Атала (Шатобриан)

Атала
автор Франсуа Рене Шатобриан, пер. Перевод с французского М. А. Хейфеца (1913).

Оригинал: французский, опубл.: 1801. — Источник: az.lib.ru

Франсуа-Рене де Шатобриан

Атала

Перевод с французского М. А. Хейфеца (1913)

Источник текста: Шатобриан. Атала. Рене. Повести. (Пер. с фр.) М,: «Камея , 1992.

По изданию: Атала; Рене / Пер. с фр. М. А. Хейфеца, под ред. и с предисл. графа Ф.Г. де-Ла-Барт ; Шатобриан. — Москва: „Польза“ (Антик и К^о), 1913. — 167 с.; 14 см.

Пролог

Некогда Франция владела в Северной Америке огромными землями: они простирались от Лабрадора до Флориды, от побережья Атлантического океана до озер, затерянных в полярных широтах Канады.

Необозримые эти просторы рассечены четырьмя многоводными реками, которые берут начало в горах: река Святого Лаврентия, впадающая в одноименный залив; Западная, несущая свои волны к неведомым морям; река Бурбон, стремящаяся с юга на север, в Гудзонов залив; Месшасебе ¹, проложившая себе путь с севера на юг, к Мексиканскому заливу.

¹ Ее правильное название Миссиссипи или Месшассипи. (Здесь и далее примеч. автора.)

Последняя из помянутых рек, длиною более тысячи лье, омывает край поистине восхитительный; жители Соединенных штатов называют его Новым Эдемом, но за ним сохранилось присвоенное ему французами сладостное имя Луизиана. Множество рек, притоков Месшасебе — Миссури, Иллинойс, Арканзас, Огайо, Уобаш, Тенесси, — удобряют его своим илом, оплодотворяют своими водами. В пору зимних дождей эти реки выходят из берегов, меж тем как буйные ветры безжалостно валят прибрежные леса. Вырванные с корнем деревья погружаются в воду, где их быстро скрепит друг с другом тина, оплетут лианы, а укоренившиеся в них растения довершат дело, сплотив в единое целое. Под напором пенистых валов поплывут они в Месшасебе, и река завладеет ими, помчит к Мексиканскому заливу, будет выбрасывать на песчаные отмели, умножая и умножая свои рукава. Порою, в горных ущельях, река начинает оглушительно грохотать, потом вздыбленные валы опадают, окружая колоннады лесов и пирамиды индейских гробниц; Месшасебе — это Нил девственных земель Америки. Но величавые картины природы там неизменно соседствуют с картинами, исполненными тихой прелести: меж тем как стремнина увлекает в море трупы дубов и сосен, течение несет вдоль берегов плавучие островки пистий и кувшинок, чьи желтые чашечки подобны маленьким беседкам. Зеленые змеи, голубые цапли, розовые фламинго, недавно вылупившиеся крокодилы пускаются в путь, словно пассажиры, на этих цветочных судах, которые, распустив по ветру золотистые паруса, доберутся вместе со всем своим дремлющим населением до какой-нибудь укромной бухты.

Берега Месшасебе представляют собой зрелище поистине поразительное. На западном берегу, куда ни поглядишь, простирается саванна; волны зелени, удаляясь, как бы неспешно восходят к лазурному небосводу и в нем растворяются. По этим степным просторам, которым нет ни конца ни края, бродят на воле многотысячные стада диких буйволов. Случается, отяжелевший от старости бизон подплывет, рассекая волны, к какому-нибудь острову на Месшасебе и ляжет в густую траву. Его лоб увенчан загнутыми рогами, стариковская борода облеплена тиной, он подобен речному богу, довольно озирающему величие своих водных владений и плодородных берегов.

Такую картину являет нам природа на западном берегу, но противоположный берег ничуть не похож на него, и каждый восхитительно оттеняет своеобразие другого. То склонившись над бегучей волной, то собравшись в купы на скалах и горах, то поодиночке разбредясь в долинах, деревья самых разных форм и оттенков, источающие самые несхожие ароматы, соседствуют, теснятся, вздымаются так высоко, что их верхи пропадают из глаз. Дикий виноград, бигнонии, колоцинты сплетаются у их подножия, ползут по стволам, свешиваются с ветвей, перекидываются с клена на тюльпановое дерево, с него на штокрозу, образуя бессчетные гроты, своды, портики. Нередко лианы, блуждая от дерева к дереву, перебираются через речные протоки и повисают над ними, словно цветочные мосты. Из глубины этих зарослей возносят-, ся недвижные конусы магнолий; усыпанные белыми чашечками цветов, они господствуют над лесом, и нет у них соперников, кроме пальм, что легко колеблют рядом с ними зеленые веера листьев.

Бесчисленные твари, волею Создателя населяющие эти укромные пристанища, наполняют их очарованием и жизнью. Там, в просветах между деревьев, можно порою увидеть медведя, который, опьянев от виноградного сока, пошатывается на суку вяза; в озерах купаются карибу; черные белки резвятся в гуще листвы; пересмешники и маленькие, величиной с воробья, виргинские голуби пасутся на прогалинах, рдеющих земляникой; изумрудные попугаи с желтыми головками, зеленые, отливающие пурпуром дятлы, прыгая по стволам кипарисов, добираются до самых вершин; колибри искрятся на кустах флоридского жасмина; змеи-птицеловы свистят, прицепившись к веткам, и раскачиваются, как лианы.

Если в саванне, на другом берегу, все застыло в оцепенелом покое, здесь, напротив, царство движения и звуков: клювы стучат по коре дубов; животные, шурша, снуют взад и вперед, щиплют траву, размалывают зубами плодовые косточки; плеск воды, тихие вскрики, глухое мычание, воркующие призывы полнят эти уединенные, девственные края нежной и дикой гармонией. Но когда в них вторгается ветер, когда он начинает раскачивать эти колеблющиеся тела и смешивать белые, лазоревые, зеленые, розовые пятна, и сливать воедино все цвета, все шорохи и шелесты — тогда из глуби лесов доносятся такие гулы, глазам открываются такие картины, что напрасно я стал бы описывать их людям, которые никогда не бывали в первобытных обиталищах природы.

После того как преподобный отец Маркет и несчастный Ласаль открыли Месшасебе, первые французские поселенцы, основав колонии Билокси и Новый Орлеан, заключили союз с натчезами, могущественным индейским племенем, державшим в повиновении весь край. Распри и корыстные вожделения залили впоследствии кровью эти гостеприимные земли. Среди сынов девственного края особым почетом и любовью пользовался старый индеец Шактас [Сладкогласный], славный среди них преклонными годами, мудростью и опытом в житейских делах. Подобно всем людям, он обрел добродетель ценою несчастья. Беды были уделом Шактаса не только в лесах Нового Света, но настигли его и на берегах Франции. В Марселе жестокая несправедливость обрекла Шактаса на галеры, потом он был освобожден, представлен Людовику XIV, беседовал со многими знаменитостями того века, присутствовал на празднествах в Версале, смотрел трагедии Расина, слушал надгробные речи Боссюэ — короче говоря, дикарь лицезрел цивилизованное общество в пору самого пышного его расцвета.

Несколько лет назад Шактас вернулся в отчизну и теперь наслаждался покоем. Но и за этот свой дар небеса взяли с него немалый выкуп: старец ослеп. Юная девушка неотступно сопровождала его на берегах Месшасебе, как Антигона-- Эдипа на Кифероне, как Мальвина — Оссиана на скалах Морвена.

Много несправедливостей претерпел Шактас от французов, и все-таки он их любил. Он не уставал вспоминать Фенелона, в чьем доме ему случилось гостить, и жаждал хоть чем-нибудь услужить соотечественникам этого добродетельного человека. Вскоре ему представился благоприятный случай. В 1725 году в Луизиане появился, гонимый страстями и несчастьями, некий француз по имени Рене. Он поднялся по Месшасебе до края, где обитали натчезы, и попросил принять его воином племени. Шактас долго расспрашивал Рене и, убедившись, что решение юноши неколебимо, усыновил его и женил на индианке Селуте. Вскоре после того, как был заключен их брак, племя стало готовиться к охоте на бобров.

Шактас пользовался таким уважением, что совет сахемов [Совет старейшин] поставил его, слепого старца, во главе отряда охотников. И вот молитвы перемежаются постами, жрецы толкуют сны, испрашивают дозволения у маниту, возлагают на алтари листья табака, жарят ломтики лосиных языков и следят, станут ли они потрескивать на огне, выражая этим волю богов, потом все вкушают мясо священной собаки и наконец трогаются в путь. Искусно пользуясь противными течениями, индейцы в пирогах поднимаются по Месшасебе и входят в устье Огайо. Уже наступила осень. Перед восхищенными взорами юного француза распахиваются величавые кентуккийские просторы. Однажды лунной ночью, когда натчезы уснули в пирогах и эти индейские суденышки, под парусами из звериных шкур скользили по волнам, подгоняемые легким ветром, Рене, оставшись наедине с Шактасом, попросил старца рассказать историю его жизни. Тот соглашается и, расположившись вместе с французом на корме пироги, начинает повествование.

Рассказ

Охотники

Как, сын мой, не подивиться судьбе, скрестившей ныне наши пути? Вот я гляжу на тебя и вижу цивилизованного человека, пожелавшего стать дикарем; вот ты глядишь на меня я видишь дикаря, который волею Верховного Существа во имя каких-то неведомых целей приобщился к цивилизации. Начала наших жизненных дорог лежали в разных концах земли, но ты пришел искать покоя в моем родном краю, а я некогда вкусил отдых на твоей родине: значит, мы с тобой на все должны были бы глядеть по-разному. Кто из нас больше выиграл, кто больше потерял от перемены природного своего состояния? Это ведомо только духам, ибо самый несведущий из них наделен большей мудростью, чем все люди, вместе взятые.

Когда настанет луна цветов [Месяц май], исполнится семижды десять снегов и еще три снега [Один снег равняется году; семьдесят три года] в придачу с тех пор, как на берегах Месшасебе мать произвела меня на свет. Незадолго до того испанцы утвердились в Пенсакольской бухте, но в Луизиане белых еще не было. Я видел всего лишь семнадцать листопадов, когда мой отец, воин Уталисси, взял меня с собой в поход против мускогульгов, могучего племени из Флориды. Вместе с испанцами, нашими союзниками, мы дали им бой на берегу одного из рукавов реки Мобиль. Но Арескуи [Бог войны] и маниту были нам неблагоприятны. Враги взяли верх, отец мой пал сраженный, а я, защищая его, дважды был ранен. О, почему я тогда не сошел в обитель душ [Преисподняя]! Я избегнул бы горестей, ожидавших меня на земле. Но духи уготовили мне другое: бежавшие с поля сражения захватили меня с собой и доставили в Сент-Огюстен.

Там, в этом городе, только что выстроенном испанцами, меня чуть было не отправили в мексиканские рудники, но старый кастилец по имени Лопес, тронутый моей юностью и простодушием, дал мне приют в своем доме, где он жил холостяком вдвоем со своей сестрой.

Оба они прониклись ко мне самой теплой приязнью, усердно меня воспитывали, наняли учителей. Но прошло тридцать лун, и я сочувствовал неодолимое отвращение к городской жизни. Я на глазах угасал, часами недвижно сидел, глядя на верхи далеких лесов, или уходил на берег и горестно следил за течением реки. В воображении моем вставали деревья, склоненные над ее волнами, и душа томилась по девственному безлюдью.

Однажды утром, чувствуя, что не в силах одолеть этой жажды вернуться в мой пустынный край, я пришел к Лопесу в уборе дикаря, держа в одной руке лук со стрелами, а в другой — европейскую одежду. Упав на колени перед моим великодушным покровителем и обливаясь слезами, я положил эту одежду к его ногам. Коря себя за неблагодарность, понося последними словами, я воскликнул: „Но что тут поделать, отец мой, ты видишь сам, я умру, если не вернусь к прежней моей жизни среди индейцев“.

Лопес, пораженный таким решением, на все лады стал меня отговаривать. Он твердил, что мой замысел опасен, что я могу снова попасть в руки к мускогульгам. Потом, увидев, что я готов к любым превратностям, он крепко обнял меня и сказал сквозь слезы: „Иди, дитя природы, и вновь обрети мужественную независимость, Лопес не станет тебе препятствовать. Когда бы не преклонные годы, я вместе с тобой ушел бы в тот девственный край, с которым и у меня связаны сладостные воспоминания, я сам возвратил бы тебя объятиям матери. В родных своих лесах вспоминай порою о старом испанце, который оказал тебе гостеприимство, и, дабы навеки сохранить любовь к людям, не забывай, что первый твой опыт был, в пользу человеческого сердца“. Затем Лопес вознес молитву христианскому Богу (сам я креститься отказался), и, горько плача, мы распростились.

Кара за неблагодарность не заставила себя ждать. По неопытности заблудившись в лесу, я, как и предсказывал Лопес, попал в плен к отрядам мускогульгов и семинолов. Увидев мою одежду и пернатый головной убор, они сразу признали во мне натчеза. Меня связали, но некрепко, снисходя к моей юности. Симаган, вождь отряда, спросил, как меня зовут, и я ответил: „Мое имя Шактас, я сын Уталисси, сына Миску, которые сняли сотню с лишним скальпов с мускогульских воинов-героев“. Тогда Симаган сказал: „Возрадуйся, Шактас, сын Уталисси, сына Миску: мы сожжем тебя в самом большом нашем селении“. — „Да будет так!“ — воскликнул я и затянул песнь смерти.

Я был пленником и все-таки с первых дней не мог не восхищаться своими врагами. Мускогульги и особенно их союзники семинолы всегда веселы, благожелательны, довольны жизнью. Поступь их легка, они прямодушны и обходительны. Очень речисты, язык у них плавный и гармоничный. Даже и дряхлые сахемы не утрачивают бесхитростной жизнерадостности: так старые птицы наших лесов сливают старинные свои напевы с новыми песнями потомков.

В женщинах, сопровождавших отряд, моя юность будила нежное сострадание и ласковое любопытство. Они расспрашивали меня о младенческих моих годах, о матери, даже о том, подвешивала ли она мою мшистую колыбель к цветущей кленовой ветви и укачивал ли меня ветерок подле гнезда с птенцами. Потом сыпались вопросы о моих сердечных делах: им надо было знать, видел ли я во сне белую косулю и нашептывала ли мне древесная листва в сокровенной долине, что пришла пора любить. Я с равным чистосердечием отвечал и родительницам, и дочерям, и женам воинов, я им говорил: „Вы сочетаете в себе все обольщения дня, и ночь любуется вами, словно каплями росы. Мужчина рождается из вашего лона, дабы пить молоко ваших сосцов и поцелуи ваших уст; вам ведомы магические слова, исцеляющие всякую горесть. Так говорила та, что даровала мне жизнь и уже вовеки не увидит меня. И еще она говорила, что девственница — это таинственный цветок, который произрастает в заповедных местах“.

Эти хвалебные речи нравились женщинам, они осыпали меня дарами, приносили кокосовое молоко, кленовый сахар, сагамите [Маисовые лепешки], медвежьи окорока, бобровые шкуры, украшения из раковин, мшистые? подстилки. Они пели и смеялись со мной, а потом плакали при мысли, что меня сожгут на костре.

Однажды вечером я сидел вместе с приставленным ко мне стражем у Костра войны на опушке леса, где мускогульги разбили стоянку. Внезапно я услышал шуршание одежды, шелест травы, и у костра рядом со мной села женщина в небрежно накинутом покрывале. По ее щекам катились слезы, на груди поблескивал золотой крестик. В лице, правильном и прекрасном, было что-то неизъяснимо чистое и вместе пылкое, мгновенно пленявшее душу. При этом все в ней дышало прелестью, в глазах светилась живая чувствительность, смешанная с глубокой печалью, улыбку нельзя было назвать иначе, как небесной.

Я подумал, что она Дева последней любви — дева, которую посылают пленному воину, дабы усладить его предсмертные часы. Убежденный, что так оно и есть, я обратился к ней, запинаясь от волнения, идущего, однако, совсем из иного источника, нежели страх перед сожжением:. „Дева, ты достойна первой любви и не создана для последней. Чувства, населяющие сердце, которое скоро перестанет биться, слишком непохожи на твои. Возможно ли сочетать жизнь и смерть? Ты лишь заставишь меня тщетно сожалеть о скоротечности моих дней. Пусть другой будет счастливее, чем я, пусть долгим .окажется объятие, которое соединит дуб и лиану“.

И вот что я услышал в ответ; „Но я вовсе не Дева последней любви. Скажи, ты христианин?“ Я ответил ей, что не предал богов родного очага. „Как мне жаль, что ты жалкий язычник! — воскликнула она. — Моя мать крестила меня, мое имя Атала, я дочь Симагана с золотыми браслетами, вождя этого отряда. Мы идем в Апалачиколу, там тебя сожгут“. И с этими словами Атала встала и ушла.

Тут Шактасу пришлось прервать рассказ. Воспоминания толпой обступили его, из потухших глаз по морщинистым щекам потекли слезы — так два источника, соседствующих в непроглядном подземном мраке, изливаются в струях, что сочатся меж скалистых утесов.

— Видишь, сын мой, — заговорил он наконец, — как далека от Шактаса мудрость, а ведь он слывет мудрецом. Увы, дорогое чадо, даже и незрячие глаза все еще способны проливать слезы. Прошло несколько дней, и что ни вечер дочь сахема приходила побеседовать со мной. Сон уже не смежал мне веки, образ Атала стал так же неразлучен со мной, как память о земле, где погребены мои предки.

Приближалась пора, когда поденки вылетают из речной волны, и вот, на семнадцатые сутки похода, мы подошли к саванне Алачуа. Вкруг нее уступами вздымаются к небесам горы, поросшие лесом, где копаловые деревья соседствуют с лимонами, магнолии с каменными дубами. Прозвучал клич вождя, возвещающий о привале, и племя разбило стоянку у подножия холма. Мне отвели место поодаль, на берегу одного из тех природных водоемов, которыми так богата Флорида. Сторожил меня, привязанного к дереву, воин, изнывавший от скуки. Не прошло и нескольких мгновений, как под бальзамическими деревьями у водоема появилась Атала. „Охотник — молвила она воинственному мускогульгу, — если хочешь пострелять косуль, иди, я постерегу пленника“. Тот подскочил от радости, услышав такие слова от дочери вождя, и устремился с пригорка в долину.

Как противоречиво человеческое сердце! Я, жаждавший сказать сокровенные слова той, что была уже мною любима, как свет солнца, я теперь, смущенный и оробевший, предпочел бы, кажется, чтобы меня бросили на съедение крокодилам, обитавшим в водоеме, нежели остаться с нею наедине. Индианка была не менее взволнована, чем ее пленник, мы оба молчали, духи любви замкнули нам уста. Наконец, овладев собою, Атала заговорила: „Воин, ты связан только для виду, тебе ничего не стоит бежать“. Эти слова вернули мне мужество. „Связан только для виду, о женщина?..“ — произнес я, но тут голос мой пресекся. Поколебавшись, Атала промолвила: „Беги!“ Она отвязала веревку от дерева. Я схватил эту веревку, вложил в руки иноплеменке и насильно сжал ее нежные пальцы. „Держи, держи меня!“ — вскричал я. „Ты лишился ума, — в смятении проговорила Атала, — тебя сожгут на костре, ты ведь это знаешь! На что же ты надеешься? Вспомни, я дочь грозного сахема!“ — „Было время, — ответил я, и глаза мои увлажнились, — когда и меня мать носила на спине в мешке из бобровой шкуры. И у моего отца была красивая хижина; косули в его владениях ходили на водопой к бессчетным источникам; а сейчас дни мои влачатся вдали от родины. Когда я расстанусь с жизнью, не найдется дружественной руки, чтобы травой прикрыть от мух мое тело. Тело злосчастного чужеземца ни в ком не рождает сострадания“.

Мои слова растрогали Атала. Проливая слезы, она склонилась над водоемом. „О, если бы твое сердце было полно тем же Чувством; что мое! — продолжал я. — Разве нет свободы в этом пустынном краю? Нет. укромных, убежищ в этих лесах? Много ли нужно для счастья рожденным в индейских хижинах? О дева, еще более сладостная, чем первый сон новобрачного, о моя возлюбленная, решись и следуй за мной!“ Такие слова сказал я ей. „Юный мой друг, ты перенял язык белых людей, а индейскую девушку нетрудно обмануть“, — ответила она, и в голосе ее звучала нежность. „Ты назвала, меня своим юным другом! — воскликнул я. — Подтверди же бедному невольнику…“ — „Что я должна подтвердить, бедному невольнику?“ — молвила она, приблизив ко мне лицо. „Подтверди поцелуем, что это правда!“ — с жаром вскричал я. Атала не отвергла моего моления. Как детеныш лани на скалистом склоне, бережно проникая языком в цветы розовых лиан, словно прилепляется к ним, так я прилепился к губам моей возлюбленной.

Увы, сын мой, горе идет по пятам за радостью. Кто бы поверил, что то самое мгновение, которое принесло мне первый залог любви Атала, положит конец всем моим надеждам? Как потрясен был Шактас, ныне убеленный сединами, когда услышал от дочери сахема такие слова: „Прекрасный пленник, я безрассудно уступила твоему желанию, но куда завлечет нас эта страсть? Мы с тобой навеки разделены моей верой. О моя мать, что ты наделала!..“ Атала внезапно умолкла, словно воспрещая какой-то роковой тайне слететь со своих губ. Мною овладело отчаянье. „Ну что ж, — воскликнул я, — жестокостью отвечу на жестокость и откажусь от бегства! Ты увидишь меня, окруженного языками пламени, услышишь стенания моей плоти и возрадуешься“. Атала сжала мои руки в своих. „О юноша,, несчастный язычник, как мне больно за тебя! Неужели ты хочешь, чтобы сердце мое разорвалось от жалости? Почему, почему мне нельзя бежать с тобой? Не в добрый час мать произвела тебя на свет, Атала! Не лучше ли тебе броситься сейчас в воду и стать пищей крокодилов!“

В эту самую минуту крокодилы, почуяв, что солнце уже на закате, начали реветь в водоеме. „Уйдем отсюда“, — шепнула Атала. Схватив за руку дочь Симагана, я сбежал с нею к подножию холмов, которые, точно зеленые мысы, врезаются в море саванны. Пустынный край был величав и безмолвен. Щелкал клювом аист в гнезде, ржали кони на стоянке семинолов, мычали бизоны, лес оглашался однообразными криками перепелов, посвистыванием попугайчиков.

Мы шли в нерушимом молчании. Я шагал рядом с Атала, и она, по моему настоянию, придерживала меня за веревку. Порою мы роняли слезы, порою пытались улыбаться. Взор, то поднятый к небу, то потупленный ниц; слух, внемлющий пению птах; жест, указующий на заходящее солнце; нежное пожатие руки; дыхание, то прерывистое, то спокойное; шепотом произнесенные имена Шактаса и Атала… О первая прогулка любящих, как, должно быть, глубоко ты врезалась в память, если после стольких горестных лет все еще волнуешь сердце старого Шактаса!

Как все же непостижимы люди, одержимые страстями! Совсем недавно я ушел от великодушного Лопеса, бросил вызов любым опасностям, только бы стать свободным, и вот и единый миг взор женщины переменил все мои склонности, намерения, помыслы! Я забыл отчий край, мать, родной очаг, грозящую мне жестокую смерть, на свете существовала для меня одна лишь Атала. Не в силах возвыситься до мужественного здравомыслия, я вдруг как будто впал в младенчество и, неспособный предотвратить надвигающиеся беды, вновь, можно сказать, нуждался в том, чтобы меня баюкали и кормили.

И, разумеется, когда после блужданий по саванне мы вернулись и Атала, упав на колени, опять попросила меня отказаться от нее, я не внял этой мольбе. Я заявил, что немедля пойду на стоянку, если она откажется привязать меня к дереву. Атала смирилась, но продолжала уповать, что в следующий раз уговорит меня.

Этот день решил мою судьбу. Назавтра индейцы сделали привал в долине близ Кусковиллы, самого большого селения семинолов. Войдя в союз с дружественными им мускогульгами, они назвали его Союзом ручьев. Дочь страны пальм пришла ко мне глухой ночью. Она увела меня в глубь леса и снова начала убеждать спастись бегством. Я молча схватил ее за руку и увлек за собой эту истомленную жаждой лань* Ночь была восхитительная. Дух воздуха отряхивал смолистый бальзам с лазоревых своих волос; крокодилы, лежавшие на берегах под тамариндами, источали слабый запах амбры. Посреди чистейшей сини сверкала луна, и неясные верхи сосен купались в ее жемчужном сиянии. Все замерло, и только из лесной чащи доносились тихие гармоничные звуки, словно над всей ширью пустынного края вздыхала душа одиночества.

V

Сквозь деревья мы увидели юношу с факелом в руках! мнилось, дух весны обходит леса и возрождает к жизни природу. То был влюбленный, спешивший к хижине избранницы, дабы узнать свой жребий.

Если дева задует факел, значит, она согласна дать обет любви; если, не задув, опустит на лицо покрывало, значит, она отвергает юношу.

Неслышно скользя во тьме, воин напевал вполголоса: „Я опережу вступление денницы на горные вершины, ибо ищу среди лесных дубов одинокую мою голубку.

Я надел ей на шею ожерелье из фарфоровок [Род раковин] — три красных в знак любви, три фиолетовых в знак тревожного ожидания, три голубых в знак надежды.

У Милы глаза как у горностая, волосы пушисты, как рисовые колосья, уста--розовая раковина, где сверкают два ряда жемчужин, груди — белоснежные ягнята-двойняшки.

Пусть Мила задует этот факел! Пусть дыханием своим изольет на него сладостную тень! Я оплодотворю ей лоно, будущий оплот отчизны припадет к ее брызжущему молоком сосцу, а я у колыбели сына закурю Трубку мира.

Дайте же мне опередить денницу на горных вершинах, дайте отыскать среди лесных дубов одинокую мою голубку“

Так много вложил юноша в свою песню, что сердце мое затрепетало и Атала переменилась в лице. Наши, соединенные руки задрожали. Но тут глазам нашим предстала картина не менее для нас опасная.

Мы прошли мимо могилы ребенка, погребенного на границе владений обоих племен, у самой тропы, ведущей к водоему: считается, что душа невинного младенца изберет обителью грудь какой-нибудь молодой женщины, идущей по воду, и снова вернется в земную отчизну. Вот и в ту ночь там собрались юные жены, жаждущие утех материнства. Они надеялись, что в их приоткрытые губы скользнет детская душа, порхающая, мнилось им, среди цветов. Пришла туда и осиротелая мать и возложила на могилку сына маисовые колосья и белые лилии. Опрыскав землю молоком из своей груди, она села на увлажненную траву g нежно заговорила с отлетевшим от нее ребенком:

„Зачем мне оплакивать тебя, мой новорожденный, кому земля стала колыбелью? Когда птенец оперяется, ему приходится искать себе пропитание, и как часто находит он в пустынном краю одни лишь горькие зерна! А тебе не придется проливать слезы, тебя не отравит тлетворное дыхание людей. Когда, не раскрывшись, увядает бутон, он уносит с собой весь свой нерастраченный аромат; так вот и ты, мой сын, унес всю незапятнанную свою невинность. Счастливы умершие в колыбели: они познали только материнские поцелуи, только материнские улыбки“.

Мы и без того были во власти наших сердец, а эти воплощения любви и материнства, словно преследующие нас среди зачарованного уединения, довершили дело. Я на руках унес Атала в лесную чащобу, я нашептывал ей слова, которые нынче тщетно пытались бы произнести мои губы. Знай, милый сын мой, что южный ветер хладеет, пролетая над снежными горами. Любовные воспоминания в старческом сердце подобны отражению пылающих дневных лучей в бесстрастном круге луны, когда солнце уже закатилось и тишина плывет над хижинами индейцев.

Что могло бы спасти Атала, помешать ей сдаться природе? Только чудо — и чудо свершилось. Дочь Симагана воззвала к богу христиан; она пала на колени и начала горячо молиться, обращаясь к своей матери и к Царице Небесной, покровительнице девственниц. В этот миг, Рене, я преисполнился глубокого почтения к этой вере, которая в глуши лесов, среди тяжких житейских лишений, оделяет обездоленных бессчетными дарами и, преградив путь потоку страстей, собственной своей силой побеждает их, хотя у них в пособниках и потаенность лесных убежищ, и безлюдье, и надежность тенистого полумрака. Какой дивной казалась она мне тогда, это простая индианка, невежественная Атала, которая на коленях перед старой поверженной сосной, словно перед алтарем, давала богу обеты, дабы он снизошел к любимому ею язычнику! Глаза ее, поднятые к ночному светилу, щеки, на которых сверкали слезы благочестия и любви, были прекрасны неземной красотой. Порою мне казалось, что она вот-вот улетит на небо, порою чудился в древесных кронах шепот спустившихся на лунных лучах духов, которых Бог христиан посылает к отшельникам, обитающим в расселинах скал, когда он хочет призвать их к себе. Мне пришла в голову страшная мысль, что Атала скоро покинет землю, и я глубоко опечалился.

Она меж тем так плакала, так непритворно страдала, что я; может быть, согласился бы бежать, но в этот миг лес огласился кликами, всегда предвещавшими смерть. Четыре вооруженных индейца схватили меня: наше исчезновение было обнаружено» и вождь послал за нами погоню.

Величавая, точно королева, Атала не удостоила воинов ни единым словом. Бросив на них надменный взгляд, она отправилась к Симагану.

Но просьбы ее были тщетны. Стражу мою удвоили, меня накрепко, связали, возлюбленную разлучили со мной. Протекло пять ночей, и вот показалась Апалачикола, раскинувшаяся на берегу Чаттахучи. Меня увенчивают цветами, раскрашивают лицо лазурью и киноварью, в нос и в уши вдевают жемчуг, в руки вкладывают чичикуе [Музыкальный инструмент семинолов].

Разубранный для жертвоприношения, под немолчные крики толпы я вступаю в Апалачиколу. Еще немного — и жизнь моя пришла бы к концу, но тут раздались удары по раковине: это означало, что мико, вождь племени, созывает совет.

Тебе ведомо, сын мой, каким мучениям подвергают дикари плененных врагов. Движимые не знающим устали милосердием, рискуя жизнью, христианские миссионеры добились того, что некоторые племена заменили ужасы сожжения сносным рабством. Мускогульги пока что не переняли этого обычая, но немало голосов уже раздавалось в его пользу. Для решения столь важного дела мико и призывал сахемов. Меня тоже привели на сборище.

Неподалеку от Апалачиколы на одиноком пригорке высилось красивое строение, в котором собирался совет старейшин. Три круга стройных колонн заменяли ему стены. По мере приближения к центру эти полированные, покрытые резьбой кипарисовые колонны, уменьшаясь в числе, становились все выше и толще; середину отмечал один-единственный столп. Полосы коры, укрепленные на нем, были перекинуты через верха всех колонн, прозрачным веером накрывая строение.

И вот совет собирается. На скамьях — вернее, ступенях, расположенных тройным полукругом, — восседают лицом к входу пятьдесят старцев в плащах из бобровых шкур. Посредине вождь племени, в руке у него Трубка мира, наполовину выкрашенная в цвета войны. Справа от старцев пятьдесят почтенных матерей семейств в одеждах из лебяжьих перьев, слева военачальники, все они держат томагавки [Топоры], головы их увенчаны перьями, грудь и руки выкрашены кровью.

У подножия столпа пылает костер совета. Окруженный восьмью прислужниками, главный жрец в длинном одеянии, с чучелом совы на голове, льет копал в огонь и приносит жертву богу солнца. Эти три ряда старцев, матерей, семейств, воинов, эти жрецы, эти волны благовоний, это жертвоприношение придает совету особую торжественность.

Крепко связанный, я стоял перед собранием. Когда жертва была принесена, мико простыми словами рассказал о том деле, которое должен решить совет. В знак того, что его речь была окончена, он бросил наземь голубое ожерелье.

И тогда поднимается сахем из племени Орла, и вот что он говорит:

«Отец мой мико, сахемы, матери семейств, воины племен Орла, Бобра, Черепахи и Змеи, будем во всем следовать обычаям предков, сожжем пленника, не позволим изнежиться нашему мужеству. Вам предлагают перенять обычай белых, но он для нас вредоносен. Кто согласен со мною, пусть бросит красное ожерелье. Я сказал».

И он бросает красное ожерелье.

Тогда встает мать семейства и говорит:

«Отец мой Орел, ты хитроумен, как лис, ты осторожно медлителен, как черепаха. Я хочу неустанно обновлять с тобою цепь дружбы, и мы вместе посадим Дерево мира. Но не будет следовать тем обычаям предков, которые для нас пагубны. Пусть рабы обрабатывают наши поля, пусть не раздаются больше вопли пленников, от которых скисает молоко в груди кормящих матерей. Я сказала».

Как в бурю разбиваются о берег морские валы, как осенний ветер кружит иссохшие листья, как в нежданное половодье сгибаются и вновь распрямляются тростники Месшасебе, как в лесной чащобе трубят, сбившись в многоголовое стадо, олени, так бурлило и рокотало сборище племен. Сахемы, воины, матери семейств говорили то порознь, то все разом. Желания не совпадали, мнения сталкивались, совет готов был распасться, но под конец приверженность древнему обычаю взяла верх, я был обречен костру.

Случилось так, что исполнение приговора пришлось отсрочить: совет совпал с Празднеством мертвых, или, иначе, Пиршеством душ. Считается, что в дни, посвященные этим торжествам, нельзя убивать пленных. Меня неусыпно сторожили; дочь Симагана сахемы, очевидно, куда-то отправили, потому что ко мне она больше не приходила.

Меж тем на Пиршество душ собрались племена со всей округи — иным для этого пришлось проделать не менее трехсот лье. В уединенном месте построили очень длинную хижину. Когда пришел назначенный день, каждая семья выкопала из могил останки праотцев и, по старшинству и родству, развесила скелеты на стенах Общей обители предков. В это время разразилась буря и, пока старейшины племен заключали союзы мира и дружбы и клялись костями праотцев в верности, снаружи ревели ветры, леса, водопады.

Потом начались погребальные игры — бега, мяч, бабки. Две девственницы стараются вырвать друг у друга тополевую ветку. Их руки, высоко воздевающие ветвь, порхают, пытаясь перетянуть ее на свою сторону, груди прижаты к грудям, стройные босые ноги переплетены, губы касаются губ, дыхание слито воедино. Они клонятся из стороны в сторону, перепутывая волосы, поглядывают на своих матерей и краснеют [Краска смущения очень заметна у юных дикарок], зрители рукоплещут им. Жрец призывает духа вод Мишабу. Он повествует о битвах Великого Зайца с духом зла Машиманиту. Он говорит о первом человеке и об Атаенсик, первой женщине, сброшенных с неба, ибо они. утратили невинность неведения; о том, как земля обагрилась братней кровью, как нечестивый Жускека убил праведного Тахуистсарона; о потопе, залившем землю по приказу Верховного Существа, и о Массу — единственном, кто спасся, не считая ворона, посланного им разведать, нет ли где твердой земли; он говорит о прекрасной Эндаэ, которую песни ее мужа вернули из края душ на землю.

После игр и песнопений начинаются приготовления к вечному преданию земле праха предков.

На берегу реки Чаттахучи росла фиговая пальма, почитаемая в народе священной. Девы имели обыкновение стирать там свою одежду из древесной коры, а затем развешивать на суках этой вековой пальмы, подставляя дыханию ветров пустыни. В этом месте вырыли огромную могилу. И вот, затянув песнь смерти, шествуют все собравшиеся из Обители предков, и каждое семейство несет священные останки. Они подходят к могиле, и опускают туда кости, и раскладывают рядами, перемежая шкурами бобров и медведей, и холм все растет, и наконец его увенчивают Древом плачь и отдохновения.

Преисполнимся жалости к человеческой природе, сын мой! Те самые индейцы, чьи обряды так трогательны, те самые женщины, которые так нежно заботились обо мне, теперь громогласно требуют моего сожжения, и целые племена откладывают возвращение домой, только чтобы полюбоваться на чудовищные мучения юнца!

В долине к северу от Апалачиколы темнела роща из кипарисов и сосен — ее называли Рощей крови. Дорога к ней шла через развалины какого-то неведомого сооружения, возведенного народом, ныне исчезнувшим. Посреди рощи была расчищена площадка — там-то и приносили в жертву воинов, захваченных в плен. Под клики торжества меня приводят туда. Приготовления к моей смерти в разгаре: уже вкопан столб Арескуи; падают под ударами топора сосны, вязы, кипарисы; начинают складывать костер; зрители устраивают полукруги сидений из древесных стволов и ветвей. Каждый старается перещеголять другого, изобретая пытку для меня: лот предлагает снять скальп, тот — выжечь глаза каленым железом. Я затягиваю песнь смерти:

«Меня не страшат пытки, о мускогульги! Я исполнен .мужества, я бросаю вам вызов, я презираю вас больше, чем женщин! Мой отец Уталисси, сын Миску, пил из черепов ваших прославленных воителей, и вам не вырвать из моей груди ни единого стона!».

Воин, уязвленный моей песней, пронзил мне руку стрелой, и я сказал ему: «Спасибо, брат».

Как ни спешили палачи, им не удалось закончить приготовления к казни до захода солнца. Обратились к жрецу, и он воспретил тревожить духов тьмы; еще раз моя смерть была отсрочена, ее отложили до утра. Но индейцам так не терпелось насладиться зрелищем сожжения, они так боялись пропустить первый луч зари, что не ушли из Рощи крови, разожгли костры, принялись пировать и плясать.

Меня меж тем уложили на спину, опутали веревками шею, руки, ноги и привязали к кольям, вбитым в землю. На веревки легли воины, чтобы чувствовать малейшее мое движение. А ночная мгла все сгущается, постепенно стихают песни и пляски, в последних красноватых отблесках костров еще мелькают одинокие тени индейцев, но вот все засыпают; чем тише человеческие голоса, тем внятнее голоса пустынного края, и беспорядочный гул людского скопища сменяется жалобами ветра в листве. Наступила та глухая пора ночи, когда молодые индианки, недавно ставшие матерями, вздрогнув, просыпаются, ибо сквозь сон они слышат плач своих первенцев, требующих сладостной пищи. Я глядел в небо, где среди облаков блуждал тонкий серп луны, и размышлял о своей судьбе. Атала казалась мне чудовищем неблагодарности. Покинуть меня, когда я вот-вот взойду на костер, меня, который пламя костра предпочел разлуке с нею! И все-таки я по-прежнему ее любил и с радостью готов был умереть за нее.

Даже в самом полном блаженстве всегда скрыто жало тревоги, которое побуждает нас не упускать ни единого быстролетного мига счастья; тяжелая скорбь, напротив, бременем своим усыпляет: глаза, утомленные слезами, невольно смыкаются, а это означает, что и в несчастье мы не оставлены милостью провидения. Я невольно погрузился в тот глубокий сон, который порою нисходит на обездоленных. Мне снилось, что с меня сняли путы, и я испытывал облегчение, знакомое тому, кого милосердная рука освободила от долгого гнета оков.

Ощущение было столь явственное, что я открыл глаза. В луче луны, пробившейся сквозь облака, я различил склоненную надо мной высокую белую фигуру; она безмолвно развязывала веревки на мне. Я вскрикнул бы, когда бы такая знакомая рука не зажала мне рот! Оставалась всего одна веревка, но к ней, казалось, нельзя прикоснуться, не разбудив воина, налегшего на нее всем телом. Атала все же начинает развязывать веревку, воин, не совсем еще проснувшись, приподнимается. Атала застывает на месте и в упор смотрит на него. Индеец решает, что перед ним дух развалин, он снова ложится и, зажмурившись, взывает к маниту. Веревка развязана, я встаю и иду за своей освободительницей, которая, сжимая один конец лука, протягивает мне другой. Но сколько опасностей нас подстерегает! То мы чуть не наступаем на уснувших дикарей, то нас окликает дозорный, и Атала отвечает ему, изменив голос. Плачут дети, лают собаки. Едва мы выходим из опасных пределов, как лес оглашается воплями. Индейцы просыпаются, мелькает множество огней, мечутся воины с факелами в руках; мы бежим все быстрее. Когда над Апалачами занялась заря, мы были уже далеко. Какое счастье переполнило меня, когда я вновь оказался наедине с нею, с Атала, моей спасительницей, с нею, навеки мне предавшейся! Сперва я не мог найти слов, а потом, упав на колени перед дочерью Симагана, произнес: «Люди вообще мало что значат, а когда к ним нисходят духи, они превращаются в ничто. Ты дух, ты снизошла ко мне, и я не смею говорить с тобой». Улыбнувшись, Атала протянула мне руку. «Что мне остается, как не следовать за тобой, раз ты отказался бежать без меня? Нынче вечером я подкупила жреца подарками, напоила твоих мучителей огненной водой [водкой], рискнула жизнью ради тебя, потому что ты готов был отдать свою ради меня, — сказала она. — Но, юный язычник, жертва будет обоюдной», — добавила Атала таким тоном, что мне стало не по себе.

Она передала мне оружие, которое предусмотрительно захватила с собой, затем занялась моей раной. Прикладывая к ней листья папайи, она орошала ее слезами. «Твои слезы — целительный бальзам», — сказал я. «Как бы он не оказался отравленным», — ответила Атала. Разорвав один из покровов, ниспадавших ей на грудь, она наложила мне повязку, скрепив ее прядью своих волос.

Хмель долго не проходит у дикарей, для них он подобен недугу; видимо, из-за него они не сразу бросились в погоню за нами. Если через несколько дней индейцы и начали преследование, то, конечно, были уверены, что беглецы держат путь на запад, в сторону Месшасебе, а мы меж тем шли, ведомые недвижной звездой [Полярной звездой], сверяясь со стволами деревьев, лишь с одной стороны поросшими мхом.

Очень быстро мы обнаружили, что мое освобождение не принесло нам покоя. Девственный край простирал теперь перед нами свою необозримую пустынность. Что ожидает нас, непривычных к жизни в лесу, сбившихся с торных троп, бредущих неведомо куда? Часто, поглядывая на Атала, я вспоминал прочитанную мною по настоянию* Лопеса древнюю повесть про Агарь, которая пришла в пустыню Вирсавию в те незапамятные времена, когда людям дано было жить в три раза дольше, чем дубам.

Я был раздет почти донага, и Атала смастерила мне плащ из ясеневого лыка, расшила иглами дикобраза мокасины из кожи мускусной крысы. Я тоже придумывал для нее украшения: то сплетал венки из голубых мальв, которые росли по пути на заброшенных индейских кладбищах, то низал бусы из алых зерен рододендрона. Надев их на нее, я с улыбкой любовался чудесной красотой Атала.

Если дорогу нам преграждала река, мы сооружали плот или перебирались на другой берег вплавь. Атала клала мне руку на плечо, и мы рассекали пустынные воды, словно пара перелетных лебедей,

В палящий полуденный зной мы забирались под мшистый полог, обычно свисающий с кедров. Почти все деревья во Флориде, особенно кедры и каменные дубы, поросли белым мхом — он как настоящий покров свисает с ветвей до самой земли. Когда лунной ночью вам предстает среди саванны одинокий каменный дуб в таком облачении, то невольно мнится, что видишь призрак, за которым тянется длинное одеяние. Но и при свете дня эти мхи не менее живописны, ибо, усыпанные роями пестрых бабочек и мошек, стайками колибри, зеленых попугайчиков, лазоревых соек, они подобны белым шерстяным коврам, которые ткач-европеец разукрасил яркими изображениями птиц и насекомых.

В таких приветных убежищах, приготовленных самим Верховным Существом, мы находили тень и отдых. Когда ветер, спустившись с небес, сотрясает огромный кедр; когда воздушный шатер на его ветвях раскачивается со всем своим пернатым населением над задремавшими путниками; когда отовсюду, из всех углов и закоулков зыбкого здания слышатся вздохи, — тогда перед подобным монументом девственного края меркнет любое чудо Старого Света.

Каждый вечер мы разжигали большой костер и устраивали себе подобие хижины — вбивали в землю четыре кола и покрывали их древесной корой. Если мне случалось подстрелить дикую индейку, голубя или лесного фазана, мы подвешивали наш охотничий трофей на шесте перед пылающим дубом и предоставляли ветру поворачивать дичь. Мы ели лишайник, который называется горной требухой, сладкую березовую кору, весенние яблоки, похожие по вкусу на персики и малину вместе. Черный орех, клен, сумах поставляли вино к нашему столу. Иной раз я находил в тростниках растение, в чьем удлиненном/ как рожок, цветке скапливался порою целый стакан чистейшей росы. И мы благословляли провидение, которое среди стоячих болот помещает на слабом цветочном стебле этот прозрачный источник, подобно тому как оно вселяет надежду в источенное скорбями сердце, как порождает добродетель из лона житейской тщеты.

Увы, я скоро обнаружил, что Атала только прикидывалась безмятежной. С каждым днем она становилась все печальнее. Вздрагивала без всякой причины и стремительно оборачивалась. Или вдруг я ловил на себе ее страстный взор, затем с неизъяснимым унынием обращавшийся к небесам. Больше всего меня пугало что-то тайное невысказанное, глядевшее из глубины ее глаз. Она и ободряла меня, и отталкивала, подавала надежду и вновь отнимала в тот самый миг, когда мне начинало казаться, что я занимаю все больше места в ее сердце, и время шло, не принося никаких перемен. Сколько раз она говорила: «Мой юный возлюбленный, я люблю тебя, как лесную тень в знойный полдень! Ты прекрасен, как этот пустынный край в цвету, овеваемый легкими ветерками. Когда я склоняюсь над тобой, меня охватывает трепет, когда дотрагиваюсь до твоей руки, я обмираю. Вчера ты отдыхал у меня на груди, и прядь твоих волос, взметенная ветром, так нежно коснулась моего лица, точно крыло незримого духа. Я видела косуль на горах Окконы, внимала людям, умудренным годами, но меркнет прелесть косуль, пресной кажется мудрость старцев в сравнении с твоими речами. И все-таки, горестный Шактас, я никогда не стану твоей женой!»

Каким непостижимым существом казалась мне Атала с ее непрерывными колебаниями между любовью и верой, самозабвенной нежностью и целомудренной чистотой, непреклонной гордостью и глубокой чувствительностью, возвышенностью души во всем значительном и щепетильностью в мелочах! Если она завладевала сердцем мужчины, то безраздельно: ее, пылкую и самовластную, можно было или беззаветно любить, или ненавидеть.

Две недели мы торопливо шли все вперед и вперед, пока не добрались до отрогов Аллеганских гор и одного из протоков реки Теннесси, которая впадает в Огайо. Под руководством Атала я из древесной коры смастерил каноэ, прошил тонкими сосновыми корнями, склеил камедью. И вот мы поплыли по течению.

Обогнув небольшой мыс, мы увидели на левом берегу индейское селение Стикоэ, его пирамидальные гробницы и развалины жилищ; потом справа появилась долина Кеоу; ее замыкала гора Джор с примостившейся на склоне деревней, носящей то же название. Дальше реку сжали утесистые берега. Вдали солнце клонилось к закату. Никто не нарушал торжественной пустынности этих мест; за весь день мы увидели лишь одного охотника-индейца — опершись на лук, он застыл на вершине скалы, как статуя, воздвигнутая духу-покровителю девственных земель.

В согласии с безмолвной природой безмолвствовали и мы. Внезапно все окрест огласилось пением изгнанницы; прочувствованно и печально пела она о покинутой родине:

"Блажен, кто никогда не созерцал дыма праздничных костров на чужбине, кто сидел на пиршествах лишь среди своих соплеменников.

Если бы голубая сойка с берегов Месшасебе спросила у вьюрка из Флориды: «На что ты так жалостно сетуешь? Разве нет у тебя здесь кристальной воды, и прохладной тени, и пищи, изобильной, как в лесах твоей родины?» — «Да, — ответил бы залетный вьюрок, — но гнездо мое было в жасминовом кусте; кто вернет его мне? И разве это солнце сравнится с солнцем моей саванны?»

Блажен, кто никогда не созерцал дыма праздничных костров на чужбине, кто сидел на пиршествах лишь среди своих соплеменников.

Странник устал после долгого пути, в печали он садится отдохнуть. Вкруг него кровли людских жилищ, но ему негде преклонить голову. Странник стучится в дверь хижины, он оставляет за порогом свой лук, он просит приюта. Хозяин делает знак рукой, странник забирает лук и возвращается в пустыню.

« Блажен, кто никогда не созерцал дыма праздничных костров на чужбине, кто сидел на пиршествах лишь среди своих соплеменников.

Чудесные истории, рассказанные у семейного очага, сердечные излияния, согретые нежностью, привязанности всей жизни, без которых ее и не представишь, вы до краев наполняли дни и ночи тех, кто никогда не покидал родной стороны. Они покоятся в отчей земле, с ними неразлучны лучи заходящего солнца, слезы друзей, благостыня веры!

Блажен, кто никогда не созерцал дыма праздничных костров на чужбине, кто сидел на пиршествах лишь среди своих соплеменников!»

Так пела Атала. Стояла полная тишина, только волны еле слышно плескались, расступаясь перед нашим каноэ. Порою слабое эхо вторило ее жалобам, ему откликалось другое третье, с каждым разом все более слабое; мнилось, души любовников, некогда столь же несчастных, как мы, привлеченные трогательным напевом, услаждались, подхватывая слова и шепотом передавая их от горы к горе.

Меж тем безлюдье, и всегдашняя близость того, кого любишь, и даже невзгоды с каждым днем все больше разжигали нашу любовь. Атала уже почти не сопротивлялась мне, страсть, одолевая плоть, брала верх над добродетелью. То и дело взывая к своей матери, она словно пыталась умиротворить ее разгневанную тень. Случалось, Атала спрашивала меня, не слышу ли я горестного голоса, не вижу ли языков пламени, вырывающихся из-под земли? А я, хотя изнемогал от усталости, по-прежнему страстно ее желал и, думая о том, что, быть может, сгину в этих бескрайних лесах, сто раз на дню готов был сжать в объятиях свою избранницу, сто раз на дню предлагал ей построить хижину на берегу реки и там, вдали от всего мира, поселиться вдвоем. Но она не сдавалась. "Неужели ты забыл, — говорила она, — что жизнь воина принадлежит его отчизне? Много ли значит женщина в сравнении с долгом, который ты обязан исполнить? Будь стойким, сын Уталисси, не ропщи на судьбу. Сердце мужчины подобно речной губке: в безветрие она впитывает прозрачную струю, а когда небо насылает непогоду, она разбухает от тинистой влаги. Но смеет ли губка говорить: «А я-то была уверена, что грозы меня минуют, что я не изведаю палящего зноя?»,

О Рене, если тебя страшат сердечные треволнения, беги одиночества: сильные страсти крепнут в уединении, остаться с ними с глазу на глаз значит сделаться их рабом. Нам, измученным заботами и страхом; живущим под вечной угрозой, что нас возьмут в плен враги, или поглотит водная пучина, или ужалит ядовитая змея, или растерзает дикий зверь; с трудом находящим себе пропитание и не ведающим, куда направить путь,; --нам казалось, что чаша бед уже полна, но тут случилось нечто, и впрямь ее переполнившее.

Солнце уже двадцать семь раз всходило на небо, с тех пор как мы бежали из индейского поселения; наступила огненная луна [Июль], и все предвещало грозу. В час, когда индианки вешают мотыгу на ветвь можжевельника, а попугайчики прячутся в дупла кипарисов, небо начало заволакиваться тучами. Голоса девственного края умолкли, пустыня онемела, лес застыл в недвижности. Но вот до нас донесся далекий раскат грома; отдаваясь в этих лесах, столь же древних, как мир, он наполнил их рокочущим грохотом. Испугавшись, что утонем, захлестнутые ливнем, мы поспешили выбраться на берег и укрыться под деревьями.

Почва кругом была топкая. Мы с трудом продирались сквозь путаницу сассапариля, дикого винограда, индиго, вьющейся фасоли, ползучих лиан, которые свисали с ветвей и, точно сетями, опутывали ноги. Напитанная влагой земля зыбилась при каждом шаге, трясина грозила затянуть с головой. Несчетные рои мошкары и огромные летучие мыши слепили глаза, со всех сторон неслось шуршание гремучих змей, рык волков и пум, ворчание медведей и барсуков, нашедших, как и мы, убежище в этих дебрях.

Тьма все сгущалась, тучи опустились до самых древесных крон. И вот из них, словно огненная ящерица, выскальзывает молния. Буйный западный ветер громоздит и гонит тучи, деревья гнутся, небо то и дело разверзается, открывая в прорывах пылающие бездны. Какое ужасное, какое величавое зрелище! Молния поджигает лес, широко раскидывается грива пожара, столбы искр и дыма взметаются к тучам, а те продолжают выплевывать молнии на горящие леса. И тогда — Верховное Существо погружает горы в беспросветный мрак; из недр этого неоглядного хаоса вырывается оглушительный рев — в нем слиты завывания ветра, стоны деревьев, рычание диких зверей, треск пожара, почти непрерывные удары грома, который как бы захлебывается потоками воды.

Бог свидетель, что в эти мгновения я видел только Атала, только о ней и думал! Мне удалось укрыть ее от ливня под склоненным стволом березы. Я держал возлюбленную на коленях, грел в руках её босые ноги, я был счастливее, чем юная жена, у которой под грудью впервые шевельнулся плод любви.

Мы прислушивались к грохотанию бури, и вдруг я почувствовал, что на грудь мне упала слеза Атала. «Гроза сердца, не твой ли дождь уронил на меня эту каплю? --воскликнул я. Крепко обняв ее, я продолжал: --Атала, ты все время о чем-то умалчиваешь. Откройся мне, моя краса, нет ничего целительнее, чем настежь распахнуть сердце перед другом. Поведай тайную свою скорбь, зачем так упорно прятать ее в себе? Но я догадываюсь: ты тоскуешь по родному краю». — «Несмышленый юноша, — возразила она, — с чего бы я стала тосковать по стране пальм, если не. оттуда родом мой отец?» — «Как! — удивился я. — Откуда же родом тот, кто дал тебе жизнь?» И вот что поведала мне Атала.

«До того, как моя мать принесла в приданое воину Симагану тридцать коней, двадцать буйволов, сто мер желудевого масла, пятьдесят бобровых шкур и еще много всякого добра, она познала бледнолицего человека. И тогда мать моей матери брызнула ей в лицо водой и принудила пойти за благородного Симагана, могуществом своим подобного королю и почитаемого народом, как божество. Но моя мать сказала своему супругу: „Лоно мое зачало. Убей меня“. — „Да хранит меня Верховное Существо от такого недоброго дела! — ответил ей Симаган. — Я не изувечу тебя, не отрежу ни носа, ни ушей, ибо ты была прямодушна и не запятнала моего ложа, но войду к тебе по истечении тринадцатой луны, когда птенец уже выпорхнет из гнезда“. Покинув утробу матери, я стала быстро расти, и в крови моей была гордость испанки, равно как индианки. Мать крестила меня, дабы ее Бог и Бог моего отца стал моим Богом. Потом любовная . тоска взяла верх над ней, и она сошла в то тесное обиталище под землей, откуда никто никогда еще не возвращался».

На этом Атала закончила свою повесть. «Но кто же твой отец, горестная сирота? --спросил я. — Как его звали люди, какое имя он носил среди духов?» --«Мне не довелось омывать ноги моего отца, — сказала Атала. — Знаю только, что он жил со своей сестрою в Сент-Огюстене и что навеки сохранил верность моей матери. Филиппом именовался он среди ангелов, а люди звали его Лопесом». При этих словах я громко вскрикнул, и эхо, разбуженное моим возгласом, смешалось с грохотом бушующей вкруг нас грозы. Прижимая Атала к груди, я со слезами повторял: «О сестра моя! О дочь моего благодетеля, дочь Лопеса!» Атала в испуге спросила, что меня так взволновало, и узнав, что Лопес — тот самый великодушный испанец, который дал мне приют в Сент^:Огю-стене, усыновил меня, а потом был мною покинут ради свободы, тоже преисполнилась радости и смятения.

Любовь, внезапно удвоенная братской нежностью, смела все преграды. Сопротивление Атала было сломлено; она прижала руку к сердцу, сделала какой-то непонятный жест, но я уже притянул ее к себе, уже опьянился ее дыханием, уже пил в поцелуе волшебное питье любви. Подняв глаза к небу, при сверкающих молниях я держал в объятиях ту, кого перед лицом Всевышнего уже называл своей женой. Брачные торжества были достойны и наших несчастий, и нашей великой любви, так почему же вы, неоглядные леса, чьи склоненные верхи и мятущиеся лианы уподоблялись складкам балдахина над нашим ложем, вы, сосны, пылавшие, словно факелы в нашей . опочивальне, вы, речные воды, заливавшие берега, вы, ревущие горы и вся могучая, наводящая ужас природа, — почему оказались вы лишь орудиями, избранными, чтобы обмануть нас, почему вы не могли в таинственной и устрашающей своей глуби скрыть человеческое счастье?

Атала почти не противилась мне, миг блаженства близился, как вдруг ослепительная вспышка, сопровождаемая громовым раскатом, прорезает толщу тьмы, озаряя лес, полня его запахом серы, и валит дерево у самых наших ног. Мы бросаемся бежать. О, чудо! — в наступившей внезапно тишине раздается звон колокола. Застыв на месте, мы прислушиваемся к звуку, такому непривычному в девственном краю.

И тут до нас доносится собачий лай, он близится, становится громче, и вот уже пес радостно визжит и прыгает вокруг нас, вслед за ним из лесного мрака появляется старик-отшельник с фонариком в руке и, завидя нас, восклицает: «Слава Создателю! Я уже давно вас ищу! Едва началась гроза, наша собака почуяла вас и привела меня сюда. Милостивый Боже, да они совсем еще дети! Как, должно быть, измучились, бедняжки! Ну, теперь все хорошо: вот медвежья шкура, пусть в нее завернется молодая женщина, а в этой тыквенной бутылке немного вина. Хвала Всевышнему во всех его деяниях, ибо велико его милосердие и неистощима доброта».

Атала бросилась к ногам священнослужителя. «Вождь молитвы, — сказала она, — я христианка, ты мой спаситель, посланный самим небом». — «Дочь моя, — ответил тот, поднимая ее с колен, — по ночам и в грозу мы всегда звоним в колокол, чтобы путники нашли дорогу к миссии; кроме того, по примеру наших братьев в Альпах и в Ливане, мы обучили этого пса отыскивать заблудившихся в лесу». Я слушал отшельника и не верил своим ушам, мне казалось — я вижу сон, так невероятно было подобное сострадание в смертном человеке. При неверном свете фонаря я все же различал, как намокли волосы и борода у старика, как расцарапаны колючками ноги, руки, лицо. «Старец, — вскричал я наконец, — откуда у тебя такое мужество? Неужели ты не боялся, что тебя убьет молнией?» — «Боялся? — повторил он даже с какой-то запальчивостью. — Боялся, когда людям грозила опасность и я мог помочь им? Каким бы я был негодным слугою Христа!» — «Знай же, — возразил я, — что я не христианин». — «Юноша, — ответил он, — разве я спросил тебя о твоей вере? Иисус не сказал: „Кровью своей я омою вот этого, а не того“. Он принял смерть равно за язычника и иудея, и все люди были для него братьями и страдальцами. Помощь моя ничтожна, в других миссиях сделали бы для вас куда больше, но не священников надо славить за это. Слабосильные отшельники, мы лишь несовершенные орудия воли Божией. Найдется ли столь трусливый воин, который обратится в бегство, когда его вождь, увенчанный тернием и с крестом в руках, поспешает на выручку людям?»

Его слова потрясли меня, слезы восхищения и нежности выступили на глазах. «Дорогие мои чада, — сказал миссионер» — У меня в этих лесах маленькая паства, все ваши братья-индейцы. Я живу в пещере, неподалеку отсюда. Пойдемте, обогрейтесь у меня; никаких удобств вы там не найдете, но у вас будет кров над головой; возблагодарите же Господа за эту милость, потому что у многих и многих нет даже крова".

Земледелы

Существуют на свете праведники с такой чистой совестью, что каждый, кому довелось встретиться с ними, сам познает умиротворение, которое как бы излучают их сердца, их речи. Я слушал отшельника — и страсти утихали в моей груди, грозовые тучи — и те рассеивались в небесах. Скоро так распогодилось, что в укрытии не стало нужды. Мы выбрались из лесу и начали взбираться по склону высокой горы. Пес бежал впереди, зажав в пасти палку с погасшим фонариком. Рука об руку, мы шли вслед за миссионером. Он то и дело оглядывался, глаза его были полны сочувствия к нашим невзгодам, к нашей юности. На шее у него висела книга, он опирался на белый посох. Росту он был невысокого, лицом бледен и худ, каждая черта выражала бесхитростность и прямоту натуры. Ничего мертвенного, стертого, как оно бывает у людей, чуждых страстям, напротив, весь его облик свидетельствовал о нелегкой жизни, лоб избороздили те прекрасные шрамы, что оставляют страсти, побежденные добродетелью и любовью равно к Богу и к людям. Когда он говорил с нами в лесу, его неподвижная фигура, длинная борода, смиренно потупленные глаза, ласковый голос — все было проникнуто величавым покоем. Кто, подобно мне, видел отца Обри, одиноко шагавшего с посохом в руке и молитвенником на шее по девственному краю, тот постиг, каков он, истинный христианин, странствующий в земной юдоли.

С полчаса мы карабкались по опасным горным тропам, пока не добрались до пещеры миссионера. Чтобы войти в нее, пришлось раздвинуть плети лиан и тыкв, вырванных и сброшенных ветром с утесов. В пещере только и было что подстилка из листьев папайи, тыквенный черпак для воды, несколько деревянных посудин, лопата и вдобавок — ручная змея; на камне, заменявшем стол, — распятие и священная книга христиан.

Обремененный годами старец торопливо разжег сухие лианы, растер между двух камней маисовые зерна и, замесив тесто, начал печь лепешку на горячей золе. Когда она аппетитно зарумянилась, он подал нам ее, пышущую жаром, и к ней ореховое масло в кленовом сосуде. К вечеру ветер совсем стих, и слуга Верховного Существа предложил всем вместе посидеть у входа в пещеру. Так мы и сделали; нашим глазам открылся необозримый простор. Последние тучи в беспорядке устремлялись на восток; в дальних лесах все еще вспыхивали огненные языки зажженного молнией пожара; у подножия горы на топком берегу валялось множество поваленных ветром сосен; по реке неслись вперемешку с комьями намокшей глины стволы деревьев, трупы животных, дохлые рыбы, поблескивавшие серебристым брюхом.

Вот тогда Атала и рассказала нашу историю престарелому духу-хранителю этих гор. Он был растроган, слезы текли по его щекам, бороде. «Дитя мое, — сказал он, — поведай о ваших страданиях Господу; вы уже много свершили к вящей его славе, и он возвратит вам покой. Взгляни, как эти леса курятся, как подсыхает земля после ливня, как рассеиваются тучи: неужели ты думаешь, что тот, кто усмирил такую бурю, не сможет утишить смятенное человеческое сердце? Если нет у вас, лучшего приюта,, предлагаю вам обоим, дети мои, поселиться здесь, вместе с маленькой паствой, которую я имел счастье обратить в Христову веру. Я наставлю Шактаса и, когда он станет достоин того, дам его тебе в мужья».

Едва он вымолвил эти слова, как я пал перед ним на колени, плача от радости, но Атала стала белее смерти. Старец ласково поднял меня, и тут я заметил, что руки у него изувечены. Атала сразу все поняла. «Изверги!» — воскликнула она.

«Какая это безделица, дочь моя, по сравнению с муками, которые претерпел мой Божественный Учитель! — сказал он. — Да, индейцы меня пытали, но они, бедняги, слепы; настанет день, и Господь откроет им глаза. Чем больше зла они причиняли мне, тем дороже становились моему сердцу. Я вернулся к себе на родину, но не захотел там остаться, хотя прославленная королева почтила меня желанием взглянуть на эти следы моих миссионерских трудов. И не высшая ли награда за них — позволение, которое я получил от главы нашей церкви, совершать вот этими изувеченными руками таинство причастия? Удостоившись такой чести, мог ли я не попытаться оправдать ее? Я вернулся в Новый свет и посвятил остаток моих дней службе Господу: уже без малого тридцать лет я живу в этом пустынном краю, а завтра минет ровно двадцать два года, как утес, на котором мы сидим, дал мне пристанище. Вначале здесь обитали только кочевники; их нравы были жестоки, существование безрадостно. Но они вняли словам мира, И постепенно обыкновения индейцев смягчились. Теперь они живут общиной у подножия этой горы. Я старался, наставляя их на путь истинный, приобщить к насущным ремеслам, не обременяя, однако, ничем лишним, дабы эти добрые люди сохранили, простодушие, которое и есть залог счастья. Я боялся стеснить их постоянным своим присутствием, поэтому и уединился в пещере; они приходят ко мне, когда им надо о чем-нибудь, посоветоваться. А я здесь, вдалеке от людей, созерцаю величие девственной природы, возношу хвалы ее Творцу и готовлюсь к смерти, которую возвещают мне мои преклонные годы».

Сказав это, отшельник стал на колени, его примеру последовали и мы. Он вслух произносил слова молитвы, Атала подхватывала их. На востоке все еще вспыхивали зарницы, на западе сквозь облака сияли разом три солнца. Лисы, разогнанные бурей, выставляли черные мордочки из расщелин; растения, обсыхая на вечернем ветру, с тихим шелестом распрямляли стебли.

Мы воротились в пещеру, и отшельник приготовил для Атала постель из мха, снятого с кипарисов. Ее глаза, каждое ее движение были полны какой-то унылой истомы; порою она останавливала взгляд на отце Обри, словно хотела поведать ему свою тайну, но что-то удерживало ее; — то ли мое присутствие, то ли стыдливость, то ли бесполезности признания. Я слышал, как среди ночи она встала, решившись, должно быть, все-таки поговорить с отшельником, но, уступив ей свое ложе, он отправился на вершину горы созерцать красоту небес и, молиться. Утром отец Обри сказал мне, что таков уж его обычай, даже в зимнюю пору: он любит смотреть, как раскачиваются обнаженные, верхи деревьев, как в небесной выси скользят облака, любит слушать, как в этой пустынности свистит ветер, и грохочут речные потоки. Пришлось моей, сестре снова улечься; вскоре она уснула. А я, увы! — я так доверился надежде, что болезненную слабость возлюбленной приписал всего лишь усталости.

Я проснулся под пение пересмешников и кардиналов — они гнездились в лаврах и акациях у входа в пещеру. Сорвав цветок магнолии, увлажненный слезами утренней зари, я украсил, им лоб спящей Атала, ибо разделял верование моего народа, что душа умершего младенца снизойдет, быть может, вместе с каплей росы в чашечку цветка, и. что счастливый сон вложит ее в грудь будущей моей жены. Потом я отправился искать священника; он поджидал меня, сидя на поваленном трухлявом стволе сосны и перебирая четки; полы его одеяния были заткнуты в карманы. Его предложение отправиться в миссию, пока Атала не проснулась, пришлось мне по вкусу, и мы тотчас тронулись в путь.

Под горой я приметил несколько дубов, испещренных знаками такими необычными, словно их напечатали духи. Отшельник объяснил, что вывел знаки он сам, что это стихи древнего поэта по имени Гомер и изречения другого поэта, еще более древнего, которого звали Соломон. Была какая-то таинственная гармония между этой мудростью минувших веков, стихами, уже отчасти скрытыми мхом, старым отшельником, их начертавшим, и старыми дубами, послужившими ему книгой.

На стебле тростника, что рос под одним из дубов, отец Обри вырезал свое имя и лета, а также год основания миссии. Удивленный, я спросил, почему он выбрал для себя столь хрупкий памятник. «Меня он все равно переживет, — ответил старец, — а пользы принесет куда больше, чем я, сделавший так ничтожно мало».

Мы вышли в долину, и я увидел творение поистине чудесное: мост, перекинутый самой природой, — есть такой мост и в Виргинии, о нем ты, наверное, слышал. Люди, сын мой, особенно твои соотечественники, часто пытаются подражать природе, но их копии всегда жалки, меж тем как природа, когда она прикидывается, будто подражает человеку, на самом деле создает для него образцы. Вот она и перекидывает мосты с одной горной вершины на другую, прокладывает дороги в поднебесье, изливает реки — прообразы каналов, высекает утесы — прообразы колонн, наполняет водою моря — прообразы наших прудов.

Мы прошли под единственной аркой этого моста, и мне предстало ёще одно чудо — Сады смерти, то есть кладбище индейцев из миссии. Отец Обри позволил своим новообращенным чадам сохранить и дедовские погребальные обряды, и индейское название кладбища, только освятил это место, воздвигнув там крест [Он поступил, как иезуиты в Китае, дозволившие китайцам хоронить своих близких, по старинному обыкновению, у себя в саду.]. Земля в Садах смерти была разделена, словно общинное поле, на столько равных участков, сколько в миссии было семейств. На участках зеленели рощицы, в каждой сказывался вкус насадивших ее. Между деревьями змеился Ручей вечного покоя — так именовали его индейцы. С востока эту приветливую обитель душ замыкал мост, под которым мы прошли, с юга и севера ограждали два холмами, только на западе она свободно сливалась с большим сосновым лесом. Красные с празеленью стволы, нагие до самых крон, вздымались, подобно высоким колоннам, образуя перистиль этого храма мертвых. Там всегда стоял торжественный гул, точно глухое гудение органа под сводами церкви, но стоило пройти вглубь святилища — и смолкали все звуки, кроме песнопения птиц, справлявших вечное празднество в память умерших.

Когда мы вышли из лесу, нам открылась деревня — она раскинулась на берегу озера, среди пестреющей цветами саванны. К ней вела окаймленная магнолиями и каменными дубами дорога--одна из тех древних дорог, что нередко встречаются в местностях, пограничных с горами, отделяющими Кентукки от Флориды. Как только индейцы завидели своего пастыря, они побросали работы и высыпали ему навстречу. Одни целовали край его одежды, другие поддерживали под руки, матери поднимали детишек, чтобы те лучше разглядели Христова слугу, а он, роняя слезы умиления, расспрашивал на ходу о деревенских новостях, давал советы одному, мягко пенял другому, говорил о наступающей страдной поре, о детях, которым пришло время учиться, утешал постигнутых горем, и все его речи полнило Божье имя.

Окруженные индейцами, мы остановились у большого придорожного креста. Тут обычно святой отец отправлял таинства своей веры. «Дорогие мои новообращенные чада, — сказал ой, обращаясь к толпе, — поздравляю вас с новым братом и новой сестрой; вдобавок к этой радости я вижу, что волею провидения ваш урожай не пострадал вчера. Вот две немаловажные причины воздать небесам благодарность. Свершим же таинство причастия и, отогнав от себя суетные мысли, преисполнимся глубокого благоговения, горячей веры, безграничной признательности и сердечного смирения».

Тотчас он облачается в белое одеяние из лыка тутового дерева, достает священные сосуды, что стояли в дарохранительнице у подножия креста, каменная глыба служит алтарем, воду черпают в соседнем ручье, гроздь дикого винограда заменяет вино причастия. Мы все опускаемся на колени, и богослужение начинается.

Над вершинами гор забрезжила заря, небосклон на востоке воспламенился. Все кругом стало либо золотистым, либо розовым. Наконец, возвещенное с такой пышностью, из огненной бездны выплыло дневное светило, и первый его луч упал на гостию, которую священник в этот миг воздевал ввысь. О, могучая сила веры! О, величие христианского богослужения! Пастырь — старый отшельник, алтарь — обломок скалы, храм — пустыня девственного края, паства — чистые сердцем дикари! О да, я твердо убежден, что в то мгновение, когда мы пали ниц, великое таинство свершилось и Бог снизошел на землю, ибо я ощутил его присутствие в своей душе!

После службы, во время которой мне для полного довольства не хватало только дочери Лопеса, мы отправились в деревню. Там жизнь природы трогательно сочеталась с жизнью человеческой общины: на опушке древней кипарисовой рощи золотилась недавно возделанная нива, волна колосьев набегала на ствол поваленного дуба: выросшие за одно лето, они сменили трехсотлетнее дерево. Жители жгли окрестный лес, к небу поднимались клубы густого дыма, плуг медленно рыхлил почву меж обугленных корневищ, землемеры, вооружившись длинными цепями, межевали землю, доверенные люди определяли первых владельцев этих участков. Птицы меняли гнездовья, хижины постепенно оттесняли логовища диких зверей, в кузне грохотали молоты, стук топора в последний раз будил эхо, которому предстояло умереть вместе с лесом, его обителью.

Я бродил, наслаждаясь этими картинами жизни и труда особенно потому, что над ними реял образ Атала, баюкая меня мечтами о будущем счастье. Я восхищался победой христианства над дикарскими обыкновениями; видел, как оно смягчает нравы индейцев; присутствовал при бракосочетании человека с землей: по нерушимому договору человек обязывался отдавать ей пот лица своего, а земля в свой черед обещалась приносить ему урожай, быть опорой его сыновьям и принимать прах его мертвецов.

Меж тем миссионеру принесли новорожденного младенца, и он окрестил его на берегу ручья, среди кустов цветущего жасмина, потом, проводил в Сады смерти покойника, и во все это время" ни на миг не прекращались людские труды и утехи. В тени дуба он благословил новобрачных, и мы сопровождали их до самой делянки, отведенной им среди невозделанных земель. Пастырь шел впереди и благословлял на своем пути все — и утес, и дерево, и родник, — как некогда, согласно Священной книге христиан, господь благословлял девственную землю, отдавая ее во владение Адаму. Эта процессия, которая вперемежку со стадами домашних животных, двигалась со скалы на скалу вслед за своим достойным пастырем, наполняла меня умилением, ибо не так ли шествовали первые насельники земли, не так ли шествовал по, неведомому краю Сим со всеми своими детьми, и солнце всегда светило им в лицо?

Я полюбопытствовал, как отец Обри управляется со своими чадами, и он с готовностью мне ответил: «Я не навязывал им никаких законов, только учил любить друг друга, молиться и веровать в лучшую жизнь: в этих трех заповедях все мирские законы. Видишь вон ту хижину посредине деревни? Она просторнее других и в дождливую пору служит нам часовней. Утром и вечером мы сходимся там и возносим хвалу Господу; когда меня нет, молитвы читает какой-нибудь старец, потому что старость, как и материнство, священна. После утренней молитвы все берутся за работу; чтобы люди научились разумно хозяйничать, каждому отведен участок земли, а чтобы не иссяк в них источник братской приязни, весь урожай свозят в общие амбары. Четыре старца поровну делят плоды трудов. Добавь к этому свершение христианских обрядов, наши песнопения, крест, у подножия которого я свершаю таинство причастия, вяз, под которым в погожие дни проповедую, наше кладбище рядом с возделанными полями, реку, в чьи воды окунаю младенцев и святых Иоаннов этого нового Вифавара — и ты получишь полную картину жизни нашей Иисусовой общины».

Рассказ отшельника привел меня в восхищение, я понял превосходство оседлой трудовой жизни над кочевым и праздным существованием.

Нет, Рене, я не ропщу на провидение, но не скрою, что горько сетую в душе всякий раз, когда вспоминаю об этом поистине евангельском сообществе. Как был бы я счастлив, если бы Атала поселилась со мной в хижине на тех берегах! Там кончились бы мои скитания, там, никому не ведомый, обретя жену и скрывая свое счастье в глуши лесов, я уподобился бы одной из рек, что протекают по девственному краю, не имея даже названия! Но вместо мирного бытия, которое я уже дерзал считать как бы дарованным мне, сколько страшных бед подстерегало меня! Игралище судьбы, я терпел кораблекрушение, к какому бы берегу ни направил свое суденышко, я влачил долгие дни на чужбине, а когда вернулся в родной край, то нашел только развалившуюся хижину и могилы друзей; таков был удел Шактаса.

Драма

Мои мечты о счастье были столь же недолговечны, сколь радужны, и развеялись они уже у входа в пещеру. Меня поразило, что Атала не выбежала нам навстречу, хотя утро давно миновало. Непонятный ужас внезапно сжал мне сердце. Я стоял перед пещерой и не смел позвать дочь Лопеса, равно страшась и отзыва, и молчания. В пещере было темно, и это еще усиливало мой страх. «Тебе сопутствует и помогает небо, войди же первый в этот непроглядный мрак», — попросил я отшельника.

Как слабодушен тот, кем владеют страсти! Сколько сил у того, кто вверяет себя Богу! В сердце отца Обри, изглоданном семидесятью годами, но полном благочестия, было больше мужества, чем в моем, пылком и юном. Миролюбец вошел в пещеру, а я, охваченный страхом, остался у входа. Потом из глубины скалистой обители до меня донесся шепот, похожий на невнятную жалобу. Силы вернулись ко мне, я громко вскрикнул и ринулся во тьму пещеры. Только вам, духи моих праотцев, ведомо, как я был потрясен тем, что увидел!

Старец зажег смолистый факел и дрожащей рукой держал над постелью, где лежала Атала. Она приподнялась на локте, всклокоченная, без кровинки в лице, она, такая молодая и прекрасная! На лбу блестели крупные капли пота, потускневшие глаза все еще пытались сказать мне о любви, губы силились улыбнуться. Я прирос к земле, словно, пораженный ударом грома, и, приоткрыв рот, протянув руки, неотрывно смотрел на нее. Несколько мгновений все три участника этой скорбной сцены безмолвствовали. Первый заговорил отшельник. «Должно быть, это лихорадка, вызванная усталостью, и, если мы вверимся воле Бога, он смилуется над нами».

Едва прозвучали эти слова, как застывшая было кровь вновь заструилась по моим жилам и с переменчивостью, свойственной дикарям, я от беспредельного страха перешел к беспредельной надежде. Но Атала тут же ее разбила. Грустно покачав головой, она жестом подозвала нас к себе.

«Отец мой, — обратилась она к священнику, — я уже на пороге смерти… Шактас, постарайся спокойно выслушать печальную тайну… Я хранила ее, чтобы и тебя пощадить, и веление матери не нарушить. Не прерывай меня горестными восклицаниями, они сократят и без того недолгие миги моей жизни. Мне многое нужно рассказать, а сердце бьется все медленнее… на грудь все сильнее давит какая-то ледяная тяжесть… чувствую, мне надо спешить…»

Помолчав, Атала продолжала:

«Безрадостный мой жребий был решен еще до моего рождения. Я была плодом несчастья моей матери, она вынашивала меня в горести и родила в таких муках, что казалось, я не жилица на свете. Чтобы спасти новорожденную, мать дала обет: она поклялась, что если я останусь в живых, то сохраню целомудрие и посвящу себе Царице Небесной… Роковой обет! Из-за него я гибну…

На шестнадцатом году я осиротела. За несколько часов до смерти мать призвала меня к себе. „Дочь моя, — сказала ежа в присутствии миссионера, который старался облегчить ей расставание с жизнью, — дочь моя, ты знаешь, какой обет я дала. Дерзнешь ли ты превратить меня в клятвопреступницу? Я покидаю тебя, моя Атала, среди людей, недостойных христианки, среди язычников, которые преследуют Бога твоего отца и твоей матери, Бога, даровавшего тебе жизнь и сотворившего чудо, чтобы ее сохранить. Дорогое мое дитя, отказавшись от брака, ты откажешься всего-навсего от бремени семейных невзгод и от пагубных страстей, разбивших сердце твоей матери. Подойди же ко мне, ненаглядная моя, и поклянись на образе Божьей Матери, который держит сейчас перед тобою этот святой человек и твоя умирающая мать, поклянись перед лицом неба, что не нарушишь моего обета. Всегда помни, что я дала его ради спасения твоей жизни и что, преступив мою клятву, ты ввергнешь душу матери в вековечные мучения“.

О моя мать, зачем ты вела такие речи? О моя вера, в тебе мое горе и счастье, ты и губишь меня, и утешаешь! А ты, бесценный и злополучный Шактас, любимый мною так горячо, что эта любовь терзает меня и в объятиях смерти, теперь ты понимаешь, почему наш удел так жесток. Заливаясь слезами, я припала к материнской груди и поклялась исполнить Все, что от меня требовали. Миссионер произнес грозные слова и дал мне нарамник; теперь я была связана до конца жизни. Мать пригрозила мне проклятием, если я посмею нарушить обет, и, наказав хранить его в тайне от язычников, гонителей нашей веры, испустила дух, сжимая меня в объятиях.

Сперва я не понимала, какую дала опасную клятву. Я была ревностной христианкой, гордилась испанской. кровью, которая текла в моих жилах, считала всех, кого видела вокруг себя, недостойными моей руки, и не могла нарадоваться, что единственным своим супругом избрала Бога моей матери. Потом появился ты, юный и прекрасный пленник, твоя судьба опечалила меня, я осмелилась заговорить с тобой у лесного костра и вот тогда почувствовала всю тяжесть своего обета».

Не успела Атала произнести эти слова, как, сжав кулаки и злобно глядя на миссионера, я закричал: «Так вот какова она, твоя хваленая вера! Будь проклят обет, который отнимает у меня Атала! Будь проклят Бог, который смеет идти против природы! Зачем ты явился в наши леса, человек, проповедующий эту веру?»,

«Чтобы спасти тебя! — голос старца был словно раскат грома. — Чтобы укротить твои страсти и отвести гнев Господень от богохульника! Как пристало сетовать на невзгоды тебе, зеленому юнцу, едва вступившему в жизнь! Но где они, следы твоих страданий? Какие несправедливости ты претерпел? Какими отличен добродетелями?.. А что, кроме них, дает хотя бы подобие права на сетования? Кому ты оказал помощь? Какие милосердные дела совершил? О жалкий человек, у тебя только и есть что твои страсти, и ты еще смеешь корить небо! Если бы тебе пришлось, как отцу Обри, тридцать лет прожить в горах, вдали от родины, ты не был бы так скор на осуждение Господнего промысла, ты понял бы тогда, что ничего не знаешь, ничего не стоишь, что нет кары столь суровой, горестей столь тяжких, которых не заслужила бы людская порочная плоть!»

Глаза его метали молнии, борода развевалась, слова разили как стрелы, он сам в этот миг уподобился Богу. Потрясенный величием старца, я пал на колени, прося прощения за безрассудную вспышку. «Сын мой, — сказал он так ласково, что меня уязвила совесть, — не из-за себя я так сурово выговаривал тебе. Увы, дитя мое, ты прав, я мало сделал для обитателей этих лесов, и нет у Господа слуги нерадивее. Но помни, что бы ни случилось, мы не смеем винить небо! Прости, если я обидел тебя, но давай выслушаем твою сестру. Может быть, не все еще потеряно, будем надеяться на лучшее. Подумай, Шактас, как неизреченно прекрасна та вера, которая среди добродетелей числит надежду!»

«Юный мой возлюбленный, — снова заговорила Атала, — даже ты, свидетель моей борьбы с собой, многого не видел; глубину сердца я от тебя таила. Чернокожий раб, чей пот орошает раскаленные пески Флориды, даже он страдает меньше, чем страдала Атала. Я уговаривала тебя бежать и при этом знала, что не перенесу разлуки с тобой; страшилась бежать вдвоем по этим безлюдным просторам и при этом жаждала лесного укромного сумрака… Если бы пришлось всего-навсего покинуть родных, друзей, отчий край, даже если бы пришлось — о, ужас! — загубить свою душу!.. Но передо мной всегда стояла тень матери, она укоряла меня за свои вековечные муки! Она стенала, адское пламя пожирало ее, я это видела, я это слышала! Ночи жестоко терзали меня видениями, дни были безрадостны; вечерняя роса высыхала, коснувшись моей пылающей кожи, я раскрывала губы навстречу ветру, но ветер не приносил прохлады, он раскалялся от моего дыхания. Какая мука — беспрестанно видеть тебя, знать, что кругом нет ни единого человека, что никто не нарушит нашего уединения, и все-таки чувствовать непреодолимую преграду меж нами! Провести жизнь у твоих ног, быть твоей рабыней, стряпать для тебя, готовить тебе ложе в каком-нибудь неведомом людям уголке, земли — вот оно, высшее счастье, и оно было рядом, и все равно недостижимо] Сколько замыслов роилось у меня в голове! Сколько мечтаний укрывалось в этом горестном сердце! Когда я глядела на тебя, меня порою обуревали желания, равно безрассудные и преступные: то мне хотелось, чтобы на земле только мы с тобой и существовали, то, ощущая волю Божества, ставящую препону моим неистовым порывам, я желала его погибели, лишь бы падать в твоих объятиях из бездны в бездну вместе с обломками этого Божества и всей вселенной! Даже сейчас… какими словами сказать об этом?., даже сейчас, когда вечность уже поглощает меня, когда я должна предстать перед неумолимым судией и радуюсь, что исполнила волю матери, принесла жизнь в жертву непорочности… в это самое мгновение я, чудовищно противореча себе, все-таки уношу в могилу сожаление, что так и не стала твоей…»

«Ты ослеплена отчаянием, дочь моя, — прервал ее священник. — Неистовая страсть почти всегда безрассудна, более того, она чужда человеческой природе, поэтому Всевышний снисходителен к одержимому ею, она говорит скорее о затуманенном разуме, чем о порочном сердце. Уйми эти исступленные порывы, они пятнают твою чистоту. К тому же, дорогое дитя, твое необузданное воображение преувеличило нерушимость обета, которым ты себя связала. Христианская вера не требует жертв, превышающих человеческие силы. Ей нужны подлинные чувства, идущие от сердца добродетели, — она их ставит куда выше чувств взвинченных и принужденных добродетелей показного героизма. Случись вам пасть, бедные заблудшие овечки, добрый пастырь нашел бы вас и вернул в стадо. Сокровища раскаяния были открыты вам: это людям нужны потоки крови для искупления греха, Богу довольно одной слезы. Не терзай себя, дочь моя, ты больна, тебе нужен покой; лучше всего помолимся Всевышнему, он исцеляет раны слуг своих. Если Его волею ты оправишься от недуга, а я уповаю на это, то немедленно отпишу квебекскому епископу: он властен разрешить тебя от обета — ты ведь не приняла пострига, — и вместе с Шактасом, твоим супругом, вы заживете здесь, вблизи меня».

При этих словах старца Атала забилась в судорогах; когда припадок кончился, она впала в неописуемое отчаянье. «Значит, надежда была! --воскликнула она, горестно стиснув руки. — Меня разрешили бы от обета!» — «Да, дочь моя, — ответил святой отец, — это и сейчас не поздно сделать». — «Нет, поздно, слишком поздно! --сказала она. — Как это страшно — в тот миг, когда умираешь, узнать, — что счастье — вот оно, рядом!.. Почему, почему я не встретилась с этим святым старцем раньше! Каким счастьем я наслаждалась бы сегодня с тобою, с Шактасом-христианином!.. Утешенная, обнадеженная благим служителем Бога… здесь… в глухом краю… Весь свой век… Но такое блаженство не для меня!» — «Успокойся! — взмолился я, сжимая ее руку. — Мы еще будем счастливы». — «Никогда, никогда!» --вымолвила Атала. «Но почему?» — допытывался я. «Ты не все знаешь! --воскликнула моя непорочная возлюбленная. — Вчера… во время грозы… я почувствовала, что нарушу обет… предам мать пламени преисподней… ее проклятие уже тяготело надо мной… Уже я была грешна перед Богом, который спас мне жизнь… Ты целовал мои трепещущие губы, не подозревая, что целуешь обреченную на смерть». — «Боже! — вскричал миссионер. — Дочь моя, что ты такое сделала?» — «Совершила преступление, отец мой, — ответила Атала; взор у нее блуждал, как у безумной. — Но погубила только себя, а моя мать спасена». Страшное предчувствие сжало мне сердце. «Объясни, объясни же, что это значит?» — «Так вот, я боялась, что не устою, и, уходя из поселка, взяла с собой…» — «Что ты взяла?» — в ужасе спросил я. «Яд!» — ответил за нее отец Обри. «Да, я приняла яд», — молвила Атала.

Священник роняет факел из рук, я в беспамятстве припадаю к дочери Лонеса, старец обнимает-нас обоих, и мы в этой тьме, на этом смертном ложе смешиваем наши горючие слезы.

«Что же это мы! — через несколько мгновений сказал мужественный отшельник, зажигая фонарь. — Нельзя терять драгоценное время: мы христиане — значит, не сдаемся превратностям судьбы. Даже с веревкой на шее, даже на горящем костре, мы припадаем к стопам Всевышнего и молим о снисхождении, но с покорностью принимаем Его приговор. Может быть, все-таки еще не поздно. Дочь моя, тебе следовало сказать мне вчера».

«Прошлой ночью я искала тебя, но ты куда-то ушел — видно, небо хотело покарать меня за грехи, — сказала Атала. — Да и помочь мне уже нельзя: даже индейцы не знают снадобья против отравы, которую я приняла, а уж им-то ведомо все по части ядов. Я никак не думала, Шактас, что протяну так долго. Любовь удвоила мои силы, душа не могла так быстро расстаться с тобой».

Услышав это, я уже не просто зарыдал, нет, в исступлении, свойственном только дикарям, я стал кататься по земле, ломая и кусая руки. Старец с беспредельной кротостью старался помочь то брату, то сестре. В сердце у него царил покой, годы тяжко давили на плечи, и все-таки он находил слова, внятные нашей юности, а вера придавала им такую нежность и такой пыл, каких никогда не нашлось бы даже у страстной любви. Не напоминает ли этот священнослужитель, сорок лет приносивший себя в жертву, служа в горном краю Господу Богу и людям, не напоминает ли он тебе жертвенники сынов Израиля, которые днем и ночью курились на скалистых вершинах во славу Всевышнего?

Но тщетно он пытался спасти мою Атала. Усталость, скорбь, яд и страсть, более смертоносная, чем все яды на свете, объединились, чтобы похитить цветок у пустынного края. К вечеру появились грозные признаки: ее тело начало деревенеть, руки и ноги похолодели. «Тебе не кажется, что у меня совсем заледенели пальцы?» — спросила она. Я не знал, что ответить, у меня зашевелились волосы от ужаса. «Еще вчера, возлюбленный, я вся трепетала при каждом твоем прикосновении, а сейчас не чувствую твоей руки, голос долетает откуда-то издалека, все кругом заволакивается туманом. Не птичье ли пенье доносится до меня? Наверное, солнце уже близко к закату? Как прекрасны будут его лучи, Шактас, на моей могиле в пустынном краю!»

Мы залились слезами, и, увидев это, Атала промолвила: «Простите меня, милые мои друзья, я очень ослабела, но, может быть, силы вернутся ко мне. Все-таки нелегко… такой молодой вдруг покинуть свет, когда сердце переполнено жизнью. Сжалься, вождь молитв, поддержи меня. Как ты думаешь, будет ли довольна моя мать и простит ли Бог мое прегрешение?»

"Дочь моя, — ответил милосердный священник, продолжая плакать и утирая слезы дрожащими изувеченными: руками, — все твои беды от неведенья; только дикарское твое, воспитание, только темнота сгубили тебя — ты ведь не знала, что христианка не вправе располагать своей жизнью. Утешься, бедная моя овечка, Бог простит тебя, ибо. сердце твое исполнено простоты. Твоя мать и миссионер, неблагоразумный ее духовник, виновнее, чем ты: они превысили свою власть, заставив тебя дать слишком трудный обет, но да почиют они в мире. Вы трое даете устрашающий пример того, как опасна экзальтация и непросвещенность во всем, что касается веры. Успокойся, дочь моя, Тот, Кто проницает взором и плоть нашу, и наши сердца, будет судить тебя по благим намерениям, а не по грешному деянию.

Ну, а что до жизни, дитя мое, если пришел твой срок опочить в Бозе, до чего же мало ты теряешь, покидая дольний мир! Хотя дни твои прошли в малолюдном краю, тебя не миновали невзгоды; что же сказала бы ты, если бы добралась до берегов* Европы и стала свидетельницей бед, которые язвят обитателей Старого Света, услышала немолчные горестные вопли, разносящиеся над этими давно-давно заселенными землями? В нашей юдоли равно страждут и стенают все — и живущие в хижинах, и живущие во дворцах; случалось королевы рыдали, как простолюдинки, и невольно подивишься каким неиссякаемым потоком льются слезы королей.

Ты горюешь, что расстаешься с любовью? Дитя мое, это не более разумно, чем оплакивать промелькнувший сон. Знаешь ли ты, что такое сердце мужчины? Можешь ли счесть, сколько переменчивых желаний теснится в нем? Сочти, сколько волн у бушующего моря! Недолговечны узы, скрепленные даже благодеяниями, даже самопожертвованием: однажды придет пресыщение, а с ним и неприязнь, и все прошлое будет не в счет, останется только досада на эти жалкие, на эти презренные цепи. Несравненно прекрасная любовь соединяла мужчину и женщину, сотворенных дланями самого Вседержителя. Им, невинным, и бессмертным, был дан во, владение райский сад. Совершенные душой и телом, они во всем подходили друг другу: Ева была создана для Адама, Адам создан для Евы. И если даже эта первая чета любящих не сумела сохранить своего счастья, что уж говорить об их потомках! Не стану рассказывать о браках первых насельников земли, о тех удивительных союзах, когда сестра становилась супругою брата, когда любовь сливалась с братской нежностью и чистота этой нежности придавала особую прелесть любовным"восторгам. Но и эти браки не были безбурны: ревность прокрадывалась к дерновым алтарям, где закалывали жертвенного тельца, она царила в шатре Авраама, витала даже над теми ложами, где патриархи вкушали такое наслаждение, что забывали о смерти своих матерей.

Не льстишь ли ты себя надеждой, Атала, что твой брак с Шактасом будет невиннее и счастливее, чем браки патриархов, которые удостоились счастья быть святыми праотцами Иисуса Христа? Избавлю тебя от описания домашних тягот, раздоров, взаимных попреков, треволнений, всех тайных горестей, неотторжимых от брачного ложа. Женщина в муках рожает каждое свое дитя, она и замуж выходит, обливаясь слезами. А какое это горе — утрата младенца, сосавшего молоко из ее груди и на этой груди умершего! Гора содрогалась от рыданий матери, горе Рахили было безутешно, ибо смерть отняла у нее сыновей. Скорби, неотрывные от человеческих привязанностей, так глубоки, что на своей родине я был свидетелем, как знатные дамы, возлюбленные королей, покидали двор и хоронили себя в монастырях, дабы укротить бунтующую плоть, чьи наслаждения оборачиваются мукой.

Но, быть может, ты возразишь мне, что этот приведенный мною пример тебя не касается, что твои честолюбивые помыслы не идут дальше жизни в уединенной хижине с избранником сердца, что ты ищешь не столько радостей брачной жизни, сколько того чарующего безумия, которое юность именует любовью? Заблуждение, химера, тщета, мечтание больного воображения! Дитя мое, и я в свое время испытал сердечное смятение, не всегда эта голова была лысой, а сердце безмятежным, как тебе кажется нынче. Поверь моему опыту: если бы человек, даже и постоянный в своих привязанностях, мог каждый день с новой силой испытывать неизменно возрождающееся чувство, тогда уединение и любовь уравняли бы его с самим Господом Богом, потому что в них суть вековечных услад Всемогущего. Но душе человека все приедается, не может она долго с неизменной полнотой любить одно и то же. Всегда есть точки, в которых два сердца не соприкасаются, и из-за них, из-за этих точек, жизнь, в конце концов, становится невыносимой.

Короче говоря, дочь моя, люди в погоне за счастьем совершают великую ошибку: они забывают, что все в них обречено смерти, что всему наступает конец. Пусть твоему блаженству не было меры, но рано или поздно вот это прекрасное лицо станет застывшей маской, которая в последний час равно скрадывает черты всех, принадлежащих к Адамову семени, и даже Шактас не узнает тебя среди твоих отданных тлению сестер. Любовь не властна над могильными червями. Но что это я — о, суета сует! — что это я вздумал говорить тебе о могуществе земных приязней? Хочешь знать, каково это могущество? Когда бы через несколько лет после смерти человек возвратился в круг живых, я очень и очень сомневаюсь, что ему обрадовались бы даже те, кто особенно горько его. оплакивал; так быстро проявляются у нас новые привычки, так мало чего стоит наша жизнь даже для друзей, сердечно нас любивших.

Возблагодари же Бога, дочь моя, за то, что он в неизреченной своей благости забирает тебя из этой юдоли слез. В заоблачных высях тебе, девственница, уже уготовано белоснежное одеяние, уготован лучистый венец, и слышу, как Царица Небесная кличет тебя: «Приди ко мне, достойная служанка моя, приди, голубица, и воссядь на престоле целомудрия среди этих дев, что пожертвовали красотой и молодостью ради человеколюбивых дел, ради воспитания детей, ради беззаветного покаяния. Приди, лилия моя непорочная, и вкуси отдых на груди Иисуса Христа. Ты не обманулась, избрав брачным своим ложем смертный одр, ибо во веки веков пребудешь в объятиях Небесного Супруга».

Как с последним лучом солнца утихают ветры и покой воцаряется в небесной шири, так с последним кротким словом старца умиротворились страсти в сердце моей возлюбленной. Казалось, ее тревожит теперь только моя скорбь, только мысль, как бы помочь мне перенести утрату. То она говорила, что умрет счастливая, если я обещаю осушить слезы, то твердила, что меня ждет мать, ждет отчизна, стараясь, разбередив былое горе, отвлечь от горя нынешнего, то призывала к терпению, к добросердечию, повторяя: «Ты не всегда будешь несчастен, небо испытывает тебя сегодня, чтобы научить состраданию к горести ближних. Человеческое сердце, Шактас, похоже на деревья, чей бальзам исцеляет раны; но они источают его лишь после того, как их самих ранят железом».

Потом она переводила взгляд на миссионера, чтобы он утолил ее боль, как она утолила мою, и, то ободряющая, то ободряемая, произносила и слушала на смертном одре живительные слова.

Отшельник меж тем с еще большим рвением хлопотал вокруг нее. Жар милосердия словно вернул молодость его дряхлому телу и, готовя лекарства, поправляя постель болящей, раздувая огонь в очаге, он вдохновенно говорил о Боге и о блаженстве праведных. Он как бы держал в руках факел веры и освещал им путь Атала в загробную жизнь, показывая все таимые там сокровища. Эта христианская кончина сообщала величие убогой пещере, и можно ли сомневаться, что духи небес неотрывно следили за единоборством веры с любовью, молодостью и смертью.

И она восторжествовала, эта вера в истинного Бога, ее победа сказалась в просветленной печали, которая пришла на смену первоначальному взрыву страстей. К полуночи Атала как будто ожила, она даже повторяла слова молитвы, которые священник читал у ее постели. Спустя немного она протянула мне руку и еле слышно произнесла: «Помнишь ли, сын Уталисси, ту первую ночь, когда ты принял меня за Деву последней любви? Не удивительное ли это предсказание нашей будущей судьбы?» Помолчав, она продолжала: «Стоит мне подумать о вечной разлуке с тобою, и сердце мое так силится ожить, что, мнится, любовь способна сделать меня бессмертной. Но да будет воля Твоя, о Господи!» Она снова помолчала. «Напоследок мне остается попросить у тебя прощения за все, в чем я виновата перед тобой. Я очень тебя мучила и своей гордыней, и своими прихотями. Горсть земли, брошенная на мое тело, станет неодолимой преградой между нами, Шактас, и навеки освободит тебя от бремени моих невзгод». — «Простить тебя? — вскричал я, задыхаясь от рыданий. — Но это я, я был причиной твоих бедствий!» — «Друг мой, — не дала мне договорить Атала, — ты сделал меня безмерно счастливой, и если бы я вернулась к жизни, то предпочла бы короткое счастье любви к тебе в горестном изгнании спокойной жизни в родном краю».

Тут ее голос пресекся, смертные тени легли вокруг глаз и рта, руки начали что-то ощупывать на покрывале, она шепотом беседовала с незримыми духами. Затем Атала попыталась снять с шеи крестик, но не смогла; попросив меня развязать ленту, на которой он висел, она сказала:

«Когда я впервые заговорила с тобой, ты заметил, как на груди у меня блеснул при свете костра вот этот крестик — единственное мое достояние. Через несколько дней после того, как я родилась, его прислал моей матери Лопес — твой и мой отец. Прими это наследие от сестры и сохрани его на память о несчастной Атала. В тяжкую минуту ты прибегнешь к Богу всех страждущих. Выслушай, Шактас, мою последнюю просьбу. Друг, наш союз на земле был бы очень краткосрочен, но после этой жизни наступит другая, куда более долгая. Как страшно подумать, что наша разлука может оказаться вечной! Сегодня я лишь опережаю тебя в пути и буду ждать свидания в царстве Небесном. Если ты меня любишь, обратись в христианскую веру, чтобы нам воссоединиться. Она, эта вера, совершает на твоих глазах великое чудо — дает мне силы расставаться с тобой, не терзаясь отчаянием. Но, Шактас, я прошу простого обещания, а не клятвы — мне ли не знать, как дорого она обходится порою. Быть может, поклявшись, ты потом не сможешь соединиться с женщиной, более счастливой, чем я… Мать моя, прости дочери эти слова! Не гневайся, непорочная Царица Небесная! Я опять ослабела душой и отвлекаю мысли от Тебя, о Господи, а они должны принадлежать только Тебе!»

Вне себя от горя, я обещал ей принять христианство. И тогда священник, вдохновенно воздев руки к сводам пещеры, возгласил: «Пришло время призвать сюда Господа!»

Он не успел договорить, как неведомая сила принудила меня пасть на колени и склонить голову у изножья постели Атала. Священник открывает тайник, где под шелковым покровом стоит золотой сосуд, и простирается в благоговейном молчании. Пещеру словно озаряет нездешний свет, ее полнит пение ангелов и звуки небесных арф, а когда отец Обри достал священный сосуд из дарохранительницы, мне почудилось, будто гора разверзлась и я вижу самого Господа Бога.

Отшельник снял крышку с чаши, двумя пальцами взял белоснежную гостию и подошел к Атала, произнося слова, таящие непонятный мне смысл. Подобная святой, она застыла в экстазе, устремив глаза ввысь. Казалось, она уже не чувствует боли, вся жизнь сосредоточилась в открытых губах, трепетно принявших хлеб причастия; затем священник смочил тряпицу в священном масле и натер им виски Атала; несколько мгновений он смотрел на умирающую девушку, и вдруг у него вырвались дивной силы слова: «Лети, христианская душа, к своему Творцу!» Только тогда я поднял голову и, глядя на сосуд с маслом, спросил: «Святой отец, возвратит ли это снадобье мою Атала к жизни?» — «Да, дитя мое, — сказал он, обнимая меня, — возвратит к вечной жизни». Атала испустила последний вздох.

Тут Шактас вторично принужден был прервать свою повесть. Слезы потоком лились из его глаз, слова заглушались рыданиями. Слепой сахем расстегнул ворот, достал с груди крест Атала. — Вот он, — произнес Шактас, — этот дар злополучной судьбы! Рене, сын мой, ты видишь его, а я уже никогда не увижу! Скажи, не потускнело ли золото — ведь прошло столько лет? Нет ли на нем следов моих слез? Можешь ли ты разглядеть место, которого коснулись губы праведницы? Почему, почему Шактас до сих пор не принял христианство? Какая суета--все эти доводы, что так разумнее, лучше для его отчизны, во имя которых он упорствует в заблуждениях своих праотцев! Нет, больше я не стану медлить! Земля взывает ко мне: «Не пора ли сойти в могилу? Так что же ты мешкаешь, что же не обращаешься в истинную веру?» Тебе недолго меня ждать, земля! Как только священник окропит живительной водой эту убеленную горем голову, я уповаю, что соединюсь с Атала… Но сейчас я доскажу тебе свою историю.

Погребение

Не стану и пытаться, Рене, описать отчаянье, которое овладело мною, когда Атала скончалась. Нынче кровь моя оледенела, глаза ослепли; вот если бы им довелось вновь увидеть солнце, тогда они попросили бы у него счесть слезы, пролитые при его сиянии. Луна, что струит сейчас над нами лучи, устала бы озарять девственные земли Кентукки, река, что несет сейчас наши пироги, прекратила бы свой ток раньше, чем я перестал бы оплакивать Атала!.. Двое суток я был глух к увещеваниям священника. Стараясь умиротворить мою скорбь, этот мудрый из мудрых, пренебрегая суетными людскими утешениями, повторял одно: «Сын мой, такова воля Господня», и прижимал меня к груди. Никогда бы я не поверил, что в этих скупых словах такая целительная сила, если бы не испытал ее на себе.

Нежность, благость, неиссякаемое терпение старого священнослужителя победили наконец ожесточение моей скорби. Я устыдился слез, пролитых им из-за меня. «Отец мой, — сказал я, — не должно страданиям юноши смущать покой твоих дней. Позволь мне унести останки моей нареченной, я предам их земле среди безлюдной пустыни, и, если Шактас еще обречен жить, он постарается стать достойным нетленных брачных уз, которые пообещала мне Атала».

Увидев, что я столь нежданно обрел мужество, отец Обри весь просветлел и воскликнул: «О кровь Иисуса Христа, кровь Господа моего! Это Ты, это Твое чудотворство! Ты спасаешь юношу! Не оставляй же его, о Боже, верни покой смятенной душе, пусть от пережитых невзгод у него останутся лишь возвышенные и смиренные воспоминания!»

Праведный старец не согласился отдать мне тело дочери Лопеса; он предложил созвать своих новообращенных и торжественно предать ее земле по христианскому обряду, но на это не согласился я. «Никто не ведал ни о горестях Атала, ни о ее добродетелях, — так сказал я ему, — так пусть же никто не ведает, где ее могила, тайно вырытая нашими руками». И тогда мы решили похоронить ее завтра на рассвете под аркою моста, у входа в Сады смерти, а ночь провести в молитвах возле усопшей праведницы.

Когда начало смеркаться, мы перенесли драгоценные останки к северному входу в пещеры. Отшельник завернул тело в кусок льняной ткани, сработанной его матерью, — единственное достояние, которое он вывез из Европы и берег для собственных похорон. Мы устлали землю горной мимозой и уложили на нее Атала. Ноги, голова, шея, плечи моей возлюбленной были открыты, в волосах белел увядший цветок магнолии… тот самый, которым я украсил ложе девственницы, чтобы лоно ее было плодородно. Губы Атала, словно бутон розы, сорванный два дня назад, уже поблекли, но все еще улыбались. На щеках несравненной белизны голубели жилки. Прекрасные глаза были сомкнуты, ноги целомудренно сжаты, руки, точно высеченные из алебастра, прижимали к груди эбеновый крест, шею обрамлял нарамник. Казалось, зачарованная ангелом печали, она спит сном невинности и смертного упокоения; я никогда не видел столь неземной красоты. Когда бы на нее сейчас взглянул человек, не знающий, что эта девушка еще недавно радовалась солнечному свету, он принял бы ее за статую Спящей Непорочности.

Всю ночь священник читал молитвы. Я безмолвно сидел у изголовья смертного ложа моей Атала. Сколько раз она засыпала, положив мне на колени свою прелестную голову! Сколько раз я склонялся над нею, прислушиваясь к ее дыханию, упиваясь им! Ho сейчас эта грудь была недвижна, бездыханна, и я тщетно ждал пробуждения моей несравненной.

Луна бледным своим светочем озаряла наше скорбное бдение. Она взошла в полночь, подобная весталке в белом одеянии, которая пришла оросить слезами гроб усопшей подруги. Вскоре тайна ее печали излилась на леса — луне сладостно поверять ее вековым дубам и древним морским побережьям. Время от времени отшельник опускал цветущую ветку в освященную воду, потом стряхивал с нее влагу, и воздух полнился неземным благовонием. Порою он запевал старинную песнь, сложенную на слова поэта по имени Иов, жившего в незапамятные времена; вот эти слова:

«Не сорванный ли листок ты сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь?

На что дан страдальцу свет, и жизнь огорченным душою?»

Так пел убеленный сединами старец. Голос его, задушевный и размеренный, далеко разносился в тиши пустынных просторов. Слова «Бог» и «могила» повторяло эхо, их повторяли леса, повторяли потоки. Воркование виргинской горлицы, грохот горной реки, звон колокола, созывающего путников, сливались с погребальными песнопениями, и, мнилось, хор тех, кто покоился в Садах смерти, издали ответствовал голосу отшельника.

Тем временем на востоке все ярче разгоралась золотистая полоса. На утесах кричали ястреба-перепелятники, куницы возвращались в дупла вязов; настала пора проводить Атала в последний путь. Я положил ее тело на плечи, впереди с заступом в руках шел отшельник. Мы спускались с утеса на утес, старость и смерть грузом своим равно замедляли наши шаги. К нам подбежал тот самый пес, который нашел нас в лесу; весело прыгая, он опять указывал нам дорогу, но уже в другую сторону. Увидя его, я опять залился слезами. Порою утренний ветер, словно золотистой вуалью, прикрывал мне лицо длинными волосами Атала, порою, обессилев, я опускал свою ношу на мшистую землю и, присев рядом, переводил дыхание. Наконец мы добрались до места, избранного моим тоскующим сердцем, и остановились под аркой моста. Представь себе эту картину, сын мой, — юный дикарь и старый отшельник, стоя на коленях друг против друга, руками роют в безлюдной пустыне могилу для несчастной девушки, чье тело лежит неподалеку в высохшем речном русле!

Вырыв могилу, мы опустили в нее бездыханную красавицу. Увы, не это глинистое ложе мечтал я приготовить для нее! Зажав в руке горсть земного праха, в гнетущем молчании я в последний раз неотрывно глядел на Атала. Потом начал укрывать землею смертного сна чело той, что прожила в этом мире восемнадцать весен; я видел, как постепенно исчезают черты моей сестры, как прелесть ее окутывает покрывало вечности, и только грудь еще белеет, окруженная черными комьями, точно белая лилия на темной глинистой почве. «Лопес! — вскричал я тогда. — Взгляни на твоего сына, который хоронит твою дочь!» И я возвел над Атала холмик из земли смертного сна.

Мы вернулись в пещеру, и я сказал отшельнику, что решил поселиться вблизи от него. Святой старец, насквозь видевший человеческое сердце, понял мой замысел, разгадал уловку моего горя. «Шактас, сын Уталисси, — сказал он, — когда Атала была жива, я сам предлагал вам остаться здесь, но теперь судьба твоя переменилась, ты обязан посвятить себя родному краю. Поверь, чадо мое, людская скорбь не вечна, рано или поздно она придет к концу, потому что и сердцу человека положен конец; в этом суть нашего ничтожества-- мы не способны даже долго скорбеть. Вернись на берега Месшасебе, утешь свою мать, она оплакивает тебя дни и ночи напролет, ей нужна твоя поддержка. При первой возможности приобщись к вере Атала, помни, ты обещал ей стать добронравным человеком и христианином. За ее могилой буду смотреть я. Отправляйся в путь, сын мой. Господь, душа твоей сестры и сердце старого друга всегда будут с тобой».

Так напутствовал меня обитатель скалы, и слишком велико было мое почтение к нему, слишком глубока его мудрость, чтобы я осмелился ослушаться. На следующий день я распростился со своим благим хозяином, и он, крепко обняв меня, в последний раз одарил советами, благословениями и слезами. Я пошел на могилу Атала и с удивлением обнаружил, что на ней стоит небольшой крест; так над кораблем, потерпевшим крушение, все еще вздымается мачта. Значит, глухой ночью священник пришел помолиться над могилой; такой знак любви и веры не мог не вызвать у меня обильных слез. Мне хотелось раскопать могилу, еще раз увидеть мою милую, но удержал благоговейный страх. Я сел на свеженасыпанный холмик. Облокотившись о колено, подперев голову рукой; я погрузился в горькое раздумье. Впервые, Рене, я размышлял о тщете нашей жизни и о еще большей тщете наших замыслов. Нет, вероятно, на свете человека, которому не приходили бы в голову такие мысли. Нынче я всего лишь старый раб, убеленный инеем зимы, долголетием могу поспорить с вороном, и вот говорю тебе: при том, что столько дней и ночей обременяют мне плечи, при том, что обретен такой жизненный опыт, я ни разу не встретил человека, который не был бы обманут в своих надеждах на счастье, чье сердце не таило бы незримой раны. С виду невозмутимое, Оно подобно водоему саванны Алачуа: поверхность его прозрачна и спокойна, но загляни вглубь — ты увидишь крокодила, нашедшего там кров и пищу.

Встретив и проводив солнце в этом горестном месте, я на следующее утро при первом крике аиста простился со священной могилой. Я уходил от нее, надеясь, что она отметит начало пути, который приведет меня к добродетели. Трижды я громко воззвал к душе; Атала, трижды дух пустынного края ответствовал мне под аркой надгробного моста. Потом, обратившись лицом к востоку, я отвесил земной поклон и, когда выпрямился, то увидел вдали, на горной тропе, отшельника, бредущего к хижине какого-нибудь обездоленного. И я упал на колени и, обхватив руками могильный холмик, воскликнул: «Спи спокойно в этой чужой земле, убитая горем! В воздаяние за твою любовь, за разлуку с родиной, за смерть ты будешь всеми покинута, даже Шактасом!» Горько плача, расстался я с дочерью Лопеса, ушел из этих мест, оставив под аркой памятника, возведенного природой, другой памятник, еще более величавый: скромную могилу той, которая воплощала собою добродетель.

Эпилог

Такую историю поведал Шактас, сын Уталисси-натчеза, Рене-европейцу. Отцы пересказали ее детям, а я, воротившись из далеких моих странствий, только правдиво изложил услышанную от индейцев повесть. Из нее, на мой взгляд, можно почерпнуть сведения о нравах племен-охотников и племен-земледелов, о том, как распространялась христианская вера, эта первая законодательница в людском сообществе; об опасности религиозного пыла, когда он сочетается с невежеством, и о благах, даруемых светом знания, милосердия, истинно евангельского духа; о борьбе страстей и добродетелей в простых сердцах; и, наконец, о победе христианства над чувством самым неистовым и страхом самым пронзительным-- над чувством любви и страхом смерти.

Я нахожу эту историю весьма поучительной и несравненно прекрасной, потому что семинол, рассказавший ее мне, сумел вложить в свою повесть и запах цветка пустыни, и прелесть смиренного домашнего очага, и с такой простотою рассказал о страданий, какую мне, разумеется, сохранить не удалось. Но одно обстоятельство я хотел выяснить во что бы то ни стало. У кого я ни спрашивал о судьбе отца Обри, никто мне ответить не мог. Я так и остался бы в неведении, когда бы провидение, направляющее каждый наш шаг, не натолкнуло меня на то, что я искал. Вот как это произошло.

Мне удалось повидать берега Месшасебе, по которым некогда проходила граница Новой Франции; любопытство влекло меня на север: хотелось взглянуть еще на одно чудо этого края — Ниагарский водопад. Я почти добрался до него, и вот однажды утром, переходя какую-то долину в местах, где обитали тогда аганнонсионы [ирокезы], увидел сидящую под деревом женщину с мертвым ребенком на руках. Тихонько подойдя к матери, я услышал такие слова:

«Когда бы ты остался с нами, сынок, как искусно натягивал бы ты лук! Твоя рука одолевала бы разъяренного медведя, твои ноги обгоняли бы косулю, скачущую по горным вершинам. Слишком рано ты ушел в обитель душ, белый горностай скалистого края! Как ты станешь там жить? С тобою не будет твоего отца, и некому будет настрелять для тебя дичину. Ты окоченеешь от холода, но духи не закутают тебя в звериные шкуры. Скорей, скорей вдогонку за тобой, чтобы убаюкать тебя песней, чтобы напоить тебя молоком из этой груди!»

Так пела дрожащим голосом молодая мать, и укачивала младенца, и увлажняла его губы материнским молоком, и осыпала смерть ласками, какими одаряют жизнь.

Она собиралась, по индейскому обычаю, высушить тельце сына на древесных ветвях, а потом похоронить его в могиле предков. Раздев младенца, она подышала на его ротик и произнесла: «Душа моего сына, чистейшая душа, твой отец однажды сотворил тебя, запечатлев поцелуй на моих губах, но — горе мне! — они, эти губы, не имеют власти дать тебе вторую жизнь». Обнажив грудь, она прижала к ней охладелые останки, и жар материнского сердца согрел бы их, если бы Господня воля не отняла у малютки дыхания, без которого нет жизни.

Индианка встала и глазами поискала дерево, на чьи ветви могла бы положить сына. Взор ее остановился на клене с багряными листьями, увитом апиосом и сладко благоухавшем. Одной рукой пригнув нижние ветви, она положила на них мертвое тельце, затем отпустила, и ветви взметнулись ввысь, и унесли с собой, и скрыли в душистой тени останки невинного существа. Как трогателен этот индейский обряд! Мне довелось видеть вас на ваших унылых равнинах, пышные памятники Крассам и Цезарям, и до чего же милее моему сердцу воздушные могилы дикарей, эти гробницы из цветов и листвы, которые наполняет ароматом пчела, колышет ветерок, услаждает печальной песнею соловей, в тех же ветвях свивший себе гнездо! Если это тело юной девушки, уложенное на дереве смерти руками возлюбленного, или останки взлелеянного дитяти, устроенные матерью возле гнезда с птенцами, тогда подобные похороны особенно трогательны. Я подошел к скорбящей у подножия клена, возложил ей руки на голову и трижды издал вопль скорби. Потом, блюдя молчание, сорвал ветку и вместе с индианкой стал отгонять насекомых, жужжавших вокруг мертвого младенца. При этом я старался не вспугнуть сидевшую неподалеку горлинку. Индианка говорила ей: «Горлинка, если ты душа моего улетевшего сыночка, значит, ты мать, которая ищет, чем бы ей выложить гнездо. Прошу тебя, возьми эти детские волосики, мне уже не мыть их соком оспенного корня, возьми для подстилки твоим птенцам — да сохранит их для тебя вышний дух!»

Внимание чужеземца так умилило мать, что у нее потекли слезы радости. В это время к нам подошел молодой индеец. «Дочь Селуты, сними с дерева нашего сына, нам нельзя больше оставаться здесь, и на заре мы тронемся в путь». — «Брат, — сказал я, — пусть небо над тобой не заволакивается тучами и всегда будет много косуль, и бобровый плащ на плечах, и надежда в сердце. Ты, видно, не из этого края?» — «Нет, — ответил юноша, — мы изгнанники и ищем родину». Сказав это, он опустил голову и концом лука стал сбивать головки цветов. Я понял, что за этими словами скрыто много слез, и замолчал. Женщина сняла с дерева ребенка и передала мужу. И тогда я сказал: «Позволь мне нынешней ночью разжечь ваш костер». — «У нас нет хижины, — молвил воин. — Но если хочешь, идем с нами, мы разбили стоянку у водопада». — «С радостью принимаю твое приглашение», — ответил я, и все вместе мы пошли к стоянке.

Довольно быстро добрались мы до водопада, который уже издали давал о себе знать чудовищным ревом. Этот водопад образован рекой Ниагарой — она берет начало в озере Эри и, свергнувшись с высоты в четыреста пядей, впадает в озеро Онтарио. От самого истока река мчится по наклонному ложу и к моменту падения со скалы разливается настоящим морем, чьи валы подгоняют друг друга к разверстой пасти пучины. Водопад делится на два рукава и формой своей напоминает подкову. Меж рукавов высится, нависая над бурлящим хаосом вод, поросший деревьями, щелистый внизу остров. Южная ветвь водопада, обрушившись, вздувается наподобие огромного цилиндра, потом, опав, становится похожа на равнину в сугробах снега и переливается на солнце всеми мыслимыми цветами; восточный рукав низвергается в угрюмый сумрак, словно столп воды всемирного потопа. Над бездной изгибается, пересекаясь, неисчислимое множество радужных арок. Ударяясь о колеблющийся утес, вода взлетает ленными столбами, они выше самых высоких деревьев вокруг, и мнится, это к небу встает дым от полыхающего лесного пожара. Грецкий орех, сосны, скалы невиданно причудливых форм дополняют декорацию этой сцены. Орлы, подхваченные током воздуха, крутясь, исчезают в пропасти; барсуки, вцепившись в склоненные ветви, выхватывают лапами из потока утонувших вапити.

Пока с восхищением и ужасом я созерцал эту картину, индианка с мужем ушли. Немного поднявшись вверх по течению реки над водопадом, я обнаружил их стоянку, где все было под стать владевшей ими скорби. Постелью и молодым, и старым служила трава; рядом, завернутые в звериные шкуры, лежали кости предков. Я увидел за последние часы столько непонятного, что позволил себе подсесть к юной матери и спросить: «Что все это значит, сестра моя?» — «Брат мой, мы берем с собой в изгнание землю отчизны и останки праотцев», — ответила она. «Но что причиной такого несчастья?» — воскликнул я. «Ты видишь здесь всех, кто остался в живых из племени натчезов, — сказала дочь Селуты. — После побоища, которое устроили французы в отместку за своих братьев, те, кому удалось спастись от победителей, нашли пристанище у соседнего племени чикассов. Довольно долго нас никто не тревожил, но семь лун назад белые завладели нашими землями: они говорили, будто получили их в дар от какого-то европейского короля. Мы возвели глаза к небу, а потом взяли останки предков и отправились в путь по пустынному краю. В дороге я родила, но от горя у меня испортилось молоко, и мой ребенок умер». Говоря это, мать осушала глаза длинными своими косами. Навернулись слезы и у меня.

Потом сказал: «Сестра моя, склонимся перед вышним Духом, ибо на все воля Его. Мы здесь только странники, странниками были и наши отцы, но для всех нас уготовано место отдохновения. Когда бы я не боялся, что ты осудишь меня за праздное любопытство, свойственное белым людям, я спросил бы, не привелось ли тебе слышать про натчеза Шактаса?» Тут индианка посмотрела на меня и в свою очередь спросила: «Кто говорил тебе про натчеза Шактаса?» — «Уста мудрости», — был мой ответ. «Расскажу тебе, что знаю сама, — молвила тогда индианка, — потому что ты отгонял мошек от тела моего сына и слова твои о вышнем Духе были исполнены красоты. Я дочь дочери того Рене-евроиейца, которого усыновил Шактас. Они оба — и Шактас, принявший христианство, и Рене, мой предок, изведавший столько несчастий, — погибли во время резни». «Человек шествует по стезе страданий, — сказал я, склоняя голову. — Может быть, ты что-нибудь знаешь об отце Обри?» — «Его судьба столь же горестна, как судьба Шактаса, — продолжала она. — Чироки, враги французов напали на его миссию. Их привел туда звон колокола, созывавший заблудившихся путников. Отец Обри мог бы скрыться, но он не захотел покинуть своих детей и остался с ними, чтобы смертью своей подать им пример. В тяжких мучениях он заживо сгорел на костре, но ни единым словом, не посрамил своего Бога, не опозорил своей родины. Он и во время пыток продолжал молиться за палачей и скорбеть об их жертвах. Чтобы сломить отца Обри, чироки бросили к его ногам молодого индейца-христианина, сперва страшно изувечив юношу. И как же они были удивлены, когда юн стал на колени и начал целовать раны священника, а тот повторял: „Сын мой, на нас смотрят сейчас и ангелы, и люди!“. Разъяренные индейцы заткнули ему рот каленым железом, чтобы он замолчал. И тогда он уже не смог утешать людей и умер.

Чироки привыкли к тому, что индейцы не дрогнув терпят самые жестокие муки, но, по их собственным словам, в смиренном мужестве отца Обри было нечто им неведомое, превосходящее все другие примеры мужественной смерти. Иные из индейцев так были потрясены, что, приняли христианство.

Вернувшись несколько лет спустя из страны белых и узнав о горестном конце вождя молитвы, Шактас отправился за прахом отца Обри и Атала. Он добрался до места, где была миссия, и не узнал его. Озеро разлилось, саванна превратилась в болото, мост обрушился, каменья завалили не только могилу Атала, но и Сады смерти. Долго бродил там Шактас, потом пошел в пещеру отшельника; она заросла колючим кустарником и малиной, и в этих зарослях лань кормила детеныша. На Утесе последнего бдения валялось лишь несколько перьев из крыла пролетной птицы. Шактас сел на камень, обливаясь слезами, и тут из ближних кустов выползла змея, прирученная когда-то отшельником, и свернулась у его ног. Он согрел у себя на груди этого верного друга, одиноко живущего среди развалин. Сын Уталисси рассказывал, что, когда начало смеркаться, ему несколько раз чудилось, будто в вечернем тумане колышутся тени отца Обри и Атала. Эти призраки наполнили его благоговейным страхом и печальной радостью.

Потеряв надежду отыскать могилы своей сестры и отшельника, он совсем уже собрался уйти, но тут появилась лань, которую он видел в пещере, и начала скакать вокруг него. Затем она остановилась у креста, воздвигнутого в свое время отцом Обри. Теперь этот крест подмывала вода, он замшел, на его источенных червями перекладинах любили отдыхать пустынники-пеликаны. Шактас подумал, что благодарная лань привела его к могиле хозяина пещеры. Он принялся рыть землю под камнем, который некогда служил алтарем, и обнаружил скелеты мужчины и женщины. Не сомневаясь, что это и есть останки священника и Атала, погребенных, быть может, ангелами, он завернул их в медвежью шкуру и тронулся в обратный путь с драгоценной ношей за плечами, и все время слышал, как бренчат кости, точно стрелы в колчане смерти. Ночью он подкладывал сверток себе под голову, и ему снились сны, в которых любовь шла рука об руку с добродетелью. О чужеземец, взгляни, вон там лежит их прах вместе с прахом самого Шактаса».

Индианка замолчала, а я сразу встал, подошел к священным останкам и простерся перед ними. Затем, стремительно отойдя в сторону, воскликнул: «Так проходит на земле и благо, и добродетель, и разумение! Человек, ты всего лишь мимолетный сон, горестное видение, тобою движет несчастье, ты являешь собою нечто, только когда душа твоя погружена в скорбь, когда мысль твоя предана вековечной печали!»

В таких раздумьях я провел всю ночь. Чуть забрезжила заря, как мои хозяева покинули меня. Впереди шли молодые воины — они несли священные останки; шествие замыкали матери семейств с новорожденными на руках; старики были в середине — между праотцами и потомками, между воспоминаниями и надеждами, между утраченной отчизной и той, которую надлежало обрести. Сколько горючих слез льется из глаз, когда приходится покидать родную землю, когда с холма изгнания уходящий в последний раз глядит на кровлю, под которой был вскормлен, на реку, что протекает неподалеку от хижины и печально струит свои воды по заброшенным ныне отчим полям!

Обездоленные индейцы, я видел, как вы странствовали по пустынным просторам Нового Света с прахом праотцев за плечами! Хотя уделом вашим была нищета, вы оказали мне гостеприимство, а я ныне не мог бы отплатить вам тем же, ибо, как вы, стал странником и завишу от людской милости, только еще более обездолен, потому что не дано было мне унести в изгнание останки моих предков.

Комментарии

Франсуа-Рене де Шатобриан

Франсуа-Рене де Шатобриан (1768—1848) принадлежал к старинному бретонскому дворянскому роду. Он провел довольно безрадостное детство в родовом поместье Комбур под деспотичной властью угрюмого отца, в мечтах о вольной жизни, о путешествиях. Определенный отцом в королевскую .армию, он некоторое время прожил в Париже, но вскоре после Революции уехал в Америку, где пробыл почти год, все время путешествуя по континенту. В 1792 году он возвращается во Францию, женится, но вскоре эмигрирует, чтобы участвовать в походе «армии принцев» на республиканскую Францию. После разгрома контрреволюции он живет в Англии в большой нужде, где выпускает в свет свой несколько сумбурный историко-философский труд «Опыт о революциях» (1797), в котором, с одной стороны, дает неприглядную картину старого режима, с другой же — решительно осуждает всякое революционное действие. Обратившись к религии, он еще в Лондоне приступает к изданию другого подобного же труда «Гений христианства», где полемизирует с философией французского Просвещения и утверждает превосходство христианского вероучения над всякой иной идеологией, доказывая прежде всего высокую этическую и эстетическую ценность христианства. После переворота 18-го брюмера, отдавшего Францию во власть Наполеона Бонапарта, сперва первого консула, а затем императора, он возвращается во Францию, где поступает на дипломатическую службу. После казни герцога Энгиенского (1804) он демонстративно выходит в отставку и отправляется в путешествие по Греции, Ближнему Востоку, откуда через Северную Африку и Испанию возвращается на родину в 1807 году. За это время опубликованы были его повести «Атала» и «Рене», а также в 1809 году поэма в прозе «Мученики» и вскоре «Путешествие из Парижа в Иерусалим». На этом собственно кончается чисто литературная деятельность Шатобриана.

С реставрацией на французском престоле Бурбонов начинается политическая деятельность Шатобриана. Он служит Людовику XVIII и Карлу X то в качестве министра, то на дипломатическом поприще, в качестве посла при иностранных дворах и делегата Франции на международных конференциях. В 1818 году основал газету «Консерватор»; Как монархист, он, однако, отличался умеренностью, ясно понимал невозможность возвращения к феодальному дореволюционному порядку и не одобрял реакционных мероприятий Карла X. Впрочем, перехода королевской власти к Орлеанскому дому после июльской революции 1830 года он тоже не принял и, вообще отстранившись от политической деятельности, занялся писанием мемуаров, которые, согласно его завещанию, были напечатаны в двенадцати томах лишь после его смерти, последовавшей в 1848 году, под заглавием «Загробные записки» (1849—1850).

Как писатель Шатобриан оказал немалое влияние на своих младших современников (Виньи, Мюссе, Констана и др.). Он первый создал французский вариант мятущегося, не удовлетворенного действительностью романтического героя. Таким оказывается в первую очередь главный персонаж его отчасти автобиографической повести «Рене». Повесть строится как рассказ о внутренних переживаниях Рене, как его психологический портрет. Душевная неустроенность и неприятие реального мира как бы изначально заложены в нем, а внешнее жизнеописание, показ действительности, непрерывно обосновывает это состояние неудовлетворенности и смятения. Он не находит пути к людям. Чувство дружеской братской любви к родной сестре подвергается тяжелому испытанию: Амели влюбляется в брата и, борясь с этой противоестественной страстью, уходит в монастырь. Странствия Рене по Европе убеждают его в испорченности современных ему людей и в гибельном несовершенстве общества. Под конец Рене обращается к религии и уезжает в Америку, но не обретает душевного покоя и удовлетворенности. Обращение к богу на самом деле оказывается лишь последней и не до конца удавшейся попыткой примирения с миром.

Одним из персонажей «Рене» является старый индеец Шактас. В повести «Атала» (предшествовавшей «Рене») он главный герой и вместе с тем рассказчик.

«Атала» — весьма своеобразное явление французской литературы начала XIX века. Шатобриан отдает в ней должное романтическому стремлению увидеть и познать мир в его ярком многообразии. Отсюда — экзотика «пейзажа и жанра» в этой повести, нарочито щедрые и роскошные описания природы, находящиеся в некоем музыкальном соответствии с эмоциями героев, отсюда изображение нравов и обычаев индейских племен, стилизация языка дикарей и т. п. С другой стороны, Шатобриан еще находится в плену классицистической поэтики — его индейцы условны, им приданы чувства и стремления, какие могли быть даже не столько у цивилизованных реальных европейцев и американцев, сколько у персонажей предромантической французской и английской, литературы конца XVIII века. Религиозная тенденция в «Рене» и в «Атала» еще углубляет условность этих персонажей: француженка Амели («Рене») и индианка Атала мыслят" чувствуют и даже, в сущности, говорят одинаково.

Отнюдь не будучи повествованием, «из жизни североамериканских индейцев», «Атала» и в наша дни художественно живет своим романтическим лиризмом.

С 5. …после того как преподобный отец Маркет и несчастный Лассаль открыли Месшасебе…-- Маркет Жак. (1643—1673) --французский миссионер-иезуит, путешественник, принявший участие в 1672 году в экспедиции по Миссисипи и оставивший заметки об этом походе; Лассаль Рене-Робер Кавелье де (1643—1687) — французский предприниматель, который в поисках новых торговых путей прошел верхнее и среднее течение Миссисипи; убит спутниками по экспедиции в 1687 году в районе Техаса.

Людовик XIV (1638—1715) --король Франции с 1643 года.

С. 6. …на празднествах в Версале…-- Версаль — пригород. Парижа, в 1682—1789 годах — резиденция французских королей.

Расин Жан (1639—1699)--французский драматург, крупнейший представитель классицизма. Его трагедии исполнялись при королевском дворе Людовика XIV.

Боссюэ Жан-Бенинь, (1627—1704)--французский писатель, епископ, прославившийся своими проповедями.

…как Антигона — Эдипа на Кифероне, как Мальвина — Оссиана на. скалах Морвена.-- Антигона, дочь фиванского царя Эдипа (греч. миф.), ослепившего себя после того, как он узнал, что по неведению убил отца и женился на собственной матери, последовала за отцом в изгнание и повсюду сопровождала его. Киферон — гора в Греции, на которой Эдип младенцем был брошен в лесу (здесь у Шатобриана неточность). Оссиан — легендарный воин и бард кельтов, живший в III веке в Ирландии; по преданию был слеп и его сопровождала всюду вдова его сына Мальвина. Оссиан получил широкую известность в XVIII веке, когда английский писатель Джеймс Макферсон (1736—1796) издал свои обработки кельтских преданий и легенд, выдав их за подлинные песни Оссиана.

Фенелон Франсуа (1651—1715)--французский писатель, автор книг «Диалоги мертвых» и «Приключения Телемака».

Маниту — божества многих индейских племен Северной Америки. Различают доброго, злого и великого маниту.

С. 7. Незадолго до того испанцы утвердились в Пенсакольской бухте…-- Имеется в виду Пенсакольская бухта в Мексиканском заливе, открытая испанцами в начале XVI века и освоенная ими к его концу.

Вместе с испанцами, нашими союзниками.." — Европейцы неоднократно участвовали в войнах, которые вели между собой индейцы.

С. 13. Союз ручьев — объединение родственных индейских племен. Таких союзов было несколько: Лига ирокезов, Союз гуронов и др.

С. 18. Он говорит о первом человеке и об Атаенсик…-- Здесь и далее прямые аналогии с библейской легендой о сотворении мира: Атаенсик-- Ева, Жускека — Каин, Тахуистсарон — Авель, Массу---Ной; а также с греческой мифологией: Зндае — Эвридика, муж ее --певец Орфей:

С. 21. …я вспомнил… древнюю повесть про Агарь, которая пришла в пустыню Вирсавию… (табл.). — По легенде, Агарь, египетская рабыня, ставшая наложницей Авраама и родившая ему сына, была изгнана его женой из дома. Путь их с сыном через пустыню был долог и опасен, кончилась вода, и им _ч угрожала смерть, но явился ангел и спас их. (Бытие, 21, 9).

С. 30. …хотя прославленная королева…-- Речь может идти об одной из двух французских королев: либо о Марии Медичи (1573—1642), жене Генриха IV и матери Людовика XIII, либо об Анне Австрийской (1601—1666), ставшей женой Людовика XIII в 1615 году.

С. 32. …поэта, еще более древнего, которого звали Соломон.-- Речь идет о царе израильско-иудейского царства (965—928 до н. э.) Соломоне, прославившемся своей необычайной мудростью. По преданию, он автор некоторых книг Библии, в том числе Песни песней.

С. 35. …шествовал по неведомому краю Сим со всеми своими детьми… (библ.)--Сим --один из сыновей Ноя, спасшихся вместе с ним после всемирного потопа. От иих, по преданию, заселилась земля (Бытие, 10, I).

…святых Иоаннов этого нового Вифавара…-- Вифавар — селение за рекой Иордан, где, по евангельскому преданию, крестил Иоанн.

С. 40. …отпишу квебекскому епископу…-- В XVII веке Квебек был центром французской колонии в Северной Америке.

С. 41. …жертвенники сынов Израиля, которые днем и ночью курились на скалистых вершинах… (библ.) — По преданию, жертвенники устраивали в горах, как считалось, ближе к богу; в них постоянно поддерживался огонь.

С. 43. …ревность прокрадывалась к дерновым алтарям… она царила в шатре Авраама… (библ.)--Имеются в виду раздоры между женой Авраама Саррой и египетской рабыней Агарью (см. примеч. к с. 39).

…горе Рахили было безутешно…-- переложение библейского текста «…Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет» (Книга Пророка Иеремии, 31, 15).

С. 49. …поэта по имени Иов… (библ.) — Иов — образец веры и терпения. Одна из книг Библии называется Книга Иова,⁴ написана она свободным стихом и очень поэтична.

С. 53. …пышные памятники Крассам и Цезарям…-- Марк Лициний Красс (115—53 до н. э.), Гай Юлий Цезарь. (102—44 до н. э.) — римские полководцы и государственные деятели, участники первого триумвирата.

С. 56. …белые завладели нашими землями: они говорили, будто получили их в дар от какого-то европейского короля.-- Речь идет, по-видимому, о Парижском мирном "договоре 1763 года, по которому большая часть французских колоний в Северной Америке перешла к Англии.