Аспазия (Гамерлинг; Фёдоров)/ВИЛ 1869 (ДО)

Аспазия
авторъ Роберт Гамерлинг, пер. Федоров А. Н.

Оригинал: язык неизвестен, Aspasia, опубл.: 1869. — Источникъ: az.lib.ru • Романъ изъ жизни Древней Греціи
Текст издания: журнал «Вѣстникъ Иностранной Литературы», №№ 3-12, 1869.

АСПАЗІЯ.

Романъ изъ жизни Древней Греціи

Роберта Гамерлинга.

Переводъ съ нѣмецкаго А. Н. Ѳедорова.

I.
Делосская казна.

Былъ солнечный день знойной поры года, когда по улицамъ Аѳинъ и по агорѣ шла торопливыми шагами какая-то стройная, молодая женщина, сопровождаемая одною рабынею. Появленіе этой женщины производило особенное впечатлѣніе на всѣхъ встрѣчныхъ: не было ни одного, который, заглянувъ ей въ лицо и пройдя мимо, не остановился бы затѣмъ на нѣсколько минутъ какъ вкопанный и не слѣдилъ бы за нею глазами. Причиною тому была не столько рѣдкость видѣть свободную аѳинянку хорошаго званія идущею по улицѣ, какъ удивительная и поражающая красота незнакомки.

На лицахъ всѣхъ, которые при встрѣчѣ смотрѣли ей въ лицо или, останавливаясь, преслѣдовали ее глазами, удивленіе выражалось во всевозможныхъ видахъ.

Одни благодушно улыбались, глаза сѣдобородыхъ стариковъ сверкали, одни глядѣли на красавицу взорами фавна, другіе смотрѣли на нее съ благоговѣніемъ, какъ на какую-нибудь богиню. На лицахъ у однихъ выражалась осмысленная удовлетворенность знатока, другіе глазѣли какъ-то глупо, съ полуоткрытымъ отъ удивленія ртомъ. Встрѣчались, впрочемъ, и такіе, которые улыбались насмѣшливо и кидали на красавицу злой, язвительный взглядъ, какъ будто бы красота была въ ихъ глазахъ преступленіемъ. Мужчины, шедшіе вдвоемъ, или стоявшіе группами, прерывали свой разговоръ. Лица, на которыхъ выражалась скука, вдругъ оживлялись; наморщенные лбы сглаживались. Умы всѣхъ, такъ или иначе, приходили въ движеніе.

Появленіе этой женщины было подобно солнечному лучу, вдругъ запавшему въ тѣнистую чащу розовой бесѣдки и заставившему рой комаровъ закружиться въ неистовой пляскѣ.

Въ числѣ тѣхъ, вниманіе которыхъ было остановлено поразительною красотою незнакомки, были двое, шедшіе молча одинъ подлѣ другого. Оба были спокойнаго, серьезнаго, сановитаго и благороднаго вида; одинъ помоложе, съ темными кудрями, виднаго роста, съ нѣкоторою мягкостью въ чертахъ лица; другой былъ еще выше ростомъ, съ величественною осанкою, съ лысиною надъ высокимъ, глубокомысленнымъ лбомъ. Казалось, какъ будто возлѣ пылкаго Ахилла идетъ повелитель народовъ, Агамемнонъ.

Младшій съ видомъ удивленія остановилъ взоръ на очаровательной красавицѣ; старшій сохранилъ полное спокойствіе: онъ какъ будто увидѣлъ ее не въ первый уже разъ, и былъ такъ безучастенъ ко всему окружающему, такъ погруженъ въ другія мысли, что спутникъ его даже не рѣшился произнести вопроса, который вертѣлся у него на языкѣ.

За ними слѣдовалъ рабъ. Они пошли по длинной, пыльной дорогѣ къ Пирею.

Младшій по временамъ внимательно посматривалъ на сверкающее зеркало Саранскаго залива. Глазъ его былъ зорокъ какъ глазъ орла. Онъ завидѣлъ корабль, котораго никто, кромѣ него, не могъ еще замѣтить. Онъ разглядѣлъ его на самомъ краю горизонта. Передвиженіе судна было еще незамѣтно на далекомъ разстояніи. Онъ имѣлъ видъ человѣка, который старается подавить въ себѣ внутреннее волненіе; но каждый разъ, когда онъ посматривалъ на отдаленное судно, онъ какъ будто бы готовъ былъ дыханіемъ собственной груди ускорить медленное приближеніе паруса.

Направо отъ дороги, по которой оба шли, на нѣкоторомъ разстояніи подымалась бѣлѣющая на солнцѣ стѣна, которая почти безъ конца тянулась отъ города внизъ къ утесистому морскому берегу. Налѣво виднѣлась такая же стѣна, которая какъ будто бы только что росла передъ глазами зрителя. Каменщики громоздили, одна на другую, прямоугольно обтесанныя плиты, а гдѣ вся громада была уже готова, тамъ далеко разносился стукъ молотовъ, вбивавшихъ въ камень скрѣпляющія желѣзныя скобы.

И эта стѣна тянулась внизъ до моря, чтобы тамъ раздвинуться широкимъ изгибомъ, соединиться съ другою стѣною и держать, какъ бы въ объятіяхъ, и защищать гавань съ ея зданіями.

На этой стѣнѣ взоръ младшаго изъ путниковъ останавливался съ видомъ особенной удовлетворенности, когда онъ на мгновеніе переставалъ слѣдить за далекимъ парусомъ. Наконецъ, онъ, оглядывая безконечную линію сложенныхъ и скрѣпленныхъ плитъ, сказалъ, обращаясь къ своему товарищу:

— Если бы каждое слово, которымъ я торопилъ аѳинянъ соорудить эти стѣны, было бы камнемъ для нихъ, то онѣ, во истину, давно уже были бы готовы. Но и такъ онѣ близятся уже къ окончанію.

— А развѣ она была, дѣйствительно, необходима эта средняя стѣна? — спросилъ старшій, смотря съ равнодушнымъ видомъ на постройку.

— Она была необходима! — возразилъ тотъ. — Старинная лѣвая стѣна слишкомъ уклоняется по направленію къ Фалерону. Большое пространство гаваннаго побережья оставалось открытымъ. Теперь только задача вполнѣ рѣшена. Возставъ въ новой юности изъ пепла персидскихъ войнъ, городъ Паллады-Аѳины, достигшій небывалаго блеска и могущества, питаемый данью эллинскихъ береговъ и острововъ, окружилъ себя этимъ каменнымъ поясомъ, достаточно крѣпкимъ, чтобы въ будущемъ защищать Аѳины и отъ всякихъ завистниковъ греческаго племени, и отъ варваровъ востока!

Говорившій такъ своему товарищу былъ сынъ Ксантиппа, Алкмеонидъ Периклъ, котораго прозвали Олимпійцемъ.

Спутникъ же его былъ знаменитый ваятель и литейщикъ Фидій. Созданіемъ его рукъ была исполинская статуя «Воительницы Аѳины», которая съ высоты акрополя далеко была видна въ Аттикѣ и даже на морѣ, гдѣ приближающіеся мореходы радостно привѣтствовали позолоченный конецъ копья богини, какъ первый признакъ «увѣнчанныхъ фіалками Аѳинъ».

Однообразны были эти безконечно длинные ряды каменныхъ громадъ, но, облитые яснымъ свѣтомъ греческаго неба, они не имѣли въ себѣ ничего мрачнаго. Между стѣнами суетилась и шумѣла оживленная толпа. Громко раздавались понукающіе крики погонщиковъ, и длинными рядами тянулись тяжело навьюченные мулы по дорогѣ отъ гавани къ городу, отъ города въ гавань.

Тамъ и сямъ до самой дороги тянулся масличный лѣсокъ, въ зеленыхъ вершинахъ котораго отъ времени до времени терялся свѣжій вѣтерокъ, доносившійся отъ залива.

При дуновеніи этого вѣтерка ваятель по временамъ снималъ съ головы широкополый петазосъ, чтобы освѣжить свой высокій, открытый лобъ. Олимпіецъ же шелъ все бодрѣе и бодрѣе, все пристальнѣе глядѣлъ на тріеру, которая мало по малу все замѣтнѣе стала близиться къ гавани.

Вотъ оба подошли уже близко къ морю. Они достигли гавани. И здѣсь тотъ, котораго прозвали Олимпійцемъ, окидываетъ все довольнымъ взоромъ. Все, что онъ здѣсь видитъ — по большей части его дѣло, дѣло новое для греческаго народа того времени: широкія, красивыя, прямыя улицы. Тутъ красуется большой, окруженный портиками, рынокъ, названный по имени своего строителя, Гипподама милезіянина. Уступами поднимаются слѣва ряды домовъ, надъ лѣсомъ колоннъ театра, по склонамъ укрѣпленнаго холма Муникіи, а на вершинѣ холма возвышается, сверкая бѣлизною мрамора, святилище Артемиды. Внизу же по равнинѣ тянутся до самаго моря безконечные ряды портиковъ: здѣсь великолѣпная Стоа Перикла, здѣсь огромные склады, гдѣ могутъ храниться выгруженные товары до продажи или до дальнѣйшаго отправленія, здѣсь обширный базаръ гавани, товарная биржа, «Дейгма», гдѣ корабельщики и торговцы выставляютъ напоказъ свои товары, заключаютъ сдѣлки.

Въ этихъ портикахъ, на этихъ каменныхъ террасахъ умный грекъ стоитъ точно на настоящей почвѣ своей силы, радуясь, что съ возростаніемя общественнаго благосостоянія возростаетъ и его личное. Здѣсь онѣ принимаетъ изъ рукъ бога морей обиліе даровъ чужбины, здѣсь у его береговъ разбиваются послѣдніе всплески волнъ Понта, Нила, Индійскаго моря.

Здѣсь-то суетится греческій народъ Перикла: красивыя, смуглыя фигуры, живописно рисующіяся на свѣтломъ фонѣ бѣломраморныхъ портиковъ. Большинство съ непокрытыми головами, обутые въ сандаліи, только по необходимости, въ легкой, свѣтлой одеждѣ, въ родѣ платка или мантіи, небрежно перекинутой черезъ плечо — и все-таки въ пластичной красотѣ стоятъ они, точно бурыя бронзовыя статуи, между колоннами. Только они оживленно жестикулируютъ подъ многоголосный гулъ звучной эллинской рѣчи, и говоръ, и движенія полны энергіи и достоинства, какъ у гистріоновъ.

Съ тѣхъ поръ какъ аѳинянинъ послѣ счастливыхъ войнъ овладѣлъ моремъ, онъ научился искать обогащенія въ гаванномъ городѣ Пирея. Онъ идетъ въ Пирей и подыскиваетъ корабельщиковъ для предпріятій за моремъ. Онъ идетъ къ маклерамъ, къ мѣняламъ, сдаетъ имъ или получаетъ съ нихъ деньги, беретъ взаймы, если ему нечего ни получать, ни сдавать. Ибо торговля процвѣтаетъ, а аѳинянинъ знаетъ всѣ благопріятныя условія. Онъ знаетъ, когда время привозить хлѣбъ съ Понта, или лѣсъ изъ Ѳракіи, или папирусъ изъ Египта, или ковры изъ Милета, или тонкую обувь изъ Сикіона, или виноградъ съ Родоса. А также онъ знаетъ, гдѣ большой спросъ и лучшая цѣна на его оливное масло, на его медъ, смоквы, металлическія издѣлія, глиняные сосуды. И маклеръ, и мѣняла ссужаетъ его деньгами, не задумываясь. Процентъ высокъ, а за большіе проценты можно и рискнуть. Немало вольноотпущенныхъ, разныхъ Пазіоновъ, Симоновъ. Форміоновъ сидятъ теперь преспокойно за своими мѣняльными столами въ Пиреѣ, и важничаютъ точно начальствующія лица: недаромъ же у нихъ заключаются разные контракты. Они съ равнодушнѣйшею миною и выдаютъ и принимаютъ хоть бы такія суммы, какъ два таланта. Какой-нибудь Пазіонъ только запишетъ сумму и имя вкладчика въ свою книгу, и дѣло съ концомъ. И всякій вѣритъ честности Пазіона, и Пазіонъ дѣйствительно честенъ, по крайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока выгоды отъ какого-нибудь нечестнаго поступка не превысятъ убытковъ отъ дурной славы.

Оба путника увидѣли теперь передъ собою море, подернутое легкой зыбью и изумрудными струями омывающее каменныя террасы. Передъ ихъ взорами открылась глубокая круглая бухта пирейской гавани. Стражами морскихъ воротъ стоятъ слѣва и справа у входа двѣ большія башни. Въ случаѣ опасности отъ одной башни до другой можно протянуть огромную мѣдную цѣпь. Безъ числа стоятъ въ бухтѣ на якорѣ круглыя, пузатыя торговыя суда; берегъ же налѣво весь покрытъ высокобортными тріерами аѳинскаго флота, вытащенными по обыкновенію грековъ на сушу, стоящими каждая въ особой оградѣ, подобно какимъ-то чудовищамъ, отдыхающимъ въ своихъ берлогахъ, исполинскимъ морскимъ змѣямъ, съ фантастическими носами и съ плавательными перьями на задорно поднятыхъ хвостахъ; а напротивъ, по ту сторону пирейскаго полуострова, въ военныхъ гаваняхъ Зеи и Муникіи, стоитъ еще большее количество этихъ великолѣпныхъ морскихъ чудъ, а позади ихъ тянутся морскіе склады, гдѣ хранятся снасти и паруса разоруженныхъ судовъ, и верфи, гдѣ безостановочно выгружается новый корабельный лѣсъ, гдѣ неутомимо строятся новыя суда.

Но вотъ тріера, которую Олимпіецъ на пути къ Пирею не выпускалъ изъ глазъ, входитъ въ гавань. Это аѳинскій государственный корабль «Амфитрита».

Толпы народа хлынули къ пристани; во всѣхъ портикахъ, на всѣхъ террасахъ раздался громкій гулъ голосовъ.

— «Амфитрита» вернулась; «Амфитрита» съ делосскою казною! «Амфитрита» съ казною союза! Добился таки своего, хитрецъ Периклъ! Что-то теперь скажутъ союзники? А пусть ихъ! Вѣдь мы стоимъ во главѣ, мы ихъ защищаемъ, мы посылаемъ наши тріеры къ ихъ берегамъ, мы за нихъ воюемъ, за то они и платятъ — что останется лишняго, то наше.

При приближеніи судна съ него доносится звукъ флейтъ.

На «Амфитритѣ», какъ и на всѣхъ государственныхъ корабляхъ аѳинянъ, гребцы работаютъ подъ звуки флейтъ. И пѣніе раздается со скамей гребцовъ, заглушаемое всплесками волнъ подъ мѣрными ударами безчисленныхъ веселъ. На носу корабля сверкаетъ въ золотѣ изображеніе морской богини, имя которой онъ носитъ. Высокіе раскрашенные борта пестрѣютъ на солнцѣ. Но вотъ пѣніе, и музыка, и плескъ моря заглушаются громкими радостными криками народа, на которые съ корабля звучно отвѣчаютъ голоса смуглыхъ, загорѣлыхъ моряковъ.

Флейты умолкаютъ, весла останавливаются, судно стало, раздается скрипъ канатовъ, звонъ цѣпей, на палубѣ поднимается бѣготня, выкидываютъ якорь, подбираютъ паруса, перекидываютъ мостки съ берега на судно. Нѣсколько аѳинскихъ сановниковъ стоятъ впереди на краю набережной. Къ нимъ подходитъ Периклъ Олимпіецъ и говоритъ нѣсколько словъ. Звукъ его голоса имѣетъ что-то своеобразное, чудное. Кто еще не замѣтилъ или не узналъ его, узнаетъ его теперь. Не всѣ аѳиняне имѣли случай разглядѣть черты его лица при народныхъ собраніяхъ на Пниксѣ. Но всѣ слышали, всѣ знаютъ его голосъ. Нѣкоторые изъ сановниковъ переходятъ по мосткамъ на палубу корабля.

Черезъ нѣсколько времени изъ глубины судна подымаютъ и выкатываютъ на берегъ двѣ обитыхъ мѣдью, плотно закупоренныя, тяжелыя бочки, для которыхъ уже стоитъ на берегу наготовѣ возъ, запряженный мулами. Тріерархъ выходитъ на берегъ и говоритъ съ Перикломъ.

Золотой кладъ принесла «Амфитрита» по синимъ волнамъ моря къ нетерпѣливо ожидавшему народу аѳинянъ. Это казна аѳинскаго союза. Она привезена съ острова Делоса, «звѣзды моря», въ могущественныя Аѳины, благодаря стараніямъ Перикла, и принимается уже не въ завѣдываніе, какъ казна союза, но какъ дань отъ городовъ и острововъ.

Надъ золотыми кладами витаетъ что-то таинственное, какой-то сумракъ, какая-то неизвѣстность, возбуждающая сознательныя надежды и невольный страхъ. Изъ слитка золота чеканится монета, но и монета перечеканивается въ рукахъ владѣльца. Она превращается подъ пальцами каждаго, кто до нея коснется. Одному она будетъ благодатью, другому проклятіемъ. Такъ и этотъ делосскій кладъ, на который теперь въ ожиданіи обращены взоры цѣлой толпы аѳинянъ — кто знаетъ, благодать или проклятіе принесетъ онъ съ собою, наслажденіе или раскаяніе будетъ куплено его цѣною, вѣчнымъ или кратковременнымъ созиданіемъ послужитъ онъ? Кто знаетъ, какіе вѣтры вырвутся изъ этого мѣха бога Эола?

— При помощи этого золота можно бы сдѣлать Аѳины несокрушимою твердынею всей Эллады! — думали нѣкоторые изъ сановниковъ, обступившихъ Перикла.

— При помощи этого золота можно бы усилить аѳинскій флотъ, завоевать Сицилію и Египетъ, побѣдить персовъ, покорить Спарту! — думалъ тріерархъ.

— Изъ этого золота можно бы намъ выдавать деньги на празднества и зрѣлища! — думалъ народъ, наполнявшій террасы гавани.

— На это золото можно бы построить чудеснѣйшіе храмы, воздвигнуть прекрасныя статуи! — думалъ ваятель, стоявшій возлѣ Перикла.

А самъ Периклъ Олимпіецъ? У него въ головѣ, и у него одного — соединялись всѣ эти мысли…

Мулы, приготовленные для перевоза золотого груза изъ гавани въ городъ, тронулись. За ними двинулась толпа аѳинянъ, и когда народъ разошелся, и Периклъ съ Фидіемъ пошли въ обратный путь. Улица Пирея стала довольно безлюдна, и легко было разглядѣть встрѣчающихся.

На мраморной плитѣ одной изъ гробницъ, стоявшихъ при дорогѣ, сидѣли двое и оживленно о чемъ-то разговаривали. Лицо одного изъ нихъ показывало спокойное достоинство мудреца, черты другого были мрачны, и въ его сверкающихъ глазахъ отражалось своеволіе фанатика. Первый съ привѣтливою улыбкою поклонился проходящему Периклу, второй кинулъ на него зоркій враждебный взглядъ.

Пройдя дальше, Периклъ и Фидій увидѣли какого-то, еще довольно молодого человѣка, стоявшаго въ глубокомъ раздумьи какъ разъ посереди дороги. Онъ точно забылъ весь свѣтъ вокругъ себя или потерялъ его подъ ногами, и размышлялъ, гдѣ ему найти новый міръ. Не поднимая глазъ, смотрѣлъ онъ на землю; черты лица его были странны и некрасивы.

— Одинъ изъ моихъ каменотесовъ, — сказалъ Фидій своему спутнику, ударивъ мимоходомъ мечтателя по плечу, чтобы расшевелить его; — добрый малый, но большой чудакъ. Онъ то по цѣлымъ днямъ усердно работаетъ въ моей мастерской, то вдругъ исчезнетъ. Это его привыча — вдругъ остановиться и задуматься.

Невдалекѣ отъ мечтателя сидѣлъ у дороги хромой калѣка, нищій съ какъ-то странно осклабленнымъ лицомъ. Добродушный Периклъ кинулъ ему монету. Но уродливый нищій еще больше прежняго скривилъ ротъ и пробормоталъ что-то, похожее на ругательство.

Когда оба прошли половину пути и миновали масличный лѣсокъ, тянувшійся на нѣкоторомъ протяженіи вдоль дороги, передъ ихъ глазами показался акрополь города и сверкнула въ лучахъ вечерняго солнца исполинская бронзовая статуя «воительницы», Аѳины «Промакосъ». Ясно виднѣлась ея, покрытая шлемомъ, голова, поднятое копье и огромный щитъ, о который опиралась ея лѣвая рука. А на склонѣ горы сверкала ослѣпительнымъ блескомъ золотая голова горгоны, пожертвованная однимъ изъ богатыхъ аѳинянъ.

Съ этого мгновенія странная перемѣна произошла во всемъ существѣ ваятеля. Онъ теперь точно помѣнялся ролями съ своимъ спутникомъ. Именно какъ этотъ, на пути изъ города въ гавань, въ волненіи слѣдилъ горящимъ взоромъ одну цѣль вдали, между тѣмъ какъ товарищъ шелъ съ нимъ рядомъ спокойно, безмолвно, почти безучастно, такъ теперь ваятель ускорилъ шагъ и не могъ отвести глазъ отъ акрополя, между тѣмъ товарищъ его шелъ возлѣ него ровнымъ, точно утомленнымъ шагомъ. Казалось, какъ будто видъ его богини особенно взволновалъ ваятеля, послѣ всего, видѣннаго имъ въ Пиреѣ. Тамъ онъ видѣлъ въ полномъ величіи одно только полезное: суета въ гавани, крикъ и брань маклеровъ, огромные, но однообразные портики, походившіе на какіе-то храмы безъ боговъ, наконецъ, этотъ таинственный золотой кладъ — все навело было мрачное настроеніе на душу художника. Онъ не могъ не признать всего этого, но оно нарушило тотъ дивный строй неосуществленныхъ, идеальныхъ образовъ, которыми была полна его душа. Теперь же, когда передъ нимъ возсталъ акрополь, онъ весь измѣнился, и такъ вдумчиво, и точно что-то соображая и размѣряя смотрѣлъ, не сводя глазъ, на сверкающую вершину горы, что Периклъ уже собрался было спросить его о причинѣ этого напряженнаго вниманія.

Въ эту минуту между какимъ-то мальчикомъ и его отцомъ, которые шли какъ разъ, передъ Перикломъ и Фидіемъ, завязался разговоръ.

— Отецъ, — спросилъ ребенокъ, не сводя своихъ темныхъ глазъ съ акрополя: — богиня Паллада, защитница городовъ, живетъ только у аѳинянъ на акрополѣ, или также у другихъ людей?

— Также и родосцы, — отвѣчалъ отецъ, — хотѣли имѣть ее у себя; но имъ это не удалось.

— Что же, Паллада Аѳина на нихъ разгнѣвалась? — спросилъ мальчикъ.

— Аѳиняне на материкѣ, — возразилъ отецъ, — а родосцы на морѣ искали милости богини. И тѣ, и другіе устроили на акрополѣ праздникъ съ жертвоприношеніемъ, чтобы умилостивить Палладу. Но родосцы были забывчивы; они взошли на свой акрополь, и когда собрались принести жертву, тогда только спохватились, что не взяли съ собою огня. Вотъ они и принесли не настоящую, а холодную жертву, между тѣмъ какъ у предусмотрительныхъ аѳинянъ огонь весело разгорѣлся на скалахъ акрополя. Вотъ потому-то Паллада Аѳина и предпочла аѳинянъ. Но Зевсу стало жаль родосцевъ, и чтобы вознаградить ихъ, онъ пролилъ съ неба золотой дождь, который наполнилъ ихъ улицы и дома. Родосцы обрадовались и утѣшились, а на своемъ акрополѣ поставили бога богатства, Плутоса.

Периклъ и Фидій разслышали весь этотъ разсказъ, Фидій улыбнулся и, помолчавъ немного, обратился къ своему спутнику со словами:

— Периклъ, мнѣ сдается, времена измѣнились, и мы скоро будемъ поступать какъ родосцы. Можетъ быть и ты собираешься поставить Плутоса на акрополѣ?

— Не бойся, — возразилъ, улыбаясь. Периклъ. — Пока море омываетъ берега Аттики, твоя богиня будетъ властно стоять на акрополѣ аѳинянъ!

— Но между обломками храмовъ! — прибавилъ Фидій, — скала акрополя такъ и стоитъ надъ развалинами, какъ оставили ее грабители-персы. Свезите хоть всѣ эти колонны и обломки, которые могутъ пригодиться для вашихъ плотинъ и длинныхъ стѣнъ; вѣдь что персы разрушили тамъ наверху, то вы отстраиваете снова только въ Пиреѣ!

Въ эту минуту человѣкъ, шедшій съ мальчикомъ, оборотился, услышавъ голоса говорящихъ, и узналъ Перикла; Периклъ ласково отвѣтилъ на его поклонъ, такъ какъ зналъ его уже давно и въ прежніе годы принималъ его у себя, когда тотъ, живя въ Сиракузахъ, пріѣзжалъ въ Аѳины.

— Твой разговоръ съ сынкомъ Лизіемъ, добрѣйшій Кефалъ, — сказалъ онъ, — сейчасъ далъ нашему Фидію поводъ напасть на меня.

— Какъ такъ? — спросилъ Кефалъ.

— Мы идемъ изъ Пирея, — продолжалъ Олимпіецъ, — и тамъ уже нашъ другъ, любимецъ Паллады Аѳины, былъ не въ духѣ. Ему хотѣлось бы все вращаться между богами. Онъ ненавидитъ длинныя стѣны, большіе портики, товарные тюки, мѣшки, бочки, козьи мѣха; крикъ маклеровъ въ Пиреѣ рѣжетъ ему ухо. Когда онъ опять увидитъ кривыя, некрасивыя улицы аѳинскаго стараго города, онъ съ облегченнымъ сердцемъ стряхнетъ пыль гаванной дороги съ своихъ ногъ.

— Однако, скажи, — продолжалъ Периклъ, обратившись къ ваятелю, — о чемъ ты такъ задумался, глядя пристально на вершину акрополя? Или тебя такъ волнуетъ видъ твоей богини — твоей копьеносной воительницы?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Фидій, — копьеносная воительница давно уже уступила въ своей душѣ мѣсто мирной Палладѣ Аѳинѣ — Палладѣ, которая уже не сражаетъ враговъ звенящимъ оружіемъ, но спокойно и всепобѣдно сокрушаетъ исчадія ночи, превращающіяся отъ свѣтлаго щита горгоны въ мертвый камень. И вотъ, когда я смотрю на вершину акрополя, я воздвигаю тамъ этотъ созрѣвшій въ моемъ умѣ образъ и пышный храмъ надъ нимъ: украшаю фронтоны и фризы сотнями изваяній, и строю даже величественные портики съ той стороны горы, откуда идетъ изъ города торжественное шествіе въ праздникъ панаѳиней. Но не бойся, Периклъ, я не стану просить у тебя золота и слоновой кости для этой Паллады мира, или мрамора для этого храма; нѣтъ, я строю и создаю только такъ въ мысляхъ — не бойся!

— Вотъ всѣ они таковы, эти художники и поэты! — сказалъ Периклъ, какъ будто обидѣвшись на насмѣшливую рѣчь друга. — Они не хотятъ понять, что расцвѣту прекраснаго должно предшествовать полезное. Они забываютъ, что сначала должно быть упрочено общественное дѣло, должна быть подготовлена твердая почва для народнаго благосостоянія, и что полный расцвѣтъ искусства можетъ послѣдовать только въ богатыхъ, могущественныхъ государствахъ. Нашъ Фидій сердится на меня за то, что я какихъ-нибудь два года строилъ хлѣбные склады въ Пиреѣ и среднюю длинную стѣну, вмѣсто того, чтобы возстановлять храмы акрополя, и за то, что я не предоставляю одному только копью его воинственной богини защищать насъ отъ всякаго врага на морѣ и на сушѣ…

Фидій съ обиженнымъ видомъ поднялъ голову и взглянулъ сверкающими глазами на Перикла. Но Периклъ встрѣтилъ этотъ взглядъ привѣтливою улыбкою и продолжалъ, взявъ друга за руку: — Неужели ты такъ мало знаешь меня, что можешь не въ шутку упрекнуть меня за враждебное или насмѣшливое отношеніе къ божественному искусству ваянія. Развѣ я не восторженный любитель всего прекраснаго?

— Знаю, — сказалъ Фидій, въ свою очередь саркастически улыбнувшись. — Знаю, что ты любитель прекраснаго! Стоитъ только взглянуть въ глаза красавицы Хризиллы…

— Не одно это! — прервалъ быстро Периклъ и продолжалъ затѣмъ спокойнымъ тономъ:

— Повѣрьте мнѣ, друзья, когда меня тяготятъ государственныя заботы, а въ добавокъ къ нимъ иногда и личныя, когда меня раздражаютъ противорѣчія противниковъ, когда я не въ духѣ возвращаюсь изъ собранія аѳинянъ и, задумчивый или даже разстроенный, иду по улицамъ, тогда часто какая-нибудь маленькая колоннада, поражающая взоръ своею стройностью, или какая-нибудь статуя, созданная истиннымъ художникомъ, могутъ привлечь мое вниманіе и сразу измѣнить мое настроеніе, и не могу припомнить такого горя, котораго я не могъ бы, по крайней мѣрѣ, облегчить себѣ, послушавъ чтеніе какой-нибудь пѣсни изъ Гомера!

Друзья вошла въ городъ. Улицы здѣсь были Уже, чѣмъ въ Пиреѣ, дома не такъ красивы. Но здѣсь были настоящія Аѳины. Это была священная земля.

Подходя уже къ своему дому, Фидій сказалъ Периклу и Кефалу:

— Если вы желаете и можете зайти ко мнѣ, то ваше мнѣніе, можетъ быть, рѣшитъ одинъ спорный вопросъ въ моей мастерской.

— Это любопытно! — возразилъ Периклъ.

— Вы, конечно, помните, — продолжалъ Фидій, — что персы привезли съ собою изъ-за моря большую глыбу мрамора, чтобы, покоривъ насъ, поставить въ Элладѣ памятникъ побѣды изъ персидскаго камня, и что этотъ мраморъ послѣ пораженія варваровъ остался на полѣ мараѳонской битвы. Побывавъ въ разныхъ рукахъ, онъ, наконецъ, былъ привезенъ въ мою мастерскую, и, какъ тебѣ извѣстно, Периклъ, аѳиняне поручили мнѣ изваять изъ него статую Киприды для украшенія участка садовъ. Желая дать одному изъ моихъ учениковъ возможность прославиться этою работою, я счелъ способнѣйшимъ Агоракрита изъ Пароса, по его просьбѣ передалъ ему тотъ камень, и изъ подъ его рѣзца вышло славное произведеніе. Но другой изъ лучшихъ моихъ учениковъ, честолюбивый Алкаменъ, изъ зависти къ Агоракриту, задумалъ состязаться съ моимъ любимцемъ, какъ онъ его называетъ, и тоже взялся за мраморную статую той же богини. Теперь работы обоихъ юношей кончены, и сегодня въ моемъ домѣ соберется нѣсколько любителей. Если бы и вы присоединились къ нимъ, какое поощреніе это было бы для обоихъ художниковъ! Зайдите и посмотрите, какъ различно сложился образъ прекраснѣйшей изъ богинь въ душахъ двухъ юношей!

Периклъ и Кефалъ, не задумываясь, согласились и, полные ожиданія, вошли въ домъ Фидія.

Тамъ уже собралось нѣсколько знатоковъ. Между ними были Гипподамъ изъ Милета, Антифонъ, ораторъ Эфіальтъ, другъ народа и сторонникъ Перикла, Калликратъ, строитель средней длинной стѣны, и Иктинъ, весьма свѣдущій и даровитый архитекторъ, близкій другъ Перикла.

Всѣ обмѣнялись привѣтствіями съ хозяиномъ и обоими новыми гостями, послѣ чего Фидій повелъ ихъ въ одинъ изъ обширныхъ дворовъ своего дома.

Тамъ стояли одна возлѣ другой, на одной подставкѣ, двѣ высокія, закрытыя статуи. Цвѣтное полотно было накинуто на нихъ для защиты чистаго, бѣлаго мрамора отъ пыли и грязи. По знаку Фидія одинъ изъ рабовъ сдернулъ полотно. Передъ взорами собравшихся зрителей открылись оба блистательныя произведенія во всемъ величіи и изяществѣ своихъ очертаній.

Долго и не говоря ни слова и, съ смотрѣли на статуи. Въ минахъ каждаго выражалось впечатлѣніе какой-то особенной неожиданности. Очевидно, всѣхъ смутило поразительное различіе характера обѣихъ статуй.

Одна изъ нихъ изображала женщину высокой красоты и неземного величія. Крупными, изящно расположенными складками падала до земли ея длинная одежда. Только одна половина груди оставалась открытою. Вся фигура представляла что-то вполнѣ опредѣленное и строгое: не было ничего мягкаго въ чертахъ лица, ничего пышнаго въ членахъ тѣла, ничего изнѣженнаго во всей осанкѣ. И все-таки она была прекрасна. Это была какая-то суровая, зрѣлая, но при всемъ томъ дѣвственная красота. Это была Афродита безъ аромата крокусовъ и гіацинтовъ, которыми вѣнчало богиню красоты юное поколѣніе харитъ и лѣсныхъ нимфъ горы Иды. Она еще не вѣдала благоуханій, она еще не улыбалась.

Пока зрители смотрѣли на одно это изображеніе, они не находили въ немъ недостатковъ. Образъ Киприды, окруженный всѣми граціями и эротами, еще не успѣлъ сложиться въ умѣ эллиновъ.

Это былъ именно унаслѣдованный отъ отцовъ идеалъ «пѣнорожденной» богини, который стоялъ здѣсь передъ ними, созданный рукою Агоракрита.

Но каждый разъ, когда зрители обращали взоры на произведеніе Алкамена, ими овладѣвало какое-то тревожное чувство; а когда они затѣмъ опять смотрѣли на первую статую, она имъ казалось какъ будто уже менѣе понятною, точно они уже потеряли мѣрило для правильной оцѣнки ея. Нѣчто совершенно новое представлялось имъ въ произведеніи Алкамена. Еще они не могли сказать, нравится-ли имъ эта новизна. Еще они не знали, имѣетѣли она право на существованіе. Вѣрно было только одно, что то старое возлѣ этого новаго имъ нравилось уже менѣе.

Но чѣмъ чаще взоръ обращался отъ статуи Алкамена къ статуѣ Агоракрита и обратно, тѣмъ дольше и дольше онъ останавливался на первой. Она производила какое-то таинственно-чарующее впечатлѣніе, вызванное прелестью, жизненностью, свѣжестью и непосредственостью живой формы, какихъ рѣзецъ грековъ еще не достигалъ, къ какимъ еще и не стремился.

Но никто такъ долго, съ такимъ огнемъ во взорѣ не вглядывался въ созданіе Алкамена, какъ Периклъ.

— Это произведеніе, — сказалъ онъ, наконецъ, — почти уже напоминаетъ мнѣ статую Пигмаліона; оно точно оживаетъ, въ немъ точно совершается передъ нашими глазами переходъ отъ мертвенности мрамора къ животрепещущей тѣлесности.

— Дѣйствительно! — воскликнулъ Кефалъ, — произведеніе Агоракрита исполнено совершенно въ духѣ мастера Фидія, и даже превосходитъ его въ строгости. А произведеніе Алкамена точно оживлено какою-то искрою изъ чужого горнила, которая зажгла въ немъ совсѣмъ особенную, своеобразную жизнь.

— Однако, добрѣйшій Алкаменъ, — произнесъ Периклъ, — какой новый духъ нашелъ на тебя? Вѣдь прежде твоя манера мало чѣмъ отличалась отъ манеры Агоракрита. Или ты видѣлъ богиню во снѣ? Знаешь-ли, что ты привелъ меня въ такой восторгъ, какого никогда еще не возбуждалъ во мнѣ видъ мрамора?

Алкаменъ улыбнулся. Но вдругъ въ головѣ Перикла мелькнула какая-то мысль, подъ впечатлѣніемъ которой онъ началъ еще пристальнѣе вглядываться въ статую, какъ будто провѣряя очертанія и формы отдѣльныхъ членовъ.

— Не сновидѣніе, — сказалъ онъ, наконецъ, — воплотилось въ этомъ мраморѣ, но много прелестнаго заимствовано, какъ мнѣ кажется, изъ наглядной дѣйствительности, что и послужило для украшенія образа богини. Чѣмъ дольше я всматриваюсь въ стройность всей этой фигуры, въ нѣжность и вмѣстѣ съ тѣмъ пышность этой груди и этого стана, въ своеобразную тонкость этихъ остроконечныхъ пальцевъ и этого прелестнаго изгиба руки, тѣмъ живѣе мнѣ припоминается одна женщина, которую мы въ послѣднее время не разъ видали здѣсь, въ домѣ.

— Это хотя и не лицо, но фигура милезіянки! — воскликнулъ, подойдя, одинъ изъ учениковъ Фидія; и всѣ ученики подошли одинъ за другимъ, посмотрѣли на статую, переглянулись между собою и повторили:

— Нѣтъ сомнѣнія: это милезіянка.

— Кто эта милезіянка? — спросилъ быстро и нетерпѣливо Лериклъ.

— Кто она? — сказалъ улыбаясь Фидій, — ты ее уже видѣлъ мелькомъ — на мгновеніе тебѣ уже сверкнулъ лучъ ея красоты. Впрочемъ, спроси Алкамена.

— Кто она? — повторилъ пылкій Алкаменъ. — Она — лучъ солнца, капля росы, красавица, роза, нѣжный зефиръ. Кто станетъ спрашивать солнечный лучъ объ имени и происхожденіи? Развѣ что Гиппоникъ можетъ сказать про нее что-нибудь иное; въ его домѣ она гоститъ.

— Разъ она заходила съ Гиппоникомъ ко мнѣ въ мастерскую, — прибавилъ Фидій.

— Для чего? — спросилъ Периклъ.

— Чтобы говорить рѣчи, — отвѣчалъ Фидій, — какихъ я еще не слыхивалъ изъ устъ женщины.

— Итакъ, она гоститъ у Гиппоника? — повторилъ Периклъ.

— Она живетъ у него въ маленькомъ домѣ, — сказалъ Фидій, — который приходится какъ разъ возлѣ моего. Но съ тѣхъ поръ, какъ она поселилась въ нашемъ сосѣдствѣ, странный духъ обуялъ всю эту толпу.

— Какъ такъ? — допытывался Периклъ.

— Съ того времени, — возразилъ Фидій, — тотъ понура, который давеча стоялъ на дорогѣ въ гавань, уставившись въ землю, сталъ еще больше задумываться, что же касается Алкамена, то онъ изъ тѣхъ, которыхъ я часто заставалъ на плоской кровлѣ дома, откуда виденъ сосѣдній перистиль, и куда они, оставляя работу, начали забираться, то подъ предлогомъ поймать вылетѣвшую птицу или сбѣжавшую обезьяну, то чтобы освѣжиться въ вечерней прохладѣ, потому что кровь-де приливаетъ къ головѣ — на самомъ же дѣлѣ, чтобы послушать, какъ милезіянка играетъ на кнеарѣ.

— И вотъ у этой волшебницы, — сказалъ Периклъ, — заимствовалъ нашъ Алкаменъ тѣ прелести, которыя восхищаютъ насъ и здѣсь въ мраморѣ?

— Какъ это случилось, я уже не могу сказать! — отвѣтилъ Фидій. — Можетъ быть, тотъ мечтатель разъигралъ посредника, такъ какъ онъ съ нею, кажется, знакомъ. Дѣло въ томъ, что этотъ чудакъ задумалъ взяться за статую Эроса, и считаетъ для этой цѣли необходимымъ, разъяснить себѣ сначала сущность этого бога и понятіе о немъ. Такой ужь у него обычай: онъ никогда не доискивается до самыхъ вещей, но все до понятій о нихъ, до истины и мудрости, какъ онъ говоритъ; потому мы и называемъ его всегда любителемъ мудрости, искателемъ истины. Теперь вотъ онъ гоняется за чистымъ понятіемъ любви и думаетъ, что красавица изъ Милета поможетъ ему. Она, какъ кажется, согласна, и разъ я видѣлъ, какъ она цѣлый часъ сидѣла здѣсь во дворѣ на камнѣ и разговаривала съ нимъ. А если не онъ одинъ, а можетъ быть и Алкаменъ пользовался тайными наставленіями ея, то пусть онъ и впредь идетъ себѣ этимъ путемъ. Пусть онъ продолжаетъ учиться у красавицъ, а не у мастеровъ своего искусства!

— Что стоитъ здѣсь передъ глазами всѣхъ, — воскликнулъ Алкаменъ, задѣтый за живое насмѣшливыми словами Фидія, — то дѣло моихъ рукъ. Всякій упрекъ я беру на себя, а похвалу мнѣ дѣлить не съ кѣмъ!

— Ну, вотъ! — перебилъ его Агоракритъ раздраженнымъ тономъ, — приходится дѣлиться похвалою съ милезіянкой! Она же вѣдь тайно приходила къ тебѣ!..

Алкаменъ вспыхнулъ.

— А ты? — крикнулъ онъ, — кто тайно приходилъ къ тебѣ? Ты думаешь, мы ничего не замѣтили? Фидій самъ, самъ мастеръ приходилъ по ночамъ въ твою мастерскую, чтобы додѣлывать работу своего любимца!..

Теперь лицо Фидія побагровѣло, онъ кинулъ гнѣвный взглядъ на дерзкаго ученика и хотѣлъ что-то возразить.

Но Периклъ сталъ между ними и сказалъ успокоительнымъ тономъ:

— Не раздражайтесь, друзья мои! Пусть будетъ какъ сказано: къ Алкамену тайно приходила милезіянка, къ Агоракриту — Фидій. Учись каждый, гдѣ и какъ можетъ, и не завидуй одинъ другому за то прекрасное, что выпало на его долю по милости музъ, или харитъ, или какой бы то ни было иной богини.

— Я никогда не отказывался учиться у Фидія, — сказалъ Алкаменъ, который успокоился прежде всѣхъ, — но благоразумный художникъ не можетъ не изучать красотъ живой дѣйствительности; и, откровенно говоря, какая-нибудь милезіянка или иная уроженка жизнерадостныхъ береговъ Іоніи, по моему, болѣе способна посвятить пытливый взоръ художника въ таинства прекрасной природы, чѣмъ женщины и дѣвицы нашей родной Аттики. Не безразлично, какъ художникъ видитъ женщину; для него далеко не одно и то же, будетъ-ли она въ застѣнчивой стыдливости, такъ сказать, уходить въ самое себя, или же въ свободной прелести дастъ расцвѣтать своей красотѣ. Наши аѳинянки проводятъ жизнь подъ строгимъ надзоромъ въ уединеніи женскихъ покоевъ. Кто хочетъ насладиться видомъ женщины, которая умѣла бы, безъ застѣнчивости, но и безъ наглости восхищать взоръ своею красотой, тотъ долженъ обратиться къ этимъ іонянкамъ, къ этимъ лидянкамъ, отъ которыхъ точно вѣетъ дивною и упоительною вольностью шумныхъ празднествъ ихъ родины, и которыя возвѣщаютъ намъ жизнерадостный законъ красоты и наслажденій.

Многіе изъ присутствующихъ согласились съ Алкаменомъ и поздравили его съ расположеніемъ такой женщины.

— Расположеніе? — сказалъ Алкаменъ. — Не знаю, что вы хотите сказать этимъ; расположеніе этой женщины имѣетъ свои предѣлы… спросите хоть того мечтателя, ея друга.

При этихъ словахъ Алкаменъ указалъ на молодого каменотеса, котораго Периклъ и Фидій видѣли стоящимъ на дорогѣ къ Пирею, и который, только что возвратившись, вошелъ во дворъ. Всѣ присутствующіе взглянули при этомъ замѣчаніи Алкамена на вошедшаго и улыбнулись; во всей его наружности не было ничего такого, что могло бы понравиться красивой женщинѣ. Плоскій носъ и всѣ черты лица не имѣли ничего общаго съ благообразнымъ греческимъ типомъ. Но улыбка его толстыхъ губъ не была лишена нѣкоторой пріятности, а взглядъ его глазъ, если они при раздумьи не глядѣли неподвижно въ, одну точку, былъ ясенъ и возбуждалъ довѣріе.

— Мы отдалились отъ нашего предмета, — замѣтилъ Фидій. — Алкаменъ и Агоракритъ все еще стоятъ и ждутъ нашего приговора. Пока мы, кажется, сошлись только на томъ, что Агоракритъ изобразилъ богиню, а Алкаменъ — красивую женщину.

— Однако, я полагаю, — сказалъ Периклъ, — что оба, не только Алкаменъ, но и благочестивый Агоракритъ, прогнѣвали безсмертныхъ, потому что оба, по примѣру своего учителя Фидія, при изображеніи божества, слѣдятъ за тончайшими чертами человѣческаго тѣла. Вѣдь собственно всѣ вы, ваятели, сходитесь въ одномъ: вы увѣряете насъ, что изображаете боговъ, и мы, дѣйствительно, какъ будто и видимъ нѣчто божественное, и восхищаемся, и удивляемся; но, присмотрѣвшись поближе, мы найдемъ, что это божественное есть не что иное, какъ чистѣйшій цвѣтъ и образъ человѣческаго, и что эѳирное тѣло божества состоитъ просто изъ соединенія человѣческихъ жилъ, мускуловъ, суставовъ и связокъ, Спросите-ка того второго ученика милетской красавицы, вашего мечтателя! И онъ имѣетъ полное право высказать свое мнѣніе.

— Какъ ты полагаешь, — обратился Алкаменъ къ мечтателю, — пристойно-ли человѣческое тѣло изображенію божества?

— Что касается Гомера и Гезіода и прочихъ поэтовъ, — сказалъ мечтатель, — то мнѣ помнится, что они и море, и землю, и все возможное, называютъ божественнымъ; поэтому на мой взглядъ было бы удивительно, если бы человѣческое тѣло съ своими мускулами, связками и жилами не было бы также божественно. Пиндаръ, какъ мнѣ кажется, заходитъ еще дальше, когда онъ поетъ: «Едино отъ первыхъ началъ поколѣнье боговъ и смертныхъ!» А отъ мудраго Анаксагора я даже слышалъ такое изреченіе, что все существующее живо, а все живое божественно. Но если вы не хотите слушать этихъ стариковъ, то спросите красавицу изъ Милета…

— Я полагаю, — замѣтилъ Периклъ, — что никто изъ насъ не отказался бы послѣдовать этому совѣту, если бы только знать, какъ пригласить ее для рѣшенія этого вопроса. Можетъ быть, Фидій окажетъ намъ эту услугу, или Алкаменъ откроетъ намъ тайну, какъ посовѣтоваться съ этой красавицей, или поручить намъ это дѣло мечтателю?

— Мечтателю! — воскликнулъ съ живостью Алкаменъ. — Будьте увѣрены, что онъ, если только захочетъ, вызоветъ намъ еще сегодня же милезіянку изъ дома Гиппоника, какъ выманиваютъ змѣйку изъ норы музыкою и заговорами.

— Если уже самъ Алкаменъ указываетъ намъ на него, — сказалъ Периклъ, — то, конечно, онъ одинъ долженъ быть самымъ подходящимъ человѣкомъ для насъ. Но что же мы можемъ обѣщать такому помощнику за то, чтобы онъ сжалился надъ нами и привелъ бы милезіянку сюда?

— Нетрудное дѣло, — возразилъ мечтатель, — уговорить кого-нибудь войти сюда, кто уже, въ нѣкоторомъ родѣ, ждетъ за дверями.

— Такъ милезіянка здѣсь по близости? — спросилъ Периклъ.

— Когда я давеча, — отвѣчалъ мечтатель, — возвращался съ своей прогулки и, проходя черезъ дворъ, шелъ мимо сада Гиппоника, я увидѣлъ, какъ она стояла между цвѣтниками и кустами, и срывала какъ разъ лавровую вѣтку. Я спросилъ, какого героя или мудреца, или художника собирается она увѣнчать этимъ лавромъ? Она же возразила, что лавръ предназначается для того изъ обоихъ славныхъ учениковъ Фидія, который сегодня, по приговору знатоковъ, выйдетъ побѣдителемъ изъ состязанія. «Итакъ, ты хочешь увеличить счастіе побѣдителя до безконечности? — сказалъ я; — постарайся же какъ-нибудь утѣшить и побѣжденнаго!» — «Хорошо, — возразила милезіянка, — надо имѣть состраданіе къ побѣжденному; для него я сорву розу!» — "Розу? — повторилъ я, — «не будетъ-ли это слишкомъ уже много? Увѣрена-ли ты, что тогда побѣдитель не позавидуетъ побѣжденному?» — «Такъ пусть самъ побѣдитель выбираетъ! — воскликнула она; — возьми лавровую вѣтку и вотъ эту розу, и отнеси имъ». — "Не лучше-ли будетъ, если ты сама передашь ихъ? — спросилъ я. — Ты думаешь? — сказала она. «Безъ сомнѣнія, — возразилъ я. — Ну, хорошо! — отвѣтила она; — пришли мнѣ и побѣдителя и побѣжденнаго сюда къ воротамъ сада, какъ только судьи произнесутъ приговоръ и разойдутся». — Итакъ, да будетъ вамъ извѣстно, — кончилъ мечтатель свою рѣчь, — что милезіянка стоитъ съ лавровою вѣткою и розою за изгородью гиппоникова сада.

— Хорошо, — сказалъ Фидій, — такъ сходи и приведи ее сюда!

— Какъ же мнѣ это сдѣлать? — возразилъ тотъ. — Какъ уговоришь ее придти сюда, въ собраніе такого множества мужчинъ?

— А это ужь дѣлай, какъ знаешь, — сказалъ Фидій, — ты мастеръ на такія продѣлки и можешь сохранить въ тайнѣ свои пріемы. Сходи только и приведи ее, потому что Периклъ этого очень желаетъ.

Мечтатель повиновался. Онъ вышелъ и черезъ нѣсколько минутъ возвратился съ женщиною, фигура которой поражала чуднымъ сочетаніемъ благороднѣйшей красоты очертаній съ прелестною пышностью формъ. Периклъ тотчасъ же узналъ въ ней ту красавицу, которую видѣлъ мелькомъ на площади, когда шелъ съ Фидіемъ въ гавань. Стройность стана, нѣжная округлость членовъ, твердая и вмѣстѣ съ тѣмъ граціозная поступь — все придавало ей особенную прелесть. Ея кудрявые, мягкіе волосы были съ рыжеватымъ отливомъ, лицо было удивительно красиво. Но особенно чарующее впечатлѣніе производилъ влажный, мягкій блескъ ея чудныхъ глазъ. Длинная одежда изъ желтаго, мягкаго виссона плотно облегала ея тонкій и вмѣстѣ съ тѣмъ пышный станъ. На плечахъ изящныя застежки сдерживали переднюю и заднюю половину ткани. Излишекъ же ея спускался опять съ плечъ на подобіе верхней одежды, ложась красивыми складками вокругъ пояса. Руки были открыты, очертанія нѣжной, но полной и совершенно развитой груди не совсѣмъ терялись подъ складками одежды. Это былъ обыкновенный хитонъ греческихъ женщинъ, но богатый и яркій, какіе носили іонянки и лидянки береговъ Азіи. Края его были украшены пестрымъ шитьемъ.

Рыжевато-русые волосы падали естественными кудрями по затылку; ихъ сдерживала пурпуровая лента съ металлическою бляшкою повыше лба.

Войдя въ сопровожденіи мечтателя и увидя такое собраніе знатныхъ мужей съ всемогущимъ Перикломъ во главѣ, красавица немного смутилась. Но Алкаменъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ:

— Периклъ Олимпіецъ желаетъ видѣть прекрасную и мудрую милезіянку.

— Какъ бы велико и естественно ни было желаніе видѣть такую прославленную женщину, — сказалъ Периклъ, — однако, напрасно ты, Алкаменъ, умалчиваешь, что недоумѣніе, какъ рѣшить вашъ споръ съ Агаракритомъ, главнымъ образомъ побудило насъ, по совѣту искателя истины, обратиться за помощью къ мудрости прекрасной милезіянки. Именно между нами возникъ вопросъ, позволительно-ли изобразить богиню подъ видомъ красивой эллинской женщины. Въ благочестивыхъ аѳинянахъ заговорила совѣсть и возникло опасеніе, что смертные могутъ возгордиться, а боги имъ позавидовать, если будетъ допущено слишкомъ человѣчное изображеніе божественнаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ возникъ и вопросъ, угодно или ненавистно богамъ искусство ваянія вообще?

— Мягкость и ясность греческаго неба, — начала милезіянка голосомъ, серебристый звукъ котораго былъ не менѣе очарователенъ, какъ и блескъ ея глазъ, — славится повсюду, а тѣлесный образъ эллиновъ признается самымъ богоподобнымъ даже по мнѣнію варваровъ. Боги Эллады не будутъ гнѣваться на аѳинянина если онъ будетъ строить имъ храмы, тякіе же свѣтлые и величественные, какъ эѳиръ, разстилающійся надъ ними, и воздвигать илъ статуи, по благообразію не уступающіе тѣмъ, которые будутъ приносить передъ ними жертвы. Какова страна, таковы и храмы, каковъ человѣкъ, таковы и его боги! И развѣ олимпійцы не доказываютъ во всемъ, что имъ угодно и отрадно видѣть свое отраженіе въ душѣ аѳинянина? Ему же въ особенности ниспослали они даръ художественнаго творчества, почвѣ Аттики они даровали лучшую глину, превосходнѣйшій камень для строенія и для ваянія!

— Дѣйствительно! — подхватилъ съ жаромъ пылкій Алкаменъ, — все мы имѣемъ; недостаетъ еще только широкаго, безграничнаго поприща дѣятельности! — Право, у меня и у всѣхъ насъ, — продолжалъ онъ, указывая на товарищей, — давно уже чешутся пальцы, и рѣзецъ горитъ въ рукахъ отъ нетерпѣнія!

Оживленный шепотъ послышался при этомъ внезапномъ оборотѣ разговора по всей мастерской Фидія: всѣ были согласны съ мнѣніемъ Алкамена.

— Не печалься, Алкаменъ, — сказала милезіянка, съ особенною выразительностью, — Аѳины разбогатѣли, разбогатѣли чрезмѣрно и, конечно, не даромъ привезенъ къ вамъ золотой кладъ съ Делоса…

При этихъ словахъ красавица взглянула чарующимъ взоромъ на Перикла. Онъ же во время ея рѣчи не спускалъ глазъ съ кудрей ея свѣтло-русыхъ, мягкихъ и тонкихъ волосъ, и сказалъ теперь про себя: «Клянусь богами, волосы этой женщины — тотъ же золотой кладъ съ Делоса; они вполнѣ стоютъ его…»

Затѣмъ онъ, задумавшись, опустилъ на нѣсколько мгновеній голову, между тѣмъ какъ взоры всѣхъ обратились къ нему. Наконецъ, онъ заговорилъ:

— Вы въ правѣ, художники и любители художества, ожидать, что делосскій кладъ не даромъ приплылъ къ берегамъ Аттики. И если бы я могъ слѣдовать только волѣ своего сердца, и не былъ бы вынужденъ повиноваться требованіямъ общины, я охотнѣе всего велѣлъ бы всю казну прямо изъ Пирея перевезти сюда въ мастерскую Фидія. Но выслушайте, какъ обстоятъ дѣла для того, кому надлежитъ имѣть попеченіе объ общественномъ благосостояніи. Когда полчища персовъ наводнили и опустошали страну, и общая опасность соединила всѣхъ эллиновъ, когда затѣмъ разбитый врагъ бѣжалъ, когда великій урокъ, данный намъ тою войною, былъ опять забытъ, и повсемѣстно опять пробудился духъ розни, я все-таки надѣялся, что будетъ возможно продолжать мирнымъ путемъ то, что мы начали, побуждаемые бѣдствіями войны. Слѣдуя моему совѣту, народъ аѳинскій предложилъ всѣмъ эллинамъ прислать своихъ представителей въ Аѳины для обсужденія общихъ дѣлъ Греціи. Я думалъ, что удастся общими средствами возстановить всѣ сожженные персами храмы и святилища. Далѣе я думалъ доставить всѣмъ эллинамъ возможность свободнаго и безопаснаго плаванія по всѣмъ эллинскимъ морямъ, по всѣмъ эллинскимъ берегамъ; отъ всѣхъ общинъ я ожидалъ ручательствъ въ ненарушимомъ мирѣ, подъ охраною котораго могло бы ненарушимо процвѣтать благосостояніе всѣхъ эллиновъ. Двадцать мужей выбрали мы изъ среды народа, мужей, которые сами сражались въ великихъ битвахъ съ персами. А какіе отвѣты принесли они намъ, эти послы? То уклончивые, то просто отрицательные. Болѣе же всѣхъ старалась Спарта обильно разсѣять между всѣми единоплеменниками сѣмена недовѣрія къ Аѳинамъ. Такъ наша попытка кончилась неудачею, и Аѳины убѣдились на опытѣ, что нельзя разсчитывать на единогласіе среди эллиновъ, что зависть соперниковъ не дремлетъ. Если бы удался мой благонамѣренный планъ, то и Аѳины и вся Эллада могли бы всецѣло отдаться искусствамъ мира, могли бы не медля достигнуть полнаго и пышнаго расцвѣта. Но при данномъ положеніи дѣлъ мы прежде всего обязаны стремиться все къ большему могуществу, все къ большему вліянію въ Элладѣ и постоянно какъ и теперь, стоять во всеоружіи, устрашающемъ нашихъ враговъ. Эта первая необходимость вынуждаетъ насъ не расточать средства, какъ бы они ни были блистательны въ настоящую минуту. Теперь разсудите сами, сограждане, можемъ-ли мы упустить изъ виду тѣ обстоятельства, которыя возлагаетъ намъ сохраненіе нашего первенствующаго положенія въ Элладѣ, или же немедленно расточить золотые дары счастія на одно прекрасное и пріятное.

Такъ говорилъ Периклъ и, видя, что окружающіе выслушали его рѣчь молча и какъ будто втайнѣ не вполнѣ соглашаясь съ нимъ, продолжалъ:

— Обсудите этотъ вопросъ или предоставьте его на обсужденіе мечтателю, любителю истины, или же, если мнѣніе женщинъ заслуживаетъ вниманія и въ дѣлахъ политическихъ, этой красавицѣ изъ Милета.

— Если мнѣ удалось услѣдить умомъ за словами Перикла, — началъ съ своею обычною обстоятельностью мечтатель, видя, что всѣ молчатъ, — то великій государственный дѣятель не допускаетъ никакихъ сомнѣній относительно того, что Аѳины должны стараться сохранить первенствующее положеніе между греческими государствами. Намъ же онъ предоставилъ на обсужденіе, какимъ путемъ достигнуть обезпеченія этого положенія. Онъ самъ при этомъ придерживается издавна принятаго мнѣнія, что превосходство одного государства передъ другимъ должно основываться только на военной силѣ. Но при своей извѣстной мудрости, онъ отличается отъ прежнихъ государственныхъ дѣятелей тѣмъ, что, повидимому, признаетъ возможность еще иныхъ средствъ, ибо въ противномъ случаѣ онъ не предложилъ бы намъ обсуждать данный вопросъ.

— Если ты, — сказалъ Периклъ, — можешь указать намъ на иныя средства къ достиженію той же цѣли, то говори!

— Чтобы узнать подобныя средства, — возразилъ мечтатель, — слѣдовало бы спросить такихъ людей, которые передъ всѣми доказали свое умѣніе всюду первенствовать и наипрекраснѣйшимъ и наилучшимъ способомъ, безъ насилія, покорять себѣ другихъ. Слѣдовало бы спросить опять-таки прекрасную милезіянку.

Красавица взглянула съ улыбкой на мечтателя, а онъ, обратившись къ ней, продолжалъ своимъ обычнымъ тономъ:

— Ты слышала, что мы обсуждаемъ вопросъ, какъ одному государству сохранить свое первенствующее положеніе передъ другимъ, одною-ли военною силою и богатствомъ, или же еще чѣмъ-нибудь инымъ, примѣрно поощреніемъ всего прекраснаго и хорошаго и развитіемъ всякаго внутренняго превосходства. Ты — вотъ принадлежишь къ числу такихъ, которыя умѣютъ первенствовать передъ другими, и наипрекраснѣйшимъ и наилучшимъ способомъ, безъ всякаго насилія, властвовать надъ людьми. Не скажешь-ли ты намъ, какъ ты этого достигаешь?

— Что касается до насъ, женщинъ, — отвѣчала милезіянка, улыбаясь, — то могу только сказать, что все зависитъ отъ извѣстной мѣры внѣшняго благообразія, отъ способа одѣваться, отъ умѣнья красиво плясать или очаровательно играть на кнеарѣ и отъ всякихъ иныхъ искусствъ нравиться.

— Итакъ, относительно женщинъ вопросъ окончательно рѣшенъ! — сказалъ Периклъ. — Но что же дѣлать? Ужь не попытаться-ли намъ, аѳинянамъ, также наипрекраснѣйшимъ и наилучшимъ способомъ покорить спартанцевъ и всѣхъ островитянъ и азіатцевъ пышными одеждами и благообразіемъ и красивыми плясками и игрою на кнеарѣ?

— А почему же бы и нѣтъ? — возразила милезіянка.

Эти рѣшительно произнесенныя слова озадачили всѣхъ. — Но красавица продолжала:

— Та община достигнетъ передъ всѣми наибольшей власти и славы, въ которой всѣ искусства, пляска, музыка, архитектура, ваяніе, живопись и поэзія достигнутъ высшаго развитія!

— Ты шутишь! — замѣтили нѣкоторые изъ мужчинъ.

— Нисколько! — возразила красавица, улыбаясь.

— Если всмотрѣться ближе, — сказалъ Гипподамъ, — то во мнѣніи милетской красавицы, заставившемъ было насъ улыбнуться, есть нѣкоторая доля правды. И въ самомъ дѣлѣ! Разъ красота имѣетъ побѣдоносную силу въ мірѣ, то почему же бы и цѣлому народу не первенствовать надъ другими, благодаря обаянію красоты, не достигнуть бы славы, удивленія, любви, безграничнаго вліянія, подобно красивой женщинѣ?

— Если бы только беззавѣтная преданность одной красотѣ, — возразилъ Периклъ, — не имѣла своимъ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ изнѣженность и женственность!

— Изнѣженность и женственность? — воскликнула милезіянка. — Съ васъ, аѳинянъ, этихъ качествъ еще слишкомъ мало. Сколько между вами есть еще такихъ, которымъ хотѣлось бы ввести въ вашей общинѣ суровые нравы и порядки спартанцевъ! Несправедливо утверждать, что прекрасное развращаетъ людей. Все прекрасное развиваетъ въ гражданахъ государства ясность души, довольство, покорность, самоотверженность, воодушевленіе. Что можетъ быть завиднѣе доли того счастливаго народа, на празднества котораго стекались бы народы изъ ближнихъ и дальнихъ краевъ? Пусть мрачный, суровый спартанецъ повсюду встрѣчаетъ одну ненависть къ себѣ: Аѳины, увѣнчанныя цвѣтами и умащенныя благовоніями, подобно невѣстѣ, покорятъ себѣ сердца всѣхъ!

— И такъ, ты полагаешь, — сказалъ Периклъ, — что уже пришла пора отложить мечъ и отдаться всѣмъ искусствамъ мира?

— Дозволь мнѣ, о, Периклъ, — подхватила милезіянка, — высказать, когда, по моему мнѣнію, пора создавать прекрасное!

— Говори! — возразилъ Периклъ.

— Пора создавать великое и прекрасное, — сказала красавица, — настала, полагаю я, тогда, когда явились люди, къ тому призванные! Теперь у васъ есть Фидій и другіе мастера: неужели вы будете медлить съ осуществленіемъ ихъ мыслей, пока они не состарятся въ бездѣйствіи? Легко найти золото для уплаты за художественныя произведенія, но не всегда легко найти достойныхъ исполнителей!

Громкіе и всеобщіе возгласы одобренія раздались при этихъ словахъ.

Есть взгляды, есть слова, которые подобно жгучей молніи западаютъ въ душу человѣка. Душа Перикла была поражена одновременно и такимъ взглядомъ, и такимъ словомъ.

Это былъ жгучій взглядъ изъ очаровательнѣйшихъ глазъ, это было жгучее слово изъ очаровательнѣйшихъ устъ. Силу слова сознавалъ Периклъ; отъ силы взгляда пробѣжалъ по немъ сладостный огонь, измѣнившій все его существо болѣе, чѣмъ онъ самъ могъ сознать.

Глаза его засверкали, и онъ повторилъ про себя слова красавицы:

— Пора создавать великое и прекрасное настала тогда, когда явились люди, къ тому призванные! Признаюсь, — продолжалъ онъ громко, это слово разъяснило и доказало все. Лучшаго заступника наша общая задушевная мысль не могла найти! Мнѣ кажется, ты вполнѣ убѣдила меня и всѣхъ присутствующихъ. Впрочемъ, это удалось бы тебѣ не такъ легко, прекрасная незнакомка, если бы все, что ты высказала, не таилось бы уже въ глубинѣ души каждаго изъ насъ. Но дозволь мнѣ прибавить, что я сдаюсь еще не вполнѣ. Согласись со мною на полюбовную сдѣлку! Я полагаю, мы постараемся сохранить настоящую воинственную готовность и силу Аѳинъ; но соглашаюсь съ тобою, что не слѣдуетъ долѣе, изъ боязни, медлить съ осуществленіемъ того, чему пришла пора, ибо теперь есть у насъ такіе люди, какихъ никогда болѣе не будетъ!.. Благодари, Фидій, эту красавицу за то, что разсѣялись мои сомнѣнія, и за то, что я обѣщаю тебѣ и всѣмъ твоимъ товарищамъ, у которыхъ, какъ выразился Алкаменъ, рѣзецъ горитъ въ рукахъ отъ нетерпѣнія, открыть широкое поле дѣятельности. Выходите, какъ воодушевленная рать въ битву, возстановите разрушенное, созидайте новое, прекрасное и величественное, осуществите образы вашихъ давнихъ мечтаній!

"Посмотрите, не мало уже совершено для укрѣпленія Аѳинъ. Гаванный городъ отстроенъ заново, средняя стѣна почти уже окончена. Давно я уже мечталъ построить палестру для аѳинской молодежи; думаю я также о достойномъ зданіи для музыки и поэзіи. А дивными храмами боговъ и величественными статуями увѣнчаемъ мы дѣло обновленія, начатое внизу, въ Пиреѣ.

Радостными кликами одобренія отвѣтили всѣ присутствующіе на эти слова Перикла!

— Призывно высятся исполинскія колонны храма, — продолжалъ Периклъ, — заложеннаго Пизистратомъ въ честь олимпійскаго Зевса, и недостроеннаго послѣ паденія того великаго мужа. Не окончить-ли намъ прежде всего это зданіе?

— Нѣтъ! — воскликнулъ съ жаромъ другъ народа, Эфіальтъ. — Это значило бы увѣковѣчить славу врага народной вольности. Пусть тиранъ кончаетъ, что начато тираномъ! Вольный народъ аѳинянъ не трогаетъ развалинъ этого памятника Пизистрата, въ знакъ того, что нѣтъ благодати боговъ на дѣлахъ деспотовъ!

— Вы слышали слова народника Эфіальта, — сказалъ Периклъ, — а слышать Эфіальта то же, что слышать весь народъ аѳинянъ!.. На вершинѣ акрополя стоитъ издревле-чтимое святилище Эрекѳея и богини города, Аѳины, полуразрушенное и кое-какъ отстроенное для богослуженій послѣ персидскаго погрома.

— Тамъ гнѣздятся совы! — воскликнулъ вольнодумецъ Калликратъ. — Храмъ этотъ старъ и мраченъ, такъ же стары и мрачны его жрецы, и сами боги тамъ точно покрылись мрачною плѣсенью старины!

— Такъ построимъ новый храмъ, свѣтлый и веселый! — сказалъ Периклъ.

— Тогда Фидій будетъ осужденъ на бездѣліе, — возразилъ Калликратъ; — ты знаешь, что древняя святыня, упавшая съ неба деревянная статуя Аѳины-Градохранительницы, стоящая въ храмѣ Эрекѳея, отнюдь не можетъ быть замѣнена никакимъ новымъ изображеніемъ, что не дозволяется и передѣлать эту неуклюжую статую, а разрѣшается только обвѣшивать ее новыми украшеніями!

— Такъ оставимъ въ покоѣ старыхъ жрецовъ съ ихъ старыми богами въ старыхъ храмахъ, — сказалъ Периклъ, — и попросимъ Фидія разсказать намъ, что онъ видитъ, точно во снѣ, когда не сводитъ глазъ съ акрополя!

Фидій стоялъ, задумавшись.

Периклъ подошелъ къ нему и сказалъ, положивъ руку ему на плечо: — Теперь твое дѣло думать, вызвать на свѣтъ всѣ твои великія мысли, пришло время осуществить ихъ!

Глаза Фидія сверкнули, онъ улыбнулся и сказалъ:

— Пусть Иктинъ разскажетъ тебѣ, какъ часто мы съ нимъ ходили по вершинѣ акрополя и скалистымъ уступамъ его, какъ мы измѣряли и высчитывали и строили тайные планы, не зная, когда придетъ часъ осуществить ихъ…

— Въ чемъ же состояли эти планы? — спросили въ одинъ голосъ всѣ присутствующіе.

Фидій изложилъ, что уже давно созрѣло въ его умѣ. Всѣ слушали его съ восторгомъ.

— Но не помѣшаетъ-ли этому дѣлу, — спросилъ кто-то, — зависть жрецовъ эрекѳеева храма? Нѣчто подобное уже было однажды.

— Мы восторжествуемъ надъ этой завистью! — воскликнулъ Эфіальтъ.

— Делосскій кладъ, — сказалъ Периклъ, — можно сложить у ногъ богини — онъ можетъ храниться въ опистодомѣ храма; и такъ, на свѣтлой вершинѣ акрополя, въ одномъ и томъ же зданіи, могутъ быть соединены залоги могущества и величія Аѳинъ!

Новые радостные возгласы присутствующихъ были отвѣтомъ на послѣднія слова Перикла. Онъ же, точно вдругъ опомнившись, взглянулъ на лавровую вѣтку и на розу въ рукахъ красавицы, и сказалъ:

— Многое рѣшили мы здѣсь, но забыли о состязаніи Алкамена съ Агоракритомъ. Которой изъ обѣихъ Афродитъ прекрасная и мудрая незнакомка отдастъ преимущество?

— А развѣ это тоже Афродита? — спросила милезіянка, посмотрѣвъ на статую Агоракрита; — я приняла ее за болѣе строгую богиню; это скорѣе Немезида.

Агоракритъ, который все время сидѣлъ, нахмурившись, поодаль на камнѣ, улыбнулся при этомъ словѣ съ насмѣшливою горечью.

— Немезида? — повторилъ Периклъ, — дѣйствительно, это наименованіе подходитъ. Немезида вѣдь строгая богиня мѣры, а нарушеніе мѣры всегда влечетъ за собою кару! И въ самомъ дѣлѣ, въ этомъ произведеніи Агоракрита, повидимому, проявляется въ живомъ воплощеніи строгій законъ и мѣра всего бытія. Красота этой богини — почти грозная, почти устрашающая. А впрочемъ, развѣ Киприда, богиня обаятельной мѣры, и Немезида, карательница мѣры нарушенной, не сродны въ первыхъ началахъ? Итакъ, если аѳиняне хотѣли для участка садовъ имѣть Афродиту, а Афродиту изваялъ только Алкаменъ, то только статуя Алкамена и можетъ быть поставлена въ участкѣ садовъ. Произведеніе же Агоракрита, изображающее чудную Немезиду, мы, съ его согласія, поставимъ, какъ я полагаю, въ храмѣ этой богини въ Рамносѣ. Для художника будетъ легко прибавить еще кое-какіе внѣшніе признаки и символы.

— Такъ и сдѣлаю! — воскликнулъ мрачный Агоракритъ, сверкнувъ глазами. — Она станетъ Немезидою, моя кипрская богиня!

— Кому же, прекрасная незнакомка, — сказалъ Периклъ, — кому ты теперь поднесешь лавръ, а кому розу?

— И то, и другое тебѣ! — возразила милезіянка. — Изъ обоихъ соперниковъ никто не побѣдилъ, никто не побѣжденъ. А въ этотъ мигъ подобаетъ всѣ вѣнки сложить въ руку того мужа, благодаря которому для всѣхъ этихъ художниковъ открывается поприще и возможность увѣнчать себя вѣчною славою!

И съ этими словами она подала лавръ и розу Периклу.

Сверкающіе взоры ихъ встрѣтились и на мигъ вспыхнули первымъ огнемъ взаимной страсти.

— Лавръ, — сказалъ Периклъ, — я раздѣлю между обоими юношами, а душистую, нѣжную розу оставлю себѣ.

Онъ переломилъ лавровую вѣтку и передалъ обѣ половины Алкамену и Агоракриту. Потомъ, оглянувшись вокругъ, онъ произнесъ:

— Кажется, теперь всѣ будутъ мною довольны. Одинъ только мечтатель потупилъ взоръ въ какомъ-то тревожномъ и мрачномъ настроеніи. Не явилось-ли у тебя еще какое сомнѣніе, другъ мудрости?

— Отъ вашего имени, — отвѣтилъ мечтатель, — я спрашивалъ прекрасную милезіянку, благодаря чему одна община можетъ первенствовать передъ другими, военною-ли только силою и золотомъ, или же также иными средствами, примѣрно поощреніемъ всего прекраснаго, хорошаго, всякимъ внутреннимъ развитіемъ. Относительно прекраснаго милезіянка доказала намъ, что оно можетъ превосходно содѣйствовать этой цѣли. Но мнѣ хотѣлось бы еще узнать, насколько можетъ содѣйствовать той же цѣли и остальное, мною названное, то есть все хорошее, всякое внутреннее превосходство…

— Я полагаю, — сказала милезіянка, — что хорошее тождественно съ прекраснымъ; если же не тождественно съ прекраснымъ, но противоположно ему, то оно, по моему мнѣнію, не будетъ необходимымъ для той цѣли.

— А можешь ты и это доказать намъ? — спросилъ мечтатель.

— Доказать? — возразила милезіянка, улыбаясь; — не знаю, найдутся-ли доказательства тому. Если что-нибудь придетъ мнѣ на умъ, то скажу тебѣ.

— Отлично! — перебилъ Периклъ, — отложимъ эти разсужденія до другого раза.

Мечтатель пожалъ плечами и вышелъ.

— Чудакъ этотъ, кажется, не совсѣмъ доволенъ! — замѣтилъ Периклъ.

— Нѣтъ! — возразилъ Алкаменъ, — я знаю его; онъ напускаетъ на себя видъ большой скромности, но всегда очень недоволенъ, когда ему не дадутъ возможности вполнѣ завладѣть разговоромъ и когда разсужденіе не придетъ точь въ точь къ той цѣли, которую онъ втайнѣ себѣ намѣтилъ. Но его досада скоро проходитъ, онъ добрякъ и нисколько не злопамятенъ.

— Какъ зовутъ этого мудролюбиваго чудака? — спросилъ Периклъ.

— Сократъ, сынъ Софрониска! — возразилъ Алкаменъ.

— А имя прекрасной незнакомки, отъ которой мы сегодня столь многому научились? — продолжалъ Периклъ.

— Аспазія! — сказалъ Алкаменъ.

— Аспазія? — воскликнулъ Периклъ. — Какое нѣжное и сладкое имя! Оно таетъ на устахъ какъ поцѣлуй.

II.
Телезиппа.

Много ночей послѣ собранія въ домѣ Фидія Периклъ провелъ безъ сна. Его мысли были заняты делосскимъ кладомъ, съ прибытіемъ котораго наступило время для могущества и величія аѳинянъ; отголосокъ разговоровъ, которые велись въ домѣ Фидія, звучалъ неотступно въ его душѣ, а когда онъ, чтобы уйти отъ круговорота этихъ мыслей, смыкалъ глаза, кратковременный, тревожный сонъ возсоздавалъ передъ нимъ очаровательный образъ милезіянки, и влажный, обаятельный блескъ ея дивныхъ глазъ проникалъ до глубины его души.

Много плановъ, давно уже обдуманныхъ, тревожило умъ Перикла. Колеблющіяся мысли установлялись, рѣшенія созрѣвали за ночь.

Разъ утромъ сидѣлъ онъ въ глубокомъ раздумьи въ своемъ покоѣ. Къ нему зашелъ его другъ Анаксагоръ. Съ ранней юности, сблизившись съ мудрымъ клазоменяниномъ, Периклъ все еще часто по утрамъ любилъ съ открытою, пылкою душою грека воспринимать тѣ новыя откровенія, которыя смѣлые мыслители, и въ особенности Анаксагоръ, возвысившись надъ дѣтскими взглядами отцовъ, начали теперь почерпать изъ глубины ума, дошедшаго до полнаго самосознанія.

Но на этотъ разъ мудрецъ сейчасъ же замѣтилъ, что размышленія иного рода всецѣло занимаютъ его друга; вмѣсто обычнаго спокойствія онъ нашелъ въ немъ небывалую возбужденность; а въ глазахъ увидѣлъ тотъ томный блескъ, который является слѣдствіемъ безсонной ночи, проведенной въ неотвязчивыхъ мысляхъ.

— Вѣрно сегодня народъ созванъ на пниксъ для особенно важныхъ совѣщаній? — спросилъ старикъ, вглядываясь въ лицо Олимпійца, — помнится, что только при подобныхъ случаяхъ я видывалъ тебя въ такой задумчивости.

— Народъ, дѣйствительно, собирается сегодня, — сказалъ Периклъ, — и важныя дѣла собираюсь я предложить на обсужденіе. Я боюсь, достигну-ли успѣха.

— Ты стратегъ, — возразилъ Анаксагоръ, — ты завѣдуешь общественными доходами, ты распоряжаешься общественными постройками, ты устраиваешь общественныя празднества, ты… одни боги знаютъ, какія должности все снова и снова поручаютъ тебѣ аѳиняне при обычайномъ и необычайномъ полномочіи; но, какъ бы все ни было, ты владѣешь самымъ важнымъ, и для вольной общины главнымъ качествомъ — ты великій ораторъ, тебя прозвали Олимпійцемъ, потому что громы твоихъ рѣчей имѣютъ какую-то мощную власть, какъ громы самого Зевса. И ты боишься?

— Боюсь! — отвѣтилъ Периклъ, — и увѣряю тебя, что никогда не вхожу на ораторскій помостъ, не возвавъ втайнѣ къ богамъ, чтобы не вырвалось у меня какое-нибудь необдуманное слово, и чтобы мнѣ ни на мигъ не забыть, что говорю передъ аѳинянами. Ты знаешь, какое нетерпѣніе началъ уже проявлять народъ, когда я былъ вынужденъ все снова и снова требовать новыхъ денежныхъ средствъ для построенія средней длинной стѣны и для возобновленія Пирея. А теперь увлекъ меня Фидій, заразилъ меня новыми великими планами. Рѣшено не сдерживать болѣе пламенныхъ порывовъ Фидія и его товарищей, украсить наши Аѳины давно уже задуманными произведеніями этихъ мастеровъ, и прославить городъ передъ всею Элладою. Ты знаешь, я изъ числа тѣхъ, которые хватаются за новое только послѣ долгихъ размышленій, но разъ рѣшившись, уже не отступятъ отъ задуманнаго дѣла, и отдаются ему со всѣмъ пыломъ своей души. Такъ я и это дѣло сначала долго обдумывалъ; теперь же я втайнѣ, можетъ быть, еще горячѣе стою за него, нежели Фидій самъ и всѣ его товарищи!

— А развѣ народъ аѳинянъ не горячъ, не пылаетъ любовью къ искусству? — сказалъ Анаксагоръ. — И развѣ не прибыла богатая делосская казна?

— Я боюсь того недовѣрія, — возразилъ Периклъ, — которое сѣютъ въ народѣ тайные и открытые враги. Партія олигарховъ еще не лишилась всей своей силы. Также ты знаешь, что есть между нами друзья лаконянъ и такіе, которые не терпятъ ничего свѣтлаго и отрадно-прекраснаго. Вѣдь испыталъ ты это и на себѣ, съ тѣхъ поръ какъ ты впервые выступилъ среди колоннъ агоры возвѣщать намъ, аѳинамъ, чистую, вольную, умозрительную истину. Но у меня есть въ рукахъ средство, которое не можетъ не расположить толпу въ мою пользу. Довольно есть бѣдныхъ гражданъ, которые кое-какъ пробиваются изо дня въ день и которымъ приходится завтра голодать, если они сегодня оставятъ свою работу ради исполненія гражданской обязанности присутствовать въ народномъ собраніи. Почему бы не вознаграждать такихъ какими-нибудь двумя оболами изъ государственной казны? Жаль мнѣ и тѣхъ бѣдняковъ, которымъ хотѣлось бы бывать на общественныхъ зрѣлищахъ, но не изъ чего платить за входъ. Имъ надо открыть доступъ на государственный счетъ; пусть и они, подъ видомъ удовольствія, незамѣтно для самихъ себя развиваются и образуются на твореніяхъ поэтовъ. А тѣ добрые старички, которые тысячами назначаются по жребію для засѣданій въ судахъ, пусть и они впредь не теряютъ даромъ цѣлые дни, для того только, чтобы въ потѣ лица разбирать безчисленные споры своихъ согражданъ. Аѳины богаты, новые золотые источники изливаются изъ земель союзниковъ въ нашу государственную казну. Въ деньгахъ у насъ избытокъ. Я спрашивалъ себя: хранить-ли этотъ избытокъ на будущія времена, или же воспользоваться имъ уже теперь? Я полагаю, что время настоящее имѣетъ большее право на него. Предоставимъ народу наслаждаться плодами своихъ побѣдъ и своего величія, не будемъ мѣшать его свободѣ и счастію, создадимъ прекрасную, завидную, истинно человѣчную жизнь въ нашихъ боголюбимыхъ Аѳинахъ!

— Я уже часто видалъ достойнаго Перикла въ такомъ благородномъ пылу воодушевленія, — замѣтилъ Анаксагоръ, — но этотъ сегодняшній пылъ кажется мнѣ горячѣе, чѣмъ когда-либо.

— Благодареніе богамъ, — возразилъ Периклъ, — что они вмѣстѣ съ благоразумной осмотрительностью даровали мнѣ, и пылкую рѣшимость, и упорную твердость. Или ты недоволенъ мною? Можетъ быть я, на твой взглядъ, захожу слишкомъ далеко въ моихъ планахъ или въ моихъ попеченіяхъ о народѣ, вѣчно непостоянномъ и иногда неблагодарномъ?

— Скажу тебѣ откровенно, — отвѣтилъ старикъ, — я никогда не занимаюсь политикою. Я не аѳинянинъ, я, можетъ быть, даже не эллинъ, но космополитъ, философъ. Отечество мое — безконечное міровое пространство.

— Но ты — мудрецъ, — сказалъ Периклъ, — и можешь судить о дѣлахъ государственныхъ людей; можешь предвидѣть, пользу или вредъ принесутъ они.

— Отъ этого воздержусь безусловно! — воскликнулъ Анаксагоръ. — Не только поэты, но и государственные дѣятели слѣдуютъ невольно указанію боговъ, ими владѣетъ, ихъ вдохновляетъ какой-то демонъ, и побуждаетъ ихъ безсознательно обращаться къ тому, что въ данный мигъ дѣйствительно необходимо и полезно. Простой человѣческій умъ часто будетъ судить опрометчиво и ошибаться тамъ, гдѣ дѣло касается боговдохновенныхъ государственныхъ дѣятелей. Я погрузился въ глубины природы и нашелъ всюду дѣйствіе духа! А духъ непогрѣшимѣе и могущественнѣе въ созиданіи и въ дѣятельности, нежели въ сужденіи!..

Такъ оба друга бесѣдовали въ покоѣ Перикла. Но въ эту минуту вошелъ рабъ, присланный женою Перикла, Телезиппой.

Съ странною вѣстью пришелъ этотъ посланный отъ хозяйки дома. Утромъ прибылъ въ городъ управляющій изъ периклова имѣнія и принесъ молодого барашка, явившагося на свѣтъ съ однимъ рогомъ посерединѣ лба. Это животное онъ только что представилъ своей госпожѣ, какъ несомнѣнное предзнаменованіе чего-то. Телезиппа, какъ женщина благочестивая, сейчасъ же послала за гадателемъ Лампономъ, чтобы истолковать знаменіе. Теперь же она просила мужа придти посмотрѣть на странное существо и вмѣстѣ съ нею выслушать предсказаніе гадателя.

Когда рабъ кончилъ свой разсказъ, Периклъ сказалъ добродушнымъ тономъ своему другу:

— Исполнимъ желаніе моей жены и пойдемъ подивиться на однорогого барана.

Анаксагоръ всталъ и пошелъ за Перикломъ.

Они вышли въ перистиль дома.

Домъ Перикла отличался простотою. Онъ былъ не просторнѣе и не богаче убранъ, чѣмъ домъ всякаго аѳинскаго гражданина съ скромными средствами. Простота его вполнѣ соотвѣтствовала простотѣ жизни самого владѣльца. Въ вольной общинѣ самый вліятельный человѣкъ долженъ жить просто, чтобы уберечься отъ недовѣрія согражданъ. Но и безъ особаго разсчета и намѣренія всякій человѣкъ, посвятившій себя неутомимой общественной дѣятельности, будетъ всегда болѣе или менѣе нерадиво относиться къ собственному хозяйству. И перистиль въ домѣ Перикла былъ простъ и безъ всякаго убранства. Но онъ не былъ лишенъ той уютности, которая вездѣ составляла необходимую принадлежность этой своеобразнѣйшей, пріятнѣйшей части дома, этого похожаго на залу, окруженнаго колоннами, маленькаго дворика. Жильцы дома были здѣсь и въ самыхъ внутреннихъ покояхъ, и подъ открытымъ небомъ. Сюда не проникалъ шумъ уличной жизни, и все-таки свободно проходилъ сверху вольный воздухъ, падалъ въ мраморный портикъ золотой свѣтъ солнца, луны и звѣздъ. Щебечущія ласточки довѣрчиво летали здѣсь и вили гнѣзда по капителямъ колоннъ и по выступамъ карнизовъ. Жилой домъ украшался колоннами не снаружи, подобно манящимъ къ себѣ храмамъ, но изнутри, какъ бы отстраняя всякаго чужого, но создавая привольное и мирно-уютное помѣщеніе для своей семьи. Здѣсь, въ перистилѣ собиралась семья, здѣсь принимали иногда и посѣтителей. Часто и обѣдали здѣсь. Здѣсь же приносили и домашнія жертвы богамъ; здѣсь было настоящее пепелище дома, жертвенникъ стадохранителя Зевса.

За портикомъ, который тянулся вдоль всѣхъ четырехъ стѣнъ перистиля, помѣщались жилые покои въ домѣ Перикла. Двери выходили на перистиль. Косяки и карнизы дверей были изящно отдѣланы, нѣкоторыя пролеты были только завѣшаны цвѣтными коврами. Въ задней части дома примыкала къ перистилю женская половина, а за нею лежалъ маленькій, бережно огороженный садикъ.

Отъ входа съ улицы можно было пройти прямо въ перистиль. Въ передней части дома находилось четвероугольное помѣщеніе, по тремъ сторонамъ котораго тянулись портики, четвертая же сторона, противъ входа, выходила въ залу, открытую на сторонѣ къ перистилю, съ остальныхъ же трехъ сторонъ ограниченную стѣнами.

Въ этой-то залѣ стояла Телезиппа, супруга Перикла, окруженная нѣсколькими рабами и рабынями, а возлѣ нея управляющій изъ имѣнія, съ однорогимъ молодымъ барашкомъ на рукахъ.

Телезиппа была высокая женщина съ строгими, довольно красивыми, хотя и не тонкими чертами лица. Она была статна и полна, но въ ея тѣлѣ не было уже ни слѣда свѣжести. Щеки и груди отвисли; небрежно и некрасиво висѣла и одежда на ея членахъ. Волосы у нея были еще не убраны, а просто повязаны узломъ на затылкѣ. Лицо ея было блѣдно: она еще не успѣла нарумяниться. Эта женщина, жена великаго Перикла, была прежде замужемъ за богачемъ Гиппоникомъ. Онъ развелся съ нею и она вышла за Перикла. Тогда она была еще моложава; холодный, строгій взглядъ глазъ какъ-то смягчался цвѣтущею свѣжестью лица.

Завидя, что мужъ идетъ не одинъ, а въ сопровожденіи Анаксагара, Телезиппа хотѣла было, согласно обычаю, уйти отъ чужого на женскую половину. Периклъ далъ ей знакъ остаться. Она осталась, но не удостоила престарѣлаго мудреца ни однимъ взглядомъ. Она считала себя въ правѣ не любить этого стараго друга и совѣтника своего мужа.

Съ какою-то боязнью глядѣла она на принесеннаго барана.

— Я велѣла позвать гадателя Лампона, — сказала она; — я боюсь злого предзнаменованія.

Въ эту минуту привратникъ отворилъ наружную дверь и впустилъ гадателя, который тотчасъ же и прошелъ въ залу.

Гадатель Лампонъ былъ жрецомъ при одномъ изъ маленькихъ святилищъ Діонисія, которое давало мало дохода. Онъ поэтому началъ заниматься мантикою и имѣлъ успѣхъ. Слава его росла. Какъ наружный знакъ своего занятія онъ носилъ на лбу греческую повязку и лавръ Аполлона на головѣ. Кромѣ того, онъ, по обыкновенію гадателей, одѣвался неряшливо, носилъ всклокоченную бороду и длинные, косматые волосы, глядѣлъ какъ-то испуганно и растерянно и всѣмъ этимъ старался выражать, что его пророческому духу чуждо все земное.

— Вотъ этотъ диковинный звѣрь, — сказала Телезиппа Лампону, — родился въ нашемъ имѣніи и сегодня утромъ принесенъ въ городъ. Ты одинъ изъ самыхъ свѣдущихъ толкователей; объясни намъ это чудо и что оно предвѣщаетъ, счастіе или бѣду?

Лампонъ велѣлъ положить барана на жертвенникъ стадохранителя Зевса.

Одинъ уголекъ тлѣлъ еще случайно на жертвенникѣ. Лампонъ вырвалъ одинъ волосокъ со лба барана и бросилъ его на тлѣющій уголь.

— Знаменіе благопріятное, — сказалъ онъ, — ибо волосокъ сгорѣлъ безъ сильнаго треска.

Затѣмъ онъ обратился къ Периклу, посмотрѣть, какъ онъ сталъ. Периклъ случайно стоялъ направо отъ барана.

— Знаменіе благопріятно для Перикла! — произнесъ гадатель съ важнымъ видомъ, сунулъ въ ротъ, согласно обрядамъ мантики, лавровый листъ, и началъ его жевать: растеніе, посвященное богу прорицанія, должно было возбудить священную восторженность, ясное, боговдохновенное прозрѣніе.

Глаза его начали дико вращаться, точно въ судорожныхъ подергиваніяхъ. Вдругъ баранъ повернулъ голову на сторону, рогомъ прямо къ Периклу, и издалъ при этомъ какой-то особенный звукъ.

— Хвала тебѣ, Алкмеонидъ! — вскричалъ Лампонъ, — хвала тебѣ, сынъ Ксантиппа, побѣдителя персовъ при мысѣ Михальскомъ, благороднаго потомка рода Бизиговъ, святыхъ хранителей Палладіума! Хвала тебѣ. побѣдитель Ѳракіи, Фокиды, Эвбеи! Овенъ сей знаменуетъ Аѳины: было время, и овенъ аѳинскій имѣлъ два рога — вождя олигарховъ, Ѳукидика, и вождя друзей народа, Перикла. Отнынѣ же овенъ аѳинскій будетъ имѣть только одинъ рогъ на лбу: безвозвратно устранена партія олигарховъ, и одинъ Периклъ съ мудростью и великодушіемъ управляетъ судьбою аѳинянъ!

Анаксагоръ улыбнулся, Периклъ отвелъ его въ сторону и сказалъ ему на ухо:

— Онъ хитеръ, онъ разсчитываетъ попасть въ число гадателей, которые при будущемъ походѣ будутъ посланы со мною на государственный счетъ.

— А что же сдѣлать съ бараномъ? — спросила Телезиппа.

— Барана этого, — возразилъ Лампонъ, — откормить какъ можно лучше, а затѣмъ принести въ жертву Діонисію. Ибо этому богу приличествуютъ въ жертву козлы, ради вреда, приносимаго ими виноградникамъ; но что козелъ, что баранъ — все едино, и за неимѣніемъ козла богу не будетъ противенъ и баранъ, подобный этому.

Гадатель кончилъ. Онъ принялъ три обола въ вознагражденіе за свой пророческій трудъ, наклонилъ свою косматую голову, и вышелъ.

— Госпожа Телезиппа, — сказалъ Анаксагоръ, — какъ дорого, однако, оплачивается нынче мудрость! цѣлыхъ три обола даютъ за оракулъ барана, который явился на свѣтъ съ однимъ рогомъ, чтобы возвѣстить то, о чемъ уже давно и безплатно кричатъ всѣ совы въ Аѳинахъ!

Телезиппа кинула на него злобный взглядъ, который онъ встрѣтилъ съ полнымъ спокойствіемъ мудреца.

Она собиралась присовокупить къ этому взгляду и колкое замѣчаніе. Но въ эту минуту раздался стукъ за наружною дверью. Привратникъ отворилъ, и вошла какая-то женщина въ сопровожденіи рабыни, остановившейся у дверей. Лицо этой женщины было румяно, какъ яблоко, но и морщинисто, какъ яблоко, долго залежавшееся. На верхней губѣ у нея росли коротенькіе, темные усики.

— Эльпиника, сестра Кинона! — шепнулъ Периклъ Анаксагору. — Пойдемъ на площадь; противъ двухъ этихъ женщинъ намъ здѣсь не устоять.

Говоря такъ, Периклъ отвелъ своего друга въ сторону, въ боковой портикъ и, пропустивъ Эльпинику, поспѣшилъ выйти съ нимъ на улицу.

Эльпиника, сестра Кимона, была особаго рода женщина. Она была дочь прославленнаго героя Мильтіада, сестра не менѣе славнаго полководца Кимона, и подруга лучшаго изъ эллинскихъ живописцевъ тѣхъ дней, Полигнота. Она когда-то была красива, красива настолько, что восхищала даже своего брата, тонкаго цѣнителя красоты! Но она, должно быть, навлекла на себя гнѣвъ Афродиты, ибо по какому-то злостному капризу богини въ ея душѣ не было никакого нѣжнаго чувства, кромѣ любви къ брату. Въ ея полумужскомъ сердцѣ не было ни малѣйшаго желанія семейнаго счастія; она только одного и желала, оставаться всю жизнь вблизи брата. Но Кимонъ послѣ смерти отца оказался въ крайне бѣдственномъ положеніи. Мильтіадъ былъ обвиненъ неблагодарными аѳинянами и присужденъ къ уплатѣ денежной пени въ пятьдесятъ талантовъ, а такъ какъ онъ вскорѣ скончался, не выплативъ этой сумцы, то долгъ, по тяжкому постановленію закона, перешелъ на его сына. Кимонъ считался граждански-обезчещеннымъ, пока не выплатитъ эти пятьдесятъ талантовъ. Изъ любви къ брату Эльпиника не хотѣла выходить замужъ, изъ любви же къ брату теперь рѣшилась. Нѣкій Каллій женился на ней и выплатилъ долгъ Кимона. Но этотъ Каллій скоро умеръ, и Эльпиника тотчасъ же вернулась въ домъ брата.

Послѣ осады и покоренія острова Ѳалоса, Кимонъ привезъ съ собою въ Аѳины живописца Полигнота, ѳалосскаго уроженца. Кимонъ оцѣнилъ талантъ юноши, полюбилъ его и постарался открыть для его искусства болѣе широкое и достойное поприще. При посредничествѣ Кимона Полигнотъ и получилъ отъ аѳинянъ порученіе расписать храмъ Тезея; затѣмъ онъ написалъ рядъ сценъ изъ троянской войны въ большомъ портикѣ на агорѣ, который вслѣдствіе того и получилъ названіе «пестраго» или «расписного». Будучи своимъ человѣкомъ въ домѣ Кимона, юноша влюбился въ Эльпинику, и когда въ «пестромъ» портикѣ была окончена его картина суда греческихъ героевъ надъ Аяксомъ за оскорбленіе Кассандры, аѳиняне узнали между плѣнными троянцами въ лицѣ самой красивой изъ дочерей Пріама, Лаодики, сестру Кимона. Эльпиника оцѣнила эту, оказанную ей почесть. Выйти замужъ за художника она отказалась, но питала къ нему дружеское расположеніе. Много, много лѣтъ прошло, но дружба между ними продолжалась и послѣ того, когда умеръ Кимонъ, и оба они состарѣлись.

Да, Эльпиника состарѣлась, сама того не замѣчая.

Побывъ замужемъ недолго и противъ своей воли, живя затѣмъ только любовью къ брату, она, и будучи вдовою, развила въ себѣ тѣ странности, которыя свойственны старымъ дѣвамъ. Старыя дѣвы, не видящія на подростающихъ дѣтяхъ, какъ летитъ время, не имѣющія какъ бы указателей пройденнаго жизненнаго пути, не замѣчаютъ, какъ къ нимъ подходитъ старость. Они чувствуютъ себя въ душѣ вѣчно-молодыми. Это соединеніе душевной молодости съ тѣлесною старостью придаетъ имъ передъ другими людьми, сначала едва замѣтный, но потомъ все болѣе и болѣе бросающійся въ глаза, отпечатокъ смѣшного.

Такъ и Эльпиника, сама того не замѣчая, стала и стара, и смѣшна. Высокая цѣна, которою Каллій купилъ ея руку, поклоненіе знаменитаго живописца, многое тому подобное возбудили въ ней тщеславное сознаніе своей красоты. И она продолжала заниматься собою, когда уже давно исчезли послѣдніе слѣды ея красоты. Она считала себя все еще такою, какою изобразилъ ее Полигнотъ въ лицѣ красавицы Лаодики, Пріамовой дочери. Не было вѣдь у нея мужа, некому было ей сказать: «ты старуха!» Кроткій, спокойный, почтенный Полигнотъ не хотѣлъ и не могъ высказать ей это. Онъ не былъ женатъ и продолжалъ съ чопорностью стараго холостяка, но чистосердечно и неизмѣнно поклоняться былой избранницѣ своего сердца.

Братъ ея, Кимонъ, незадолго передъ смертью былъ изгнанъ аѳинянами. Сторонники его пытались выхлопотать ему разрѣшеніе возвратиться. Но они боялись вліянія молодого Перикла, звѣзда котораго какъ разъ начала всходить и которому удаленіе старшаго соперника, конечно, могло приносить только выгоду.

И вотъ Эльпиника, всегда склонная къ странностямъ, задумала смѣлый планъ, чтобы еще разъ помочь брату. Она нарумянилась и надушилась, разрядилась въ пухъ и прахъ, и пошла къ Периклу. Она знала, что великій политикъ не равнодушенъ къ женскимъ прелестямъ. Она хотѣла предстать передъ нимъ въ полномъ обаяніи красоты и искусства, той красоты, которая плѣняла Каллія, вдохновляла Полигнота. Она думала упросить Перикла, сдержать въ народномъ собраніи олимпійскіе громы своей рѣчи, когда будетъ предложенъ вопросъ о возвращеніи Кимона.

Увидя передъ собою эту странную, разряженную въ яркіе цвѣта, разскрашенную и радушенную особу, Периклъ догадался, что въ этомъ кроется покушеніе на чувствительность его сердца. Онъ зналъ, что эта слабость его всѣмъ извѣстна, и разсердился. Ему было досадно, что укоренилось такое мнѣніе о немъ, не смотря на всю его строгость и важность. И вотъ явилась еще старая Эльпиника, думая плѣнить его жалкими остатками своей красоты!

Периклъ былъ кротокъ отъ природы. Но что какая-то разряженная старуха съ усиками на губѣ сочла легкою задачею плѣнить любителя красоты — это было ужь слишкомъ; это, по сокровенному рѣшенію Кронида, обратило кроткаго человѣка на мгновеніе въ тирана.

Онъ молча поглядѣлъ на просительницу, окинулъ взглядомъ ея нарядъ, потомъ ея лицо, и сказалъ, наконецъ, совершенно спокойно:

— Эльпиника, ты, однако, состарѣлась!

Онъ произнесъ эти слова самымъ кроткимъ тономъ. Но они были злостны. Это былъ единственный примѣръ злости, который сохранило преданіе о Периклѣ Олимпійцѣ.

Дрожь пробѣжала у него самого по тѣлу, какъ только онъ произнесъ эти роковыя слова. Онъ почувствовалъ, что эти слова изъ тѣхъ, послѣдствія которыхъ заносятся въ книгу исторіи. Слова: «Эльпиника, ты, однако, состарѣлась!» могли сдѣлаться началомъ переворота въ судьбѣ Перикла, Аѳинъ, всей Эллады… Между усобная война, вторженіе персовъ, кровь, горе, слезы, бѣдствія всякаго рода, гибель всей Эллады могли быть слѣдствіемъ этихъ словъ. Ибо на все способна женщина, которой сказали: «ты стара!»

И добродушнѣйшій изъ всѣхъ эллиновъ произнесъ эти злѣйшія изъ всѣхъ словъ!

Эльпиника вздрогнула, кинула яростный взоръ на Перикла и ушла.

А послужило-ли неучтивое обращеніе Перикла съ Эльпиникой въ пользу его доброй славѣ? Онъ въ своемъ добродушіи испортилъ все дѣло тѣмъ, что испугался произнесенныхъ горькихъ словъ, раскаялся и попытался на пниксѣ исправить свою ошибку. Когда въ народномъ собраніи былъ поднятъ вопросъ о возвращеніи Кимона, и всѣ уставились на Перикла, въ ожиданіи, что онъ горячо воспротивится этому, а онъ молчалъ и смотрѣлъ куда-то вдаль, какъ будто это дѣло его совсѣмъ не касается, такъ что сторонники Кимона легко одержали верхъ, тогда аѳиняне стали подсмѣиваться и, лукаво подмигивая, шептать другъ другу: «Какова старуха Эльпиника? Расфуфырилась, пошла къ Периклу, а волокита-то и попался — попался на тухлую притраву!»

Бѣдный Периклъ!

По смерти Кимона Эльпиника разозлилась на весь міръ, какъ онъ можетъ существовать безъ Кимона. Перикла и новое время она возненавидѣла теперь еще пуще прежняго.

Рѣчь ея всегда приправлялась выраженіями въ родѣ: "Мой братъ Кимонъ говаривалъ, " или: «мой братъ Кимонъ тутъ поступалъ такъ, а тамъ этакъ», или: «мой братъ Кимонъ въ этомъ случаѣ поступилъ бы такъ-то и такъ-то».

Если уже Кимонъ былъ другомъ лаконянъ, человѣкомъ, который до такой степени не скрывалъ своихъ симпатій къ Спартѣ, что даже одного изъ своихъ сыновей назвалъ Лакедемоніемъ, и который во всемъ своемъ характерѣ болѣе походилъ на спартанскаго рубаку, чѣмъ на художественно развитого, изящнаго и подвижного аѳинянина, то ни для кого не было удивительно, что его неженственная сестра въ сочувствіи къ лаконянамъ дошла до смѣшного. Ревниво слѣдя за семейною жизнью противниковъ, она служила той партіи, которая смотрѣла съ ненавистью на всякій вольный и свѣтлый подъемъ аѳинской жизни. Она ближе всѣхъ сошлась именно съ тѣми женщинами, мужей которыхъ она ненавидѣла. Такъ и съ Телезиппою, женою Перикла.

Но при всемъ томъ этотъ ходячій памятникъ добраго стараго времени, эта стародѣвственная подруга, втайнѣ также недовольнаго, холостяка Полигнота, не была во всѣхъ отношеніяхъ злостна и противна. Она была и зла, и добра, лукава и честна, чопорна и подвижна, смѣшна и почтенна въ одно и то же время.

Такова была эта женщина, передъ которою Периклъ и другъ его, мудрый Анаксагоръ, съ такою поспѣшностью обратились въ бѣгство, какъ только она показалась въ домѣ.

Телезиппа помогла сестрѣ Кимона выпутать свое худощавое тѣло изъ широкаго гиматіона, въ который Эльпиника, какъ благонравная аѳинянка, выходя на улицу, закутывала не только станъ, но и голову, оставляя открытыми только глаза и ротъ. Потомъ Телезиппа придвинула стулъ, положила на него подушку и усадила свою подругу. Эльпиника была одѣта очень опрятно и съ какимъ-то старосвѣтскимъ стараніемъ. Не менѣе старательно были убраны и ея волосы. Прическа какъ нельзя лучше соотвѣтствовала ея характеру. Волосы были на затылкѣ подхвачены и подобраны кверху красиво повязаннымъ платкомъ, такъ называемымъ саккосомъ, а повыше лба сверкала стефана, та уже упомянутая металлическая бляшка на подобіе діадемы. Большія круглыя серьги старинной формы болтались по обѣимъ сторонамъ лица почтенной Эльпиники.

— Телезиппа, — воскликнула гостья, — ты сегодня блѣднѣе обыкновеннаго. Что это значитъ?

— Можетъ быть это послѣдствіе испуга, — отвѣчала Телезиппа, — вѣдь у насъ въ домѣ сегодня было знаменіе.

— Неужели? — воскликнула Эльпиника. — Какое знаменіе? Пролилось масло или вино за жертвою? Или бревна скрипѣли безъ видимой причины? Или чужая черная собака забѣжала въ домъ?

— Въ нашемъ имѣніи родился баранъ съ однимъ рогомъ на лбу, — сказала Телезиппа, — котораго управляющій сегодня утромъ принесъ въ городъ.

— Неужели! Баранъ съ однимъ рогомъ? — повторила Эльпиника. — Клянусь Артемидой! Я не удивляюсь, что всюду являются знаменія и чудеса. Въ горахъ Брилесса въ запрошлую ночь, говорятъ, упалъ съ неба большой метеорный камень, а нѣкоторые утверждаютъ, что видѣли также хвостатую звѣзду въ видѣ горящаго бревна. На нѣкоторыхъ статуяхъ боговъ за послѣднее время, говорятъ, сталъ показываться потъ, или даже кровь. А недавно такъ даже воронъ сѣлъ на позолоченную статую Паллады въ Дельфахъ, и посбивалъ клювомъ плоды мѣдной пальмы, на которой она стоитъ. А что лучше всего — представь себѣ: у жрицы Эвменидъ въ Оркоменѣ, говорятъ, выросла длинная, густая борода! Вы, разумѣется, призывали гадателя?

— Лампона! — отвѣтила Телезиппа.

— Лампонъ хорошъ! — возразила Эльпиника, одобрительно кивнувъ головою. — Онъ лучшій изъ всѣхъ. Убить скотину да гадать по внутренностямъ, это всякій съумѣетъ. Но стоитъ посмотрѣть и послушать Лампона, когда онъ держитъ яйцо надъ огнемъ и, смотря по тому, какъ оно потѣетъ или лопается, выводитъ свои предзнаменованія, или же, когда онъ разложитъ по полу хлѣбныя зерна, цѣлыми буквами и словами, потомъ пуститъ куръ и наблюдаетъ, гдѣ они клюютъ, гдѣ нѣтъ. И по рукѣ, и на чистой водѣ, и на чемъ угодно, онъ гадаетъ лучше всякаго другого. Лампонъ свѣдущій и вѣрный гадатель. Ужь что онъ скажетъ, тому можешь вѣрить, какъ словамъ жрицы на дельфійскомъ треножникѣ. Однако, ты не разсказала, какъ же онъ истолковалъ вамъ то чудо?

— Онъ объяснилъ, что единорогъ означаетъ владычество Перикла надъ Аѳинами, — сказала Телезиппа.

Эльпиника вздернула носъ. Она уже не прибавила больше ни слова въ похвалу Лампона.

— Ужь, кажется, никто, — продолжала она, — не слѣдилъ такъ за божественными предзнаменованіями, какъ братъ мой Кимонъ и разъ онъ двѣнадцать дней подъ-рядъ велѣлъ убивать по барану, пока гаданіе по внутренностямъ не вышло благопріятное. Тогда только онъ двинулся противъ непріятеля. Но всегда, выступая въ походъ, онъ говорилъ гадателю, приставленному отъ правительства: «Гадатель, исполняй свою обязанность, но не льсти мнѣ! Не давай превратныхъ толкованій, чтобы мнѣ понравиться!» Но нынѣшніе государственные дѣятели смотрятъ, на это иначе. Гадатели отлично знаютъ, кому истина нравится кому нѣтъ. Но пускай тѣ люди, которые ждутъ лести, хвалятся себѣ мгновеннымъ успѣхомъ: истиннаго благословенія боговъ никогда не бываетъ надъ тѣми, которые не чтутъ боговъ!

— Ты думаешь, — возразила Телезиппа, — что Периклъ былъ особенно благодаренъ Лампону за его предсказаніе? Онъ только улыбнулся, и больше ничего. А его другъ, тотъ пропащій, оставленный богами старикъ Анаксагоръ, позволилъ себѣ даже насмѣшливыя замѣчанія.

— Послѣ смерти моего брата Кимона, — воскликнула Эльпиника, — развелись у насъ эти софисты, эти богохульники.

— И вотъ такіе люди, — сказала Телезиппа, — не только подкапываются подъ благочестіе и добрые нравы въ государствѣ, но и нарушаютъ счастіе и благоденствіе дома. Я была замужемъ за богатымъ Гиппоникомъ, а до него могла бы даже выйти за архонта-царя, супруга котораго вѣдь собственно носитъ высшій женскій санъ въ государствѣ, такъ какъ она по древнему обычаю принимаетъ участіе въ священныхъ обрядахъ, совершаемыхъ ея мужемъ. Но я польстилась сначала на богатство Гиппоника, и потомъ увлеклась сановитостью и льстивою кротостью Перикла. А до чего я теперь дожила, привыкши прежде къ лучшей жизни! Въ какое хозяйство попала я тутъ послѣ дома Гиппоника! И какъ съ тѣхъ поръ все становится хуже и хуже! Периклъ совсѣмъ не думаетъ ни о себѣ, ни о своемъ домѣ. Если я зайду къ нему посовѣтоваться о домашнихъ дѣлахъ, то ему все некогда. Я ужь просто не смѣю войти утромъ къ нему въ комнату. Онъ такъ-таки прямо выпроваживаетъ меня! «Милая Телезиппа, — говоритъ онъ, — не безпокой меня по утрамъ такими дѣлами, или приходи, по крайней мѣрѣ, умывшись и причесавшись, а то вѣдь непріятно и для ушей, и для глазъ!» Я была замужемъ за богачемъ Гиппоникомъ, и онъ давалъ мнѣ возможность жить въ роскоши, но такихъ вещей онъ не говорилъ мнѣ никогда. А здѣсь, въ домѣ Перикла, гдѣ я вмѣсто той роскоши и того изобилія вижу вокругъ себя только скаредность и бѣдность, я, прежде чѣмъ явиться къ строгому супругу, должна и выкупаться, и ароматами натереться, и цвѣтами разукраситься! Какъ я возставала противъ его выдумки отдать свои владѣнія на откупъ, а всѣ деньги передавать довѣренному рабу Эвангелу. Онъ теперь казначей и управляющій въ домѣ, а я, хозяйка, осуждена получать деньги изъ рукъ раба. А знаешь, у кого Периклъ научился такому прекрасному способу хозяйничать, кто подалъ ему такой блистательный примѣръ? Конечно, его дражайшій Анаксагоръ. Когда этотъ лукавый сумасбродъ и лѣнтяй собирался ѣхать изъ своей родины, Клазоменъ, въ Аѳины, родственники упрекали и спрашивали его, почему онъ не занимается хозяйствомъ въ своемъ наслѣдственномъ имѣніи. А онъ имъ отвѣчалъ: «Хозяйничайте сами, если вамъ это нравится!» И, наконецъ, онъ уѣхалъ, такъ-таки и оставилъ свое имѣніе, и сказалъ клазоменянамъ, что они могутъ пускать городское стадо на его пашни и луга. Вотъ какіе друзья и совѣтники у Перикла!

Жалоба Телезиппы была прервана однимъ изъ рабовъ, который пришелъ спросить о чемъ-то относительно домашнихъ дѣлъ. Другіе рабы и рабыни вернулись съ рынка съ покупками для домашняго обѣда. Телезиппа все осмотрѣла, одного отвѣдала, другого понюхала, спросила и мнѣнія Эльпиники насчетъ свѣжести морской щуки, и отдала приказанія повару. Потомъ раздала рабынямъ ленъ, пряжу, холстъ и другія ткани для дневной домашней работы.

Послѣ всего этого она вернулась къ своей подругѣ продолжать прерванный разговоръ.

— Самаго-то ужаснаго я еще тебѣ не разсказывала! — начала она. — Прежде въ этомъ домѣ было хоть бѣдно, но спокойно. Но совсѣмъ иначе пошло съ тѣхъ поръ, какъ Периклъ, по опрометчивому добродушію, взялъ въ домъ отданнаго подъ его опеку мальчишку Алкивіада, сына Клинія, сироту, чтобъ воспитывать его вмѣстѣ съ своими сыновьями. Я сказала, по добродушію, но добродушнымъ онъ оказался при этомъ только къ своей роднѣ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на меня и собственныхъ дѣтей. Ты вѣдь знаешь, какими благонравными мальчиками всегда были мои сыновья, Ксантиппъ и Парадъ, и въ какой строгости я ихъ всегда держала. Цѣлый день они, бывало, сидятъ спокойно гдѣ-нибудь въ уголкѣ, и педагогъ, бывало, хоть спи, такъ примѣрно вели они себя. Периклъ все называлъ ихъ «кисляями» и бранилъ ихъ за недостатокъ рѣзвости. А на дѣлѣ-то они были такія благовоспитанныя дѣти, какихъ можно бы пожелать всякому отцу. Они привыкли повиноваться по одному знаку. Дѣлаютъ, бывало, только то, что имъ прикажешь. Сидятъ, ходятъ, ѣдятъ, спятъ — когда захочешь. Стоитъ, бывало, только сказать. «Парадъ, не клади кулакъ въ ротъ» или «Ксантиппъ, не ковыряй въ носу!» и сейчасъ же Парадъ вынетъ кулакъ изо рта; а Ксантиппъ оставитъ носъ въ покоѣ. А чуть, бывало, одинъ заартачится, скажешь только: «Мормона идетъ» или «Эмпуза, или Аккона, или волкъ съѣстъ», или «лошадь укуситъ», — и оба поблѣднѣютъ и притихнутъ какъ ягнятки. А теперь? Не узнать мальчиковъ, съ тѣхъ поръ какъ этотъ пострѣлъ Алкивіадъ у насъ въ домѣ. Въ дѣтской пошелъ шумъ и гамъ, и всякое баловство. Первымъ дѣломъ онъ пошвырялъ по угламъ дѣтскія побрякушки и волчки, которые для Ксантиппа и Парада составляли верхъ удовольствія, и потребовалъ деревянныхъ лошадокъ и телѣжекъ. Периклъ далъ ему и то, и другое, и онъ началъ съ крикомъ и грохотомъ носиться по перистилю, точно на ристалищѣ въ Олимпіи. Потомъ деревянныя лошадки ему надоѣли, и онъ началъ запрягать Парала и Ксантиппа, и, наконецъ, даже и педагога въ свою «олимпійскую побѣдную колесницу», какъ онъ говорилъ. А для разнообразія онъ началъ ловить ласточекъ, подрѣзалъ имъ крылья, и пускалъ ихъ летать на ниточкахъ по перистилю.

"Мои мальчики сначала смотрѣли на эту возню своего новаго товарища не то со страхомъ, не то съ удивленіемъ. Но они попривыкли помаленьку, начали подходить къ нему, когда онъ затѣетъ какую-нибудь шалость, начали старательно присматриваться. А потомъ стали ему помогать, а наконецъ, и обезьянничать. Но врожденная хорошая натура все-таки еще сказывалась въ нихъ: они сами никогда не выдумывали никакой проказы. Они все только исполняли то, что Алкивіадъ имъ приказывалъ. А каждый разъ, какъ я заговорю про Мормону, Эмпузу, Аккону, про волка или лошадь-кусаку, Алкивіадъ хохочетъ. Когда же Ксантиппъ и Паралъ увидѣли, что Алкивіадъ хохочетъ и ни Мормона, ни Эмпуза, ни волкъ, ни лошадь его не берутъ, и они, начали хохотать. Вотъ такъ я и потеряла всякую власть надъ ними. Они меня больше не слушаются. Педагогъ уже старъ; это рабъ, который дожилъ въ домѣ Перикла до старости, упалъ какъ-то съ дерева и сломалъ себѣ ногу, и котораго Периклъ, опять по добротѣ своей, чтобы избавить его отъ тяжелой работы, назначилъ дядькою для мальчиковъ. Теперь просто огонь на очагѣ не убережешь отъ негодныхъ мальчишекъ; они бьютъ и ломаютъ, что только можно ломать и бить, лѣзутъ, куда только можно влѣзть, падаютъ, откуда только можно упасть. Рабынь въ домѣ дразнятъ и щипятъ, надъ рабами издѣваются, колотятъ ихъ. Если я вздумаю задать имъ страху и накинусь на нихъ съ сандаліей въ рукѣ, то Ксантиппъ и Паралъ мигомъ попрячутся подъ столы и кровати, а Алкивіадъ влѣзетъ, какъ бѣлка, по колоннѣ перистиля на карнизъ. А Периклъ? Если я ему пожалуюсь онъ улыбается, да еще заступается за буяна Алкивіада…

Въ эту минуту рѣчь Телезиппы была прервана маленькимъ Параломъ, который прибѣжалъ весь въ слезахъ.

Ксантиппъ и Алкивіадъ сейчасъ же прибѣжали за нимъ.

— Мы играли въ неистоваго Аякса, — сказалъ Алкивіадъ, — въ неистоваго Аякса, который сошелъ съ ума и перебилъ множество скота, потому что принялъ его за ахеянъ; мой отецъ говорилъ, что Аяксъ родоначальникъ нашего дома. Я былъ Аяксомъ, а Паралъ и Ксантиппъ были быками. Но я не больно билъ ихъ.

— Безчеловѣчный мальчишка! — воскликнула Телезиппа, вся вспыхнувъ отъ гнѣва, подозвала къ себѣ Парала и Ксантиппа и начала ихъ ласкать и утѣшать.

Между тѣмъ Эльпиника не сводила глазъ съ Алкивіада.

— Какой онъ, однако, красавецъ! — сказала она. — Какіе у него черные, живые глаза, какой бѣлый лобъ, какія мягкія кудри.

— Неукротимый повѣса, и больше ничего! — воскликнула Телезиппа, раздраженная похвалами, которыя подруга расточала по ея мнѣнію, передъ мальчикомъ.

Потомъ она подозвала педагога. Старикъ подошелъ, прихрамывая

— Чего ты смотрѣлъ, когда Алкивіадъ билъ моихъ сыновей? — крикнула Телезиппа.

— Да онъ самъ игралъ съ нами, — перебилъ Алкивіадъ; — онъ былъ троянскимъ конемъ, на которомъ я хотѣлъ потомъ войти въ Иліонъ, и стоялъ уже на готовѣ.

Телезиппа съ удивленіемъ взглянула на педагога.

— Госпожа Телезиппа, — возразилъ тотъ, — это ужь не первый разъ, что я по прихоти этого шалуна долженъ подставлять свою спину. Вчера онъ укусилъ мнѣ руку, точно щенокъ какой-нибудь.

— Фу! Скажи, точно львенокъ! — крикнулъ Алкивіадъ съ досадою.

— О, Зевсъ и Аполлонъ! — воскликнула Эльпиника съ быстрымъ движеніемъ не то негодованія, не то восторга. Потомъ, обнявъ Алкивіада, она продолжала ласково: — Ты смѣлый мальчикъ, и если бы ты жилъ при великомъ Кимонѣ, моемъ братѣ, ты навѣрно помогъ бы побить персовъ. Но тогда, дитя мое, мальчики были гораздо благонравнѣе, чѣмъ нынче. Они не говорили такъ много и не совались, гдѣ ихъ не спрашивали. И они знать не хотѣли ни благовонныхъ мазей, ни теплыхъ купаній. За столомъ они сидѣли скромно, не закидывали ногу на ногу, не брали своими руками ни стебелька овощей. А въ палестрѣ, сидя на пескѣ, они держали ноги чинно и благопристойно, а когда вставали, то сейчасъ же стирали на пескѣ слѣдъ своего молоденькаго тѣла. Утромъ, какая бы ни была непогода и буря, они шли въ легкомъ платьицѣ къ учителю музыки, и тамъ учили старинныя, величавыя пѣсни, какъ «Паллада, твердынь сокрушительница», или «Стригитесь, овны густорунные», пѣсни Симонида, а не такія слащавыя пѣсенки, какія нынче въ ходу, съ разными вольностями и завитушками, за которыя всякаго мальчишку слѣдовало бы не хвалить, а высѣчь. Не забывай, сынокъ Клинія, что тебя вмѣстѣ съ товарищами скоро станутъ посылать къ учителямъ, что ты будешь учиться грамматикѣ и гимнастикѣ, и играть на лютнѣ и на флейтѣ.

— Нѣтъ! — крикнулъ Алкивіадъ, — на флейтѣ я не хочу играть, это некрасиво, это раздуваетъ щеки — вотъ какъ, — при этомъ онъ надулся, насколько могъ.

— Какъ онъ занятъ собой! — воскликнула Эльпиника, и хотѣла поцѣловать мальчика.

Но старыя дѣвы рѣдко нравятся дѣтямъ. Алкивіадъ, чтобы избавиться отъ поцѣлуя сестры Кимона, фыркнулъ ей въ лицо и убѣжалъ съ громкимъ хохотомъ.

Эльпиника была возмущена. Она вскочила съ мѣста, чтобы сейчасъ же уйти. Она опять подобрала свой гиматіонъ, перекинула одинъ конецъ широкаго и длиннаго платка сначала черезъ лѣвое плечо впередъ, и прихватила его лѣвою рукою. Затѣмъ растянула ткань по спинѣ вправо, такъ что она покрыла не только эту сторону тѣла, но и голову, за исключеніемъ лица. Наконецъ, оставшійся кончикъ заложила подъ подбородокъ и перекинула черезъ лѣвое плечо на спину.

— Вотъ видишь, — сказала Телезиппа, удерживая подругу за руку, — вотъ видишь, какова моя участь. И вотъ такъ я живу, видя отъ дѣтей однѣ непріятности, отъ мужа нерадѣніе и безпечность, не знаю радостей, терплю оскорбленія — а могла выйти замужъ за архонта-царя, могла бы участвовать въ священнѣйшихъ обрядахъ аѳинскаго богослуженія!

— Братъ мой Кимонъ говаривалъ, — возразила Эльпиника, — новыя времена, плохія времена! Міръ идетъ своимъ путемъ, и честолюбивое стремленіе мужчинъ не знаетъ, гдѣ остановиться. Но вѣдь и мы, женщины, живемъ на свѣтѣ. На сегодня прими къ свѣдѣнію только вотъ что: если мы будемъ стоять заодно, мы, женщины, и ухватимся за колеса, то не скоро сдвинешь свѣтъ изъ старой колеи!

III.
Ленточникъ изъ Галимоса.

Выйдя изъ дома, великій Периклъ и другъ его, мудрый Анаксагоръ, пошли по улицѣ, которая вела отъ большого театра Діонисія у подошвы южнаго склона акрополя, и свернули потомъ на сѣверъ по улицѣ, тянувшейся между западнымъ склономъ акрополя и холмомъ ареопага до самой агоры.

Наконецъ, они достигли агоры.

Широко раскинулся въ городскомъ участкѣ Керамика этотъ центръ аѳинской жизни и дѣятельности. Онъ расположенъ какъ бы подъ прикрытіемъ всѣхъ аѳинскихъ холмовъ: къ югу отъ него возвышается крутая скала ареопага и акрополь, на западѣ — холмъ нимфъ, къ которому съ юга примыкаетъ знаменитая, высокая площадь пникса, на сѣверѣ — незначительное возвышеніе съ храмомъ Тезея, а съ сѣверо-запада глядятъ издали склоны прославленнаго Колоноса.

Такъ всѣ священныя и прославленныя въ миѳахъ высоты Аѳинъ глядятъ на агору.

Посрединѣ ея возвышается алтарь двѣнадцати великихъ боговъ олимпійскихъ. Здѣсь же красуются величественныя мѣдныя статуи десяти миѳическихъ народныхъ героевъ аттической земли. Въ виду этихъ образовъ мощныхъ представителей сѣдой старины каждому изъ девяти архонтовъ, почетнѣйшихъ правителей Аѳинъ, отведено на агорѣ мѣсто его общественной дѣятельности. Здѣсь же помѣщается и большинство судебныхъ палатъ, зд^гѣсь же и мѣста собраній совѣта пятисотъ: булевтеріонъ и, покрытое куполомъ, круглое зданіе ѳолоса.

Тѣснѣе обыкновеннаго толпится сегодня народъ передъ этими зданіями. Въ ѳолосъ спѣшатъ пританы, очередные члены совѣта пятисотъ, По площади проходятъ и многія другія должностныя лица. На нихъ мало обращаютъ вниманія. Но вотъ идетъ Периклъ, стратегъ. Взоры всѣхъ тотчасъ же обращаются къ нему. Онъ прощается съ своимъ спутникомъ, Анаксагоромъ, и входитъ въ ѳолосъ къ пританамъ. Ему необходимо еще кое о чемъ переговорить съ пританами, которые предварительно обсуждаютъ предметы народнаго собранія, и сами предсѣдательствуютъ въ немъ.

Также и красивые храмы стоятъ вокругъ широко раскинувшейся агоры аѳинянъ, и тянутся художественно разукрашенные портики.

Отъ ослѣпительнаго блеска всѣхъ этихъ фронтоновъ и колоннъ глазъ отдыхаетъ на зелени платановъ, посаженныхъ Кимономъ, которые освѣжаютъ лѣтній зной агоры и осѣняютъ прохладною тѣнью ея кипучую суету.

Подъ плетеными навѣсами, прикрывающими отъ дождя и солнца, разложены въ безчисленныхъ лавкахъ пестрыя, душистыя, разнообразныя богатства аѳинскаго рынка.

Лукъ и лактукъ, и тминъ и кресъ, и темьянъ и медъ, и говядина и рыба, и птица и дичь — стоитъ-ли все это нашего вниманія, потому только что оно находится на рынкѣ древнихъ Аѳинъ? Почему же нѣтъ? что зрѣетъ подъ небомъ Аттики, то все — благородной породы, надѣлено подъ солнцемъ Греціи лучшими соками.

И сосѣди доставляютъ лучшіе свои продукты на рынокъ Аѳинъ. Вотъ эти нѣжныя, сочныя овощи прислала Мегара. Эти гуси, эти отборныя лысухи и тиркушки привезены изъ тучной Беотіи.

Но тѣснѣе всего толпится народъ вокругъ чешуйчатой добычи воднаго царства. Начиная съ самой простой и дешевой соленой рыбы, которая, однако, обмазанная масломъ, завернутая въ душистые листья и поджаренная въ горячей золѣ, даетъ превкусное блюдо, и кончая самымъ хваленымъ и самымъ дорогимъ лакомствомъ изъ рыбнаго міра, беотійскимъ угремъ, здѣсь разложено все, что кишитъ съѣдобнаго и лакомаго въ сотнѣ заливовъ по излучистымъ берегамъ Греціи. Вотъ эти сардели изъ близкаго залива Фалерона такъ нѣжны, что имъ, такъ сказать, довольно только увидѣть огонь, чтобы ужь изжариться.

Кто не желаетъ нести домой сырые припасы, тотъ можетъ удовлетворить свой аппетитъ здѣсь же, на мѣстѣ. Судя по запаху, должно быть недурна даже та сочная жареная ослятина, брюшную часть которой, по крайней мѣрѣ, самъ продавецъ расхваливаетъ какъ лакомый кусочекъ. Его сосѣдъ, впрочемъ, старается доказать звонкимъ голосомъ и со всѣмъ краснорѣчіемъ грека, что его жареная коза несравненно лучше, что самое питательное мясо — именно козы, что оно — настоящая «пища для атлетовъ».

Если же такъ опротивѣлъ запахъ мяса и крови — который, однако, вѣдь нравится даже любителямъ жертвъ, олимпійцамъ — и если ты захочешь освѣжиться болѣе тонкими и нѣжными ароматами, то перейди на ту сторону, гдѣ манятъ покупателей плутовскіе глазки какой-нибудь цвѣточницы, или какого-нибудь румянаго мальчугана. Аѳиняне до страсти любятъ вѣнки. Вѣнки составляютъ для аѳинянина потребность, отъ колыбели до могилы. Вѣнками украшается въ Аѳинахъ слава, любовь, смерть, радость и всякое празднество; и пирующій обвиваетъ лобъ и даже все тѣло вѣнками, и сановникъ надѣваетъ на голову вѣнокъ при исправленіи своей должностной обязанности, и ораторъ не иначе, какъ въ вѣнкѣ, говоритъ на пниксѣ къ народу. Изъ мирты, изъ розъ, изъ плюща и даже изъ серебристаго тополя плетутся эти вѣнки, въ миртовую зелень любятъ вплетать гіацинты; побольше всего аѳиняне, кажется, любятъ задумчивую фіалку, потому-то у поэтовъ Аѳины и названы «фіалковѣнчанными».

Но вотъ мы на гончарномъ рынкѣ, составляющемъ гордость аѳинскаго художественнаго ремесла. Искони даже весь этотъ городской участокъ называется по гончарному промыслу, и по всему свѣту расходятся отсюда на морскихъ судахъ издѣлія изъ благодатной аттической глины. Эту глину своей родной почвы, такъ же какъ и свой аттическій мраморъ, аѳинянинъ обдѣлываетъ съ тѣмъ тонкимъ художественнымъ чутьемъ, которымъ одарили его боги какъ бы въ добавокъ къ превосходному матеріалу.

Вѣдь вотъ! отъ маленькаго, плоскаго фіала, безъ ручки, безъ ножки, до огромнаго пиѳоса, въ сто амфоръ вина, все имѣетъ свою обдуманно размѣренную долю изящества. Эти пузатыя, двуручныя амфоры, эти гидріи, эти бутылочки для благовоній съ узенькимъ горлышкомъ, изъ которыхъ жидкость вытекаетъ только по капелькамъ, эти огромные кратеры, эти кувшины, эти бокалы всевозможныхъ видовъ — все это красиво, изящно.

Между ними нѣтъ ни одной вещицы, которая была бы безобразна, служила бы одной только необходимости. Даже сосудъ самаго обыденнаго употребленія, хоть бы сосудъ, въ которомъ грекъ держитъ вино, или медъ, или масло, или притиранія, и тотъ изященъ. И онъ имѣетъ пріятную форму, строго-обдуманныя очертанія.

Когда расхаживаешь здѣсь, то забываешь, что это рынокъ съ товарами. Вѣдь изящное не только принадлежитъ тому, кто платитъ за него деньги, оно радуетъ всякаго проходящаго, а гдѣ предметы, которыми обставляетъ себя человѣкъ, носятъ на себѣ отрадный отпечатокъ красоты, тамъ всѣ имѣютъ свою долю во всемъ, тамъ въ лучшемъ смыслѣ осуществляется идеалъ имущественной общности.

Слѣдовало бы еще пройтись по рядамъ съ благовонными мазями и по рядамъ съ платьемъ, гдѣ продаются и туземные и иностранные наряды, мегарскіе плащи, ѳессалійскія шляпы, амиклейская и сикіонская обувь. Слѣдовало бы заглянуть и въ книжные свитки, которые выставлены въ цилиндрическихъ футлярахъ. Не мѣшало бы развернуть и широкіе листы исписаннаго папируса, навернутые на круглыхъ палочкахъ съ концами изъ металла или изъ слоновой кости, и обвитые красными или желтыми пергаментными ленточками.

Но крики продавцевъ и суета рынка слишкомъ шумны, чтобы можно было углубиться въ книжную мудрость аѳинянъ.

Угольщикъ изъ Ахарнъ и ленточникъ изъ Галимоса какъ разъ стараются перекричать другъ друга. Къ нимъ присоединяется третій торговецъ, предлагающій аѳинянамъ свои превосходныя лампадныя свѣтильни изъ травы ситника. А тутъ же еще вдругъ раздается со всѣхъ сторонъ: «Купите масла!», «купите уксусу!», «купите полѣньевъ!» а въ перемежку публичные глашатаи громогласно объявляютъ, что въ гавань пришли такія-то и такія-то суда, что выгружены такіе-то и такіе-то товары, или провозглашаютъ, что такая-то награда обѣщается за открытіе какого-нибудь вора или за поимку какого-нибудь сбѣжавшаго раба.

Но кого совсѣмъ не видать въ толкотнѣ рынка, такъ это женщины. Ни одинъ аѳинянинъ не пошлетъ свою жену или дочь на рынокъ. Онъ или пошлетъ раба, или же идетъ самъ и собственнолично закупаетъ все необходимое для семейнаго обѣда.

А тамъ, у храма Афродиты Пандемосъ видна толпа какъ-то особенно разряженныхъ женщинъ. Но это не покупательницы, а продавщицы. Одновременно — и продавщицы и товаръ. Между ними есть и флейтщицы и танцовщицы, которыя нанимаются для пировъ у богачей забавлять веселое общество. На агорѣ стоятъ и мѣняльные столы, такъ же какъ и въ Пиреѣ, и аѳинянинъ отдаетъ этимъ мѣняламъ и банкирамъ свои наличныя деньги на текущій счетъ.

Аѳинянинъ имѣетъ безчисленное множество причинъ, по крайней мѣрѣ, разъ въ день побывать на агорѣ, а если бы даже случайно никакой причины не было, онъ пойдетъ и такъ. Онъ чрезвычайно любитъ общество. Быть постоянно между своими — для него потребность. Эта общительность и разговорчивость вездѣ найдетъ себѣ мѣсто: въ портикахъ, въ баняхъ, въ цырульняхъ, въ лавкахъ, даже въ мастерскихъ ремесленниковъ, только не въ кабакахъ: ихъ аѳинянинъ пока почти совсѣмъ еще не знаетъ, или допускаетъ ихъ развѣ только для послѣднихъ подонковъ народа.

А что за вооруженная толпа расположилась какъ разъ по серединѣ почти необозримой агоры? Это та тысяча скиѳскихъ стрѣлковъ, которые въ качествѣ наемнаго войска по древнему обычаю охраняютъ рынокъ, нѣчто въ родѣ городской и полицейской стражи, состоящей въ распоряженіи совѣта пятисотъ. Это сыны далекой Скиѳіи забавляютъ аѳинянъ своимъ варварскимъ коверканьемъ греческаго языка и своею неутолимою жаждою.

Ихъ плосконосыя и тупыя лица невыгодно выдѣляются среди красивыхъ головъ и выразительныхъ физіономій туземцевъ. Эти иностранцы неуклюжи и грубы на видъ; туземцы стройны, и въ нихъ все — огонь и нервы. Движенія первыхъ то лѣнивы и тяжелы, то черезчуръ ужь торопливы; движенія послѣднихъ всегда изящны и мѣрны. Даже тотъ угольщикъ изъ Ахарнъ держится прямо, а тотъ ленточникъ изъ Галимоса, который ради сегодняшняго народнаго собранія не безъ труда подновилъ мѣломъ свою бѣдную полотняную одежду, и онъ, выкрикивая свой товаръ, поглядываетъ съ какою-то гордостью вокругъ. Идя по рынку, онъ широко откидываетъ ноги, но станъ держитъ въ сановитомъ покоѣ. А въ глазахъ всѣхъ этихъ людей виденъ тотъ извѣстный, вошедшій въ пословицу, «аттическій взглядъ». Что выражаетъ этотъ взглядъ? — трудно сказать. «Аттическій взглядъ» является, подобно всему существу аѳинянина, зеркаломъ очень разнообразныхъ, пріятныхъ и непріятныхъ качествъ. Каждый мигъ этотъ аттическій взглядъ готовъ обратиться въ аттически-приправленную, колкую насмѣшку. Аѳинянинъ на видъ серьезенъ, но изъ его серьезности ежеминутно можетъ вспыхнуть какая-нибудь саркастическая шутка, какъ искра отъ кремня. Онъ одаренъ природнымъ остроуміемъ и умѣетъ имъ пользоваться.

Посреди народа давно уже пробирается какой-то человѣкъ, по одеждѣ и по всему своему виду не изъ бѣдныхъ, но сюда, очевидно, явившійся въ первый разъ. Онъ уже то здѣсь, то тамъ подходилъ къ разнымъ лавкамъ, прицѣнивался къ разнымъ товарамъ, но все какъ будто чѣмъ-то затруднялся, какъ это бываетъ съ пріѣзжими.

Мимо него какъ разъ проходитъ медленнымъ шагомъ ленточникъ изъ Галимоса.

— Ничего не понимаю, — говоритъ незнакомецъ ленточнику, можетъ быть, ободренный съ его стороны взглядомъ любопытства или участія; — ничего не понимаю въ цѣнахъ этихъ торговцевъ. Мнѣ все кажется, что меня надуваютъ…

— А ты не здѣшній? — спросилъ ленточникъ.

— Не здѣшній! — возразилъ тотъ. — Я переѣхалъ со всей семьей изъ Сикіона и только на-дняхъ прибылъ сюда. Думаю здѣсь поселиться. Лучше буду посадскимъ въ Аѳинахъ, чѣмъ гражданиномъ въ Сикіонѣ, гдѣ враги мнѣ жестоко насолили.

Услыша, что говорящій не аѳинскій гражданинъ, а просто посадскій, ленточникъ изъ Галимоса, принявшій его было за кого-нибудь изъ членовъ совѣта, выпрямился еще сановитѣе и сказалъ ужь какимъ то снисходительнымъ тономъ:

— Другъ, если ты еще незнакомъ съ цѣнностью нашей монеты и со стоимостью нашихъ товаровъ, то постарайся узнать ихъ, и по возможности отъ человѣка честнаго. Вотъ посмотри, — продолжалъ онъ, вынувъ совсѣмъ маленькую, тоненькую серебряную монету и положивъ ее себѣ на ладонь, — вотъ это аттическое серебро, то, которое мы добываемъ вонъ тамъ въ горахъ Лавріона. Нигдѣ на свѣтѣ не найдешь такого тонкаго и чистаго серебра. А эта монета самая мелкая изъ нашихъ серебряныхъ монетъ, это — полъ-обола; за нее можешь получить кружокъ простого сыру, или колбасу съ печенкой, или, пожалуй, и порядочный кусокъ мяса, такой, что можешь одинъ съѣсть при хорошемъ аппетитѣ. Если же заплатишь цѣлый оболъ, то уже получишь отлично состряпанное мясное блюдо. А за четыре такихъ обола можешь снести домой какую-нибудь лакомую морскую рыбу. Шесть оболовъ составятъ у тебя драхму, и ты можешь обмѣнять ихъ на монету покрупнѣе, съ головою Аѳины на одной, и съ лавровымъ вѣнкомъ и аттической совою посрединѣ, на другой сторонѣ. За одну такую драхму можешь уже получить блюдо вкусно приготовленныхъ морскихъ ежей; за двѣ драхмы — цѣлую мѣру ячной крупы, за три — мѣру пшеницы или одного копаисскаго угря, а за десять такихъ драхмъ можешь купить уже хитонъ, конечно, не особенно тонкаго сорта. Сто драхмъ составятъ мину, а за полторы мины можешь купить себѣ раба; за три мины — лошадь или домикъ, изъ самыхъ маленькихъ, ну, а если хочешь имѣть домъ побольше и получше, то ужь придется положить до шестидесяти минъ, что составитъ ужь цѣлый талантъ. Вотъ видишь-ли, такъ за небольшія деньги можешь покупать въ Аѳинахъ всякія лакомства и всякое добро. А нѣтъ у тебя и этихъ небольшихъ денегъ, тогда дѣлай, какъ мы, бѣдные люди: ѣшь скромненько наши ячныя лепешки, до пожевывай нашъ душистый чесночекъ.

Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ звукомъ зычнаго голоса, который разнесся по всей площади. Это былъ голосъ глашатая, повторявшаго устно содержаніе вывѣшеннаго передъ булевтеріономъ объявленія аѳинянамъ, собраться на пниксъ, присовокупляя, что черезъ часъ собраніе будетъ открыто.

Въ то же время на нниксѣ взвился большой флагъ въ знакъ предстоящаго народнаго собранія.

Народъ столпился вокругъ глашатая, и сильное волненіе охватило всю массу. Уже съ ранняго утра аѳиняне были на ногахъ, и вездѣ, гдѣ только сходился народъ, слышались оживленные, нерѣдко и задорные разговоры. Кличъ глашатая снова раздулъ пылъ политическаго усердія.

— Вѣдь тысячу восемьсотъ талантовъ составляетъ кладъ, который привезли съ Делоса! — кричалъ кто-то въ толпѣ гражданъ.

— Три тысячи! — перебилъ другой.

— Шесть тысячъ! — вмѣшался третій. — Шесть тысячъ, говорю я вамъ, привезли съ Делоса — вѣрнымъ счетомъ шесть тысячъ талантовъ!

— Вотъ такъ любо! — крикнулъ четвертый и подпрыгнулъ отъ радости. — Гдѣ есть деньги, говоритъ пословица, тамъ и весло ходитъ и вѣтеръ дуетъ!

— Насчетъ новыхъ построекъ, — замѣтилъ важно пятый, — а въ особенности насчетъ новаго храма Паллады на акрополѣ я ничего не скажу; но что касается платы судьямъ, а въ особенности выдачи денегъ на зрѣлища.

— Что? Жалко ихъ тебѣ что-ли? — раздалось съ разныхъ сторонъ въ толпѣ бѣдныхъ гражданъ.

— Мнѣ то не жалко! — возразилъ тотъ. — Я хотѣлъ только сказать, что это предложеніе не пройдетъ. Олигархи не допустятъ. Деньги народу на зрѣлища? друзья лаконянъ не согласятся, а ихъ вѣдь не мало. Нѣтъ, нѣтъ, ничего не выйдетъ!

— А я такъ думаю, — подхватилъ кто-то, — что выдача денегъ на зрѣлища будетъ принята безъ затрудненій, потому что масса народа на пниксѣ сильнѣе олигарховъ. А вотъ насчетъ построекъ, и особенно новаго храма Паллады-Аѳины.

— Ну, еще чего? — закричали многіе, — ты хочешь, чтобы мы не строили?

— Не то! — возразилъ тотъ. — Я только полагаю…

— Да что, подождите-ка лучше, — перебилъ одинъ, — что скажетъ Периклъ!

— Вѣрно, послушаемъ сначала Перикла! — отозвалось въ толпѣ.

Только колбасникъ Памфилъ поморщился и сказалъ:

— Все только Периклъ да Периклъ! Съ какой стати слушать все только его?

— А то кого еще? — отвѣтили ему; — Периклъ уменъ, Периклъ благонамѣренъ, благодаря Периклу, аѳинянамъ хорошо живется, Периклъ единственный человѣкъ въ Аѳинахъ, котораго сограждане ни въ чемъ не могутъ упрекнуть.

— Ну вотъ еще! — крикнулъ кто-то, — ни въ чемъ? А какъ же старики всѣ говорятъ, что онъ лицомъ походитъ на Пизистрата, тирана?

— А вѣдь правда, — замѣтилъ Памфилъ. — И кромѣ того не всѣ еще знаютъ, что у него голова, какъ говорится, луковицей!

— Что такое? Луковицей? — повторили слушатели.

— Именно луковицей! — подтвердилъ говорившій.

— Знайте, — продолжалъ онъ таинственно, — знайте, что у красавца Перикла на темени маленькій горбикъ, такъ что голова у него выходитъ остроконечною, на подобіе луковицы.

— Дичь! — воскликнули другіе. — Развѣ кто видѣлъ, что у Перикла голова луковицей?

— Никто! — продолжалъ Памфилъ, все болѣе оживляясь. — Никто не видалъ! Что вѣрно, то вѣрно. Да и какъ же это увидѣть? Въ походѣ Периклъ всегда носитъ шлемъ стратега, да и въ мирное время онъ, гдѣ только возможно, ходитъ въ шлемѣ. А гдѣ нельзя, тамъ онъ какъ-нибудь иначе извернется. На ораторскомъ помостѣ, напримѣръ, у него на головѣ обычный миртовый вѣнокъ; на улицѣ онъ ходитъ въ широкополой ѳессалійской шляпѣ; вотъ и выходитъ, что дѣйствительно никто никогда не видалъ головы Перикла; а потому-то именно, что никто ее не видалъ, и естественно предполагать, что голова у него луковицею, вѣдь не будь этого, съ какой стати бы ему такъ старательно ее прятать?

— Правда, правда! — сказали многіе, кивая въ знакъ согласія, — нѣтъ сомнѣнія, что у Перикла голова луковицей.

— Коли такъ, — замѣтилъ одинъ изъ партіи олигарховъ, находившійся въ группѣ, взглянувъ насмѣшливо на кучку бѣднаго народа, внимательно прислушивающуюся къ разговору, — если у народника Перикла голова луковицей, то пусть онъ оберегаетъ ее отъ любви лучшихъ своихъ друзей и приверженцевъ, охотниковъ до луку и чесноку.

Нѣкоторые разсмѣялись при этой шуткѣ олигарха. Но между тѣми, на которыхъ онъ взглянулъ, былъ и ленточникъ изъ Галимоса. Онъ сверкнулъ своими черными глазами, сжалъ кулакъ, и ужь собирался было отпустить какое-нибудь колкое словцо на счетъ олигарха.

Въ эту минуту подошелъ уѣ группѣ какой-то человѣкъ съ своею рыночною покупкою за пазухой.

— А, Фейдиппидъ! — крикнулъ ему кто-то, — что, опять полчаса поторговался, старый скупердяй! не правда-ли?

— А то какъ же? — возразилъ Фейдиппидъ, — вонъ за эту пару рыбокъ старая хрычевка заломила два обола!

— А уступила, наконецъ?

— За одинъ! — отвѣтилъ ухмыляясь Фейдиппидъ, но сейчасъ же прибавилъ: — Товаръ навѣрно дрянной, а то старуха не уступила бы такъ дешево. Не убережешься никакъ, чтобы тебя не надули.

Слушатели расхохотались.

— Фейдиппидъ, — продолжалъ говорившій, — ты вѣдь хозяинъ, хоть куда. Что ты скажешь насчетъ расточительности Перикла, который теперь хочетъ, чтобы мы употребили перевезенную къ намъ казну союза на разныя выдачи народу и на построеніе большого, великолѣпнаго храма Паллады на акрополѣ? Ты на это согласенъ, Фейдиппидъ?

— И сохрани меня Паллада Аѳина отъ малѣйшаго несогласія! — воскликнулъ Фейдиппидъ. — Да снизойдетъ благословеніе всѣхъ боговъ на голову нашего великаго и мудраго Перикла! Не только вполнѣ и во всемъ согласенъ, но даже скажу: намъ необходимо строить, великолѣпный храмъ Аѳины на акрополѣ мы должны имѣть, во что бы то ни стало; положить на него хоть всѣ суммы союза.

— Ну? Дома ты скалдырничаешь, рѣжешь пополамъ зернышки тмина, чтобы не вышло лишняго, а государственныя деньги тебѣ ни почемъ? — раздалось съ разныхъ сторонъ.

— А вотъ, видите-ли, — отвѣчалъ Фейдиппидъ, — дома не стоитъ сорить деньгами. Когда кто изъ насъ бываетъ дома? Много-ли аѳинскій гражданинъ сидитъ дома? все вѣдь дѣла да дѣла! То иди на рынокъ, то въ народное собраніе, то въ собраніе соплеменниковъ, то въ собраніе братства, то въ собраніе общиннаго товарищества, а тамъ въ судебную палату, да еще можетъ быть и не въ одну, а тамъ въ клубъ тотъ или другой, да въ Пирей, да въ деревню, посмотрѣть за своими полями и стадами — когда же, спрашивается, аѳинскому гражданину бывать дома? Аѳинскій гражданинъ цѣликомъ принадлежитъ общественности, а общественность — ему; поэтому мое правило: скромность за домашнимъ очагомъ, но великодушіе и щедрость для общаго дѣла! То, чѣмъ я украшу собственный домъ, то будетъ забавлять меня не подолгу, да къ тому же мой сынъ или внукъ можетъ все спустить; А что съ моего согласія или при моемъ содѣйствіи построится тамъ на акрополѣ, то останется, то я передамъ въ наслѣдство позднѣйшимъ внукамъ!

— А Фейдиппидъ-то вѣдь правъ! — заговорили многіе, обмѣниваясь взглядами и кивая головами.

Но сторонникъ олигарховъ, позволившій себѣ ту шутку въ противонародномъ духѣ, снова заговорилъ.

— На все есть мѣра! — сказалъ онъ. — Сѣять надо горстями, а не мѣшками. Если не остановимся во время, мы раззоримъ государство и гордое зданіе аѳинскаго могущества и величія постыдно рухнетъ!

— А пусть рухнетъ тебѣ на носъ! — крикнулъ все еще не успокоившійся ленточникъ изъ Галимоса, и погрозилъ олигарху кулакомъ.

Окружающіе расхохотались. Фейдиппидъ же началъ снова.

— Вотъ посмотрите на первыхъ аѳинскихъ богачей. Они отлично понимаютъ, чѣмъ могутъ прославиться скорѣе всего: не тѣмъ, чтобы строить для себя роскошныя жилища, а тѣмъ, чтобы снаряжать суда для государства, ставить на свой счетъ хоры для общественныхъ зрѣлищъ, вообще исполнять много подобнаго, къ чему ихъ обязываетъ законъ, но при чемъ они еще стараются соперничать другъ передъ другомъ, дѣлая больше, чѣмъ требуется. Ни на что другое они не тратятъ денегъ съ такою охотою, хотя они этимъ только вѣдь способствуютъ общественной роскоши и славѣ, а сами бѣднѣютъ!

— Это правда, — подхватилъ олигархъ, — богачи дѣйствительно поступаютъ такъ. Но, къ сожалѣнію, мы теперь уже при такихъ пожертвованіяхъ начинаемъ болѣе смотрѣть на наружный блескъ и пышность, чѣмъ на существенную пользу. Тріерархи часто уходятъ въ море, не запасшись для команды ничѣмъ, кромѣ муки, луку, да сыру. А тѣ, которые берутся поставить и приготовить на свой счетъ какой-нибудь трагическій хоръ, подолгу откармливаютъ людей, для развитія и сохраненія голоса, всякими сластями и лакомствами, да вдобавокъ еще терпятъ насмѣшки и оскорбленія, если въ состязаніи побѣда останется за другимъ хоромъ. Такія привычки развратятъ насъ вконецъ. Пора бы хоть немного присмотрѣться къ примѣру доблестныхъ лакедемонянъ!

— Э, да это другъ лаконянъ! — закричали нѣкоторые насмѣшливо.

— Да, другъ лаконянъ! — сказалъ олигархъ. — И еще разъ повторю, пора намъ послѣдовать примѣру лаконянъ, не то нашему величію скоро конецъ, въ особенности, если классъ голодающихъ, продажныхъ бѣдняковъ будетъ у насъ забирать въ свои руки бразды правленія.

Ленточникъ изъ Галимоса, слушавшій издали, при этихъ словахъ олигарха снова поднялъ кулакъ. Съ трудомъ успокоилъ его одинъ изъ ближайшихъ сосѣдей.

— Въ прошлую ночь, — сказалъ одинъ изъ окружающихъ, — я видѣлъ странный сонъ, и хотѣлъ бы узнать, что онъ значитъ. Сначала я видѣлъ вокругъ себя густую тьму. Потомъ увидалъ человѣка, — онъ какъ будто бы походилъ на Перикла, — который пришелъ и зажегъ факелъ, а факелъ этотъ началъ разгораться все ярче и ярче и обратился въ горячее солнце на небѣ. И все вокругъ стало свѣтло и ясно, точно днемъ. Но вотъ этотъ громадный солнечный факелъ именно своими палящими лучами началъ стягивать къ себѣ пары изъ земли — они все сгущались и сгущались, и обратились въ тучи, и наконецъ факелъ совсѣмъ скрылся за ними, и стало опять темно, какъ вначалѣ. Это было странное круговращеніе свѣта и тьмы. Не предвѣщаетъ-ли этотъ сонъ какой бѣды?

— Не всѣ сны бываютъ отъ боговъ! — возразилъ одинъ изъ слушателей.

— Ошибаешься! — перебилъ его олигархъ. — Сны всегда что-нибудь да значатъ. Меня такъ разъ даже спасло предостереженіе во снѣ, когда я было собирался ѣхать на кораблѣ, который такъ и погибъ со всѣмъ народомъ и грузомъ. Богамъ не было угодно, чтобы я такъ кончилъ свою жизнь…

— А можетъ быть имъ было угодно, чтобъ тебя повѣсили! — крикнулъ издали ленточникъ, не сдерживая ужь болѣе накипѣвшей злости.

Мрачнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на него олигархъ. Онъ, казалось, собирался привлечь дерзкаго насмѣшника къ отвѣтственности.

Но, оглянувшись вокругъ, онъ вездѣ замѣтилъ одобрительно смѣющіяся лица, и увидя въ добавокъ, что нахалъ подходитъ къ нему съ задорнымъ видомъ, точно собираясь дать ему пинка, онъ предпочелъ скрыться въ толпѣ народа, которая двинулась вверхъ на пниксъ, такъ какъ часъ къ открытію собранія ужь наступилъ.

И ленточникъ изъ Галимоса присоединился къ движущейся толпѣ, все еще не успокоиваясь. Сикіонецъ очутился вблизи его.

— Ты слышалъ, — обратился онъ къ этому, — что все еще позволяетъ себѣ въ Аѳинахъ какой-нибудь подлецъ изъ олигарховъ? Презирать простой народъ, а! Презирать нашего брата-бѣдняка — какъ будто нашъ братъ не такой же аѳинскій гражданинъ! Оно, конечно, я торгую лентами, а жена моя изъ нужды ужь не разъ нанималась въ кормилицы. Но законъ положительно запрещаетъ, ставитъ аѳинскому гражданину въ упрекъ, если онъ по бѣдности занимается честнымъ промысломъ. И клянусь Палладой, я аѳинскій гражданинъ не хуже другихъ, хотя и живу не на улицѣ треножниковъ, и въ маленькомъ предмѣстьѣ у залива Фалерона. Ну, мнѣ думается, лучше съ узелкомъ на спинѣ добывать себѣ хлѣбъ, чѣмъ жить такъ, какъ тѣ, которые скорѣе готовы умереть съ голоду, чѣмъ работать, но не стыдятся лизоблюдничать у другихъ, или ходить да подсматривать, да разнюхивать, не совершилъ-ли гдѣ кто-нибудь сознательнаго или безсознательнаго проступка противъ безчисленныхъ аѳинскихъ законовъ, чтобъ донести на него и получить опредѣленную часть изъ штрафныхъ денегъ. Коли такіе люди считаютъ за честь жить паразитами или сикофантами, пусть ихъ себѣ, на здоровье! А я такъ считаю себя лучше такихъ, а кто надо мной посмѣется, тотъ подойди только: я то ужь не уступлю и не боюсь никого, я, ленточникъ изъ Галимоса! Гражданскія обязанности исправляю не хуже другихъ; утромъ прихвачу съ собой хлѣбца да лучку и цѣлый день готовъ служить отечеству на пниксѣ! И благодарю боговъ за то, что родился аѳиняниномъ; какъ выйду этакъ утромъ изъ Галимоса въ городъ и увижу, какъ акрополь свѣтится на утреннемъ солнцѣ, и какъ исполинская Воительница-Аѳина точно глядитъ на меня и говоритъ: «И ты одинъ изъ сыновъ моихъ!» такъ у меня сердце не на мѣстѣ, и я въ душѣ благодарю древняго героя Тезея за то, что онъ во времена праотцевъ соединилъ насъ въ одну общину, всѣхъ насъ, дѣтей аттической земли, всѣхъ, и городскихъ и деревенскихъ. Вѣдь ужь съ этимъ вы, другіе эллины, должны волею-неволею согласиться: насколько города лучше деревень, настолько наши Аѳины лучше всѣхъ прочихъ эллинскихъ городовъ. Что ни говори, а мы аѳиняне — коренные жители своей земли, и всѣмъ извѣстно, что въ насъ течетъ чистѣйшая эллинская кровь, безъ всякой подмѣси. Но ты, конечно, тоже поймешь, что не легкое дѣло для гражданина управлять такою общиною, какъ наша. Я, напримѣръ, за послѣдніе дни немало поломалъ себѣ голову о томъ, насколько можно согласиться съ предложеніями стратега Перикла. Периклъ уменъ, очень уменъ, и я вполнѣ одобряю перенесеніе союзной казны съ Делоса въ Аѳины, а также и употребленіе денегъ на пользу народа, и построеніе новаго храма Паллады Аѳины на акрополѣ. Но мы, граждане, не можемъ же тоже зря согласиться на все, какъ будто иначе и быть не можетъ — мы же должны показать, что мы — господа, что рѣшать приходится намъ, народу, и что у насъ здѣсь въ Аѳинахъ правитъ народъ…

Вотъ какъ внушительно говорилъ ленточникъ изъ Галимоса, аѳинскій гражданинъ, новому переселенцу изъ Сикіона, аѳинскому посадскому. Затѣмъ онъ зашелъ въ лавочку своего друга, цырюльника Споргила и попросилъ выбрить подбородокъ и щеки, чтобы въ приличномъ видѣ явиться на парадномъ собраніи; тамъ же онъ оставилъ и свой узелокъ до возвращенія своего изъ собранія.

Между тѣмъ скиѳскіе стрѣлки подъ начальствомъ одного изъ такъ называемыхъ лексіарховъ растянули вокругъ всей агоры канатъ, такъ что оставался открытымъ только проходъ на холмѣ пникса — древній обычай, который долженъ былъ напоминать аѳинянамъ, заболтавшимся на рынкѣ, куда илъ слѣдуетъ идти. Неловко было и улизнуть: канатъ былъ обмазанъ сурикомъ, и каждый, кто попробовалъ бы перескочить черезъ него, могъ испачкать себѣ платье и возбудить хохотъ насмѣшливой толпы.

Ленточникъ пошелъ съ толпою прочихъ гражданъ по дорогѣ на пниксъ. Посадскій не отставалъ отъ него, желая еще что-нибудь узнать. Онъ могъ пройти съ ними до загородки.

Холмъ пникса — средній изъ тѣхъ трехъ холмовъ, которые возвышаются на западной сторонѣ города. На сѣверо-западѣ онъ отдѣленъ оврагомъ отъ холма нимфъ, на югъ между нимъ и холмомъ Музеона, высочайшимъ изъ всѣхъ трехъ, тянется глубокое ущелье, по которому проведена пробитая въ скалахъ дорога. Въ противоположномъ направленіи, къ сѣверу, холмъ пникса спускается къ равнинѣ пологимъ склономъ; къ восточному же склону, по направленію къ акрополю, пристроена округлая, крутая каменная терраса, увеличивающая площадь холма и сглаживающая его неровности. Уступы скалы и искусственныя дороги ведутъ къ этой, наполовину естественной, наполовину расширенной человѣческими руками, высокой площади, на которой въ старину стоялъ жертвенникъ высочайшаго бога.

Ленточникъ изъ Галимоса и его спутникъ изъ Сикіона взошли наверхъ. У открытаго входа стояло шестеро лексіарховъ, блюстителей порядка, въ вѣдѣніи которыхъ находились списки аѳинскихъ гражданъ, и которые здѣсь, у входа на площадь пникса, слѣдили за тѣмъ, чтобы никто изъ постороннихъ не забрался въ собраніе. При нихъ состояло тридцать человѣкъ помощниковъ.

Народъ валилъ на просторную, огороженную плошадь, надъ которой разстилалось одно голубое небо. Ленточникъ остановился, чтобы еще поговорить съ переселенцемъ, который долженъ былъ остаться за воротами. Съ видомъ любопытства сикіонецъ посматривалъ черезъ загородку на площадь, все болѣе, и болѣе наполнявшуюся густыми толпами подходящаго аѳинскаго народа. На заднемъ краю площадь замыкалась крутою скалою, передъ которою выдавался высокій кубическій камень. Этотъ правильно обтесанный камень служилъ помостомъ, съ котораго ораторы говорили къ народу. По обѣимъ сторонамъ его были высѣчены ступени для всхода. Въ древности это мѣсто было святынею, а этотъ кубическій камень жертвенникомъ всевышняго Зевса. Передъ нимъ тянулись ряды каменныхъ скамей, на которыхъ могла усѣсться часть собравшихся.

Осмотрѣвъ все это, пріѣзжій обернулся назадъ и сталъ любоваться видомъ, открывавшимся съ высоты. Онъ увидѣлъ передъ собою весь городъ аѳинянъ, раскинувшійся вокругъ священной скалы акрополя, которая возвышалась невдалекѣ, какъ разъ напротивъ пникса. Слюдистыя жилы обрывистыхъ каменныхъ громадъ сверкали на солнцѣ. Налѣво отъ акрополя возвышался, значительно ниже, но торчмя, какъ цѣльный, исполинскій, изрытый разсѣлинами утесъ, холмъ Ареса, священное мѣсто ареопага съ мрачнымъ святилищемъ Эвменидъ.

Все тѣснѣе и тѣснѣе толпился вокругъ лексіарховъ народъ у входа. И здѣсь, такъ же какъ и на агорѣ, выказывалась вся живость темперамента аѳинянъ. Поминутно раздавались окрики лексіарха: «Впередъ, впередъ, Эвбулидъ! нечего болтать здѣсь у входа!» «Живѣе, Харондъ! не останавливаться въ толкотнѣ! Двигайтесь, не задерживайте заднихъ!»

Ленточникъ изъ Галимоса прижался къ сторонкѣ, чтобы, укрывшись отъ глазъ строгихъ блюстителей порядка, указать своему любознательному товарищу изъ Сикіона на нѣкоторыхъ лицъ въ толпѣ, которыя побуждали его къ разнымъ замѣчаніямъ.

— Вонъ видишь, — сказалъ онъ, — тѣхъ двоихъ съ длинными косматыми бородами, блѣдными, мрачными лицами, въ короткихъ мантіяхъ изъ грубой шерсти и съ толстыми палками въ рукахъ? Уши у нихъ приплюснуты, точно они, что ни день, тузятъ другъ друга по головѣ на манеръ кулачныхъ бойцовъ. Они, пожалуй, смахиваютъ на атлетовъ, одержавшихъ въ Олимпіи, по меньшей мѣрѣ, одну побѣду. Мы этакихъ людей называемъ лаконистами, понимаешь? это, то есть, такіе, которые восторгаются Спартою, которымъ хочется завести у насъ такіе же порядки, какъ тамъ…

И опять ленточникъ толкнулъ своего спутника:

— Вотъ это Фидій, — Фидій, ваятель, который поставилъ на акрополѣ огромную Воительницу-Аѳину, а толпа, которая его окружаетъ, это все его ученики и помощники, — всѣ они будутъ стоять за Перикла!

Вотъ показались пританы. Ленточникъ указалъ своему товарищу и на нихъ. Но вдругъ онъ толкнулъ его еще сильнѣе:

— Смотри, вонъ Периклъ! стратегъ Периклъ!

— А его спутники? — спросилъ сикіонецъ.

— Тоже стратеги! — возразилъ ленточникъ.

— А какъ ихъ зовутъ? — спросилъ тотъ снова.

— Это однимъ богамъ извѣстно! — отвѣтилъ торговецъ. — Всего въ Аѳинахъ если не ошибаюсь, десять стратеговъ, но мы знаемъ только Перикла.

— А тѣ почтенные мужи, которые подходятъ такою важною поступью? — продолжалъ разспрашивать сикіонецъ.

— А это наши архонты, всѣ девятеро! — сказалъ ленточникъ.

— Тѣ самые, — спросилъ сикіонецъ, — которые изъ всѣхъ должностныхъ лицъ пользуются у васъ величайшимъ почетомъ?

— Почетомъ-то, пожалуй, пользуются, — возразилъ ленточникъ, — но стратеговъ мы, собственно, ставимъ выше.

— Какъ такъ?

— А потому что на должности стратеговъ мы выбираемъ лучшія головы, — отвѣтилъ ленточникъ съ хитрою миною. — При выборахъ архонтовъ мы смотримъ на возрастъ, на безукоризненно добрую славу и на почтенный видъ. Большимъ почетомъ пользуется каждый архонтъ, очень большимъ почетомъ, что правда, то правда; личность его почитается чуть-ли не священною. Но и плохо же ему приходится, когда кончится срокъ его дѣятельности, а мы имъ не совсѣмъ довольны. Мы тогда налагаемъ на него наказаніе, отгадай-ка, какое? Пожертвовать въ Дельфы статую изъ чистаго золота, да во весь ростъ.

— Статую изъ чистаго золота во весь ростъ? — воскликнулъ удивленный сикіонецъ, — на это вѣдь ни у кого не хватитъ средствъ.

— Въ томъ-то и дѣло! — возразилъ ленточникъ. — А несостоятельный государственный должникъ по нашему закону лишается гражданской чести. Вотъ такой архонтъ, значитъ, и остается на всю жизнь обезчещеннымъ. И по дѣломъ. Пользовался прежде большимъ почетомъ, пусть потомъ потерпитъ большой позоръ.

— А это что за хромой, увѣчный оборванецъ, съ нищенскою сумою за плечами, который кривляется тамъ у входа на площадь?

— Ты говоришь про того нищаго съ ехидно-осклабленной рожей? — переспросилъ ленточникъ! — Онъ извѣстенъ по всему городу. Онъ былъ рабомъ и при какомъ-то процессѣ своего господина былъ подвергнутъ пыткѣ, послѣ чего остался калѣкой, да еще и помѣшался немного; теперь онъ питается подаяніемъ, бродитъ по городу, и такъ и лѣзетъ вездѣ, гдѣ только ни соберутся аѳинскіе граждане, на площади, на пниксѣ, гдѣ бы ни было. Здѣсь, конечно, лексіархи гонятъ его въ шею; онъ тогда бранится и ругается на весь аѳинскій народъ, за что частенько на него сыплются побои и даже каменья, если не случится быть по близости молодому каменотесу Сократу, который всегда возьметъ и отведетъ его въ сторону; этотъ Сократъ вообще какъ-то особенно жалѣетъ безумнаго Менона, какъ мы его зовемъ, и любитъ ему помогать, да вонъ и сейчасъ онъ стоитъ по близости.

Между тѣмъ флагъ, возвѣщавшій аѳинянамъ предстоящее народное собраніе, опустился. Это былъ знакъ къ открытію собранія. Теперь и ленточникъ изъ Галимоса поторопился войти за загородку, съ выраженіемъ гордости и какъ будто нѣкотораго сожалѣнія къ сикіонцу, который долженъ былъ остаться за воротами. Подобно звонкому и безпрерывному чириканью въ полномъ птичьемъ гнѣздѣ звучалъ разноголосый голосъ аѳинянъ, столпившихся на широкой площади.

Раздался громозвучный кличъ глашатая, и наступила полная тишина.

Сикіонецъ остался тамъ, гдѣ стоялъ, разговаривая съ ленточникомъ, и слѣдилъ, насколько было возможно, за всѣмъ происходящимъ на площади. Мѣсто, гдѣ онъ стоялъ, было довольно высокое, такъ что онъ могъ смотрѣть черезъ головы толпы.

Онъ увидѣлъ, какъ тотчасъ же, лишь только водворилась тишина, по площади обнесли очистительную жертву, зарѣзаннаго поросенка, и какъ жрецъ окропилъ кровью площадь и мѣста для сидѣнья. Затѣмъ, онъ увидѣлъ, какъ былъ разведенъ огонь и принесена настоящая жертва сожженія. И снова раздался голосъ глашатая, торжественно взывавшаго къ богамъ. Онъ увидѣлъ, какъ всталъ одинъ изъ притановъ, какъ аѳиняне начали прислушиваться къ прочтенію какого-то акта, содержаніе котораго, безъ сомнѣнія, составляли предложенія стратега Перикла и предварительныя рѣшенія совѣта, какъ вслѣдъ затѣмъ глашатай снова поднялся, спрашивая, кто желаетъ говорить о предметѣ совѣщаній; увидѣлъ, какъ ораторы одинъ за другимъ всходили на возвышеніе, надѣвали, по старинному обычаю, миртовый вѣнокъ на голову, и говорили къ народу; увидѣлъ, какъ народъ выказывалъ то согласіе, то недовольство, то слушалъ, не переводя дыханія, то приходилъ въ волненіе, сначала тихо, какъ нива, по которой проносится легкое дуновеніе слабаго вѣтерка, но мало по малу неистово раздражаясь, шумя и бушуя, какъ нагорный лѣсъ подъ налетѣвшею бурею, такъ что глашатай по знаку перваго изъ притоновъ долженъ былъ успокоивать расходившуюся толпу; видѣлъ, какъ отъ времени до времени несогласіе въ народныхъ массахъ готово было обратиться въ драку, какъ тутъ кто-нибудь изъ народа вдругъ погрозитъ кулакомъ кому-нибудь изъ олигарховъ, тамъ какой-нибудь сторонникъ лаконянъ съ громкими ругательствами замахнется палкою на кого-нибудь изъ народниковъ; видѣлъ, какъ вдругъ масса народа разразится единогласнымъ радостнымъ крикомъ одобренія, между тѣмъ какъ олигархи ропщутъ или злобно молчатъ, или же, какъ олигархи минами, жестами и восклицаніями выражаютъ одобреніе, а большинство народа шумно выказываетъ досаду и негодованіе.

Такъ прошло нѣсколько часовъ въ бурной борьбѣ мнѣній и настроеній.

Но вотъ, сикіонецъ увидѣлъ, какъ стратегъ Периклъ, который уже раньше, но только съ немногими словами, обращался къ народу, снова взошелъ на помостъ. Опять въ толпѣ аѳинянъ водворилась полная тишина. Спокойно и сановито стоялъ передъ толпою тотъ человѣкъ, котораго прозвали Олимпійцемъ. Онъ говорилъ безъ оживленныхъ жестовъ. Рука его покоилась неподвижно въ складкахъ верхней одежды. Но чудный звукъ его голоса съ убѣдительною силою поражалъ слухъ многоголовой толпы. Сикіонецъ ясно слышалъ этотъ голосъ и, не будучи въ состояніи разобрать слова, все таки какъ очарованный, прислушивался къ этимъ звукамъ, ласкающимъ, какъ нѣжный зефиръ, и вмѣстѣ съ тѣмъ мощнымъ и величественнымъ, какъ раскаты отдаленнаго грома.

Вдругъ, сикіонецъ увидѣлъ, какъ Периклъ высвободилъ правую руку изъ подъ складокъ одежды, и протянулъ ее прямо впередъ, указывая на близкую, возвышающуюся напротивъ пникса, вершину акрополя.

При этомъ движеніи Перикла, всѣ тысячи аѳинянъ, какъ одинъ человѣкъ, обратили взоры туда, куда указывала поднятая рука Перикла, на сіяющую въ ясномъ свѣтѣ дня, священную вершину акрополя. То же сдѣлалъ и сикіонецъ. Казалось, точно эта священная вершина сіяетъ все ярче и ярче, какъ будто облитая какимъ-то новымъ, знаменательнымъ блескомъ. И этотъ знаменательный блескъ, предвѣстникъ будущаго величія, какъ будто отразился въ глазахъ аѳинянъ. Они точно увидѣли, какъ при звукахъ перикловыхъ словъ, передъ ихъ духовнымъ взоромъ воздвигается что-то, еще невидимое для взора тѣлеснаго. Казалось, какъ будто та гора украшается какимъ-то волшебнымъ вѣнцомъ, которому суждено пережить много царственныхъ вѣнцовъ, видѣть много позднихъ поколѣній, и въ чистомъ блескѣ сіять нерушимо до конца дней…

Сикіонецъ слышалъ, какъ замерли громы рѣчи Олимпійца Перикла; онъ видѣлъ, какъ ораторъ снялъ съ головы вѣнокъ и при ликованіи народа сошелъ съ помоста, какъ предсѣдательствующій пританъ предложилъ приступить къ голосованію, какъ народъ въ знакъ согласія поднялъ руки, какъ было провозглашено окончательное рѣшеніе, и какъ, наконецъ, глашатай, по знаку притана, объявилъ, что собраніе окончено.

Толпа повалила въ открытыя ворота, и съ глухимъ шумомъ двинулась по склону пникса къ агорѣ. Увидя своего знакомца изъ Галимоса, сикіонецъ тотчасъ же подошелъ къ нему съ вопросомъ:

— Ну, другъ, чѣмъ дѣло кончилось?

— Мы согласились на все! — воскликнулъ тотъ съ восторженнымъ видомъ. — Сначала мы одолѣли олигарховъ и друзей лаконянъ, — продолжалъ онъ, — и разрѣшили выдачу платы за службу въ войскѣ, за присутствіе въ судѣ и на посѣщеніе зрѣлищъ. Представь себѣ только, какъ обрадовался бѣдный народъ, когда мы, на зло олигархамъ, сами себѣ разрѣшили всѣ эти прелести! А что касается до новаго великолѣпнаго храма Паллады на акрополѣ, вмѣстѣ съ опистодомомъ для храненія общественной казны и съ большою статуею Паллады, да съ тройнымъ входнымъ портикомъ, подъ которымъ впредь будетъ проходить на акрополь торжественное шествіе въ день панаѳиней, то нѣтъ ни одного аѳинскаго гражданина изъ всѣхъ, бывшихъ сегодня на пниксѣ, который не согласился бы сейчасъ же отдать половину своего имущества, лишь бы только все это было уже построено въ такомъ видѣ, какъ Периклъ описалъ намъ и, такъ сказать, нарисовалъ пальцемъ. Только нѣкоторые изъ тѣхъ бородачей съ лаконскими палками — знаешь ихъ — пытались было возражать: много чего ужь, дескать, построено; уже начаты и новая палестра и одеонъ; построеніе большого мраморнаго храма на акрополѣ можно де отложить до поры до времени; на него де уйдутъ огромныя суммы. Вотъ тутъ-то и выступилъ Периклъ. «Если вы, аѳиняне, — сказалъ онъ, — не согласитесь построить это дивное зданіе, по плану Фидія и Иктина, на государственный счетъ, то оно будетъ построено на частныя средства, ибо Гиппій и Гиппоникъ, и Діонисодоръ, и Пирилампъ, и многіе другіе изъ аѳинскихъ богачей уже обѣщали пожертвовать необходимыя суммы, и тогда уже этимъ людямъ, а не народу аѳинскому будетъ принадлежать слава на вѣчныя времена!» Этого было довольно. Можешь себѣ представить, какъ мы поспѣшили поднять руки и съ громкими возгласами согласиться на все, чего хотѣли Периклъ и Фидій. И вотъ, только что мы эдакъ расходились, выступаетъ вдругъ Фидій, подозванный Перикломъ, и начинаетъ излагать намъ смѣту на зданіе и на статую: «Изъ слоновой кости и золота моя Паллада Аѳина обойдется во столько-то; изъ мрамора или мѣди — гораздо дешевле, во столько-то». — Тутъ раздалось со всѣхъ сторонъ: «Изъ золота и слоновой кости! Только не скупись, Фидій, и сейчасъ же принимайся за дѣло!»

Вотъ что разсказалъ, оживленно жестикулируя, аѳинскій простолюдинъ новому посадскому изъ Сикіона.

Весь городъ былъ въ какомъ-то необычайномъ волненіи, которое распространяли повсюду возвращающіеся съ пникса.

Гордо пріосанившись, мечтая о денежныхъ выдачахъ на зрѣлища, объ играхъ, величественныхъ храмахъ, статуяхъ изъ золота и слоновой кости, и мысленно уже любуясь всѣмъ, точно оно уже готово и украшаетъ его собственный домъ, ленточникъ изъ Галимоса вышелъ изъ южныхъ воротъ по дорогѣ домой. Всѣмъ встрѣчнымъ онъ разсказывалъ о собраніи на пниксѣ, и пришедши домой, встрѣтилъ даже свою смуглую жену, которая стоя у порога съ ребенкомъ на рукахъ, торжественными словами: «Мы на все согласились!»

IV.
Гротъ Пана.

Необъятно широко, въ невозмутимой синевѣ разстилался горизонтъ мира надъ Аѳинами. Слава ихъ видимо росла, ни одинъ соперникъ, кажется, уже не осмѣливался посягнуть на ихъ величіе. Побуждаемые какимъ-то неудержимымъ влеченіемъ и какъ будто бы боясь упустить настоящую минуту, аѳиняне принялись за исполненіе плановъ Перикла и Фидія. Изъ всѣхъ частей Греціи собрались къ Фидію искусные и усердные ученики и помощники. Много требовалось ваятелей, чтобы исполнить всѣ произведенія рѣзца, которыя должны были украшать зданія на акрополѣ. Для фронтоновъ дома Паллады приходилось изваять немалое число колоссальныхъ статуй боговъ и богинь, для метопъ и фризовъ его длинные ряды замысловатыхъ изображеній. А кромѣ того, еще богатые аѳиняне наперерывъ спѣшили заказывать у ваятелей разные дары, которые они собирались, сейчасъ же при открытіи большого новаго храма, поставить на акрополѣ. И сами художники наперерывъ старались, къ тому же сроку и для той же цѣли, создать, что каждый могъ лучшаго. Несмѣтное число каменщиковъ и плотниковъ работало надъ зданіями большой палестры и одеона; еще большее число было занято работами на акрополѣ. Въ каменоломняхъ Пентелика началась теперь удвоенная жизнь. Безпрерывно тянулись теперь оттуда къ городу телѣги, запряженныя мулами и волами. Скалистый склонъ горы акрополя безпрерывно оглашался криками погонщиковъ, ибо не малаго труда стоило поднимать въ гору громадныя глыбы мрамора. Аѳиняне прилежнѣе, чѣмъ когда-либо, ломали мраморъ на Пентеликѣ, копали благородную руду въ Лавріонѣ, и превосходную глину своей родной земли. А чего у нихъ самихъ не было, то привозилось изъ-за моря на торговыхъ судахъ: и кипарисовое и черное дерево, и нѣкоторые металлы, и краски, и слоновая кость съ отдаленнаго Востока. Камень и дерево обтесывались, металлы плавились, слоновая кость приготовлялась какимъ-то особеннымъ способомъ, получая даже нѣкоторую мягкость; готовилось золотое и серебряное шитье для убранства храма и для даровъ жертвователей; вились необыкновенной толщины канаты для каменщиковъ, плотниковъ и погонщиковъ, равнялись и пролагались новыя дороги для усиленныхъ транспортовъ, вездѣ работа кипѣла, все кружилось въ вихрѣ небывалой дѣятельности. Для тяжелаго ручного труда при строительныхъ работахъ нанимались и иноземные помощники. Особенно годнымъ оказывался молчаливо-важный, выносливый и терпѣливый египтянинъ. Какъ при пирамидахъ своей родины, такъ и здѣсь онъ, съ выносливостью вьючнаго животнаго, не уставалъ спокойно громоздить камни на камни. Весь городъ былъ въ то время одною громадною художественною мастерскою.

Настоящимъ же жертвенникомъ, на которомъ живѣе всего пылалъ огонь угоднаго богамъ усердія, возвышалась скала акрополя, древняя святыня, и вмѣстѣ съ тѣмъ твердыня Аѳинъ, у подошвы которой жилища аѳинянъ мало по малу разрослись въ большой городъ. Крѣпостью дѣлали эту вершину только ея природныя скалы и огромныя стѣны, которыя защищали сѣверную и южную сторону ея.

Пока еще не радостный видъ представляется на вершинѣ. Площадь на высотѣ производитъ впечатлѣніе опустошенія и безпорядка. Вездѣ кучи мусора, обломки снесенныхъ зданій, частію негодные, частію отдѣленные для новаго употребленія. Къ южному склону земля отчасти разрыта, въ глубинѣ виднѣется уже массивный фундаментъ, заложенный по большей части на остаткахъ стараго. Остальное пространство почти все завалено мраморными глыбами, которыя еще обтесываются. Кучи земли, щебня и песку навалены всюду, разныя мастерскія устроены по краямъ площади. Вездѣ слышится стукъ молотовъ, скрипѣніе канатовъ, глухой, потрясающій воздухъ, гулъ отъ передвигаемыхъ камней и бревенъ, и крики надсмотрщиковъ, распоряжающихся работами.

Но посреди этого хаоса еще не сложившейся новой жизни стоитъ еще на акрополѣ почтенный, несокрушимый памятникъ старины, какъ сѣдая, полуразрушенная башня на морскомъ берегу, о которую разбиваются бурныя волны, силясь ее подмыть, опрокинуть и снести съ лица земли. Этотъ памятникъ былъ мѣстомъ древнѣйшаго религіознаго служенія аѳинянъ; это таинственный, мрачный храмъ змѣеногаго Эрехѳея, аттическаго родового героя, заключающій въ своихъ стѣнахъ и культъ бога морей, Посейдона, дочери Кекропса, Пандрозы, и Аѳины Поліасъ, полуразрушенный во время персидской войны, и пока наскоро отстроенный.

Чудесныя преданія объ Эрехѳеѣ сохранились изъ первобытныхъ временъ аттической земли и ея народа: какъ Аѳина Паллада передала въ закрытомъ ящикѣ дочерямъ царя Кекропса новорожденнаго, змѣеногаго ребенка неизвѣстнаго происхожденія, съ строгимъ наказомъ, не открывать ящикъ, какъ, однако, дочери Кекропса — ихъ звали Пандроза, Аглавра и Герса — подстрекаемыя любопытствомъ, открыли его, и увидѣли мальчика, всего обвитаго страшной змѣею; и какъ онѣ потомъ, обезукѣвъ отъ испуга, бросились внизъ со скалы акрополя. А змѣеногій Эрехѳей подросъ, воспитанный царемъ Кекропсомъ, и сталъ могущественнымъ защитникомъ аѳинянъ. Въ томъ храмѣ находится его могила, и эта гробница полубога все еще считается могучимъ оплотомъ страны. Душа же героя старины живетъ, по вѣрованію аѳинянъ, въ змѣѣ, которую постоянно держатъ въ его святилищѣ. Она почитается таинственною охранительницею храма, и ежемѣсячно ей приносятся въ жертву медовые пряники.

Священный ключъ бьетъ вблизи храма; вода его — соленая морская вода, какъ будто онъ стоитъ въ подземной связи съ моремъ; аѳиняне увѣряютъ, что при южномъ вѣтрѣ въ немъ и слышится легкій шумъ морскихъ волнъ. Не удивительно, ибо этотъ ключъ, по объясненію аѳинянъ, создалъ богъ морей Посейдонъ ударомъ своего могучаго трезубца объ скалу акрополя, во время своего спора съ Палладой Аѳиной изъ-за владѣнія Аттикою. Еще сохранились въ скалѣ слѣды трезубца, и каждый можетъ видѣть ихъ. А Паллада Аѳина тутъ же возлѣ ключа создала масличное дерево, то дерево, отъ котораго пошли всѣ остальныя маслины въ Аттикѣ, эта гордость и величайшая благодать всей страны. И благодаря маслинѣ, мудрая богиня Паллада въ облагодѣтельствованіи страны одержала побѣду надъ мощнымъ богомъ морей. И та вѣковѣчная священная маслина принадлежитъ къ храму. Персы сожгли ее: на слѣдующее же утро она по милости боговъ опять зазеленѣла. Но величайшая святыня въ Эрехѳеонѣ — это древнее изображеніе Аѳины Поліасъ, изъ масличнаго дерева, не рѣзанное человѣческою рукою, а упавшее съ неба. Самъ Эрехѳей поставилъ его въ храмѣ, и неизмѣнно — такъ учатъ жрецы, служащіе въ храмѣ — оно должно стоять на одномъ и томъ же мѣстѣ на вѣчныя времена. Неугасимая лампада горитъ передъ нимъ въ мрачномъ помѣщеніи храма. И жертвенные дары страннаго рода находятся тамъ: вырѣзанный изъ дерева Гермесъ, постоянно обвитый миртовыми вѣтвями, чудесно растущими и зеленѣющими безъ земли и безъ корня, сохранившійся со временъ Кекропса; странной формы кресло, работы древняго мастера Дедала; а также трофеи персидскихъ войнъ: брони и мечи персидскихъ полководцевъ.

Передъ храмомъ, подъ открытымъ небомъ, стоитъ жертвенникъ Зевса. На немъ не приносится въ жертву ничего живого; не совершается и возліяній вина; одни жертвенные пряники приносятся здѣсь высочайшему богу.

Таковъ упоминаемый въ пѣснѣ Гомера, «домъ Эрехѳея», который состоитъ изъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ помѣщеній для служенія поименованнымъ божествамъ, и возвышается у сѣвернаго склона горы, на неровной почвѣ, напротивъ котораго теперь собираются строить новый роскошный домъ Паллады Аѳины.

Священное дѣйствіе какъ разъ совершается передъ входомъ въ храмъ.

Отъ времени до времени древнее изображеніе защитницы города Аѳины чистится и одѣвается заново, и это очищеніе совершается съ особенною торжественностью. Это тоже своего рода религіозное празднество, и вотъ это-то празднество теперь и совершается. Со статуи сняли украшеніе и одежду, и накрыли ее покровомъ, между тѣмъ какъ особыя, назначенныя для того личности, занимаются мытьемъ одежды. А чтобы никто непризванный не вошелъ въ храмъ, пока продолжается священное дѣйствіе, храмъ оцѣпленъ протянутою веревкою.

Очищеніе кончено, богиня опять одѣта, ея волосы — она изображена съ настоящими волосами на головѣ — старательно причесаны и убраны, статуя снова увѣшена вѣнками, діадемами, ожерельями и серьгами.

Личности, участвовавшія въ священномъ дѣйствіи, удаляются. На ступеняхъ храма, передъ входомъ, остались двое. Одинъ изъ нихъ жрецъ Эрехеея, Діопейтъ. Лицо его мрачно и онъ, стоя на порогѣ храма, кидаетъ злобные взгляды на толпу рабочихъ, суета и шумъ которыхъ ему казались наглымъ нарушеніемъ благочинія во время священнодѣйствія.

Родъ Этеобутадовъ, изъ котораго съ древнѣйшихъ временъ происходили жрецъ Эрехѳея и жрица Аѳины Поліасъ, былъ древнѣйшимъ родомъ жрецовъ и пользовался долгое время величайшимъ уваженіемъ по всей Аттикѣ. Но въ новѣйшее время родственные имъ Эвмолпиды, жрецы Деметры въ Элевзисѣ, со служеніемъ которой были связаны великія мистеріи, достигли, въ качествѣ гіерофантовъ или верховныхъ жрецовъ этого таинственнаго служенія, еще болѣе высокой степени въ аттической іерархіи. Не безъ затаенной злобы Этеобутады относились къ этой перемѣнѣ. Но не одна эта злоба омрачала въ настоящую минуту настроеніе Діопейта, теперешняго жреца въ святилищѣ Эрехѳея на акрополѣ.

Кинувъ снова взоръ досады на работы надъ Парѳенономъ, онъ обратился къ своему собесѣднику, который съ преданною миною наперсника и помощника стоялъ возлѣ него и былъ никто иной, какъ тотъ гадатель Лампонъ, котораго призывали въ домъ Перикла, чтобы объяснить знаменіе однорогаго барана:

— Миръ, — сказалъ онъ, — исчезъ съ этой священной высоты, съ тѣхъ поръ, какъ на ней начала возиться шумная ватага Фидія и Калликрата, и я нисколько не удивлюсь, если скоро и сами боги удалятся, чтобы не видѣть и не слышать суеты этой безсмысленной и богопротивной работы. Да, безсмысленно и богопротивно то, что они дѣлаютъ, и никогда оно не понравится богамъ. Вмѣсто того, чтобы первымъ дѣломъ возстановить въ большемъ блескѣ искони священный домъ Эрехѳея, кое-какъ отстроенный послѣ персидскаго погрома, Периклъ и Фидій начинаютъ съ того, чтобы построить какъ разъ напротивъ этой истинной древней святыни совершенно новый, роскошный и ненужный храмъ. Прежде мой взоръ могъ отсюда безпрепятственно уноситься въ отдаленнѣйшую даль, теперь это новое зданіе будетъ торчать какъ какъ у меня передъ глазами. О, я знаю, чего они добиваются, эти тайные богохульники! Они хотятъ унизить этотъ издревле-чтимый храмъ и боговъ его; хотятъ уничтожить старинное строгое служеніе, а вмѣстѣ съ нимъ духъ благочестія; хотятъ на мѣсто старыхъ храмовъ и старыхъ изображеній боговъ поставить такіе, которые плѣняютъ глазъ суетною роскошью и пустымъ блескомъ, но не возбуждаютъ въ сердцахъ чувства истинной богобоязненности. Что это будетъ за «домъ дѣвы», этотъ Парѳенонъ? Храмъ безъ жреца, безъ служенія, произведеніе хвастливой роскоши, цѣль и средоточіе только для торжественнаго шествія Панаѳиней, и вмѣстѣ съ тѣмъ — да нѣтъ, не вмѣстѣ съ тѣмъ, а по главному своему назначенію, о, позоръ! казнохранилище для золота аѳинянъ, которое они всякими правдами и неправдами набираютъ себѣ! Только какъ хранительницу этого золота ставятъ они въ храмѣ богиню! И какую еще богиню! Къ чему эта роскошная статуя изъ золота и слоновой кости? Дѣло человѣческихъ рукъ, и только! Старый деревянный образъ, хранимый въ этомъ незатѣйливомъ храмѣ, не созданъ славолюбіемъ какого-нибудь простого смертнаго — онъ божественнаго происхожденія и милостію оговъ достался аѳинянамъ!

Такъ говорилъ Діопейтъ.

— Это дерзновенное время, — подтвердилъ Лампонъ. — Все простое, старинное, почтенное, святое у многихъ считается уже ни во что, и скоро дѣло человѣческое надменно захочетъ возвыситься надъ божественнымъ.

Шепотомъ и съ таинственною миною продолжалъ Діопейтъ:

— Этотъ Периклъ и Фидій, которые уговорили аѳинянъ, затѣять новую постройку, не знаютъ одного, что знаемъ мы, жрецы Эрехѳея, живущіе всегда здѣсь на вершинѣ акрополя: что то мѣсто, именно то самое, на которомъ они хотятъ возвести роскошный фронтонъ и главный входъ въ свой новый храмъ, принадлежитъ къ числу тѣхъ мѣстъ, которыя называются «преисподними», на которыя никогда не садится птица, слетая на землю, а если какая сядетъ, то сейчасъ же падаетъ мертвою. Пусть они строятъ на этомъ несчастномъ мѣстѣ, не будетъ имъ благодати, а одно только проклятіе! Наслѣдственное свойство аѳинянъ — поступать опрометчиво. Мало кто знаетъ, отчего это такъ. Мы, Этеобутады, это знаемъ: Посейдонъ, побѣжденный въ состязаніи съ Палладою Аѳиной, въ гнѣвѣ осудилъ аѳинянъ на вѣчную необдуманность!

— Да, они безразсудны, — возразилъ Лампонъ, — какъ безразсудны и вожаки ихъ, поддающіеся ученію тѣхъ, которые называютъ себя міровыми мудрецами и любителями истины. Аѳинскій народъ слушается Перикла; Периклъ слушается Анаксагора клазоменянина, который изслѣдуетъ природу, пытается сводить все на естественныя причины, и считаетъ боговъ совершенно лишними. Недавно меня приглашали въ домъ Перикла, чтобы истолковать явившееся тамъ знаменіе. Именно, въ помѣстьѣ Перикла родился баранъ съ однимъ только рогомъ на лбу. Я совершилъ, по правиламъ моей науки, чего онъ меня требовали, и Периклъ могъ бытъ доволенъ моимъ толкованіемъ. Но меня плохо отблагодарили, Периклъ не сказалъ ни слова, а Анаксагоръ, случайно бывшій при немъ, только улыбался, какъ будто бы все мое дѣло было пустое, а рѣчь — одна глупость!

— Я знаю его, — подхватилъ Діопейтъ, и мрачный огонь сверкнулъ въ его глазахъ, — я знаю этого клазоменянина; я еще недавно на пути къ Пирею завелъ съ нимъ разговоръ о богахъ и божественныхъ предметахъ, и убѣдился, что его мудрость самаго зловреднаго свойства. Такихъ людей нельзя терпѣть въ нашей общинѣ. Или мы уже до того дошли, что аѳинскіе законы безсильны противъ богохульниковъ? Нѣтъ! еще большинство аѳинянъ впадаетъ въ трепетъ при такомъ наименованіи!

Такъ говорилъ Діопейтъ. Теперь же, взглянувъ зоркимъ глазомъ направо, онъ указалъ на нѣсколько человѣкъ, которые, въ оживленномъ разговорѣ, шли вверхъ по единственной дорогѣ на акрополь, на западномъ склонѣ горы.

— Мнѣ сдается, — сказалъ Діопейтъ, — что я вижу тамъ неблагоразумнаго руководителя аѳинянъ, друга и покровителя Анаксагора. Возлѣ него идетъ, если не ошибаюсь, одинъ изъ тѣхъ новомодныхъ драматурговъ, которые воображаютъ себѣ, что превзошли досточтимаго Эсхила. А кто тотъ третій, нѣжный, стройный юноша, который идетъ но другую руку Перикла?

— Это вѣрно, — отвѣчалъ Лампонъ, — тотъ молодой киѳаристъ изъ Милета, котораго Периклъ, какъ я слышу, полюбилъ, и который теперь бываетъ съ нимъ вездѣ.

— Молодой киѳаристъ изъ Милета? — повторилъ Лампонъ, и осмотрѣлъ съ ногъ до головы красивую фигуру милетскаго юноши; — я до сихъ поръ зналъ только, что Периклъ знатокъ и любитель прелестей другого пола; теперь вижу, что онъ вездѣ умѣетъ цѣнить красоту. Вѣдь этотъ юноша, клянусь богами, достоинъ служить не только такъ называемому Олимпійцу Периклу, но и самому властителю Олимпа, богу боговъ Зевсу. Меня удивляетъ только, какъ этотъ такъ называемый Олимпіецъ, важный Периклъ, не задумывается, показываться публично, передъ глазами аѳинянъ, съ своими отборными любимцами!

Между тѣмъ, какъ жрецъ Эрехѳея пожиралъ периклова спутника злобными и вмѣстѣ съ тѣмъ жадными взорами, тѣ трое подошли ближе. Все больше прелестей обнаруживала нѣжная, юношеская фигура, которую Лампонъ назвалъ киѳаристомъ изъ Милета. Трагикъ, который шелъ также съ Перикломъ, поглядывалъ отъ времени до времени восторженнымъ взоромъ на прекраснаго юношу, и особенно часто обращался къ нему съ рѣчью. Самъ поэтъ былъ красивъ. Его высокій лобъ какъ будто бы былъ облитъ какимъ-то яснымъ эѳирнымъ свѣтомъ.

Изъ толпы работавшихъ вышелъ навстрѣчу пришедшимъ Калликратъ, тотъ опытный мастеръ, которому было поручено выполненіе всего того, что Фидій и Иктинъ изобрѣтали и сочиняли въ одинокомъ размышленіи. Сразу видно было, что этотъ человѣкъ привыкъ неустанно расхаживать подъ палящимъ солнцемъ между каменными глыбами и обливающимися потомъ рабочими на вершинѣ акрополя. Лицо его было смугло и едва отличалось цвѣтомъ отъ темной бороды. Черные, пронзительные и сверкающіе глаза какъ будто бы были пропитаны солнечнымъ блескомъ. Вся мускулистая фигура какъ будто бы была обожжена на солнцѣ. Одежда его едва отличалась отъ одежды окружающихъ. Небрежно былъ накинутъ на исчерна смуглые члены кусокъ совершенно полинялой ткани, который онъ называлъ своимъ хитономъ. И какъ онъ теперь расхаживалъ въ толпѣ рабочихъ на акрополѣ, такъ онъ и прежде уже много лѣтъ расхаживалъ внизу, около средней длинной стѣны, которую онъ недавно окончилъ къ великой радости Перикла.

Периклъ обратился къ Калликрату съ разными вопросами относительно хода работъ. Съ чувствомъ удовлетворенности Калликратъ показалъ оконченный фундаментъ, сложенный изъ исполинскихъ глыбъ тонкаго, желтоватаго раковиннаго известняка.

— Вотъ видите, — сказалъ онъ, — основаніе окончено, вмѣстѣ съ тремя мраморными ступенями, которыя окаймляютъ его. Посмотрите-ка, какъ оно растянулось почти по всей полуденной сторонѣ горы! Уже размѣрены и промежутки между колоннами, и очертанія внутреннихъ стѣнъ, также и покоя для статуи богини, и задней пристройки для казнохранилища, работаютъ уже и надъ составными частями колоннъ и антаблемента; все, конечно, пока еще обтесано вчернѣ; тонкая работа будетъ исполняться уже потомъ, когда все будетъ готово въ общихъ чертахъ, и пока вы еще не можете судить ни о чемъ по теперешнему виду. Придется подождать, потому что Иктинъ затягиваетъ дѣло, а также и Фидій…

— Могу себѣ представить, — сказалъ Периклъ, — что глубокомысленный Иктинъ ничего не можетъ онончить.

— И Фидій не лучше, — повторилъ Калликратъ почти съ досадой. — По цѣлымъ днямъ они сидятъ и шепчутся, и разсматриваютъ свои чертежи и доски, и вычисляютъ и измѣряютъ, задумываясь надъ промежутками и утолщеніями и наклонами колоннъ, и надъ пропорціями карнизовъ и капителей, потомъ пойдутъ къ храму Тезея, и тамъ размѣряютъ колонны и антаблементъ, и тамъ недовольны, и находятъ, что антаблементъ слишкомъ тяжелъ, что промежутки между колоннами слишкомъ велики, и что все здѣсь надо сдѣлать лучше. И опять вычисляютъ и бранятся, и дѣлаютъ опыты, насколько угловыя колонны должны быть толще прочихъ, и насколько, незамѣтное для глаза, отстояніе угловой колонны должно быть больше, чѣмъ промежутки между прочими, и насколько велико должно быть утоньшеніе колонны книзу и кверху, и что надо заимствовать тутъ отъ дорическаго, тамъ отъ іоническаго стиля, и насколько линій выступъ этого антаблемента, или того карниза, или капителя, или фриза долженъ быть увеличенъ или уменьшенъ, чтобы все привести въ невиданную доселѣ красоту и гармонію.

— Можно только позавидовать изощренному глазу такого знатока и мастера, какъ Иктинъ! — воскликнулъ Периклъ.

— У него глазъ соколиный! — сказалъ Калликратъ. — Вы не можете представить себѣ, какъ удивительно развита наблюдательность у этого человѣка. Онъ всегда ходитъ съ мѣркою въ рукахъ, но рѣдко пользуется ею; для него видѣть уже все равно, что мѣрить и разсчитывать. Его природный глазомѣръ таковъ, что онъ съ сознательнымъ вычисленіемъ различаетъ впечатлѣнія, которыя мало кто въ состояніи даже смутно чувствовать. Онъ, такъ сказать, глазами щупаетъ, и пальцами видитъ. И Фидій таковъ же. Тотъ говоритъ, и вамъ вѣрно не разъ приходилось слышать: дайте мнѣ львиную лапу, и я по ней возсоздамъ вамъ всего льва! Такимъ зоркимъ и изощреннымъ глазомъ смотритъ Фидій на окружающіе предметы, и таково его чутье ко всему, что только называется формою и образомъ и гармоніей.

— Отчего глазу эллина и не быть такимъ же чуткимъ, каковъ его слухъ? — сказалъ поэтъ. — Чувствуемъ же мы, поэты и музыканты — при этомъ онъ взглянулъ на молодого киѳариста — малѣйшія тонкости и различія въ ритмѣ, и подмѣчаемъ средніе тоны, которыхъ не существуетъ для слуха большинства!

— Нельзя не похвалить Иктина и Фидія, — продолжалъ, улыбаясь Калликратъ, — за то, что они все такъ тонко придумываютъ и опредѣляютъ на папирусѣ линіями и знаками. Но примите въ соображеніе, что все то тонко придуманное, что они измыслили и начертили на папирусѣ, должно быть и выполнено — выполнено въ громоздкомъ матеріалѣ, съ которымъ не легко совладать. Вотъ вамъ таблица, на которой Иктинъ обозначилъ мнѣ размѣры и пропорціи, которые для него требуются — вотъ и отдѣлывай по нимъ камень, въ колоссальныхъ размѣрахъ, да еще такъ точно, со всѣми тонкостями плана, все равно, что вырѣзывая тонкимъ ножичкомъ изъ чернаго дерева.

— Понятно, — сказалъ поэтъ, — что не легко вездѣ соблюсти и выполнить въ громадныхъ размѣрахъ и въ разнообразіи формъ всѣ тѣ тонкіе размѣры и прямыя линіи плана.

— Прямыя линіи, по твоему? — воскликнулъ Калликратъ, съ почти насмѣшливой улыбкой. — Прямыя линіи? Благодареніе богамъ, если бы дѣло было такъ! Съ прямыми линіями справился бы кто угодно. Но такихъ линій не существуетъ на планахъ Иктина и Фидія. Знаете, что говоритъ Иктинъ? «Чтоб показаться прямою, линія не должна быть такою въ дѣйствительности, при большихъ размѣрахъ!» Посмотрите-ка хоть на фундаментъ и на ступени, ведущія къ верхней его площади. Вы думаете, что эта площадь на самомъ дѣлѣ такова, какою кажется вашему глазу? Ошибаетесь: линія этой поверхности въ серединѣ повышается легкою, незамѣтною для глаза, и все-таки для глаза разсчитанною выпуклостью. И эту самую легкую, незамѣтную выпуклость вы найдете затѣмъ, хотя и въ меньшей степени, въ антаблементѣ, да и вездѣ, во всей внѣшней архитектурѣ храма требуетъ ея Иктинъ; и какъ, начиная съ карниза и кончая фундаментомъ, не должно быть ничего совершенно горизонтальнаго, такъ онъ не допускаетъ и ничего совершенно отвѣснаго и всѣ линіи должны кверху изгибаться во внутрь. Безъ этой, основанной на законахъ зрѣнія и преломленія свѣта, игры легчайшихъ изгибовъ, говоритъ Иктинъ, получилось бы впечатлѣніе безжизненности, и зданіе, вмѣсто того, чтобы свободно и легко возноситься вверхъ, какъ будто проваливалось бы въ землю. Думайте, что хотите, объ этихъ и другихъ подобныхъ художественныхъ секретахъ обоихъ мастеровъ; но каково мнѣ соблюдать всѣ эти легкіе изгибы вверхъ и незамѣтные наклоны во внутрь, чтобы, вмѣстѣ съ тѣмъ, отдѣльные камни и части колоннъ, разсчитанные и обтесанные по всѣмъ этимъ тонкимъ соображеніямъ, подходили бы на волосокъ другъ къ другу?

— Съумѣешь сладить со всѣмъ, любезнѣйшій Калликратъ! — подхватилъ съ живостью Периклъ. — Я знаю тебя. Оставимъ, впрочемъ, Иктина и Фидія измѣрять и вычислять своимъ изощреннымъ взоромъ; вѣдь это на самомъ дѣлѣ внутреннее, боговдохновенное зрѣніе, которымъ они руководятся при своихъ измѣреніяхъ и вычисленіяхъ. Имъ боги положили на душу познавать, какими путями и какими средствами дать и намъ наслаждаться внѣшнимъ видомъ того, чѣмъ они заранѣе насладились въ душѣ.

— Пока здѣсь останется камень на камнѣ, — сказалъ поэтъ, — все то, что эти боговдохновенные мужи видѣли своимъ духовнымъ окомъ, а потомъ переложили на числа и размѣры, будетъ съ неотразимою силою дѣйствовать на чувство и сердце зрителя.

— Только не на чувство и сердце вонъ того слушателя, — прервалъ, улыбаясь, Калликратъ, не спускавшій въ послѣднія минуты глазъ съ жреца Эрехѳея и его товарища, которые, присматриваясь и прислушиваясь, все еще стояли у входа къ Эрехѳеону.

— Лютыми взглядами, — продолжалъ Калликратъ, — тотъ постоянно смотритъ на нашу работу, но я не остаюсь въ долгу. Мы дразнимъ другъ друга и между моими людьми и служителями его храма господствуетъ открытая вражда.

— Меня нисколько не удивляетъ, — сказалъ Периклъ, — что жрецъ Эрехѳея золъ на насъ. Строимъ же мы, вмѣсто того, чтобы возобновить его храмъ, у него передъ глазами новый. Но кто же и посмѣлъ бы своевольною рукою коснуться древнихъ таинствъ того мрачнаго святилища?

— Конечно, — возразилъ Калликратъ, — пусть совы гнѣздятся тамъ по старому. Онѣ сидятъ тамъ подъ кровлею день и ночь. Всѣ жрецы знать ничего не хотятъ о новыхъ изображеніяхъ боговъ Фидія. Они не хотятъ имѣть новыхъ боговъ; они себѣ моютъ и причесываютъ своихъ старыхъ и навѣшиваютъ на нихъ новыя платья, и думаютъ, что такъ будетъ продолжаться вѣчно. Имъ, пожалуй, пріятнѣе всего было бы видѣть и Аѳину Палладу все еще съ совиною головою!

— А вотъ идутъ и Фидій и Иктинъ, — сказалъ поэтъ, взглянувъ въ другую сторону. — Послушаемъ теперь ихъ самихъ.

— Немного услышите, — возразилъ Калликратъ. — Фидій, какъ знаете, молчаливъ, а Иктинъ сердится на каждаго, кто заставляетъ его говорить объ его художественныхъ трудахъ. Они разговорчивы только промежъ себя, а не съ посторонними.

Между тѣмъ Фидій и Иктинъ подошли ближе. Иктинъ былъ не большого роста и держался сутуловато. Черты его были безжизненны, лицо желтовато, глаза тусклы, какъ отъ частыхъ безсонныхъ ночей и усиленнаго размышленія. Но въ походкѣ его было что-то торопливое, безпокойное, что свидѣтельствовало о возбужденности и впечатлительности души.

Фидій пожалъ руку Периклу и поэту. На красавца-киѳариста, съ юношеской и нѣжной фигурой, онъ кинулъ странный взоръ. Онъ какъ будто бы и зналъ и не хотѣлъ знать его.

Иктинъ имѣлъ видъ человѣка, которому не особенно пріятна встрѣча съ другими, и собирался, повидимому, продолжать свой путь безъ Фидія.

Но поэтъ хотѣлъ испытать истину словъ Калликрата и обратился къ дѣловитому художнику съ вопросомъ:

— Мастеръ Иктинъ, рѣши мнѣ, какъ знатокъ своего дѣла, одинъ вопросъ, который занималъ насъ здѣсь съ Перикломъ и молодымъ кнеаристомъ. Мы говорили о причинахъ, какія могли бы побуждать васъ, строителей, класть архитравъ не прямо на колонны, а подкладывать подъ него какую-нибудь часть пошире колонны, дорическую капитель или іоническую улитку? Нѣкоторые утверждаютъ, что этимъ выражается, какъ будто тяжесть антаблемента сжимаетъ колонны — какъ бы расплющиваетъ ихъ на вершинѣ.

Иктинъ засмѣялся про себя.

— Значитъ, колонны — изъ глины, тѣста или масла? — воскликнулъ онъ саркастическимъ тономъ. — Славныя колонны… колонны изъ глины, которыя могутъ расплющиться… ха, ха, ха… славныя колонны.

— Ты смѣешься надъ этимъ объясненіемъ? — возразилъ поэтъ. — Скажи же самъ, для чего вы такъ дѣлаете?

— А для того, что всякая другая форма была бы гадка, и отвратительна, и несносна!

Эти слова Иктинъ проговорилъ быстро, кинулъ на спрашивавшаго бѣглый взглядъ своихъ сѣрыхъ глазъ и убѣжалъ.

Всѣ засмѣялись.

— Я вижу, — заговорилъ Периклъ, обращаясь къ Фидію, — что работы быстро подвигаются. Это меня радуетъ! Намъ надо работать быстро и усердно. Надо пользоваться благопріятнымъ временемъ, которое, можетъ быть, никогда не повторится. Большая война остановила бы все и лишила бы насъ средствъ кончить начатое.

— Въ мастерскихъ уже идетъ работа надъ эскизами и глиняными моделями къ фронтонной группѣ, къ фризамъ и метонамъ! — отвѣчалъ Фидій.

— А ты не собираешься, — спросилъ Периклъ, — пригласить Полигнота, чтобы и здѣсь, какъ сдѣлано внизу на Тезеонѣ, подѣлить трудъ по украшенію метопъ между рѣзцомъ и кистью? Впрочемъ, помнится мнѣ, что ты невысокаго мнѣнія о живописи, которая, дѣйствительно, не поспѣваетъ за исполинскими шагами ваянія.

— Самъ я въ юности былъ живописцемъ, — возразилъ Фидій, — но не чувствовалъ себя удовлетвореннымъ. Все, что я видѣлъ душою, я хотѣлъ изображать въ полнотѣ и округлости, а это оказалось возможнымъ только при помощи рѣзца.

— Пусть будетъ такъ! — сказалъ Периклъ. — Пусть новому дому Паллады служитъ только одно совершеннѣйшее искусство, чтобы онъ сталъ памятникомъ нашего наилучшаго умѣнья. Вознаградимъ Полигнота при другомъ случаѣ. Потомъ подумаемъ также, что бы сдѣлать для стараго храма разгнѣваннаго жреца, да кстати и для того, поставленнаго на высочайшей террасѣ, полуоконченнаго храмика безкрылой богини побѣды. Хотѣлось бы мнѣ, чтобы по моемъ удаленіи съ поприща дѣятельности аѳинянамъ не оставалось ничего болѣе желать. Сознавать, что еще многіе мною недовольны, мнѣ тяжко! Ты улыбаешься? Конечно, важный, строгій Фидій старается удовлетворить только самого себя.

— Это-то и есть самое трудное! — возразилъ Фидій.

— А развѣ ты не боишься враговъ? — продолжалъ Периклъ. — Не забывай, что у насъ ихъ немало! И тебѣ завидуютъ, и не всѣмъ нравятся твои произведенія!

— Не убоюсь никого подъ защитой Паллады-Аѳины! — отвѣчалъ Фидій словами Гомера, и указалъ рукою на гигантскую мѣдную статую своей Воительницы, которая величественно рисовалась на чистомъ небѣ, посреди грудъ обломковъ и остатковъ старины.

Затѣмъ Фидій ушелъ отыскивать Иктина.

Периклъ, трагикъ и юноша изъ Милета продолжали свой путь по акрополю.

Трагикъ углубился въ пріятные разговоры съ молодымъ киѳаристомъ. Вѣдь и самъ онъ мастерски игралъ на лирѣ. Юноша въ разговорѣ съ поэтомъ выражался такъ мѣтко и глубокомысленно, что послѣдній, наконецъ, сказалъ съ удивленіемъ:

— Я зналъ, что милезіяне очень любезны, но не зналъ еще, что они такъ мудры.

— А я, — отвѣчалъ юноша, — всегда считалъ аѳинскихъ трагиковъ великими мудрецами, но не думалъ, что они умѣютъ быть и столь любезными. Я именно судилъ опрометчиво по сочиненіямъ объ авторахъ. Отчего это ваша трагическая поэзія до нынѣ такъ мало касалась нѣжныхъ чувствъ человѣческаго сердца? У васъ все величественно, возвышенно, нерѣдко способно наводить страхъ и трепетъ, но нѣжнѣйшей и вмѣстѣ съ тѣмъ могущественнѣйшей страсти, любви, вы не удѣляете того мѣста, какое ей подобаетъ. Какъ много умѣютъ сказать о ней Анакреонъ и Сафо, онъ — веселаго, она — грустнаго; почему же до сихъ поръ трагикъ, стремясь только къ великому и божественному, пренебрегалъ звуками этого нѣжнаго, истинно-человѣческаго чувства?

— Молодой другъ, — сказалъ, улыбаясь, поэтъ, — достойнѣе тебя нѣжный легкокрылый богъ любви не могъ найти себѣ защитника. Немного дней тому назадъ мнѣ уже пришла въ голову мысль къ трагедіи, въ которой можно было бы удѣлить мѣсто этому чувству. Не знаю, вернулась бы эта мысль сама собою, или нѣтъ: но хорошо, что ты напомнилъ мнѣ о ней. Теперь я, дѣйствительно, думаю написать эту трагедію, такъ твои слова, еще болѣе твои пламенные взгляды, воодушевили меня!

— Прекрасно! — подхватилъ юноша; — я приготовилъ бы тебѣ душистый вѣнокъ къ дню побѣды трагедіи.

— Вѣнокъ изъ алыхъ розъ! — воскликнулъ поэтъ, — ибо я въ своемъ сочиненіи хочу прославить всепобѣднаго Эроса.

— Непремѣнно! — отвѣтилъ юноша, — и посмотри, благодарный крылатый богъ, повидимому, желаетъ, чтобы я сейчасъ же нарвалъ розъ для того вѣнка.

Съ этими словами онъ ловко вспрыгнулъ на выдающійся уступъ скалы, въ разсѣлинѣ котораго зеленѣлъ, можетъ быть, столѣтній, огромный кустъ, весь покрытый цвѣтущими розами.

— Берегись, молодой другъ, — сказалъ поэтъ, — ты не знаешь, на какомъ злополучномъ мѣстѣ ты стоишь! Съ вершины этой скалы бросился нѣкогда въ море царь аѳинянъ, потому что его славный сынъ, возвращаясь послѣ побѣды надъ чудовищемъ, забылъ въ виду Аѳинъ, въ знакъ своей побѣды, поднять бѣлый парусъ! Впрочемъ, на этомъ священномъ пространствѣ нога никуда не можетъ ступить, не потревоживъ праха старины.

— Однако, шагая по праху старины, — сказалъ Периклъ, — мы наслаждаемся открытымъ видомъ и любуемся всѣми прелестями настоящаго. Если ты такъ смѣлъ и ловокъ, милетскій другъ, то послѣдуй за нами къ тому уступу, которымъ здѣсь кончается стѣна акрополя!

Улыбаясь, юноша побѣжалъ впередъ и скоро всѣ трое стояли на высокой площадкѣ.

— Послушай-ка, — продолжалъ Периклъ, — что разсказываютъ тебѣ эти излучистые берега Аттики, эти свѣтлыя бухты, эти острова, которые подымаютъ свои горныя вершины въ небесную лазурь! Вотъ вздымается изъ волнъ Саровскаго залива многоверхая Эгина. Въ скалахъ ея укрывались дикіе «люди-муравьи» первобытной старины. Теперь же на высочайшей горѣ острова стоитъ въ тѣнистой лѣсной глуши храмъ всеэллинскаго Зевса, на прекрасный праздникъ котораго собирается весь нашъ народъ. Ближе вправо, на волнахъ того же залива, зеленѣетъ Саламинъ, колыбель героевъ. Но позднѣйшему внуку нечего краснѣть передъ тѣнью безсмертнаго героя, который оттуда отправился въ Иліонъ! Вѣдь тамъ же, въ этомъ блестящемъ заливѣ, который такъ мирно разстилается передъ нами, кипѣла славнѣйшая изъ всѣхъ морскихъ битвъ! А къ полуночи, тамъ, гдѣ Киѳеронъ и Пентеликъ, и Парнесъ стоятъ оплотами Аттики, къ восходу какъ бы подавая руку Гиметту, тамъ, какъ разсказываютъ преданія праотцевъ, водились въ лѣсистыхъ ущельяхъ львы. Но наши отцы истребляли этихъ львовъ, и ѣли ихъ сердца, чтобы передать въ наслѣдіе внукамъ львиное мужество и львиную силу. И благодаря этому львиному мужеству къ славнѣйшей изъ побѣдъ на морѣ присоединилась славнѣйшая побѣда на сушѣ, за тѣми вершинами, на поляхъ Мараѳона. Львы и волки тѣхъ ущелій истреблены, варвары навсегда прогнаны изъ предѣловъ Аттики, спокойно мы теперь копаемъ тамъ пентелійскій мраморъ и собираемъ медъ пчелъ Гиметта. А тамъ за Акрокоринѳомъ стоятъ въ серебристомъ туманѣ Килленскія горы, а когда расходится туманъ на западѣ, то открываются взору и зубчатыя стѣны Коринѳа вмѣстѣ съ его синимъ заливомъ. А вотъ и извилистые берега съ зубчатыми вершинами Арголиды, а за ними горы Аркадіи. Каждый разъ, когда я переношу взоръ отъ памятниковъ и мѣстъ аѳинской славы къ тѣмъ горамъ Пелопоннеза, мною овладѣваетъ странное чувство, а рука такъ и тянется къ мечу — мнѣ чудится, что за тѣми горами тянется мрачный Лакедемонъ и грозно глядитъ на насъ…

— И всегда-то взоръ политиковъ и полководцевъ уносится въ такую даль! — перервалъ поэтъ. — Не лучше-ли вмѣсто отдаленныхъ горъ Пелопоннеза вполнѣ насладиться тѣмъ, что у насъ близко передъ глазами? Юноша, оставь Пелопонезъ и его грозные горы! Смотри лучше на веселую картину холмистой, ярко освѣщенной равнины подъ нами, на которой стоятъ безчисленные пограничныя колонны аттическихъ областей, и гдѣ повсюду виднѣются бѣлыя деревушки, усадьбы неутомимаго аѳинянина, который по возможности ежедневно ходитъ изъ города къ своимъ садамъ и полямъ, посмотрѣть, какъ тамъ рабы присматриваютъ за его стадами. А какъ красиво извиваются, по всѣмъ сторонамъ, дороги между деревнями, нивами, масличными рощами, жертвенниками и каменными памятниками! Здѣсь къ Пирею, а тамъ къ Рамносу и Мараѳону. Но чудеснѣе всѣхъ дорога на западъ, въ Элевзисъ, священный городъ мистерій, между безчисленными бѣлыми храмами и серебристыми тополями, маслинами и смоковницами. А въ какомъ блескѣ лежитъ тамъ надъ подъ самый городъ, разстилающійся между Плиссомъ и Кефиссомъ, хрустально-свѣтлыми, но коротенькими рѣчками: онѣ берутъ начало въ ближайшихъ горахъ, и все же не достигаютъ близкаго моря, онѣ всѣ свои воды отдаютъ на орошеніе аѳинскихъ цвѣтниковъ и на тысячи фонтановъ. При Илиссѣ зеленѣютъ сады, разведенные людьми; но природный садъ и прелестный тѣнистый оазисъ въ солнечной Аттикѣ — это долины, гдѣ между зеленью маслинъ сверкаютъ воды Кефисса.

Эту мѣстность я хвалю съ гордостью, это моя родина, округъ Колоносъ! Твой воинственный другъ Периклъ разсказалъ бы тебѣ, что тамъ родятся лучшіе кони, и что именно для дикихъ жеребцовъ Колоноса богъ моря нѣкогда изобрѣлъ поводья; я же скажу тебѣ, что въ той долинѣ Кефисса никогда не бываетъ суровыхъ вѣтровъ, что тамъ зеленѣютъ виноградная лоза и смоковница, что, орошаемые чистѣйшею росою, цвѣтутъ тамъ нарцисы, и фіалки, и золотой крокусъ, и вьющійся плющъ…

Черты поэта оживились, когда онъ, глядя въ глаза юношѣ, такъ восхвалялъ прелести своей родины. Наконецъ, онъ взялъ его за руку и сказалъ:

— Приходи самъ когда-нибудь ко мнѣ, или еще лучше, или сейчасъ со мною, и пробудг день въ моей усадьбѣ на берегу Кефисса; я покажу тебѣ мои киѳары и лиры, и если хочешь, мы устроимъ по примѣру аркадскихъ пастуховъ маленькое состязаніе въ пѣніи и игрѣ!

Киѳаристъ улыбнулся, а Периклъ сказалъ послѣ нѣкотораго молчанія:

— Я самъ какъ-нибудь приведу молодого Аспазія къ тебѣ въ усадьбу, для вашего состязанія въ пѣніи и игрѣ потребуется вождь и судья?

— Аспазіемъ зовутъ этого юношу? — воскликнулъ поэтъ; — это имя напоминаетъ красавицу-милезіянку, о которой я за послѣднее время много слышалъ.

Киѳаристъ покраснѣлъ.

Это показалось поэту страннымъ. Онъ все еще держалъ схваченную на прощанье руку юноши въ своей рукѣ. И вотъ въ эту минуту въ немъ пробудилось чувство, котораго онъ пока не сознавалъ вполнѣ.

Онъ вдругъ ясно почувствовалъ, что рука молодого милезіянина очень нѣжна, мягка и тепла. Черезъ минуту онъ уже былъ убѣжденъ, что она слишкомъ нѣжна, слишкомъ мягка и слишкомъ тепла, чтобы принадлежать мужчинѣ, хоть бы и нѣжнѣйшаго юношескаго возраста.

Половину прекрасной тайны онъ прочелъ на покраснѣвшемъ лицѣ киѳариста, другую половину онъ, такъ сказать, держалъ въ рукѣ.

Поэтъ не ошибся. Рука, которую онъ держалъ въ своей, была дѣйствительно рука не юноши. Это была рука прекрасной Аспазіи.

Периклъ и милезіянка въ продолженіи мѣсяцевъ послѣ первой встрѣчи въ домѣ Фидія видѣлись у Гиппоника, добродушнаго расточителя, друга Перикла. Они видѣлись часто и въ концѣ концовъ имъ стало тяжко разставаться. Аспазія нарядилась мужчиной и иногда сопровождала друга подъ маскою «киѳариста изъ Милета». Такъ она и сегодня пошла съ нимъ на акрополь. На пути туда присоединился къ нимъ трагикъ. И его открытая, воспріимчивая душа испытала на себѣ что-то чудное. Какое-то небывалое очарованіе овладѣло имъ, котораго онъ не могъ объяснить себѣ. Теперь разгадка была найдена. Въ смущеніи онъ отпустилъ нѣжную руку. Но онъ сейчасъ же оправился и сказалъ съ многозначительною улыбкою своему другу Периклу:

— Я вижу, что богъ прорицанія и поэзіи ко мнѣ все еще милостивъ. Онъ избавилъ меня отъ далекаго пути въ Дельфы, и даже не выждалъ, пока я усну на ночь, чтобы явить мнѣ откровеніе во снѣ, но даровалъ мнѣ вдругъ способность, гадать безошибочно по рукѣ человѣка, въ особенности же узнавать по ней его полъ, какъ бы онъ ни старался скрыть его.

— Ты всегда былъ другомъ боговъ, — сказалъ Периклъ, — и предъ тобою у олимпійцевъ нѣтъ тайнъ.

— Тѣмъ лучше, — возразилъ поэтъ. — Я причисляю къ нимъ и олимпійца Перикла…

— Что бы ни открыла тебѣ твоя хиромантія о полѣ милезійскаго киѳариста, — продолжалъ Периклъ, — несомнѣнно то, что онъ имѣетъ право ходить въ мужскомъ платьѣ и называть себя мужскимъ именемъ. Женщины вездѣ и ко всему относятся только воспріимчиво и страдательно. Онъ же на всѣхъ имѣетъ плодотворное вліяніе, и кто бы къ нему ни приблизился, у каждаго въ душу западетъ зерно чего-нибудь новаго.

— Могу засвидѣтельствовать это, — сказалъ поэтъ; — и во мнѣ онъ только что, слегка и какъ бы играя, немногими, брошенными вскользь, словами раздулъ въ яркое пламя таившуюся искру поэтическаго замысла. Удивительно, какую силу имѣютъ мудрыя слова изъ прекрасныхъ устъ! Какъ заманчиво предаваться такому желанному вліянію! Но солнце уже заходитъ за высотами Акрокоринѳа. Въ кустѣ уже запѣлъ соловей, можетъ быть, залетѣвшій изъ Колоноса напомнить мнѣ, что пора домой. Отсюда до деревушки, которую вы видите тамъ на склонѣ холма орошеннаго волнами Кефисса, въ зелени маслинъ, путь немалый. Поэтому прощаюсь съ вами, и не смотря на всѣ случившіяся превращенія, которыя, между прочимъ, прелестнѣе всѣхъ превращеній въ миѳахъ, повторяю свое слово: — приходите ко мнѣ въ Колоносъ! Скройтесь тамъ, когда вамъ надоѣдятъ люди, и проведите тамъ день въ пріятномъ уединеніи!

— Мы не забудемъ твоего слова! — отвѣчалъ Периклъ. — А пока пусть муза слѣдуетъ за тобою въ твое одиночество. Въ состязаніи всѣхъ искусствъ и трагедія пусть стремится къ высшей цѣли. Ты уже провелъ ее отъ суровой строгости твоего предшественника къ кротости и чистой человѣчности. Пусть твое новое произведеніе будетъ достойно творца «Электры», и самымъ нѣжнымъ и зрѣлымъ плодомъ софокловой музы.

— Надѣюсь, — возразилъ поэтъ, — если только меня не покинетъ духъ этого киѳариста, игры котораго я еще не слыхалъ, но который уже совершенно очаровалъ меня. Кажется, онъ избралъ себѣ сердца политиковъ и поэтовъ, чтобы играть на нихъ свои мелодіи.

Сказавъ это съ яснымъ, восторженнымъ и привѣтливымъ взоромъ, онъ пожалъ своему другу руку, поклонился переодѣтой милезіянкѣ, и медленно пошелъ, по временамъ все еще оглядываясь, съ акрополя.

— Этого сообщника нашей тайны нечего бояться! — сказалъ Периклъ Аспазіи.

— То же самое я только что хотѣла замѣтить тебѣ! — возразила она, улыбаясь.

— Ты скоро поняла эту благородную душу? — спросилъ Периклъ.

— Она ясна и чиста, какъ волны Кефисса, — отвѣтила Аспазія.

— Однако, пора и намъ идти, — продолжала она, — я совсѣмъ истомлена зноемъ вечера и чувствую страшную жажду.

— Пойдемъ, — сказалъ Периклъ; — стоитъ только свернуть нѣсколько шаговъ направо, за стѣною внизъ, и мы придемъ къ гроту Пана съ знаменитымъ ключемъ, гдѣ ты сейчасъ же можешь освѣжиться.

Периклъ и Аспазія сошли внизъ по ступенямъ, вырубленнымъ въ скалѣ, и очутились передъ гротомъ и ключемъ, который тамъ билъ изъ земли.

Это былъ ключъ Клепсидра, воды котораго то совершенно исчезали, то опять появлялись.

Аспазія зачерпнула воды рукою и напилась.

Потомъ зачерпнула снова и шаловливо предложила Периклу. Онъ улыбаясь выпилъ изъ ея руки.

— Ни одинъ царь персидскій, — сказалъ онъ, — навѣрно никогда не пилъ изъ такого драгоцѣннаго сосуда! Только онъ такъ малъ, что я просто боюсь проглотить его вмѣстѣ съ водою!

Аспазія засмѣялась, и только что хотѣла отвѣчать на эту шутку, какъ вдругъ испугалась, замѣтя чье-то лицо, которое изъ глубины сумрачнаго грота глядѣло на нее съ добродушно-мужиковатою улыбкою. Подойдя ближе, она увидѣла довольно грубую статую бога Пана, которому былъ посвященъ гротъ.

— Не бойся, — сказалъ Периклъ; — богъ пастуховъ добродушенъ!

— Иногда онъ бываетъ и золъ! — возразила Аспазія; — разсказы пастуховъ о немъ различны.

— По крайней мѣрѣ, нашего скорохода Фейдиппа, — продолжалъ Периклъ, — когда тотъ бѣжалъ въ Спарту, чтобы призвать спартанцевъ къ участію въ борьбѣ съ персами, онъ встрѣтилъ очень ласково на пограничныхъ горахъ Арголиды и Аркадіи, гдѣ его настоящая родина; ему очень понравилось, что тотъ молодецъ изъ любви къ отечеству бѣжалъ запыхавшись черезъ арголійскія горы, и онъ составилъ себѣ хорошее мнѣніе объ аѳинянахъ, о которыхъ прежде не особенно заботился. Онъ самъ явился, чтобы помочь намъ, въ Мараѳонъ.

— Какъ бы Панъ ни былъ добръ, — сказала Аспазія, — но этотъ гротъ слишкомъ красивъ для бога пастуховъ и поселянъ.

— Ты права, — возразилъ Периклъ, — и еще болѣе чѣмъ думаешь, если только вѣрно то, что сообщаетъ древнее преданіе, что именно въ этомъ гротѣ совершился самый многозначительный бракъ во всемъ эллинскомъ мірѣ, что здѣсь въ привѣтливомъ полумракѣ грота свѣтоносный Аполлонъ видѣлся съ румяною дочерью Эрехѳея, Креузою, и что плодомъ ихъ любви явился Іонъ, родоначальникъ нашего іоническаго племени!

— Какъ? — воскликнула взволнованная Аспазія, полушутя полусерьезно, — здѣсь колыбель благороднѣйшаго греческаго племени, которое процвѣтаетъ въ предѣлахъ Аттики и за моремъ на берегахъ моей родины? И аѳинскія дѣвы не убираютъ ежедневно стѣны этого грота вѣнками изъ розъ и лилій? И вмѣсто свѣтлозарнаго бога Аполлона стоитъ здѣсь ухмыляющійся неуклюжій аркадіецъ, пришлецъ съ тѣхъ враждебно-мрачныхъ горъ Пелопоннеза?

Улыбаясь возразилъ Периклъ:

— Отчего ты такъ досадуешь на бога горной и лѣсной глуши? Я не знаю никого, подъ чьею защитою влюбленные могли бы видѣться безопаснѣе, чѣмъ подъ защитою этого подателя мира и идиллическихъ радостей…

— Ну, — воскликнула Аспазія, — за одно, по крайней мѣрѣ, за тѣнистую прохладу, которую онъ даетъ мнѣ въ своемъ гротѣ, я ему благодарна!

При этихъ словахъ она сняла свою ѳессалійскую шляпу и надѣла ее на голову Пана. Золотистыя, роскошныя кудри разсыпались по плечамъ.

— О, поскорѣе бы, — продолжала она, улыбаясь, — пожертвовать весь этотъ нарядъ киѳариста честному Пану, какъ и эту шляпу! Право, онъ мнѣ наскучилъ. Долго-ли мнѣ еще стѣснять себя? О вы, мужи аѳинскіе, когда вы позволите женщинѣ быть женщиною? Согласись, Периклъ, вы, аѳиняне, недостойнѣйшіе изъ сыновъ Іона, рожденнаго въ этомъ гротѣ. Вы переняли слишкомъ много дорическаго. Вамъ слѣдовало бы преклоняться предъ внуками переселенцевъ вашего же племени, которые тамъ на берегахъ Азіи развились чище, свободнѣе, пламеннѣе.

— Развѣ мы не дѣлаемъ этого? — сказалъ Периклъ съ многозначительною улыбкою, садясь къ Аспазіи, которая присѣла отдохнуть на мшистомъ камнѣ грота. — Развѣ мы не дѣлаемъ этого? — повторилъ онъ, прижимая ея кудрявую голову къ своей груди.

— Панъ коваренъ! — сказала Аспазія; — онъ обѣщалъ прохладу въ своемъ гротѣ, а самъ своимъ дыханіемъ, кажется, еще болѣе усиливаетъ здѣсь вечерній зной.

— Въ самомъ дѣлѣ, — сказалъ Периклъ; — почти опьяняетъ этотъ воздухъ, пропитанный ароматомъ темьяна и дикихъ розъ.

Пока Периклъ и Аспазія такъ говорили, синева неба смѣнилась яркимъ румянцемъ. Гиметтъ весь былъ облитъ алымъ блескомъ. Надъ склонами Брилесса изъ мглистыхъ тучъ по временамъ сверкала на знойномъ небѣ блѣдная зарница.

— Аспазія! — воскликнулъ Периклъ, — вѣсть, которую ты, гречанка изъ жизнерадостной Іоніи, передаешь грекамъ, сверкаетъ подобно той вечерней зарницѣ, въ моей душѣ, и въ умахъ всей Аттики! И она осуществится, эта вѣсть: въ тѣснѣйшемъ кругу у насъ съ тобою и во всемъ аѳинскомъ народѣ! мы всѣ чувствуемъ въ себѣ новую силу, новый огонь и видимъ, что эллинская жизнь стремится къ полному совершенству!

Сказавъ это, Периклъ пламенно поцѣловалъ Аспазію. Это былъ тотъ же пламень, тотъ же избытокъ силъ, тотъ же цвѣтъ жизни, который одушевлялъ бойца при Мараѳонѣ, рѣзецъ Фидія, перо Софокла, громовую рѣчь Перикла на пниксѣ и его горячій поцѣлуй на уста прекраснѣйшей гречанки…

Когда любовная чета, подобная этой, въ которой человѣческая жизнь развилась чистѣйшимъ, роскошнѣйшимъ и благороднѣйшимъ цвѣтомъ, соединяется въ поцѣлуѣ, то это — высочайшее торжество жизни, и радостный трепетъ разливается тайно по сердцу міра отъ полюса къ полюсу, — и онъ походитъ на ту зарницу знойнаго лѣтняго вечера надъ склонами Брилесса.

Души встрѣчаются какъ молніеносныя тучи.

Но тучи разражаются, — душа человѣческая питаетъ пламя. Душа Перикла была въ упоеніи, когда онъ шелъ съ Аспазіею по склону горы, при мерцаніи вечерней звѣзды. Онъ обнялъ красавицу и сказалъ, оглянувшись на гигантскую статую богини Фидія:

— О Паллада Аѳина, сними свой мѣдный шлемъ и дай въ немъ гнѣздиться соловьямъ долинъ Кефисса!

V.
Павлины Пирилампа.

Въ то время, о которомъ мы повѣствуемъ, между аѳинскими богатыми и уважаемыми гражданами были двое, которые начали щеголять, одинъ передъ другимъ, не только затратами въ пользу государства, какъ велось издавна, но и невиданною прежде пышностью въ домашней жизни.

Первый изъ нихъ былъ Гипноникъ, въ гостепріимномъ домѣ котораго жила Аспазія, потомокъ знатнаго рода.

Второй былъ Пирилампъ, выскочка, разбогатѣвшій мѣняла изъ Пирея.

Гипноникъ производилъ начало своего рода даже отъ Триптолема, любимца богини Деметры, учредителя элевзинскихъ мистерій, изобрѣтателя плуга, распространителя земледѣлія и всѣхъ начатковъ культуры. Безъ сомнѣнія, вслѣдствіе происхожденія отъ этого элевзинскаго героя высокій санъ дадука, жреца при элевзинскихъ мистеріяхъ, былъ наслѣдственнымъ въ родѣ Гиппоника.

И самъ Гипноникъ носилъ санъ дадука. Но особенно тяжелыхъ обязанностей не было связано съ нимъ. Только разъ въ годъ, во время великихъ мистерій, ему приходилось бывать въ Элевзисѣ.

Въ родѣ Гиппоника былъ заведенъ странный обычай — каждаго старшаго наслѣдника называть поперемѣнно Калліемъ и Гиппоникомъ. Каждый Каллій называлъ своего перваго сына Гиппоникомъ, каждый Гиппоникъ своего — Калліемъ.

Жизнь всѣхъ этихъ Калліевъ и Гиппониковъ была почти безъ исключеній очень достопримѣчательна. Въ особенности богатства свои они пріобрѣли болѣе или менѣе странными способами.

Гиппоника, который жилъ при Салонѣ и былъ въ личной дружбѣ съ законодателемъ, упрекали въ томъ, что онъ положилъ основаніе богатству своего рода, злоупотребивъ какимъ-то дружескимъ сообщеніемъ знаменитаго мужа. Во время Пизистрата какой-то Гиппоникъ одинъ не побоялся купить имѣнія изгнаннаго тирана. Въ эпоху персидскихъ войнъ многіе обѣднѣли, Калліи же и Гиппоники все богатѣли да богатѣли. Какой-то эретріецъ, по имени Діомнестъ, далъ одному изъ Гиппониковъ на сохраненіе сокровища, добытыя имъ, при первомъ вторженіи азіатовъ, у какого-то непріятельскаго полководца. При своемъ вторичномъ вторженіи въ Грецію персы, какъ извѣстно, увели въ плѣнъ всѣхъ эретрійцевъ, въ числѣ ихъ и того Діомнеста, а сокровища его такъ и остались въ рукахъ Гиппоника. Одинъ изъ Калліевъ сражался при Мараѳонѣ и взялъ въ плѣнъ перса, который, прося пощады, показалъ ему потаенное мѣсто, гдѣ у персовъ было зарыто много золота. Каллій изъ предосторожности убилъ этого перса, чтобы онъ не открылъ своей тайны еще кому-нибудь другому, а потомъ забралъ сокровища.

Такія преданія разсказывались о врожденномъ и наслѣдственномъ талантѣ Гиппониковъ и Калліевъ добывать себѣ богатства. Конечно, потомки этого рода пользовались не малымъ почетомъ и занимали видныя должности въ аѳинской общинѣ.

Многіе изъ нихъ бывали во главѣ посольствъ, отправляемыхъ къ царямъ персидскимъ, или же участвовали въ переговорахъ по поводу заключенія мира; нѣкоторымъ изъ нихъ были даже, въ знакъ признательности, воздвигнуты статуи.

Нашъ Гипноникъ, у котораго въ домѣ жила Аспазія, вполнѣ умѣлъ поддержать славу своихъ предковъ. Онъ былъ добродушнаго нрава и очень любимъ въ народѣ. Иногда онъ приносилъ въ жертву Палладѣ Аѳинѣ полную гекатомбу, при торжественныхъ случаяхъ угощалъ народъ по племенамъ и родамъ, а въ праздникъ великихъ Діонисій задавалъ въ Керамикѣ, подъ открытымъ небомъ, пиръ для всѣхъ, кто только пожелаетъ придти, причемъ разсаживалъ пирующихъ на подушкахъ, набитыхъ листьями плюща. Разъ онъ собрался въ Коринѳъ, навѣстить одного друга, но дорогою узналъ, что тотъ находится въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ и кредиторы грозятъ ему описью имущества; онъ сейчасъ послалъ впередъ гонца съ суммою, которая требовалась для удовлетворенія кредиторовъ, говоря, что ему было бы непріятно, застать друга въ дурномъ настроеніи. Домъ его въ Аѳинахъ, какъ уже замѣчено, очень отличался отъ тогдашнихъ жилищъ прочихъ гражданъ.

Только разбогатѣвшій мѣняла Пирилампъ старался не отставать отъ Гиппоника. У него былъ домъ въ Пиреѣ, устроенный совершенно какъ у Гиппоника. Вообще онъ старался подражать тому во всемъ. Стоило только Гиппонику завести хорошенькую собачку знаменитой мелитейской породы, какъ и у Пирилампа являлась такая же, но еще меньшаго роста. Если же Гиппоникъ купитъ какого-нибудь огромнаго пса лаконской, молосской или критской породы, росту котораго всѣ дивятся, то Пирилампъ уже не успокоится, пока не найдетъ себѣ пса такой же породы, но еще большаго роста. У Гиппоника былъ великанъ-привратникъ, а такъ какъ Пирилампу не удалось найти великана, который былъ бы повыше, то онъ поставилъ у своей двери смѣшного карлика, чѣмъ и обратилъ на себя общее вниманіе. Старшему сыну Гиппоника, который, конечно, былъ названъ Калліемъ, не давалась азбука. Отецъ придумалъ особый способъ ученія — онъ назвалъ мальчиковъ, товарищей Каллія, и рабовъ, которые присматривали за нимъ, двадцатью четырьмя буквами азбуки. У Пирилампа былъ также сынъ, по имени Демосъ, а такъ какъ маленькій Демосъ любилъ играть съ собачками, то онъ завелъ двадцать четыре собачки, у которыхъ на ошейникахъ было привѣшено по дощечкѣ съ буквою. Гиппоникъ славился своимъ превосходнымъ конскимъ заводомъ; не имѣя возможности перещеголять его въ этомъ, Пирилампъ накупилъ себѣ множество рѣдкихъ и замѣчательныхъ обезьянъ. Гиппоникъ всегда держалъ множество пѣтуховъ и перепеловъ для боевъ, излюбленнаго зрѣлища аѳинянъ. За послѣднее же время онъ занялся разведеніемъ сицилійскихъ голубей, которыхъ очень любили въ Аѳинахъ и которые скоро оказались лучшими именно у него. Пирилампъ не находилъ покоя, думая чѣмъ бы перещеголять голубей Гиппоника. Но вотъ ему прислали съ Самоса пару прекрасныхъ павлиновъ, птицъ, посвященныхъ Герѣ, которыя тогда были извѣстны въ Аѳинахъ почти только по имени. Онъ приложилъ всѣ старанія къ тщательному уходу за ними и восторгамъ его не было конца, когда цѣлая куча невиданныхъ птицъ стала, къ удивленію проходящихъ, гулять у него по птичьему двору и даже по плоской кровлѣ дома.

Голуби Гиппоника были забыты. Любопытные аѳиняне сбѣгались толпами смотрѣть на павлиновъ Пирилампа. Нѣкоторое время почти только и было разговору, что о павлинахъ Пирилампа.

Счастливый соперникъ Гиппоника не успокоился, пока и Периклъ не обѣщалъ ему придти посмотрѣть на его павлиновъ. Онъ пришелъ съ Аспазіею, которая опять переодѣлась милетскимъ киѳаристомъ.

Всякій, кто въ это время хотѣлъ сдѣлать своей подругѣ особенно цѣнный подарокъ, покупалъ и дарилъ павлина. Аспазіи очень понравились пышныя птицы, и Периклъ прочелъ у нея въ лицѣ желаніе имѣть хоть одну изъ нихъ для украшенія своего перистиля; онъ отвелъ Пирилампа въ сторону и попросилъ его послать одну изъ молодыхъ птицъ къ милезіянкѣ Аспазіи, объяснивъ, что она живетъ въ домѣ Гиппоника. Самой же Аспазіи онъ не сказалъ ничего, чтобы обрадовать ее неожиданнымъ подаркомъ.

Утромъ на слѣдующій день Гиппоникъ неожиданно явился въ комнату своей гостьи. Онъ былъ тѣломъ довольно полонъ, лицо его было красно и нѣсколько раздуто. Глаза его свѣтились добродушіемъ, а на толстыхъ губахъ постоянно играла улыбка. Но на этотъ разъ улыбка его была нѣсколько ядовита, когда онъ обратился къ Аспазіи со словами:

— Прекрасная гостья, я слышу, что тебѣ очень нравится въ Аѳинахъ?

— Заслуга съ твоей стороны! — возразила она.

— Не совсѣмъ! — отвѣчалъ Гиппоникъ; — сначала ты забавлялась съ товарищами Фидія, а теперь забавляешься съ моимъ другомъ, великимъ Перикломъ. Я слышу, что ты иногда, для большаго удобства, гуляешь съ нимъ, переодѣвшись киѳаристомъ. И если мнѣ не наврали, то сицилійскіе голуби Гиппоника тебѣ ужь больше не нравятся, и ты предпочитаешь ходить съ Перикломъ въ Пирей и любоваться павлинами Пирилампа.

— Эти павлины очень красивы, — сказала простодушно Аспазія, — и тебѣ самому слѣдовало бы пойти посмотрѣть ихъ.

— Я недавно проходилъ мимо дома Пирилампа, — возразилъ Гиппоникъ, — и слышалъ, какъ они кричатъ. Этого съ меня довольно. Ну, конечно, всякій ищетъ, что ему нравится. Удовольствіе, которое имѣешь у себя дома, наскучитъ. Видно, лучше забавлять, чѣмъ угощать.

При этихъ словахъ Гиппоникъ пристально посмотрѣлъ на Аспазію и ожидалъ, что она скажетъ.

Но, видя, что она молчитъ, онъ продолжалъ:

— Ты вѣдь не забыла, Аспазія, что я избавилъ тебя въ Мегарѣ изъ весьма непріятнаго положенія, я привезъ тебя сюда въ Аѳины, я радушно принялъ тебя къ себѣ въ домъ. Я много сдѣлалъ для тебя. Скажи теперь, какъ ты отблагодаришь меня? Слышишь, Аспазія? Какъ ты отблагодаришь меня?

— Кто спрашиваетъ благодарности такимъ тономъ, — возразила Аспазія, — тотъ ждетъ платы, а не благодарности! И ты, какъ я вижу, ждешь именно платы за то, что ты для меня сдѣлалъ. Твои благодѣянія, повидимому, имѣютъ опредѣленную цѣну. Но ты упустилъ, Гиппоникъ, предварительно сговориться насчетъ этой цѣны. И вотъ ты сердишься, какъ рыночная торговка, что покупатель находитъ эту цѣну слишкомъ высокой!

— Зачѣмъ извращать дѣло, — сказалъ ухмыляясь Гиппоникъ; — вѣдь ты же знаешь, что покупатель былъ я и что я готовъ былъ купить твою благосклонность какою угодно цѣною.

— Такъ это я — товаръ? — воскликнула Аспазія, — пусть будетъ такъ! я товаръ, если хочешь, и имѣю извѣстную цѣну.

— А именно? — спросилъ Гиппоникъ.

— Такую цѣну, какой тебѣ никогда не заплатить всѣми твоими богатствами! — возразила быстро Аспазія.

Гиппоникъ подвинулся съ своимъ стуломъ.

— Къ чему пустыя слова! — сказалъ онъ, и черты его приняли обычное добродушное выраженіе. — Ты ужь не свободна! Вотъ и все. Тебя ужь успѣлъ купить другой. За какую цѣну — это его дѣло. Разъ это великій Периклъ, то я не сержусь ни на него, ни на тебя. Я люблю Перикла и желаю ему всего хорошаго; онъ разъ оказалъ мнѣ великую услугу, которой я не забуду никогда. Онъ избавилъ меня отъ докучливой жены, сварливой Телезиппы, которая тогда была еще красавицей. Да вознаградятъ его за это боги!

Съ этимъ заключеніемъ, которымъ онъ кончалъ всегда, когда рѣчь заходила о Периклѣ, Гиппоникъ всталъ и ушелъ.

Первою мыслью Аспазіи было, что ей не слѣдуетъ долѣе пользоваться гостепріимствомъ Гиппоника.

Она позвала свою рабыню и велѣла нанять пару муловъ, чтобы отвезти ея вещи къ одной знакомой милезіянкѣ, матронѣ, уже давно проживавшей въ Аѳинахъ. Она была въ молодости дружна съ матерью Аспазіи и относилась къ ней теперь почти съ материнскою любовью.

Поручивъ еще передать Гиппонику свою благодарность за радушный пріемъ и свое рѣшеніе не оставаться у него долѣе, она опять перерядилась киѳаристомъ и отправилась, въ сопровожденіи раба, въ домъ Перикла.

Пока она еще ни разу не рѣшалась на такой шагъ. Но теперь ее побуждало нетерпѣніе немедленно искать случая переговорить съ другомъ и посовѣтоваться съ нимъ, что ей дѣлать.

Вскорѣ послѣ ухода Аспазіи Гиппонику доложили, что приходилъ посланный отъ Пирилампа и принесъ молодого павлина для милезіянки, живущей здѣсь въ домѣ.

Гиппоникъ просто ненавидѣлъ павлиновъ Пирилампа и готовъ былъ въ первую минуту свернуть принесенной птицѣ шею.

Нахмуря брови, онъ сказалъ:

— Милезіянки нѣтъ больше въ домѣ, и не знаю, куда она ушла. Павлина отнесите въ домъ Перикла! Онъ купленъ, безъ сомнѣнія, имъ.

Аспазія между тѣмъ успѣла дойти до агоры.

Въ толпѣ незнакомаго народа ей вдругъ встрѣтился Алкаменъ.

Ваятель остановился передъ нею, пристально посмотрѣлъ ей въ лицо и сказалъ нѣсколько заносчивымъ тономъ.

— Куда спѣшишь, красавецъ киѳаристъ? Навѣрно къ Периклу?.. Пожелаемъ, чтобы новымъ друзьямъ повезло съ тобою лучше, нежели старымъ!

— Кому я давала какое-нибудь право на себя? — спросила Аспазія.

— Да хоть бы мнѣ! — возразилъ Алкаменъ.

— Тебѣ? — сказала Аспазія. — Тебѣ я дала, въ чемъ ты нуждался, какъ ваятель. Ни больше, ни меньше!

— Женщина должна давать или все, или ничего! — отвѣтилъ Алкаменъ.

— Ну, такъ тогда забудь, что я тебѣ что-нибудь давала! — воскликнула Аспазія и скрылась въ толпѣ.

Быстро они обмѣнялись этими словами. Алкаменъ улыбнулся горько и насмѣшливо. Аспазія поспѣшно продолжала свой путь.

Въ домѣ Перикла въ это утро Телезиппа совершала благочестивый обрядъ.

Ей казалось, что по винѣ Перикла происходятъ существенныя упущенія въ хозяйствѣ, вознаградить за которыя могла только милость Зевса Ктезія, хранителя и множителя имущества, въ честь котораго всѣ благочестивые аѳиняне совершали священные домашніе обряды. А никто лучше Телезиппы не зналъ обычаевъ, заведенныхъ праотцами. Она обвязала себѣ лобъ и правое плечо шерстяными нитками, взяла не бывавшій еще въ употребленіи глиняный кувшинъ съ крышкою, обмотала его ручку бѣлою шерстью, положила въ него смѣсь разныхъ плодовъ съ чистою водою и масломъ, и поставила это приношеніе названному богу въ кладовую. Едва она успѣла кончить этотъ обрядъ, какъ привратникъ впустилъ раба, который принесъ какую-то странную длиннохвостую птицу съ связанными ногами.

Рабъ сказалъ, что птица эта куплена Перикломъ, положилъ ее на полъ и ушелъ.

Телезиппа удивилась и не могла понять въ чемъ дѣло.

Ей пришло въ голову, что, можетъ быть, Периклъ купилъ на рынкѣ эту птицу и что она предназначена для жаркого на обѣдъ.

Но Периклъ вѣдь обыкновенно не входилъ въ какія-либо заботы о хозяйствѣ.

Она рѣшила выждать возвращенія мужа. А пока велѣла отнести птицу на птичій дворъ.

Въ эту минуту вошла ея подруга Эльпиника, сопровождаемая рабынею и закутанная въ толстый гиматіонъ.

Лицо Эльпиники на этотъ разъ имѣло необыкновенно строгое выраженіе. Она была чѣмъ-то взволнована, движенія ея были быстры, глаза ея безпокойно бѣгали и губы дрожали, какъ бы отъ нетерпѣнія, высказать что-то, вылить душу, избавиться отъ гнета какой-то важной тайны.

— Телезиппа — сказала она, — распорядись, чтобы никто не могъ насъ услышать, или или со мною въ самую отдаленную изъ твоихъ комнатъ!

Телезиппѣ уже не впервые приходилось встрѣчать подругу въ такомъ возбужденномъ состояніи. Вѣдь у Эльпиники былъ громадный кругъ знакомства и она была какъ бы центромъ, отъ котораго расходились по всѣмъ направленіямъ аѳинскія сплетни. Она знала много и частенько нарушала тишину женскихъ покоевъ тревожными новостями. Телезиппа увела ее въ отдаленную комнату, и когда обѣ остались вдвоемъ, сестра Кимона начала съ какою-то особенною торжественностью:

— Телезиппа, какого ты мнѣнія о вѣрности твоего мужа?

Телезиппа не нашлась сейчасъ, что отвѣчать.

— Какого ты мнѣнія о склонности твоего мужа къ нашему полу вообще? — продолжала Эльпиника.

— Ахъ, — возразила Телезиппа, — у него голова всегда набита одними государственными дѣлами.

— Такъ что ему некогда и думать о женщинахъ, полагаешь ты? — перебила ее сестра Кимона, скрививъ ротъ въ сострадательно-насмѣшливую улыбку. — Конечно! — продолжала она, — кому же это знать, какъ не тебѣ, женѣ законной!

— Ну, да! — отвѣтила добродушно жена Перикла.

Эльпиника схватила ее за руку, еще разъ сострадательно улыбнулась и сказала:

— Телезиппа, да развѣ ты не знаешь нравъ твоего мужа? Подумай немножко! Вспомни красавицу Хризиллу — любовницу трагическаго поэта Іона, за которою, какъ всѣмъ извѣстно, твой мужъ ухаживалъ довольно долго.

— Но это было такъ давно! — возразила Телезиппа.

— Можетъ быть! — сказала сестра Кимона. — А за послѣднее время у тебя не являлось никакихъ подозрѣній? Ты въ поведеніи мужа не замѣчала ничего особенно страннаго? У тебя не было никакихъ злыхъ предчувствій?

Та подумала, затѣмъ покачала головой.

— Бѣдная подруга! — воскликнула Эльпиника. — Значитъ, ты нисколько не подготовлена и узнаешь все за разъ!

— Говори! — сказала жена Перикла.

— Ты еще не слыхала имени Аспазіи? — спросила Эльпиника.

— Совсѣмъ не знаю этого имени! — возразила та.

— Ну, такъ слушай! — сказала сестра Кимона. — Аспазія, это имя одной молодой милезіянки, которая, однимъ богамъ извѣстно, послѣ какихъ скитаній и приключеній, была заброшена въ Мегару, откуда привезъ ее въ Аѳины твой бывшій мужъ Гиппоникъ. Полагаю, что тебѣ не безъизвѣстно, каковы бываютъ и чего стоятъ эти милезіянки, эти іонянки вообще, эти женщины съ тѣхъ береговъ. Это какія-то вакханки, которыя нынче разбѣжались по Греціи и горящими факелами зажигаютъ сердца мужчинъ. Аспазія между этими вакханками самая опасная, самая пронырливая, самая хитрая, самая отважная!.. Вотъ въ сѣти этой-то женщины и попалъ твой мужъ!

— Что ты говоришь? — воскликнула въ испугѣ жена Перикла. — Гдѣ же онъ встрѣчается съ нею?

— Въ домѣ Гиппоника! — возразила Эльпиника. — Она вѣдь живетъ въ домѣ Гиппоника. Тамъ у этихъ гетеръ бываютъ сходки. Тамъ происходятъ оргіи, оргіи, Телезиппа — ужасъ, что говорятъ объ этихъ оргіяхъ въ домѣ Гиппоника! И твой мужъ тамъ же! Но бѣда не въ этомъ одномъ. Смотри, какъ бы онъ еще не растратилъ все свое имущество съ этой любовницей! Онъ даритъ ей рабовъ, домашнюю утварь, ковры, голубей, ученыхъ скворцовъ, все, что угодно! Со вчерашняго дня это стало извѣстно всему городу! А то это все было какъ-то скрыто. Но вчера Периклъ дошелъ въ своемъ безстыдствѣ до послѣднихъ предѣловъ. Вчера онъ купилъ у Пирилампа заморскую птицу, павлина, для этой милезіянки Аспазіи! Сегодня у всѣхъ только и разговору, что объ этомъ павлинѣ. И сегодня утромъ Пирилампъ прислалъ этого павлина въ домъ Гиппоника. Я сама на пути сюда говорила съ нѣсколькими, которые видѣли, какъ рабъ несъ павлина на рукахъ. И вотъ представь себѣ! Тѣ же люди разсказали мнѣ, что павлина въ домѣ Гиппоника не приняли; милезіянка-де не живетъ болѣе тамъ! Понимаешь, какъ все это объясняется? Она ушла отъ Гиппоника куда-то въ другой домъ. А кто же купилъ или нанялъ для нея этотъ домъ? Конечно, твой мужъ, Периклъ! Что ты такъ задумалась?

— Я думаю, — сказала Телезиппа, — о заморской птицѣ, про которую ты разсказываешь. За нѣсколько минутъ до твоего прихода какой-то рабъ принесъ сюда птицу и сказалъ, что она куплена Перикломъ.

— Гдѣ эта птица? — воскликнула Эльпиника.

Телезиппа повела подругу на птичій дворъ, гдѣ молодой павлинъ съ связанными ногами барахтался на землѣ.

— Это и есть павлинъ! — сказала Эльпиника, — именно такъ мнѣ описывали павлиновъ Пирилампа. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Его не приняли въ домѣ Гиппоника, посланный не хотѣлъ или не могъ разыскивать Аспазію, вотъ онъ взялъ и принесъ птицу къ тому, кто ее купилъ. Это ужь прямо воля боговъ, Телезиппа! Принеси жертву Герѣ, покровительницѣ священныхъ узъ брака!

— Злосчастная птица! — воскликнула Телезиппа съ злобнымъ взглядомъ на павлина, — ты не даромъ попалась мнѣ въ руки!

— Зарѣжь ее! — подхватила Эльпиника, — зарѣжь ее, зажарь ее, и приготовь твоему вѣроломному мужу ѳіэстовское угощеніе!

— Непремѣнно! — возразила Телезиппа, — и Периклъ даже не посмѣетъ упрекнуть меня. Нашъ птичій дворъ слишкомъ малъ для такой птицы. А разъ Периклъ купилъ ее, я могла предполагать, что она назначена на обѣдъ. Онъ не посмѣетъ возразить ни слова. Онъ будетъ молчать и злиться въ душѣ, когда я поднесу ему такое блюдо. И только когда онъ съ затаенною досадою и съ отвращеніемъ отвѣдаетъ его, тогда я заговорю и напрямикъ выскажу все, что знаю объ его позорномъ поведеніи!

— Отлично! — сказала Эльпиника, потирая руки отъ удовольствія. — Вотъ видишь, — продолжала она, — какія государственныя дѣла отдаляютъ твоего мужа отъ законной жены!

— Это друзья развратили его! — сказала Телезиппа. — Онъ легко поддается всякимъ вліяніямъ, сердце его всегда открыто всякимъ впечатлѣніямъ. Общеніе съ безбожниками заглушило въ немъ прежнее благочестіе. Да, въ немъ нѣтъ болѣе благочестія, онъ равнодушно совершаетъ домашнее служеніе богамъ, и дѣлаетъ и допускаетъ многіе обряды въ домѣ только ради меня. Помнишь, какъ онъ недавно нѣсколько дней лежалъ въ горячкѣ. Ты посовѣтовала мнѣ повѣсить ему на шею амулетъ, перстень съ вырѣзанными магическими знаками, или зашитый въ кожу кусокъ пергамента съ написанными на немъ заклинаніями. Я добыла такой амулетъ и надѣла ему на шею. Онъ лежалъ въ полуснѣ и ничего не замѣтилъ. Скоро послѣ того пришелъ одинъ изъ его друзей. Увидя амулетъ на груди Перикла, онъ снялъ его и бросилъ въ сторону. Когда Периклъ проснулся, этотъ другъ и говоритъ ему, какъ мнѣ потомъ разсказывалъ рабъ, бывшій въ то время въ комнатѣ: «Бабы повѣсили тебѣ на шею амулетъ; я, какъ просвѣщенный человѣкъ, снялъ его!» — «Хорошо, — возразилъ Периклъ, — но ты, по моему, былъ бы еще просвѣщеннѣе, если бы его оставилъ».

— Это былъ навѣрно кто-нибудь изъ новомодныхъ ваятелей, — сказала Эльпиника. — Я никогда не любила Перикла — какъ мнѣ любить соперника моего чуднаго и несравненнаго брата. Но я ужь прямо ненавижу его, съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался игрушкою въ рукахъ Фидія, Иктина, Калликрата, и всѣхъ этихъ людей, о которыхъ теперь такъ много кричатъ и которые не даютъ хода истиннымъ дарованіямъ. Знаешь, какъ они всѣ теперь важничаютъ на акрополѣ, а благородный Полигнотъ, славный мастеръ, котораго такъ цѣнилъ мой братъ Кимонъ, сидитъ безъ дѣла!

Эльпиника еще долго жаловалась на людей и на новое время, но, наконецъ, собралась уйти. Телезиппа проводила ее до перистиля. Тамъ онѣ еще разговорились уже въ дверяхъ о вопросахъ дня, по привычкѣ женщинъ, которымъ такъ трудно найти при прощаніи послѣднее слово.

Въ это время отворилась наружная дверь и въ домъ вошелъ какой-то незнакомый юноша.

Онъ былъ поразительно красивъ.

Обѣимъ женщинамъ слѣдовало бы по строгому аѳинскому обычаю удалиться при видѣ незнакомаго мужчины. Но онѣ стояли, какъ вкопанныя.

Да и развѣ можно было назвать мужчиною этого безбородаго юношу?

Телезиппа не успѣла еще опомниться, какъ незнакомецъ скромно и учтиво спросилъ ее, дома-ли Периклъ, и угодно-ли будетъ ему принять незнакомца.

— Мужа моего нѣтъ дома! — возразила Телезиппа.

— Я радъ, что имѣю возможность привѣтствовать его супругу, хозяйку дома! — сказалъ юноша. — Я, — продолжалъ онъ, не безъ намѣренія произнося съ особенною отчетливостью грубыя имена, — Пазикомисъ, сынъ Эксекестида изъ… — онъ не рѣшился сказать изъ Милета, ибо одинъ уже взглядъ на обѣихъ женщинъ, въ руки которыхъ онъ попалъ, объяснилъ ему, что, назвавъ Милетъ, онъ произвелъ бы не особенно благопріятное впечатлѣніе. Меньше всего могъ онъ, конечно, возбудить подозрѣнія, сказавъ, что онъ изъ строгонравственной Спарты.

— Я Пазикомисъ, сынъ Эксекестида изъ Спарты, — сказалъ онъ поэтому. — Отецъ моего отца Эксекестида, Астрамисихъ, былъ связанъ узами гостепріимства съ отцемъ Периклова отца!

Эльпиника, почитательница лаконянъ, была въ восторгѣ, услыша, что юноша родомъ изъ Спарты.

— Привѣтствую тебя, молодой незнакомецъ! — сказала она, — если ты прибылъ изъ страны добрыхъ старинныхъ нравовъ! Но кто же твоя мать, что ты, питомецъ суровой Спарты, вышелъ такимъ кудрявымъ, стройнымъ, и ловкимъ?

— Я какой-то выродокъ! — возразилъ юноша. — Меня въ Спартѣ все называли женщиной. Однако, я еще ни разу не струсилъ, если кто хотѣлъ помѣриться со мной силами. И я поборолъ немало противниковъ. Но ничего изъ этого не вышло. Меня продолжали принимать за женщину. Это мнѣ, наконецъ, надоѣло, и я рѣшилъ, чтобы избавиться отъ насмѣшниковъ, постранствовать по чужбинѣ, и вернуться на родину только тогда, когда отрощу себѣ усы и бороду. Пока я думаю позаняться здѣсь въ Аѳинахъ изящными искусствами.

— Я представлю тебя славному мастеру Полигноту, — сказала Эльпиника; — вѣдь ты, надѣюсь, живописецъ, а не каменотесъ, въ родѣ тѣхъ нахаловъ, которыхъ нынче развелось здѣсь такое множество!

— Обтесывать камни я дѣйствительно не умѣю, — отвѣчалъ юноша, — въ краскахъ же знаю нѣкоторый толкъ, не хуже другихъ, мнѣ подобныхъ, хотя пока не нуждаюсь въ этомъ искусствѣ, такъ какъ, по милости боговъ, могу довольствоваться собственными средствами.

— Какъ тебѣ понравились Аѳины? — продолжала разспрашивать Эльпиника, — и какъ понравились тебѣ аѳиняне?

— Они понравились бы мнѣ, какъ нельзя болѣе, — сказалъ юноша, — если бы всѣ они были настолько достопочтенны и милы, какъ тѣ, съ которыми боги привели мнѣ, вскорѣ послѣ моего прибытія, встрѣтиться въ этомъ домѣ.

— Юноша! — воскликнула Эльпиника съ вдохновеніемъ, — ты я ѣлаешь честь своей родинѣ! Ахъ, если бы наша аѳинская молодежь была такъ же учтива и скромна! О, счастливая Спарта! счастливыя спартанскія матери, и жены и дѣвицы!

— Правда-ли, — подхватила Телезиппа, — что спартанки первыя красавицы во всей Элладѣ? Я часто слышала такіе отзывы.

На юношу этотъ вопросъ произвелъ какъ будто бы непріятное впечатлѣніе. Его губы слегка передернуло, когда онъ сказалъ съ пренебреженіемъ:

— Если одного дюжаго тѣлосложенія достаточно для женской красоты, тогда спартанки дѣйствительно первыя красавицы! Если же красота зависитъ отъ изящества и благородства формъ, — прибавилъ затѣмъ кудрявый незнакомецъ, посмотрѣвъ съ любезнѣйшею улыбкою на фигуру и лицо Эльпиники, — то первенство безусловно надо признать за аѳинянками!

— Спартанскій юноша, — сказала Эльпиника, — ты говоришь, какъ говаривалъ мастеръ Полигнотъ, когда онъ пріѣхалъ изъ Ѳазоса въ Аѳины, и просилъ позволенія написать съ меня прекраснѣйшую изъ дочерей Пріама на картинѣ въ расписномъ портикѣ. Я сидѣла пятнадцать дней, и онъ написалъ меня какъ живую.

— Такъ ты, Эльпиника, сестра Кимона? — воскликнулъ юноша съ быстрымъ жестомъ удивленія. — Привѣтъ мой тебѣ! О тебѣ и твоемъ братѣ, Кимонѣ, другѣ лаконянъ, говорилъ мнѣ часто мой дѣдъ Астрамисихъ, качая меня на колѣняхъ! И вотъ я теперь вижу тебя точь въ точь такою, какъ онъ бывало тебя описывалъ! Теперь я припоминаю и прекраснѣйшую дочь Пріама на картинѣ Полигнота. Я видѣлъ ее еще вчера, проходя по портику, и не знаю, хвалить-ли картину Полигнота за то, что она такъ похожа на тебя, или тебя за то, что ты такъ похожа на картину!

Сестра Кимона стояла съ величавою миною. Но слезы навернулись у нея на глазахъ, и она должна была отереть ихъ. Сердце ея было въ упоеніи. Такъ, какъ говорилъ съ нею этотъ молодой спартанецъ, такъ вотъ уже тридцать лѣтъ не говорилъ никто изъ аѳинскихъ юношей. Она готова была обнять всю Спарту, всѣхъ спартанцевъ, и не смѣла, отдавшись влеченію сердца, обнять даже этого одного, который стоялъ передъ нею. Но она наградила его нѣжнымъ взглядомъ.

— Амиклея, — сказала жена Перикла, обращаясь къ прислужницѣ, которая за какимъ-то домашнимъ дѣломъ показалась въ перистилѣ, — привѣтствуй земляка: этотъ юноша прибылъ изъ Спарты! — И, обратившись къ юношѣ, она объяснила: — Эта женщина была кормилицею маленькаго Алкивіада, котораго мой мужъ взялъ, какъ родственника, на воспитаніе послѣ смерти его отца Клинія. Вѣдь здоровыя и дюжія лаконянки извѣстны, какъ отличныя кормилицы. Мы полюбили Амиклею, и теперь она служитъ у насъ въ домѣ ключницею.

Юноша отвѣчалъ насмѣшливою улыбкою на короткое привѣтствіе, съ которымъ обратилась къ нему на своемъ грубоватомъ родномъ нарѣчіи дюжая, румяная, полногрудая лаконянка, не безъ нѣкотораго сомнѣнія разсматривавшая тонкіе и изнѣженные, почти пышные члены своего мнимаго единоплеменника.

— Вотъ какія грубыя, тяжеловѣсныя формы, — сказала Телезиппа, глядя въ слѣдъ уходящей ключницѣ, — развиваются у этихъ лаконскихъ женщинъ.

— Не будь у нихъ этихъ полныхъ грудей, — сказалъ юноша, — ихъ можно было бы принять за носильщиковъ. Вотъ теперь вы, насколько можно по кормилицамъ вывести заключеніе относительно дѣвицъ, можете представить себѣ спартанскихъ дѣвушекъ, которыя бѣгаютъ, борются, прыгаютъ, упражняются въ метаніи диска и копья, и даже борются съ юношами. Онѣ плотнаго тѣлосложенія, смѣлаго характера, и одѣваются въ коротенькія платьица, едва до колѣнъ, да еще съ разрѣзомъ на боку.

Между тѣмъ мальчикъ Алкивіадъ, незамѣченный женщинами, прокрался въ перистиль, посматривалъ на незнакомаго, красиваго юношу и услышалъ его послѣднія слова.

— А какъ воспитываютъ спартанскихъ мальчиковъ? — спросилъ онъ, выйдя вдругъ изъ-за колонны и смотря своими чудными, темными глазами въ лицо незнакомцу.

Тотъ былъ пораженъ внезапнымъ появленіемъ прелестнаго мальчика.

— Вотъ это и есть Алкивіадъ, сынъ Клинія! — сказала Телезиппа.

— Алкивіадъ, — продолжала она, обращаясь къ мальчику, — не срами твоихъ воспитателей нескромностью! Ты вѣдь стоишь передъ спартанскимъ юношею.

Незнакомецъ наклонился къ мальчику, чтобы поцѣловать его.

— Мальчики, — сказалъ онъ затѣмъ Алкивіаду, — ходятъ въ Спартѣ безъ обуви, спятъ на соломѣ или камышѣ, никогда не смѣютъ наѣдаться досыта, разъ въ году ихъ сѣкутъ до крови у алтаря Артемиды, чтобы пріучать ихъ переносить боль, учатъ всякимъ гимнастическимъ упражненіямъ, употребленію оружія, воинской пляскѣ и искусству воровать, такъ чтобы не быть пойманнымъ; зато имъ не нужно учиться азбукѣ, и строго запрещено болѣе двухъ разъ въ году мыться въ банѣ и натираться благовонными мазями.

— Фу! — воскликнулъ маленькій Алкивіадъ.

— Что же касается до прочаго, — продолжалъ незнакомецъ, — то они всегда живутъ ротами, и младшіе выбираютъ себѣ друзей между старшими, у которыхъ стараются учиться всему хорошему, добиваясь ихъ похвалы, и которымъ преданы тѣломъ и душою.

— Еслибъ я былъ спартанскимъ мальчикомъ и мнѣ приходилось бы выбирать такого друга, — сказалъ Алкивіадъ съ сверкающими глазами, — то я выбралъ бы тебя!

Юноша разсмѣялся и снова наклонился къ мальчику, чтобы поцѣловать его.

Въ эту минуту на лицѣ Эльпиники, которая все время стояла спокойно возлѣ юноши, въ непосредственной близости отъ него, выразилось вдругъ небывалое возбужденіе.

Какъ будто бы дрожь пробѣжала у нея по всему тѣлу.

Она быстро отвела Телезиппу въ сторону и шепнула ей:

— Телезиппа, — этотъ юноша…

— Ну? — спросила та, такъ же тихо.

— О, Зевсъ и Аполлонъ! — вздохнула сестра Кимона сдержаннымъ голосомъ.

— Да что такое? — спросила съ нетерпѣніемъ Телезиппа.

Опять Эльпиника склонилась къ уху подруги.

— Телезиппа, — шепнула она, — я увидѣла…

— Да что ты увидѣла? — спросила уже съ нѣкоторою боязнью жена Перикла.

— Когда незнакомецъ наклонился къ мальчику и край хитона на его груди немного подался впередъ, тогда я увидѣла… — Опять отъ волненія звукъ замеръ у нея въ горлѣ.

— Да что же ты увидѣла? — спросила снова Телезиппа.

— Женщину! — произнесла, наконецъ, Эльпиника.

— Какъ женщину?

— Женщину!…Это милезіянка. Вышли мальчика вонъ, и предоставь мнѣ все прочее!

Телезиппа велѣла мальчику вернуться къ своимъ товарищамъ. Ему не хотѣлось уходить; онъ желалъ остаться съ своимъ «другомъ». Телезиппа позвала Амиклею, чтобы увести упрямца.

Когда это было исполнено, Эльпиника кинула своей подругѣ многозначительный взглядъ, потомъ гордо и строго выпрямилась, подступила къ незнакомцу и такъ и впилась въ него глазами.

Незнакомецъ попытался было выдержать ея взглядъ.

Но онъ чувствовалъ себя, какъ схваченный преступникъ. Невольно взоръ виновнаго сдѣлалъ слабую попытку освободиться изъ подъ власти ея взгляда — и теперь-то, выйдя побѣдительницею изъ этого единоборства взоровъ, Эльпиника прервала грозное молчаніе и начала рѣзкимъ тономъ:

— Спартанскій юноша! Не любишь-ли ты жареныхъ павлиновъ? У Перикла будетъ сегодня такой къ обѣду. Не хочешь-ли отобѣдать съ Перикломъ?

Теперь вмѣшалась и Телезиппа, и выраженіе ея лица было почти еще злѣе и насмѣшливѣе, чѣмъ у Эльпиники. Это вѣдь павлинъ отъ Пирилампа! Павлинъ, котораго Периклъ купилъ еще вчера. Онъ хотѣлъ подарить его какой-то непотребной женщинѣ изъ Милета, но предпочелъ его изжарить и съѣсть!

— Молодецъ, — крикнула Эльпиника съ другой стороны, — правдами, что твои сверстники на берегахъ Эврота утверждали, что ты женщина? Представь себѣ! и здѣсь въ Аѳинахъ нашлись люди, которые утверждаютъ, что ты совсѣмъ не мужчина, но — гетера изъ Милета!

— Негодница! — крикнула снова Телезиппа, уже не удерживаясь отъ гнѣва; — мало тебѣ еще, сбивать съ толку мужей внѣ дома? Нужно тебѣ еще вкрадываться даже въ святилище домашняго очага? Или ты не боишься боговъ этого дома, которые съ негодованіемъ взираютъ на нарушительницу и осквернительницу семейнаго мира?… Душись и рядись, сколько хочешь, да стой передъ дверью собственнаго дома, да лови проходящихъ за платье!

— Какъ? и ты все еще смѣешь смотрѣть мнѣ въ лицо? Ты все еще не думаешь убраться вонъ?

— Позови Амиклею, — сказала сестра Кимона своей расходившейся подругѣ, — пусть она своими настоящими лаконскими кулаками вытолкаетъ въ шею этого поддѣльнаго «земляка», эту куклу противную!

— Но прежде еще, — кричала Телезиппа, тяжелая натура которой, разъ разгорячившись, уже не знала удержу, — прежде еще я выцарапаю ей глаза, я сорву съ нея чужой нарядъ!

Такъ бѣснуясь, обѣ разъяренныя женщины нападали, одна справа, другая слѣва, на переряженную и узнанную милезіянку.

Она же выждала, пока стихъ первый потокъ ругательствъ, и обѣ непріятельницы замолчали вдругъ на минуту, пораженныя ея невозмутимымъ спокойствіемъ.

Тогда она заговорила:

— Ну, теперь запасъ самыхъ острыхъ и самыхъ ядовитыхъ стрѣлъ у васъ истощился? Я спокойно приняла на свою голову весь этотъ градъ вашихъ выстрѣловъ, потому что заранѣе знала, какой подвергалась опасности, вступая подъ кровъ вашихъ гнѣвныхъ домашнихъ божествъ, и потому что я, хоть и не мужчина, однако, имѣю въ себѣ довольно мужества, чтобы примириться съ тѣмъ, что понятно и неизбѣжно. Но и ты, хозяйка дома, Телезиппа, и ты, почтеннѣйшая Эльпиника, поймете и найдете естественнымъ, что я отвѣчу вамъ кое-что, хотя и совсѣмъ въ иномъ тонѣ, чѣмъ говорили вы. За что, собственно ты, госпожа Телезиппа, законная супруга великаго Перикла, ругаешь и обвиняешь меня такими жестокими словами? Скажи, развѣ я отняла у тебя что-нибудь? твой очагъ? твоихъ дѣтей? твое доброе имя? твою добродѣтель? или имущество? или драгоцѣнности? или баночки "ъ притираньями и румянами? Вѣдь ничего изъ всего этого я не отняла! Я могла отнять у тебя только самую малость: то, что было для тебя послѣднимъ, отъ чего ты отказалась сама, чѣмъ ты на самомъ дѣлѣ никогда и не владѣла, что пріобрѣсти и сохранить ты никогда и не старалась: любовь твоего мужа! И если бы, дѣйствительно, было такъ, если бы твой мужъ любилъ меня, а не тебя, развѣ я была бы виновата? Нѣтъ! виновата была бы ты! Развѣ я для того пріѣхала въ Аѳины, чтобы заставить аѳинянъ любить своихъ женъ? Мнѣ и пристойнѣе, и легче учить аѳинскихъ женщинъ, какъ нравиться мужьямъ. Вы, аѳинскія домохозяйки, рабыни, только и умѣющія рожать дѣтей, прозябающія въ уединеніи женскихъ покоевъ, вы понятія не имѣете объ искусствѣ плѣнять сердце мужчины, а ненавидите насъ, іонянокъ за то, что намъ это искусство извѣстно! Да развѣ преступленіе, знать это искусство? Нѣтъ! но не знать его, вотъ преступленіе! Что значитъ быть любимою? Нравиться! Если хочешь, чтобы тебя любили, умѣй нравиться! Тутъ не поможетъ ни союзъ, ни клятва, ни ссылка на божественное или человѣческое право; тутъ одно только основное правило: умѣй нравиться! А когда же женщина нравится? Прежде всего, когда сама пожелаетъ этого! А чѣмъ она должна стараться нравиться? Всѣмъ, что нравиться можетъ. Не долго будутъ любить ее, если она будетъ плѣнять одни только чувства, не долго, если она будетъ очаровывать одно только воображеніе, или занимать только умъ, или трогать только сердце — она должна соединять въ себѣ все, она должна, однимъ словомъ, быть любезна! Но чтобы довершить побѣду любезности и тѣмъ вѣрнѣе возбудить страсть въ мужчинѣ, она должна тѣмъ старательнѣе скрывать, а не обнаруживать собственную страсть. Предупредительный пылъ женщины отрезвляетъ пламенѣющаго, отталкиваетъ охлажденнаго. Такой любовный пылъ возбуждаетъ въ мужчинѣ гордость, а въ концѣ концовъ наскучитъ. А скука мужа, — вѣрнѣйшая могила супружескаго счастія, женской власти. Пусть мужъ нѣжничаетъ или злится, воркуетъ или ругается, все это безразлично, лишь бы только онъ не зѣвалъ, отнюдь не зѣвалъ отъ скуки!.. Ты, Телезиппа, всегда дѣлала слишкомъ мало и слишкомъ много: слишкомъ мало, потому что давала мужу только свое тѣло и свою вѣрность; слишкомъ много, потому что поднесла ему все, что давала, какъ напитокъ въ кубкѣ! Женщина же не должна быть ни напиткомъ въ кубкѣ, ни утварью въ домѣ, ни рабынею, ни даже «женою», какъ принято называть, ибо Гименей — хищный врагъ Эрота. Ежедневно она должна снова возбуждать любовь къ себѣ, она должна владѣть чуднымъ искусствомъ, вечеромъ невѣстою всходить на его ложе, и покидать его утромъ дѣвою! — Вотъ правила; слѣдуй имъ, если хочешь и можешь. Если же нѣтъ, то откажись отъ того, что достигается этимъ, искусствомъ, и не завидуй другимъ, которыя пожинаютъ его плоды!..

Аспазія кончила.

Но надменно глядѣла на нее жена Перикла и скривила ротъ въ презрительную улыбку.

— Оставь про себя эти мудрости твоихъ любовныхъ фокусничаній, — сказала она, — ты можешь нуждаться въ нихъ. Меня нечего учить, какъ достигать любви и уваженія мужа, меня, на которой хотѣлъ жениться архонтъ-царь. И чего же ты думаешь достигнуть всѣмъ твоимъ искусствомъ, ты, чужестранка, блудница? Ты можешь совратить у меня мужа, но всегда ты будешь чужою для его дома, для его очага; и если бы даже онъ бросилъ меня, ты все-таки не можешь быть ему полноправной женою, не можешь быть матерью законнаго наслѣдника, потому что ты не аѳинянка Вздыхаетъ и томится по мнѣ мой мужъ, или нѣтъ, мнѣ все равно мое царство здѣсь у очага его дома, я госпожа въ домѣ, а ты проходимица. Мнѣ стоитъ только сказать «иди!» и ты должна повиноваться!

— Я повинуюсь и иду! — возразила Аспазія. — Мы честно подѣлились! — прибавила она многозначительно. — Тебѣ его домъ и очагъ, мнѣ его сердце!.. Останемся каждая при своемъ!.. Прощай, Телезиппа!

Съ этими словами Аспазія удалилась.

Телезиппа и Эльпиника остались опять вдвоемъ. Эльпиника одобрила гордость подруги и похвалила ея отвѣтъ.

Послѣ новаго долгаго разговора ушла и она; жена Перикла пошла заниматься хозяйственными дѣлами.

Маленькій Алкивіадъ цѣлый день только и говорилъ о своемъ «спартанскомъ другѣ», къ великой досадѣ честной Амиклеи, которая покачивала головою, приговаривая:

— Этотъ молодецъ никогда не плавалъ по Эвроту.

Телезиппа запретила обоимъ упоминать о незнакомцѣ въ присутствіи Перикла.

День прошелъ, наступилъ часъ обѣда.

Периклъ вернулся домой и всѣ пошли къ столу.

Онъ отвѣдалъ всѣхъ блюдъ, которыя подавались, отвѣчалъ на вопросы Алкивіада и своихъ сыновей, обращался неоднократно со словомъ къ Телезиппѣ, но она хранила полумрачное, полунасмѣшливое молчаніе.

Периклъ не любилъ вокругъ себя хмурыхъ лицъ; Суровое, молчаливое настроеніе жены тревожило его.

Было, наконецъ, подано еще блюдо. Это былъ жареный павлинъ.

Периклъ кинулъ странный взглядъ на птицу.

— Это что такое? — спросилъ онъ.

— Это павлинъ, — отвѣчала Телезиппа, — котораго сегодня утромъ принесли по твоему приказанію въ домъ.

Периклъ замолчалъ. Черезъ нѣсколько минутъ, въ продолженіи которыхъ онъ старался разъяснить себѣ связь событій, онъ наконецъ спросилъ тономъ, который какъ-то странно звучалъ въ устахъ героя:

— Кто же сказалъ тебѣ, что птица назначена на жаркое?

— А на что же иное? — возразила Телезиппа. — На нашемъ дворѣ нѣтъ мѣста для такой крупной птицы. Я только и могла подумать, что ты купилъ ее для сегодняшняго обѣда. Что же въ этомъ удивительнаго? Она вкусна и отлично зажарена. Отвѣдай кусочекъ!

Съ этими словами она положила кусокъ на его тарелку.

Периклъ, котораго называли олимпійцемъ, Периклъ, побѣдоосный полководецъ, могучій ораторъ, отъ котораго зависѣлъ весь ходъ дѣлъ въ Аѳинахъ, который съ спокойнымъ достоинствомъ смотрѣлъ на волнующуюся массу аѳинскаго народа, какъ на полчища наступающихъ враговъ на полѣ битвы, — Периклъ опустилъ глаза при видѣ кусочка павлина, который положила ему на тарелку его законная жена Телезиппа.

Но онъ скоро оправился. Онъ всталъ, говоря, что уже сытъ и хочетъ удалиться въ свои покои.

Въ эту минуту маленькій Алкивіадъ спросилъ его:

— Какія перья у лебедей въ Эвротѣ? Такія же, какъ у этого павлина?

И не выжидая отвѣта, онъ продолжалъ:

— Амиклея старая дура: она увѣряетъ, что мой спартанскій другъ никогда не плавалъ въ Эвротѣ!

Периклъ вопросительно посмотрѣлъ сначала на мальчика, потомъ на Телезиппу.

— О какомъ спартанскомъ другѣ говоришь ты? — спросилъ онъ наконецъ.

Ни мальчикъ, ни Телезиппа не дали отвѣта.

Периклъ вышелъ изъ столовой. Телезиппа послѣдовала за нимъ.

На порогѣ внутреннихъ покоевъ она сказала тихо, но рѣзко воему мужу:

— Запрети на будущее время милетскимъ распутницамъ навѣщать тебя въ твоемъ домѣ, чтобы не было соблазна хоть для мальчиковъ! Дари имъ, если хочешь, свое сердце, но не позволяй имъ осквернять твой домъ, твой очагъ. Поди за ними, куда хочешь, но здѣсь, въ этомъ домѣ, у этого очага, я стою за мои права. Здѣсь я госпожа, я одна!

Периклъ былъ странно пораженъ тономъ этихъ словъ. Это былъ не тонъ огорченнаго женскаго сердца, это была оскорбленная, холодная гордость госпожи дома.

Холодно отвѣтилъ онъ на холодный взглядъ говорившей, и сказалъ спокойно:

— Какъ ты сказала, Телезиппа, такъ и будетъ!

Въ тотъ же вечеръ еще пришелъ къ Периклу незнакомый рабъ съ письмомъ.

Периклъ развернулъ письмо и прочелъ слѣдующія строки отъ Аспазіи: «Я оставила домъ Гиппоника. Я имѣю много разсказать тебѣ. Навѣсти меня, если можешь, въ домѣ милезіянки Агаристы».

Периклъ написалъ въ отвѣтъ:

«Приходи завтра въ загородный домъ Софокла на берегу Кефисса. Тамъ ты найдешь меня. Приходи переодѣвшись, или отправляйся въ закрытыхъ носилкахъ».

VI.
На берегу Кефисса.

Къ сѣверу отъ стараго города Аѳинъ, нѣсколько влѣво по внѣшнему Керамику, по садамъ и платановымъ аллеямъ «академіи», а затѣмъ по открытой дорогѣ между полей, лежалъ путь въ прекрасную, тѣнистую долину Кефисса.

У самаго входа въ долину стоялъ слѣва привѣтливо шумящій, пышно зеленѣющій масличный лѣсъ. Подобно зеленому валу тянулся онъ далеко вдоль дороги. Почти вровень съ деревьями разрослись между стволами кусты прутняка, голубой цвѣтъ которыхъ нѣжно выдѣлялся среди свѣтлой зелени узенькихъ листьевъ. Плющъ свѣшивался повсюду съ сучьевъ; густые тисы росли по всему склону, совершенно покрывая его своею листвою.

А по другую сторону дороги, справа, струились навстрѣчу путнику, по сверкающимъ бѣлымъ камешкамъ, хрустально-чистыя воды Кефисса; тамъ и сямъ теряясь за кустами прутняка и лавровыхъ розъ.

Невдалекѣ, по ту сторону Кефисса возвышался, такъ же привѣтливо зеленѣющій, славный въ преданіяхъ, холмъ Колоносъ.

Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ входа въ долину, передъ глазами путника, идущаго между масличнымъ лѣскомъ и рѣчкою, открывалась на томъ берегу Кефисса, среди холмистыхъ луговъ, живописная усадьба, осѣненная вѣковыми, высокими кипарисами, платанами и пиніями, и окруженная садомъ, доходившимъ почти до самаго берега. Но не одною этою стороною садъ приближался къ рѣкѣ; продолжая свое теченіе изъ глубины долины по направленію къ ея входу, рѣка давала большой изгибъ вправо, такъ что и съ той стороны омывала окраину плодоваго и цвѣточнаго сада, окружавшаго усадьбу. Только съ той стороны онъ спускался къ берегу не такъ полого, но тѣмъ привѣтливѣе журчали воды въ глубинѣ, между чащею высокихъ кустовъ, пронизанною лучами солнца и оглашенною пѣніемъ соловьевъ.

Посрединѣ, между этимъ покатымъ берегомъ Кефисса и жилымъ домомъ стояла, обсаженная густыми розами, бесѣдка. По угламъ сада лавровые, миртовые и розовые кусты тѣснились и сплетались густыми, уютно-уединенными кущами. Мѣстами ярко алѣлъ цвѣтъ гранатоваго дерева. Двойные ряды маслинъ, смоковницъ и другихъ плодовыхъ деревьевъ, окаймляли садъ и тянувшіяся по немъ дорожки.

Тамъ, гдѣ начинался пологій подъемъ къ холму Колоноса, раскинулся на солнцѣ густой виноградникъ. И самый домъ былъ обвитъ виноградными лозами и даже по деревамъ взбѣгали и вились ихъ пышные побѣги. Имъ не уступалъ обильно-разросшійся плющъ, крупныя, черныя кисти котораго висѣли, подобно гроздьямъ винограда, со стѣнъ и съ древесныхъ стволовъ, и густая листва котораго, извиваясь повсюду, окаймляла даже росистый лужокъ.

Между цвѣтущими кустами и открытыми лужайками были разведены маленькіе цвѣтники. Только скудные остатки пышныхъ нарцисовъ, золотистыхъ крокусовъ, лилій, ирисовъ и фіялокъ были еще пощажены лѣтнимъ зноемъ и страстью аѳинянъ къ цвѣтамъ и вѣнкамъ, но въ несмѣтномъ числѣ рдѣли повсюду розы, въ перемежку съ фіолями, то раскидываясь алымъ ковромъ по землѣ, то красуясь на высокихъ кустахъ, никогда не вѣдая суровыхъ вѣтровъ, и ежедневно освѣщаясь чистѣйшею утреннею росою.

Легко, конечно, перечислить на словахъ наименованія и виды всего того, что украшало этотъ уголокъ; но невозможно описать тотъ невозмутимый и благодатный миръ, которымъ дышало все въ этой пышно зеленѣющей, осѣненной лѣсомъ, оглашаемой пѣніемъ соловьевъ, чудной долинѣ у чистыхъ водъ Кефисса. Недалеко отъ шумнаго города, здѣсь открывался совсѣмъ иной, особый міръ. Такъ и казалось, что вотъ сейчасъ сельскій богъ Панъ выглянетъ гдѣ-нибудь изъ густой тѣни лѣса, или наяда покажется подъ сѣнью свѣтлозеленыхъ вѣтвей изъ волнъ Кефисса. Далѣе въ тихой глубинѣ лѣса навѣрно рѣзвились козлоногіе сатиры, и раздавался звонкій смѣхъ полногрудыхъ гамадріадъ, забавляющихся хороводной пляской или отдыхающихъ въ зелени деревъ. Иногда таинственный трепетъ проносился по вершинамъ деревьевъ, облитыхъ чистѣйшею синевою неба Эллады, точно трепетъ томительной нѣги, предвѣстникъ приближенія бога радостей, Діонисія. Не ополчается-ли онъ побѣдоноснымъ шествіемъ на холмъ Колоносъ съ его мрачною рощею Эвменидъ, полную отзвуковъ суровой, незапамятной старины?

Но не чуждъ былъ здѣсь и хоръ аполлоновыхъ подругъ. Здѣсь жилъ любимецъ музъ, Софоклъ. Это и была его родина, на которую онъ съ такимъ восторгомъ указывалъ Периклу и Аспазіи съ высоты акрополя. Здѣсь онъ и родился, и жилъ. Подъ бѣлыми плитами, которыя тамъ и сямъ виднѣлись среди зелени кустовъ, наполовину скрываясь подъ плющами и цвѣтами, покоились его предки.

Наслаждаясь свѣжестью утра, онъ сидѣлъ въ розовой бесѣдкѣ съ восковою дощечкою на колѣняхъ, на которой отъ времени до времени записывалъ заостренною палочкою стихи, иногда опять стирая написанное и сглаживая воскъ тупою стороною палочки когда первое внушеніе музы не вполнѣ удовлетворяло его.

Взглянувъ случайно на дорогу, онъ увидѣлъ какого-то статнаго и виднаго мужчину, который легкой, скорой поступью шелъ по долинѣ.

— Кто это уже такъ рано на ногахъ, — подумалъ онъ про себя, — и идетъ точно крылатый Гермесъ, посланникъ боговъ?

Вскорѣ путникъ приблизился, и поэтъ узналъ въ немъ лучшаго своего друга. Радостно пошелъ онъ ему навстрѣчу ко входу сада.

Периклъ пожалъ ему руку. — Я послѣдовалъ твоему приглашенію, — сказалъ онъ; — на сегодня я твой гость, и укроюсь у тебя отъ городского шума и суеты и отъ всякихъ государственныхъ дѣлъ. Также и киѳаристъ изъ Милета, — ты не забылъ его, безъ сомнѣнія, — будетъ и проведетъ день съ нами, если ты позволишь. Я долженъ много о чемъ переговорить съ нимъ и не знаю другого мѣста, гдѣ бы мнѣ не помѣшалъ никто.

— Красавецъ киѳаристъ изъ Милета будетъ также? — воскликнулъ радостно Софоклъ. — Такъ я и думалъ, что ты восхищенъ чѣмъ-то необычайнымъ: видно было уже по походкѣ. Совсѣмъ не узнать было спокойнаго, сановитаго оратора на пниксѣ: ты такъ закидывалъ и голову, и ноги, что мнѣ вспомнился тотъ славный, благородный жеребецъ у Гомера, о которомъ говорится, что онъ порвалъ поводья въ конюшнѣ и, закинувъ голову и распустивъ гриву, несется къ стаду…

— Будетъ! — перебилъ его Периклъ, закрывая ему ротъ рукою. — Это благовонный воздухъ долины такъ живительно подѣйствовалъ на меня при утренней прохладѣ!

— А почему жь бы и не желаніе увидѣться съ милетскою красавицею? — сказалъ Софоклъ; — развѣ она не прелестнѣйшая изъ всѣхъ женщинъ?

— Въ ней соединилось все: нѣжность лидянки, сановитость аѳинянки, сила лаконянки! — сказалъ Периклъ.

— И тебѣ уже нечего завидовать Іону ради его русой, бѣлолицой Хризиллы! — замѣтилъ Софоклъ съ лукавою улыбкою.

— Оставь Хризиллу! — воскликнулъ Периклъ. — Съ Аспазіей не сравнится никто! Трудно сказать, на кого она болѣе походитъ, на одну изъ музъ или изъ харитъ.

— А, можетъ быть, она для тебя будетъ и паркою, — сказалъ Софоклъ; — она можетъ вплести въ нить твоей жизни и добро, и зло!

— Пожалуй, даже ламіей и эмпузой, чего добраго? — воскликнулъ Периклъ. — А хоть бы и такъ, — у насъ довольно крови въ жилахъ и мечъ при бедрѣ, чтобы, подобно герою Одиссею, въ минуту нужды обнажить его противъ всякой Цирцеи…

— Я пришелъ къ тебѣ, совсѣмъ измаявшись, — продолжалъ Периклъ, отирая потъ съ лица; — я хоть на одинъ разъ вырвался изъ бездны заботъ и трудовъ моихъ несчетныхъ должностей, чтобы одинъ день посвятить прекрасному покою и отрадной любви.

— И хорошо дѣлаешь, — сказалъ Софоклъ, — если ищешь покоя, чтобы предаться любви. Жаркою лѣтнею порою или совсѣмъ не слѣдуетъ любить, или же только любить, забывъ все остальное.

— Кажется, ты самъ грѣшишь противъ этого правила, — замѣтилъ Периклъ; — восковыя дощечки въ твоихъ рукахъ доказываютъ, что ты прилежно пописываешь стихи. Но это, какъ поговариваютъ, тебѣ нисколько не мѣшаетъ угощать въ тѣхъ потаенныхъ миртовыхъ и розовыхъ бесѣдкахъ эфесскую красавицу Филайніону…

— Да развѣ поэзія, — трудъ? — спросилъ Софоклъ; — это для меня новость. Если пылающее чело дѣлаетъ поэтомъ, тогда поэзія не что иное, какъ возсоздаваніе въ звукахъ всего того дивнаго свѣта и божественнаго огня, который впиваешь въ себя изъ небеснаго эѳира своими человѣческими чувствами. Свѣтъ пересоздается въ звукъ. Такъ я и не желалъ бы лишать себя любви въ лѣтній день, ибо тогда она наиболѣе пламенна, и сладостна, и боговдохновенна. Въ особенности же я не желалъ бы ея лишаться, когда предаюсь поэтическому творчеству. Тутъ одинъ жаръ такъ чудно сливается съ другимъ; воспалясь пламенемъ Аполлона, ты ищешь успокоенія въ нѣгѣ любви, и безъ желаній съ удовлетворенною и гармонически-настроенною душою возвращаешься къ музѣ. А наконецъ Эросъ и музы даже мѣняются ролями: муза разжигаетъ пламень любви, а глаза или грудь возлюбленной возбуждаютъ въ тебѣ прекраснѣйшія поэтическія мысли.

— Я думаю, никогда нельзя быть до того утомленнымъ, — сказалъ Периклъ, — чтобы не найти отдохновенія въ любви. Мы всѣ, воодушевленные жаромъ дѣятельности и творчества, знаемъ это!

Такъ бесѣдовали эти двое, сохранившіе въ полной жизненной зрѣлости душевный жаръ юныхъ лѣтъ.

Но вотъ передъ домомъ Софокла остановились носилки.

Изъ нихъ вышла Аспазія. Она была въ женской одеждѣ. Софоклъ встрѣтилъ ее и повелъ къ Периклу въ укромный уголокъ тѣнистаго сада.

Здѣсь, вдали отъ непризванныхъ свидѣтелей, она откинула покрывало, спустила съ головы и съ плечъ гиматіонъ, и явилась въ яркомъ, пестро-окаймленномъ женскомъ хитонѣ, съ волнообразно приглаженными на вискахъ золотисто-русыми волосами, безъ всякихъ украшеній на головѣ, кромѣ широкой пурпуровой повязки, обвивавшей кольцомъ пышныя кудри на темени и вокругъ затылка. Въ рукѣ у нея былъ маленькій, легкій и хорошенькій зонтикъ, а за поясомъ, обхватывавшимъ одежду вокругъ стана, было засунуто не менѣе изящное, пестро расписанное опахало въ видѣ большого, широкаго листа.

Софоклъ въ первый разъ увидѣлъ Аспазію въ женской одеждѣ. Онъ не могъ удержаться отъ возгласа удивленія. Появленіе милезіянки было для идилліи кефисской долины почти уже слишкомъ ослѣпительнымъ, чарующимъ чудомъ. Она была чѣмъ-то чуждымъ посреди этой сельской тишины. Она принесла съ собою особый ароматъ, упоительный ароматъ красоты и юности, передъ которымъ какъ будто терялись всѣ благоуханія рощи и цвѣтовъ сада.

— Прошу довольствоваться, Аспазія, — сказалъ Софоклъ, ведя красавицу и ея друга по густо-обросшей дорожкѣ, — прошу довольствоваться тѣмъ, что сдѣлала для этого мѣстечка сама природа. Восхищаться садоводствомъ аѳинянъ тебѣ не придется. Я знаю, что вы, азіатскіе эллины, умѣете лучше насъ разводить прелестные сады, съ разными лабиринтами, бесѣдками и гротами. У васъ тамъ передъ глазами огромные, чудесные парадизы персовъ. А мы, аѳиняне, полагаемъ, что природа прекрасна сама по себѣ, безъ всякихъ украшеній, такъ же какъ и красивая женщина.

— Дай только Аспазіи побыть немного въ этомъ саду, — сказалъ Периклъ, — и природа сама по себѣ перестанетъ тебя удовлетворять. Аспазія скоро очаруетъ и превратитъ тебя вмѣстѣ съ твоимъ садомъ. Таковъ ужь ея обычай. Куда она ни ступитъ, всюду она вноситъ съ собою новую жизнь. Она умѣетъ какъ-то незамѣтно затронуть сердце человѣка, и если она скажетъ тебѣ слова два-три о твоемъ садѣ, ты не найдешь покоя, пока не устроишь чего-нибудь такого, что могло бы сравниться съ рощею Гесперидъ, или съ садомъ Феба на крайней границѣ моря, или съ киринейскими садами Зевса и Афродиты, или садами Мидаса, съ ихъ столиственными розами, или же, по крайней мѣрѣ, съ садами гомеровскаго царя феаковъ, Алкиноя, на островѣ Схеріи.

— Знаю, — возразилъ Софоклъ, — что эта женщина какими-то чарами нарушаетъ покой въ душахъ людей. Смилуйся, прекрасная волшебница, и не заколдовывай ни меня, ни мой садикъ! Я всегда былъ здѣсь такъ доволенъ и счастливъ. Когда глядѣлъ со свода небесъ лучезарный Фебъ, я радовался, что зрѣютъ мои оливки, мои смоквы, мои гранаты; когда Зевсъ посылалъ дождь, я благодарилъ его за то, что зеленѣютъ мои луга. Я довольствовался тѣмъ, что здѣсь имѣлъ: весною — цвѣты, лѣтомъ — тѣнь, изобиліе плодовъ — осенью, освѣжительную прохладу и благодатный покой — зимою. Въ особенности же, всемогущая Аспазія, пощади и не превращай того, что по привычкѣ я болѣе всего цѣню и люблю, и чего всегда желаетъ любовникъ и поэтъ: уютной укромности этихъ лавровыхъ кустовъ, этихъ миртъ и розовыхъ бесѣдокъ!

— Неужели въ самомъ дѣлѣ, — замѣтила Аспазія, — уединеніе въ тѣни лавровъ полезнѣе всего для поэта? Не лучше-ли ему, для полной зрѣлости, выступить изъ мирной тѣни въ полный свѣтъ міра и жизни?

— Полагаешь обыкновенно, — отвѣтилъ Софоклъ, — что на солнцѣ, и на одномъ только солнцѣ зрѣетъ плодъ винограда, пока не замѣтишь, что самыя крупные, самые пышные и самые сочные гроздья скрываются какъ разъ подъ тѣнью самой густой листвы. А если ты и сомнѣваешься, что такое уединеніе полезно для поэта, то все-таки согласишься, что оно пріятно для любовника. Здѣсь вы, если захотите, можете по цѣлымъ днямъ наслаждаться тишиною, нарушаемою только щебетаніемъ птички, да журчаніемъ водъ. Никто изъ рабовъ не входитъ безъ зова въ этотъ садъ. А если хотите познакомиться съ самымъ укромнымъ мѣстечкомъ, излюбленнымъ музами и харитами, идите за мною.

Периклъ и Аспазія послѣдовали за поэтомъ. Онъ повелъ ихъ туда, гдѣ, какъ уже было сказано, Кефиссъ давалъ изгибъ, ограничивая садъ и съ другой стороны. Берегъ былъ здѣсь значительно выше. Но онъ спускался крутизною прямо къ водѣ, и между рѣкою и склономъ оставалась живописнѣйшая дорожка, настолько широкая, что какъ разъ двое могли здѣсь идти подъ густою сѣнью нависшихъ кустовъ, пронизанныхъ играющими лучами солнца.

По этой уединенной дорожкѣ повелъ поэтъ своихъ гостей. Здѣсь воды плескали и журчали какъ-то привѣтливѣе, птички пѣли и щебетали какъ-то звучнѣе, свѣтъ и тѣни играли какъ-то шаловливѣе на волнахъ и между вѣтвями. Кое-гдѣ встрѣчались дерновыя скамьи, и нигдѣ, кажется, нельзя было найти такой нѣги покоя, такой освѣжительной прохлады и тѣни, такъ погрузиться въ мечтанія, какъ въ этомъ уединенномъ уголкѣ. Наконецъ они подошли къ скалистому гроту; входъ былъ наполовину прикрытъ свѣсившимся повсюду плющемъ и цвѣтами, внутри были устроены скамьи и разложены подушки для отдохновенія въ самые жаркіе часы дня.

Аспазія была въ восторгѣ при видѣ этого прелестнаго уголка, и всѣ трое вошли въ глубину грота. Прозрачныя воды ручья передъ гротомъ немного спирались въ узкомъ скалистомъ бассейнѣ. Пестрыя стрекозы носились и плясали надъ цвѣтами на краю берега, а въ водѣ рѣзвились двѣ хорошенькія, безвредныя змѣйки, гоняясь другъ за дружкой, кружась и извиваясь съ неуловимою быстротою. Вдругъ, заслышавъ шумъ, онѣ мигомъ шмыгнули подъ густую траву, свѣсившуюся съ края берега надъ водою.

— Влюбленная парочка, — сказалъ Софоклъ, — я часто наблюдаю за ними отсюда. Онѣ неразлучны.

— Трудно, — началъ Периклъ послѣ нѣкотораго молчанія, въ продолженіи котораго всѣ какъ-то невольно и безсознательно отдались обаянію окружающей природы, — трудно изъ этого мирнаго края перенестись умомъ къ тѣмъ людямъ и къ той обстановкѣ, отъ которыхъ мы только что бѣжали, которыхъ оставили далеко за собою. Однако, цѣль нашего сегодняшняго путешествія, Аспазія, была бы достигнута только вполовину, еслибы мы совсѣмъ забыли тѣхъ людей, отъ которыхъ скрываемся. Приходится даже заняться ими въ особенности, такъ какъ и ты имѣешь много чего сообщить мнѣ о событіяхъ послѣднихъ дней, и я долженъ разъяснить тебѣ много для тебя загадочнаго. Здѣсь мы заглядѣлись, какъ рѣютъ надъ рѣкою пестрыя стрекозы, да какъ проворныя змѣйки кружатся въ водѣ, но мнѣ волей неволей приходится говорить о существахъ совсѣмъ иного рода, о злосчастныхъ птицахъ, которыя вчера принесли намъ съ тобою бѣду: о проклятыхъ павлинахъ Пирилампа. По винѣ Гиппоника одна изъ этихъ птицъ, назначенная тебѣ въ подарокъ, была принесена ко мнѣ въ домъ, и попала въ руки Телезиппѣ.

— И какая участь постигла нежданную гостью? — спросила Аспазія.

— О, лучше и не спрашивай меня объ ея и моей участи въ тотъ день! — воскликнулъ, улыбаясь, Периклъ. — Представь себѣ того героя старины, котораго, какъ повѣствуетъ преданіе, угостили мясомъ собственныхъ дѣтей; теперь только я понимаю весь ужасъ его, послѣ того, какъ со мною случилось нѣчто, хоть и не столь ужасное, но едва-ли менѣе поразительное: я былъ увѣренъ, что эта чудная птица распускаетъ передъ Аспазіей свои пышныя перья, что Аспазія видитъ въ ней точно стоглазаго Аргуса, своего хранителя, — и вдругъ вижу эту птицу зарѣзанною, ощипанною, безобразною, зажаренною массою на моей тарелкѣ!

Софоклъ весело разсмѣялся при этомъ разсказѣ. — Ты согрѣшилъ передъ Герою, — сказалъ онъ, — употребивъ птицу, посвященную покровительницѣ супружеской жизни, для службы ея противницѣ, золотой Афродитѣ…

— Еще хуже, чѣмъ надъ тобою и твоимъ павлиномъ, — сказала Аспазія, — гнѣвъ боговъ въ тотъ день разразился надъ моею головою. Въ то же самое утро я, переодѣвшись, зашла къ тебѣ въ домъ, попала, подобно твоему павлину, въ руки Телезиппѣ, и, хоть и не была зарѣзана, подобно ему, однако была встрѣчена не менѣе коварно и жестоко. Клянусь богами, будь у меня сто глазъ, какъ у павлина, Телезиппа готова была бы всѣ ихъ выцарапать! У твоей жены была еще какая-то пожилая, пресмѣшная особа, по имени Эльпиника. Эта матрона воспылала страстью къ молодому киѳаристу, и невыразимо разозлилась, узнавъ, что предметъ ея страсти — женщина. Меня закидали грязью эти двѣ гарпіи, осыпали ругательствами, чуть не вытолкали изъ дому! — Я госпожа въ этомъ домѣ! — кричала Телезиппа; — а ты потаскушка, развратница! я приказываю тебѣ убраться вонъ! Она прибавила, что готова отказаться отъ твоего сердца, но очагъ свой никому не уступитъ. Я охотно уступаю ей твой очагъ, Периклъ; но неужели ты дашь женщинѣ, владѣющей очагомъ твоего дома, право поносить и позорить ту женщину, которая владѣетъ твоимъ сердцемъ?

— Что же я могу сдѣлать? — возразилъ Периклъ. — Немного правъ у аѳинскихъ женщинъ. Но тѣ немногія, которыя они имѣютъ, нельзя не уважать. Тѣмъ болѣе, что эти права не переходятъ за порогъ дома…

— И такъ, кажется, — сказала Аспазія, — что вы, аѳинскіе мужья, — господа не въ домѣ, а только внѣ дома… Странно! вы обращаете женщину въ рабыню, а потомъ сами объявляете себя рабами этихъ рабынь!

— На то и супружество! — сказалъ Периклъ, пожимая плечами.

— Если супружество состоитъ въ этомъ, — возразила Аспазія, — то, пожалуй, было бы лучше, еслибы его совсѣмъ не было на свѣтѣ.

— Отрадный союзъ сердецъ создаетъ любовь, — сказалъ Периклъ; — женою же и госпожею дома женщину дѣлаетъ законъ.

— Законъ? — повторила Аспазія; — я всегда полагала, что только сдѣлавшись матерью, любимая жинщина становится супругою, что супружество начинается, такъ сказать, только съ перваго ребенка…

— По аѳинскому закону не такъ! — возразилъ Периклъ.

— Такъ передѣлайте вашъ законъ, — воскликнула Аспазія; — юнъ никуда не годится!

— Софоклъ, благочестивый любимецъ боговъ, — сказалъ Периклъ, обращаясь къ своему другу, — помоги ты мнѣ образумить разгнѣванную красавицу, чтобы она своими маленькими, бѣлыми ручками не перевернула вверхъ дномъ весь государственный строй аѳинянъ!

— Смѣю-ли я думать, — сказалъ поэтъ, — чтобы наша Аспазія, всегда такъ благородно-мыслящая, могла когда-либо утратить лучшую часть человѣка и его счастія — благоразуміе?.. Она же отлично знаетъ и могла бы въ случаѣ надобности научить насъ, что жизнь безъ радостей — не жизнь, а что радостями жизни мы можемъ вполнѣ наслаждаться только тогда, когда не будемъ возбуждать противъ себя мрачную богиню Ату, богиню ослѣпленія и опрометчивыхъ, несдержанныхъ порывовъ; что никогда не слѣдуетъ вооружаться противъ чего-либо, не измѣривъ мудро своихъ силъ; что радостное довольство немыслимо безъ самообладанія; что мы должны любить людей, ибо они — соучастники нашихъ радостей, и чтить боговъ, ибо они — не пустыя имена: они опредѣляютъ предѣлы нашей силы, и властно охраняютъ границу между нашей личной волей и рокомъ, между свободою и вѣчною необходимостью; что мы…

— Довольно, довольно! — перебила поэта Аспазія, улыбаясь; — а то мы изъ яснаго эѳира чистой мысли, куда занесли насъ твои мудрыя и прекрасныя слова, пожалуй, и не найдемъ обратнаго пути къ тѣмъ мелочнымъ, но осязаемымъ вещамъ, съ которыхъ началась наша бесѣда. Но если дозволишь мнѣ примѣнить общую мысль къ частному случаю, то мнѣ кажется, какъ будто бы ты, о, Софоклъ, хотѣлъ сказать, что заморскихъ птицъ и женщинъ-иностранокъ ждетъ въ Аѳинахъ общая участь, — быть ощипанными, и что онѣ не должны возставать противъ законовъ страны, которые осуждаютъ ихъ на полную безправность…

— Нашему другу, — прибавилъ Периклъ, указывая на Софокла, — конечно, легко, постановлять мудрыя правила, относительно того, какъ поступать и чего избѣгать, въ особенности мужьямъ, и не менѣе легко слѣдовать этимъ правиламъ. Его жизнь течетъ мирно и тихо; вѣдь онъ не женатъ и нѣтъ у него Телезиппы, которая замахнулась бы головнею съ домашняго очага на ту или другую изъ его Аспазій.

— Вотъ такъ всегда бываетъ съ посредниками, — возразилъ Софоклъ съ улыбкою, — и со всѣми, которые хотя бы и по просьбѣ мѣшаются въ дѣла любовниковъ. Меня же и осмѣяли, и чуть-ли не выбранили за то, что я, научая благоразумію, самъ впалъ въ неблагоразуміе давать совѣты влюбленнымъ. Но зато же я и накажу самого себя тѣмъ, что сейчасъ же оставлю васъ при вашей собственной мудрости и на время уйду отъ васъ; расправляйтесь съ вашими дѣлами, какъ сами знаете. Я пойду распорядиться, чтобы вамъ не пришлось цѣлый день голодать. А если я, кромѣ того, немного замѣшкаюсь вонъ тамъ въ лавровыхъ кустахъ, пока вы тутъ будете разбираться въ вашихъ вопросахъ, то знайте, что тамъ нѣтъ никакой Аспазіи, которая бы меня ожидала, но что я тамъ, съ записною дощечкою на колѣняхъ, прислушиваюсь къ жалобамъ благодарной дочери царя Эдипа.

— И такъ ты, — сказала Аспазія, — не забылъ о томъ поэтическомъ замыслѣ, о которомъ упоминалъ тогда на акрополѣ?

— Половина трагедіи уже окончена, — отвѣтилъ Софоклъ, — и мой рабъ уже сидитъ по цѣлымъ днямъ съ тростниковымъ перомъ въ рукѣ, переписывая оконченное и исправленное, съ восковыхъ дощечекъ на папирусъ.

— А ты сегодня не порадуешь насъ, не прочтешь что-нибудь? — спросилъ Периклъ.

— Ваше время слишкомъ дорого! — возразилъ поэтъ и удалился.

Оставшись вдвоемъ, Периклъ и Аспазія опять возвратились къ предмету разговора, завязавшагося еще въ присутствіи друга.

Но вышло, какъ обыкновенно бываетъ при разговорахъ между влюбленными: они часто уклонялись отъ главнаго предмета, забывали послѣдовательность въ сужденіяхъ, потому что въ мысли ихъ мѣшалось слишкомъ много чувства, и даже часто прерывали разговоръ. По временамъ они прислушивались къ пѣнію какой-нибудь птички въ вѣтвяхъ, съ наслажденіемъ дышали благовоніемъ луговъ, срывали то виноградъ, заманчиво висѣвшій передъ ними полными тяжелыми гроздьями, то какой-нибудь румяный, сочный плодъ съ дерева. Аспазія прикусила яблоко и подала его Периклу, за что онъ поблагодарилъ счастливою улыбкою — онъ зналъ, какой смыслъ имѣетъ этотъ знакъ на языкѣ любви. Не были оставлены безъ вниманія и разные любовные оракулы. Аспазія свила во время разговора вѣнокъ, надѣла его на голову Перикла и радовалась каждый разъ, когда съ вѣнка падалъ лепестокъ или листикъ, такъ какъ для знающаго это знакъ горячей любви въ сердцѣ. А Периклъ срывалъ цвѣтки, чашечки которыхъ, если ихъ нажать пальцами, разрывались съ легкимъ трескомъ, и забавлялся, опредѣляя по силѣ этого треска полноту любви въ сердцѣ Аспазіи.

Однако, какъ ни оправдывались знаменія оракула, какъ ни вянулъ отъ любовнаго жара вѣнокъ на головѣ Перикла, какъ ни лопались чашечки цвѣтовъ отъ полноты любви въ сердцѣ Аспазіи, все-таки и онъ и она не забывали возобновлять благоразумный разговоръ. Много разныхъ вопросовъ было поднято, хотя и немногіе изъ нихъ были окончательно рѣшены. Переговорили обстоятельно, какъ Аспазіи устроиться, съ помощью Перикла, въ новомъ домѣ, какъ имъ почаще видѣться, не возбуждая лишнихъ толковъ. А такъ какъ влюбленные ни о чемъ такъ не любятъ вспоминать, какъ о первой своей встрѣчѣ, то и Периклъ съ Аспазіей скоро разговорились о томъ, какъ они увидѣлись въ домѣ Фидія, и Периклъ опять припомнилъ все, что послѣдовало за тѣмъ днемъ, какія великія предпріятія были начаты, какъ онъ тогда долженъ былъ защищаться противъ упрековъ со стороны друзей, какъ, однако, наконецъ, всѣ были удовлетворены, за исключеніемъ одного только сына Софрониска, того искателя истины, который непремѣнно хотѣлъ еще рѣшить вопросъ, можетъ-ли прекрасное быть замѣною добра.

Этотъ вопросъ тогда такъ и былъ оставленъ, а потомъ и совсѣмъ забытъ. Теперь же, при напоминаніи о немъ, Аспазія тотчасъ же повторила рѣшительно свою любимую мысль, что прекрасное имѣетъ на свѣтѣ никакъ не меньшее, а скорѣе даже большее право на существованіе, нежели нравственное, и что павлинъ дороже утки, хотя утку и можно лучше откормить. Периклъ не могъ сразу рѣшить, до какой степени согласиться съ этимъ мнѣніемъ, и возвращеніе Софокла какъ разъ во время прервало горячій разговоръ.

Софоклъ предложилъ пойти позавтракать, и повелъ ихъ въ бесѣдку, стоявшую въ самой серединѣ сада. Она была красиво, почти даже пышно убрана, и обращена въ уютнѣйшую столовую. Наготовѣ стояли мягкія ложа, такія, на которыхъ обѣдающіе или пирующіе обыкновенно располагались по двое, полулежа и облакачиваясь на лѣвую руку. Передъ каждымъ ложемъ стоялъ отдѣльный столикъ съ кушаньями.

Периклъ и Аспазія размѣстились по приглашенію хозяина и принялись за завтракъ. Домашняя птица, печенья, сикелійскій сыръ, смоквы, миндаль, орѣхи, виноградъ и горячее вино съ острововъ составляли скромное угощеніе.

— Надѣюсь, благочестивый Софоклъ, — сказала шутя Аспазія, — что ты не предложишь намъ жареныхъ соловьевъ, хотя это было бы возможно въ такомъ городѣ, гдѣ безъ зазрѣнія совѣсти жарятъ павлиновъ.

— Не попрекай же, ради злодѣяній одной личности, весь аѳинскій народъ! — просилъ Софоклъ.

— Такую женщину, — воскликнула Аспазія, опять вспыхнувъ, — которая была способна зарѣзать павлина, ощипать его чудныя перья, а его самого бросить на сковороду, такую женщину слѣдовало бы выгнать розгами изъ Эллады. Если кого-либо, то ужь ее навѣрно настигнетъ гнѣвъ эллинскихъ боговъ, такъ какъ она виновна въ поруганіи величайшей святыни, красоты!

— Если вѣрить нашей прекрасной и мудрой Аспазіи, — замѣтилъ Периклъ, обращаясь къ Софоклу, — то красота — высшій законъ жизни и, въ своихъ душевныхъ и тѣлесныхъ проявленіяхъ, первая и послѣдняя изъ всѣхъ добродѣтелей.

— Мысль эта мнѣ нравится, — сказалъ поэтъ, — хотя я и не знаю, какъ отнеслись бы къ ней Анаксагоръ, и тотъ извѣстный каменотесъ Фидій, и другіе мудрые люди. Но, безъ сомнѣнія, нністо изъ нихъ не станетъ оспаривать высокой власти красоты, и того, что она возбуждаетъ въ человѣческихъ сердцахъ — любви. Еще сегодня утромъ я, согласно твоему желанію, Аспазія, чтобы показать неодолимую силу любви, вставилъ въ мою трагедію сцену, въ которой у меня Гэмонъ, сынъ царя Креона, добровольно нисходитъ во мракъ Аида, слѣдуя за своею невѣстою Антигоною.

— Это уже слишкомъ, о Софоклъ! — возразила Аспазія удивленному поэту, который былъ увѣренъ, что угодилъ ей, — поэту не слѣдуетъ показывать любовь съ таксй мрачной стороны. Любовь, по существу своему, нѣчто радостное, и безъ этого она уже не любовь. Она не должна низводить душу человѣка въ Аидъ. Она должна мирить человѣка съ жизнью, а не съ смертью. Мрачную, мечтательную страсть не слѣдовало бы среди эллиновъ называть именемъ любви. Такая страсть — болѣзнь, рабство!

— Ты права, Аспазія! — подтвердилъ Софоклъ. — Правило, которое ты только что изложила, совершенно ясно; и ты, и Периклъ, и я, мы, конечно, всегда будемъ поклоняться одной только прекрасной, свободной, радостной любви; и мы сегодня же еще, если тебѣ будетъ угодно, принесемъ жертву богамъ, дабы они никогда не, дали огню любви въ груди нашей разгорѣться губительнымъ пламенемъ. Но поэты и художники всегда поддаются невольному влеченію довести то, что изображаютъ, до крайнихъ предѣловъ; я задался мыслію показать, что Эросъ, — могущественный богъ; но желаю отъ всего сердца, чтобы онъ никогда болѣе не проявилъ въ такомъ видѣ свое могущество надъ кѣмъ-нибудь изъ эллиновъ. Пусть онъ только смягчаетъ сердца жестокихъ красавицъ, ибо во всѣхъ страданіяхъ и бѣдствіяхъ отъ любви всегда виновата одна красота! И дѣйствительно, красота — роковая и властная сила въ человѣческой жизни. Она возсѣдаетъ, если смѣю такъ выразиться, въ совѣтѣ силъ высочайшихъ.

— Красота возсѣдаетъ въ совѣтѣ силъ высочайшихъ! — повторила Аспазія. — Это изреченіе, по моему, слѣдовало бы присоединить къ изреченіямъ мудрецовъ Эллады.

— Если оно тебѣ нравится, — возразилъ поэтъ, — то я повторю его во всеуслышаніе, и вставлю его въ моей трагедіи въ одну изъ хоровыхъ пѣсней во славу Эроса. А эту пѣснь во слазу Эроса янѣ никогда не окончить при болѣе благопріятныхъ предзнаменованіяхъ, чѣмъ именно теперь, пока ты оживляешь мой садъ своимъ присутствіемъ! Я не отпущу васъ отсюда, пока не напишу этотъ гимнъ и не услышу вашего мнѣнія о немъ.

— Это будетъ для насъ прекраснѣйшимъ подаркомъ! — возразилъ Периклъ.

— А пока простите, — продолжалъ Софоклъ, — что я не могу предложить вамъ никакого обычнаго увеселенія. Вы не увидите ни танцовщицъ, ни флейтщицъ; но я полагаю, что вы сегодня достаточно заняты другъ другомъ; а кромѣ того, кто рѣшился бы показать свое искусство на киѳарѣ передъ красавцемъ «киѳаристомъ изъ Милета», и дерзнулъ бы вступить въ состязаніе съ такимъ соперникомъ?

— Ты самъ прежде всѣхъ! — воскликнулъ Периклъ; — ты даже въ долгу передъ нами, потому что обѣщался помѣриться искусствомъ съ Аспазіей. И такъ принеси двѣ киѳары, для себя и для Аспазіи, и начинайте, по примѣру сикелійскихъ пастуховъ, состязаніе въ игрѣ и пѣніи, ожидая моего безпристрастнаго суда, вѣдь само собою разумѣется, что судьею буду я, какъ единственный вашъ слушатель!

— Ради удовольствія, послушать пѣніе и игру Аспазіи, — возразилъ Софоклъ, — я готовъ потерпѣть пораженіе.

Онъ удалился, вернулся вскорѣ съ двумя изящно отдѣланными киѳарами и предложилъ Аспазіи выбрать любую.

Привычными пальцами красавица провела по струнамъ, и нѣжными переливами зазвучалъ оживленный инструментъ.

И вотъ поэтъ и милезіянка, воодушевленные сладостнымъ огнемъ вина, начали подъ звукъ струнъ пѣть пѣсенки Анакреона, и Сафо, и сколіи, и крылатые дистики, и, наконецъ, перешли совершенно къ вольной импровизаціи, подъ наитіемъ минуты.

«Что наслажденіе и жизнь безъ отрадный улыбки Киприды?

Лучше скорѣй умереть, если ужь нѣга любви,

Если объятія и ласки не радуютъ болѣе сердца:

Недолговѣченъ, увы! юности пышный расцвѣтъ!»

Съ жаромъ отвѣчала Аспазія:

«Кратокъ для смертнаго жизненный срокъ; но любовно манитъ насъ

Радостный Вакхъ, и цвѣтущій вѣнокъ, и любовь, и веселье!

Жизнь лишь въ этомъ одномъ, въ наслажденіи жизнь! — Беззаботно

Пользуйся днемъ настоящимъ, грядущее скрыто во мракѣ!»

Восторженно взглянувъ на Аспазію, поэтъ пропѣлъ:

«Сладко поешь ты, Аспазія, сладко звучитъ мнѣ твой голосъ

Съ нѣжнымъ бряцаніемъ струнъ, Паномъ аркадскимъ клянусь!

Гдѣ мнѣ укрыться отъ чаръ обольстительной пѣсни Сирены?

Въ ней всемогущая власть, власть всепобѣдной любви!»

Съ очаровательною улыбкою отвѣчала Аспазія:

«Къ юному другу ласкалась Неэра. Киприда ей лентой

Стройный станъ обвила; пестрый узоръ и цвѣты

Были на ней, и слова золотыя: Люби меня, милый,

Но не печалься, когда мною владѣетъ другой!»

— Не медли долѣе, о, Периклъ, — сказалъ поэтъ — признать вѣнецъ побѣды за Аспазіей!

— Поднеси его поэту, о, Периклъ, — сказала Аспазія; — но предложи ему сначала еще одно условіе: пусть онъ споетъ намъ еще хоть одинъ дистикъ въ честь красавицы Филайніоны!

— Слышишь, что требуетъ Аспазія? — обратился Периклъ къ поэту; — ты долженъ воспѣть Филайніону, эфесскую красавицу, которая, какъ поговариваютъ, услаждаетъ тебѣ часы досуга, и которую мы, твои гости, какъ будто выжили отсюда на весь день, къ тайному огорченію для тебя!

— Условіе это придумано не безъ коварной жестокости, — возразилъ, улыбнувшись, Софоклъ; — однако, постараюсь его исполнить.

И онъ пропѣлъ:

«Ростомъ не велика Филайніона — смуглянка,

Но кудрява какъ плющъ, и румяна какъ макъ.

Лепетъ ея мнѣ милѣе, чѣмъ дивный поясъ Кинриды,

Нѣжная ласка ея сердце мнѣ веселитъ.

Не разлюблю я красотку, пока золотая Киприда

Мнѣ не даруетъ другой, краше смуглянки моей!»

— Теперь ты довольна, Аспазія? — спросилъ Периклъ, — и когда она, улыбаясь, кивнула головою, обратился къ Софоклу, подавая ему знакъ побѣды со словами:

— Прими вѣнокъ, гостепріимный пѣвецъ!

— Я не былъ бы таковымъ, — возразилъ Софоклъ, — если бы не кончилъ похвалою первой красавицѣ:

«Афродиты краса, и краснорѣчіе Пейео,

Нѣжная юность Оръ, и Калліопы уста,

Строгая мѣра Ѳемиды, улыбка Харитъ и Паллады

Мудрой глубокая мысль — все сочеталось въ тебѣ!»

— Это значитъ пристыдить насъ, — сказала Аспазія, — и отнять у насъ всякую возможность отблагодарить тебя достойнымъ образомъ!

Состязаніе кончилось. Поэтъ и милезіянка разговорились о музыкѣ, и Аспазія выказала при этомъ такое знаніе всѣхъ мелодій, дорическихъ, фригійскихъ, лидійскихъ, иподорическихъ, ипофригійскихъ, тонкихъ различій между ними и преимуществъ той или другой, что Периклъ воскликнулъ, наконецъ, съ удивленіемъ:

— Скажи мнѣ, однако, Аспазія, какъ звали того человѣка, который научилъ тебя въ ранней юности этому трудному искусству?

— Ты это узнаешь, — отвѣтила Аспазія, — когда я при случаѣ разскажу тебѣ исторію первой моей молодости.

— Отчего же ты еще не сдѣлала этого? — спросилъ Периклъ. — Къ чему откладывать? Разскажи сегодня же! Сегодня именно удобный случай, а Софоклъ такъ искренно расположенъ къ намъ и такъ скрытенъ, что тебѣ нечего бояться разсказывать въ его присутствіи.

— Нѣтъ! — сказалъ Софоклъ; — исторія молодыхъ лѣтъ Аспазіи, безъ сомнѣнія, привлекательна, однако, я боюсь, что при постороннемъ слушателѣ разсказъ можетъ сократиться болѣе чѣмъ на половину. Вспомни, кромѣ того, что я обѣщалъ отпустить васъ не иначе, какъ прочитавъ вамъ мой хоръ въ честь Эроса; да этого мнѣ надо опять уединиться и оставить васъ вдвоемъ, чѣмъ, вы, полагаю, будете даже довольны. Богъ любви, конечно, будетъ, особенно милостивъ ко мнѣ за то, что я въ одинъ и тотъ же день, слагаю планъ во славу его, и принимаю подъ своимъ кровомъ такую влюбленную чету, какъ васъ; надѣюсь поэтому, что онъ. ниспошлетъ мнѣ счастливѣйшее вдохновеніе.

Съ этими словами поэтъ удалился.

Аспазія весело крикнула ему вслѣдъ, чтобы онъ не возвращался безъ своей прелестной, кудрявой Филайніоны.

Периклъ и Аспазія остались опять вдвоемъ посреди уединеннаго сада.

Еще возбужденные веселымъ разговоромъ при звонѣ кубковъ, и бряцаніи струнъ и вмѣстѣ съ тѣмъ слегка утомленные, они. то прогуливаясь, то отдыхая, провели первое время въ томъ сладостно-мечтательномъ настроеніи, которое овладѣваетъ душою, особенно гдѣ-нибудь въ лѣсу или въ благоухающемъ тѣнистомъ саду, въ полуденные часы, когда Панъ спитъ и подвластные ему духи: рѣзвятся на волѣ въ уединенной, густой чащѣ.

Маслянистые плоды оливъ лоснились подъ лучами полуденнаго солнца. Жаворонки перестали кружиться въ воздухѣ, рѣавыя ящерицы попрятались и спали въ кустахъ. Тамъ и сямъ, только кузнечики начинали тихонько и мелодично потрескивать, между вѣтвями.

Въ такой теплотѣ, въ такомъ возбужденіи, въ такомъ упоеній, отъ солнечнаго свѣта и томительныхъ благоуханій, гуляющій, расположившись на покой на мягкой травѣ подъ сѣнью лепечущихъ, вѣтвей, обыкновенно не отдаетъ себѣ отчета, что тяготитъ его тѣло, сладостная-ли истома, или бездѣятельно сокрытый избытокъ жизненныхъ силъ.

Влюбленные, наконецъ, расположились опять въ томъ полузавѣшеннымъ зеленью, гротѣ, передъ которымъ журчали подъ пронизанными солнцемъ вѣтвями струи Кефисса, гдѣ въ знойной полуденной тишинѣ рѣяли стрекозы, и водяныя змѣйки рѣзвились и кружились въ хрустально-чистыхъ волнахъ.

Очнувшись отъ сладостной полудремоты, Периклъ снова попросилъ Аспазію разсказать исторію первой своей молодости к тѣмъ завершить отрадное впечатлѣніе этого счастливаго дня.

Но не легко слушать влюбленному, котораго манятъ къ себѣ нѣжныя уста разсказчицы, и Периклъ долго не могъ рѣшить, чего онъ болѣе жаждетъ, поцѣлуевъ-ли своей подруги или ея повѣствованія. Но, наконецъ, она начала.

— Ты знаешь, — заговорила она, улыбаясь, — что я настолько стара, что могла бы занять или позабавить тебя длиннымъ, пестрымъ разсказомъ о какихъ-нибудь особенныхъ приключеніяхъ. Но ты, конечно, вправѣ, спрашивать о моемъ происхожденіи и о моей судьбѣ, пока она еще не соединилась съ твоею.

— Филаммонъ — имя того человѣка, о которомъ ты сегодня уже спрашивалъ и которому я обязана знаніями въ музыкѣ и въ другихъ искусствахъ, и вообще всѣмъ, чѣмъ одинъ человѣкъ можетъ быть обязанъ другому, и что, впрочемъ, какъ я полагаю, не можетъ имѣть особенно великаго значенія, такъ какъ самое главное для человѣка, въ особенности же для женщины — та почва, на которой она родилась и выросла, воздухъ родины, которымъ она дышала, предметы, которые видѣла съ раннихъ лѣтъ вокругъ себя, и наконецъ призваніе, и судьба, и звѣзда, подъ которой она родилась.

Добрый Филаммонъ! я не думаю, чтобы мнѣ когда-либо пришлось опять жить съ мужчиною въ такомъ счастливомъ согласіи, какъ съ нимъ: онъ былъ уже равнодушенъ къ женскому полу, я же была еще слишкомъ мала. Ему было восемьдесятъ лѣтъ, а мнѣ — десять. Впрочемъ, онъ казался значительно моложе, я — значительно старше.

Послѣ смерти моего отца Аксіока, и моей матери, онъ, какъ опекунъ, взялъ меня къ себѣ и сталъ для меня вторымъ отцомъ. Онъ былъ самый ученый, самый мудрый, самый краснорѣчивый и вмѣстѣ съ тѣмъ самый веселый старикъ въ веселомъ Милетѣ, можетъ быть — самый пріятный изъ всѣхъ стариковъ, жившихъ на свѣтѣ послѣ Анакреона. Не знаю, можно-ли гдѣ найти лучшій видъ дружбы, чѣмъ дружба между юнымъ старикомъ и развитою не по лѣтамъ дѣвочкою. Тутъ прекраснѣйшія крайности жизни приходятъ въ самое благотворное соприкосновеніе. Я была до страсти влюблена въ бѣлоснѣжную, длинную бороду Филаммона, въ его свѣтлые глаза, въ которыхъ, какъ мнѣ казалось, свѣтилось все знаніе, доступное міру, въ его лиры и кнеары, въ его книжные свитки, въ бронзовыя и мраморныя статуи его дома, и въ пышные цвѣты его сада. А онъ, кажется, находилъ не менѣе отрады во мнѣ; начиная съ того часа, когда меня привели къ нему въ домъ, на его устахъ неизмѣнно играла улыбка, какой я никогда болѣе не видала ни у одного счастливца, и который, наконецъ, даже смерть не могла согнать. Пять лѣтъ прожила я среди благоуханія розъ, которыми этотъ божественный старецъ обвивалъ свои кубки, упиваясь мудростью его ясныхъ глазъ и его краснорѣчивыхъ устъ, играла на его лирахъ и кнеарахъ, съ пылающими щеками развертывала его книжные свитки, разсматривала его бронзовыя и мраморныя статуи, и ходила за цвѣтами его сада. Міръ поэзіи, звуковъ и весны открылся для него снова, онъ снова жилъ въ немъ, знакомя съ нимъ ребенка. Онъ говаривалъ, что вотъ ему уже восемьдесятъ лѣтъ, а нѣкоторые изъ его книжныхъ свитковъ теперь только стали для него понятны, теперь, когда онъ услышалъ ихъ въ чтеніи ребенка.

Когда онъ скончался, милезіяне стали называть меня первою красавицею между дѣвушками іоническихъ береговъ, и вотъ я въ въ первый разъ заглянула въ зеркало. Жизнь богатаго города, гдѣ эллинскій духъ рано и пышно созрѣлъ подъ солнцемъ Азіи, начала обдавать меня шумными волнами.

Но я была недовольна.

За книгами и статуями Филаммона я была весела; посреди шумной радости, окруженная поклонниками, я сдѣлалась мрачна, задумчива, своенравна, прихотлива, требовательна. Мнѣ чего-то недоставало. Мужчины милетскіе казались мнѣ пошлыми. Они льнули ко мнѣ; а я ихъ презирала.

Послѣ смерти Филаммона я осталась молодою, бѣдною, неопытною сиротою.

Но вотъ меня какъ-то увидалъ одинъ персидкій сатрапъ, и сейчасъ же задумалъ отвезти хваленую красавицу-іонянку въ Персеполь, и представить ее великому царю. Я, безразсудная дѣвчонка, была въ восторгѣ. Я вспоминала о томъ, какъ Радописа сдѣлалась супругою царя египетскаго, какъ моя землячка Ѳаргелія сдѣлалась царицей Ѳессаліи. А самъ персидскій царь, могущественнѣйшій изъ земныхъ владыкъ являлся, мнѣ воплощеніемъ всего могущественно-прекраснаго, возвышеннаго, привлекательнаго и душевно-великаго. Ребенкомъ, у Филаммона, я была не по лѣтамъ умна; теперь, дѣвушкою на возрастѣ сдѣлалась безрасудна. По прибытіи въ Персеполь меня нарядили и убрали, какъ нельзя богаче, и тотчасъ же отправили въ великолѣпный дворецъ царя. Среди ослѣпительной роскоши сидѣлъ самъ царь, въ не менѣе роскошномъ нарядѣ, но съ лицомъ совсѣмъ обыкновеннаго человѣка. Онъ уставился на меня тусклыми глазами. Онъ потрогалъ меня рукою, точно ощупывая какой-нибудь товаръ. Это возмутило меня; слезы досады навернулись на глазахъ. Но персу это понравилось, и улыбка показалась на его безжизненномъ лицѣ. Онъ даже щадилъ меня съ той минуты и говорилъ, что гордость гречанокъ нравится ему больше, чѣмъ рабская покорность другихъ женщинъ. Прошло немного недѣль и сердце деспота пылало уже страстью ко мнѣ. Но мною овладѣлъ неодолимый страхъ; я впала въ уныніе. Вся жизнь вокругъ меня казалась мнѣ чуждою, однообразною, мрачною. Эти люди были ко всему равнодушны. Въ отупѣніи какомъ-то жили они въ своихъ роскошныхъ покояхъ, въ одуряющемъ чаду благовонныхъ куреній. Удручающее впечатлѣніе производилъ на меня пышный блескъ востока, и быстро исчезло то обаяніе, которымъ онъ вначалѣ плѣнилъ мой умъ. Холодомъ вѣяло на меня отъ храмовъ и идоловъ чужбины; я тосковала по богамъ Эллады.

Вскорѣ мнѣ удалось бѣжать. Я вздохнула свободно, ступивъ снова на землю Іоніи, увидѣвъ греческое море, отъ котораго ждала новаго и лучшаго счастія. Въ сопровожденіи только одной вѣрной рабыни, я начала искать въ гавани Милета случая переправиться въ Грецію. Я нашла одного мегарянина, который согласился перевести меня на своемъ кораблѣ въ Мегару. Оттуда я могла легко и скоро добраться до близкихъ Аѳинъ, куда уже давно стремилась всею душою. Прибывъ съ своею рабынею въ Мегару, я увидѣла себя одинокою и безпомощною. Судохозяинъ, привезшій меня изъ Милета, человѣкъ уже пожилой, предложилъ мнѣ остановиться въ его домѣ, обѣщая отправить меня черезъ нѣсколько дней въ Аѳины. Я приняла его предложеніе. Но онъ со дня на день откладывалъ сборы къ моему отъѣзду, и, наконецъ, мнѣ стало ясно, что онъ просто хочетъ удержать меня въ своемъ домѣ. Но вскорѣ я замѣтила, что не онъ одинъ, но и молоденькій сынъ его влюблены въ меня, и живя въ домѣ какъ какая-нибудь плѣнница, я, наконецъ, не знала, какъ избавиться отъ двухъ поклонниковъ. Они, дураки, точно думали, что я именно для нихъ бѣжала отъ объятій царя персидскаго. Увидя, что я не поддаюсь и всячески стараюсь избавиться изъ неволи, въ которую меня такъ коварно завлекли, оба возненавидѣли меня. А жена хозяина уже съ самаго начала смотрѣла съ недовѣріемъ на молодую незнакомку; и вотъ, пока отецъ и сынъ ссорились между собою изъ-за меня, у нея возгорѣлась яростная ревность, такъ что я, преслѣдуемая страстью всѣхъ троихъ, очутилась, наконецъ, точно посреди фурій. Старуха начала злословить на меня по городу, что я де совращаю мужчинъ и нарушаю миръ и согласіе, а отецъ и сынъ, раздраженные моимъ равнодушіемъ и невозможностью удержать меня въ домѣ, стали ус.ердно помогать ей. Труды ихъ имѣли успѣхъ. Недаромъ это было въ Мегарѣ, посреди народа дорическаго племени; посреди народа, который со всѣхъ сторонъ окруженъ сосѣдними іонянами, отрѣзанъ отъ своихъ пелопоннезскихъ единоплеменниковъ, и поэтому тѣмъ сознательнѣе старается выказывать свой дорическій нравъ, тѣмъ раболѣпнѣе покоряется спартанскимъ обычаямъ. Они хотятъ казаться строгими и мужественными, но въ порывѣ страсти не знаютъ удержу, потому что грубы и низки душою. Ихъ вспыльчивость не смягчается тѣмъ чувствомъ мѣры, которое свойственно людямъ съ болѣе чуткою душою.

По моему настоятельному требованію меня, наконецъ, какъ будто бы согласились отпустить. Наняли мула для моихъ вещей, носилки для меня и моей рабыни. Но только что я вышла изъ дома мегарянина, какъ увидѣла на улицѣ толпу разъяреннаго народа, которая встрѣтила меня насмѣшками и ругательствами. Уже одного того, что я изъ Милета, имъ было довольно, чтобы ненавидѣть и преслѣдовать меня съ дикой яростью. Не знаю, что воодушевило меня такимъ мужествомъ и такою гордостью, когда я увидѣла вокругъ себя эту кучу неотесанныхъ дорянъ и услышала ихъ грубый хохотъ, крики и угрозы. Я шла съ гордо поднятою головою, рабыня слѣдовала за мною, не помня себя отъ страха. Первые, между которыми я прошла, разступились было немного, но на нихъ начали напирать задніе ряды, меня обступили и начали толкать, и какъ только я, вспыхнувъ отъ гнѣва, крикнула что-то, нѣкоторые съ дерзкими угрозами схватили меня за руки и за одежду.

Въ эту минуту показалась на улицѣ богатая дорожная колесница. Въ ней сидѣлъ какой-то, повидимому, знатный и богатый человѣкъ, окруженный нѣсколькими рабами.

Увидя меня среди шумящей толпы и въ очевидной опасности, онъ тотчасъ же приказалъ остановиться, посадилъ меня и мою рабыню къ себѣ въ колесницу, и черезъ нѣсколько минутъ мы выѣхали изъ проклятой Мегары и я была спасена отъ грозившаго мнѣ позора.

— Теперь я понимаю, — перебилъ ее Периклъ, — почему ты, при всей твоей обычной сдержанности, всегда такъ раздражаешься, когда зайдетъ рѣчь о дорянахъ и дорическихъ нравахъ!

— Не спорю, — возразила Аспазія. — Съ того дня въ Мегарѣ я поклялась въ вѣчной ненависти и мести всѣмъ дорянамъ!

— А человѣкъ, который тебя спасъ и увезъ, — сказалъ Периклъ, — былъ, безъ сомнѣнія, не кто иной, какъ Гиппоникъ?

— Именно онъ! — возразила Аспазія.

— Итакъ, ты, — продолжалъ Периклъ, — узнала въ Милетѣ самый пышный расцвѣтъ жизни іонянъ, а въ Мегарѣ — грубую несдержанность дорическаго нрава. Здѣсь на почвѣ Аѳинъ ты, надѣюсь, чувствуешь себя въ той прекрасной и счастливой срединѣ, которая примиряетъ и гармонически соединяетъ всѣ крайности.

— Первымъ добрымъ предзнаменованіемъ, — отвѣчала Аспазія, — была уже та случайность, что я, тотчасъ же по прибытіи въ Аѳины, очутилась вблизи мастерской Фидія, гдѣ разгораются живѣйшія искры новаго аѳинскаго духа!

— И тамъ-то, — подхватилъ Периклъ, — ты нашла такихъ людей, какихъ напрасно искала при дворѣ перса, дѣятельныхъ, воспріимчивыхъ, на которыхъ могла повліять — тамъ ты нашла пламеннаго, цвѣтущаго Алкамена…

— И мудрствующаго, ни пламеннаго, ни цвѣтущаго сына Софрониска, — возразила Аспазія; — и постаралась обоимъ дать то, въ чемъ каждый, по моему, наиболѣе нуждался. Ваятелю я указала, что можно учиться не у одного только мастера Фидія, а ложную скромность искателя истины, который мучитъ весь свѣтъ своими замысловатыми вопросами, я отчасти уже превратила въ истинную. Но еще недоставало того человѣка, которому я могла бы дать не только то или это, но все, которому могла бы отдаться всѣмъ существомъ своимъ. Наконецъ, я его нашла. Съ того мгновенія я еще ближе къ тому горнилу, въ которомъ пылаютъ первѣйшія искры новой эллинской жизни, новаго духа…

— А гдѣ это было? — спросилъ Периклъ.

— На груди супруга Телезиппы, губительницы павлиновъ! — возразила улыбаясь Аспазія, и склонилась своею кудрявою головою на грудь великаго Перикла.

Онъ поцѣловалъ ее и сказалъ:

— Многія изъ тѣхъ жизненныхъ искръ эллинскаго духа, можетъ быть, все еще спали бы въ этой груди, о, Аспазія, если бы ты никогда не склонилась къ ней твоею прекрасною головою!

Такъ прошелъ для счастливой четы день въ саду Софокла.

Наступалъ уже вечеръ, кусты благоухали сильнѣе, соловьи запѣли въ вѣтвяхъ, и, точно соперничая съ ними, звонко затрещали въ травѣ цикады; свѣтляки засверкали въ глубокой тьмѣ кустовъ, и Гесперъ заблисталъ на вечернемъ небѣ.

Поэтъ возвратился, приглашая своихъ гостей къ ужину. Онъ опять повелъ ихъ въ ту уютную, привѣтливо-убранную бесѣдку.

— Когда я уходилъ отъ васъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Аспазіи, — ты дала мнѣ на дорогу одно приказаніе. А кто можетъ не повиноваться тебѣ во всемъ, чего бы ты ни пожелала?

При этомъ онъ указалъ вглубь бесѣдки, откуда выходила улыбающаяся Филайніона.

Периклъ и Аспазія были обрадованы этой неожиданностью. Филайніона была маленькаго роста, но чудно сложена; вся ея фигура дышала силой, но движенія были полны прелести и граціи. Такихъ черныхъ глазъ, и такихъ черныхъ кудрей, какія вились надъ ея невысокимъ лбомъ, рѣдко приходилось увидѣть. Съ изысканною любезностью Аспазія поблагодарила поэта за послушаніе и поцѣловала Филайніону въ лобъ. Весело всѣ расположились ужинать. Угощеніе было обильное и опять лилось горячее хіосское вино при веселой, остроумной бесѣдѣ и оживленномъ смѣхѣ.

Потомъ Софоклъ прочелъ свой обѣщанный гимнъ, безсмертную хоровую пѣснь во славу Эроса «всѣхъ побѣждающаго».

Упоенные дивнымъ восторгомъ, Аспазія и поэтъ тотчасъ же и начали пѣть ее подъ звуки струнъ. Мелодія слагалась какъ-то сама собою: они находили ее одновременно. Увлеченная ихъ воодушевленіемъ, и Филайніона присоединилась къ нимъ и, все болѣе и болѣе оживляясь, вскорѣ начала сопровождать пѣніе прелестными, выразительными плясовыми движеніями.

Кто могъ бы описать счастіе этихъ жизнерадостныхъ любимцевъ боговъ?

Они блаженствовали какъ сами боги Олимпа!

Когда въ поздній часъ Периклъ съ Аспазіею отправились въ обратный путь, розы въ саду упоительно благоухали, и багровый горицвѣтъ таинственно свѣтился во мракѣ, точно пылающая зарница.

И никогда еще на берегахъ Кефисса соловьи не заливались такъ звонко, какъ въ ту ночь.

— Знаешь, что они поютъ, — сказалъ Периклъ своей улыбающейся подругѣ. — Они всѣ поютъ хоръ Софокла во славу Эроса они всѣ поютъ:

«О, Эросъ, всѣхъ побѣждаешь ты;

Ты на нѣжныхъ ланитахъ

Дѣвы румяной покоишься».

Они всѣ поютъ:

"Въ красѣ всепобѣдной сіяетъ

«Богиня пѣнорожденная!»

Они всѣ поютъ:

«Дивная красота

Возсѣдаетъ въ совѣтѣ

Силъ высочайшихъ!»

VII.
Метатели диска.

Послѣ Музыкальнаго состязанія, которымъ было освящено и открыто общественное зданіе Периклова Одеона, аѳиняне не переставали толпиться у полуденнаго склона акрополя, любуясь на своеобразную постройку и въ особенности на ея остроконечную крышу, построенную изъ мачтъ персидскихъ кораблей, — добычи послѣднихъ войнъ.

Но вскорѣ за окончаніемъ Одеона былъ оконченъ и Ликейонъ, и къ нему началъ теперь стекаться народъ, любоваться на эту новую, великолѣпную палестру, расположившуюся за восточными городскими воротами, на берегу Илисса.

Восторженные любители уже успѣли тамъ и сямъ исцарапать новыя стѣны и колонны лестными надписями въ похвалу того или другого красавца-мальчика. Дѣло въ томъ, что не одни только художники собираются здѣсь, чтобы изучать природу и наблюдать за гимнастическими упражненіями, красоту нагого юношескаго тѣла, являются сюда и праздные любители красоты, которыхъ привлекаетъ видъ цвѣтущей, свѣжей юности. Съ неменьшимъ вниманіемъ, чѣмъ такіе восторженные знатоки, слѣдятъ за играми нѣжные и честолюбивые отцы, то съ гордымъ довольствомъ, наблюдая за своими сыновьями, то поощряя ихъ оживленными жестами и громкими восклицаніями. Встрѣчаются и просто завзятые любители гимнастическихъ игръ, которые не могутъ налюбоваться ихъ зрѣлищемъ и, точно молодѣя на старости лѣтъ, то сознательно, то безсознательно, продѣлываютъ про себя всѣ движенія упражняющейся молодежи. Иные изъ такихъ страстныхъ любителей, которымъ надоѣстъ быть праздными зрителями въ Ликейонѣ и въ палестрахъ, не утерпятъ и вдругъ сами кинутся въ толпу юношей, принять дѣятельное участіе въ ихъ упражненіяхъ, или вызовутъ какого-нибудь, также пожилого, знакомца изъ среды зрителей, побороться немножко на пескѣ гимназіи. «Эй, Харизій, — крикнетъ какой-нибудь старичекъ, — давай-ка помѣряемся силами, какъ дѣлывали бывало, будучи эфебами! Какими геркулесами были мы съ тобой, не то, что нынѣшняя молодежь!» И оба вспомнятъ свою юность, и схватятся, и борются по незабытымъ еще правиламъ искусства, при подстрекающихъ, веселыхъ крикахъ зрителей.

Но мѣсто это служитъ не для однихъ только тѣлесныхъ упражненій: это — и громадная общественная зала. Для гимнастическихъ упражненій предназначена даже только одна сторона, южная сторона перистиля за двойною колоннадою, три же остальныя стороны портиковъ, а также и садъ, примыкающій къ зданію, предназначены исключительно для всякихъ посѣтителей, ищущихъ общества. Здѣсь люди извѣстные встрѣчаются съ своими почитателями, друзьями, учениками. Здѣсь удобнѣе бесѣдовать, чѣмъ подъ портиками шумной агоры. Что поздніе потомки будутъ читать въ запыленныхъ книжныхъ свиткахъ, то льется здѣсь живою рѣчью изъ устъ мыслителей. Къ учителю и его, пока еще немногочисленнымъ, ученикамъ присоединяется изъ толпы всякій, кто хочетъ. Еще немного дней прошло съ открытія Ликейона, и смѣлая эллинская мысль уже расправила въ немъ свои могучія крылья.

Въ томъ старикѣ съ яснымъ взоромъ мы узнаемъ периклова друга, благороднаго Анаксагора. Подобно ему, уже многіе изъ аѳинянъ научились задаваться вопросами объ основахъ природы и, помимо произвола олимпійскихъ боговъ, доискиваться вѣчныхъ законовъ естества. Но есть еще много и такихъ, которые готовы видѣть въ немъ какого-то таинственнаго мага.

— Это не мудрецъ-ли изъ Клазоменъ? — спрашиваетъ кто-то, обращаясь къ одному изъ учениковъ и слушателей въ группѣ, окружающей философа; — не тотъ-ли самый, про котораго говорятъ, что онъ какъ-то разъ на олимпійскихъ играхъ закутался въ волчью шубу при ясной и теплой погодѣ, и объявилъ тѣмъ, кто началъ надъ нимъ смѣяться, что не успѣетъ пройти и часа, какъ разразится непогода. Къ общему удивленію его предсказаніе и сбылось. Какъ бы онъ могъ знать это заранѣе, еслибы не обладалъ таинственными знаніями и не былъ бы свѣдущъ въ мантическихъ искусствахъ?

— Да вотъ, спроси его самого! — отвѣтилъ ученикъ.

Аѳинянинъ послѣдовалъ совѣту и обратился прямо къ Анаксагору съ вопросомъ: — Не правда-ли, это ты сидѣлъ разъ въ Олимпіи за играми въ волчьей шубѣ и при ясномъ небѣ и яркомъ солнечномъ свѣтѣ предсказалъ непогоду?

— Да, это былъ я, — возразилъ Анаксагоръ, улыбнувшись. — Но и ты могъ бы сдѣлать то же, безъ помощи какихъ-либо магическихъ или мантическихъ искусствъ, если бы ты, такъ же какъ я, узналъ отъ аркадскихъ пастуховъ, что предвѣщаетъ шапка Эриманѳа.

— Что это за шапка Эриманѳа? — спросилъ аѳинянинъ.

— Эриманѳъ, — отвѣтилъ Анаксагоръ, — высокая гора на самой границѣ между Аркадіею, Ахаею и Элидою; и когда изъ Олимпіи увидишь, что одна изъ его вершинъ въ жаркую погоду и при сѣверо-восточномъ вѣтрѣ скроется въ облакахъ, точно подъ шапкою, то не успѣетъ пройти и часа, какъ надъ пизатійскими полями разразится гроза съ сильнымъ, холоднымъ ливнемъ.

А когда вслѣдъ затѣмъ окружающіе завели рѣчь о происхожденіи и причинахъ грозъ, Анаксагоръ объяснилъ, что молнія происходитъ отъ извѣстнаго рода тренія между тучами. Отъ этого онъ перешелъ и къ другимъ явленіямъ природы, давая совершенно новыя, необычайныя объясненія, какъ, напримѣръ, онъ утверждалъ, что солнце состоитъ изъ раскаленныхъ металлическихъ массъ, и что величина его больше всего Пелопоннеза. Луна же, говорилъ онъ, населена и покрыта холмами и долинами.

Между тѣмъ, какъ знаменитый мудрецъ расхаживалъ и бесѣдовалъ съ своими слушателями, а въ другихъ мѣстахъ толпились оживленныя группы вокругъ какого-нибудь политика или сплетника, въ отдаленіи отъ толпы, въ самомъ крайнемъ углу сѣвернаго портика, сидѣли на мраморной скамьѣ двое, которые, повидимому, горячо толковали о чемъ-то важномъ.

Одинъ изъ нихъ былъ юноша необычайной красоты; лицо его молодого собесѣдника было почти безобразно.

Всѣ, кто проходили мимо ихъ, или останавливались, или оглядывались мимоходомъ, любуясь поразительною красотою юноши. Иные даже возвращались, или оставались по близости, не сводя съ него глазъ, и ожидая минуты, когда онъ соберется принять, участіе въ гимнастическихъ играхъ, для которыхъ очевидно пришелъ.

Но ошибались всѣ тѣ, которые ждали этого. Очаровательный юноша былъ опять никто иной, какъ прекрасная подруга Перикла, которая въ этотъ день еще разъ рѣшилась переодѣться мужчиною, чтобы посмотрѣть на одно изъ излюбленныхъ созданій своего друга, только что оконченный Ликейонъ. На этотъ разъ она избрала себѣ спутникомъ своего давняго друга Сократа. Показываться въ такомъ нарядѣ съ Перикломъ она болѣе не осмѣливалась, такъ какъ тайна киѳариста, постояннаго спутника его, была уже извѣстна многимъ. Сократъ охотно согласился на то, въ чемъ Периклъ былъ бы вынужденъ отказать и себѣ и своей подругѣ.

Сократъ привелъ ее въ Ликейонъ рано утромъ, чтобы показать ей все внутреннее помѣщеніе, пока еще не начались игры мальчиковъ и юношей. Онъ добросовѣстно и усердно исполнилъ свою задачу и провелъ Аспазію по огромному среднему двору, окруженному со всѣхъ сторонъ портиками, по обширнымъ заламъ, выходившимъ на этотъ дворъ, не забылъ показать и бани, и молодые сады, которые растянулись возлѣ гимназіи по лугамъ на берегу Илисса.

Но выбрать спутникомъ «искателя и любителя истины», вѣчно задумывающагося надъ рѣшеніемъ какого-нибудь вопроса, значило сдѣлаться и жертвою его словоохотливости и какого-нибудь затаеннаго замысла. Такъ онъ и теперь, съ своею обычною обдуманностью и обстоятельностью, сначала пришелъ къ заключенію, что, строя Ликейонъ въ дополненіе къ Одеону, Периклъ руководствовался глубокою мыслію, желая этимъ выразить, что мусикійскія и гимнастическія искусства родственны, и что ихъ соединеніе способствуетъ гармоническому развитію тѣла и души, и что не только въ мѣди и въ мраморѣ эллинъ старается воспроизводить и наблюдать красоту, но стремится по природному влеченію осуществить ее въ своемъ собственномъ живомъ естествѣ какъ тѣлесномъ, такъ и душевномъ.

И когда ему, какъ проводнику, уже ничего болѣе на осталось дѣлать, онъ все жь таки съумѣлъ удержать Аспазію, еще дальше завлечь ее въ разговоръ. Усѣвшись съ нею на скамьѣ въ самомъ тихомъ и отдаленномъ концѣ портика, онъ опять перешелъ къ своему любимому предмету, о которомъ заводилъ рѣчь каждый разъ, какъ только представлялась возможность разговаривать съ милезіянкой. Къ несчастію, и теперь при его стараніяхъ получить давно желанное разъясненіе о понятіи и сущности любви, всѣ отвѣты Аспазіи были таковы, что Сократъ былъ вынужденъ къ постояннымъ возраженіямъ:

— Все то, что ты описываешь, Аспазія, не есть любовь къ другому — все это только любовь къ самому себѣ…

Онъ именно хотѣлъ узнать, что это собственно значитъ, если, напримѣръ, говорятъ, что Периклъ любитъ Аспазію, или, что Аспазія любитъ Перикла. Какъ Аспазія ни старалась, какіе ловкіе обороты она ни придумывала, Сократъ еще искуснѣе возражалъ и выводилъ изъ всѣхъ ея словъ только одно объясненіе, что тотъ, кто, повидимому, любитъ другого, любитъ собственно только себя и ищетъ своего личнаго удовольствія. Передъ нимъ все носилась мысль о такой любви, которая дѣйствительно была бы любовью къ другому, а не только къ самому себѣ. И съ своею обычною причудливостью онъ притворялся, какъ будто бы не можетъ въ объясненіяхъ Аспазіи найти ни малѣйшаго слѣда такой любви. Онъ находилъ въ нихъ все только эгоизмъ — эгоизмъ вдвоемъ.

Искатель истины и красавица уже довольно долго разсуждали объ этомъ предметѣ, какъ вдругъ на концѣ портика показался Анаксагоръ съ нѣсколькими слушателями.

— Сами боги, — сказалъ Сократъ, — безъ сомнѣнія, прислали намъ этого человѣка, чтобы онъ мимоходомъ избавилъ насъ изъ безвыходнаго положенія.

— А развѣ, по твоему, — возразила Аспазія, улыбаясь, — молодому человѣку не стыдно справляться о любви у старика?

Медленно идя по портику и по временамъ останавливаясь, Анаксагоръ какъ разъ объяснялъ своимъ слушателямъ, что все въ мірѣ создалось изъ мелкихъ, однородныхъ частицъ: ибо, какъ золото составляется изъ золотой пыли, такъ и вся вселенная составляется изъ мельчайшихъ частицъ, подобныхъ пылинкамъ, которыя отъ управляющаго всѣмъ Разума получаютъ первый толчекъ къ сліянію въ гармоническія формы. Этотъ Разумъ, этотъ, по его названію Нусъ, то есть Духъ, живетъ не только въ сознательномъ существѣ человѣка: онъ проникаетъ въ самыя мрачныя глубины природы, и все исполнено духа.

Приблизившись съ своими спутниками къ тому мѣсту, гдѣ сидѣли Сократъ и Аспазія, философъ, не выжидая поклона молодого человѣка, самъ обратился къ нему съ привѣтливымъ взглядомъ; онъ уже давно былъ къ нему расположенъ.

Сократъ всталъ и сказалъ:

— Какъ я завидую твоимъ друзьямъ, о, Анаксагоръ, которые по цѣлымъ днямъ бываютъ съ тобою и ежеминутно могутъ утолить свою жажду знанія изъ источника твоей мудрости. Мы, посторонніе, рѣдко встрѣчающіеся съ тобою, подолгу носимся съ неразрѣшенными сомнѣніями и мучимъ себя или своихъ не менѣе любознательныхъ друзей потугами, которые все-таки не приводятъ ни къ чему. Такъ вотъ я уже цѣлый часъ докучаю сыну Аксіоха, желая узнать отъ него, что есть любовь, ибо онъ свѣдущъ въ такихъ дѣлахъ. Но онъ, какъ мнѣ кажется, нарочно не хочетъ высказаться, и злостно дразнитъ меня отвѣтами, которые окончательно сбиваютъ меня съ толку. Сжалься ты надо мною, Анаксагоръ, и скажи мнѣ, что есть любовь?

— Въ началѣ, — отвѣчалъ философъ, понимая предложенный вопросъ совсѣмъ съ другой стороны, — первобытныя вещества и сѣмена всего были перемѣшаны въ слѣпомъ безпорядкѣ. Всюду хаосъ, ночь и эребъ. Не было ни небесъ, ни земли, ни воздуха, пока мрачпокрылая ночь, оплодотворенная вѣтромъ, не родила первобытное яйцо, изъ котораго явилась на свѣтъ жаждущая любовь, или крылатый Эросъ, какъ говорятъ поэты, властною силою котораго былъ разрѣшенъ внутренній споръ и разладій въ природѣ, любовно соединилось одно съ другимъ, и, наконецъ, вышли изъ лона всеоплодотворяющей природы, какъ чада любви, и воды, и земля, и небеса, и люди, и боги въ опредѣлившихся образахъ…

— Итакъ, первобытное существо — Эросъ, — сказалъ Сократъ, на мгновеніе послѣдовавъ за философомъ, уклонившимся въ сферу, чуждую человѣческой дѣйствительности; — но передъ тѣмъ ты, о, Анаксагоръ, утверждалъ, что первое и высшее начало — Нусъ. Или, можетъ быть, Нусъ и Эросъ, всемогущій разумъ и всепроизводительная любовь, одно и то же?

— Очень возможно, — возразилъ Анаксагоръ, — что они по внутреннему существу своему тождественны, и стремятся къ одной и той же цѣли, — одинъ сознательно, другой слѣпо…

— Тогда сразу и объясняется, — воскликнулъ Сократъ, — какъ надо понимать, если говорятъ о слѣнотѣ любви, о повязанныхъ глазахъ Эроса. И если я понялъ тебя, Анаксагоръ, то Эросъ — не что иное, какъ тотъ же Нусъ, только съ повязанными глазами…

— Пожалуй, если хочешь! — сказалъ Анаксагоръ, улыбнувшись.

— Но вотъ посмотри, Анаксагоръ, — продолжалъ Сократъ, — какъ ты отвлекъ меня и этого юношу, сына милезіянина Аксіоха, отъ собственнаго предмета нашей бесѣды, которая не стремилась къ недосягаемымъ высотамъ мудрости. Именно мы съ этимъ юношею говорили о любви совсѣмъ иного рода, чѣмъ та, которую ты только что разъяснилъ намъ въ твоей рѣчи о спорѣ въ природѣ, и объ Эребѣ, и о первобытномъ яйцѣ. Мы просто спрашиваемъ, и, можетъ быть, нашъ вопросъ тоже заслуживаетъ нѣкотораго вниманія, въ чемъ собственно заключается суть и цѣль того чувства, въ силу котораго одинъ человѣкъ утверждаетъ, что любитъ другого, въ особенности же такой-то мужчина — такую-то женщину, или такая-то женщина, — такого-то мужчину?

— Такого рода чувство, — возразилъ Анаксагоръ, — которое въ страстномъ и невольномъ вожделѣніи влечетъ мужчину къ женщинѣ, и не къ женщинѣ вообще, а только къ одной опредѣленной, и женщину, опять же не къ мужчинѣ вообще, а къ одному опредѣленному, такое чувство есть нѣкотораго рода душевная болѣзнь, и, какъ болѣзнь, достойно сожалѣнія. Ибо такого рода болѣзненное вожделѣніе и страстное влеченіе, не будучи удовлетворено предметомъ, на который оно исключительно направилось, ведетъ за собою жалкое отчаяніе и тяжкое горе; будучи же удовлетворено хоть отчасти, или питаясь надеждою быть удовлетвореннымъ, оно ставитъ человѣка въ зависимость отъ любимаго предмета, въ состояніе, которое каждый долженъ бы былъ признать недостойнымъ и позорнымъ и котораго безусловно долженъ избѣгать мудрецъ, ибо онъ, для сохраненія равновѣсія и внутренняго довольства души, отнюдь не долженъ привязываться къ чему-нибудь съ страстной любовью. Ибо всего, къ чему мы привязываемся такимъ образомъ по привычкѣ, мы можемъ и лишиться, а такое лишеніе влечетъ за собою нестерпимыя муки. Такая болѣзненная любовная страсть смущаетъ духъ, возбуждаетъ постоянную боязнь и ревность, отважнаго дѣлаетъ нерѣшительнымъ, сильнаго — слабымъ, благороднаго — равнодушнымъ къ чести и къ позору, бережливаго — расточительнымъ. Она разжигаетъ въ людяхъ ожесточенную вражду и готовитъ погибель для цѣлыхъ народовъ и городовъ; такъ вѣдь изъ-за женщины разрушенъ былъ Иліонъ, и греки цѣлыхъ десять лѣтъ терпѣли всевозможныя бѣдствія и видѣли пролитую кровь лучшихъ своихъ соплеменниковъ.

Анаксагоръ едва успѣлъ кончить свою рѣчь, какъ въ портикѣ показался идущій съ кѣмъ-то Периклъ. Онъ увидѣлъ разговаривающихъ Анаксагора и Сократа. Онъ узналъ и переодѣтую Аспазію и кинулъ на нее удивленно-вопросительный взглядъ, на который она отвѣтила спокойною улыбкою.

Периклъ остановился и, услышавъ послѣднія слова анаксагоровой рѣчи, полюбопытствовалъ узнать, что именно разъяснялъ мудрецъ своимъ внимательнымъ слушателямъ.

— Это пусть объяснитъ тебѣ, о, Периклъ, — сказалъ Сократъ съ лукавою улыбкою, — мой юный собесѣдникъ, сынъ милезіянина Аксіоха; именно по его винѣ Анаксагоръ былъ вынужденъ остановиться здѣсь и изложить нѣчто по поводу одного изъ самыхъ, на мой взглядъ, трудныхъ пунктовъ человѣческаго познанія.

— Рѣчь мудраго клазоменянина, — сказала Аспазія, — была вызвана вопросомъ Сократа, что слѣдуетъ понимать подъ названіемъ любви.

— И что же отвѣчалъ мудрый клазоменянинъ относительно того, что слѣдуетъ понимать подъ названіемъ любви? — спросилъ Периклъ.

— Онъ сказалъ, — отвѣчала Аспазія, — насколько мнѣ удалось услѣдить не только за его словами, но и за ходомъ мыслей, что любовь, какъ бы пламенна ни была она, все же должна оставаться дѣломъ жизнерадостнаго наслажденія, и отнюдь не должна переходить въ болѣзненную, грустную мечтательность, ни въ деспотизмъ, ни въ мучительную ревность…

— Онъ сказалъ, — подхватилъ Сократъ съ многозначительною улыбкою, — что если кто-нибудь увидитъ любимаго юношу или любимую красавицу въ сообществѣ другого человѣка, красиваго или безобразнаго — это безразлично, то ему не слѣдуетъ тотчасъ же хмурить брови, подобно Зевсу Олимпійскому, или собирать въ Авлидѣ эллинскій флотъ, чтобы въ яростной жаждѣ мщенія губить народы и разрушать города…

Периклъ улыбнулся. «Искатель истины» былъ такъ похожъ на Силена, что казался почти забавнымъ возлѣ сидѣвшей съ нимъ рядомъ переодѣтой красавицы. Въ первую минуту Периклъ, дѣйствительно, былъ непріятно пораженъ, встрѣтивъ Аспазію здѣсь, и брови «Олимпійца» немного нахмурились, но вслѣдъ за тѣмъ онъ почти устыдился этого перваго движенія. Онъ не сомнѣвался, что его подруга, конечно, собирается уйти изъ палестры еще до начала игръ. Однако, онъ счелъ не лишнимъ намекнуть ей, что это время уже близко, и что оставаться долѣе не слѣдуетъ. Онъ замѣтилъ вскользь, что игры сейчасъ начнутся. При этомъ онъ прибавилъ, что явиться самому въ сегодняшній день — для него дѣло чести, такъ какъ его сыновья, Ксантиппъ и Паралъ, вмѣстѣ съ его воспитанникомъ Алкивіадомъ, въ первый разъ послѣ гимнастической подготовки въ палестрѣ будутъ участвовать въ публичныхъ упражненіяхъ мальчиковъ. Алкивіада невозможно долѣе удерживать, онъ не хочетъ больше и слышать о скромной палестрѣ и такъ и рвется помѣряться съ своими сверстниками на общественномъ полѣ чести, въ Ликейонѣ.

Анаксагоръ и его ученики отнеслись къ этому сообщенію Перикла съ живымъ участіемъ и тотчасъ же пошли за нимъ, смотрѣть на состязанія маленькаго Алкивіада, о которомъ, не смотря на его дѣтскій возрастъ, уже начинали поговаривать въ Аѳинахъ.

Аспазія также встала вмѣстѣ съ Сократомъ, какъ будто собираясь послѣдовать за другими, но шепнула ему, чтобы онъ проводилъ ее изъ Ликейона.

Но задумавшійся молодой каменотесъ изъ мастерской Фидія шелъ возлѣ переодѣтой красавицы какъ во снѣ и какъ-то безсознательно и невольно привелъ ее не къ выходу, а опять-таки въ одинъ изъ самыхъ отдаленныхъ портиковъ, въ которомъ въ ту минуту не было ни души.

Умъ его былъ совершенно занятъ размышленіями о томъ, что говорилъ Анаксагоръ о любовной страсти. Слова мудреца запали глубоко въ его душу.

Аспазія спросила его, наконецъ, о причинѣ этого задумчиваго молчанія.

Онъ долго не отвѣчалъ; потомъ, точно очнувшись отъ сна, предложилъ Аспазіи сѣсть съ нимъ рядомъ на мраморную скамью и началъ:

— Знаешь-ли, Аспазія, когда въ первый разъ въ жизни заговорилъ мой демонъ?

— Что ты называешь своимъ демономъ? — спросила Аспазія.

— Мой демонъ, — отвѣчалъ Сократъ, — существо среднее между божественною и человѣческою природою. И это не фантомъ, не порожденіе мечты, ибо иногда я слышу совершенно ясно его голосъ въ моей душѣ. Но, къ сожалѣнію, онъ не открываетъ мнѣ глубины мудрости; въ дѣлѣ познанія онъ, кажется, не сильнѣе и не мудрѣе меня. Онъ ограничивается только тѣмъ, что въ отдѣльномъ случаѣ говоритъ мнѣ кратко и безъ поясненія причинъ, что мнѣ дѣлать, или чего не дѣлать. А въ первый разъ въ жизни я услышалъ его голосъ тогда, когда увидѣлъ тебя въ первый разъ.

Аспазія была какъ-то странно поражена, слыша, какъ молодой мечтатель такъ серьезно говоритъ о своемъ демонѣ, точно о дѣйствительной личности и о самомъ естественномъ жизненномъ явленіи.

— И что же повелѣлъ тебѣ демонъ въ ту минуту? — спросила она:

— Когда я тебя увидѣлъ и тотчасъ же вздумалъ спросить тебя о сущности любви, я услышалъ его тихій, но внятный голосъ. «Не дѣлай этого», — сказалъ онъ. Я же подумалъ, что это за незнакомецъ? Какое ему дѣло до меня? — Я не повиновался, и спросилъ тебя, и спрашивалъ тебя часто, и все о сущности любви. Теперь же я рѣшился впредь повиноваться ему во всемъ, что онъ мнѣ прикажетъ или закажетъ, ибо я успѣлъ вполнѣ убѣдиться, что онъ прозорливъ и благоволитъ мнѣ, и достоинъ всякаго довѣрія.

— Ты мечтатель, мой другъ! — сказала Аспазія, — хотя и утверждаешь, что доискиваешься ясныхъ понятій обо всемъ. Ты слишкомъ уходишь въ самого себя, о, сынъ Софрониска! Оглянись вокругъ себя, и увидишь, какъ всюду тебя окружаютъ чистыя, спокойныя, здоровыя, исполненныя ясной красоты очертанія жизни! Принеси жертву харитамъ, о, Сократъ! Жертву харитамъ! И не забывай, что ты — грекъ!^:

— Грекъ? — повторилъ Сократъ, улыбнувшись. — А развѣ я не слишкомъ безобразенъ, чтобы быть грекомъ? Мой плоскій носъ не вяжется съ представленіемъ объ истинномъ грекѣ. Вотъ я по нуждѣ и доискиваюсь такого жизненнаго идеала, который былъ бы совмѣстимъ съ отсутствіемъ красоты!

Аспазія взглянула въ лицо Сократу съ чувствомъ недоумѣнія и состраданія.

Бѣдный сынъ Софрониска! между этими счастливыми и удовлетворенными жизнью людьми онъ одинъ томился сознаніемъ неудовлетворенности. Его уже начинали причислять къ мудрецамъ. Но никогда еще никто не слышалъ, чтобы онъ утверждалъ что-нибудь. Онъ все только спрашивалъ. Онъ былъ среди своихъ современниковъ какимъ-то огромнымъ, живымъ, таинственнымъ вопросительнымъ знакомъ. Или онъ олицетворялъ въ себѣ потребность новаго откровенія, новой мысли, новаго времени?..

Не находя въ окружающей дѣйствительности, даже въ самомъ пышномъ расцвѣтѣ ея, отвѣта на свои вопросы, онъ всецѣло углубился въ область отвлеченной мысли. Онъ началъ гоняться за «ясными понятіями». Но ничто такъ не сходится съ этою погонею за мыслями, какъ ея кажущаяся противоположность — мечтательность. И такъ, онъ сталъ говорить о своемъ демонѣ.

И въ этомъ не было ни малѣйшаго слѣда шутки. Взоръ грека привыкъ смотрѣть ясно и открыто на внѣшній міръ. Сократъ обратилъ свой взоръ на міръ внутренній. Онъ какъ бы слышалъ себя размышляющимъ; онъ открылъ сокровенную внутреннюю жизнь и испугался ея, испугался такъ, что принялъ ее за какую-то демоническую власть. И онъ назвалъ ее своимъ демономъ.

Много говорилось объ его «ироніи». Но та иронія, съ которою онъ въ разговорахъ обличалъ невѣдѣніе другихъ, была только слабымъ отголоскомъ другой ироніи, остріе которой онъ обращалъ противъ самого себя, противъ безплоднаго стремленія къ познанію, томившаго его собственную душу!

Не шуткою, а горькою истиною было его любимое изреченіе: «я знаю, что ничего не знаю»…

Но въ немъ зарождались, въ немъ бродили зачатки мыслей будущности.

Онъ доискивался, какъ только что и признался передъ Аспазіею, такого жизненнаго идеала, который, въ противоположность эллинскому, былъ бы совмѣстимъ съ отсутствіемъ красоты.

Онъ искалъ его, онъ предчувствовалъ его осуществимость, его побѣду надъ «всепобѣдною красотою», которая озаряла его время золотымъ сіяніемъ полнаго жизненнаго расцвѣта…

Вотъ каковъ былъ этотъ, еще юный, мечтатель. Но при всемъ томъ — онъ былъ грекъ. Некрасивый по наружности, вдумчивый по складу ума, онъ все-таки не былъ вполнѣ чуждъ эллинскаго духа. Онъ не былъ и никогда не могъ сдѣлаться фанатикомъ. И онъ былъ затронутъ обаяніемъ Аспазіи; и онъ никогда бы не могъ поддаться силамъ мрака. И его существо должно было мало по малу просвѣтлѣть и преобразиться, хотя бы только до той душевной невозмутимости мудреца, который спокойно выпьетъ чашу съ ядомъ, когда придетъ его часъ…

Но пока въ немъ еще кипѣли силы юности и тайная, имъ самимъ еще едва сознаваемая, юношеская страсть. Онъ еще не былъ тѣмъ мужемъ и старцемъ, о которомъ повѣствуютъ книги древнихъ — онъ былъ пока только каменотесомъ въ мастерской у Фидія.

Онъ втайнѣ любилъ прекрасную и мудрую Аспазію.

Онъ любилъ ее, и онъ сознавалъ, что у него плоскій носъ варвара и лицо Силена, и что она никогда его не полюбитъ.

Онъ это зналъ, но онъ былъ еще молодъ, и самъ еще не могъ дать себѣ точнаго отчета о силѣ страсти, возгорѣвшейся въ его груди.

— Знаю, Аспазія, — сказалъ онъ, — я кажусь тебѣ чѣмъ-то въ родѣ гусеницы, которая ползаетъ по цвѣтамъ эллинской жизни, гложетъ ихъ и оставляетъ на нихъ мерзкую слизь скептической мысли, и которую ты готова была бы сбросить щелчкомъ твоихъ розовыхъ пальчиковъ. Но видишь, Аспазія, мнѣ хотѣлось бы лучше быть красавцемъ, нежели мудрецомъ. Скажи мнѣ только, какъ бы мнѣ сдѣлаться красавцемъ?

— Будь всегда мягокъ и веселъ душою, — возразила Аспазія, — и — повторяю еще разъ — приноси усердныя жертвы харитамъ!

— Согрѣй меня лучами твоихъ очей! — воскликнулъ Сократъ, забывъ свое обычное спокойствіе. — Тогда, — продолжалъ онъ, — я всегда буду мягокъ и веселъ душою!

Онъ произнесъ эти слова съ жаромъ страсти и заглянулъ ближе въ лицо Аспазіи, точно стараясь уловить своимъ взоромъ тотъ живительный лучъ ея очей.

Силеноподобное лицо искателя истины при этомъ такъ приблизилось къ прелестному лицу милезіянки, что его толстыя губы чуть не коснулись розовыхъ губъ красавицы.

— Принеси жертву харитамъ! — воскликнула Аспазія, вскочила и убѣжала…

Въ ту же минуту въ портикѣ показался совсѣмъ запыхавшійся, точно отъ кого-то бѣгущій, нагой мальчикъ, бросился прямо къ Сократу и, прижавшись къ нему, старался укрыться подъ его мантіей.

Мечтатель, въ недоумѣніи, не зналъ, на кого обратить свой взоръ, на удаляющуюся Аспазію, или на подбѣжавшаго мальчика. Онъ былъ въ положеніи человѣка, у котораго только что улетѣлъ изъ рукъ голубь и къ которому въ ту же минуту подлетѣла ласточка…

Мальчикъ, кутаясь въ его мантію и все тѣснѣе прижимаясь къ нему, дрожалъ отъ страха и умолялъ укрыть и защитить его.

— Чей ты сынъ, и ради чего ты такъ перепугался и убѣжалъ? — спросилъ его Сократъ.

— Я сынъ Клинія, воспитанникъ Перикла, меня зовутъ Алкивіадомъ!

Такъ отвѣтилъ мальчикъ. А искать защиты у Сократа заставило его слѣдующее обстоятельство.

Въ то время, когда Сократъ углубился въ новый разговоръ съ Аспазіей, въ Ликейонѣ начались упражненія юношей и мальчиковъ.

Периклъ и его спутники стояли съ множествомъ другихъ зрителей вокругъ мѣста, отведеннаго для мальчиковъ.

Весело было смотрѣть на этихъ красивыхъ, рѣзвыхъ, нѣжныхъ мальчиковъ, успѣвшихъ уже, однако, окрѣпнуть, благодаря подготовкѣ палестры, какъ они, сбросивъ свои пурпуровыя хламиды, возились на пескѣ арены.

Но между всѣми выдавался Алкивіадъ; по лѣтамъ онъ былъ изъ младшихъ, но уже отличался силою и обращалъ на себя общее вниманіе своимъ заносчивымъ и отважнымъ видомъ. Но это выраженіе отваги и заносчивости смягчалось его рѣдкою красотою. Ваятели толпились вокругъ него, любуясь этими первыми проявленіями игры не развившихся еще мускуловъ, этимъ еще нѣжнымъ тѣломъ, этими явными признаками будущей мужественной гармоничности формъ.

Вмѣстѣ съ Алкивіадомъ были въ числѣ мальчиковъ и его сверстники, сыновья Перикла, Ксантиппъ и Паралъ, и маленькій Каллій, сынъ Гиппоника, съ которымъ Алкивіадъ успѣлъ уже подружиться. Былъ тамъ и сынъ богача Пирилампа, по имени Демосъ.

Рѣзвые мальчики едва могли дождаться начала игръ.

Первымъ упражненіемъ былъ бѣгъ подъ руководствомъ педотрибовъ.

Эти педотрибы объясняли своимъ ученикамъ, какъ во время бѣга беречь силы и дыханіе, какъ равномѣрно управлять верхними и нижними членами, какъ высоко поднимать и далеко закидывать ноги, чтобы дѣлать какъ можно меньше шаговъ, но захватывать какъ можно больше пространства; они указывали имъ также на нѣкоторыя мѣрныя движенія рукъ, которыя, соотвѣтствуя размаху ногъ, способствовали, по ихъ словамъ, ускоренію бѣга.

Но маленькій Алкивіадъ не хотѣлъ и слышать обо всѣхъ этихъ правилахъ: онъ рѣшилъ, что такъ размахивать руками — некрасиво, и заспорилъ съ педотрибами. Одинъ изъ надзирателей и распорядителей вступился въ споръ, потрепалъ мальчика по щекѣ и похвалилъ его желаніе сохранять красоту въ осанкѣ и въ движеніяхъ, но указалъ относительно цѣлесообразности размахиванія руками на примѣръ мавританскихъ страусовъ, которые при бѣгѣ распускаютъ свои маленькія крылья на подобіе парусовъ.

Нагіе мальчики пустились въ бѣгъ съ веселымъ крикомъ, который становился все громче и громче по мѣрѣ приближенія къ цѣли. Бѣгъ повторили еще нѣсколько разъ — молодой Алкивіадъ былъ каждый разъ первымъ у цѣли.

Затѣмъ послѣдовали упражненія въ прыганьи вверхъ, вдаль, внизъ.

Мальчикамъ дали въ руки гири, и педотрибы объяснили, какъ ими пользоваться, чтобы онѣ не только не мѣшали легкости прыжка, но, напротивъ того, давали бы тѣлу большій размахъ впередъ. И гири эти не понравились упрямому Алкивіаду, и онъ чуть было не пустилъ ими въ голову одному изъ надзирателей, который сдѣлалъ ему строгое замѣчаніе за непослушаніе и упрямство. — Периклъ вспыхнулъ отъ гнѣва и стыда при видѣ такой распущенности своего мальчика. Но онъ вскорѣ опять успокоился и улыбнулся, когда и при упражненіяхъ въ прыганьи сынъ Клинія оказался первымъ и былъ награжденъ рукоплесканіями всѣхъ зрителей.

Затѣмъ особые прислужники, такъ называемые алейпты, натерли мальчиковъ масломъ, чтобы придать членамъ больше гибкости. Съ этимъ Алкивіадъ еще примирился; но когда начали обсыпать его пылью, чтобы уменьшить скользкость тѣла, натертаго масломъ, онъ опять заспорилъ, говоря, что не хочетъ пачкаться. Но здѣсь не уступили упрямой прихоти мальчика, какъ бывало въ палестрѣ; здѣсь царилъ строгій законъ гимназіи, и сынъ Клинія долженъ былъ покориться.

Попарно выступили мальчики на борьбу.

Опять педотрибы начали учить ихъ, какъ выставлять впередъ правую ногу, слегка согнувъ ее въ колѣнѣ, какъ держать руки наготовѣ и для нападенія, и для обороны, не наклонять впередъ шею и голову, подтягивать животъ, но округлять и выставлять грудь, предугадывать движенія противника, постоянно дѣйствовать по правиламъ искусства какъ при паденіи, такъ и при оборонѣ. Какъ можно повалить противника не столько силою, какъ ловкостью, а затѣмъ обхватить упавшаго руками и ногами такъ, чтобы онъ уже не могъ ни двинуться, ни подняться — все это вмѣстѣ со всякими другими уловками внушалось юнымъ борцамъ. Но и благопристойность и даже красоту движеній учителя и надзиратели надъ играми не оставляли безъ вниманія. Правила, даваемыя ими, касались не только проявленій силы и ловкости, по требовали и благообразія во всемъ, въ особенности же той красоты, свободы, легкости въ осанкѣ, которыми отличались аѳиняне отъ варваровъ и даже отъ иныхъ грековъ.

Алкивіадъ боролся съ старшимъ изъ мальчиковъ и повалилъ его на песокъ при помощи какой-то собственной уловки, которую придумалъ въ рѣшительную минуту.

Теперь мальчикамъ подали желѣзные скребки, чтобы стереть съ себя пыль и масло, послѣ чего имъ роздали диски и маленькіе шесты на подобіе копій для упражненій въ метаніи. Эти диски для мальчиковъ были неметаллическіе, какъ обыкновенно, но изъ твердаго дерева. Метать дискъ по всѣмъ правиламъ искусства было дѣло не легкое. Какое положеніе придать тѣлу, какъ крѣпче и удобнѣе всего ухватить дискъ, предварительно потертый слегка землею, чтобы не скользилъ въ рукѣ, какъ раскачать руку, точно соразмѣряя силу размаха съ вѣсомъ диска, какъ, наконецъ, при полномъ напряженіи мускуловъ пустить дискъ сильнымъ взмахомъ, или же, описавъ рукою полукругъ, бросить его вдаль снизу — все это опять было указано мальчикамъ, не исключая и Алкивіада; но и объ этихъ правилахъ онъ не хотѣлъ слышать, а когда очередь дошла до него, онъ пустилъ свой дискъ такъ, какъ ему вздумалось. И все-таки кинулъ дальше, чѣмъ всѣ, бросавшіе до него.

Но вотъ выступилъ еще одинъ сильный мальчикъ, который отличался особеннымъ умѣньемъ въ этомъ упражненіи. Внимательно соблюдая всѣ правила педотрибовъ, онъ хоть и не оказался побѣдителемъ, но не отсталъ отъ Алкивіада. Дискъ его упалъ на такомъ же точно разстояніи передъ другими, какъ и дискъ Алкивіада.

Сынъ Клинія такъ и поблѣднѣлъ. Въ первый разъ ему пришлось дѣлиться побѣдою съ другимъ. Не говоря ни слова и дрожа отъ волненія, стоялъ онъ, кидая злобные взгляды на соперника. А этотъ еще началъ утверждать, что его дискъ упалъ даже собственно немного дальше, чѣмъ дискъ Алкивіада.

При этихъ словахъ Алкивіадъ, не помня себя отъ злости, вдругъ поднялъ руку и изо всей силы пустилъ своимъ дискомъ въ голову соперника. И онъ не промахнулся; обливаясь кровью, мальчикъ упалъ безъ памяти.

Произошло страшное смятеніе. Подняли упавшаго, рана котораго оказалась чуть-ли не смертельною. При видѣ этого Алкивіадъ поблѣднѣлъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ, однако, когда родственники и друзья раненаго накинулись на него съ упреками и угрозами, онъ сразу оправился и началъ упрямо оправдываться.

Но, увидя, что къ нему подходитъ разгнѣванный Периклъ въ сопровожденіи сановитаго гимназіарха, и сообразивъ, что его собираются схватить, увести, можетъ быть, даже постыдно наказать, онъ вдругъ обернулся, проскочилъ сквозь толпу окружающихъ, гдѣ она была менѣе тѣсна, и бросился бѣжать съ такимъ же проворствомъ, какое незадолго до того выказалъ на аренѣ.

Пустились его преслѣдовать, но онъ скоро скрылся изъ глазъ.

Въ самомъ отдаленномъ концѣ Ликейона онъ наткнулся на Сократа, кинулся, какъ уже было разсказано, къ нему и спрятался подъ его мантіею, умоляя о защитѣ.

— Такъ ты сынъ Клинія? — сказалъ Сократъ ласковымъ и спокойнымъ тономъ, выслушавъ его разсказъ обо всемъ случившемся. — Развѣ ты при твоихъ поступкахъ совсѣмъ не смотришь на похвалу или хулу, совсѣмъ не обращаешь вниманія на желанія и на волю такихъ превосходныхъ и славныхъ людей, отъ которыхъ ты происходишь, или съ которыми ты въ родствѣ?

— Я не хочу поступать все такъ, какъ хотятъ другіе, — сказалъ мальчикъ тономъ упрямства; — я хочу поступать такъ, какъ мнѣ вздумается и какъ мнѣ захочется, я хочу дѣлать, что самъ задумаю.

— Въ этомъ ты совершенно правъ, — возразилъ съ прежнимъ спокойствіемъ Сократъ; — каждый человѣкъ долженъ имѣть возможность дѣлать то, что самъ захочетъ и что самъ задумаетъ. Но чего же ты собственно хотѣлъ и что ты задумалъ, когда ты сегодня утромъ пришелъ вмѣстѣ съ другими мальчиками сюда въ Ликейонъ?

— Быть первымъ во всемъ! — воскликнулъ съ жаромъ Алкивіадъ. — Быть первымъ, отличиться, прославиться передъ всѣмні Вотъ что я задумалъ!

— Значитъ, ты не сдѣлалъ того, чего хотѣлъ и что задумалъ, — замѣтилъ Сократъ съ тѣмъ же неизмѣннымъ спокойствіемъ. — Ты хотѣлъ отличиться, хотѣлъ съ славою уйти изъ Ликейона; на самомъ же дѣлѣ ты бѣжалъ со стыдомъ и позоромъ, и, можетъ быть, тебя еще ждетъ наказаніе. Отчего же ты не пошелъ прямымъ путемъ къ тому, чего хотѣлъ достигнуть, а потратилъ время на постороннія вещи, которыя отвлекли тебя отъ цѣли? Ты пришелъ сюда не для того, чтобы пробить дискомъ голову твоему сверстнику, но, какъ ты самъ говоришь, для того, чтобы заслужить похвалу и почесть. Твоя ошибка въ томъ, что ты на минуту совсѣмъ забылъ, чего собственно хотѣлъ здѣсь, и пустился на постороннія вещи, слѣдствіемъ которыхъ и вышло то, что ты не съ славою, а съ стыдомъ и позоромъ долженъ былъ покинуть Ликейонъ!

Въ первый разъ пришлось Алкивіаду услышать, что законъ цѣлесообразнаго поведенія не основанъ на произволѣ другихъ, не на угрозахъ извнѣ, а живетъ въ немъ самомъ, тѣсно связанъ съ его собственною волею.

Вообще во всѣхъ словахъ Сократа и въ тонѣ, которымъ они были произнесены, было что-то, возбудившее полное довѣріе мальчика. Молча и вдумчиво глядѣлъ онъ ему въ лицо, вглядывался въ эти кроткіе и ласковые каріе глаза, и довѣріе его въ ту же минуту почти безсознательно перешло въ симпатію, какой онъ еще ни къ кому не чувствовалъ.

Но вотъ показались искавшіе его, и въ числѣ ихъ Периклъ и гимназіархъ.

Мальчикъ опять задрожалъ.

— Не бойся! — успокоивалъ его Сократъ, — я попытаюсь съ помощью боговъ примирить тебя со всѣми озлобленными врагами и преслѣдователями!

Подошедшіе узнали Сократа и увидѣли прижавшагося къ нему, закутавшагося въ его гиматіонъ, мальчика, котораго искали. Это былъ точно юный Ахиллъ съ своимъ наставникомъ и воспитателемъ, неотесанно-добродушнымъ кентавромъ.

Когда Периклъ съ гимназіархомъ и всѣми прочими подошелъ прямо къ нему, Сократъ сказалъ:

— Я знаю, кого вы ищете; но тотъ, кого вы ищете, находится, какъ видите, подъ моею защитою, и я его не выдамъ, но считаю своею обязанностью защищать его по мѣрѣ силъ. Онъ сказалъ мнѣ, что пришелъ въ Ликейонъ отличиться, но это ему не удалось, потому что онъ по забывчивости занялся вещами, не идущими къ дѣлу, именно, пустилъ дискомъ въ голову одного изъ товарищей, что, конечно, вмѣсто искомой чести, принесло ему позоръ. Что же касается раны того мальчика, то вспомните, что подобныя несчастія или, если хотите, проступки, случались и по винѣ боговъ и героевъ; дискомъ же, какъ вы знаете, Аполлонъ убилъ своего любимца Гіацинта, а герой Персей — своего дѣда Акризія. Можно предположить, что этотъ темнокудрый, пламенноокій мальчикъ могъ бы, если бы захотѣлъ, уподобиться богамъ и героямъ и въ иныхъ отношеніяхъ…

Гнѣвъ Перикла улегся при видѣ найденнаго мальчика, съ лица котораго исчезъ послѣдній слѣдъ упрямства. Онъ сказалъ нѣсколько привѣтливыхъ словъ Сократу, которыя вмѣстѣ съ тѣмъ могли успокоить и виноватаго, и приказалъ педагогу одѣть мальчика и отвести его изъ Ликейона домой.

Сократъ присоединился къ Периклу и гимназіарху, и они еще долго разговаривали о томъ странномъ смѣшеніи чудныхъ и гибельныхъ качествъ, которыя обнаруживались въ характерѣ Клиніева сына.

Мальчикъ ушелъ съ педагогомъ, еще разъ любовно взглянувъ своими выразительными, черными глазами на своего покровителя и защитника.

Такъ былъ заключенъ тотъ странный союзъ сердецъ, который на всю жизнь соединилъ Сократа, названнаго безобразнымъ, съ первымъ красавцемъ изъ всѣхъ сыновъ Эллады, съ молодымъ Алкивіадомъ, въ тотъ день, когда у искателя истины улетѣлъ изъ рукъ голубь, и въ тотъ же мигъ прилетѣла на грудь ласточка…

VIII.
Жертва харитамъ.

Никто изъ трудящихся не бываетъ весь такъ поглощенъ своею работою, какъ художникъ. Фидій только и зналъ одну дорогу, между акрополемъ и своей мастерской. И въ ночныхъ сновидѣніяхъ онъ видѣлъ только своихъ боговъ, свои группы, свои фризы и нерѣдко, такъ какъ его неутомимый духъ и во снѣ работалъ втайнѣ такъ же, какъ и на яву, онъ не безъ удивленія, просыпаясь, замѣчалъ, что его замыслы достигли большей зрѣлости. Иныя изъ его созданій были первоначально сновидѣніями, и онъ могъ сказать, что ему, какъ и героямъ Гомера, боги являлись во снѣ. Весь міръ имѣлъ для него цѣну только по отношенію къ его творчеству. Онъ отказался отъ жизненныхъ наслажденій, онъ былъ одинокъ, не женатъ.

Его душа была полна первообразами всѣхъ созданій, и его ясный взоръ отражалъ въ чистыхъ очертаніяхъ весь видимый міръ.

Пестрая толпа людей и кучи издѣлій наполняли залы и дворы мастерской Фидія. Приходилось безъ конца выдумывать, обсуждать, отмѣнять планы, лѣпить глиняныя модели, соображать размѣры и взаимныя отношенія. Возлѣ приготовительныхъ работъ изъ глины, нѣкоторыя вещи уже высѣкались каменотесами изъ каменныхъ глыбъ, чтобы потомъ перейти въ руки художника для окончательной отдѣлки. Грудой развалинъ можно было назвать мастерскую Фидія, но развалинъ, изъ которыхъ возникала новая жизнь. Это былъ хаосъ, но не хаосъ разрушенія, а хаосъ мірозданія. Вездѣ были раскиданы куски и обломки, соединенія которыхъ въ одно цѣлое едва могъ дождаться глазъ любителя.

И надъ всѣмъ этимъ хаосомъ носился духъ Фидія. Этотъ духъ управлялъ всѣмъ, побуждалъ къ согласному дѣйствію и пылкаго Алкамена и строгаго Агоракрита.

Эти оба были его искуснѣйшими руками. Первый, кромѣ того, и его краснорѣчивѣйшимъ языкомъ. Что Фидій разъ сказалъ, иногда въ краткихъ, можетъ быть, загадочныхъ словахъ, то Алкаменъ объяснялъ, повторялъ, подтверждалъ, наблюдалъ за исполненіемъ.

Сейчасъ онъ опять осматривалъ работы учениковъ и помощниковъ, предоставленныхъ его особому надзору. Вездѣ онъ то хулилъ что нибудь, то о чемъ нибудь напоминалъ, то торопилъ съ свойственной ему горячностью, осматривая возникающія части фронтонныхъ полей, фризовъ и метопъ.

— Что ты дѣлаешь, Дракиллъ? Эта грудь слишкомъ плоска для даннаго разстоянія, животъ не достаточно отдѣланъ, не отдѣляется, какъ слѣдуетъ, отъ паховъ! Главные мускулы выражены не достаточно, мелкіе — слишкомъ! — Хариклъ, у тебя тутъ кожа слишкомъ натянулась, а тамъ слишкомъ ослабла на мускулахъ! Здѣсь она не довольно мягка, не довольно подвижна. И въ мѣди, и въ мраморѣ должно казаться, что кожу можно захватить и приподнять двумя пальцами! — Твоего бога, Дикій, едва-ли узнаешь по складкамъ одежды! Ты изъ такихъ, что-ли, художниковъ, у которыхъ Геркулеса узнаешь только по палицѣ? — И твою нимфу, Кринагоръ, можно узнать только по урнѣ, тогда какъ все ея существо должно уже выражаться въ мягкихъ, какъ бы льющихся, плавныхъ очертаніяхъ!

Теперь онъ подошелъ къ одной группѣ для фриза Парѳенона: юноши, укрощающіе коней: «У какой клячи, Дикій, видѣлъ ты такую широкую голову, такія тупыя уши? И цѣлое слишкомъ неподвижно, не довольно свободно, слишкомъ старомодно! У Эгинетовъ ты, что-ли, учился? Такое старосвѣтское кропанье не понравилось бы ужь Аргемеду!» — Такъ покрикивалъ Алкаменъ, нашелъ еще кое-какіе недостатки въ мелочахъ и, разгорячившись, кажется, былъ не прочь разбить издѣліе ученика, на что онъ дѣйствительно былъ способенъ.

Агоракритъ подошелъ и, какъ часто, заступился за огорченнаго ученика. Алкаменъ покраснѣлъ отъ досады и рѣзко отвѣтилъ ему.

Но въ эту минуту приблизился къ нимъ Фидій въ сопровожденіи двухъ посѣтителей, уже не чужихъ въ его мастерской.

Периклъ и Аспазія не могли не заглянуть иногда на постепенное исполненіе и осуществленіе великихъ замысловъ.

Они пришли и застали мастера посреди толпы учениковъ и помощниковъ, между глиняными моделями, полуотесанными камнями и мраморными глыбами; онъ былъ односложнѣе, суровѣе., задумчивѣе чѣмъ когда-либо.

Увидѣвъ милезіянку, Алкаменъ постарался казаться равнодушно-веселымъ, и скрыть ту, все еще не вполнѣ улегшуюся, досаду, которую такъ неосторожно выразилъ при встрѣчѣ на агорѣ. Но мрачный Агоракритъ нисколько не старался скрыть злобу, которую все еще чувствовалъ въ душѣ противъ Аспазіи. Онъ отошелъ въ сторону и не сказалъ ни слова благороднымъ посѣтителямъ.

Такъ какъ послѣдніе, входя, слышали еще кое-что изъ спора Алкамена и Агоракрита, то сейчасъ же и возникъ разговоръ объ этомъ предметѣ, и Аспазія заявила, что она совершенно согласна съ Алкаменомъ въ желаніи уничтожить въ искусствѣ послѣдніе слѣды традицій и старины. Осматривая эскизы и модели къ фронтоннымъ группамъ, фризамъ и метопамъ, она многое удачнѣйшее нашла еще немного жесткимъ и строгимъ, и даже благороднѣйшій періодъ расцвѣта искусства, по ея мнѣнію, еще не достаточно двинулся впередъ. Она прямо высказала, что думала.

— Прекрасная Аспазія, — сказалъ Фидій, улыбаясь, — хотѣла бы, чтобы все, создаваемое нами, было такъ же мило, роскошно и прелестно, какъ она сама. Но не забывай, Аспазія, что намъ, ваятелямъ, выпала задача изобразить не просто человѣческое, не обыденно-привлекательное, но по большей части божественное.

— Фидій, можетъ быть, правъ, — сказалъ Периклъ, — если онъ не хочетъ совсѣмъ разстаться съ тѣмъ, что Аспазія называетъ жесткимъ, строгимъ, стариннымъ. Можетъ быть, высшій идеалъ художественной красоты находится именно на той узкой границѣ, которая отдѣляетъ цѣломудренную, дѣвственную красоту отъ роскошной, достигшей полнаго развитія! Вѣдь высшая и послѣдняя ступень развитія — уже и первая ступень упадка, слѣдовательно, по сю сторону этой вершины, и на ней самой должно лежать то, что освѣжаетъ и оживляетъ душу чистѣйшимъ, благороднѣйшимъ очарованіемъ.

— Какъ бы я, — сказала Аспазія, — ни побуждала тебя, Фидій, къ прелестному, миловидному и роскошному, и какъ бы ты съ своей стороны ни воодушевлялъ своихъ сотрудниковъ къ достиженію крайнихъ предѣловъ всего этого, я полагаю, что настоящій предѣлъ далеко не былъ бы достигнутъ. Твои сотрудники, мнѣ кажется, такъ еще далеки отъ чрезмѣрной миловидности и мягкости, что, стараясь изъ всѣхъ силъ, никогда не дошли бы до нея. Я не говорю этимъ, что вы идете впередъ медленно, но путь слишкомъ далекъ.

— Когда я смотрю на произведенія Фидія, — началъ Периклъ, придавая разговору другой оборотъ, какъ бы боясь, что Фидій можетъ обидѣться, — или слышу пѣсни Гомера, я нахожу, что и тѣ и другія величественны въ своей прелести, и прелестны въ своей величественности. Они величественны, какъ всякій знаетъ, и они прелестны, какъ никто не отрицаетъ, и, можетъ быть, потому именно мы и называемъ ихъ прекрасными, что въ нихъ соединено и то и другое.

— Съ этимъ я готовъ согласиться! — сказалъ, вставая изъ-за своей работы, каменотесъ Сократъ, который былъ занятъ первой отдѣлкой мраморной глыбы по модели. — Я давно уже размышлялъ про себя, что такое красота; теперь слова Перикла запали мнѣ въ душу, какъ лучъ свѣта. Прелесть въ соединеніи съ величественностью, прелестная величественность и величественная прелесть — вотъ опредѣленіе красоты. И если Аспазія и Периклъ теперь станутъ разсуждать о настоящемъ предѣлѣ развитія искусствъ, имъ будетъ не трудно придти къ заключенію, что красота для того, чтобы остаться красотою, никогда не должна быть только прелестною, или только величественною, но должна быть одновременно тою и другою. Если бы только боги даровали мнѣ, при каждомъ ударѣ рѣзца здѣсь въ мастерской Фидія, помнить это правило, особенно же, когда я работаю надъ своимъ приношеніемъ, которое собираюсь пожертвовать богинѣ въ день открытія ея новаго храма на акрополѣ!

— Какъ? — воскликнула Аспазія, — задумчивый каменотесъ взялся теперь и за самостоятельное произведеніе?

— Точно такъ! — отвѣчалъ Сократъ. — Фидій и Алкаменъ не поручили мнѣ самостоятельно исполнить ни одной изъ работъ для Парѳенона, а когда я просилъ позволенія попытать свои силы на такой работѣ, Алкаменъ отказалъ мнѣ съ насмѣшкою, на которую онъ такой мастеръ. Клянусь Зевсомъ! я не хуже другихъ научился у Фидія обрисовывать продолговато округлое очертаніе лица, маленькія головы съ тонкими и красивыми линіями ихъ частей, изображать лобъ и носъ почти одной нисходящей чертою, давать надлежащій выступъ скуламъ, тонкій дугообразный изгибъ бровямъ, а глазу надлежащую величину, округлость и углубленность, сглаживать края носового хребта, выразительно округлять подбородокъ, собирать волоса и бороду красивыми массами. Я не желаю все только обтесывать вчернѣ мраморы и, какъ ремесленникъ, безъ собственной воли, только помогать при осуществленіи чужихъ мыслей. Я хочу самъ по себѣ изготовить приношеніе богинѣ, своими, привычными къ дѣлу, руками воплотить въ камнѣ самостоятельно схваченное, ясное, чистое понятіе.

— Какое же самостоятельно схваченное, чистое понятіе собираешься ты, воплотить въ камнѣ? — спросила Аспазія.

— Объ этомъ услышите въ свое время, — возразилъ Сократъ; — неумѣстно говорить здѣсь о замыслахъ ученика, пока вы еще не видѣли произведенія учителя, божественной Паллады Аѳины, то есть того, что пока для нея готово.

Периклъ и Аспазія настоятельно пожелали увидѣть, что пока удалось исполнить Фидію. Но Фидій замѣтилъ: «въ эту минуту вы увидѣли бы только куски, ибо глиняную модель только что распилили на части, какъ это необходимо для выдѣлки статуи изъ золота и слоновой кости».

Периклъ и Аспазія рѣшили, что пока готовы довольствоваться и видомъ кусковъ, и Фидій, сопровождаемый Сократомъ и Алкаменомъ, повелъ ихъ въ одинъ изъ обширныхъ дворовъ. Тамъ онъ показалъ имъ деревянную модель, на которую предстояло накладывать внѣшнюю поверхность статуи, изъ золота и кости, какъ бы облекая остовъ кожею и мясомъ. Возлѣ рабочихъ, которые распиливали глиняную модель величественнаго произведенія, суетились другіе, которые распиливали на тонкія пластинки отборно крупные слоновые клыки, полученные изъ Индіи; этимъ пластинкамъ потомъ надлежало получить форму распиленныхъ частей глиняной модели, которая была вылѣплена, какъ оболочка вокругъ того деревяннаго остова.

Периклъ и Аспазія осмотрѣли громадные куски распиленнаго колосса. И эти отдѣльныя части вызывали на размышленіе, а, къ счастію, голова богини была еще цѣла. Ею они слѣдовательно могли насладиться вполнѣ и могли всецѣло увлечься смѣлою мыслью мастера, которая выразилась въ божественныхъ, глубокомысленныхъ чертахъ этой новой Паллады Аѳины мира…

— Въ такой красотѣ и глубокомысленности, въ какой сіяетъ передъ нами этотъ ликъ богини, — сказалъ Периклъ, — она дѣйствительно является не рожденною отъ женщины, но возникшею изъ главы отца дочерью Зевса!

— Въ головѣ же, — подхватилъ постоянно гоняющійся за понятіями Сократъ, жадно ухватившись за брошенное вскользь замѣчаніе, — въ головѣ, какъ извѣстно, живутъ мысли. Итакъ, возникающая изъ головы отца Паллада есть не что иное, какъ оживленная, воплощенная мысль Зевса! О, счастливый, благословенный богами Фидій, призванный изобразить высочайшее изъ всего существующаго: мысль! — Я, бѣднякъ, всю свою жизнь стремлюсь къ ней, къ чистой мысли, и хотѣлъ бы перенести ее изъ головы Зевса въ мою голову, какъ живую искру, и никогда не могу поймать ее! А Фидій возьметъ только горсть глины, да помнетъ ее, и подъ его руками изъ этой глины возникаетъ образъ, который ослѣпляетъ мнѣ взоръ, какъ только я погляжу на него, и который заставляетъ меня воскликнуть: «Вотъ мысль — мысль Зевса!» — А что Фидій правъ, называя мысль, изображенную предъ нами, Палладой Аѳиной, свѣтозарной защитницей Эллады, это становится вполнѣ яснымъ, если сравнить, что говорятъ мудрецы о мысли, а поэты — о Палладѣ Аѳинѣ. Кромѣ не разъ уже упомянутаго возникновенія изъ головы Зевса, поэты приписываютъ Палладѣ дѣвственность, а также одновременно и мужскія и женскія свойства, въ противоположность богинѣ любви, которой нѣтъ ни малѣйшаго дѣла до мысли, которая вся — только прекрасное чувство, безсознательно творящая любовь. А кто же станетъ отрицать, что мысль и дѣвственна, и мужественна, и женственна? Мысль холодна, какъ блескъ звѣздъ и, вполнѣ удовлетворяясь собою, всегда остается въ своей чистой, ясной высотѣ; только противоположность ея, чувство, полно огня, и производитъ и рождаетъ, и всецѣло отдается дѣламъ любви. А страшная голова Горгоны, которую поэты и ваятели помѣщаютъ на щитѣ богини Паллады, что это, какъ не страхи побѣжденной ночи, трофей побѣдоносной мысли? Итакъ, не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что Фидій хотѣлъ здѣсь изобразить мысль, но что мы все-таки, если намъ такъ хочется, можемъ эту голову называть головою богини Паллады Аѳины…

Серьезный Фидій слегка улыбнулся, Алкаменъ же, тоже, впрочемъ, улыбаясь, потрепалъ Сократа по плечу и похвалилъ его рѣчь. Аспазія сказала: — Если Фидій, какъ ты, о, Сократъ, утверждаешь, хотѣлъ здѣсь воплотить силу свѣтлой мысли, то онъ при созданіи едва-ли думалъ объ этой мысли…

— Это бываетъ и съ другими отцами! — возразилъ Сократъ.

— Но ужь навѣрно не съ тобой! — воскликнулъ Алкаменъ съ плутоватою улыбкою.

— Нѣтъ, — возразилъ Сократъ, — но что же въ этомъ смѣшного съ моей стороны? Мыслить лучше, чѣмъ не мыслить. Пусть боги даруютъ своимъ любимцамъ всѣ блага во снѣ. Мы, прочіе, должны ждать себѣ помощи отъ бодрствующаго ума. Ты, Аспазія, конечно, не разъ удивлялась, что я такъ часто спрашивалъ тебя о понятіи и сущности любви. Но я не могъ иначе. Какъ Фидій воплотилъ здѣсь побѣдоносный свѣтъ мысли въ образѣ Паллады Аѳины, такъ я хотѣлъ бы въ образѣ Эроса воплотить любовь. Не станете же вы утверждать, что Эросъ богъ, не достойный уваженія; называютъ же его нѣкоторые мудрецы даже старѣйшимъ и первымъ изъ всѣхъ, и если любовь, какъ кажется, есть прежде всего стремленіе, исканіе, страстное желаніе, то могу смѣло сказать, что Эросъ именно мой богъ. Но чтобы узнать о немъ еще больше, я, много ходилъ по людямъ и разспрашивалъ…

— Что правда, то правда, — подхватилъ, улыбаясь, Алкаменъ, — ты больше показывался на агорѣ и въ портикахъ, и другихъ публичныхъ мѣстахъ, чѣмъ здѣсь въ мастерской Фидія. Этого человѣка дѣйствительно погоняетъ какое-то особенное безпокойство. То онъ полъ-дня какъ бѣшеный колотитъ по своимъ камнямъ, то вдругъ уронитъ свой инструментъ, и глядитъ въ раздумьѣ цѣлый часъ куда-то вдаль, никого и ничего не примѣчая. А то вскочитъ съ мѣста и убѣжитъ, и полъ-дня не показывается. Ты хочешь изваять Эроса? да скажи на милость, когда же? Знаешь, любезнѣйшій, что Фидій называетъ тебя самымъ нерадивымъ изъ всѣхъ учениковъ?

— Знаю, — возразилъ Сократъ, — но припомни, какъ и ты самъ иногда бросишь рѣзецъ и убѣжишь, и подобно мнѣ гоняешься за любовью, какъ поговариваютъ, но, конечно, не очень-то справляясь о ея понятіи и сущности.

— Ты правъ! — воскликнулъ, смѣясь, Алкаменъ, — я не спрашиваю объ ея понятіи. Но кто же тебѣ сказалъ, что любовь гонитъ меня всегда изъ мастерской?

— Не всегда ты уходишь самъ, — возразилъ Сократъ; — иногда ты посылаешь какого-нибудь поносчика или даже съумасшедшаго Менона съ записочками къ красавицѣ изъ Коринѳа, Ѳеодотѣ.

Алкаменъ опять улыбнулся, а Сократъ продолжалъ:

— Мой другъ Анаксагоръ называетъ любовную страсть болѣзнью: не знаю только, обыкновенная-ли это болѣзнь, которую можно лечить лекарствами, или это болѣзнь божественная, въ родѣ восторга поэтовъ или изступленія дельфійской жрицы. Что богъ любви имѣетъ крылья и видъ мальчика, это я знаю; но какъ еще изобразить его, серьезнымъ или веселымъ, съ взорами, обращенными вверхъ или внизъ — поистинѣ я желалъ бы знать, Аспазія, какъ ты изобразила бы любовь, если бы ты была изъ нашихъ, здѣсь въ мастерской Фидія!

— Я совсѣмъ бы не пыталась изображать ее! — сказала Аспазія. — Любовь есть чувство, а чувство не имѣетъ образа. Какъ же представишь то, что невидимо? Изобрази вмѣсто любви то, что возбуждаетъ любовь, достойное любви, красоту. Она имѣетъ образъ, ее можно видѣть и осязать, и постигать чувствами. И нечего при этомъ много размышлять и разспрашивать у людей; довольно взять и изобразить то, что твой глазъ встрѣтитъ прекраснаго и прелестнаго.

Сократъ молча подумалъ нѣсколько минутъ, потомъ сказалъ:

— Сущая истина, что ты говоришь, Аспазія. Я оставлю Эроса, и попытаюсь изобразить Харитъ. Вѣдь на нихъ ты теперь, какъ уже не разъ прежде, указываешь мнѣ, какъ на истинныхъ богинь красоты и прелести. Афродита, конечно, прекрасна, но она богиня не одной только красоты, но и любви: въ ея существѣ красота уже смѣшалась съ любовью; въ Харитахъ же она еще чиста и свободна, и, такъ сказать, божественно удовлетворена сама собою. Итакъ, я изображу Харитъ и поднесу ихъ въ даръ богинѣ Фидія на акрополѣ. Но какъ прежде любовь, такъ я теперь долженъ искать красоту. Гдѣ бы мнѣ сейчасъ найти красоту и прелесть, чтобы «взять и изобразить» ее, какъ только что сказала Аспазія?

— Если хочешь видѣть величайшую прелесть, милѣйшій мой Сократъ, — сказалъ, улыбаясь, Алкаменъ, — то я могу дать тебѣ хорошій совѣтъ. Постарайся увидѣть, какъ пляшетъ красавица изъ Коринѳа, о которой ты давеча упомянулъ!

— Коринѳянка Ѳеодота? — спросилъ Сократъ. — Я уже часто слышалъ похвалы ея искусству и прелести. Но кто же доставитъ намъ это удовольствіе, если не ты самъ, Алкаменъ, лучшій ея цѣнитель, и другъ, и товарищъ?

— Почему же нѣтъ? — возразилъ Алкаменъ съ шаловливой веселостью. — Кто желаетъ видѣть величайшую прелесть, какую можетъ выказать женщина въ выразительной пляскѣ, тотъ пусть посмотритъ на Ѳеодоту, и я безъ малѣйшей зависти готовъ служить путеводителемъ къ этому наслажденію для каждаго, кто того пожелаетъ!

Эти слова были сказаны не безъ затаеннаго коварства противъ Аспазіи. Онъ нарочно, въ присутствіи перикловой подруги и самого Перикла, выхвалялъ красоту и прелесть другой женщины.

Красивая танцовщица и была приглашена Алкаменомъ изъ Коринѳа въ Аѳины. Поводъ къ этому былъ очень страннаго свойства.

Когда Алкаменъ понялъ, что ему нечего надѣяться, обладать Аспазіей, въ чемъ онъ прежде былъ такъ увѣренъ, имъ овладѣла тайная досада и злоба противъ неподатливой милезіянки. Но онъ былъ еще слишкомъ молодъ, слишкомъ веселъ, слишкомъ легкомысленъ, чтобы долго предаваться тоскѣ; все его стремленіе направилось къ тому, чтобы вмѣсто воображаемаго счастія, которое его обмануло, найти счастіе дѣйствительное, дѣйствительное любовное наслажденіе.

Какой-то очень богатый коринѳянинъ заказалъ у него маленькую мраморную статую. Алкаменъ исполнилъ порученіе и отправилъ готовую статую въ Коринѳъ. Заказчикъ былъ въ восторгѣ отъ удачной рабоіы, и писалъ Алкамену, что готовъ отблагодарить его всѣмъ, чѣмъ онъ ни пожелаетъ.

Алкаменъ, не долго думая, отвѣчалъ коринѳянину такъ:

«Извѣстно, что въ вашемъ богатомъ и роскошномъ Коринѳѣ издавна проживаютъ прекраснѣйшія „подруги“, какихъ не найти во всей остальной Элладѣ. Такъ какъ ты предоставляешь мнѣ какое угодно вознагражденіе за мою маленькую статую, то прошу тебя прислать ту красавицу, которая въ настоящее время пользуется у васъ величайшею славою, на твой счетъ, на мѣсяцъ, въ Аѳины, съ обязательствомъ, въ продолженіи этого мѣсяца исключительно служить мнѣ натурщицей».

Коринѳскій богачъ разсмѣялся, прочитавъ эти строки, и черезъ нѣсколько дней прекраснѣйшая коринѳская гетера, танцовщица Ѳеодота, прибыла въ Аѳины, къ Алкамену.

Алкаменъ былъ доволенъ, и цѣлый мѣсяцъ наслаждался обладаніемъ знаменитой красавицы, на счетъ коринѳскаго богача.

Когда прошелъ мѣсяцъ и обязательство красавицы было исполнено, ей не хотѣлось вернуться въ Коринѳъ: ей понравилось въ Аѳинахъ и она рѣшила остаться.

Алкаменъ остался ея другомъ, и передъ всѣми, кто только не отказывался слушать, расхваливалъ ее, какъ первую красавицу во всей Элладѣ. Онъ никогда не забывалъ прибавлять, что она красивѣе, чѣмъ пресловутая милезіанка Аспазія, которая болѣе хитростью, чѣмъ красотою, съумѣла завлечь Перикла.

И когда теперь Алкаменъ расхваливалъ Ѳеодоту передъ Сократомъ, въ присутствіи Аспазіи, она сейчасъ же поняла намѣреніе обиженнаго ею юноши. Она замѣтила, что онъ хочетъ уколоть ее этою похвалою, расточаемою другой женщинѣ въ присутствіи ея и Перикла. Съ подвижностью и быстротою женскаго ума она въ одну минуту разобралась съсвоими мыслями и рѣшилась.

Между быстрыми соображеніями ея ума было и то, какое впечатлѣніе могли бы произвести эти похвалы Ѳеодотѣ на воспріимчивую душу Перикла. Она обдумала, что Периклъ можетъ захотѣть увидѣться съ коринѳскою красавицею безъ нея. Этого она не желала допустить, встрѣча же въ ея присутствіи ее не пугала. Она сознавала, чѣмъ могла затмить всякую другую женщину. Что же касается Алкамена, то она была увѣрена, что тайная злоба его ничѣмъ не можетъ быть лучше наказана, какъ полнымъ равнодушіемъ къ ней. Ко всѣмъ этимъ побудительнымъ причинамъ прибавилась еще одна: она сама не могла воздержаться отъ любопытства видѣть хваленую коринѳскую красавицу. Итакъ, она сама сейчасъ же приняла предложеніе молодого ваятеля, свести кого угодно къ Ѳеодотѣ, чѣмъ совершенно озадачила его.

Съ самой непринужденной веселостью она сказала: — Если ты, Алкаменъ, можешь показать намъ прекраснѣйшее зрѣлище, какое ты знаешь, пляску Ѳеодоты, то было бы безразсудно со стороны Перикла, и Сократа, и меня самой, и каждаго, кто тебя слушалъ, не воспользоваться сейчасъ же твоимъ обѣщаніемъ, и не просить тебя убѣдительно, не медля исполнить его.

— Я полагаю, — сказалъ Алкаменъ, быстро оправившись, — что ты, прекрасная Аспазія, говоришь это не только отъ своего имени, но и отъ имени Перикла и Сократа.

Периклъ задумался на минуту, потомъ заявилъ, что не прекословитъ желанію прекрасной Аспазіи!

— Мы пойдемъ, — сказалъ онъ, — вмѣстѣ съ Сократомъ, и ради его: слѣдовать же за мудрецомъ никогда не бываетъ стыдно.

— Нашъ пылкій Алкаменъ, — сказалъ Сократъ, — любитель всякихъ быстрыхъ и смѣлыхъ мыслей. Посмотрите, какъ онъ ужь весело потираетъ руки и берется за свою ѳессалійскую шляпу. Бьюсь объ закладъ, что онъ теперь не оставитъ насъ въ покоѣ, и уже рѣшилъ, вести насъ сейчасъ же изъ мастерской Фидія въ домъ прекрасной Ѳеодоты.

— Совершенно вѣрно, — восклинулъ съ живостью Алкаменъ. — Мастеръ Фидій ужь скрылся при нашихъ послѣднихъ рѣчахъ. Совѣтую вамъ оставить его въ покоѣ и не прощаться съ нимъ. Здѣсь по близости есть выходъ, дверь открыта, на улицѣ нѣтъ никого, до дома Ѳеодоты не далеко — пойдемъ!

Скоро они были передъ домомъ Ѳеодоты.

Нечего было бояться, явиться къ ней не кстати. Алкаменъ сначала вошелъ, чтобы объявить о приходѣ гостей. Онъ сейчасъ же вернулся и просилъ своихъ спутниковъ, слѣдовать за нимъ.

Онъ повелъ ихъ во внутренніе покои Ѳеодоты. Они были убраны съ расточительною изнѣженностью. Вездѣ виднѣлись мягкія пурпуровыя подушки, полъ былъ устланъ толстыми коврами, благовонія курились въ изящныхъ сосудахъ. Завѣшанная пурпуровыми занавѣсами постель поддерживалась прелестными амурами; украшенія и одежды были раскиданы въ живописномъ безпорядкѣ. Мягкія сандаліи, ленты для волосъ, драгоцѣнные поясы, баночки съ румянами, бѣлилами и благовонными мазями, круглыя зеркала изъ полированной мѣди съ роскошно изукрашенными ручками, изящнѣйшихъ формъ зонтики и пестрыя, листообразныя опахала, вся утварь Киприды; въ перемѣшку съ этимъ — мелкія статуэтки изъ бронзы и мрамора, по большей части подарки Алкамена, музыкальные инструменты, выложенные золотомъ и слоновой костью, сухіе и свѣжіе вѣнки: все это въ своемъ пестромъ безпорядкѣ производило въ первую минуту какое-то чарущее впечатлѣніе на вошедшаго, впечатлѣніе, которое еще усиливали ароматы куреній. Сама роскошно одѣтая и разукрашенная гетера, сидѣвшая на мягкой пурпуровой подушкѣ, сейчасъ же встала и привѣтствовала своихъ посѣтителей.

Ѳеодота была красавица. Волосы ея были черны какъ смоль, темные глаза сверкали пламеннымъ блескомъ. Она была сильно нарумянена, брови были искусно подведены и заострены, губы были алѣе, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. На ней было платье, вышитое цвѣтами, и множество богатыхъ украшеній. Платье было стянуто поясомъ изъ листового золота, съ богато изукрашенною застежкою, увѣшеннымъ массою изящныхъ и съ большимъ вкусомъ подобранныхъ побрякушекъ. Шея, грудь, руки и даже ноги были обвиты змѣеобразными запястьями изъ гранатовъ и янтаря. И ея маленькія красивыя уши были украшены длинными серьгами. На головѣ была усыпанная жемчугомъ бронзовая діадема.

— Я уже объяснилъ Ѳеодотѣ, — сказалъ Алкаменъ своимъ спутникамъ, — почему вы сюда пришли и чего отъ нея ожидаете.

— Алкаменъ отчаянно-смѣлъ, — сказала, улыбаясь, Ѳеодота, — что привелъ ко мнѣ вдругъ такихъ высокихъ и нежданныхъ гостей и не далъ мнѣ ни малѣйшей возможности приготовиться къ достойному пріему ихъ.

— Приготовленій никакихъ и не нужно, — возразилъ Алкаменъ, — потому что ты сама всегда хороша, а гости пришли посмотрѣть не на твой домъ, а на тебя и на твою прелесть, и на твое искусство. Ты видишь здѣсь передъ собою глубокомысленнаго мудреца, — продолжалъ онъ, указывая на Сократа, — и онъ сгораетъ нетерпѣніемъ видѣть тебя и полюбоваться твоею пляскою. И этому-то мудрецу ты, болѣе чѣмъ моимъ восторженнымъ словамъ, обязана тѣмъ, что сегодня самъ великій Периклъ и прославленная цѣнительница искусствъ, Аспазія изъ Милета, переступили порогъ твоего дома, чтобы своими глазами убѣдиться въ твоемъ неподражаемомъ умѣніи.

— Какъ? — воскликнула Ѳеодота, — передъ мудрецомъ, передъ великимъ и сановнымъ государственнымъ дѣятелемъ, и передъ избранницею, которая, какъ кажется, превосходитъ чудесными успѣхами всѣхъ современныхъ женщинъ, я должна рѣшиться, показать свое искусство, и подвергнуть мое слабое умѣніе испытанію такихъ судей?

— Не бойся ничего, Ѳеодота! — сказалъ Периклъ, — Алкаменъ хвалилъ тебя, а Алкаменъ умѣетъ цѣнить все прекраснѣйшее.

— И въ самомъ дѣлѣ, — прибавилъ Сократъ, съ тонкою усмѣшкою взглянувъ на Аспазію, — онъ всегда прежде другихъ встрѣчаетъ и замѣчаетъ красавицъ…

— Пусть же онъ и беретъ на себя всю отвѣтственность! — сказала Ѳеодота. — Изъ застѣнчивости, передъ кѣмъ бы то ни было, отказываться я не стану. Вы желаете видѣть мою пляску, какъ сотни зрителей до васъ, и я повинуюсь. Считайте себя моими повелителями. Что прикажете проплясать передъ вами, и кого или что представить? какую богиню? какую героиню? какой миѳъ, или какую исторію? Она обратилась съ этими вопросами преимущественно къ Периклу, но тотъ сказалъ:

— Спроси вотъ этого мудреца, потому что онъ пришелъ сюда съ опредѣленными намѣреніями, и ему навѣрно очень желательно видѣть что-нибудь по собственному назначенію. Объясни прямо, Сократъ, какой пляски ты желаешь отъ Ѳеодоты?

— Если вы и сама Ѳеодота, — отвѣтилъ Сократъ послѣ нѣкотораго размышленія, — предоставляете мнѣ это назначеніе, то я счелъ бы за лучшее, попросить Ѳеодоту, представить намъ въ пляскѣ споръ трехъ богинь на горѣ Идѣ. Какая задача для нея, явиться разъ Афродитой, потомъ Герой, затѣмъ Палладой, и показать намъ, какъ каждая тѣми же самыми, и все-таки соотвѣтственно характеру каждой тонко видоизмѣненными средствами старается очаровать пастуха на Идѣ и получить изъ его руки награду красоты. Алкаменъ обѣщалъ показать мнѣ здѣсь, что значитъ прелесть, вотъ мы и постараемся принудить Ѳеодоту быть какъ можно прелестнѣе, и въ самыхъ разнообразныхъ видахъ.

Когда Ѳеодота вышла изъ комнаты, чтобы сдѣлать въ своей одеждѣ и наружности кое-какія измѣненія, которыхъ требовала поставленная задача, Сократъ продолжалъ:

— Мы достигнемъ своей цѣли: Ѳеодота не такова, какъ, другія красавицы, которыя скупо и по каплямъ удѣляютъ то, о чемъ ихъ просятъ; она сразу покажетъ намъ все, что въ ея силахъ, сразу одаритъ насъ всѣмъ, какъ бы разсыпая надъ нами рогъ Амалтеи. Такъ наше дѣло будетъ покончено, и мы пойдемъ по домамъ. Я вижу, она услужлива и кротка, эта Ѳеодота, но не умна. Какъ плясала бы Аспазія, если бы захотѣла! Но кто изъ насъ, исключая развѣ олимпійца Перикла, видѣлъ ее пляшущею?

Ѳеодота возвратилась въ одѣяніи болѣе удобномъ для свободныхъ движеній. За нею слѣдовали мальчикъ съ лирою и флейтщица. Флейтщица заиграла на флейтѣ, мальчикъ аккомпанировалъ ей на лирѣ. Со звуками начали постепенно какъ бы смѣшиваться движенія Ѳеодоты, и невозможно было сказать, въ какую собственно минуту она начала плясать.

Она представила, согласно задачѣ, сначала какъ Афродита старается получить яблоко, знакъ побѣды изъ рукъ Париса, какъ затѣмъ — Гера, наконецъ — Паллада. Это была одна и та же пляска, три раза повторяющаяся, и каждый разъ съ новымъ выраженіемъ, соотвѣтствующимъ характеру богини. Она три раза совершенно превращалась. Удивительно было видѣть, какое разнообразіе оживленныхъ движеній, краснорѣчивыхъ взглядовъ, выразительныхъ жестовъ умѣла она придать мимикѣ заискиванія. Это заискиваніе являлось то нѣжною мольбою, сладкой лестью, шаловливымъ заигрываніемъ, соблазнительнымъ заманиваніемъ, обѣщаніемъ самой сладостной награды, то гордымъ, самоувѣреннымъ требованіемъ, повелительнымъ желаніемъ, то ухищреніемъ, то игривою или смѣлою попыткою схватить, или съ граціознымъ усиліемъ вырвать изъ руки судьи трофей побѣды. При этомъ она выказывала всѣ прелести движеній, жестовъ, позъ. И такъ какъ каждая, тонко придуманная, выразительная черта повторялась три раза, всегда вполнѣ соотвѣтственно характеру богини, то зрители не знали, чему болѣе удивляться, богатству-ли изображенія или разнообразію цѣлаго, или красотѣ и оконченности частностей.

Нельзя не упомянуть, что Ѳеодота во все время пляски смотрѣла своими огненными, полными того разнообразнаго, но всегда заискивающаго выраженія, глазами почти безпрерывно на Перикла. Его она дѣлала невольнымъ участникомъ своей мимической игры, въ немъ она какъ бы видѣла Париса, изъ его руки какъ бы желала получить награду красоты.

Когда Ѳеодота кончила, Периклъ высказался въ лестныхъ выраженіяхъ объ искусствѣ, съ которымъ она рѣшила свою задачу.

— Эта задача была не изъ особенно трудныхъ, — сказалъ Алкаменъ, — Ѳеодота съумѣла бы удивить васъ рѣшеніемъ болѣе сложнымъ. Она вамъ представитъ не только нѣжность голубка и лютость льва, но, если нужно, и легкую зыбь воды, или вспыхиваніе огня, или трепетный шелестъ дерева.

— Я не сомнѣваюсь, — сказалъ Периклъ, — что она съумѣетъ, подобно видѣнному мною недавно искуснику, изобразить мимикою своего удивительно гибкаго и подвижного тѣла даже буквы алфавита, одну за другою.

— Что же ты скажешь о Ѳеодотѣ? — воскликнулъ Алкаменъ, ударивъ по плечу Сократа, который все время не сводилъ глазъ съ танцовщицы, и теперь стоялъ, погруженный, повидимому, въ глубокое размышленіе.

— Я научусь плясать! — отвѣтилъ серьезно Сократъ. — Я зналъ до сихъ поръ только одну мудрость головы и мыслей; теперь я узналъ, что есть мудрость и рукъ, и ногъ.

Слушатели разсмѣялись, полагая, что мыслитель говоритъ съ своей привычной ироніей. Но Сократъ продолжалъ:

— Ритмъ есть мѣра, а мѣра есть нравственность. Такой прекрасный ритмъ тѣла, какой показала намъ Ѳеодота, необходимо долженъ наполнять все существо человѣка чувствомъ и любовью прекрасной мѣры. Увидѣвъ это разъ, нельзя не презирать все неуклюжее, грубое, обыденное и пошлое. Завидую тебѣ, Ѳеодота, ради прекраснаго ритма тѣла и души!

— Меня радуетъ этотъ прекрасный ритмъ, — возразила Ѳеодота лыбаясь, — когда я его сознаю, и когда другіе имъ восхищаются. Но искусство нравиться и восхищать въ Элладѣ становится, повидимому, труднѣе со дня на день. Избалованный глазъ мужчинъ не довольствуется природною красотою женщины. Вы требуете, чтобы мы украшались всѣми средствами искусства, если хотимъ привлечь, или плѣнить васъ. Однако, какъ бы вы ни затрудняли намъ, женщинамъ, призваніе вамъ нравиться, я не перестану считать это призваніе прекраснѣйшимъ и, съ вашего позволенія, моимъ призваніемъ!

— Очевидно, — сказалъ Сократъ, — ты не принадлежишь къ тѣмъ женщинамъ, которыя кромѣ собственной особы стараются нравиться еще только одному мужчинѣ и которыхъ обыкновенно называютъ влюбленными или любящими.

— Нѣтъ, клянусь богами! — перебилъ Алкаменъ, — она не изъ такихъ. Она — страхъ всѣхъ мечтательныхъ юношей, которые бредятъ любовью. Еще вчера молодой Даметъ жаловался мнѣ, что ты его выгнала, потому что онъ сталъ хандрить.

— Дѣйствительно, — подхватила Ѳеодота, — я смѣюсь надъ узами не только Гимена, но и Эрота. Я не жрица любви, я дочь наслажденія!

— Удивляюсь тебѣ, Ѳеодота! — сказалъ Сократъ, — ты избрала, какъ мнѣ кажется, не только прекраснѣйшее, но и человѣколюбивѣйшее изъ всѣхъ призваній. Какое самоотреченіе, Ѳеодота, какое самоотверженіе! Ты не хочешь утолять жажду одного человѣка, отказываешься отъ почетнаго положенія подъ сѣнью домашняго очага, ты предпочитаешь носиться легкимъ облачкомъ по воздуху и разсыпаться надъ главами людей дождемъ наслажденій. Ты отказываешься отъ мира дома, отъ почета супруги, отъ счастья матери и отъ утѣхъ старости, чтобы только удовлетворять усиленной потребности красоты и наслажденія въ сердцахъ мужчинъ Эллады. И ты презираешь не только оковы Гимена — ты вызываешь даже съ дерзкою отвагою и, такъ сказать, съ прометеевскою строптивостью гнѣвъ Эроса, злопамятнѣйшаго изъ всѣхъ боговъ И тебѣ не безъизвѣстно, какъ скоро проходитъ цвѣтъ юности и красоты. И все жь таки ты, въ своемъ самоотреченіи и самопожертвованіи, стоишь подобно цвѣтущему дереву въ мартѣ, и говоришь: — Срывайте и отряхайте ихъ, цвѣты моей скоротечной весны, и сплетайте себѣ изъ нихъ, кто хочетъ, вѣнокъ на нѣсколько дней! Я не думаю о плодахъ, я хочу только цвѣсти! — Какое самопожертвованіе, о, Ѳеодота, какое самоотреченіе! Да благословятъ тебя за то боги и люди, и пусть однажды Хариты погребутъ твое тѣло подъ розами! — Такъ говорилъ Сократъ.

Ѳеодота поблагодарила его улыбкою. Она достаточно освоилась съ особенностями людей, и рѣчь чудака не удивила ее.

— Ты преувеличиваешь мои заслуги! — сказала она.

— Я сказалъ еще далеко не все! — возразилъ Сократъ.

— Итакъ, ты имѣешь причину опять зайти ко мнѣ! — отвѣчала Ѳеодота.

Такъ продолжался ихъ разговоръ еще нѣсколько времени. И прочіе вмѣшались, разговоръ еще болѣе оживился, и Ѳеодота нашла случай обратиться къ Периклу еще съ нѣсколькими пламенными взорами, съ нѣсколькими многозначительными словами.

Периклъ отвѣчалъ на все это съ тою привѣтливою мягкостью, какою отличался въ обращеніи съ женщинами.

Аспазія наблюдала сближеніе обоихъ, но безъ страстнаго ослѣпленія другихъ женщинъ. Вѣдь сама же она провозглашала новое ученіе свободной, веселой любви, и открыто возставала противъ рабства не только въ супружествѣ, но и въ любви. Кромѣ того, она знала, что женщина, разъ выказавшая ревность, погибла. Не упускала она изъ виду и разстояніе, отдѣлявшее Ѳеодоту отъ нея. Ѳеодота исполняла, живя въ полной безпечности, свое назначеніе нимфы. Аспазія никогда не могла бы удовлетвориться такимъ призваніемъ. Она была безконечно далека отъ того самопожертвованія, которое чудакъ Сократъ такими странными словами похвалилъ въ Ѳеодотѣ. Цвѣтомъ своей весны она не жертвовала грубой страсти большинства, она искала и нашла себѣ блистательную цѣль; она была любима и любила сама — впрочемъ, тою только веселою, свободною, озаренною свѣтомъ ума, любовью, которую она возвѣщала. А что касается средствъ очаровывать и плѣнить, то было ясно, что Ѳеодота отдавала безпечно все, что имѣла, и скоро должна была почувствовать, что ей больше нечего давать. Богатая же, глубокая натура Аспазіи была неисчерпаема. Но все-таки она не переставала соображать, какъ лишить соперницу возможности хотя бы и минутной побѣды. Быстро въ ея душѣ созрѣлъ маленькій планъ, и посѣщеніе коринѳской красавицы осталось не безъ послѣдствій.

— Что же, другъ Сократъ, что ты вынесъ изъ троекратной пляски прелестной Ѳеодоты для своей группы Харитъ?

— Много чудеснаго! — отвѣчалъ тотъ. — Я теперь знаю, что должна выражать собою тройственность Харитъ, что — каждая изъ нихъ въ отдѣльности, что — всѣ вмѣстѣ. Но это пока остается моей тайною; пора взять въ руки рѣзецъ и заставить мраморъ говорить. Чему я научился сегодня у Ѳеодоты, вы узнаете, когда моя группа Харитъ будетъ окончена и поставлена на акрополѣ. А пока благодарю васъ за то, что вы дружески провожали меня на пути, на который я рѣшился подъ впечатлѣніемъ словъ этой мудрой красавицы, повелѣвшей мнѣ приносить жертвы Харитамъ.

IX .
«Антигона».

Весною четвертаго года восемьдесятъ четвертой олимпіады, въ мѣсяцѣ элафеболіонѣ, въ домѣ богача Гиппоника въ Аѳинахъ почти постоянно раздавались звуки флейтъ и спѣвающихся мужскихъ голосовъ.

Такая же музыка и голоса спѣвающагося хора слышались изъ дома и богатаго Пирилампа, и Мидія, и Аристокла, и изъ домовъ другихъ аѳинскихъ богачей. Казалось, точно аѳиняне поставили себѣ задачею заглушить на время стукъ рѣзцовъ звуками флейтъ и струнъ и голосами искусныхъ пѣвцовъ, воодушевленныхъ словами поэта. Приближался праздникъ Діонисій, а съ нимъ и то время, когда весь общественный интересъ въ Аѳинахъ обращался къ обычнымъ при этомъ случаѣ драматическимъ представленіямъ въ театрѣ Діонисія.

Новыя драмы были, по обыкновенію, представлены поэтами второму архонту, который, по отзывамъ свѣдущихъ людей, выбиралъ и назначалъ, какія поставить на сцену. Актеры были наняты для нихъ на общественный счетъ, а тѣмъ богатымъ гражданамъ, которымъ на этотъ разъ вышелъ чередъ «хорегіи», то есть постановки хоровъ, было поручено набрать, содержать и подготовить пѣвцовъ. Богатому Гиппонику пришлось ставить хоръ для «Антигоны» Софокла, Пирилампу — для трагедіи Эврипида, Мидію — для трагедіи Іона, Аристоклу — для комедіи Кратина, другимъ — для другихъ пьесъ. По заведенному обычаю между всѣми этими хорегами началось страстное соревнованіе, и каждый старался, со всѣмъ, свойственнымъ аѳинянину, честолюбіемъ перещеголять другихъ тщательною, художественною и роскошною постановкою своего хора. Не даромъ же побѣдителя ожидалъ вѣнецъ, не менѣе завидный, чѣмъ побѣдные вѣнцы на олимпійскихъ и пиѳійскихъ играхъ.

Опять въ домѣ Гиппоника звучали флейты и голоса пѣвцовъ, какъ на улицѣ показался какой-то человѣкъ, очень подвижной на видъ, шедшій легкою и скорою походкою. Онъ казался пріѣзжимъ, потому что за нимъ слѣдовалъ погонщикъ съ муломъ, навьюченнымъ дорожными узлами. Онъ осмотрѣлся на улицѣ, какъ будто отыскивая какой-то опредѣленный домъ.

Вдругъ онъ услышалъ голоса и звуки въ домѣ Гиппоника. Онъ прислушался, улыбнулся и сказалъ рабу:

— Нечего и спрашивать. Вотъ это, безъ сомнѣнія, домъ Гиппоника!

Скорыми шагами подошелъ онъ къ дверямъ и собирался постучать.

Но въ эту самую минуту съ другого конца улицы подошелъ еще кто-то и столкнулся съ пріѣзжимъ передъ дверью Гиппоника.

Пріѣзжій, очевидно, обрадовался этой неожиданной встрѣчѣ. Онъ откинулъ немного голову, положилъ лѣвую руку на грудь, поднялъ правую и произнесъ возвышеннымъ и звучнымъ голосомъ, какъ будто стоя на сценѣ:

«Если предчувствія духъ

Мнѣ не лжетъ, и разсудокъ

Не покинулъ меня»…

то боги даютъ мнѣ счастливѣйшее знаменіе въ этой неожиданной встрѣчѣ, у порога Гиппоника, съ моимъ благороднымъ другомъ, великимъ трагикомъ Софокломъ"…

И съ этими словами онъ протянулъ поэту руку, которую тотъ дружески пожалъ.

— Привѣтствую тебя, дорогой Полосъ! — воскликнулъ онъ. — Добро пожаловать въ Аѳины! По разнымъ городамъ Эллады очаровывалъ ты народъ звукомъ твоего голоса, много снискалъ славы и звонкой награды!

— Правда, — возразилъ Полосъ. — Вездѣ мнѣ оказывали почетъ, гдѣ во мнѣ нуждались на празднествахъ по городамъ Эллады. Но все звучало у меня въ душѣ:

«Туда стремлюсь я,

Гдѣ плещетъ моря прибой

На лѣсистый мысъ Суніона,

Увидѣть священный градъ

Паллады Аѳины»…

и когда вотъ теперь дошла до меня въ Галикарнассѣ вѣсть отъ вашего архонта, съ приглашеніемъ въ Аѳины на время празднества Леней, и съ обѣщаніемъ вознагражденія, какого бы я ни пожелалъ, и когда я, кромѣ того, еще узналъ, что по твоему желанію мнѣ будетъ предложена первая роль въ твоей новой трагедіи, тогда, сгорая отъ нетерпѣнія, тотчасъ же пустился въ море, ибо нигдѣ я съ такой радостью не подвязываю котурна подъ ноги, какъ въ Аѳинахъ, и ни одному поэту не служу такъ охотно своимъ искусствомъ, какъ моему славному другу, великому Софоклу!

Поэтъ опять искренно пожалъ ему руку.

— Такъ и для меня ты самый желанный сотрудникъ! — сказалъ онъ.

— Здѣсь, въ домѣ Гиппоника, — продолжалъ онъ, — ты встрѣтишь въ полномъ сборѣ хоревтовъ и начальника хора, а можетъ быть, уже и обоихъ твоихъ сотоварищей, Деметрія и Каллипида. Гиппоникъ пригласилъ тебя въ свой домъ къ этому часу, чтобы намъ всѣмъ собраться, распредѣлить роли и подготовить все необходимое для того, чтобы нашей трагедіи доставить побѣду.

Они постучались въ дверь, которая тотчасъ же и открылась предъ ними. Гиппоникъ встрѣтилъ Полоса съ великою радостью и съ первыхъ же словъ предложилъ ему остаться гостемъ въ его домѣ на все время его пребыванія въ Аѳинахъ.

— Въ добавокъ ко всѣмъ трудамъ, — возразилъ Полосъ, — которыми ты уже обремененъ, ты хочешь взять на себя еще и эту обузу?

— Объ этой новой обузѣ, — сказалъ Гиппоникъ, — если бы она дѣйствительно и была таковою, по моему, не стоитъ и говорить. Но ты не ошибся, упомянувъ, что не мало трудовъ приходится мнѣ нести съ того дня, какъ архонтъ поручилъ мнѣ хорегію для «Антигоны». Тутъ пришлось нанимать пѣвцовъ и музыкантовъ, и теперь всѣ они проживаютъ у меня, и всѣмъ надо платить и всѣхъ кормить, да вѣдь какъ кормить! молокомъ, да медомъ, да всякими сластями, чтобы голоса сохранили свѣжесть! Соловьевъ въ клѣткѣ никто не сталъ бы тщательнѣе кормить и беречь, какъ я кормлю и берегу этихъ молодцовъ! А тамъ еще потребуются роскошныя одежды и украшенія для этихъ самыхъ хоревтовъ, а вы знаете, какъ требовательны нынче аѳиняне на этотъ счетъ. Если они не увидятъ позолоченныхъ вѣнковъ и всякой діонисіевской роскоши, то нечего и думать о побѣдѣ. Не знаю, удастся-ли мнѣ на этотъ разъ отдѣлаться пятью тысячами драхмъ. Но я готовъ заплатить и вдвое дороже, если бы потребовалось, лишь бы только перещеголять этого павлинника Пирилампа, который ставитъ на состязаніе трагедію Эврипида. Софоклъ уже знаетъ, но тебѣ, милѣйшій Полосъ, еще неизвѣстно, чего только ни дѣлалъ этотъ человѣкъ, чтобы отнять у меня побѣду. Въ самомъ началѣ онъ пытался было подкупить архонта, потомъ всячески старался отбить у меня лучшихъ хоревтовъ. Наконецъ, онъ даже предлагалъ начальнику моего хора взятку, съ тѣмъ, чтобы этотъ нарочно велъ свое дѣло похуже. Но это еще не все: когда были изготовлены убранства и одежды для моего хора, и оказалось, что роскошнѣе ничего не придумаешь, онъ пришелъ въ лавку моего поставщика и, во что бы то ни стало, насильно, хотѣлъ все скупить. Когда же продавецъ отказалъ ему наотрѣзъ, Пирилампъ велѣлъ своимъ рабамъ отколотить его и грозился даже ночью поджечь его домъ. Вотъ что дѣлаетъ этотъ негодяй Пирилампъ!

"Утѣшься, утѣшься, мой другъ!

началъ Полосъ съ паѳосомъ,

«Царитъ въ небесахъ всемогущій Зевсъ,

И окомъ всезрящимъ взираетъ на міръ.

Ему предоставь твой горькій гнѣвъ,

Не злобствуй безмѣрно, но не забывай,

Кого ненавидишь!»

— Впрочемъ, — продолжалъ Полосъ менѣе возвышеннымъ тономъ, — я самъ знаю этого человѣка и его лукавый нравъ. Я и самъ могу разсказать тебѣ кое-что, чего ты, о, Гиппоникъ, еще не знаешь, какія средства онъ пускалъ въ ходъ, чтобы отбить меня отъ Софокла. Онъ обѣщалъ прибавить отъ себя большую сумму къ вознагражденію изъ общественныхъ суммъ, если я только соглашусь выступить въ трагедіи Эврипида. Но я — я стоялъ какъ Филоктетъ, когда хитрый Одиссей хотѣлъ его и его побѣдоносный лукъ отвезти въ Иліонъ.

«Нѣтъ, никогда, да будетъ вамъ вѣдомо!

Даже если бы пламенный Зевса перунъ

Разразилъ и испепелилъ меня!»

— Благодареніе богамъ, Полосъ, — сказалъ Гиппоникъ, — что такой человѣкъ, какъ ты, намъ не измѣняетъ, ибо какъ бы хорошъ ни былъ хоръ, аѳиняне не задумаются свистѣть и шикать, если плохи актеры, назначенные отъ правительства.

— А я благодарю боговъ, — сказалъ Полосъ, — что именно ты, о, Гиппоникъ, ставишь хоръ для Софокла; ибо какъ бы хороши ни были актеры, аѳиняне не перестанутъ стучать руками и ногами, если хоръ не поразитъ пышностью и блескомъ!

Пришли еще двое. Это были актеры Деметрій и Каллипидъ. Гиппоникъ встрѣтилъ ихъ привѣтливо, послѣ чего они поздоровались и съ Полосомъ, съ которымъ уже не разъ выходили вмѣстѣ на сцену, особенно въ трагедіяхъ Софокла.

— Вотъ теперь, — сказалъ Гиппоникъ, — я вижу въ полномъ сборѣ всѣхъ, которые должны содѣйствовать побѣдѣ «Антигоны».

— Обученіе хоровъ, — сказалъ Софоклъ, обращаясь къ актерамъ, — давно уже началось; мы съ нетерпѣніемъ ожидали еще только васъ. Теперь же можно немедленно приступить къ распредѣленію ролей. Сама Антигона, конечно, принадлежитъ представителю первыхъ ролей. — При этомъ онъ обратился къ Полосу, «протагонисту», Полосъ и оба товарища его отнеслись къ этому, какъ къ дѣлу, которое само собою разумѣется, и молча согласились.

Но Софоклъ самъ перебилъ свою рѣчь, спросивъ Полоса:

— Можетъ быть, ты уже слышалъ о прекрасной милезіянкѣ Аспазіи?

И когда тотъ отвѣтилъ утвердительно, онъ продолжалъ:

— Если бы послушаться этой милезіянки, милѣйшій Полосъ, то мнѣ пришлось бы просить архонта назначить женщину для роли Антигоны. У насъ былъ горячій споръ, при которомъ она возставала противъ нашего обычая давать женскія роли мужчинамъ и утверждала, что надо дозволить женщинамъ выходить на сцену. Я указывалъ на маски, покрывающія лицо, и на огромное пространство ѳатра, но не могъ ее разубѣдить.

Полосъ презрительно разсмѣялся.

— Какъ? — воскликнулъ онъ вслѣдъ затѣмъ тономъ негодованія, — а когда я выходилъ въ роли Электры и начиналъ:

«О, лучезарный свѣтъ,

И ясный эѳиръ, обливающій землю».

развѣ тогда кто-нибудь могъ указать на отсутствіе женственности въ моей осанкѣ или въ голосѣ, который лился изъ устъ скорбной маски.

— Никто! никто! — воскликнули всѣ.

— А когда я обнималъ въ горести урну съ мнимымъ пепломъ брата, — продолжалъ, все болѣе увлекаясь, Полосъ:

«О, память мнѣ дрожайшаго изъ всѣхъ людей,

Все, что осталось отъ Ореста мнѣ».

— Весь театръ былъ растроганъ, пораженъ, былъ готовъ залиться слезами! — воскликнулъ Софоклъ, и всѣ согласились съ нимъ.

— Никогда еще, — продолжалъ Софоклъ, — не слышали со сцены голоса, который звучалъ бы трогательнѣе, женственнѣе, чѣмъ твой!

— Надѣюсь, ты не хочешь этимъ сказать, — возразилъ Полосъ, — что мой голосъ имѣетъ вообще женственный характеръ? я думаю, ты помнишь еще моего Аякса:

«О, горе мнѣ, что я упустилъ

Злодѣевъ изъ рукъ, и ярость мою

Обратилъ на стада рогатыхъ воловъ

И на рѣзвыхъ козъ, въ безумствѣ слѣпомъ

Черную кровь проливая».

Голосъ его при этихъ стихахъ совершенно измѣнился.

— Это самый мощный изъ всѣхъ геройскихъ голосовъ! — воскликнули воодушевленные слушатели.

— Какъ? а мой Филоктетъ? — продолжалъ Полосъ: — мой болѣзненный крикъ, когда старый змѣиный ядъ закипѣлъ во мнѣ, это — «Ай! ай! ай! ай! увы, идетъ… идетъ…»

И опять всѣ воскликнули:

— Какой страдальческій голосъ! Какое естественное выраженіе горя, боли, безсилія!

— Ну, да! — воскликнулъ Полосъ; — а когда я въ концѣ трагедіи произнесъ:

«Прощаюсь и шлю послѣдній привѣтъ

Родимой землѣ и гремучимъ ключамъ».

— Это было чудное зрѣлище! — сказалъ Гиппоникъ; — но самое лучшее, что я видѣлъ и слышалъ отъ тебя, это — когда ты стоялъ на сценѣ въ роли Аякса и говорилъ тотъ дивный монологъ…

— Это тогда, — подхватилъ Полосъ, — когда я въ глухомъ ущельѣ, передъ искупительнымъ самоубійствомъ, воткнулъ въ землю мечъ остріемъ кверху…

«Готовъ губитель, ждетъ кого вѣрнѣй пронзить».

— Вотъ, вотъ! — воскликнулъ Гиппоникъ; — и какъ ты потомъ воззвалъ сначала къ Зевсу, затѣмъ къ Эринніямъ, къ Геліосу…

— О, Геліосъ, — подхватилъ Полосъ.

«О, Геліосъ, когда завидишь ты мой край,

Останови ретивый бѣгъ твоихъ коней,

Повѣдать о моемъ погибельномъ концѣ».

— И вотъ когда ты, — продолжалъ Гиппоникъ, все болѣе и болѣе воодушевляясь при воспоминаніи, — наконецъ, вспомнилъ родину и очагъ отцовскаго дома, и Саламинъ, и городъ славы — Аѳины, и родственный народъ аѳинскій, тогда затрепетали въ пламенномъ восторгѣ сердца двадцати тысячъ аѳинянъ. Гордое сознаніе народнаго величія пробудилось мгновенно въ груди каждаго, и каждый почувствовалъ, что и къ нему относится прощальный привѣтъ умирающаго героя! Пока всѣ были еще только растроганы и потрясены въ душѣ, теперь же вдругъ разразилась буря рукоплесканій въ честь тебѣ, и Софоклу, и отечественному герою съ Саламина!

— Совершенно справедливо, о, Гиппоникъ, — сказалъ Софоклъ, — хвалишь ты Полоса, но не забывай и заслугъ Деметрія и Каллипида, и ихъ цѣнятъ и славятъ по всѣмъ городамъ Эллады, и они не разъ содѣйствовали побѣдѣ моихъ трагедій… Тебѣ, Деметрій, — продолжалъ онъ, — я поручаю на этотъ разъ царя Креона; молодому Каллипиду — Исмену. Есть еще нѣсколько второстепенныхъ лицъ, которыя только на короткое время являются на сцену, которыхъ я, однако, не желалъ бы поручить какимъ-нибудь плохимъ актерамъ, подобраннымъ наудачу.

— Мы беремъ все! — воскликнули актеры; — каждый изъ насъ готовъ взять на свою долю сколько угодно лицъ, лишь бы они только не выходили на сцену одновременно. Подъ маскою можно все сыграть.

— Остается, во-первыхъ, любящій Гаймонъ, — сказалъ Софоклъ; — онъ выходитъ уже послѣ того, какъ Антигону отведутъ на смерть.

— Тогда давай мнѣ любящаго Гаймона! — воскликнулъ Полосъ.

— Слѣпца Тирезія пусть возьметъ Каллипидъ, — продолжалъ Софоклъ. — Затѣмъ еще слѣдуютъ стражъ и вѣстникъ. Обоимъ приходится говорить длинные разсказы. А разсказы требуютъ на сценѣ наивозможно лучшей передачи. Ничего нѣтъ хуже, какъ слушать въ такихъ случаяхъ человѣка, едва умѣющаго говорить. Я хочу самъ играть эти двѣ небольшія роли. Я уже не разъ принималъ такое участіе въ представленіяхъ моихъ прежнихъ трагедій.

Актеры приняли это рѣшеніе поэта съ громкими рукоплесканіями, считая его участіе честью для себя. И Гиппоникъ изъявилъ полное согласіе.

— Наконецъ, остается еще Эвридика, супруга Креона, — сказалъ Софоклъ; — она выходитъ только къ концу трагедіи и произноситъ нѣсколько словъ.

— Давай мнѣ и Эвридику! — воскликнулъ Полосъ.

— Ея роль уже отдана! — возразилъ Софоклъ. — Нѣкто, еще никогда не выходившій на сцену и желающій, чтобы имя его не называлось, просилъ ее у меня.

Любопытство Гиппоника и актеровъ было сильно возбуждено таинственною миною поэта. Но онъ наотрѣзъ отказался отъ всякихъ дальнѣйшихъ сообщеній.

Затѣмъ онъ вручилъ актерамъ списки своей трагедіи, далъ имъ еще нѣсколько указаній насчетъ характера ролей и насчетъ одежды, въ какой имъ выходить.

Потомъ Гиппоникъ представилъ имъ всѣхъ пятнадцать хоревтовъ и начальника ихъ, и предложилъ послушать предстоящую спѣвку.

При звукахъ флейтъ началась она торжественными напѣвами и тѣмъ торжественнымъ хороводнымъ шествіемъ, которое совершалось въ честь бога, вокругъ его алтаря, и которое было первымъ началомъ драматической игры; направляясь то направо, то налѣво, останавливаясь, расходясь, опять соединяясь, двигаясь то быстрѣе, то медленнѣе, хоръ началъ пѣть многочисленные и дивные гимны «Антигоны». Съ воодушевленіемъ дидаскалъ или начальникъ и учитель указывалъ тактъ руками, и даже ногами, а иногда, въ пылу рвенія, и всѣмъ тѣломъ. Часто вмѣшивался и самъ поэтъ. Вѣдь его же дѣломъ было составить напѣвы и опредѣлить движенія хоровода. Иногда онъ приказывалъ флейтщикамъ остановиться, бралъ самъ лиру и акомпанировалъ хору, чтобы легче было слѣдить за пѣніемъ и за мѣрными, торжественными движеніями.

А какъ Софоклъ въ домѣ Гиппоника, такъ Эврипидъ хлопоталъ въ домѣ Пирилампа, Іонъ — въ домѣ Мидія, Кратинъ — у Аристона, и прочіе поэты — у прочихъ хореговъ, каждый, подобно полководцу, обучая и ободряя свое войско и мечтая о побѣдномъ вѣнцѣ Діонисія.

А изъ домовъ хореговъ разносилось по всему городу тревожное ожиданіе и живое участіе къ той или другой партіи. Вѣдь побѣда того или другого хорега была существеннымъ вопросомъ для всей соплеменной общины, къ которой онъ принадлежалъ; всей общинѣ, не одной только личности хорега, принадлежала честь побѣды. Обычное въ такихъ случаяхъ волненіе аѳинянъ на этотъ разъ было особенно сильно, такъ какъ Гиппоникъ и Пирилампъ дѣлали неслыханныя усилія превзойти другъ друга, и такъ какъ вражда между обоими соперниками, ежедневно грозившая дойти до кулачной расправы, безпрерывно занимала неутомимые языки аѳинянъ. Государственные вопросы, извѣстія изъ колоній, дѣла въ Пиреѣ — все было забыто, и если бы даже въ эти дни аѳинскій флотъ сражался гдѣ-нибудь съ врагами на морѣ, объ немъ говорили бы меньше, чѣмъ о Гиппоникѣ и Пирилампѣ.

Но вотъ на агорѣ встрѣтились двое, которые завели дружескій разговоръ о чемъ-то другомъ, чѣмъ о Пирилампѣ и Гиппоникѣ. Это Периклъ и Анаксагоръ.

— Ты что-то задумчивъ, — сказалъ мудрецъ своему другу; — или ты задался какою-нибудь новою мыслью относительно государственныхъ дѣлъ, или какая женщина не выходитъ у тебя изъ ума?

— Пожалуй, и то, и другое! — отвѣтилъ Периклъ. — Хорошо было бы. еслибъ можно было обойтись безъ женщинъ и всецѣло отдаться дѣламъ государственнымъ, или мудрости, или какому бы то ни было иному великому, важному дѣлу!

— И можно обойтись безъ женщинъ — можно обойтись безъ всего! — сказалъ Анаксагоръ съ особенною выразительностью и пустился въ разсужденіе о томъ, насколько лучше сразу отказаться отъ всего, ибо ничего нѣтъ на свѣтѣ, чѣмъ можно бы владѣть въ полномъ смыслѣ и безъ опасенія потери.

Периклъ слушалъ спокойно, но поученіе мудреца, повидимому, не могло его убѣдить.

— А если ужь ты, — такъ кончилъ Анаксагоръ свою рѣчь, — никакъ не можешь обойтись безъ женщины, то, съ разумной точки зрѣнія, твоя женщина, то есть твоя жена Телезиппа, не хуже всякой другой. Она рождаетъ тебѣ дѣтей. Чего же ты еще хочешь отъ нея?

— Ты же ее знаешь, — возразилъ Периклъ. — Знаешь, какъ она суевѣрна, ограниченна и чужда всему возвышенному. Можетъ быть, я и примирился бы со всѣмъ этимъ, будь она такъ же уступчива, какъ я. Но эта женщина только и знаетъ, что постоянно противорѣчитъ, ко всему относится съ предубѣжденіемъ, и всякое доброе намѣреніе съ моей стороны обращаетъ себѣ въ обиду. Если я прежде еще вздумаю, бывало, подарить ей какое-нибудь красивое платье или какую-нибудь хорошенькую бездѣлушку для убора, которыя на мой глазъ были бы ей къ лицу, дома и въ брачномъ покоѣ, она ужь, бывало, сердится и спрашиваетъ: «А развѣ я для тебя ужь нехороша? Если я не нравлюсь тебѣ сама, какая я есть, то не хочу нравиться и въ уборѣ!» Можетъ-ли женщина говорить еще безразсуднѣе? Какая женщина при всей красотѣ и молодости не любитъ украшаться для любимаго мужчины, и какой любовникъ или мужъ не будетъ стараться украшать избранницу своего сердца? Она же всегда и во всемъ, что касается любовнаго сожитія, отличалась такимъ тупымъ упрямствомъ, которое можетъ возбудить отвращеніе къ самой цвѣтущей женщинѣ. Ты знаешь также, что я до страсти люблю чистоплотность. Сколько разъ мы ссорились изъ-за свиного хлѣва и птичника, которые по безобразному, старинному обычаю помѣщаются какъ разъ возлѣ домашняго очага; меня они возмущаютъ, она же ни за что не хочетъ съ ними разстаться. Чувства брезгливости она совсѣмъ не знаетъ. Она способна протянуть мнѣ губы и ждать отъ меня поцѣлуя, только что расцѣловавъ неумытыхъ и слюнявыхъ ребятишекъ! Такъ-таки безъ всякой надобности, точно копаться и пальцами и губами въ грязи или, въ случаѣ болѣзни, въ сыпи дѣтей, по ея мнѣнію — естественное и необходимое проявленіе материнской любви. Но развѣ мать уже болѣе не жена мужу? Развѣ здравомыслящая и истинно чуткая женщина не съумѣетъ соединить и уравновѣсить обѣ обязанности любви? И какая польза отъ материнской нѣжности, отъ природнаго влеченія, которое свойственно и обезьянѣ-самкѣ, если это влеченіе остается только на послѣдней степени инстинкта и не соединяется съ правильнымъ пониманіемъ, съ пониманіемъ того, что дѣйствительно полезно или не полезно дѣтямъ? Сколько разъ ты самъ спрашивалъ: какая польза отъ одного природнаго влеченія безъ пониманія, безъ того нравственнаго просвѣтленія, которое возвышаетъ человѣческое существо надъ животнымъ?

— Относительно послѣдняго пункта ты говоришь прекрасно и справедливо! — замѣтилъ Анаксагоръ. — Что же касается до разныхъ шафранноцвѣтныхъ юбочекъ съ пышною бахромою и другихъ подобныхъ вещицъ, которыхъ Телезиппа не хочетъ или не хотѣла принимать, то въ нихъ, дѣйствительно, при разумномъ взглядѣ, кроется безразсудство и пагубная похотливость. Такая страсть къ прикрасамъ только вредитъ. Женщина есть просто женщина, и только! Во имя мудрости: оставь ты свои любовныя мечтанія о милетской красавицѣ Аспазіи!

— Развѣ моя вина, — спросилъ Периклъ, улыбаясь, — если земная красота надѣлена отъ боговъ большею властью, нежели мудрость?

Въ тотъ же день случилось одно событіе, которое могло бы озадачить Перикла, заставить его задуматься, можетъ быть, поколебать его увѣренность въ любви милезіянки и заглушить горячій пылъ его восторга, подобно тому какъ огонь очага, залитый водою, вдругъ заглушается густымъ дымомъ и тяжелымъ смрадомъ.

Нѣсколько разъ уже ходили тайные вѣстники отъ Аспазіи къ Софоклу, отъ Софокла къ Аспазіи. А разъ кто-то даже видѣлъ, какъ самъ поэтъ вечеромъ приходилъ въ домъ перикловой подруги.

Послѣднее же событіе состояло въ томъ, что Аспазію, при ея возвращеніи откуда-то, провожалъ мужчина, котораго подсматривающіе сосѣди въ вечернемъ полумракѣ приняли за Перикла.

Но это былъ Софоклъ. Подойдя къ дверямъ дома, оба они на минуту остановились. Можетъ быть, они раздумывали, войти-ли Софоклу или вернуться? Наконецъ, онъ своимъ обычнымъ нѣжнымъ тономъ спросилъ красавицу:

— Что святѣе: дружба или любовь?

— Святѣе будетъ во всякомъ случаѣ то изъ этихъ чувствъ которое старѣе, — сказала, улыбаясь, Аспазія, отвѣчая загадочно на загадочный вопросъ.

Обмѣнявшись этими словами, они простились: Аспазія вошла въ домъ, а Софоклъ пошелъ обратно.

Утромъ послѣ этого маленькаго событія гадатель Лампонъ отправился въ домъ сестры Кимона, которая всегда благоволила къ нему. Онъ шелъ съ акрополя, отъ Діопейта, съ которымъ опять о чемъ-то долго шептался.

Какъ только священный обрядъ для котораго его приглашала Эльпиника, окончился, Лампонъ съ таинственною и многозначительною миною завелъ разговоръ про Перикла и Аспазію.

Эльпиника и гадатель часто и охотно сообщали другъ другу всякія городскія новости.

— Гордеца Перикла боги, очевидно, готовятся покарать, — началъ Лампонъ.

— А что случилось? — спросила Эльпиника, съ нетерпѣніемъ глядя на него.

— Пока только то, — возразилъ гадатель, — что къ прекрасной подругѣ Олимпійца началъ уже кто-то захаживать тайно по вечерамъ…

— Что же удивительнаго? — воскликнула Эльпиника. — Вѣдь она же гетера. А кто же это началъ ходить?

— Лучшій другъ Перикла, тотъ, который любитъ, чтобы его называли «любимцемъ боговъ», тотъ нѣжно улыбающійся трагикъ изъ Колоноса.

— Волокита, — воскликнула Эльпиника, — такой же извѣстный волокита, какъ и самъ Периклъ!.. Но твоя вѣсть, другъ Лампонъ, пожалуй, даже и не новость. Давнымъ давно уже видѣли этого поэта въ первый разъ въ сообществѣ Перикла и Аспазіи. Всему городу извѣстно, что онъ не менѣе своего друга влюбленъ въ ту развратницу. Такъ и слѣдовало ожидать, что онъ къ ней начнетъ ходить. Однако, кто его видѣлъ? кто можетъ это достовѣрно засвидѣтельствовать?

— Я самъ! — возразилъ Лампонъ; — я самъ видѣлъ его и даже слышалъ мимоходомъ короткій разговоръ между нимъ и Аспазіею, передъ дверьми ея дома. А второго свидѣтеля, еслибы таковой потребовался, представитъ Діопейтъ.

— Превосходно! — воскликнула Эльпиника съ душевнымъ довольствомъ. — Это извѣстіе, переданное Периклу, сразу покончитъ его любовную связь съ милезіянкой. Вѣдь эта связь — корень и поддержка всякаго безбожія въ Аѳинахъ, и та іонянка положительно губитъ нравы. Ее надо вытѣснить, выгнать, погубить. Но кто бы взялся передать Периклу эту вѣсть?

— Лучше всего поручить это Ѳеодотѣ, — полагалъ Діопейтъ. — Эта женщина уже начала и, кажется, не безъ успѣха, закидывать свои сѣти за любовникомъ Аспазіи. И если именно она представитъ ему доказательство о невѣрности милезіянки, то ей вѣрнѣе всего и удастся ее вытѣснить, занявъ ея мѣсто.

— Бѣдная Телезиппа! — воскликнула сестра Кимона. — Конечно, лучше было бы для тебя не имѣть никакой соперницы; но для начала мы уже выиграемъ много, или даже все, если только милезіянка останется ни при чемъ.

— Вотъ именно! — возразилъ Лампонъ. — Изъ сердца такого человѣка, какъ этотъ Периклъ, красивую и хитрую женщину только и можно изгнать при помощи другой красивой же и хитрой женщины. А Ѳеодота далеко не такъ опасна какъ Аспазія. Напротивъ того, эта продажная коринѳянка въ нашихъ рукахъ все равно, что воскъ. Пусть она заманитъ какъ-нибудь Перикла къ себѣ въ домъ, обѣщая ему сообщить важныя и достовѣрныя свѣдѣнія о вѣроломной Аспазіи. А тогда ужь все сдѣлается само собою.

— Успѣхъ совершенно вѣренъ! — воскликнула Эльпиника. — Периклъ уже давно началъ на нее заглядываться. Я знаю. Онъ уже разъ былъ у нея въ домѣ, хотя и вмѣстѣ съ милезіянкой, которая имѣла наглость повести его туда.

— Зачинщикомъ былъ тогда Алкаменъ! — сказалъ Лампонъ. — Онъ подготовилъ для насъ дѣло. Онъ также изъ тѣхъ, которые ненавидятъ милезіянку, которымъ хотѣлось бы видѣть ее опозоренною, униженною, покинутою Перикломъ. Онъ желалъ бы отмстить той женщинѣ, которая измѣнила ему ради Перикла. Еще задолго до насъ онъ уже задумалъ свести Перикла съ Ѳеодотой, чтобы отстранить его отъ милезіянки. Но не было у него въ рукахъ вѣрнаго оружія противъ Аспазіи. Теперь мы ему дадимъ это оружіе. Но кто подговоритъ Алкамена, разъяснить все Ѳеодотѣ?

Эльпиника подумала съ минуту и затѣмъ сказала: — Это дѣло предоставь мнѣ. Я знаю кое-какіе пути, чтобы довести это свѣдѣніе до ушей коринѳянки, и именно въ такомъ видѣ, какъ намъ желательно!

Съ этого часа Аспазіи пришлось готовиться къ упорной борьбѣ уже не только съ Телезиппою, но и съ Ѳеодотою.

Эльпиника обратилась къ своему другу Полигноту. Онъ былъ друженъ съ Агоракритомъ, ожесточеннымъ врагомъ Аспазіи; Агоракритъ передалъ вѣсть Лампона и Эльпиники своему товарищу въ мастерской Фидія, а тотъ, въ своей обычной запальчивости, обрадовался случаю отмстить гордой красавицѣ; онъ сейчасъ же разъяснилъ все дѣло своей веселой подругѣ.

Такимъ извилистымъ путемъ понеслась та громовая стрѣла, которая должна была разбить любовный союзъ лучшаго мужа и прекраснѣйшей женщины въ Элладѣ, и которая была втайнѣ выкована въ горнилѣ злобнаго древняго бога Эрехѳея на акрополѣ.

Празднество Діонисій началось радостно и шумно. Послѣдніе дни были посвящены состязаніямъ трагической музы.

Легкое дождевое облачко пронеслось съ Гиметта надъ театромъ Діонисія въ то время, когда на сценѣ шла, при неудержимомъ хохотѣ зрителей, шальная комедія Кратина; и жрецу Діонисія, возсѣдавшему въ виду всего народа на своемъ роскошномъ, выдающемся въ оркестрѣ, мраморномъ сѣдалищѣ, упала на носъ дождевая капля, въ ту самую минуту, когда заносчивый авторъ пустилъ именно въ особу этого верховнаго жреца Агасеена одну изъ пернатыхъ стрѣлъ своего аттическаго остроумія.

— Начинаетъ капать, — сказалъ верховный жрецъ своему сосѣду Периклу, — я думаю, лучше прекратить представленіе!

— Это пройдетъ! — возразилъ, улыбнувшись, его сосѣдъ.

Но вотъ взвилась новая стрѣла. И эта стрѣла попала уже въ самого сосѣда. И опять всѣ аѳиняне расхохотались и уставились на Перикла, который и самъ спокойно улыбнулся.

Но взвилась еще стрѣла — намекъ на новаго Зевса Олимпійца, на новую Омфалу съ новымъ Геракломъ…

Опять взоры всѣхъ аѳинянъ обратились на Перикла; но онъ уже болѣе не улыбался. Олимпіецъ слегка нахмурился. Эта стрѣла попала въ Аспазію.

Слѣдовали другія зрѣлища, и такъ прошла для аѳинянъ большая часть перваго дня. Нѣкоторые ушли, чтобы вновь вернуться, многіе оставались до самаго конца. Богатые угощались виномъ, плодами, печеньями, которые имъ подавали собственные рабы.

На слѣдующій день все это началось снова. Опять сидѣло тридцать тысячъ аѳинянъ на каменныхъ скамьяхъ діонисіева театра, сановники въ вѣнкахъ, на особыхъ, изукрашенныхъ мраморныхъ креслахъ въ переднихъ рядахъ, богатые на принесенныхъ изъ дому пурпуровыхъ подушкахъ, окруженные прислуживающими рабами, бѣдные съ какою-нибудь горстью смоквъ или луковицъ въ сумкѣ, взятою про запасъ на весь день. И всѣ чувствовали себя мужами аѳинскими, призванными наслаждаться прекраснѣйшимъ зрѣлищемъ, и всѣ болтали про Софокла, и про Іона, и про Эврипида, или внимательно поглядывали отъ времени до времени на тучки, изъ боязни, чтобы та или другая не помѣшала праздничному зрѣлищу.

Опять первыя тысячи столпившагося народа затерялись, точно пигмеи, въ громадномъ пространствѣ амфитеатра. Но вотъ весь театръ, отъ верхнихъ рядовъ до нижнихъ, наполнился народомъ, превратившись въ какую-то необозримую, волнующуюся и бушующую бездну. Голова шла кругомъ, страшно становилось при взглядѣ съ самыхъ верхнихъ сидѣній на это волнующееся море человѣческимъ головъ.

Среди безпорядочнаго гула все болѣе и болѣе возникалъ какой-то угрожающій шумъ. Недаромъ въ этотъ день должна была рѣшиться ожесточенная борьба между Гиппоникомъ и Пирилампомъ. Партіи обоихъ хореговъ, кажется, готовы были сцѣпиться. Какъ только кто изъ нихъ показывался среди зрителей, сейчасъ же поднимался шумъ со стороны и друзей, и противниковъ — крики одобренія и насмѣшливое шиканье.

Агоноѳетамъ и мастигофорамъ, стоявшимъ на оркестрѣ, безпрерывно приходилось зорко слѣдить, взбѣгать вверхъ по ступенямъ, пересѣкавшимъ ряды сидѣній, чтобы тутъ унять ссору тамъ успокоить какого-нибудь буяна.

Спокойнѣе всѣхъ посреди расходившейся толпы былъ Сократъ, мечтатель изъ мастерской Фидія. Онъ тоже пришелъ, но не столько для того, чтобы смотрѣть на зрѣлище, какъ для того, чтобы наблюдать зрителей и размышлять объ ихъ поступкахъ.

— Вотъ сидятъ тридцать тысячъ аѳинянъ, — говорилъ онъ про себя, — и ждутъ съ нетерпѣніемъ какой-то вымышленной исторіи хотятъ наслаждаться поддѣльными слезами и притворнымъ страданіемъ. Они всѣ точно дѣти, которыя, разинувъ рты, слушаютъ сказки, съ тою только разницею, что одни знаютъ, а другіе не знаютъ, что слышатъ вымышленный разсказъ. И откуда въ человѣкѣ эта странная любовь къ подражанію, къ вымыслу?

Красавица Ѳеодота была также среди зрителей. Она была въ прелестномъ нарядѣ. Она не сводила глазъ съ креселъ стратеговъ, гдѣ сидѣлъ Периклъ. Периклъ съ своей стороны отъ времени до времени отвѣчалъ на пламенный взглядъ темноокой красавицы.

Наконецъ, посреди общаго шума и гула раздался звонкій голосъ глашатая, требовавшаго тишины. Жертва возліянія была, принесена у алтаря Діонисія. И снова возгласилъ глашатай:

— Хоръ Іона, выступай!

Трагедія Іона была выслушана аѳинянами, награждена рукоплесканіями, оцѣнена съ природрымъ чутьемъ и вкусомъ. За нею слѣдовала трагедія Филокла. Игравшій въ ней протогонистъ не могъ своимъ произношеніемъ вполнѣ удовлетворить тонкій слухъ аѳинянъ. Надъ нимъ разразилась цѣлая буря, съ хохотомъ, ропотомъ, пронзительными свистками, насмѣшливымъ прищелкиваньемъ, языковъ и топотомъ ногъ. Дошла очередь до комедіи. Теперь насмѣшникъ сталъ владыкою міра, могущественнѣе самого Зевса, и всѣхъ боговъ олимпійскихъ. Необузданнѣйшее остроуміе выразилось въ безукоризненныхъ стихахъ.

Затѣмъ выступилъ хоръ Эврипида.

Драма этого поэта задѣла всѣхъ за живое. Женщины были растроганы тѣмъ, что говорило душѣ, мужчины увлекались блистательными мыслями, которыми было проникнуто это произведеніе, точно пурпуровая парча, протканная золотыми нитями. Пышность хора была встрѣчена возгласами удивленія и восторга. Едва-ли когда случалось видѣть аѳинянамъ что-нибудь подобное. Громкія рукоплесканія раздались, когда кончилась піеса. Пирилампъ и его друзья и сторонники были увѣрены въ своемъ торжествѣ.

Во время короткаго промежутка до начала слѣдующей трагедіи къ Периклу вдругъ подошелъ чей-то рабъ и подалъ ему свернутый листъ папируса. Развернувъ его, Периклъ прочелъ слова:

«Софоклъ ходитъ по вечерамъ въ домъ Аспазіи». — Периклъ былъ пораженъ. Кто написалъ это? Записка была отъ Ѳеодоты. Но Периклъ еще не успѣлъ оглянуться, какъ вѣстникъ ужеисчезъ.

Изъ глубокаго раздумья вызвалъ стратега вновь раздавшійся звонкій голосъ глашатая:

— Хоръ Софокла, выступай!

И вотъ передъ глазами эллиновъ разыгралась трагедія любви, трагедія тѣхъ трехъ проявленій любви, которыя, слѣдуя одно за другимъ, владѣютъ сердцемъ человѣка на его жизненномъ пути: любви сестры къ брату, любви жениха къ невѣстѣ, любви матери къ сыну. Ради любимаго брата умираетъ Антигона, ради возлюбленной невѣсты умираетъ Гаймонъ, ради родного сына умираетъ Эвридика.

Въ длинныя, темныя одежды облечены скорбящія дочери Эдипа. Ихъ маски показываютъ грустныя, благородныя дѣвическія лица, нѣжно и трогательно звучатъ ихъ голоса. Антигона клянется предать землѣ тѣло брата, возлюбленнаго брата, котораго царь Креонъ бросилъ на добычу псамъ и хищнымъ птицамъ; исполнить божескій законъ хочетъ наперекоръ человѣческому велѣнію. Торжественнымъ шагомъ выступаетъ хоръ благородныхъ ѳиванскихъ старцевъ, въ одеждахъ необычайной роскоши, въ золотыхъ вѣнкахъ, и раздаются мощные звуки дивнаго, восторженнаго, чарующаго гимна:

«Геліоса божественный лучъ».

Царь Креонъ выходитъ на сцену въ золототканной пурпуровой мантіи, съ діадемою на челѣ, опираясь на скипетръ, съ изображеніемъ орла на верхнемъ концѣ. Котурны придаютъ его фигурѣ нечеловѣческій ростъ, маска выражаетъ спокойную энергію повелителя, величественнымъ является онъ глазу самаго отдаленнаго зрителя въ огромномъ пространствѣ театра. Онъ отстаиваетъ передъ великодушною дѣвою право властителя, но она признаетъ только одну высшую обязанность, начертанную въ ея сердцѣ: любовь — и на объясненіе царя, оправдывающаго свою жестокость противъ ея брата ненавистью ѳиванскихъ гражданъ къ убитому, она имѣетъ въ отвѣтъ только одно безсмертное изреченіе:

«Не ненависть, любовь дѣлить я рождена!»

И она идетъ исполнить свой обѣтъ и право живущихъ принести въ жертву праву умершихъ. Въ величественной псалмодіи размышляетъ хоръ о безпредѣльной отвагѣ и рѣшимости человѣка, скорбитъ о безпрерывно-возрождающемся, наслѣдственномъ злополучія Лабдакидовъ; выходитъ Гаймонъ, родной сынъ царя, и проситъ за жизнь Антигоны, за жизнь своей невѣсты, но царь непоколебимо стоитъ на своемъ рѣшеніи — довольно есть еще невѣстъ, «довольно нивъ, еще не тронутыхъ сохой» — въ отчаяніи, съ зловѣщими словами удаляется женихъ, и вотъ хоръ старцевъ возглашаетъ пѣснь, которая сложилась въ тотъ день вдохновенія когда Периклъ и Аспазія блаженствовали подъ розовыми кущами поэта, на берегу Кефисса:

«О, Эросъ, всѣхъ побѣждаешь ты».

Но вотъ раздаются съ утѣшающими воззваніями хора трогательныя, предсмертныя жалобы Эдиповой дочери, которая осуждена быть заживо погребенною въ каменной могилѣ; сердца всѣхъ поражены длинною еренодіею, и слезы навертываются на глазахъ всѣхъ аѳинянъ, съ напряженнымъ вниманіемъ, прислушивающихся къ этимъ величественнымъ звукамъ глубочайшей скорби; глядя вслѣдъ уходящей на смерть Антигоны, хоръ старцевъ вспоминаетъ Данаю, ту, которая такъ же «свѣта дневного лишилась подъ сводомъ подземнымъ»; появляется Тирезій, непогрѣшимый старецъ-прорицатель, и вдохновенной рѣчью увѣщеваетъ непримиримаго царя и, наконецъ, волею боговъ смягчается его суровость — томимый зловѣщимъ предчувствіемъ, онъ отмѣняетъ свое роковое рѣшеніе, хоръ ликуетъ въ радостномъ гимнѣ, взывая къ подателю утѣхъ, богу Діонисію; обаятельное впечатлѣніе производятъ эти ликующіе звуки послѣ мрачнаго надгробнаго пѣнія, но они замираютъ и вновь смѣняются пѣніемъ надгробнымъ — уже Антигона сама лишила себя жизни въ каменномъ склепѣ, и, обнимая ея тѣло, сошелъ съ нею во мракъ Аида и Гаймонъ, пораженный собственнымъ мечомъ.

И вотъ выходитъ при вопляхъ царя Креона его супруга Эвридика. Изъ устъ вѣстника узнаетъ она объ обоихъ смертныхъ жребіяхъ, соединившихся въ могилѣ Эдиповой дочери. Она. узнаетъ о смерти сына, и вѣсть эта убиваетъ любящую мать.

Что-то чарующее слышалось всѣмъ въ разсказѣ вѣстника. Но еще болѣе чарующее впечатлѣніе произвели немногія слова изъ устъ царицы, обреченной на смерть.

Не смѣя вздохнуть, вся многоголовая толпа выслушала окончаніе возвышенной трагедіи, какъ величественнымъ аккордомъ завершилась она послѣднею строфою хора, восхваляющею благоразуміе и разсудительность.

Глубоко и неотразимо было впечатлѣніе, которое произвела на умы эллиновъ трагедія Софокла этимъ сплетеніемъ трехъ любовныхъ союзовъ и трехъ смертныхъ жребіевъ. Никогда еще строгая, суровая важность трагической музы не была такъ смягчена, никогда еще возвышенное не было выражено такъ человѣчно, человѣчное — такъ возвышенно.

Но и никогда еще въ трагическомъ произведеніи не слышали такого изобилія дивныхъ и глубокомысленныхъ пѣсней; въ такой гармонической законченности даже малѣйшихъ мелочей аттическая сцена не видала еще ни одного зрѣлища, и съ такою художественною подготовкою и въ такомъ блескѣ никогда еще не выступалъ хоръ передъ народомъ аѳинскимъ.

Когда сошелъ со сцены этотъ хоръ Гиппоника и драматическое состязаніе текущаго года кончилось, весь народъ такими громкими и неудержимыми криками выразилъ свое одобреніе Гиппонику, что избранные для состязанія судьи немедленно, безъ предварительнаго совѣщанія, произнесли передъ ожидающими аѳинянами свое рѣшеніе, по которому побѣда въ дѣлѣ трагедіи была признана за творцомъ Антигоны и за его хорегомъ. Софоклъ и Гиппоникъ вышли, согласно обычаю, на сцену, чтобы еще на глазахъ народа принять изъ рукъ судей вѣнки побѣды.

Невозможно описать радость и гордость Гиппоника, такъ же какъ и злобное ожесточеніе Пирилампа и его партіи.

Выходя среди народа изъ воротъ театра, Периклъ вдругъ увидѣлъ въ толпѣ возлѣ себя Ѳеодоту. Ея красивое лицо на мигъ обратилось къ нему съ выразительнымъ взглядомъ и очаровательнѣйшею улыбкою. Тайкомъ отъ окружающихъ она теперь уже сама сунула ему въ руку какой-то исписанный листокъ.

Периклъ прочелъ и эту записку. Содержаніе ея было слѣдующее:

«Если желаешь узнать кое-что про Софокла и Аспазію, приходи къ Ѳеодотѣ! Подъ портикомъ Ѳолоса будетъ тебя ожидать рабъ, который потаеннымъ путемъ проведетъ тебя съ задняго хода въ мой домъ».

Еще Периклъ не успѣлъ одуматься, какъ ему поступить, какъ уже очутился посреди толпы друзей Софокла, обступившихъ поэта и поздравлявшихъ его съ побѣдою.

Увидя Перикла, поэтъ тотчасъ же поспѣшилъ ему навстрѣчу.

Какъ разстроенъ ни былъ Периклъ, однако, онъ отъ души поздравилъ побѣдителя.

— Благодарю тебя, — сказалъ Софоклъ, — но прошу, выскажи мнѣ твое мнѣніе не какъ другъ, а какъ знатокъ и судья.

Не безъ труда подавляя въ себѣ все то, что такъ волновало его умъ, Периклъ сказалъ:

— Знаешь, что въ твоей трагедіи навело меня на размышленіе? Я, подобно многимъ другимъ слушателямъ, былъ пораженъ, что любви къ невѣстѣ дано въ твоей трагедіи равное право, равная сила, равная преданность до смерти, какъ и узамъ крови, которыя искони были для эллиновъ святѣйшими узами. Эта новизна живо затронула мой умъ, и пока я еще не могу сказать, насколько ты правъ, или нѣтъ.

И, уклонившись отъ предмета, Периклъ продолжалъ: — Конечно, ты самъ подъ маскою вѣстника такъ чудно передалъ тоіъ трогательный разсказъ о смерти Гаймона? Мнѣ кажется, я узнялъ твой голосъ. Но кто говорилъ слова Эвридики? кто изъ актеровъ скрывался подъ маской этой царицы? не знаю, какого необычайнаго, таинственнаго обаянія была исполнена та сцена между тобою, въ роли вѣстника, и той царицею. Никогда я еще не слышалъ, чтобы кто-нибудь говорилъ на сценѣ такъ, какъ говорила она. Какой мужчина, Полосъ развѣ только, могъ воспроизвести удивительную прелесть этого голоса?

— Нѣтъ и не Полосъ! — возразилъ, улыбаясь, Софоклъ. — Ты уже говорилъ о разныхъ нововведеніяхъ въ моей трагедіи; но еще одно нововведеніе совершилось сегодня, о которомъ, кромѣ меня самого, да добрѣйшаго Гиппоника, пока еще никто не знаетъ. Въ первый разъ съ того дня, когда Ѳесписъ двинулъ свою повозку, сегодня на нашей сценѣ скрывалась подъ маскою настоящая женщина. Будь ты третьимъ сообщникомъ этой тайны, и пусть она будетъ у насъ троихъ скрыта навсегда.

— И какая же женщина, — спросилъ Периклъ, — дерзнула, хоть и втайнѣ, выступить на сцену наперекоръ древнему обычаю, добрымъ нравамъ старины?

— Сейчасъ ты увидишь ее! — возразилъ Софоклъ, исчезъ на минуту и возвратился съ какою-то женщиною, закутанною и переодѣтою до неузнаваемости.

Отведя ее и Перикла подальше въ сторону, гдѣ они были скрыты отъ любопытныхъ взоровъ толпы, онъ сказалъ:

— Нужно ли еще снимать покрывало, о, Периклъ, чтобы узнать женщину, которая превосходитъ всѣхъ не только красотою, но и смѣлостью?

Периклъ былъ пораженъ. — Покрывало нужно снять! — сказалъ онъ холоднымъ и серьезнымъ тономъ. Быстрымъ движеніемъ руки сдернулъ онъ покрывало съ лица женщины и увидѣлъ передъ собою Аспазію.

Онъ не сказалъ ни слова. Содержаніе строкъ Ѳеодоты, повидимому, оправдывалось. Было очевидно, что Аспазія безъ его вѣдома была въ тайномъ заговорѣ съ поэтомъ, сообща съ нимъ привела въ исполненіе свой отважный планъ. Конечно, онъ достаточно зналъ дружескую вѣрность благороднаго Софокла, на Аспазія вновь доказала, что ея вольный умъ не признаетъ никакихъ оковъ.

Все, что думалъ Периклъ, глядя молча въ лицо Аспазіи, она ясно прочла на его челѣ, въ его бровяхъ, во взорѣ его глазъ.

И отвѣчая краснорѣчивымъ словомъ на это краснорѣчивоемолчаніе, она начала:

— Не хмурься, о, Периклъ, и прежде всего не гнѣвайся на твоего друга Софокла. Я его принудила сдѣлать то, что онъ сдѣлалъ…

— Но не гнѣвайся и на Аспазію, — перебилъ поэтъ, обращаясь къ Периклу, — и узнай прежде всего, что именно благодаря ей я не забылъ, что святѣе любви — дружба, если она старѣе любви…

— Бороться противъ обычаевъ — мое призваніе! — продолжала Аспазія. — И почему же ты гнѣваешься на меня за то, что я въ созданіяхъ поэта принимаю не меньшее участіе, чѣмъ въ мраморныхъ изваяніяхъ въ мастерской Фидія? Для того я и явилась въ Элладу, чтобы найти красоту и свободу. Если бы я искала рабства, я осталась бы при персидскомъ дворѣ, прозябая подъ сонливымъ любовнымъ взглядомъ изъ тусклыхъ глазъ великаго царя. Въ эту минуту тобою владѣетъ, мой другъ, заблужденіе, предубѣжденіе, чувство мрачное, недостойное эллина. Освободись отъ него, о, Периклъ!

Въ эту минуту подошелъ къ нимъ Гиппоникъ и пригласилъ Перикла съ Аспазіею къ себѣ на пиръ, которымъ онъ на-дняхъ собирался достойно отпраздновать свою и Софоклову побѣду.

Начало уже смеркаться, когда Периклъ распростился съ Гиппоникомъ, Софокломъ и Аспазіей. Въ глубокомъ раздумья пошелъ онъ домой.

Онъ думалъ объ Аспазіи. Онъ размышлялъ о томъ, что она ему сказала. Онъ вполнѣ соглашался съ нею. Любовь не могла быть оковами, не могла быть игомъ рабства для Аспазіи.

Но и для него самого она не могла быть ни оковами, ни игомъ! — Я воленъ зайти къ Ѳеодотѣ! — сказалъ онъ про себя; — можетъ быть, нехорошо по притупляющей привычкѣ слишкомъ долго предаваться любви къ одной женщинѣ. — Требованія гордой и независимой Аспазіи гармонически сливались теперь въ его душѣ съ наставленіями Анаксагора. Онъ опять вспомнилъ записочку коринѳянки и раба, который ждалъ его подъ портикомъ Ѳолоса. Вѣсть, полученная отъ Ѳеодоты, была, конечно, уже разъяснена Софокломъ, и разъяснена лучше, чѣмъ это могла сдѣлать Ѳеодота. Но, можетъ быть, она имѣла еще что-нибудь сообщить ему.

Онъ приблизился къ колоннамъ Ѳолоса. Сейчасъ же къ нему подошелъ рабъ и повелъ его по пустымъ переулкамъ до сада, гдѣ открылъ ему маленькую калитку. Периклъ очутился у порога Ѳеодоты. Онъ могъ войти. Никто не видѣлъ его. Соловьи заливались въ кустахъ сада.

Но Периклъ вдругъ остановился. Только въ этотъ мигъ ему вспомнилось, что теперь, теперь-то именно въ немъ нѣтъ ни малѣйшей охоты бесѣдовать съ Ѳеодотою… Онъ удивился на самого себя. Онъ сказалъ рабу, что долженъ свое посѣщеніе отложить до другого раза. Рабъ взглянулъ ему въ лицо съ совершенно озадаченнымъ видомъ. Но онъ медленными шагами удалился и пошелъ своимъ путемъ.

Луна взошла. Отблескъ ея свѣтился на морѣ и обливалъ серебромъ вершины горъ Аттики. Воздухъ былъ мягокъ и освѣжителенъ. Вдругъ еще разъ откуда-то издали донеслись съ вечернимъ вѣтеркомъ до слуха Перикла отрывки гимна: «О, Эросъ, всѣхъ побѣждаешь ты!» Юноши, возвращающіеся изъ театра, пѣли въ тишинѣ весенней ночи эту пѣснь, которая ихъ такъ вдохновила…

Иного рода тревожное чувство присоединилось къ душевному волненію Перикла и его мыслямъ объ Аспазіи. Онъ позавидовалъ лаврамъ Софокла и Гиппоника. Въ немъ пробудилось желаніе опоясаться мечомъ, собрать войско или флотъ и броситься навстрѣчу блистательнымъ побѣдамъ. Долговременный миръ казался ему уже чѣмъ-то безславнымъ.

И это тяжелое настроеніе разсѣялось только тогда, когда онъ на своемъ дальнѣйшемъ пути увидѣлъ передъ собою освѣщенный луною акрополь, и въ душѣ его проснулся отголосокъ дня Антигоны. Именно онъ пришелъ къ тому мѣсту, гдѣ по одну сторону улицы зіяла въ глубинѣ бездна гранитной и мраморный громады діонисіева театра, а по другую сторону возвышались, облитыя луннымъ блескомъ, скалы акрополя. Мертвая тишина царила теперь надъ огромнымъ пространствомъ театра, гдѣ въ продолженіи дня кипѣла такая пестрая шумная жизнь, гдѣ такъ величественно разносились звуки прекраснѣйшаго созданія эллинской поэзіи. Периклъ кинулъ взглядъ въ эту мраморную бездну, потомъ взглянулъ вверхъ на акрополь, гдѣ бѣлѣли, слагаясь въ правильныя формы, камни будущаго храма. Его личное «я», его единичная судьба исчезли въ великомъ потокѣ мыслей, облачко сошло съ его чела, грудь его вздохнула вольнѣе, и изъ этой глубины, какъ и съ той вершины, точно повѣяло на него духомъ безсмертной жизни.

X.
Царица пира.

Периклъ послѣ побѣды Гиппоника и послѣдовавшаго затѣмъ разговора съ Аспазіей нѣсколько дней предавался разнообразнымъ чувствамъ, которыя возбуждала ея любовь къ свободѣ, и неоднократно въ умѣ его пробуждалась мысль: «Послѣдую любовной приманкѣ прелестной Ѳеодоты! Какое право имѣетъ та милезіянка налагать на меня оковы, которыхъ сама не признаетъ?» Но всегда эта мысль смѣнялась другою, болѣе глубокою мыслью о самой Аспазіи, о свободной, гордой душѣ этой женщины, о возможности потерять право исключительно владѣть ею. И любовь Перикла отъ этой мысли разгоралась лишь сильнѣе, и совмѣстно съ нею то новое чувство не могло жить долго. Аспазія предвидѣла это дѣйствіе и даже разсчитывала на него. Но Периклъ все еще продолжалъ бороться съ самимъ собою, и новыя побужденія къ этой борьбѣ не замедлили явиться.

Гиппоникъ, не жалѣвшій ничего, лишь бы только говорили о блескѣ его богатства и о расточительности его пировъ, не успокоился, пока Периклъ, а также и Аспазія, не дали слово, присутствовать на его побѣдномъ пиршествѣ.

Когда наступилъ назначенный день, въ домѣ Гиппоника собрались избраннѣйшіе мужи, знаменитѣйшіе представители аѳинской славы.

Первымъ дѣломъ Гиппоникъ началъ показывать гостямъ роскошь своего дома. Онъ водилъ ихъ повсюду и показывалъ свои покои, свои сады, свои бани, свою палестру — гимназію въ маломъ видѣ, свой рыбный прудъ, своихъ чистокровныхъ коней, своихъ собакъ, своихъ рѣдкостныхъ птицъ, своихъ пѣтуховъ и перепеловъ, которыхъ держалъ для забавы, то есть для боевъ между собою. Онъ показалъ и памятникъ, который поставилъ на могилѣ своей любимой собачки мелитійской породы. Онъ говорилъ, что домъ его, точно гостинница, всегда полонъ гостей, что онъ ежедневно кормитъ за своимъ столомъ цѣлую дюжину паразитовъ.

— Эти молодцы, — говорилъ онъ, — такъ откормились, что слѣдовало бы ихъ, смѣха ради, показать вамъ. Но на сегодня я рѣшилъ видѣть за моею трапезою только первыхъ мужей аѳинскихъ.

Кто-то изъ гостей спросилъ его, не безъ злого умысла, объ его супругѣ. Гиппоникъ отвѣтилъ, что она совершенно здорова и что онъ не хочетъ мѣшать ей оставаться спокойной на женской половинѣ. Но весь городъ зналъ, что онъ только на показъ увѣшиваетъ свою жену жемчугами и каменьями и иногда катаетъ ее, по новой модѣ, по городскимъ улицамъ въ красивой колесницѣ, запряженной сикіонскими конями. Но этимъ и ограничивалась вся его любовь, и старый волокита — также по новой модѣ — постоянно содержалъ на сторонѣ какую-нибудь подругу изъ иностранокъ; въ настоящее время, какъ поговаривали, на очереди была Ѳеодота.

Онъ разговорился и о своихъ дѣтяхъ, и разсказалъ, что сына Каллія недавно отправилъ въ Дельфы, чтобы въ ознаменованіе кончающагося отрочества обстричься тамъ по древнему обычаю, принося дѣтскіе волосы въ жертву Аполлону; а заговоривъ о своей дочери Гиппаретѣ, которую, повидимому, очень любилъ, онъ не могъ нахвалиться ея красотою и благонравіемъ.

— Моя дѣвочка, — говорилъ онъ, — обѣщаетъ сдѣлаться первою красавицею между аѳинскими дѣвицами, и нелегко будетъ найти ей достойнаго жениха. Что до красоты, то, по моему, ни одинъ мальчикъ въ Аѳинахъ въ юношескомъ возрастѣ не сравняется съ нею, развѣ только твой воспитанникъ, о, Периклъ, маленькій Алкивіадъ. Я раза два-три видалъ его въ палестрѣ, и могу сказать, что онъ между мальчиками почти настолько же хорошъ, какъ моя Гиппарета между дѣвочками. А по возрасту они почти однолѣтки. Ну, кто знаетъ, что судятъ боги, когда наши дѣтки подростутъ. Какъ ты полагаешь, Периклъ? Но будетъ еще время поговорить объ этомъ!

Послѣ такихъ разговоровъ Гиппоникъ повелъ гостей въ свою большую, прекрасно убранную столовую залу. Застольныя ложа были разставлены широкимъ кругомъ. Все, разумѣется, было роскошно: ложа были покрыты богатыми и пестрыми коврами, круглыя подушки, подкладываемыя подъ лѣвый локоть, были изукрашены дорогимъ шитьемъ, серебряные и золотые, и даже усаженные драгоцѣнными каменьями, сосуды бросались въ глаза не столько драгоцѣнностью матеріала, какъ изяществомъ своихъ формъ, въ красивыхъ чашахъ курились ароматы, наполнявшіе воздухъ упоительнымъ благовоніемъ, стѣны были росписаны картинами веселья и наслажденія. Между изображенными тамъ разными группами и сценами виднѣлись безчисленныя эроты, сидящіе верхомъ на голубяхъ и воробьяхъ. Но еще болѣе бросался въ глаза полъ залы. Въ первую минуту казалось, что онъ весь усѣянъ отбросками съ богатаго стола: корками разныхъ плодовъ, костями, хлѣбными крошками, обрѣзанными пѣтушиными гребешками, пестрыми перьями ощипанныхъ птицъ, всякаго рода объѣдками. Оказывалось, что все это было чрезвычайно искусно изображено на полу превосходною мозаикою изъ мелкихъ, разноцвѣтныхъ камешковъ. Большіе, росписанные сосуды были разставлены для украшенія по разнымъ мѣстамъ обширной залы. А напротивъ входа стоялъ убранный цвѣтами жертвенникъ, на которомъ горѣлъ огонь и курились благовонія.

Гиппоникъ попросилъ гостей расположиться, гдѣ кому угодно. Сначала всѣ сѣли; явились рабы съ серебряными тазами и кувшинами, чтобы до начала пира развязать гостямъ ремни сапогъ или сандалій и облить имъ обнаженныя ноги. Но въ кувшинахъ на этотъ разъ, вмѣсто воды, было вино, приправленное примѣсью душистаго масла и различныхъ эссенцій. Такимъ же образомъ гости умыли и руки, отирая ихъ подданными вслѣдъ затѣмъ тонкими полотенцами.

Слѣдуя предложенію Гиппоника, всѣ расположились по двое, какъ случилось, или кому съ кѣмъ захотѣлось. Искатель мудрости, Сократъ, помѣстился возлѣ мудраго Анаксагора; ваятель Фидій возлѣ своего друга, строителя Иктина; поэтъ Софоклъ возлѣ актера Полоса; софистъ Протагоръ возлѣ врача Гиппократа.

Софистъ Протагоръ проживалъ какъ разъ въ Аѳинахъ и гостилъ у своего друга Гиппоника. Его прибытіе въ Аѳины надѣлало много шума, такъ какъ слава его росла въ Элладѣ со дня на день. Онъ былъ родомъ изъ Абдеры, слѣдовательно, ѳракіецъ, но по племени іонянинъ, такъ какъ Абдера была основана іонянами. Говорили, что онъ въ ранней юности былъ носильщикомъ, пока какой-то мудрецъ не замѣтилъ и не развилъ его способности. Много онъ потомъ постранствовалъ, изучилъ даже и мудрость Востока и появился вдругъ блестящимъ метеоромъ на небѣ Эллады. Онъ былъ одинаково свѣдущъ во всемъ; въ гимнастикѣ, въ музыкѣ, въ краснорѣчіи, въ поэзіи, въ землевѣдѣніи и въ звѣздословіи, въ математикѣ, въ этикѣ, въ политикѣ, и вездѣ, куда онъ ни являлся, стекались къ нему толпы любознательныхъ слушателей. Богатые юноши платили огромныя суммы, чтобы учиться у него. Вездѣ онъ производилъ впечатлѣніе своимъ видомъ, держалъ себя съ царственнымъ достоинствомъ, одѣвался роскошно, говорилъ увлекательно.

Этотъ-то Протагоръ расположился на одномъ ложѣ съ еще молодымъ, но очень свѣдущимъ и даровитымъ врачемъ Гиппократомъ, племянникомъ Перикла.

По странной случайности Полигноту, всегда сдержанному, а здѣсь даже какъ-то стѣснявшемуся, пришлось имѣть сосѣдомъ неугомоннаго комика Кратина, славившагося и своимъ умѣньемъ пить. Но при всемъ несходствѣ своихъ натуръ, оба они сходились въ одномъ. Они были единственные изъ гостей, которые со всѣмъ собравшимся кружкомъ не имѣли никакихъ дружескихъ связей и были приглашены только благодаря честолюбивому желанію Гиппоника видѣть у себя всѣхъ наиболѣе выдающихся аѳинянъ. Кратинъ былъ насмѣшникъ, остроуміе котораго, подобно молніи, чаще всего обращалось на все высокое и великое. Недаромъ онъ въ своей послѣдней комедіи не пощадилъ ни Перикла, ни его подругу. Полигнотъ же, другъ Эльпиники, былъ втайнѣ озлобленъ на Фидія. Поэтому не удивительно, что Кратинъ и Полигнотъ въ недоумѣніи переглянулись и шепнули что-то другъ другу, увидя, какъ Аспазія, по приглашенію Гиппоника, помѣстилась между нимъ и Перикломъ, на особомъ ложѣ, по обычаю женщинъ сидя, между тѣмъ какъ мужчины расположились полулежа на лѣвомъ боку, облокачиваясь лѣвою рукою на подушку. Кратинъ и Полигнотъ обмѣнялись вопросомъ, какъ это какой-то иностранкѣ, какой-то гетерѣ оказываютъ такой почетъ. Иначе смотрѣли на это остальные гости. Всѣ они были дружны съ Перикломъ, составляли блистательную толпу его сторонниковъ, понимали значеніе и силу Аспазіи и не удивлялись уже болѣе ничему, что касалось до милезіянки. Протагоръ, конечно, видѣлъ Аспазію въ первый разъ, но съ первой же минуты такъ былъ очарованъ ею, что ему и въ голову не приходило видѣть въ ея присутствіи что-либо недозволительное.

По знаку Гиппоника къ каждому ложу были пододвинуты маленькіе столики, блюда были частью разставлены, частью обнесены и обѣдъ начался.

Для такого, единственнаго въ своемъ родѣ собранія знаменитыхъ гостей Гиппоникъ не пожалѣлъ ничего, что могло сдѣлать честь аѳинскому рынку.

— Если я, — сказалъ онъ, между тѣмъ какъ гости начали протягивать руки къ лакомымъ блюдамъ, — вмѣнилъ себѣ сегодня въ обязанность угостить такое избранное общество славнѣйшихъ мужей, то я, конечно, желалъ угостить ихъ, какъ можно лучше. Но вы знаете, насколько мы, аѳиняне, ушли нынѣ впередъ въ другихъ искусствахъ; но въ искусствѣ ѣды еще въ нѣкоторомъ родѣ отстали. По моему, однако, искусство ѣды совсѣмъ не таково, чтобы имъ пренебрегать, отдавать предпочтеніе другимъ искусствамъ. Я лично всегда гордился тѣмъ, что меня считаютъ знатокомъ въ ѣдѣ, и счелъ бы за счастье, если бы могъ содѣйствовать усовершенствованію аттической кухни. Я вижу, нѣкоторые изъ васъ насмѣшливо улыбаются, какъ бы желая сказать, что для Аѳинъ этого не нужно, что Аѳины призваны стоять во главѣ народовъ только въ дѣлѣ другихъ искусствъ. Позвольте замѣтить вамъ, что это заблужденіе. Вы сошлетесь на нашъ превосходный мраморъ, на нашу отличную глину и на тому подобное, я же легко докажу вамъ, что вы нигдѣ въ иныхъ краяхъ не найдете лучшей соли, лучшаго масла, уксуса, лучшихъ ароматныхъ травъ, а это все — вѣдь самыя главныя силы въ рукахъ искусныхъ поваровъ. Не говоря уже объ аттической соли, которая знаменита въ двоякомъ смыслѣ, всякій знаетъ, что ничто не сравнится съ плодомъ аттической маслины, что травы Гимметта ароматичнѣе всякихъ другихъ травъ, что поэтому и медъ съ Гимметта лучше всякаго другого меда.

"Чтобы имѣть дѣйствительно превосходнаго повара, я, къ сожалѣнію, долженъ былъ выписать такого изъ Сициліи.

"Но зато этотъ поваръ, Анакарсисъ но имени, дѣйствительно рѣдкостный мастеръ своего дѣла, и я смѣло могу назвать его Фидіемъ или Софокломъ повареннаго искусства.

«Никто не съумѣетъ такъ, какъ онъ, приправить закуску для возбужденія аппетита. Подливки, подъ которыми онъ подалъ намъ вонъ эти колбасики, потроха, кабанью печенку, мелкую птицу и прочее, удовлетворятъ всякаго знатока. Объ его искусствѣ потрошить рыбу, тунцовъ, угрей, муренъ, равно какъ и поросятъ, и замысловато начинять ихъ дроздами, яйцами и устрицами, вы также можете здѣсь составить себѣ понятіе. А его зайцы и серны, его куропатки, кулики и фазаны покажутся вамъ настолько же превосходными, какъ и его печенья на молокѣ и на меду, съ начинкою изъ разныхъ плодовъ.

„И такъ, вы, повторяю еще разъ, имѣли бы теперь случай оцѣнить труды этого мастера; но всѣ вы, — могу даже сказать аѳиняне вообще, — постоянно очень ужь заняты другими вещами, чтобы съ истиннымъ пониманіемъ относиться къ такимъ произведеніямъ и безъ зависти признать великое значеніе этого искусства. Собственно, одни только паразиты по ремеслу и могутъ быть настоящими, тонкими знатоками въ ѣдѣ и благодарными гостями. Къ счастію, число этихъ искусниковъ хорошо поѣсть на чужой счетъ ростетъ въ Аѳинахъ со дня на день. У меня, какъ я уже говорилъ, ежедневно обѣдаетъ цѣлая дюжина такихъ знатоковъ, и я не могу обойтись безъ нихъ; вѣдь скучно же въ одиночествѣ наслаждаться лакомыми блюдами. Вотъ вамъ бы посмотрѣть на нихъ, какъ важно они относятся къ своему дѣлу, какъ они и языкомъ причмокиваютъ, и брови подымаютъ, когда мой поваръ удивить ихъ какимъ-нибудь новымъ изобрѣтеніемъ или какимъ-нибудь новымъ, для знатока только и замѣтнымъ видоизмѣненіемъ чего-нибудь уже знакомаго. Вы, конечно, не такіе люди. Отправляя лучшія произведенія моего Анакарсиса черезъ мостъ своего нёба, каждый изъ васъ думаетъ о чемъ-нибудь постороннемъ: Периклъ о своихъ государственныхъ дѣлахъ и о какой-нибудь новой колоніи, которую собирается выслать, Софоклъ о какой-нибудь новой трагедіи, Фидій о фризахъ Парѳенона, Полигнотъ размышляетъ, какъ бы еще лучше расписать стѣны этой залы, а Сократъ разлагаетъ въ своемъ умѣ какое-нибудь понятіе, вмѣсто куропатки, которая лежитъ передъ нимъ на тарелкѣ“.

Весело посмѣиваясь, гости выслушали эти изліянія Гиппоника и его добродушные упреки.

Но вотъ онъ поднялся съ своего мѣста и съ достоинствомъ, какого было бы достаточно даже при торжественныхъ обрядахъ, совершаемыхъ имъ въ санѣ дадуха въ Элевзисѣ, принесъ обычное жертвенное возліяніе. „Доброму духу!“ воскликнулъ онъ, плеснулъ нѣсколько капель чистаго вина изъ чаши на полъ, отпилъ самъ, велѣлъ вновь наполнить чашу и обнести ее въ круговую, справа налѣво. Повторяя поочередно обрядъ возліянія, всѣ гости хранили торжественное безмолвіе, и только величавые, глухіе звуки двухъ флейтъ сопровождали церемонію.

Затѣмъ были убраны маленькіе столики и подметенъ полъ.

Прислуживающіе рабы принесли кубки, поставили большой кратеръ, подали разныя сласти и роздали гостямъ головныя повязки и душистые вѣнки изъ розъ, фіалокъ и миртъ. Возложивъ вѣнки на головы, всѣ пирующіе провозгласили пэанъ во славу Діонисія и совершили передъ жертвенникомъ новое возліяніе въ честь всѣхъ олимпійскихъ боговъ, на этотъ разъ уже виномъ, разбавленнымъ водою.

— Вы знаете, дорогіе гости и друзья, — началъ опять Гиппоникъ, — чего еще требуетъ старинный, прекрасный обычай. Какъ вы желаете назначить симпозіарха, по выбору или по жребію?

Фидій, Иктинъ, Анаксагоръ и еще нѣкоторые сейчасъ же объявили, что не соглашаются на жребій; онъ могъ бы пасть на нихъ, тогда какъ они не чувствуютъ въ себѣ призванія къ исполненію обязанности царя и распорядителя пира и его увеселеній.

— А если приходится, — сказалъ Протагоръ, — избирать симпозіарха, то, по моему, прежде всего слѣдуетъ предложить эту почетную обязанность великому Периклу, славнѣйшему между столь многими славными мужами.

Но Периклъ отказался и прибавилъ, улыбаясь:

— Избирайте Сократа! Онъ умѣетъ руководить умными разговорами, отчего же бы ему не съумѣть руководствовать пиршествомъ?

Но Сократъ возразилъ:

— Не знаю, умѣю-ли я руководить умными разговорами или нѣтъ; но это я знаю, что, и владѣя такимъ умѣньемъ, я впалъ бы въ непростительное высокомѣріе, если бы присвоилъ себѣ, будь то въ бесѣдѣ или на пиру, такое первенствующее положеніе въ присутствіи моей учительницы и наставницы Аспазіи, побѣдоносная мудрость которой достаточно знакома всему нашему обществу. Согласенъ, что обычай требуетъ царя и что Аспазія — женщина; однако, не могу понять, какое значеніе можетъ имѣть для роли симпозіарха именно мужской полъ? Гиппоникъ желаетъ, чтобы его пиръ былъ единственнымъ въ своемъ родѣ; отлично, постараемся содѣйствовать ему и изберемъ вмѣсто царя пира — царицу!

Въ первую минуту всѣ были какъ-то озадачены, но вскорѣ со всѣхъ сторонъ раздались одобрительныя восклицанія.

— Странно, но можетъ быть и умно, — сказала Аспазія, — избрать царемъ пира такого человѣка, который самъ не умѣетъ пить.

— Какое это вино, — продолжала она, — которымъ пока наполнены наши кубки?

— Это вино съ Ѳазоса, — отвѣчалъ Гиппоникъ, — ѳазосское вино лучшаго сорта, какое раздается въ пританейонѣ въ Ѳазосѣ! Дивный ароматъ имѣетъ оно само по себѣ, а сладость придаетъ ему пшеничная мука съ медомъ, которая, по правиламъ искусства, кладется въ бочки.

— Медвяное, живительно-душистое вино съ Ѳазоса! — воскликнула Аспазія, — достойный напитокъ въ честь обоихъ мужей, побѣду которыхъ мы здѣсь торжествуемъ! Собесѣдники! осушите ваши кубки во здравіе побѣдителя-хорега и побѣдителя-поэта, творца „Антигоны“!

Всѣ выпили съ радостными восклицаніями, и кубки вновь наполнились по приказанію Аспазіи.

— Ѳраксъ! — крикнулъ Гиппоникъ одному изъ прислуживающихъ рабовъ, — принеси списокъ винъ, заготовленныхъ для сегодняшняго пира, и подай его царицѣ! — На этомъ же спискѣ ты, Аспазія, найдешь и перечисленіе всѣхъ игръ и увеселеній, которыми мы сегодня можемъ располагать въ домѣ. Царицѣ да будетъ благоугодно выбирать для нашей забавы то, что ей покажется самымъ подходящимъ и лучшимъ, и словомъ или знакомъ вызывать все передъ нами, какъ по мановенію волшебнаго жезла!

— Не прикажешь-ли подать мнѣ киѳару? — спросила Аспазія. — Я, какъ царица, желала бы только подать основной тонъ къ настроенію и гармоніи этого пира.

Тотчасъ же Гиппоникъ велѣлъ одному изъ рабовъ принести киѳару, богато выложенную драгоцѣнными камнями и слоновою костью. Милезіянка взяла ее и пропѣла подъ звукъ струнъ слѣдующіе стихи:

„Благоуханіе розъ, и фіалокъ, и нарды сирійской,

Вакха живая роса, гроздій сокъ золотой,

Все намъ велитъ возглашать при стройныхъ звукахъ киѳары,

Что изъ жизненныхъ благъ высшее — радость одна!“

И она велѣла передать киѳару Сократу.

Но Сократъ сказалъ:

— Такъ какъ симпозіархъ, заботясь о развлеченіи пирующихъ, можетъ задавать и загадки, то я съ самаго начала уже предполагалъ, что Аспазія не упуститъ случая испытать нашу находчивость. То, что она, задавая, какъ сама выразилась, основной тозъ для нашего пира, сейчасъ пропѣла подъ звуки киѳары о радости жизни, и пропѣла, повидимому, безъ всякаго тайнаго умысла, — что это въ сущности, какъ не заманчивая загадка для насъ? Прекрасная милезіянка кажется мнѣ, по истинѣ, сфинксомъ, сидящимъ на краю пропасти, въ которую мы всѣ будемъ низвержены, если не рѣшимъ эту загадку. Какъ я теперь завидую добрѣйшему Гиппонику! Вѣдь онъ, очевидно, лучше насъ всѣхъ понимаетъ радость жизни и ея наслажденія, такъ что онъ одинъ, можетъ быть, въ состояніи правильно разъяснить и разрѣшить загадку, которую намъ пропѣла Аспазія. Въ чемъ человѣкъ искуснѣе всѣхъ на дѣлѣ, въ томъ онъ, конечно, можетъ быть и лучшимъ наставникомъ!

Со всѣхъ сторонъ раздались веселыя восклицанія:

— Вѣрно! Гиппоникъ самый подходящій человѣкъ, разъяснить намъ наслажденія и радости жизни!

— Если на этомъ пиру никакъ ужь нельзя оставить въ сторонѣ несносную мудрость, — началъ Гиппоникъ съ лукавою улыбкою, — то я благодарю боговъ хоть за то, что рѣчь зашла именно объ этомъ, а не о какомъ-нибудь иномъ предметѣ. Ибо это дѣйствительно такой предметъ, о которомъ я смѣло могу кое-что сказать. Вы, можетъ быть, еще помните, какъ я старался объяснить вамъ, что едва-ли гдѣ на свѣтѣ можно дойти до такого совершенства въ искусствѣ ѣсть и пить, какъ здѣсь въ Аѳинахъ — конечно, если только захочешь. Вообще можно утверждать, что на этой почвѣ, подъ этимъ эллинскимъ небомъ, люди рождаются только для счастья. Но я также докажу вамъ, что у насъ въ Греціи легко соединить самую пріятнѣйшую жизнь съ мудростью, съ добродѣтелью, или набожностью, или благочестіемъ, съ чѣмъ, наконецъ, хотите. Ибо эллинскіе боги требуютъ всего возможнаго, кромѣ отреченія отъ радостей жизни. Такого отреченія они не требуютъ даже отъ меня, хотя я изъ жреческаго званія и ежегодно при празднованіи мистерій въ Элевзисѣ исправляю должность дадуха. Все остальное время года я проживаю въ Аѳинахъ для отечества и для собственнаго удовольствія, и еще никто, ни изъ боговъ, ни изъ людей, не упрекнулъ меня за это. Положимъ, меня ненавидитъ и на меня злословитъ бѣдняга Діопейтъ тамъ на акрополѣ, но вѣдь не потому, что я люблю хорошій столъ да хорошенькихъ женщинъ, отъ чего и онъ самъ не отказался бы, если бы имѣлъ на то средства; нѣтъ, онъ злится. только на то, что элевзинскіе жрецы, изъ рода Эвмолпидогъ, стали выше рода Этеобутадовъ, къ которому принадлежитъ онъ. Если Діопейтъ живетъ въ одиночествѣ, не зная радостей, то на это его добрая воля; эллинскіе боги этого не требуютъ, и какъ бы я хорошо ни ѣлъ, я все-таки остаюсь такимъ же благочестивымъ человѣкомъ, какъ и онъ, и не менѣе его буду угоденъ богамъ. Кто скажетъ про меня, что я не благочестивъ, что я не чту боговъ, какъ слѣдуетъ? Зевсъ Геркейосъ имѣетъ свой жертвенникъ у моего домашняго очага; въ нишѣ за дверьми стоитъ Гермесъ Строфайосъ, божественный ихъ хранитель; передъ дверьми стоитъ обычный домикъ Гекаты и конусообразная колонна Аполлона Агіея, хранителя улицъ и дорогъ, а возлѣ нея посаженъ и его священный лавръ, въ охрану отъ волшебства и отъ падучей болѣзни; надъ самой дверью виситъ, отъ одного празднества Піанепсій до слѣдующаго, масличная вѣтвь, обвитая бѣлою шерстью и освященная въ храмѣ Аполлона; надпись на дверяхъ поручаетъ мой домъ защитѣ боговъ, а голова Медузы надъ нею заграждаетъ доступъ всякому злу. Я никогда не упускаю случая дѣлать подобающія приношенія богамъ, совершать всѣ очистительные и умилостивительные обряды, приносить жертвы, не жалѣю денегъ на блистательную обстановку празднествъ въ честь боговъ, и вотъ теперь еще истратилъ 5.000 драхмъ, чтобы какъ можно роскошнѣе поставить хоръ, который требовался для „Антигоны“ нашего Софокла. И такъ, кто дерзнетъ сказать, что я не благочестивый человѣкъ, и не чту боговъ по обычаямъ праотцевъ? Мы, греки — народъ благочестивый, а я — истый грекъ. Поэтому я чту боговъ, какъ подобаетъ, но не боюсь ихъ, и живу въ свое удовольствіе. Много есть въ Тартарѣ такихъ, которые терпятъ страшныя муки за разныя прегрѣшенія, но я не помню между ними ни одного, который страдалъ бы за то, что любилъ хорошо ѣсть и весело жить. Вѣдь нѣтъ такого? Нѣтъ! нѣтъ ни одного! Итакъ, повторяю еще разъ: я человѣкъ благочестивый и не боюсь боговъ. Я не боюсь ничего на свѣтѣ, кромѣ однихъ только воровъ и грабителей, которые могли бы похитить мои сокровища, мои жемчуги и камни, мои персидскія золотыя дарейки!

Всѣ гости отвѣтили на послѣднія слова Гиппоника веселымъ смѣхомъ и дружными рукоплесканіями, онъ же продолжалъ:

— Вотъ задумали, и, конечно, благоразумно, строить на акрополѣ казнохранилище для государственныхъ денегъ, подъ защитою богини-градохранительницы. А гдѣ нашему брату, благонамѣренному гражданину, хранить свое благопріобрѣтенное достояніе? Не скрою, что съ тѣхъ поръ, какъ у меня въ серебряныхъ копяхъ работаетъ шесть тысячъ рабовъ, и мое имущество ростетъ изо дня въ день, я началъ побаиваться.

— Успокойся, Гиппоникъ, — воскликнулъ Периклъ, — я выхлопочу тебѣ разрѣшеніе построить на акрополѣ особое казнохранилище для твоей надобности. Этого преимущества ты вполнѣ заслужилъ, если не инымъ чѣмъ, то уже, по крайней мѣрѣ, твоею только что произнесенною рѣчью.

Опять раздались громкія рукоплесканія и похвалы Гиппонику и его рѣчи.

Только неугомонный острякъ и неутомимый бражникъ Кратинъ спросилъ его:

— Если ты, благородный Гиппоникъ, вправду не боишься боговъ, но только воровъ, и кромѣ воровъ ничего и никого на свѣтѣ, то какого же ты мнѣнія о водяной болѣзни и о другихъ послѣдствіяхъ благочестивой и вмѣстѣ съ тѣмъ пріятной жизни? или о подагрѣ, которая, какъ я, къ сожалѣнію, знаю по собственному опыту, связана съ слишкомъ обильными возліяніями діонисіевой влаги? Неужели ты и ихъ не боишься? Или ты въ этотъ дѣлѣ совершенно полагаешься на своего друга Гиппократа, искуснаго врача, котораго вѣрно не спроста приглашаешь дѣлить съ тобою трапезу?

— Ты не ошибся, — возразилъ Гиппоникъ, — въ этомъ дѣлѣ я полагаюсь на Гиппократа, съ которымъ стараюсь ладить такъ же, какъ и съ богами. Пусть онъ рѣшаетъ, дѣйствительно-ли отъ того, что мы называемъ радостями жизни, происходитъ подагра, и водяная, и чахотка, и иныя подобныя бѣды.

— Только отчасти, — сказалъ, улыбаясь, Гиппократъ. — Нельзя конечно, отрицать, что всякія переполненія и истощенія, связанныя съ радостями жизни, могутъ производить и водяную, и чахотку, и иныя болѣзни. Но радость сама по себѣ — а вѣдь о ней одной, объ ея понятіи зашла у насъ рѣчь — есть нѣчто вполнѣ полезное для здоровья. Радость сама по себѣ — тѣлесное и душевное настроеніе особаго свойства: она румянитъ щеки, даетъ блескъ глазамъ, ускоряетъ дыханіе и кровообращеніе, разрѣшаетъ сгущающіеся и вяжетъ расплывающіеся соки, возбуждаетъ всѣ жизненныя силы, и приводитъ все существо человѣка въ состояніе прекрасной, живой гармоніи. Даже для больного радость бываетъ такимъ цѣлительнымъ лекарствомъ, что я, право, не знаю, найдется-ли между всѣми травами, пластырями и всякими снадобьями, которые мы, врачи, употребляемъ противъ болѣзней, средство болѣе сильное и болѣе вѣрное.

Съ веселымъ смѣхомъ всѣ слушатели рѣшили, что впредь не будутъ довѣряться никакому врачу, кромѣ Гиппократа.

— Мудрый цѣлитель! — воскликнулъ уже подгулявшій Кратинъ, — ты успокоилъ меня, какъ нельзя лучше! Теперь мнѣ ясно, какъ бы я, котораго называютъ любителемъ бутылки, особенно съ тѣхъ поръ какъ я написалъ комедію, въ которой хоръ является въ видѣ полныхъ бутылокъ, моихъ подругъ, какъ бы я могъ донынѣ еще устоять противъ всѣхъ этихъ переполненій, связанныхъ съ любовью къ вину, если бы цѣлительная радость пьянства сама по себѣ не поддерживала меня? Будь я симпозіархомъ на мѣстѣ той заѣзжей красавицы, которая, вѣроятно, болѣе знакома съ служеніемъ золотой Афродитѣ, чѣмъ Вакху, то я немедленно предложилъ бы всѣмъ выпить дважды за здоровье мудрѣйшаго изъ всѣхъ врачей, Гиппократа!

— Ѳраксъ! — приказала Аспазія, стоявшему возлѣ нея рабу, — подай Кратину кубокъ двойного размѣра! А теперь выпьемъ въ честь Гиппократа!

Когда же всѣ выпили въ честь Гиппократа, и Кратинъ, ухмыляясь, опорожнилъ свой огромный кубокъ, заговорилъ Полосъ:

— Какъ разсуждать о радости, не припомнивъ прежде всего слова, слышанныя вами изъ устъ вѣстника въ трагедіи, побѣду которой мы сегодня торжествуемъ:

„Когда отъ человѣка радость отошла,

Я жизнь его уже считаю не за жизнь:

Такого заживо-умершимъ назову!

Сокровища, и власть, и даже царскій санъ —

Все это только тѣнь, все лживая мечта,

Когда въ твоей душѣ нѣтъ мѣста одному,

Нѣтъ мѣста радости, усладѣ бытія!“

— Я прославляю радость, — сказалъ на это Софоклъ, — не только потому, что она услаждаетъ жизнь, но и потому, что она украшаетъ ее. Въ жизненной глубинѣ таится много ужасовъ, и часто уже возникалъ вопросъ, не лучше-ли было бы вовсе не жить, нежели жить. Но разъ мы живемъ, то намъ только и остается, по мѣрѣ возможности, прикрывать бездну жизни и ея ужасы цвѣтами красоты и ея родной сестры, радости. Въ тѣсныхъ предѣлахъ заключена жизнь человѣка: но всякій можетъ въ этихъ предѣлахъ быть человѣкомъ, въ маломъ кругѣ развивать чистоту и благородство человѣчности до совершеннѣйшей красоты. Человѣкомъ же быть значитъ — быть великодушнымъ и мягкосердечнымъ, а для великодушнаго и мягкосердечнаго жизненный предѣлъ обращается въ отрадное сознаніе мѣры, придающей всему нашему бытію божественную прелесть. Красота и душевный покой, великодушіе и мягкость — вотъ чѣмъ долженъ гордиться истинный эллинъ!

— Благодарю тебя за это изреченіе! — сказалъ Периклъ. — Меня иногда упрекали за чрезмѣрную мягкость и снисходительность въ войнѣ, но я именно полагалъ, что поступаю, какъ истинный эллинъ. И если когда-нибудь опять придется воевать, на морѣ или на сушѣ, то я у аѳинскаго народа выпрошу себѣ въ. соратники творца „Антигоны“.

— Софокла въ стратеги? — воскликнули нѣкоторые изъ пирующихъ.

— А что же? — сказалъ, улыбаясь, Софоклъ, — недаромъ же мой отецъ былъ оружейникомъ. Вотъ вамъ и указаніе, что я рожденъ быть стратегомъ.

— Въ добрый часъ! — воскликнулъ Гиппоникъ, — а какъ ты полагаешь, Периклъ: неужели вскорѣ опять придется снаряжать корабли и вооружать войско?

— Очень возможно! — возразилъ Периклъ.

— Я согласенъ, — воскликнулъ Гиппоникъ, — но надѣюсь, ты поѣдешь за новыми побѣдными лаврами именно на томъ адмиральскомъ кораблѣ, который, по должности тріерарха, буду снаряжать я!

— Непремѣнно! — отвѣтилъ Периклъ. — Однако, не будемъ на нашемъ мирномъ пиршествѣ предаваться воинственному воодушевленію. Вѣжливость требуетъ, прежде чѣмъ намъ перейти къ другимъ разговорамъ, спросить мудраго Анаксагора, какъ онъ относится къ тому, что было здѣсь высказано съ разныхъ сторонъ относительно радости.

— Если вы желаете услышать мое мнѣніе, — отозвался Анаксагоръ, — то я не буду его скрывать. Все, высказанное пока, доказываетъ, что вы желаете и стараетесь искать и привлекать къ себѣ извнѣ все прекрасное, доброе и пріятное. Я же утверждаю, что истинною, настоящею радостью бываетъ не та, которая подходитъ къ намъ извнѣ, но та, которая живетъ, какъ нѣчто существенное, въ нашей собственной душѣ. Наслажденіе и радость — не одно и то же; а счастье не только не заключается въ вещахъ, находящихся внѣ насъ, но, напротивъ, существуетъ лучше всего именно безъ нихъ! Добровольно подчиняться всеобщему міровому разуму, умерщвлять самоволіе — вотъ въ чемъ мудрость, и добродѣтель, и охрана всякой истинной радости, вотъ та несокрушимая твердыня апатіи, въ которой человѣкъ, отрекшійся отъ желаній и страстей, удовлетворенный въ самомъ себѣ, является непобѣдимымъ даже для силъ судьбы!

Странное впечатлѣніе произвели эти слова Анаксагора. Периклъ выслушалъ ихъ съ тѣмъ вдумчивымъ вниманіемъ, съ которымъ относился всегда къ сердечнымъ изліяніямъ своего стараго друга. Но Аспазія на мигъ нахмурилась. Ея взоръ встрѣтился съ взоромъ Протагора. Красавица и софистъ переглянулись, какъ бы втайнѣ соглашаясь другъ съ другомъ. И когда вслѣдъ за тѣмъ знаменитый ораторъ окинулъ взглядомъ все общество, собираясь отвѣчать философу, тогда взглядъ Аспазіи точно старался воспламенить его мысли, окрылить его слова.

— Строго и сурово, — началъ онъ, — звучатъ слова мудреца клазоменскаго здѣсь, гдѣ еще за немного мгновеній слышались веселыя сколіи и пиршественная радость шумно ликовала вокругъ увѣнчаннаго цвѣтами діонисіева жертвенника! Но и онъ, — замѣтьте это! — и онъ, строгій, суровый мудрецъ говорилъ о радости, какъ о высочайшей цѣли человѣка. Онъ держится только иного мнѣнія относительно путей, ведущихъ къ этой цѣли. И дѣйствительно, какъ многоименна самая радость, такъ многообразны, такъ различны пути, которые ведутъ къ ея лучезарной высотѣ. Иные находятъ удовлетвореніе въ упоеніи чувствъ, другіе, побуждаемые болѣе возвышеннымъ влеченіемъ къ красотѣ, возносятся къ болѣе чистымъ сферамъ радости, и есть, наконецъ, такіе богоподобные люди, которые, отрѣшившись отъ всякихъ желаній, въ безмятежномъ покоѣ витаютъ надъ облаками и вѣтрами. Хотите знать, которому изъ этихъ трехъ способовъ стремленія къ радости я отдаю предпочтеніе? Ни одному, но предпочитаю тотъ способъ, который научаетъ насъ, согласно времени и мѣсту, слѣдовать всѣмъ тремъ путямъ! Когда звенятъ кубки и сверкаютъ глаза красавицъ, тогда будемъ слѣдовать веселой мудрости Гиппоника, когда передъ нашими взорами возстаютъ чудеса красоты, и благородная человѣчность проявляется въ пышномъ расцвѣтѣ, тогда будемъ дѣлить духовно-преображенную радость Софокла; когда же омрачится сводъ неба, когда неотразимо обрушится на насъ скорбь и злополучіе, тогда придетъ время спокойно распроститься съ увѣнчанною цвѣтами радостью и опоясаться божественнымъ равнодушіемъ и прекраснымъ спокойствіемъ мудраго Анаксагора! Отреченіе — дѣло достославное, но мы прибѣгнемъ къ этому искусству только тамъ, гдѣ оно понадобится. Пока не прошло время веселья — будемъ веселиться, придетъ пора лишеній — перенесемъ ихъ спокойно. Кто умѣетъ мудро наслаждаться, тотъ найдетъ въ себѣ и мудрость отреченія. Онъ сдѣлаетъ радость своею рабынею, но не сдѣлается самъ рабомъ радости. Онъ съумѣетъ покорить себѣ вещи, но самъ имъ не покорится. И если то, что мудрость ставитъ предѣломъ нашей радости, есть не что иное, какъ естественная, истинная мѣра ея, а радость, заглушаемая неумѣренностью, перестаетъ быть радостью, и превращается въ свою противоположность, если слѣдовательно этотъ предѣлъ и эта мѣра находятся не внѣ, или не возлѣ ея, а заключается въ ней же самой, къ чему тогда еще говорить о добродѣтели и о воздержаніи, какъ о чемъ-то постороннемъ, равноправномъ съ радостью, и даже ей враждебномъ? Лишеніе, отреченіе, добродѣтель безъ радости могутъ быть доступны только мышленію эллина, но не его душѣ. Даже простой усиленный трудъ, суету и спѣхъ ремесленной работы на потребу дня онъ считаетъ дѣломъ недостойнымъ. Поэтому на эллина работаетъ рабъ, работаетъ варваръ. Неблагородная часть человѣчества должна жертвовать собою для части благородной, чтобы могъ осуществиться идеалъ истинно человѣчнаго бытія. Если бы я былъ законодателемъ, новымъ Ликургомъ или Соломономъ, и если бы мнѣ были вручены неисписанныя скрижали закона, я начерталъ бы на нихъ золотомъ только эти слова: „Смертные, будьте прекрасны, будьте свободны, будьте счастливы!“

Такъ говорилъ Протагоръ, не сводя глазъ съ Аспазіи, и радуясь, что она съ нимъ соглашается и ободряетъ его своими взглядами. Съ мнѣніемъ Протагора согласилось и большинство пирующихъ, а Периклъ сказалъ, что поручитъ ему управленіе первою колоніею, которая въ скоромъ времени будетъ выслана изъ Аѳинъ. Ибо онъ, какъ замѣтилъ Периклъ, вполнѣ съумѣетъ основать новую общину въ эллинскомъ духѣ.

— Счастливый Протагоръ, — заговорилъ Сократъ, — счастливый Протагоръ, которому дано обратить въ звонкую монету увлекательной рѣчи золото молчанія Аспазіи! Если я такъ же хорошо понялъ слова твоихъ устъ, какъ ты — языкъ взоровъ Аспазіи, то я прихожу къ заключенію, что ты смотришь на мудрость, какъ на одно изъ средствъ, содѣйствующихъ возбужденію радости, и именно въ томъ смыслѣ, что ее можно, такъ сказать, хранить про запасъ, и въ случаѣ надобности, когда ничего другого не осталось, взять да и вынуть изъ кармана…

— Что значитъ мудрость? — воскликнулъ Протагоръ. — Спроси тысячу человѣкъ, и одинъ назоветъ мудростью то, что другой называетъ неразуміемъ. А спроси ихъ, что значитъ радость и горе, и всѣ будутъ одного мнѣнія!

— Ты дѣйствительно такъ думаешь? — возразилъ Сократъ. — Не мѣшало бы сдѣлать опытъ…

— Позволь, Протагоръ, — перебила Аспазія, — мнѣ отвѣтить на предложеніе Сократа: не словами, ибо дерзну-ли я стать на мѣсто Протагора, гдѣ дѣло касается словъ мудрости? Я хочу отвѣтить на его вѣчные вопросы и сомнѣнія только тѣми средствами, которыми я, какъ царица пира, располагаю для испытанія истины его послѣдняго возраженія!

— Во-первыхъ, — продолжала Аспазія, — омочите свѣжею росою ваши губы, которыя, можетъ быть, пересохли въ жару разговора!

По ея приказу въ кратерѣ было разбавлено водою новое вино и подано въ новыхъ, большаго размѣра, кубкахъ.

— Это вино съ Лезбоса! — сказалъ Гиппоникъ, — славное вино! По аромату оно уступаетъ ѳазосскому, но на вкусъ оно еще лучше.

— Оно и мягко, и горячо, какъ душа его соотечественницы Сафо! — воскликнулъ Протагоръ, отвѣдавъ сначала губами отъ своего кубка.

По предложенію Аспазіи кубки были выпиты въ честь нѣжнопламенной пѣвицы изъ Лезбоса и вновь наполнены. Глаза пирую щихъ засверкали ярче.

— Теперь позвольте, — начала снова Аспазія, — войти тѣмъ, которые уже стоятъ на готовѣ: мы увидимъ кое-что изъ того, въ чемъ, по мнѣнію Протагора, всѣ люди сходятся, по мнѣнію же Сократа не сходятся.

Въ залу вошли флейтщицы, танцовщицы и акробатки, всѣ молоденькія и хорошенькія, всѣ въ цвѣтахъ, и въ роскошномъ уборѣ, и въ соблазнительныхъ нарядахъ.

Раздались нѣжные, сладостные звуки флейтъ, и танцовщицы начали мимическую пляску. То, чѣмъ любовался Сократъ у Ѳеодоты, то онъ имѣлъ теперь передъ глазами въ многократномъ повтореніи, въ цѣлой группѣ молодыхъ красавицъ. Всѣ пришли въ восторгъ отъ этого прелестнаго зрѣлища, но искусство акробатокъ произвело уже какое-то чарующее впечатлѣніе. Что-то обаятельное было въ неуловимо-быстрыхъ движеніяхъ этихъ гибкихъ, стройныхъ, молодыхъ дѣвушекъ, когда онѣ начали подъ тактъ музыки и съ пляскою подбрасывать и ловить обручи и мячики, или кататься на шарѣ, поставленномъ на гончарный кругъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ, съ волненіемъ и почти съ ужасомъ смотрѣли зрители, когда онѣ затѣмъ, поставивъ нѣсколько мечей остріемъ кверху, начали плясать, то носясь и кружась между сверкающими клинками, то перекидываясь черезъ нихъ, и взадъ, и впередъ. Когда же, наконецъ, одна изъ этихъ прелестныхъ дѣвушекъ, въ самомъ легкомъ одѣяніи, не скрывавшемъ полныхъ и безукоризненно-правильныхъ очертаній тѣла, стала на руки и, перегнувшись назадъ, взяла одною ногою бокалъ, другою ковшъ, и налила вина изъ кратера, а потомъ, въ томъ же положеніи, пустила ногами стрѣлу изъ лука — тогда восторгъ зрителей достигъ высшаго предѣла, и всѣ были въ какомъ-то чаду упоенія, не только отъ этой изумительной ловкости, но и отъ вида этого цвѣтущаго тѣла, развитаго до высочайшей степени свободы и почти нечеловѣческой легкости движеній.

Когда эти пляски и игры кончились, и танцовщицы, акробатки и флейтщицы удалились при громѣ рукоплесканій, Аспазія сказала:

— Мнѣ кажется, что видѣнное зрѣлище доставило удовольствіе всѣмъ безъ исключенія, и что мы всѣ согласны относительно этого чувства радости, тогда какъ раньше, когда шла рѣчь объ ученіяхъ мудрости, не могли придти къ соглашенію. И такъ, опытъ, который, по твоимъ словамъ, о, Сократъ, слѣдовало сдѣлать, сдѣланъ…

— Ты отлично знаешь, Аспазія, — возразилъ Сократъ, — что нѣтъ человѣка, который такъ бы радовался всякому поученію, какъ именно я. Позволь мнѣ только спросить Протагора еще объ одномъ. Если, какъ онъ намъ объяснялъ, есть разные роды радости, и если мы то, что намъ доставляетъ радость, называемъ благомъ, то должны, конечно, существовать и разныя блага, и между ними одно — высочайшее. Но чтобы найти это высочайшее благо во множествѣ всѣхъ различныхъ благъ, а слѣдовательно высочайшую радость во множествѣ разныхъ радостей — ибо радость, какъ мы уже сказали, не есть сама по себѣ благо, но вызывается въ насъ только, когда мы владѣемъ какимъ-нибудь благомъ — не требуется-ли для этого немного пониманія, или познанія, или мудрости, или чего-нибудь подобнаго, какъ бы его ни назвать?..

Улыбаясь сказала Аспазія: — Видишь, Протагоръ, какъ онъ старается поставить тебя въ затруднительное положеніе; но я обязана принять мѣры, чтобы предупредить слишкомъ горячій споръ. Уже съ полчаса тому назадъ у меня составился маленькій планъ противъ этого неугомоннаго Сократа. По моему, не хорошо, что Сократъ расположился на одномъ ложѣ съ Анаксагоромъ: духъ учителя придаетъ ему все новую силу и задоръ. Мнѣ вообще кажется, что гости Гиппоника отчасти расположились такъ, что грозитъ опасность для общаго блага, что могутъ составляться тайные заговоры. Я уже давно неоднократно замѣчала, что Фидій и Иктинъ шепчутся между собою. И Кратинъ, какъ я вижу, частенько наклоняется къ уху своего сосѣда Полигнота. Въ силу дарованной мнѣ власти, я повелѣваю всѣмъ перемѣнить мѣста и сосѣдей.

— Пусть будетъ такъ! — воскликнули повеселѣвшіе собесѣдники, — мы охотно повинуемся. Но какъ же ты хочешь размѣстить насъ?

— Слушайте! — сказала Аспазія, — гастрономъ Гиппоникъ пусть попроситъ Сократа встать, и самъ пусть располагается возлѣ Анаксагора; краснорѣчивый Полосъ пусть помѣстится возлѣ молчаливаго Иктина; неугомонный Кратинъ пусть будетъ сосѣдомъ тихому, благочестивому Софоклу. Фидій пусть опять сойдется съ Политотомъ. Но съ кѣмъ помѣстить мнѣ Сократа? Невозможно соединить его съ Протагоромъ, напротивъ того, я должна стараться отдалить ихъ другъ отъ друга. Только и остается попросить тебя, Протагоръ, занять мое мѣсто, а мнѣ самой, до окончанія спора, присѣсть къ Сократу!

Сказавъ это, она встала и сѣла на нижній конецъ ложа, на которомъ возлежалъ Сократъ.

Всѣ охотно исполнили повелѣніе царицы, и только, кто втайнѣ, кто вслухъ, позавидовали Сократу.

На него же эта близость красавицы произвела совсѣмъ необычайное впечатлѣніе. Если раньше, какъ выразилась Аспазія, духъ Анаксагора, возбуждалъ въ немъ задоръ, то теперь ея близость произвела въ немъ примирительное настроеніе…

— Но что я вижу! — воскликнула Аспазія, наклоняясь къ Сократу и разглядывая его вѣнокъ, — изъ вѣнка на твоей головѣ выпало уже много лепестковъ. Вѣдь это знакъ затаеннаго сердечнаго томленія! Или тебя огорчаетъ твой малолѣтній другъ, шалунъ Алкивіадъ? Однако, я сѣла къ тебѣ не для того, чтобы допытываться сердечныхъ тайнъ. Какія сомнѣнія, о, Сократъ, ты желалъ еще разрѣшить?

Сократъ, подъ обаяніемъ близости Аспазіи, ея огненныхъ взоровъ, дыханія ея устъ, шелеста ея одежды при каждомъ движеніи, возразилъ:

— АспазіяІ у меня были сомнѣнія, и я такъ прекрасно расположилъ ихъ, точно боевымъ строемъ, у себя въ головѣ. Но только что я собирался пустить ихъ въ наилучшемъ порядкѣ и быстрымъ наскокомъ, какъ мнѣ подставили обвитую цвѣтами преграду, и я уже теперь боюсь, какъ бы они, прыгая черезъ нее, не поломали себѣ ноги. Ты спрашиваешь, о, Аспазія, какія сомнѣнія еще остались у меня? Въ настоящую минуту я сомнѣваюсь только въ одномъ: хорошо-ли мнѣ, что ты сидишь возлѣ меня?

Немного насмѣшливо улыбаясь, взглянулъ Анаксагоръ, который между тѣмъ молча попивалъ изъ своего кубка, на друга! такъ позорно слагающаго оружіе.

— Видишь, Анаксагоръ, — сказалъ Сократъ, — я палъ въ бою за доброе дѣло, и ты, старецъ, за котораго я собственно и обнажилъ свой мечъ, долженъ теперь выносить меня, молодого, изъ боя. Отмсти за меня, если можешь, о, Анаксагоръ!

— Непремѣнно! — возразилъ Анаксагоръ, отхлебнувъ изъ своего кубка; — я не чувствую себя такимъ дряхлымъ Пріамомъ, чтобы съ трепетомъ замолкнуть передъ юною мудростью этого Ахиллеса! Мы еще поговоримъ съ тобою, Протагоръ…

— Прошу повременить! — воскликнула Аспазія, — если ты собираешься говорить вѣскія слова, то дозволь мнѣ сначала исполнить мою царскую обязанность, и еще болѣе окрылить твой языкъ глоткомъ лучшаго изъ всѣхъ винъ, сбереженнаго до конца, дивною влагою хіосскаго винограда!

И Аспазія приказала подать славнѣйшее изъ всѣхъ греческихъ винъ.

Кубки были опорожнены, и съ этой минуты не было уже никого болѣе во всемъ обществѣ, кто не чувствовалъ бы себя высоко вознесеннымъ надъ сферою трезваго разсудка, не былъ бы подъ наитіемъ вдохновляющихъ силъ Діонисія…

Анаксагоръ осушилъ свой кубокъ и заговорилъ несвязно про радость и добродѣтель, и познаніе, и всеобщій міровой разумъ…

Какъ будто стараясь еще болѣе оживить его, Аспазія сама предложила ему еще кубокъ хіосскаго.

Онъ выпилъ и рѣчь мудреца сдѣлалась еще безсвязнѣе; онъ началъ заикаться и какъ-то странно покачивать головою. Наконецъ, его голова совсѣмъ склонилась на грудь. Прошло еще нѣсколько минутъ, и старикъ спокойно задремалъ.

Веселый хохотъ поднялся въ средѣ парующихъ.

— Что ты надѣлала, Аспазія? — воскликнули они, — ты обезоружила послѣдняго поборника строгой мудрости!

— За веселымъ пиромъ, — возразила Аспазія, — строгой мудрости подобаетъ задремать. Но Хариты не покинули благороднаго мудреца и во снѣ. Посмотрите, какъ хорошъ онъ въ своей спокойной дремотѣ! Предлагаю всѣмъ снять вѣнки и положить ихъ на голову и на плечи спящаго, и такъ похоронить прекрасно и мирно заснувшую мудрость!

Пирующіе такъ и сдѣлали, и черезъ нѣсколько минутъ голова мудреца скрылась подъ вѣнками.

Сократъ продолжалъ пить, не пьянѣя, но притворялся пьянымъ, чтобы безнаказанно шептать Аспазіи на ухо самыя удивительныя вещи.

Задумчивый Фидій говорилъ мальчику, который подливалъ ему вина, что возьметъ его моделью для фигуры какого-нибудь эфеба на внутреннемъ фризѣ Парѳенона. Кратинъ ругался втихомолку и сказалъ своему новому сосѣду Софоклу:

— О, эта волшебница, Цирцея, Омфала будетъ меня помнить! она заставляетъ меня и хіосское-то даже пить изъ большого кубка! Пока я былъ трезвъ, я все не замѣчалъ, въ чемъ дѣло; а теперь понимаю, чего ей хочется!

Полигнотъ увѣрялъ своего сосѣда, что послѣ молодой Элопиники еще не видалъ такой красивой женщины, какъ Аспазія.

— Периклъ, — говорилъ раскраснѣвшійся отъ вина Гиппоникъ растроганнымъ голосомъ, — Периклъ, ты знаешь, что я всегда уважалъ тебя и что я тебѣ очень обязанъ за то, что ты избавилъ меня отъ Телезиппы; хоть она и была тогда красавицей, но сварливаго нрава. Но ты ужь, пожалуйста, помоги мнѣ насчетъ казнохранилища-то на акрополѣ, — потому что на меня работаетъ теперь шесть тысячъ рабовъ въ серебряныхъ копяхъ, и мое богатство ростетъ со дня на день, и просто не знаешь, какъ уберечься отъ воровъ. А когда подростетъ твой воспитанникъ Алкивіадъ — моя дочка Гиппарета — первая изъ всѣхъ молодыхъ красавицъ…

— Непремѣнно! — сказалъ Периклъ, добродушно улыбаясь. Онъ одинъ во всемъ кругу нисколько не чувствовалъ надъ собою власти Вакха; не потому чтобы пилъ меньше другихъ, но потому, что былъ на столько же крѣпокъ по натурѣ, на сколько мягокъ душою. Онъ разговорился съ Протагоромъ о политикѣ, о превратностяхъ народнаго правленія въ Аѳинахъ, о предстоящемъ выселеніи новой колоніи, о скорой возможности похода. А Протагоръ все чаще и чаще поглядывалъ на красавицу изъ Милета.

Наконецъ, молчаливый Иктинъ, воодушевившись отъ выпитаго хіосскаго, удивилъ все собраніе, затянувъ пэанъ во славу Діонисія; всѣ пирующіе подхватили и пропѣли его хоромъ.

Такъ длилось до разсвѣта пиршественное веселіе въ домѣ Гиппоника, возбужденное дарами Вакха, чарующею прелестью окружающей обстановки и видѣнныхъ зрѣлищъ, обаяніемъ милезіянки и животворнымъ вѣяніемъ эллинскаго духа.

Наконецъ, поднялся блистательный Протагоръ и сказалъ:

— Царица Аспазія, какъ вы знаете, уступила мнѣ свое мѣсто. Пользуюсь этимъ, чтобы на одинъ мигъ присвоить себѣ и ея царственную власть и предложить вамъ осушить эти послѣдніе кубки въ честь Аспазіи! Она, какъ царица пира, высоко держала стягъ прекрасной радости, шутя и играя защищала ея царство отъ вторженій мрачнаго настроенія и строгой мудрости — всегда умѣла уловить минуту, чтобы противопоставить враждебнымъ силамъ то дары Вакха, то очарованіе чувствъ, то помощь Эроса и Харитъ, нѣжно усыпила пытливость искателя истины и погребла старческую главу мудреца подъ цвѣтами — незамѣтно направила нашъ бѣгъ въ открытое море, въ бушующее волненіе діонисіевыхъ радостей! Но сладостное опьяненіе не грозитъ опасностью для благороднаго чела эллина, и серебристый туманъ возліяній падаетъ росою на листья вѣнковъ, которыми мы освѣжаемъ и осѣняемъ наши главы! Итакъ, выпьемъ послѣдніе кубки въ честь прекрасной и мудрой царицы нашего пира, Аспазіи!

Такъ сказалъ Протагоръ, и предложенію его послѣдовали всѣ собесѣдники, всѣ эти избранные мужи, собравшіеся въ домѣ Гиппоника въ пиршественныхъ вѣнкахъ, но блистающіе вокругъ Перикла и Аспазіи какъ яркія свѣтила древней Эллады.

И допивъ послѣдніе кубки и пожавъ руку Гиппонику, всѣ разошлись при утреннемъ разсвѣтѣ.

— А ты также доволенъ царицею пира, которую такъ прославилъ Протаторъ? — Такъ спросила Перикла Аспазія, когда они остались вдвоемъ.

— Съ сегодняшняго дня я восхищаюсь тобою еще болѣе, чѣмъ прежде, — сказалъ Периклъ; — но не боишься-ли ты, что я люблю тебя менѣе прежняго?

— Почему же такъ? — спросила Аспазія.

— У тебя всегда есть что-нибудь для всякаго, — возразилъ онъ, — что же, наконецъ, останется для Перикла?

— Я сама! — возразила Аспазія.

Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ, и она обняла его нѣжными руками.

— Не знаю, — сказалъ Периклъ, прощаясь съ нею, — мнѣ хотѣлось бы или сейчасъ же разстаться съ тобою и унестись на поприще славныхъ подвиговъ, или же гдѣ-нибудь въ идиллическомъ покоѣ уединенія прожить съ тобою медовый мѣсяцъ любви!

— Можетъ быть, боги и даруютъ тебѣ въ свое время то или другое, а можетъ быть и то и другое вмѣстѣ! — возразила Аспазія.

Милезіянка въ то утро сомкнула утомленные глаза съ сознаніемъ, что болѣе прежняго приблизилась къ своей цѣли. Она припомнила тотъ часъ, когда была вынуждена удалиться съ позоромъ изъ дома Перикла; вспомнила гордую Телезиппу, которая считала себя такою неприступною, такою непобѣдимою владычицею у своего домашняго очага — она могла себѣ сказать, что и сокровенные, и открытые планы ея зрѣютъ и близятся къ осуществленію, и что она восторжествуетъ въ своемъ призваніи, на развалинахъ обычая и предубѣжденія водрузить на вѣчныя времена знамя свободы, красоты и радости.

XI.
Самосъ.

— Вотъ чего я ужь никакъ не думалъ, — говорилъ старикъ Каллипидъ посреди одной изъ многочисленныхъ кучекъ аѳинянъ, которые, толпясь на большой площади Пирея, о чемъ-то горячо разговаривали, — никакъ не думалъ этого, когда проходилъ еще надняхъ мимо Аѳины-В.оительницы на акрополѣ. Весь конецъ копья богини былъ усѣянъ кузнечиками, которые такъ и трещали. „Это предвѣщаетъ миръ“, — сказалъ я про себя. Но, впрочемъ, на слѣдующій день, какъ разъ передъ открытіемъ народнаго собранія, черезъ Пниксъ пробѣжала ласочка…

— Ну, накаркай еще бѣды, старая ворона! — крикнули другіе.

— Самосъ можетъ увлечь и другихъ союзниковъ къ отпаденію отъ насъ, — возразилъ старикъ, — онъ можетъ возбудить противъ насъ цѣлое возстаніе, можетъ вмѣшаться Спарта, можетъ возгорѣться общая эллинская война. Повсюду набралось, какъ говорится, много труту. Намъ-то, собственно, что за дѣло, кто тамъ владѣетъ Пріеною, Милетъ или Самосъ?

— Надо поддержать вліяніе Аѳинъ! — перебилъ его кто-то изъ молодыхъ, поднявъ руку и гордо закинувъ голову. — Самосъ и Милетъ обязаны, какъ члены союза, предоставлять рѣшеніе своихъ споровъ Аѳинамъ, главѣ союза. Самосъ отъ этого отказывается. А потому-то Периклъ и воспылалъ яростью противъ самосцевъ.

— И въ своей ярости выпросилъ у народнаго собранія себѣ въ помощники кроткаго Софокла! — сказалъ кто-то, разсмѣявшись.

— А это изъ-за Антигоны! — воскликнули другіе. — И хорошо сдѣлалъ. Да здравствуетъ Софоклъ!

— Всѣ вы ничего не знаете! — сказалъ подойдя цирюльникъ Споргилъ, котораго любопытство и тревожное время загнали въ гавань. — Всѣ вы ровно ничего не знаете въ этомъ дѣлѣ: не знаете, какъ произошла вся эта возня съ Самосомъ, и кто собственно ее поднялъ!

— Да здравствуетъ Споргилъ! — раздались крики. — Послушайте Споргила! Онъ изъ тѣхъ, которые по утрамъ знаютъ слово въ слово все, о чемъ говорилъ ночью Зевсъ съ Герой!

— Пусть вотъ сейчасъ вскочитъ у меня на носу волдырь въ цѣлый кулакъ, — воскликнулъ Споргилъ, — если то, что я хочу вамъ разсказать, не сущая правда. Милезіянка Аспазія уговорила Перикла. Я знаю это въ точности: — послушайте только! Въ тотъ день, когда прибыло сюда посольство изъ Милета, я стоялъ какъ разъ на рынкѣ, и вдругъ вижу, что послы проходятъ мимо меня и все оглядываются, точно собираясь о чемъ-то спросить. И въ самомъ дѣлѣ, одинъ изъ нихъ подошелъ ко мнѣ и спрашиваетъ: — Послушай, другъ аѳинянинъ, не можешь-ли ты показать намъ, гдѣ живетъ молодая милезіянка Аспазія? — Они, конечно, думали, что я ихъ не знаю; но я-то узналъ ихъ — да, я узналъ бы ихъ уже по одной развязности и вкрадчивости и по дорогой одеждѣ, если бы уже прежде не видалъ ихъ. Я, конечно, отвѣтилъ, какъ можно вѣжливѣе и точнехонько описалъ имъ домъ милезіянки, и какъ до него дойти, а они прелюбезно поблагодарили меня и пошли прямехонько туда, куда я указалъ. А дѣло-то было уже подъ вечеръ. Они, значитъ, тайкомъ шли къ милезіянкѣ. Понимаете теперь, въ чемъ дѣло? Послы, говорю я вамъ, вели съ милезіянкой тайные переговоры, а она потомъ погладила Перикла по подбородку и внушила ему страшный гнѣвъ на самосцевъ…

— Ну, вотъ вамъ! — крикнулъ одинъ изъ слушателей. — Споргилъ такъ и знаетъ, о чемъ говорила Гера съ Зевсомъ. Но — вонъ и Периклъ съ своимъ новымъ товарищемъ Софокломъ — онъ вѣрно уже взялъ его въ науку!

Въ самомъ дѣлѣ Периклъ съ Софокломъ показались поодаль между колоннами, на мѣстѣ, гдѣ было немного народа. Они о чемъ-то дружески разговаривали.

— По истинѣ! — говорилъ Софоклъ, — ты удивилъ аѳинянъ; въ данную минуту отъ Перикла ожидали всего, что угодно, только не этого. Казалось, онъ такъ всецѣло отдался дѣламъ мира, заботамъ о внутреннемъ благоустройствѣ и любви къ прекрасной Аспазіи…

— Другъ мой! — сказалъ Периклъ, улыбаясь, — что же удивительнаго, если лавры друзей, работающихъ гребкомъ, рѣзцомъ и грифелемъ, не даютъ спать стратегу? Давно уже, признаюсь, я чувствовалъ въ душѣ какое-то не то тоскливое, не то тревожное состояніе. Я казался себѣ празднымъ посреди всѣхъ этихъ неутомимыхъ тружениковъ, и чуть не постыдными казались мнѣ порою тѣ нѣжныя цѣпи изъ розовыхъ вѣнковъ, которыми я опутанъ.

— Какъ? — возразилъ Софоклъ, — неужели ты считаешь ни во что, что ты на дѣлѣ самый неутомимый изъ всѣхъ неутомимо трудящихся, что все, что теперь дѣлается и создается, придумано, направлено и ведется къ благополучному концу только благодаря тебѣ?

— Но оно не удовлетворяетъ тѣмъ требованіямъ, которыя нашъ братъ, каковъ бы онъ ни былъ, можетъ ставить самому себѣ! — возразилъ Периклъ. — Я не хочу оставаться только помощникомъ, я хочу совершить, нѣчто самостоятельное, а какъ стратегу мнѣ одно только и остается — взяться за мечъ. Почему же мнѣ одному оставаться незатронутымъ тою горячею жаждою славы, которая воодушевляетъ всѣхъ вокругъ меня?

— И ты на этотъ разъ хочешь дѣлиться своею военною славою именно со мной? — спросилъ поэтъ послѣ короткаго молчанія.

— Лучше подѣлиться славою, чѣмъ любовью красавицы! — возразилъ Периклъ, вперивъ на друга пытливый взоръ.

Тотъ вдругъ остановился.

— Въ моей головѣ, — заговорилъ онъ затѣмъ, — что-то внезапно прояснилось, и я вижу истинную причину моего избранія въ стратеги въ совершенно иномъ, дивномъ свѣтѣ…

— Все, что совершается въ мірѣ, милѣйшій другъ, — возразилъ, улыбаясь, Периклъ, — имѣетъ не одну, а сотню причинъ. Кто можетъ всегда сказать съ точностью, гдѣ ближайшая причина?

— А не лучше-ли тебѣ оставить меня здѣсь, а красавицу взять съ собою въ походъ на Самосъ? — спросилъ поэтъ.

Периклъ опять улыбнулся.

— Будь спокоенъ, — сказалъ онъ; — это только маленькая, увеселительная прогулка по морю, которую мы предпринимаемъ, походъ всего на нѣсколько недѣль; ибо о какомъ-нибудь упорномъ сопротивленіи Самоса противъ могущества Аѳинъ нечего и думать. А Самосъ славный городъ, и навѣрно понравится тебѣ; Мелиссъ, начальникъ самосскаго флота, съ которымъ намъ придется встрѣтиться, извѣстенъ, какъ ты уже знаешь, за выдающагося философа элеатской школы, и тебѣ, можетъ быть, будетъ пріятно познакомиться съ нимъ; когда же будемъ проходить мимо Хіоса, мы навѣстимъ твоего товарища, трагика Іона, который живетъ тамъ въ довольствѣ и покоѣ.

— Неужели ты собираешься навѣстить Іона? — воскликнулъ Софоклъ; — вспомни, какъ онъ относится къ тебѣ съ тѣхъ поръ, какъ вы были соперниками изъ-за красавицы Хризиллы.

— Мое отношеніе къ человѣку, — возразилъ Периклъ, — никогда не опредѣляется тѣмъ, какого тотъ мнѣнія обо мнѣ, а только тѣмъ, какъ я самъ смотрю на него. Іонъ отличный человѣкъ. Онъ угоститъ насъ лучшимъ сортомъ своего родного хіосскаго, хотя ты и былъ его соперникомъ въ трагедіи.

— А ты, повторяю еще разъ, — подхватилъ Софоклъ, — его соперникомъ у прекрасной Хризиллы, которая теперь, насколько я знаю, живетъ съ нимъ на Хіосѣ…

— Оставь эту Хризиллу! — сказалъ Периклъ.

Поэтъ примирился съ своею участью; Периклъ началъ наставлять его относительно обязанностей новой должности.

Всякій, кто въ тѣ дни встрѣчалъ Софокла съ исписаннымъ листомъ въ рукахъ, могъ уже смѣло утверждать, что это не планъ какой-нибудь новой трагедіи, не хоровая пѣснь, не гимнъ Эросу или Діонисію, а списокъ гражданъ, подлежавшихъ призыву въ морское войско, которыхъ ему надлежало собрать, или списокъ богатыхъ аѳинянъ, которые въ качествѣ тріерарховъ должны были, по его требованію, предводительствовать отдѣльными кораблями, а отчасти и снарядить ихъ. Покинувъ мирное уединеніе своей зеленой долины у Кефисса, онъ теперь волей-неволей долженъ былъ расхаживать съ Перикломъ по арсеналамъ и военнымъ гаванямъ въ Зеѣ и въ Мунихіи, въ суматохѣ нирея, гдѣ грозные морскіе змѣи аѳинскаго флота вновь спускались съ своихъ станковъ въ воду, по верфямъ, гдѣ неустанно стучали молоты и гвозди, визжали пилы и струги, скрипѣли канаты. Поэту, всегда витавшему въ мірѣ прекраснаго, вначалѣ сдѣлалось даже жутко при крикахъ гребцовъ и матросовъ, которые, пользуясь послѣднимъ временемъ свободы, то и дѣло дрались изъ-за какихъ-нибудь флейтщицъ, частенько не задумываясь пробивать другъ другу головы. Въ ушахъ у него такъ и гудѣло отъ пронзительныхъ боцманскихъ свистковъ, отъ выкрикиванія такта гребцамъ, отъ оглушительныхъ фанфаръ, ибо съ тѣми тріерами, которыя уже были окончательно снаряжены, тріерархи ежедневно производили ученіе по гольфу, чтобы испытать легкость и скорость ихъ, какъ на веслахъ, такъ и подъ парусами.

Когда же насталъ день отплытія, всѣ высокобортныя суда съ своими трехъ-ярусными рядами веселъ, съ приподнятыми, точно лебединыя шеи, носами и кормами, съ позолоченными изображеніями Паллады и другими эмблемами, съ грозно заостренными бревнами килей, вольно и смѣло построились правильными рядами на синихъ волнахъ залива. По знаку, данному трубою, наступила торжественная тишина, и съ адмиральскаго корабля раздались слова молитвы, которую прочелъ громогласно глашатай, которую вслѣдъ за нимъ повторяли всѣ, со всѣхъ кораблей, и даже народъ, собравшійся на берегу. Жертвенный дымъ взвился съ палубъ кораблей въ голубой утренній воздухъ, все войско совершило возліянія изъ золотыхъ и серебряныхъ кубковъ и возгласило пэанъ, и, наконецъ, флотъ тронулся; распустились паруса, закипѣло море подъ ударами безчисленныхъ веселъ, и, сопровождаемые благословеніями народа, корабли длинною вереницею потянулись изъ гавани въ открытое море. Съ этого мгновенія Софоклъ всею душою обратился въ стратега, и едва-ли съ большею отвагою плылъ нѣкогда его герой Аяксъ отъ Саламина къ Троѣ, какъ теперь онъ самъ отъ своего милаго Колоноса къ Самосу.

Черезъ нѣсколько недѣль въ Пирей пришло легкое судно съ: звѣстіями отъ Перикла, присланными совѣту и народному собранію. Начальникъ этого судна препроводилъ затѣмъ уже въ тайнѣ, не какъ тріерархъ, а какъ личный другъ стратега Перикла, письм» отъ Перикла къ Аспазіи.

Вотъ содержаніе этого письма:

"Не могу объяснить почему, но едва-ли когда-либо дышалось мнѣ такъ легко, какъ въ тѣ минуты, когда я съ флотомъ выходилъ изъ гавани Аѳинъ, и вновь увидѣлъ себя на открытомъ морѣ. Когда я стоялъ на палубѣ, и вѣтры Эгейскаго моря вѣяли мнѣ въ лицо прохладою, мнѣ чуялось въ нихъ точно вѣяніе свободы, точно я вновь нашелъ самого себя. Вновь нашелъ? Нѣтъ смысла въ этомъ словѣ! Развѣ я потерялъ самого себя? Или потерялъ свое «я» тѣмъ, что отдался тебѣ, Аспазія? Тогда мнѣ, дѣйствительно, и казалось на нѣсколько мгновеній, что я за послѣднее время слишкомъ изнѣженно и покорно покоился на устланномъ розами ложѣ любви. Я готовъ былъ сердиться на самого себя. Но, одумавшись, я долженъ былъ себѣ сказать, что я несправедливъ къ тебѣ, что, напротивъ, именно вліяніе твоей души, которое никогда никого не разслабляетъ, но всегда, сознательно или безсознательно, оживляетъ и возбуждаетъ, — что именно твое вліяніе и побуждало меня и влекло меня изъ успокоившихся Аѳинъ на поприще подвиговъ.

"Итакъ, мнѣ нечего болѣе стыдиться ни моей любви къ тебѣ, ни вновь явившагося желанія съ тобою увидѣться.

"Непріятеля я встрѣтилъ плохо вооруженнымъ и едва на половину подготовленнымъ. Я чуть не стыжусь такой легкой побѣды. Казалось, что скоро нечего уже будетъ дѣлать, и я уже собирался возвратиться въ Аѳины, въ надеждѣ, что хоть незначительность употребленныхъ средствъ и скорость успѣха могутъ послужить къ моей славѣ. Но не могу сказать, не было ли это намѣреніе скоро возвратиться отчасти вызвано и желаніемъ поскорѣе увидѣть то, что я оставилъ въ Аѳинахъ. Прямо не сознаю въ себѣ этого влеченія, недостойнаго мужчины, но не осмѣливаюсь отрицать его возможность. Но во всякомъ случаѣ поспѣшность, съ которою я хотѣлъ возвратиться, оказалась далеко не такою цѣлесообразною, какъ та, съ которою я вышелъ въ походъ. Я понялъ, что на войнѣ нужно съ быстротою выступать въ поле, но возвращаться медленно и осторожно.

"Но къ чему сообщать тебѣ о томъ, что уже, вѣроятно, всѣмъ извѣстно въ Аѳинахъ? Нашъ флотъ рвется вступить въ бой, къ которому еще не было случая; даже кроткій Софоклъ въ эту минуту пылаетъ воинственнымъ жаромъ Ареса. Я отправилъ его къ Хіосу и Лесбосу, чтобы привести оттуда корабли союзниковъ; другія подкрѣпленія уже подходятъ.

«Съ тѣмъ же тріерархомъ, который доставитъ тебѣ это письмо пришли мнѣ вѣсть о себѣ и объ аѳинскихъ друзьяхъ, и знай, что я съ не меньшимъ нетерпѣніемъ жду твоего письма, чѣмъ ты моего. Скажи Фидію, чтобы онъ не тревожился военнымъ шумомъ за своимъ мирнымъ творчествомъ. Для возвращающагося будетъ величайшею радостью увидѣть, что чудный храмъ на акрополѣ приближается къ своему довершенію».

Таково было содержаніе письма, полученнаго Аспазіею отъ Перикла. Она же отвѣчала на него слѣдующимъ образомъ:

"Я рада, что ты такъ скоро отказался отъ мысли, будто душа мужественнаго Перикла въ послѣднее время изнѣжилась по винѣ Аспазіи. Не должна-ли я, напротивъ того, упрекать себя, что, прося тебя за своихъ соотечественниковъ, я немного содѣйствовала твоему удаленію на поприще подвиговъ, какъ ты самъ это называешь?

"Не безполезною даже кажется мнѣ такая кратковременная разлука, ибо тебѣ, повидимому, уже немного наскучили и миръ, и наслажденіе, и любовь къ Аспазіи. Но преждевременное желаніе увидѣться со мною и съ друзьями ты не долженъ ставить себя въ упрекъ уже по одному тому, что желаніе увидѣться съ милыми сильнѣе всего непосредственно послѣ разлуки или потери. Боюсь, что тебѣ будетъ все легче и легче сносить разлуку, чѣмъ дольше она продлится, и что ты, въ концѣ концовъ, въ случаѣ надобности, съ возростающимъ спокойствіемъ могъ бы простоять подъ Самосомъ, какъ Агамемнонъ подъ стѣнами Трои.

"Мое же стремленіе увидѣться съ тобою не можетъ слабѣть съ теченіемъ времени, такъ какъ оно питается бездѣйствіемъ и одиночествомъ. Ты оставилъ меня здѣсь почти въ такомъ же одиночествѣ, какъ будто бы я была твоею женою; ты увезъ отъ меня кротко-радостнаго Софокла, а блистательнаго Протагора отослалъ съ новою колоніею куда-то въ отдаленные края. Остался одинъ Сократъ, который иногда и навѣщаетъ меня. Но изъ недовѣріяли ко мнѣ, или къ самому себѣ, или, наконецъ, къ тебѣ, онъ какъ будто не осмѣливается заходить одинъ, а всегда является въ сопровожденіи одного чудака, который почти не лучше его самого. Это трагикъ Эврипидъ, младшій соперникъ нашего Софокла. Онъ въ неразлучной дружбѣ съ Сократомъ, и поговариваютъ даже, что Сократъ помогаетъ ему при сочиненіи его трагедій, которыя потому будто такъ богаты глубокомысленными изреченіями. Но это глупости. Оба они такъ похожи по натурѣ другъ на друга, что одному отъ другого нечѣмъ заимствоваться. Оба насквозь проникнуты мудростью. Что Сократъ между мыслителями, то Эврипидъ между поэтами: мечтатель и чудакъ. И до страсти любитъ рыться въ книгахъ: онъ завелъ себѣ большую библіотеку, и только и живетъ для музъ. Но въ общемъ онъ походитъ по виду на всѣхъ поэтовъ: старообразное лицо на юношески-подвижномъ тѣлѣ. Онъ нелюдимъ, ворчливъ, суровъ нравомъ, и кромѣ Сократа и софистовъ ни съ кѣмъ не знается. Однако, Сократу удалось расшевелить его настолько, что ему захотѣлось увидѣть меня.

" — Вотъ этотъ человѣкъ, — сказалъ Сократъ, явившись съ нимъ ко мнѣ въ первый разъ, — превосходный трагикъ Эврипидъ, которому, надѣюсь, ты будешь удивляться сугубо, если услышишь, что его отецъ Мнезархъ содержалъ кабакъ, а мать Клейто торговала овощами. Также ты должна знать, что онъ родился на островѣ Саламинѣ въ самый день великой битвы съ персами.

" — Великое предзнаменованіе! — сказала я.

" — Можетъ быть, — подхватилъ самъ Эврипидъ; — но къ чему собственно предназначили меня боги, это мнѣ еще не совсѣмъ ясно.

"Затѣмъ онъ разсказалъ подробно, — разъ заговоривъ, онъ противъ ожиданія разговорился, — какъ его отецъ видѣлъ пророческій сонъ, предвѣщавшій, что сынъ его, только что родившійся, выйдетъ однажды побѣдителемъ изъ славныхъ состязаній. Отецъ какъ истый эллинъ понялъ это въ смыслѣ побѣдъ въ Олимпіи или Немеѣ и обратилъ все свое вниманіе на тщательное обученіе въ гимнастическихъ искусствахъ; и дѣйствительно, еще будучи мальчикомъ онъ одержалъ разъ прекрасную побѣду на праздникѣ Панаѳиней но мало по малу книги начали привлекать его болѣе, чѣмъ накулачные ремни и диски, и онъ, наконецъ, вмѣсто побѣдоноснаго олимпійскаго атлета сдѣлался поэтомъ, выступающимъ на состязанія изъ-за трагическаго побѣднаго вѣнка.

" — Отчего это, — спросила я, — ты въ каждую изъ твоихъ трагедій вплетаешь изреченія противъ женщинъ, и отчего всѣ называютъ тебя ненавистникомъ женщинъ?

" — Я женатъ, — возразилъ онъ.

" — Такъ развѣ это причина, — сказала я, — ненавидѣть всѣхъ женщинъ, и тѣхъ, съ которыми ты не связанъ такими узами?

" — Сократъ привелъ меня къ тебѣ, — отвѣтилъ онъ, — чтобы излечить меня отъ этой ненависти. А пока я уважаю только одну женщину, ту, которая меня родила: бывшую торговку Клейто — говорю бывшую, такъ какъ теперь я уговорилъ ее оставить прежнее занятіе и управлять моимъ маленькимъ имѣньицемъ.

"Я выразила желаніе познакомиться съ нею.

" — Если тебѣ не надоѣстъ, — отвѣтилъ онъ, — прослушать разсказъ, какъ она родила меня въ прибрежномъ гротѣ на Саламинѣ, какъ разъ во время великой битвы, ибо это она разсказываетъ всѣмъ, кто бы ни зашелъ къ ней, то нетрудно исполнить твое желаніе.

"Дня черезъ два я отправилась съ рабынею въ уединенный, скромный загородный домикъ, въ которомъ хозяйничаетъ матушка Клейто и тишина котораго прерывается иногда только громозвучными триметрами сына, если онъ по временамъ скрывается здѣсь отъ городского шума. Я встрѣтила добрую старушку посреди куръ, утокъ и поросятъ, и сказала ей, что хотѣла бы послушать исторію, какъ ея знаменитый сынъ родился на Саламинѣ во время великой морской битвы.

"Сердечно радуясь и съ видимой гордостью старушка сказала:

" — Да это исторія, которую просилъ меня разсказать даже самъ великій Ѳемистоклъ!

"И сейчасъ же она предложила мнѣ сѣсть на дерновой скамьѣ посреди сада, предварительно согнавъ съ нея куръ и голубей.

" — О, дитя мое, — начала она, — это былъ день ужаса, когда полчища персовъ ворвались въ наши священныя Аѳины и пожгли все, и убивали жителей, искавшихъ защиты у алтарей, и метали съ Аресова холма зажженныя смоляныя стрѣлы на акрополь, пока тамъ не загорѣлись всѣ храмы и густой дымъ потянулся черными тучами черезъ море. Но вотъ, когда городъ горѣлъ, и всѣ мужчины клялись, что готовы умереть съ оружіемъ въ рукахъ подъ дымящимися развалинами, а женщины плакали и голосили, что Аѳины, священныя Аѳины сгорѣли, исчезли съ лица земли, вдругъ явился передъ народомъ Ѳемистоклъ, Ѳемистоклъ, морской герой, и простеръ руку къ морю и къ флоту и воскликнулъ: «Вотъ гдѣ Аѳины!» и погналъ весь мужской народъ на корабли. А возлѣ него стоялъ длиннобородый жрецъ изъ храма Эрехѳея, что на акрополѣ, и провозгласилъ, что совершилось многознаменательное чудо: священная змѣя исчезла сама собою изъ горящаго храма, знаменуя этимъ, что градохранительница Паллада Аѳина и всѣ боги отошли отъ города, и что у аѳинянъ нѣтъ теперь иного отечества, какъ только на морѣ, на корабляхъ Ѳемистоклова флота.

"Жалко было смотрѣть, какъ мужчины пошли на суда, а женщины, дѣти и старики въ суматохѣ бросились къ лодкамъ, которыя стояли уже наготовѣ у берега и у Саламинскаго пролива и изъ которыхъ многія опрокинулись, потому что слишкомъ много народу насѣло въ нихъ.

"Даже собаки не хотѣли остаться въ покинутомъ городѣ: онѣ бросились въ море и плыли возлѣ кораблей и лодокъ своихъ господъ, и тонули, выбившись изъ силъ. А я, дитя мое, была въ то время уже на сносѣ, и вотъ въ такомъ-то состояніи добралась съ цѣлою кучею народа благополучно до Саламина, гдѣ мы, нѣсколько женщинъ и дѣтей, расположились ночевать въ первомъ попавшемся гротѣ на берегу. Ночь была ужасно тревожная: до самаго разсвѣта собирались вокругъ Саламина всѣ греческія суда, и всю ночь только и слышалась громкая перекличка, такъ что даже и тѣ изъ насъ, кто были спокойнѣе, не могли заснуть. А было это какъ разъ время Іакхова празднества, когда изображеніе бога перевозятъ при наступленіи ночи черезъ море съ Эгины въ Элевзисъ, при свѣтѣ факеловъ и въ торжественной процессіи, а Ѳемистоклъ не хотѣлъ, чтобы торжество это было отмѣнено, и вотъ какъ разъ, когда корабли грековъ строились въ боевомъ порядкѣ, показалось со стороны Эгины празднично украшенное судно съ священными изображеніями Эакидовъ и вся бухта освѣтилась факелами, такъ что всѣ греки на корабляхъ воодушевились еще больше прежняго, видя, что боги родины ихъ не покинули. Когда же совсѣмъ разсвѣло, и я съ другими женщинами дотащилась до самаго берега, всѣ корабли эллиновъ уже стояли наготовѣ въ блескѣ утра, и весь Эврипъ былъ занятъ, и огромный, необозримый флотъ персовъ приближался уже медленно со стороны Фалерона.

"Но мнѣ стало тяжко, и я должна была вернуться въ гротъ. Пришло время родовъ. И вотъ я лежу на кускѣ морской травы, одна-одинехонька, потому что всѣ женщины и дѣти, которыя ночевали вмѣстѣ со мною, убѣжали, у всѣхъ, вѣдь, былъ гдѣ-нибудь тамъ на корабляхъ мужъ или отецъ, и вотъ всѣ онѣ столпились на берегу и глядѣли на суда, и ломали руки, и молились богамъ. И вдругъ раздался громкій звукъ трубъ, и тысячи голосовъ запѣли вдали торжественный пэавъ. А вслѣдъ затѣмъ точно страшный ураганъ налетѣлъ на густой масличный лѣсъ, точно затрещали тысячи поломанныхъ деревьевъ, — но это былъ трескъ кораблей, столкнувшихся одинъ съ другимъ, а посреди этого треска и грохота глухо гудѣли боевые враки нашихъ и варваровъ. Долго-ли такъ было, не знаю, и битвы не могу тебѣ разсказать, дочь моя, потому что я ничего не видѣла, но безпомощно металась и корчилась весь день, и изнемогала отъ жажды, думая, что пришелъ мой конецъ, пока не забылась въ полуснѣ. И вдругъ слышу сквозь сонъ радостный крикъ женщинъ, просыпаюсь и припоминаю, что лежу вѣдь на Саламинѣ. Но среди радостныхъ криковъ раздавались по временамъ и раздирающіе вопли: къ берегу неслись не одни безчисленные обломки кораблей, но и трупы, между которыми иныя изъ женщинъ узнали своихъ сыновей или мужей. Но также и многіе изъ раненыхъ, и многіе спасшіеся съ разбитыхъ кораблей, которые были ближе къ берегу Саламина, нежели къ аѳинскому берегу, доплыли до острова и принесли вѣсть, что персъ разбитъ на голову и обратился въ бѣгство, и покинулъ дымящіяся развалины Аѳинъ, и что мы сегодня же можемъ вернуться въ освобожденный родной городъ. — А теперь представь себѣ, дитя мое, что сталось со мною, какъ вдругъ, неожиданно, точно сами боги его прислали, вбѣжалъ къ намъ въ гротъ мой мужъ Мнезархъ, которому также удалось спастись на саламинскій берегъ, и радостно воскликнулъ: «Аѳины опять свободны, Аѳины опять вашні» — и вдругъ онъ увидѣлъ меня, а возлѣ меня голенькаго, новорожденнаго малютку. У него точно языкъ отнялся отъ радости, онъ схватилъ ребенка, поднялъ его на руки и пошелъ плясать съ нимъ по всему гроту, потомъ побѣжалъ съ нимъ къ морю и обмылъ его, потомъ бросился куда-то и принесъ мнѣ воды и кое-что поѣсть, такъ что я, наконецъ, хотя и не скоро очнулась отъ своего смертельнаго изнеможенія.

"На слѣдующій день отпраздновали на островѣ побѣду. Юноши въ вѣнкахъ плясали вокругъ трофеевъ, между тѣмъ какъ персъ бѣжалъ съ остатками своихъ полчищъ къ далекому востоку. А Мнезархъ расхаживалъ съ новорожденнымъ младенцемъ на рукахъ посреди ликующей толпы, и показывалъ его всѣмъ грекамъ, и разсказывалъ, какъ онъ появился на свѣтъ въ самый разгаръ битвы. А Ѳемистоклъ, подойдя и узнавъ, какъ было дѣло, сказалъ: «Хвала аѳинскимъ матерямъ, которыя рождаютъ намъ новыхъ гражданъ, еще во время битвы, взамѣнъ тѣхъ, которые пали за отечество!» И сказавъ это, онъ приказалъ выдать Мнезарху сто драхмъ. Тутъ-то пошло веселье, и Мнезархъ назвалъ мальчика Эврипидомъ, въ память того, что онъ родился въ день побѣды въ Эврипѣ, проливѣ саламинскомъ.

«Вотъ что разсказала мнѣ добрая старушка Клейто, слово въ слово такъ, какъ я пишу тебѣ».

Черезъ нѣсколько дней послѣ отправленія этого письма къ Периклу, были получены новыя радостныя вѣсти изъ Самоса и вмѣстѣ съ ними новое письмо къ Аспазіи. Периклъ писалъ:

"Ты просто несравненна, Аспазія, и никогда ты себѣ самой не измѣняешь. Случайно или съ тайнымъ намѣреніемъ разсказала ты мнѣ о той старушкѣ и о Саламинѣ? Когда я получилъ твои строки одновременно съ истребованнымъ подкрѣпленіемъ изъ Аѳинъ, я уже стоялъ съ своимъ флотомъ передъ флотомъ непріятельскимъ. Я прочелъ разсказъ твоей старушки и съ воодушевленіемъ бойца саламинскаго далъ знакъ къ бою.

"Мы побѣдили. Но я не осмѣливаюсь описывать тебѣ ходъ битвы. Какъ мнѣ послѣ той картины, которою ты такъ живо воскресила воспоминаніе о саламинскомъ подвигѣ, хвалиться моимъ ничтожнымъ успѣхомъ передъ Самосомъ: флотъ самосцевъ не можетъ намъ болѣе вредить, но самый городъ еще держится. Мы осадили его съ моря и съ суши. Это огромный городъ великолѣпнаго вида; но величайшій, издревле-знаменитый храмъ въ немъ посвященъ, какъ ты знаешь, богинѣ супружеской жизни Герѣ, и въ этомъ храмѣ откармливаются цѣлыя стада тѣхъ священныхъ птицъ богини, которыя для насъ теперь такъ ненавистны…

"И Софоклъ прочелъ твое письмо и восхищался разсказомъ старушки. Онъ самъ былъ въ числѣ тѣхъ юношей и мальчиковъ, которые при торжествѣ побѣды, упоминаемыхъ у твоей старушки, плясали вокругъ трофеевъ; Эсхилъ же былъ въ числѣ бойцовъ, и такъ всѣ три трагика имѣютъ свою долю участія въ славѣ Саламина — Эврипидъ, конечно, самую малую, такъ какъ только далъ себя произвести на свѣтъ.

«Я, между прочимъ, разспрашивалъ Софокла о характерѣ Эврипида и объ его ненависти къ женщинамъ. Софоклъ отвѣтилъ, что Эврипидъ ненавидитъ женщинъ только потому, что любитъ ихъ. Ибо, если бы онъ ихъ не любилъ и могъ бы жить безъ нихъ, то онъ и не думалъ, и не говорилъ бы объ нихъ, и былъ бы совершенно равнодушенъ къ ихъ хорошимъ или дурнымъ качествамъ. Вотъ слова Софокла: полагаю поэтому, что для тебя невелика слава излечить Эврипида отъ ненависти къ женщинамъ».

Отвѣтъ Аспазіи на это письмо былъ слѣдующій:

"Твоею побѣдою подъ Самосомъ ты подалъ аѳинянамъ поводъ къ великой радости, которую я втайнѣ раздѣляю отъ всего сердца; ты только уменьшилъ мою долю радости, скромно отказавшись отъ описанія твоей морской битвы и побѣды. Въ общемъ я согласна, что ты не пишешь мнѣ о государственныхъ и военныхъ дѣлахъ, и ограничиваешься тѣмъ, что касается тебя лично; но говорятъ, что именно эта-то битва и показала тебя въ полномъ блескѣ твоей дѣятельности, что ты лично потопилъ корабль непріятельскаго военачальника. Не внѣшнія условія и обстоятельства занимаютъ меня, но ты самъ, тотъ свѣтлый образъ твоего существа, который является при этомъ предъ мною, точно я вижу его во-очію предъ собою.

"Построеніе Парѳенона продолжается съ неимовѣрною быстротою. Конечно, при полной казнѣ хорошо строить, поговариваетъ Калликратъ.

"Немного дней тому назадъ на акрополѣ случилось несчастіе, надѣлавшее много шуму. Одинъ изъ рабочихъ упалъ съ лѣсовъ и опасно расшибся; а что это случилось именно на томъ мѣстѣ, которое Діопейтъ называетъ «преисподнимъ» и роковымъ, это сильно возбудило умы и расшевелило языки всѣмъ суевѣрнымъ аѳинянамъ. Жрецъ Эрехѳея торжествуетъ, указывая на исполненіе своего пророчества и грозитъ новыми несчастіями, отъ которыхъ да хранятъ насъ боги.

"Съ порога своего стараго храма онъ по прежнему мрачно и злобно глядитъ на веселаго Калликрата и желаетъ ему солнечнаго удара въ голову. Но самыя жгучія стрѣлы Аполлона безсильны надъ неутомимымъ труженикомъ. Паллада Аѳина прикрываетъ его своимъ щитомъ. Онъ дразнитъ противника, гдѣ только можетъ, а когда тотъ очень ужь надоѣстъ своими злобными взглядами, онъ вдругъ распорядится такъ, что его рабочіе подымутъ тучи пыли вблизи Эрехѳея, которая заставитъ Діопей та, протирая глаза, укрыться во внутрь своего святилища.

"Теперь даже одинъ изъ четвероногихъ вмѣшался въ распрю. А именно въ числѣ муловъ, которые вотъ уже нѣсколько лѣтъ таскаютъ на акрополь камни и другія тяжести, былъ одинъ, который отчасти вслѣдствіе старости, отчасти вслѣдствіе ушиба, полученнаго при исправленіи своей службы, оказался негоднымъ къ работѣ. Хозяинъ этого мула хотѣлъ его поберечь и оставить въ конюшнѣ. Но добросовѣстный мулъ ни за что не соглашался на это, и даже побои не могли его заставить отказаться отъ привычнаго дѣла, и вмѣстѣ съ товарищами ходить по нѣскольку разъ въ день по дорогѣ на акрополь, хотя и;безъ всякой поклажи. Такъ онъ и продолжаетъ изо дня въ день, и весь городъ знаетъ уже «Калликратова мула», какъ его прозвали, потому что Калликратъ взялъ этого негоднаго, но все еще усерднаго труженика подъ свое особое покровительство. Но такъ какъ этотъ мулъ разгуливаетъ по акрополю безъ дѣла, причемъ иногда подойдетъ слишкомъ ужь близко къ храму Эрехѳея, а раза два чуть даже не дотронулся своею нечистою мордою до священныхъ травъ посаженныхъ передъ храмомъ, то Діопейтъ возненавидѣлъ этого преданнѣйшаго изъ всѣхъ трудящихся надъ Парѳенономъ почти еще болѣе, чѣмъ самого Калликрата, и нѣтъ возможности предвидѣть, какія осложненія могутъ еще произойти изъ этого.

«Прощай, герой мой, и не думай все только о разсказѣ старушки, о Саламинѣ и Ѳемистоклѣ, но вспоминай и твою Аспазію. Ни Гера, ни всѣ павлины Самоса не удержали бы меня, поспѣшить къ тебѣ, если бы ты этого пожелалъ».

Вскорѣ Аспазія получила отъ Перикла слѣдующія строки:

"Ты недовольна, что я не описалъ тебѣ нашу битву на морѣ? Ты непремѣнно желаешь видѣть, какъ я начальствую, и распоряжаюсь, и дѣйствую подъ Самосомъ? Морское сраженіе само по себѣ, можетъ быть, одно изъ самыхъ величественныхъ зрѣлищъ, и признаюсь, что я каждый разъ, когда мнѣ въ должности старшаго приходилось встрѣчаться съ врагомъ на морѣ, при всемъ напряженномъ вниманіи вождя, не могъ не любоваться на красоту и великолѣпіе вида, который представляетъ бой окрыленныхъ парусами колоссовъ на открытомъ морѣ. Старушка Клейто могла, къ счастію, сообщить тебѣ только второстепенныя обстоятельства саламинской битвы, и не могла описать самое сраженіе, поэтому попытаюсь разсказать тебѣ вкратцѣ ходъ боя подъ Самосомъ, но только съ условіемъ, что этотъ разсказъ о военныхъ дѣлахъ будетъ единственнымъ за все время моего похода.

"При островѣ Трагіи я встрѣтился съ самосскимъ флотомъ, шедшимъ отъ Милега. Ожидая нападенія съ моей стороны, онъ сейчасъ же построился тѣсно сомкнутымъ кругомъ, чтобы помѣшать тылу, на что я при войнѣ на морѣ всегда обращаю главное стараніе: быстрымъ, неожиданнымъ оборотомъ нападать на непріятельскіе корабли съ боку. Я выслалъ впередъ нѣсколько легкихъ парусныхъ судовъ, чтобы произвести нѣкоторое замѣшательство въ непріятельскомъ строю, притворными нападеніями и бѣгствомъ выманить то или другое непріятельское судно изъ строя. Къ тому же поднялся довольно крѣпкій вѣтеръ, который тоже немного раздвинулъ тѣсный кругъ самосскаго флота.

"Нашъ же флотъ стоялъ съ самаго начала съ выдвинутыми, по направленію къ непріятелю изогнутыми флангами, наготовѣ, схватить съ боку всякое судно, которое бы выдвинулось изъ непріятельской линіи.

"Но между тѣмъ какъ передовой отрядъ уже былъ вовлеченъ въ довольно упорный бой, и кругъ былъ уже наполовину разстроенъ, предводителю самосцевъ удалось изъ задняго отряда составить прямой строй, съ которымъ онъ вдругъ, приказавъ переднимъ кораблямъ отойти назадъ, устремился на насъ.

"На мгновеніе напоръ этой тѣсно сомкнувшейся фаланги привелъ наши передніе ряды въ замѣшательство. Пузатыя суда самосцевъ съ своими хоботообразными носами и безчисленными быстро движущимися веслами походили на какихъ-то тысяченогихъ чудовищъ, которыя ползли на насъ. Или вѣрнѣе, не ползли, а неслись на крыльяхъ, съ быстротою вѣтра. Но черезъ нѣсколько минутъ, въ продолженіи которыхъ и я успѣлъ стянуть разсѣявшіеся корабли, наша фаланга стояла передъ непріятельскою такимъ же тѣснымъ и непоколебимымъ строемъ.

"Теперь-то завязался въ дикомъ ожесточеніи настоящій бой. Надвинувшись при громкихъ крикахъ, передніе ряды нашихъ и самосцевъ точно впились другъ въ друга, такъ что каждое аттическое судно нападало на двѣ стороны, каждое непріятельское на двѣ же стороны защищалось. Если непріятельскія суда походили на грозно выставленные хоботы, то наши могли сравниться съ морскими змѣями, которыя, смертельно жаля, проворно извивались между тѣми хоботами влѣво и вправо. А гдѣ корабли тѣснѣе столпились, тамъ начали дѣйствовать страшныя боевыя орудія, саарядометательныя катапульты и скорпіоны, и грозные дельфины, длинныя бревна съ тяжелыми мѣдными наконечниками, которыя, поднимаясь надъ непріятельскимъ кораблемъ, тяжкими, мѣтко направленными ударами дробили мачты, или пробивали палубу, задерживали корабль и дѣлали его добычею нападающаго. А между тѣмъ какъ вниманіе какого-нибудь непріятельскаго корабля было всецѣло обращено на градъ стрѣлъ, сыпавшихся на его палубу, легкія лодки отважно кружились вокругъ него, команда которыхъ рубила топорами его весла.

"Когда же, наконецъ, стѣснившись въ кучу, наши и непріятельскія суда сдвинулись высокими бортами, соединенныя палубы обратились въ поле битвы, на которомъ тяжеловооруженные начали биться копьемъ и мечемъ. Нашлись такіе смѣльчаки, которые перепрыгивали за бортъ на корабль ближайшаго своего противника. Нѣкоторымъ изъ нашихъ удалось, то здѣсь, то тамъ, изрубить непріятельскій экипажъ, взять въ плѣнъ тріерарха, завладѣть рулемъ и заставить безоружныхъ гребцовъ вывести взятое судно изъ самосской линіи въ аѳинскую.

"Какъ бы достославно ни было такое геройство, однако, я не одобряю этого слишкомъ ретиваго проявленія личной храбрости, всегда стараясь, по мѣрѣ возможности, беречь при морскомъ сраженіи кровь бойцовъ, и вести битву болѣе между судами, чѣмъ между людьми. Зачѣмъ людямъ губить другъ друга, когда корабли смѣлыми, быстрыми, ловкими движеніями могутъ рѣшить дѣло? Такъ я и на этотъ разъ, разъѣзжая между кораблями, приказывалъ тріерархамъ дѣйствовать болѣе таранами килей и бревнами дельфиновъ, чѣмъ мечами и копьями, и смотрѣть на свое судно не какъ на крѣпость, а какъ на оружіе. Они меня поняли, и такъ какъ самосцы уже увели изъ боя нѣсколько пострадавшихъ судовъ, а остальныя сдвинули еще тѣснѣе, то намъ было ужа легче напирать на нихъ съ обоихъ выдвинутыхъ фланговъ.

"Теперь все стараніе было направлено только къ тому, чтобы топить непріятельскіе корабли. Дѣйствительно теперь завязался бой кораблей съ кораблями. Кромѣ тяжкаго натиска корабельныхъ носовъ, кромѣ силы мѣдныхъ тарановъ на киляхъ, оказался пригоднымъ и придуманный мною снарядъ «желѣзныхъ рукъ», которыя схватывали и крѣпко задерживали не одно самосское судно. Съ глухимъ гуломъ ударяющихся корабельныхъ бревенъ мѣшался звонкій трескъ ломающихся веселъ, когда вдругъ какое-нибудь легкое судно, искусно направленное, пронесется подъ парусами мимо судна непріятельскаго, только что не задѣвая его бортомъ, но ломая его высунувшіяся весла, какъ сухіе древесные сучья.

"Самосцы поколебались, пришлнівъ замѣшательство, однако, не отступали. Раздосадованный этимъ упорствомъ и выведенный изъ терпѣнія продолжительностью боя, я уже собирался отдать приказъ, зажечь нѣсколько транспортныхъ судовъ, нагруженныхъ паклею и хворостомъ, и пустить ихъ въ непріятельскіе ряды, чтобы сжечь остатки сопротивляющагося самосскаго флота, какъ вдругъ огромный камень упалъ на палубу моего собственнаго корабля. Убило кормчаго и раздробило руль и часть кормы. Этотъ камень былъ брошенъ съ предводительскаго корабля самосцевъ, изъ чего я заключилъ, что непріятельскій вождь какъ бы вызываетъ меня на поединокъ. Но безъ руля мой корабль не былъ въ состояніи сопротивляться. Поспѣшно и незамѣтно для непріятеля я спустился по лѣстницѣ съ кормы корабля въ лодку, и не медля ни минуты переѣхалъ на другой корабль «Пароеносъ», и между тѣмъ какъ предводитель самосцевъ накинулся на свою добычу, въ увѣренности, что беретъ въ плѣнъ и меня, я съ быстротою стрѣлы направилъ «Парѳеносъ» прямо въ бокъ непріятельскаго корабля и пробилъ его такъ, что онъ тотчасъ же началъ тонуть. Самъ предводитель самосцевъ былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ, которымъ, подъ градомъ нашихъ стрѣлъ и при громогласныхъ побѣдныхъ крикахъ съ нашей стороны, едва удалось спастись вплавь на берегъ. Враги обратились въ бѣгство, и побѣда осталась за нами.

"Еще вечеромъ того же дня самосскій предводитель Мелиссъ пріѣхалъ ко мнѣ на корабль для переговоровъ о мирѣ, но предложилъ такія условія, что я призналъ бы себя побѣжденнымъ, если бы согласился ихъ приняты Конечно, говорилъ онъ, флотъ самосцевъ разбитъ, но зато городъ можетъ и готовъ выдержать долговременную осаду. Къ тому же ожидается подмога изъ Финикіи, а персидскій сатрапъ въ Сардахъ обѣщалъ денежную помощь. Въ продолженіи всего разговора Мелиссъ такъ упорно стоялъ на своемъ, какъ можно ожидать только отъ философа. Онъ человѣкъ высокаго роста, уже довольно пожилыхъ лѣтъ, и чело его носитъ на себѣ отпечатокъ такого глубокаго мышленія, что мнѣ просто не вѣрилось, что этотъ самый человѣкъ еще нѣсколько часовъ тому назадъ командовалъ флотомъ и на моихъ глазахъ съ ловкостью юноши плылъ по волнамъ среди обломковъ кораблей. Вскорѣ я уже видѣлъ въ немъ только прославленнаго по всей Элладѣ мудреца изъ школы Парменида. Не помню какъ, но нашъ разговоръ незамѣтно превратился въ философскую бесѣду. И въ концѣ концовъ онъ началъ объяснять мнѣ съ жаромъ, что если что-нибудь существуетъ, то оно вѣчно, а вѣчное безгранично и относительно пространства, и что все дѣйствительно существующее есть нѣчто единое и безконечное, и обнимаетъ собою все, ибо, если были бы двѣ безконечности или болѣе, то онѣ должны были бы соприкасаться одна съ другой, ограничивать одна другую, слѣдовательно, уже не были бы безконечными, и что вселенная есть нѣчто въ себѣ однородное, ибо, если бы существовало что-нибудь по истинѣ разнородное, тогда не могло бы существовать нѣчто единое, но существовало бы многое, но это невозможно, и существованіе многаго есть только нѣчто кажущееся, являющееся дѣйствительнымъ только для внѣшнихъ чувствъ, но по не для мыслительнаго познаванія разума…

"Когда случайно подошли къ намъ нѣкоторые изъ стратеговъ и тріерарховъ, съ любопытствомъ ожидавшіе, чѣмъ кончатся наши переговоры о мирѣ, и вдругъ услышали, что непріятельскій вождь и я говоримъ о безграничности вселенной и о безконечности бытія, они были такъ озадачены, что остановились чуть не съ разинутыми ртами, и мы сами готовы были разсмѣяться, замѣтя, что мы, такъ недавно еще угрожавшіе другъ другу корабельными носами и убійственными снарядами, теперь увлеклись подобнымъ словопреніемъ. Ибо, такъ какъ я часто слышалъ въ Аѳинахъ изъ устъ Зенона такія же положенія, какія высказывалъ Мелиссъ, и такъ какъ эти сложные вопросы элеатской школы всегда очень занимали меня, то я не переставалъ возражать ему, и наша бесѣда обратилась въ философскій споръ.

" — То-ли дѣло было бы, — сказалъ я Мелиссу, пожимая ему руку при прощаніи, — если бы всѣ мы, эллины, живущіе по всѣмъ берегамъ и островамъ, связанные общимъ языкомъ и общими умственными стремленіями, соединились со временемъ и въ одно политическое цѣлое!

"Молніею сверкнули при этихъ словахъ сѣрые глаза нахмурившагося самосца.

" — Безъ сомнѣнія, — сказалъ онъ съядовитою усмѣшкою, — мы надѣемся, что, конечно, Аѳины приманятъ всѣхъ эллиновъ въ свою ограду и, волею или неволею, соединятъ ихъ въ свою общину?

"Я понялъ и почтилъ чувства этого бойца за независимость своего острова.

"Такова ужь неизбѣжная участь всѣхъ благихъ намѣреній и помысловъ гибнуть отъ противодѣйствія мелочныхъ выгодъ, которымъ собственно слѣдовало бы сливаться въ одно цѣлое съ выгодами крупными. Плохая награда тому, кто носитъ въ душѣ мысль о великомъ цѣломъ и старается ему содѣйствовать. Такъ вотъ всегда, когда я указываю эллинамъ на необходимость объединенія, всѣ видятъ въ этомъ только корысть и властолюбіе аѳинянъ или даже планы личнаго честолюбія. И постоянно чувствуешь, что лучшія твои намѣренія и дѣянія должны замыкаться и ограничиваться какимъ-то обычнымъ, тѣснымъ кругомъ. Бываютъ тогда минуты, гдѣ вся внѣшняя дѣятельность и всѣ стремленія кажутся мнѣ ничтожными, и я тогда уношусь въ чистую сферу мысли, гдѣ умъ можетъ парить въ безграничномъ просторѣ. Когда я въ тихую ночь выйду на палубу неподвижнаго судна, надо мною небо, усѣянное звѣздами, вокругъ возвышающіяся мачты и надъ ними вся безконечность эѳира, — слышатся только сонливо-тихіе всплески волнъ при дыханіи ночнаго вѣтра, — тогда я вспоминаю

Мелисса, и уже не только сознаю мысленно, но чувствую его безконечное единство всего бытія…

"Чаще, чѣмъ ты думаешь, вспоминаю я о тебѣ, объ аѳинскихъ друзьяхъ и обо всемъ томъ, что возникаетъ тамъ подъ ихъ руками. Теперь, когда, повидимому, самое трудное дѣло уже сдѣлано, и, можетъ быть, долговременная, скучная осада осуждаетъ меня на остановку, которая почти равняется полному бездѣйствію, теперь я, пожалуй, безъ стыда могу признаться въ своей тоскѣ по Аѳинамъ.

"Несчастіе, случившееся съ тѣмъ рабочимъ на Парѳенонѣ и послужившее Діопейту къ новымъ злостнымъ кознямъ, очень огорчило меня. Я просилъ Гиппократа помочь несчастному, если онъ еще живъ, и далъ обѣтъ воздвигнуть на акрополѣ алтарь въ благодарность Палладѣ Гигіеѣ, если бы намъ удалось его спасти и посрамить Діопейта.

«Что же касается почтеннаго Калликратова мула, то я считаю его за существо, которое своимъ усердіемъ оказало аѳинской общинѣ великія услуги и, чтобы оградить его отъ злобы Діопейта выхлопоталъ для него разрѣшеніе лакомиться и кормиться, гдѣ ему захочется, причемъ за всякіе, причиненные имъ убытки будетъ выдаваться вознагражденіе изъ государственныхъ средствъ».

Еще не успѣла Аспазія отвѣтить на это письмо Перикла, какъ уже получила отъ него нѣсколько новыхъ строкъ, которыя подтверждали вѣсть о бѣдѣ, постигшей аѳинскій станъ подъ Самосомъ, пока Периклъ ходилъ на встрѣчу финикійскому вспомогательному флоту.

Это дѣло Периклъ изложилъ только въ немногихъ словахъ. Затѣмъ онъ продолжалъ: "Повѣришь ли ты, что среди эллиновъ еще возможны такія вещи, какія мнѣ пришлось недавно увидѣть, когда я явился осмотрѣть войско, которое осаждаетъ городъ со стороны суши и которое также немало пострадало при вылазкѣ непріятелей? Мнѣ послышались громкіе вопли. Войскового жреца я засталъ какъ разъ за жертвоприношеніемъ Зевсу-Избавителю. Въ кругу, обступившемъ жертвенникъ и жреца, я замѣтилъ пятьдесятъ человѣкъ плѣнныхъ самосцевъ, связанныхъ по рукамъ. Я спросилъ, для чего эти люди стоятъ вокругъ алтаря, точно связанныя жертвенныя животныя. Оказалось, что гадатель, приставленный къ войску отъ правительства, потребовалъ именемъ Зевса-Избавителя, чтобы эти пятьдесятъ плѣнниковъ были торжественно принесены въ жертву. И какъ разъ собирались исполнить предписаніе гадателя. Я удержалъ жреца и гадателя, уличилъ ихъ передъ всѣмъ войскомъ во лжи, объяснилъ, что эллинскіе боги не могутъ желать человѣческой жертвы, и ограничился тѣмъ, что велѣлъ заклеймить лбы всѣхъ этихъ плѣнниковъ изображеніемъ свиного хобота, на подобіе ихъ корабельныхъ носовъ, въ отместку за позоръ, нанесенный ими нашимъ плѣнникамъ, которыхъ они также заклеймили изображеніемъ совы.

"Теперь мы снова осаждаемъ городъ и громимъ его со стороны суши стѣнобитными и метательными орудіями.

«Письма, которыя я получаю отъ Телезиппы, полны жалобъ на молодого Алкивіада».

Въ отвѣтъ на это письмо Аспазія написала:

"Много важныхъ свѣдѣній, дорогой мой Периклъ, дали мнѣ твои послѣднія письма: много такого, что меня несказанно обрадовало, но много и такого, что возбудило въ моей душѣ, хотя и ненадолго, нѣкоторую тревогу за тебя. Но зачѣмъ сѣтовать на превратность внѣшнихъ событій и случайностей, когда именно въ этой превратности только прекраснѣе возстаетъ предо мною неизмѣнчивость твоего собственнаго, милаго образа? Ты невольно, безъ всякаго намѣренія, изобразилъ себя самого такъ, какъ я того желала. Какъ бѣдны слова и какъ горячо выразилъ бы тебѣ мой поцѣлуй все то, что я чувствую! День проходитъ для меня такъ незамѣтно, когда я думаю о тебѣ, и пою пѣснь Сафо подъ звуки струнъ моей лютни.

"Фидій и его помощники работаютъ неутомимо. Погрузившись въ свою задачу и точно подъ обаяніемъ какой-то демонической силы, они едва слышатъ, что дѣлается на свѣтѣ. Прости имъ, потому что они трудятся вѣдь и для тебя и для вѣчной славы твоего имени!

"Объ Алкивіадѣ доходятъ и до меня разные слухи; онъ начинаетъ обращать на себя вниманіе аѳинянъ. Многіе постоянно такъ и толпятся вокругъ него въ палестрѣ, или гдѣ бы онъ ни показался. Но онъ льнетъ къ одному Сократу, можетъ быть, оттого, что этотъ ему не льститъ. Недавно какъ-то онъ шелъ по улицѣ въ сопровожденіи педагога съ своимъ любимымъ перепеломъ подъ мышкой, а народъ опять такъ и толпился вокругъ него. Заглядѣвшись на эту толпу, онъ упустилъ птицу, ужасно встревожился, и полгорода бросилось ловить алкивіадова нерепела. Вотъ каковы аѳиняне! Но они балуютъ Алкивіада отчасти и потому, что онъ воспитанникъ Перикла, который послѣ побѣды при Тигріи сдѣлался героемъ дня болѣе, чѣмъ когда-либо.

"Только Діопейтъ втайнѣ ожесточенъ противъ тебя, и сестра Кимона, и жена твоя, Телезиппа. На ихъ сторонѣ стоятъ разные старосвѣтскіе герои въ хитонахъ съ шерстяною бахрамой, съ подвязанными на маковкѣ волосами, тщеславные, старые мараѳонскіе рубаки и дубиноголовые ворчуны, и спартанскіе молодцы, которые не стригутъ волосъ, только и думаютъ о тѣлесныхъ упражненіяхъ, морятъ себя голодомъ, никогда не моются и стучатъ дубинками по камнямъ улицы, а также и нѣкоторые изъ тѣхъ надутыхъ мудрователей, которые расхаживаютъ босикомъ и въ прорванныхъ мантіяхъ, но важно подымаютъ брови, глубокомысленно опускаютъ носъ въ нечесанную бороду, а подбородокъ точно прячутъ въ мѣшкѣ. Всѣ эти люди думаютъ, какъ бы за время твоего отсутствія «набрать», какъ говорится, «винограду, котораго некому стеречь».

"Ѳеодота, какъ я слышу, продолжаетъ клясться и хвалиться, что «мечъ-рыба» Периклъ не уйдетъ отъ ея сѣтей. Какія-то скрытыя нити, повидимому, все еще прядутся между нею и нашими врагами. Эльпиника не чувствуетъ подъ собою ногъ, все бѣгая и подзадоривая противъ тебя своихъ друзей и подругъ. Она и твоя жена преслѣдуютъ меня открыто, онѣ видятъ, что я совсѣмъ беззащитна и считаютъ меня легкою, вѣрною добычею.

«Эврипидъ, кажется, не оправдываетъ того, что говоритъ про него твой товарищъ Софоклъ. Я вижу его всегда мрачнымъ, недовольнымъ, ворчливымъ. Однако, онъ въ присутствіи Сократа какъ-то разъ повѣрилъ мнѣ тайны своей супружеской жизни. Онъ описалъ мнѣ свою жену, и нѣтъ надобности повторять это описаніе, такъ какъ законная супруга трагика какъ двѣ капли воды походитъ на твою Телезиппу. Но послушай, на что рѣшился онъ, чтобы избавиться отъ такого несноснаго сожительства. Онъ задумалъ развестись съ женою, чтобы заключить другой союзъ, соотвѣтствующій требованію его сердца. — Милый герой мой, Периклъ, что скажешь ты объ этомъ мужественномъ рѣшеніи поэта?»

Черезъ нѣсколько времени Периклъ писалъ Аспазіи:

_пНе знаю, заслуживаю-ли я твоей похвалы за великодушіе. Я полонъ горькой злобы противъ этихъ упрямыхъ самосцевъ и заставлю ихъ жестоко поплатиться, когда придетъ время.

"Въ дни бездѣйствія и нетерпѣнія благородный, спокойный Софоклъ является для меня желаннымъ собесѣдникомъ, но оказался и весьма дѣльнымъ стратегомъ. Онъ годится на всякое дѣло, особенно же для мирныхъ посольствъ. Какъ посредникъ, онъ дѣйствуетъ такъ успѣшно, точно при помощи какой-нибудь волшебной силы, что меня, однако, не удивляетъ, ибо нѣтъ человѣка, который не полюбилъ бы его съ перваго взгляда. Онъ усердно помогаетъ мнѣ противодѣйствовать тому одичанію нравовъ, которое такъ легко проявляется въ войскѣ во время продолжительной войны. Тутъ приходится то поддерживать законы человѣчности, то бороться съ какими-нибудь скверными предубѣжденіями. Ты знаешь, какъ много дѣла въ этомъ отношеніи даже съ нашими аѳинянами.

"Если вдругъ подымется гроза и молнія ударитъ прямо въ нашъ станъ, или если кормчій моего корабля совершенно растеряется при солнечномъ затменіи, мнѣ приходится для успокоенія перепугавшихся припоминать все, что я знаю отъ Анаксагора объ естественныхъ причинахъ подобныхъ явленій.

«Но я разсказываю тебѣ, какъ стараюсь уничтожать предубѣжденія другихъ, и забйваю притомъ, что ты иногда упрекаешь и винишь меня самого въ иныхъ предубѣжденіяхъ. Ты спрашиваешь мужа Телезиппы, какъ онъ судитъ о мужественномъ рѣшеніи Эврипида? На это я отвѣчу тебѣ устно, когда возвращусь въ Аѳины».

Такъ писалъ Периклъ.

Девять мѣсяцевъ держался непокорный городъ, и еще многими письмами и извѣстіями изъ Самоса и изъ Аѳинъ обмѣнялись Периклъ и Аспазія.

Наконецъ, аѳинскій полководецъ увѣдомилъ свою подругу:

"Самосъ взятъ приступомъ, сопротивленіе Мелисса сломлено, миръ заключенъ. Самосцы выдаютъ корабли и разрушаютъ свои стѣны.

"Но мнѣ все-таки нельзя тотчасъ возвратиться въ Аѳины. Необходимо еще съѣздить по близости въ Милетъ, гдѣ приходится кое о чемъ распорядиться.

"Впрочемъ, это продлится недолго, и черезъ нѣсколько недѣль мы увидимся.

"У насъ на флотѣ всеобщее ликованіе, и нѣкоторые изъ тріерарховъ наслаждаются побѣдою въ сообществѣ своихъ подругъ, изъ которыхъ нѣкоторыя еще во время долгой осады прибыли изъ Аѳинъ въ Самосъ. Красавицы эти дали обѣтъ, по взятіи Самоса, построить въ этомъ городѣ знаменитаго храма Геры на свой счетъ храмъ богинѣ любви. Кажется, онѣ не шутя собираются исполнить свой обѣтъ. Немного дней тому назадъ пріѣхала сюда и Ѳеодота, по желанію Гиппоника, который при всей своей любви къ веселой жизни оказался ревностнымъ патріотомъ и лично участвовалъ въ походѣ, не соглашаясь передать кому-нибудь другому то судно, тріерархія котораго выпала на его долю.

«Прощай! въ Милетѣ, твоей родинѣ, я не перестану думать о тебѣ!»

Прочитавъ это письмо Перикла, Аспазія задумалась.

Затѣмъ она быстро рѣшилась.

Черезъ день уже она собралась въ путь, отправилась съ одною служанкою въ Пирей и сѣла на корабль, который готовился отплыть изъ аѳинской гавани къ берегу Іоніи.

XII.
Медовый мѣсяцъ въ Іоніи.

Изъ Самоса Периклъ съ двумя тріерами отправился въ Милетъ. Тріерархомъ второго судна былъ Гиппоникъ. Онъ выпросилъ у Перикла разрѣшеніе сопровождать его на этомъ короткомъ плаваніи. Вмѣстѣ съ Гиппоникомъ ѣхала красавица Ѳеодота.

Такимъ образомъ Периклу опять грозила близость танцовщицы.

Жители Милета встрѣтили аѳинскаго стратега съ ликованіемъ. Шумными пирами отпраздновали они его прибытіе и почтили самосскаго побѣдителя золотымъ лавровымъ вѣнкомъ.

Какимъ-то удушливымъ зноемъ пахнуло на Перикла, когда онъ вступилъ на берегъ Малой Азіи. Не даромъ это была страна тысячегрудыхъ идоловъ Діаны, гигантскихъ храмовъ, въ которыхъ эллинскія формы соединялись съ колоссальными, чудовищными элементами Востока, страна жрицъ Афродиты, для которыхъ распутство было священною обязанностью, страна изнѣженныхъ, женственныхъ мелодій, страна матери боговъ, въ служеніи которой на горѣ Тмолосѣ неистовство оргій доходило до мистическаго бѣснованія, страна же и ея питомца, бога радости, Діонисія, который уже по своему внѣшнему виду, по изнѣженности формъ, дышащихъ, однако, пыломъ отваги, по мягкимъ пышнымъ кудрямъ, увѣнчаннымъ лидійскою митрою, по широкой пестрой одеждѣ, являлъ себя истиннымъ сыномъ Малой Азіи.

А болѣе чѣмъ гдѣ-либо на іоническихъ берегахъ Азіи вѣяло этимъ душнымъ зноемъ, которымъ былъ обхваченъ аѳинянинъ Периклъ на улицахъ богатаго, роскошнаго, славящагося своими розами, Милета. Здѣсь говорили о персахъ и о сардскихъ сатрапахъ вродѣ того, какъ въ Аѳинахъ говорили о мегарянахъ и коринѳянахъ. На улицахъ показывались персы и другіе жители востока. Роскошна и пестра, какъ перья восточныхъ птицъ, но и красива была одежда мужчинъ и пышныхъ женщинъ Милета. Аѳинянинъ увидѣлъ здѣсь наряды, заимствованные то отъ персовъ, то отъ египтянъ; пестрѣли всевозможные яркіе цвѣта: пурпуровый, шафранно-желтый, зеленовато-синій, и цвѣтъ фіялки и гіацинта, и даже цвѣтъ огненнаго пламени. Онъ увидѣлъ милезіянъ, облеченныхъ въ персидскія ткани, увѣшанныхъ драгоцѣнностями Индіи, облитыхъ ароматами Сиріи.

Периклъ и Гиппоникъ во время своего пребыванія въ Милетѣ гостили у богатѣйшаго и знатнѣйшаго гражданина Артемидора Онъ принялъ ихъ въ своемъ роскошномъ помѣстьѣ, вблизи города. Невдалекѣ отъ этого помѣстья находилась миртовая роща, о которой ходилъ слухъ, что тамъ въ сумрачной тѣни, оглашаемой сладкими голосами пѣвчихъ птицъ, иногда показывается сама Афродита.

Покои Артемидора были убраны съ восточною роскошью. Стѣны и утварь красовались пестрыми персидскими тканями. Всюду блестѣло золото, бѣлѣла слоновая кость, разносился запахъ сандальнаго дерева. Толпы красавицъ-рабынь суетились въ домѣ. Были между ними и бѣлолицыя, съ береговъ Каспійскаго моря, похожія на мраморныя изваянія, и смуглыя, похожія на бронзовыя статуи въ домѣ Артемидора, и черныя, точно эбеновое дерево выложенныхъ золотомъ столовъ въ его покояхъ. Несмѣтное число статуй и картинъ украшало домъ. Не было недостатка ни въ чемъ, что могло бы удовлетворять душу азіатскаго грека на родинѣ Аспазіи.

— Вы, прочіе греки, называете нашу Іонію гнѣздомъ роскоши, — сказалъ Артемидоръ своимъ гостямъ за пышнымъ обѣдомъ; — и я слышу, что наши милезіянки еще опаснѣе для добродѣтели аѳинскихъ мужчинъ, нежели наши любезные милезіяне для аѳинскихъ женщинъ…

Периклъ улыбнулся.

— Не забывайте, однако, — продолжалъ Артемидоръ, — что наша Іонія не только гнѣздо роскоши, но и колыбель поэзіи, и даже мудрости, такъ какъ мы дали вамъ, прочимъ грекамъ, кромѣ красавицъ, и Ѳалеса, и Геродота, а если не слишкомъ уже много присвоиваемъ себѣ, и Гомера.

— Кто усомнится въ томъ, — возразилъ Периклъ, — что здоровый цвѣтъ эллинскаго духа не вянетъ нигдѣ, даже подъ душнымъ зноемъ востока?

— Скажи лучше, что тамъ-то онъ пышнѣе всего и развивается! — воскликнулъ Артемидоръ. — Не бываетъ успѣховъ для людей и народовъ безъ того, что ревнители привыкли называть роскошью.

Вечеромъ второго дня Артемидоръ повелъ своихъ гостей въ ту миртовую рощу, которая доходила до его дома, и которую онъ превратилъ въ пышный садъ. Красавица Ѳеодота была также, какъ подруга и спутница Гиппоника, приглашена любезнымъ Артемидоромъ. Она пускала въ дѣло всю силу своихъ темныхъ глазъ, чтобы воспламенить друга Аспазіи.

Въ сопровожденіи хозяина Периклъ, Гиппоникъ и Ѳеодота прохаживались по прелестной глуши цвѣтущихъ миртовъ. Но такъ какъ большая роща тянулась по пригорку, то мѣстами открывался чудесный видъ на городъ, на синее море и на острова, которые какъ бы оплотомъ лежали передъ четырьмя гаванями Милета. На такихъ мѣстахъ Артемидоръ приказывалъ рабамъ, слѣдовавшимъ за ними, разстилать восточные ковры или раскидывать пурпуровую палатку, чтобы отдохнуть, освѣжиться или послушать нѣжныхъ звуковъ лидійскихъ флейтъ, которыя, по его распоряженію, раздавались въ рощѣ, вторя соловьиному пѣнію.

Рабы и рабыни Артемидора оживляли лѣсъ, то въ видѣ силеновъ, которые тамъ и сямъ подносили гуляющимъ вино, цѣдя его изъ мѣховъ въ кубки, то въ видѣ нимфъ, которыя предлагали изъ рога изобилія цвѣты и плоды. Три нимфы плясали на открытой полянѣ подъ громкіе звуки азіатскаго, употребляемаго припразднествахъ Кибелы, бубна, которые производили какое-то одуряющее впечатлѣніе на чувства слушателей.

Маленькое озеро по серединѣ рощи было оживлено разными существами эллинскаго баснословія. Тутъ были и морскія женщины съ рыбьими хвостами, увѣнчанныя камышомъ, и сирены, лежащія на скалахъ, распѣвая нѣжныя, манящія пѣсни, и тритоны, вторившіе имъ, трубя на раковинахъ. Тутъ же виднѣлся и морской старецъ, оборотень Протей, который всякому, по его желанію, предсказывалъ будущее. И Периклъ подошелъ къ нему и пожелалъ услышать какое-нибудь предсказаніе.

— Если нужно, я буду держать тебя, — сказалъ онъ шутя, — какъ этого требуетъ обычай, чтобы ты не могъ измѣнить видъ и ускользнуть.

Протей охотно отвѣчалъ Периклу и произнесъ слѣдующее предсказаніе:

«Тамъ, гдѣ поетъ соловей, и роза роскошнѣе рдѣетъ,

Тамъ ожидаетъ тебя счастье, по волѣ боговъ!

Твердой рукою его удержи, какъ меня удержалъ ты,

И оно никогда не ускользнетъ отъ тебя!»

Периклъ не понялъ, что могло бы значить это предсказаніе. Когда же онъ оглянулся послѣ этого разговора, онъ замѣтилъ, что спутники его куда-то исчезли. Онъ пошелъ дальше одинъ. Птицы, порхавшія по вѣтвямъ и по деревьямъ, звучно распѣвая, манили его все дальше и дальше въ лѣсъ. Но и сороки, скворцы, попугаи сидѣли здѣсь и тамъ между вѣтвями, и привѣтствовали и дразнили его странными рѣчами, какъ «здравствуй» и «радуйся» и «пойдемъ, пойдемъ!» Болтая, они все прыгали возлѣ него. Но вотъ Периклу почудилось, что онъ вмѣсто отдѣльныхъ птицъ слышитъ вдали цѣлый хоръ соловьевъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ сталъ доноситься къ нему сильный запахъ розъ: очевидно, въ нѣкоторомъ разстояніи находилась цѣлая розовая рощица. И, странно, съ этимъ запахомъ какъ будто бы сливался ароматъ индійскихъ благовоній. Почти невольно Периклъ продолжалъ свой путь въ томъ направленіи, откуда лился запахъ и неслось громкое соловьиное пѣніе. Онъ не думалъ ни о чемъ и совершенно позабылъ предсказаніе Протея. Здѣсь и тамъ онъ замѣчалъ вдали, въ сумракѣ рощи, что-то свѣтлое между вѣтвями. Птицы, которыя, прыгая съ вѣтки на вѣтку, какъ будто бы провожали идущаго, теперь смолкли и посматривали на него какъ-то плутовато. А вмѣсто ихъ пѣнія въ вершинахъ деревъ по временамъ раздавался болѣе громкій шумъ крыльевъ, и звуки, похожіе на хихиканье, какъ будто бы тамъ порхали и рѣзвились шаловливые амуры…

Наконецъ, Периклъ увидѣлъ и розовую рощицу. А между вѣтвями яснѣе мелькало теперь что-то таинственное, что-то подобное пурпуру и золоту и ослѣпительно бѣлой одеждѣ. Онъ подошелъ ближе и увидѣлъ вдругъ посреди пышныхъ розовыхъ кустовъ прелестнѣйшую сцену.

Въ толпѣ хорошенькихъ мальчиковъ, въ пурпуровыхъ одеждахъ и съ золотыми крылышками за плечами, съ серебряными колчанами и золотыми стрѣлами на боку, стояла женщина въ ослѣпительно бѣломъ одѣяніи, опоясанная золотымъ поясомъ и обвитая розовыми вѣнками. Лица красавицы Периклъ не могъ разглядѣть, такъ какъ въ самую минуту его прихода малютки-амуры съ шаловливымъ усердіемъ старались еще гуще обвить розами голову, грудь и все тѣло ея. Периклъ вспомнилъ повѣрье, разсказанное его любезнымъ хозяиномъ, что въ этой рощѣ иногда показывается богиня Афродита, и готовъ былъ эту красавицу въ розахъ принять за нее.

Золотокрылыя малютки совсѣмъ обвили таинственную незнакомку розовыми цѣпями, посадили ее на ложе изъ цвѣтовъ, играя привязали концы этихъ цѣпей къ стволамъ и вѣтвямъ кустовъ, и весело прыгая и рѣзвясь вокругъ связанной, стали осыпать ее еще розами, срывая ихъ съ нависшихъ густыхъ вѣтвей.

При видѣ Перикла маленькіе эроты вдругъ разбѣжались. Онъ вошелъ въ бесѣдку. Красавица, совсѣмъ засыпанная цвѣтами, обратилась къ нему, прося освободить ее.

Периклъ разорвалъ одну изъ розовыхъ цѣпей, отодвинулъ въ сторону розы, покрывавшія голову и лицо женщины, и взоры его встрѣтились съ сіяющими глазами Аспазіи…

Въ первую минуту Периклъ былъ внѣ себя отъ радости. Затѣмъ имъ овладѣло изумленіе и онъ, недоумѣвая, собирался ужь было спросить объ обстоятельствахъ, вызвавшихъ такую неожиданную встрѣчу.

Но Аспазія поднялась, сбрасывая съ себя розовыя оковы, и сказала своимъ чарующимъ, серебристымъ голосомъ:

— Знай, дорогой Периклъ, что и у меня, какъ у Сократа, есть свой демонъ, который въ рѣшительныя минуты нашептываетъ мнѣ не только, чего остерегаться, но и что дѣлать. Вотъ этотъ-то демонъ сейчасъ же по полученіи твоего письма съ сообщеніемъ о заключеніи мира, о прибытіи Ѳеодоты въ Самосъ и о твоемъ предстоящемъ отплытіи въ Милетъ, и внушилъ мнѣ немедленно сѣсть на корабль, чтобы застать тебя въ Самосѣ, или же въ Милетѣ. Можетъ быть, мой демонъ хотѣлъ даровать мнѣ двойное счастіе, вновь увидѣть Милетъ именно съ тобою, и тебя именно въ Милетѣ. Я пріѣхала, обратилась къ Артемидору и узнала о встрѣчѣ, которую готовила тебѣ Ѳеодота въ этой рощѣ Афродиты. Услышавъ о приготовленіяхъ, сдѣланныхъ уже по распоряженію Артемидора, я заблагоразсудила, въ соглашеніи съ самимъ Артенидоромъ, взять на себя ту роль, которую собиралась играть Ѳеодота. И такъ, Артемидору ты обязанъ тѣмъ, что не Ѳеодоту, а меня эроты предали связанною въ твои объятія.

— Для меня, — возразилъ Периклъ, — ты осуществила преданіе о появленіяхъ Афродиты въ этой рощѣ; для меня ты богиня любви; богиня счастія, и въ особенности, позволь это прибавить, богиня неожиданностей…

— А развѣ бываетъ счастіе безъ неожиданностей? — воскликнула Аспазія.

Въ задушевной бесѣдѣ провели они нѣсколько времени. Подобно всѣмъ влюбленнымъ послѣ долгой разлуки, они разсказывали другъ другу тысячи мелочей.

Но когда поцѣлуи начали смѣнять слова и уже стемнѣло, малютки-эроты вдругъ опять выскочили изъ-за кустовъ, собираясь связать и Перикла новыми вѣнками, которые они успѣли уже свить.

— Берегись этихъ мальчугановъ! — сказала Аспазія. — Пора разстаться на сегодня. Мнѣ ближе идти, чѣмъ тебѣ; мнѣ Артемидоръ уступилъ домикъ, который стоитъ въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда и отдѣленъ отъ насъ только густымъ миртовымъ кустарникомъ. Я пойду туда. Ты же, дорогой мой Периклъ, вернись къ Артемидору, къ твоему другу Гиппонику, и къ красавицѣ Ѳеодотѣ, пламенноокой коринѳянкѣ!

При этихъ словахъ Аспазіи амуры звонко и весело расхохотались, еще крѣпче обвивая Перикла своими цѣпями, за ними размѣялся и Периклъ, а, наконецъ, и сама Аспазія; амуры же спутались съ Перикломъ и съ Аспазіею въ смѣющуюся группу и увлекли ихъ за собою въ густую чащу миртъ и розъ. Ночная тишина спустилась на опустѣлую рощу и только соловьи пѣли и благоухали розы.

И Периклъ нашелъ у Аспазіи счастіе, какого не могла бы дать ему пламенноокая коринѳянка.

Ибо не тотъ моментъ, когда влюбленная чета впервые встрѣтится въ безпредѣльномъ блаженствѣ, составляетъ высшее счастіе любовной жизни, а тотъ, когда любящіеся встрѣтятся послѣ долгой разлуки, послѣ долгаго тоскливаго ожиданія. Нѣга перваго поцѣлуя подобна пламени свѣжаго дерева, которое горитъ съ густымъ дымомъ и съ громкимъ трескомъ; при встрѣчѣ же послѣ долгой разлуки пламя радости пылаетъ высоко, и ярко, и ясно.

Когда утромъ послѣ той ночи Периклъ и Аспазія вышли рука съ рукою изъ домика Артемидора въ обрызганную утреннею росою рощу, они сами были какъ бы въ полномъ расцвѣтѣ и какъ бы орошены свѣжею влагою утра. И какъ не истощилась сила сладкозвучія веселыхъ пташекъ, или расточительное благоуханіе пышныхъ розъ, такъ не истощилась и любовь въ сердцахъ обоихъ.

Они взошли на одинъ изъ пригорковъ, съ которыхъ открывался живописный видъ на городъ, и море, и побережье, на равнину Меандра съ пальмами, олеандрами и кустами прутняка по ея извилистымъ берегамъ, и на синѣющую вдали гору Латмосъ, и на озеро Библисъ, изъ камышей котораго подымались пестрыя водяныя птицы. Периклъ же окинулъ взоромъ стѣны города, гордыя аѳинскія тріеры, стоящія въ гавани, затѣмъ глянулъ въ морскую даль, туда, гдѣ въ туманѣ скрывался Самосъ, гдѣ онъ въ служеніи отечеству принесъ въ жертву цѣлый годъ своей жизни. Затѣмъ, опять перенеся взоръ на городъ, онъ похвалилъ его веселый и пышный видъ и жизнерадостный духъ его обитателей.

— Еще Милетъ пышенъ и обитатели его жизнерадостны, — возразила Аспазія. — Но патріоты вспоминаютъ время, когда Милетъ царствовалъ надъ этими морями, когда онъ былъ не только богатъ и пышенъ, но и силенъ и независимъ, когда онъ разсылалъ свои колоніи до отдаленнѣйшихъ береговъ Понта. Это время прошло: Милетъ лишился независимости и долженъ склоняться передъ могуществомъ Аѳинъ.

— Ты говоришь эти слова чуть-ли не съ горечью, — возразилъ Периклъ съ улыбкою, — но подумай, что не будь Милетъ въ зависимости отъ Аѳинъ, онъ былъ бы подъ властію персовъ. Не единоплеменникъ-эллинъ сломилъ вашу силу, а персъ, опустошившій ваши берега. И если бы аѳиняне не бились такъ при Саламинѣ и Мараѳонѣ, персидскій сатрапъ властвовалъ бы теперь въ Милетѣ, какъ властвуетъ въ Сарданъ. Несправедливо твое негодованіе на аѳинскій флотъ, который обороняетъ эти берега!

— И такъ, я, — сказала Аспазія, — вмѣсто того, чтобы негодовать на аѳинянина, должна, въ знакъ благодарности, поцѣловать его въ лобъ?

Съ этими словами она поцѣловала Перикла. А онъ возразилъ: — Твои золотокрылые эроты вчера отмстили вождю аѳинскаго флота за этотъ Милетъ.

— Не сожалѣй, — сказала Аспазія, — что посвящаешь какую-нибудь недѣльку твоей дѣятельной жизни этому милетскому берегу. Чти эту страну, которая славится не только какъ родина пышнѣйшихъ розъ и нѣжнѣйшей шерсти, но и какъ родина прекраснѣйшихъ сказокъ. Развѣ можно для нѣжныхъ сердецъ придумать что-нибудь милѣе любовной сказки объ Эротѣ и Психеѣ?

— Ты права, — отвѣтилъ Периклъ, — но, — продолжалъ онъ съ плутоватою улыбкою, — если я не ошибаюсь, подъ этимъ небомъ выдумана и басня объ «эфесской вдовѣ», если она вообще — басня…

— Смыслъ которой, — перебила его Аспазія, — по обыкновенному пониманію заключается въ томъ, что женщины вѣроломны, непостоянны, невѣрны? Но та басня плоха, которая допускаетъ одно только толкованіе, заключаетъ въ себѣ только одну истину. Позволь мнѣ взять эфесскую вдову подъ мою защиту. Она измѣнила умершему мужу. Любовь такъ тѣсно связана съ жизнью, что любовь и вѣрность за могилою, жизнь, привязанная къ мертвецу, немыслима. Безкровныя тѣни Аида не должны питаться кровью живыхъ.

Такъ они увлекались оживленною бесѣдою. Пришелъ Артемидоръ и въ шутливомъ тонѣ упрекнулъ Аспазію, что она похитила у него гостя, затѣмъ, предложивъ имъ позавтракать у него, онъ повезъ ихъ на легкой, запряженной бѣлыми конями колесницѣ къ знаменитому храму Аполлона, расположенному въ нѣкоторомъ разстояніи отъ города, и къ святилищу Киприды на плоскомъ прибрежьѣ, обросшему нѣжнымъ камышомъ и оживленному безчисленными морскими птицами. Они ѣхали вдоль красиваго морского берега, а на возвратномъ пути сѣли въ лодку и переплыли по бархатисто-мягкимъ, темносинимъ волнамъ на роскошно зеленѣющій островокъ, который сопровождающіе рабы Артемидора сейчасъ же обратили въ маленькій рай, раскинувъ мягкіе, пестрые ковры и предлагая самыя изысканныя угощенія. Такимъ образомъ день прошелъ такъ же скоро, какъ и ночь, и опять Периклъ и Аспазія остались вдвоемъ въ глуши рощи, оглашенной пѣніемъ соловьевъ.

Артемидоръ совсѣмъ уступилъ Аспазіи своего гостя, и считалъ только неизмѣннымъ долгомъ своего уваженія къ Периклу и своего прославленнаго радушія дѣлать для своей прекрасной соотечественницы все, въ чемъ она могла нуждаться, чтобы оживлять для своего друга идиллическое уединеніе миртовой рощи всѣми очарованіями неистощимо изобрѣтательной любви.

И Аспазія пользовалась услугами Артемидора не менѣе, чѣмъ собственными богатствами, которыми сама природа, еще расточительнѣе милетскаго богача, одарила эту обаятельную чаровницу.

Рѣдкимъ смертнымъ выпадаетъ на долю такое блаженство, какое внушали эти любимцы боговъ въ самыхъ полныхъ, самыхъ облагороженныхъ наслажденіяхъ ума и чувства. Много великаго создалъ и совершилъ Периклъ, много прекраснаго и вѣковѣчнаго вызвала на свѣтъ Аспазія, разсѣевая повсюду живительныя искры своего ума и своей красоты. Но прекраснѣйшее и величайшее совершили они вдвоемъ, наслаждаясь своею любовью и своимъ счастіемъ: такимъ счастіемъ, которое чуждо людямъ дюжиннымъ, которое доступно только немногимъ избранникамъ боговъ. Тѣмъ, что они вызвали на свѣтъ, создали, совершили, тѣмъ могли наслаждаться смертные; на ихъ любовную жизнь съ удовлетвореніемъ взирали сами блаженные олимпійцы. Осуществить идеалъ человѣческаго счастія въ прекраснѣйшей жизненной и любовной радости, казалось, въ эти алкіоническіе дни, въ эти дни полнаго затишья, для нихъ обоихъ лучшею частію ихъ назначенія…

Дѣйствительно, Периклъ и Аспазія въ первый разъ вполнѣ наслаждались въ этомъ уединеніи счастіемъ своей любви. Но прекраснѣйшій пріютъ ненарушимаго уединенія, прекраснѣе и спокойнѣе, чѣмъ самая роща и домикъ въ ней, создала волшебная рука Аспазіи. Открытая плоская кровля дома, осѣненная вершинами высокихъ пиній и кипарисовъ, была превращена ею въ цѣлый садикъ. Отъ постороннихъ взоровъ это убѣжище было скрыто цвѣтущими кустами и высокими цвѣтами, которые окаймляли по всѣмъ сторонамъ его края, и завѣшено пурпуромъ, которымъ можно было покрывать и всю террасу на подобіе шатра. Здѣсь, отдѣленные отъ всего міра, окруженные только пышными цвѣтами, влюбленные проводили часы нѣги и блаженства. Здѣсь они наслаждались мирнымъ уединеніемъ замкнутаго покоя, но, имѣя надъ собою чистый эѳиръ и вдыхая сладкій, ароматный и освѣжающій воздухъ рощи. Имъ недостаточно было одной глуши миртовъ, одной уединенности дома; подобно нѣжнымъ голубкамъ они поднимались на кровлю, ближе къ чистому, голубому, полному нѣги эѳиру и только ихъ пернатые сожители могли за ними слѣдовать: голуби, павлины, щебечущія пѣвчія пташки. Здѣсь отдыхали они между цвѣтами, здѣсь Аспазія читала своему другу творенія поэтовъ, которыя въ ея устахъ получали чудную прелесть, здѣсь она очаровывала его музыкою и пѣніемъ, всѣми чарами своего ласкающаго и обаятельнаго голоса, здѣсь она разсказывала ему прелестныя милетскія сказки, здѣсь они то болтали, какъ беззаботныя дѣти, то мудро разсуждали, какъ сѣдобородые мыслители. Здѣсь они, растягивая вокругъ себя и надъ собою пурпуровыя завѣсы, окружали себя, какъ боги, олимпійскимъ розовымъ свѣтомъ, наслаждались прохладою въ пурпурномъ сумракѣ. А въ полномъ сіяніи дневного свѣтила влюбленный любовался ослѣпительною бѣлизною лица и членовъ своей возлюбленной, волшебною игрою тѣней и отраженій окружающей зелени, придававшихъ ей новую, какую-то эѳирную прелесть.

Аспазія одѣвалась, по милетскому обычаю, въ одежды самыхъ яркихъ цвѣтовъ: то пурпуроваго, то зеленовато-синяго, то огненнокраснаго, то шафранно-желтаго. Она любила являться передъ другомъ все въ новомъ видѣ. Она заимствовала нарядъ, осанку, выраженіе, характеръ то отъ одной, то отъ другой богини или героини, и, по желанію Перикла, исполняла иногда мимическія пляски, которыя соотвѣтствовали изображаемымъ характерамъ и въ своемъ изяществѣ превосходили все, чѣмъ удивляла красавица Ѳеодота.

При этихъ превращеніяхъ своей несравненной подруги Периклъ припоминалъ тѣ стихи морского старца Протея, которые услышалъ онъ, еще не ожидая встрѣтить Аспазію. Тѣ стихи, которые обѣщали ему величайшее счастіе, прибавляя:

«Твердой рукою его удержи, какъ меня удержалъ ты,

И оно никогда не ускользнетъ отъ тебя!»

— Мнѣ придется удерживать тебя, какъ прорицателя-оборотня Протея, чтобы ты не ускользнула отъ меня при какомъ-нибудь изъ твоихъ превращеній! — сказалъ онъ однажды шутя Аспазіи.

— А какъ же ты думаешь удержать меня? — спросила она.

— Надѣюсь, что ты сама меня научишь! — возразилъ Периклъ.

— Можетъ быть, по аѳинскому обычаю, въ запертой клѣткѣ? — спросила Аспазія.

— О какой это клѣткѣ говоришь ты? — сказалъ Периклъ.

— О той клѣткѣ, — возразила Аспазія, — которую вы, мужчины, называете женскою половиною въ вашемъ домѣ.;

— Въ этихъ клѣткахъ, — сказалъ Периклъ послѣ нѣкотораго молчанія, — пожалуй, можно удержать только Телезиппъ, но не Аспазій.

Милезіянка отвѣчала на это только улыбкою.

Ей было достаточно бросить одно это слово, которое произвело ожидаемое впечатлѣніе на душу Перикла.

Однажды случилось, что Периклъ во время отсутствія Аспазіи разговорился о ней съ Артемидоромъ.

— Преданія и исторіи всѣхъ временъ, — сказалъ послѣдній, — повѣствуютъ о многихъ герояхъ, которые на долгое или на короткое время нодпадали подъ власть красавицъ. Одиссея, томимаго тоскою по родинѣ, нимфа Калипсо не одинъ годъ удерживала въ своемъ гротѣ. Благочестиваго Энея плѣнила влюбленная Дидона, даже сильнѣйшаго изъ сильныхъ коварная Омфала съумѣла посадить за веретено. Но всѣ эти женщины не могли навсегда плѣнить своихъ поклонниковъ; обаяніе ихъ исчезало, оковы спадали, соскучившійся герой брался за покрывшійся ржавчиною мечъ или забытую палицу, чинилъ свой полуразвалившійся корабль и, едва простившись съ красавицею, отправлялся снова въ путь. Такъ исчезло бы и обаяніе Аспазіи, если бы тебѣ пришлось оставаться съ нею постоянно здѣсь, въ этомъ уединеніи!

— Конечно, — сказалъ Периклъ, — если бы Аспазія была Ѳеодотой, если бы она не имѣла ничего, кромѣ роскошнаго тѣла. Но есть нѣчто, что могло бы навсегда плѣнить влюбленнаго. Я не говорю объ уловкахъ дюжинныхъ женщинъ, которыя думаютъ достигнуть этого притворною неподатливостью или тревогою и томленіемъ и трудностями, которыя онѣ готовятъ влюбленному. Бываютъ выдающіяся женскія натуры, которымъ дано, несмотря на безграничную преданность, которая губитъ счастье другихъ женщинъ, и даже благодаря именно этой преданности, все крѣпче и крѣпче привязывать къ себѣ влюбленнаго. Вотъ это-то необъяснимое свойство, благодаря которому имъ это удается, я назвалъ бы свойствомъ Харитъ: тѣмъ чуднымъ соединеніемъ прелести и нѣжности, вкрадчивой, но не навязчивой, согрѣвающей душу, какъ улыбка олимпійскихъ боговъ. Это должно быть и есть то обаяніе, которое скрыто въ золотомъ поясѣ Афродиты. Тысячи тучекъ помрачаютъ небо любовниковъ, только Хариты умѣютъ разгонять ихъ; только въ лучахъ ясной, улыбающейся душевной прелести исчезаетъ всякій мракъ. Только ея вѣяніе смягчаетъ всякую грубость и суровость. Ей все дозволяется и все прощается, потому что она сейчасъ же и излечиваетъ всякую нанесенную ею рану. Аспазія обладаетъ этой душевной прелестью, этимъ свойствомъ Харитъ, этимъ поясомъ Афродиты, и имъ однимъ она шутя побѣждаетъ всѣ усилія Ѳеодоты! Я вѣдь знаю женщинъ, и знаю, какъ рѣдко, какъ единственно именно то, чѣмъ обладаетъ Аспазія.

— Понимаю тебя вполнѣ, — сказалъ Артемидоръ, — что ты говоришь, это я испытывалъ на себѣ часто. Но по наслажденію, которое доставляетъ женщина, познается ея волшебная сила, и по тому, какъ она умѣетъ наполнять промежутки между моментами наслажденій медоваго мѣсяца!

— Аспазія умѣетъ, — возразилъ Периклъ, — въ каждую минуту поразитъ тебя какою-нибудь новою, яркою искрою своего ума, которую старается поймать, удержать, не дать ей угаснуть и не замѣчаешь, какъ пролетаетъ время. И все это дѣлаетъ Аспазія безъ всякаго принужденія, безъ всякой искусственности; она дѣлаетъ это, какъ нѣчто вполнѣ для нея естественное. И именно, будучи столь естественнымъ, все это и дѣйствуетъ неотразимо. Медовый мѣсяцъ для слабоумныхъ — одно раздраженіе чувствъ, смѣшанное съ убійственною скукою; только отъ души идетъ то, что даетъ цѣну и постоянство сладостнѣйшему блаженству.

День, въ который Периклъ долженъ былъ отплыть обратно въ Самосъ, чтобы оттуда заѣхать еще на короткое время въ Хіосъ, былъ уже близокъ. Услужливая готовность милезіанъ облегчила ему осуществить всѣ намѣренія, съ которыми онъ прибылъ въ Милетъ; и такъ, онъ имѣлъ возможность посвящать почти все время своему тайному счастію, такъ какъ всѣ политическіе переговоры оказались дѣломъ самымъ кратковременнымъ.

Радушный Артемидоръ далъ въ честь отъѣзжающаго аѳинскаго полководца прощальный обѣдъ, при которомъ участвовала, и Аспазія.

За этимъ обѣдомъ Периклъ слѣдующими словами высказался о вынесенныхъ имъ впечатлѣніяхъ.

— Не диво, что таинственное обаяніе этой страны охватило и меня, и что я цѣлыхъ семь дней почти безсознательно предавался блаженной лѣни. На всемъ замѣчается, что вы, греки этого побережья, живете въ сосѣдствѣ съ пылкими финикіянами, которые впервые начали покланяться богинѣ любви, и съ тѣмъ кипрскимъ островомъ, который служилъ этой богинѣ нѣги первымъ мѣстомъ отдохновенія на ея побѣдоносномъ шествіи изъ сидонской бухты въ Элладу. А какъ это восторженное чествованіе кипрской богини проникло къ вамъ съ юга, такъ съ сѣвера, съ высотъ Тмолоса, доносится къ вамъ буйное веселье празднествъ Діонисія и его божественной кормилицы Реи. Такъ вокругъ васъ со всѣхъ сторонъ бушуютъ волны ликованія, раздающагося на празднествахъ этихъ боговъ радости. И эти боги, и тысячегрудая Артемида изливаютъ здѣсь на васъ неизсякаемые потоки дивныхъ восторговъ. Вамъ, жителямъ Милета, конечно, не по одной наслышкѣ должны быть знакомы страшно таинственныя оргіи на горѣ Тмолосѣ. Удивительно было бы, если бы тотъ или другой изъ васъ не полюбопытствовалъ побывать во время празднества хоть вблизи того мѣста въ сосѣдней съ вами Лидіи, и хоть издали посмотрѣть на бѣснующихся корибантовъ.

При этихъ словахъ Перикла черты Артемидора немного омрачились и изъ груди его вырвался тихій вздохъ, удивившій и почти испугавшій Перикла.

— Меня самого, — началъ Артемидоръ, — судьба привела разъ туда, и я охотно разсказалъ бы тебѣ все видѣнное и слышанное, "ели бы съ этими воспоминаніями не было связано столько горестнаго для меня.

Эти слова еще болѣе усилили удивленіе Перикла и возбудили въ немъ любопытство, что не ускользнуло отъ Артемидора, который сейчасъ же продолжалъ:

— Я вижу, что волей-неволей долженъ говорить и оправдать передъ тобою мое смущеніе.

"И такъ, слушай.

"Не много лѣтъ тому назадъ у меня былъ еще сынъ, первый красавецъ между милетскими юношами. Онъ былъ одаренъ всѣми преимуществами души и тѣла, но и пылкою, необузданною фантазіею, душою впечатлительною и увлекающеюся. Не разъ случалось, что разсказы о буйныхъ оргіяхъ на Тмолосѣ:, возбуждали въ милетскихъ юношахъ дерзновенное любопытство, случалось, что иные и убѣгали изъ подъ надзора своихъ заботливыхъ родителей, чтобы присоединяться къ тому буйному сонмищу; бывали даже времена, когда такіе побѣги становились какъ бы эпидеміею. Я соображалъ, какъ бы удержать моего черезчуръ впечатлительнаго Хрисанѳа отъ подобнаго заблужденія. Чего я опасался, то и случилось: онъ скоро заразился этой болѣзнью. Приближалось время лидійскихъ празднествъ. Хрисанѳъ сталъ необыкновенно молчаливъ, задумчивъ, поблѣднѣлъ, томился какимъ-то затаеннымъ, лихорадочнымъ любопытствомъ. Я уже было рѣшился держать его взаперти, приставить къ нему присмотрщиковъ, которые наблюдали бы за каждымъ его шагомъ. Однако, состояніе, въ которомъ я его видѣлъ, внушало опасеніе, какъ бы онъ все-таки не убѣжалъ, или вслѣдствіе неудовлетвореннаго стремленія не впалъ бы въ опасную меланхолію или тяжкую болѣзнь, и я, наконецъ, пришелъ къ убѣжденію, что будетъ полезнѣе удовлетворить его все возростающее любопытство, но удовлетворить такъ, чтобы онъ не могъ подвергнуться никакой опасности. Я объявилъ ему, что самъ отправлюсь вмѣстѣ съ нимъ на гору Тмолосъ посмотрѣть и послушать мистическіе обряды корибантовъ. Въ моемъ сообществѣ, подъ моимъ непосредственнымъ присмотромъ юношѣ не могла же грозить опасность.

"Черезъ нѣсколько дней пути мы достигли цѣли. Въ сопровожденіи раба, который несъ съѣстныхъ припасовъ на день, мы взошли на лѣсистый, еще безлюдный Тмолосъ и ждали минуты, когда покажется буйная толпа корибантовъ изъ Сардъ.

"Весеннее празднество началось уже наканунѣ тѣмъ, что была срублена высочайшая сосна на Тмолосѣ, обвита вѣнками изъ фіалокъ и съ буйнымъ ликованіемъ снесена до храма Кибелы, какъ весенняя жертва въ честь всеродной матери боговъ.

"Оставалась еще главная и самая шумная половина празднества. Глухой гулъ донесся до нашего слуха еще прежде, чѣмъ мы могли завидѣть въ вечернемъ сумракѣ приближающуюся толпу корибантовъ. Мы спрятались въ густыхъ кустахъ, чтобы, оставаясь сами незамѣченными, видѣть все, что будетъ происходить.

"Толпа приближалась, шумъ становился уже оглушительнымъ. У всѣхъ изъ этихъ корибантовъ, изъ которыхъ нѣкоторые были совершенно голы, другіе только опоясаны лохматыми шкурами, были въ рукахъ бубны, въ которые они глухо ударяли со всею силою, или громкіе кимвалы, или рога, у нѣкоторыхъ же мечи и щиты, которыми они глухо стучали. Но всѣ эти звуки желѣза и музыкальныхъ инструментовъ заглушались крикомъ, вѣрнѣе сказать, ревомъ, въ которомъ только урывками можно было разобрать радостную пѣсню въ честь погибшаго и теперь вновь найденнаго юноши Аттиса, любимца и посланника всеродной матери Реи. Они пѣли о погибшемъ и вновь найденномъ Аттисѣ, но торжествовали собственно пробужденіе отъ зимняго сна и дикое броженіе силъ природы, которыя кипѣли въ нихъ самихъ до безумнаго опьяненія. Шествіе открывали жрецы Кибелы, съ пылающими сосновыми факелами въ одной и съ острыми кривыми ножами въ другой рукѣ, которыми они размахивали съ неистовымъ видомъ. Впереди несли большой фаллюсъ. Они не столько шли, какъ дико скакали и плясали подъ звуки музыкальныхъ инструментовъ, безобразно коверкаясь всѣми членами. Лица у всѣхъ раскраснѣлись, у иныхъ даже посинѣли, глаза готовы были выскочить, у многихъ уже видна была пѣна на губахъ. При этомъ они бѣшено потряхивали длинными кудрями, большею частью искусственно навѣшенными, которые придавали имъ видъ не то мужчинъ, не то женщинъ. Что попадалось имъ на пути изъ ручныхъ или дикихъ животныхъ, то они тащили съ собою. Во главѣ шествія вели пантеру. У иныхъ были въ рукахъ змѣи, подобранныя на пути, которыми они играли, какъ вѣнками или лентами.

"Пока неслось мимо насъ бѣснующееся сонмище, волненіе все болѣе и болѣе овладѣвало моимъ Хрисанѳомъ. Онъ молчалъ, но лицо его пылало, глаза были неподвижно устремлены на толпу, и онъ, наконецъ, началъ невольно повторять нѣкоторыя движенія, подмѣченныя на бѣснующихся.

"Недалеко отъ того мѣста, гдѣ мы скрывались, разстилалась обширная поляна, окруженная огромными соснами. Здѣсь толпа остановилась, но не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы бѣсноваться еще пуще прежняго. Фаллюсъ и пойманныя животныя были поставлены по серединѣ, на середину же выступили и жрецы, корибанты столпились вокругъ.

"Вдругъ по слову жрецовъ они бросились на пантеру и на прочихъ звѣрей, начали рвать ихъ сначала руками, потомъ зубами, стали пить горячую кровь и, наконецъ, наткнули куски окровавленнаго мяса на свои ѳирсы, какъ на копья. Потомъ подъ усиленные звуки бубенъ и кимваловъ они пошли плясать вокругъ фаллюса, прославляя великую, всеродную матерь боговъ, и всеживительную производительность, и неисчерпаемую силу любви и сладострастія, символъ которой возвышался передъ ихъ глазами,

"Дикіе звѣри, испуганные шумомъ, бѣжали въ отдаленныя части лѣса: возлѣ насъ изъ-за кустовъ выскочилъ левъ и скрылся въ чащѣ. И дѣйствительно, бѣшеные крики, дымящаяся жертвенная кровь, пылающіе факелы, въ особенности же звуки тимпановъ не могли не напугать, или не привести въ изступленіе всякое живое существо. Я самъ едва не лишился чувствъ. Вдругъ Хрисанѳъ возлѣ меня попытался вырваться.

"Съ ужасомъ я посмотрѣлъ на него и замѣтилъ, что онъ во всемъ уже сталъ походить на тѣхъ бѣсноватыхъ. Я крѣпко ухватилъ его, но съ неимовѣрною силою онъ вырвался у меня изъ рукъ и ринулся внизъ съ утеса, съ такой вышины и крутизны, что только какимъ-то чудомъ остался цѣлъ и невредимъ, и бросился прямо въ толпу бѣснующихся, въ которой и исчезъ, какъ капля въ морѣ.

"Остолбенѣвъ отъ испуга, стоялъ я, не зная, что дѣлать, и почти лишившись сознанія.

"Бѣшеная пляска продолжалась передъ моими глазами. Иные уже падали замертво, но, придя въ себя, опять подымались, опять начинали кружиться.

"Новые возгласы самыхъ неистовыхъ изувѣровъ, сопровождаемые призывными знаками и какими-то странными, дикими жестами, послышались среди общаго шума. Наконецъ, когда неистовство дошло до самыхъ крайнихъ предѣловъ, выступили нѣкоторые, которымъ удалось заставить прочихъ на нѣсколько мгновеній смолкнуть, и слова которыхъ я могъ отчасти разслышать. Они указывали на фаллюсъ, они кричали съ вызывающими жестами, что мертвое изображеніе на томъ шестѣ пора по древлесвященному обычаю замѣнить живымъ, и что самымъ вдохновеннымъ изъ хоровода подобаетъ въ честь всеживительной силы принести свою собственную, какъ благодарственную жертву всеродной матери…

"Страшно сверкнули въ рукахъ у жрецовъ Кибелы острые кривые ножи, древне-азіатскіе гарны.

"Я сталъ терять сознаніе, я видѣлъ еще только, какъ среди вновь расходившейся толпы самые неистовые изъ бѣснующихся стали наносить себѣ раны, увѣчить себя — еще разъ въ головѣ моей промелькнула мысль о Хрисанѳѣ — въ глазахъ у меня потемнѣло, я упалъ безъ памяти.

"Когда я очнулся, луна стояла уже высоко, толпа корибантовъ уже удалилась, и только откуда-то издали доносился, какъ отдаленный громъ, глухой звукъ тимпановъ.

"Я отправился въ Сарды, центръ жречества Кибелы, гдѣ надѣялся скорѣе всего узнать что-нибудь о судьбѣ моего Хрисанѳа, увидѣть его.

"И я его увидѣлъ: его принесли ко мнѣ на носилкахъ, сплетенныхъ изъ сосновыхъ вѣтвей съ Тмодоса: онъ былъ раненъ, изувѣченъ, истекъ кровью.

"Юноша, полный цвѣтущей красоты и силы, лежалъ у меня передъ глазами, подобно, той увѣнчанной фіалками соснѣ, сраженный на Тмолосѣ ножомъ корибантовъ, какъ благодарственная жертва «всеродной богинѣ»…

Артемидоръ кончилъ.

Веселье пирующихъ было омрачено.

Послѣ пира, оставшись вдвоемъ съ Аспазіей, Периклъ сказалъ:

— Милетъ прекрасенъ, и разсказъ Артемидора не можетъ совершенно омрачить для меня воспоминаніе о блаженнѣйшихъ дняхъ, которые боги даровали мнѣ здѣсь. Но я чувствую, что уже пора перейти съ этого жгучаго берега на корабль, и я вздохну свободно только въ родномъ, освѣжительномъ воздухѣ Аттики!

XIII.
Діопейтъ и Гиппарета.

Аспазія поѣхала, переодѣтая, на томъ же кораблѣ, на которомъ аѳинскій стратегъ возвращался изъ Милета къ своему флоту, оставшемуся предъ Самосомъ. Когда тріера вышла изъ гавани въ открытое, сіяющее утреннимъ блескомъ море, милезіянка, стоя возлѣ своего друга, обратила взоръ на цвѣтущее побережье Іоніи. Станицы журавлей и длинношеихъ лебедей неслись надъ полемъ и опустились, шумя крыльями, на берегъ. Аспазія слѣдила взорами удаляющіяся стѣны своего родного города. Душа ея была полна гордымъ сознаніемъ, что она здѣсь, на мѣстѣ своего рожденія, испытала прекраснѣйшее торжество своей жизни и крѣпче, чѣмъ когда-либо, даже неразрѣшимо, опутала волшебными узами любви славнѣйшаго изъ эллиновъ своего времени. И Периклъ смотрѣлъ на исчезающіе берега Іоніи свѣтлыми очами: онъ вспоминалъ, какое блаженство принесли ему прожитые тамъ дни, и какъ его несравненная подруга, подобно Антею, отъ прикосновенія съ родной землею какъ будто бы удвоила въ себѣ силу побѣдной прелести.

— Я даже готовъ сожалѣть, — сказалъ онъ, — объ истекшемъ медовомъ мѣсяцѣ въ Іоніи; но какъ не успокоиться при мысли, что везу съ собою тебя какъ прекраснѣйшую добычу?

— Всюду, — возразила Аспазія, — будетъ слѣдовать за нами счастіе любви; одно только оставимъ мы здѣсь, и, можетъ быть, никогда уже не найдемъ вновь: счастливое уединеніе, которымъ мы наслаждались здѣсь, и прекрасную свободу отъ всѣхъ стѣснительныхъ оковъ.

Периклъ склонилъ голову и въ раздумьѣ потупилъ глаза.

— Возвратившись въ Аѳины, — продолжала Аспазія, — ты будешь опять государственнымъ дѣятелемъ, на котораго обращены взоры всѣхъ, будешь опять гражданиномъ аѳинскимъ, связаннымъ строгими правилами обычая, будешь опять мужемъ Телезинпы, а я, я опять буду чужеземкою, безродною, безправною, я буду, какъ говорятъ твоя жена и ея подруга, гетерою изъ Милета.

Периклъ медленно поднялъ голову и посмотрѣлъ подругѣ пристально въ лицо. — Развѣ ты желала чего-нибудь иного, Аспазія? — сказалъ онъ, — развѣ ты не осмѣивала постоянно супружество и женскіе покои аѳинянъ, называя ихъ рабствомъ и тюрьмою?

— Я не могу припомнить, Периклъ, — возразила Аспазія, — чтобы ты когда-нибудь предлагалъ мнѣ выборъ между званіемъ гетеры или аѳинской жены.

— А если бы я это сдѣлалъ, — сказалъ Периклъ, — если бы я предложилъ тебѣ выбрать то или другое, что бы ты отвѣтила?

— Я сказала бы тебѣ, — отвѣчала Аспазія, — что не выбираю ни того, ни другого; что добровольно не желаю быть ни гетерою, ни женою аѳинянина.

Периклъ недоумѣвалъ.

— Женою аѳинянина? — повторилъ онъ потомъ, — ты слѣдовательно какъ будто бы отказываешься не отъ всякаго супружества, а только отъ аѳинскаго; скажи же мнѣ, гдѣ найти тотъ идеалъ супружеской жизни, который нравится тебѣ?

— Не знаю, — возразила Аспазія; — полагаю, что его еще нигдѣ на свѣтѣ и не найти; но я ношу его въ самой себѣ.

— А что же потребовалось бы для осуществленія твоего идеала? — спросилъ Периклъ.

— Если допустить супружество, — возразила Аспазія, — то оно должно быть основано на законѣ свободы и законѣ любви.

— А что же нужно было бы сдѣлать мнѣ, — спросилъ Периклъ, — чтобы осуществить съ тобою этотъ идеалъ?

— Дать мнѣ всѣ права законной жены, не отнимая ни одного изъ правъ, которыя ты до сихъ поръ признавалъ за любовницею! — отвѣтила Аспазія.

— Ты хочешь, — сказалъ Периклъ, — чтобы я развелся съ Телезиппою и ввелъ бы тебя въ свой домъ госпожею? Это мнѣ понятно; но неясно для меня второе твое требованіе. Что ты разумѣешь подъ правами, которыя я долженъ признавать за тобою?

— Прежде всего право признавать между мною и тобою одинъ законъ любви, — возразила Аспазія. — Такъ я буду равноправна съ тобою, не буду рабой, какъ жена. Ты господинъ въ домѣ, но не надо мною; ты долженъ довольствоваться жертвою моего сердца, не налагая оковъ на мой умъ и не осуждая меня на тупое бездѣйствіе въ тиши женскихъ покоевъ.

— Ты, значитъ, отдаешь мнѣ свое сердце, — сказалъ Периклъ, — а преимущества и дѣятельность твоего ума должны по прежнему оставаться общимъ достояніемъ? Ты не желаешь отказаться отъ общенія со всѣмъ тѣмъ, что можетъ возбуждать твою фантазію, занимать твой умъ?

— Вотъ именно! — воскликнула Аспазія.

— А если бы мы задумали сдѣлать опытъ такого союза, — сказалъ Периклъ, — знаешь-ли ты, что онъ оказался бы возможнымъ не только съ точки зрѣнія обычая, но и съ точки зрѣнія самой любви?

— Если такой опытъ кажется тебѣ невозможнымъ, кто же заставляетъ насъ дѣлать его? — возразила Аспазія, улыбаясь, нѣжно поцѣловала своего друга и начала другой разговоръ.

Путь до Самоса былъ недологъ. Сдѣлавъ тамъ нѣкоторыя распоряженія для флота, Периклъ сѣлъ опять на тріеру, чтобы отплыть въ Хіосъ.

— Какъ, — воскликнула Аспазія, шутя, — тебѣ такъ хочется видѣть твою прежнюю любовницу, которая, насколько мнѣ извѣстно, живетъ теперь съ поэтомъ Іономъ на Хіосѣ?

Периклъ улыбнулся на это, какъ на шутку.

На этотъ разъ Софоклъ сопровождалъ Перикла. Онъ былъ немало удивленъ, встрѣтивъ на кораблѣ его милезіянку, переодѣтую, какъ бывало.

Она была опять юнымъ красавцемъ, тайна котораго была извѣстна лишь немногимъ посвященнымъ.

На островѣ Хіосѣ, родинѣ лучшаго винограда, зрѣвшаго подъ небомъ Греціи, жителей котораго называли величайшими богачами во всей Элладѣ, жилъ трагикъ Іонъ, мѣстный уроженецъ, который своими трагедіями стяжалъ уже немало лавровъ въ Аѳинахъ. Говорили, впрочемъ, что онъ при представленіи первой своей трагедіи угостилъ народъ нѣсколькими бочками хіосскаго вина и тѣмъ задобрилъ его. Онъ былъ, какъ уже доказываетъ эта щедрость, одинъ изъ богатѣйшихъ жителей Хіоса, вслѣдствіе чего имѣлъ и значительное вліяніе на политическія дѣла своей родины.

Къ Периклу онъ относился нѣсколько враждебно, съ того времени какъ они оба соперничали изъ-за красавицы Хризиллы, и эта враждебность Іона не прекратилась даже и тогда, когда Хризилла согласилась послѣдовать за нимъ на его родину. Периклъ сожалѣлъ объ этихъ натянутыхъ отношеніяхъ съ Іономъ. Ему необходимо было склонить хіотовъ къ нѣкоторымъ немаловажнымъ уступкамъ въ пользу Аѳинъ и онъ опасался, что вліятельный Іонъ по личному нерасположенію помѣшаетъ ему въ этомъ дѣлѣ.

Софоклъ вызвался помирить Іона съ Перикломъ, а такъ какъ едва-ли нашелся бы болѣе подходящій посредникъ, чѣмъ привѣтливый, всѣхъ къ себѣ располагающій авторъ «Антигоны», то попытка его и возымѣла такой полный успѣхъ, что Іонъ сейчасъ пригласилъ къ себѣ Перикла съ Софокломъ и счелъ за особую честь для себя угостить въ своемъ домѣ обоихъ аѳинскихъ стратеговъ.

Периклъ могъ пробыть на Хіосѣ только съ одного утра до другого и, посвятивъ большую часть дня политическимъ переговорамъ, собрался вмѣстѣ съ Софокломъ къ Іону.

Но они отправились втроемъ.

Аспазія не безъ какого-то тайнаго намѣренія настояла на томъ, чтобы пойти вмѣстѣ съ другомъ, на этотъ разъ переодѣвшись рабомъ, чтобы прислуживать ему въ домѣ Іона, по обычаю рабовъ, сопровождавшихъ своихъ господъ.

Тайное же намѣреніе милезіянки было направлено на то, чтобы помѣшать возможности новаго сближенія Перикла съ Хризиллою, отвлечь другъ отъ друга ихъ взаимное вниманіе. Периклъ согласился, полагая причину въ простительномъ любопытствѣ Аспазіи увидѣть Хризиллу.

Іонъ жилъ въ загородномъ домѣ на самомъ живописномъ мѣстѣ сначала крутого, потомъ пологаго прибрежья, окруженномъ со всѣхъ сторонъ виноградниками.

Онъ повелъ своихъ гостей на террасу, расположенную на выступѣ скалы, омываемой морскими волнами. И терраса эта была обвита яркою зеленью виноградныхъ лозъ, на которыхъ висѣли пышныя гроздья хіосскаго винограда, и промежь которыхъ открывался чудесный видъ на свѣтлое море и на цвѣтущіе сосѣдніе острова.

Показавъ своимъ гостямъ всѣ живописные виды, Іонъ предложилъ имъ расположиться на мягкихъ подушкахъ и приказалъ подать лучшаго своего вина въ серебряныхъ бокалахъ.

И Хризилла была тутъ же. Она еще цвѣла, какъ роза, но за время своего пребыванія на Хіосѣ успѣла такъ пополнѣть, что утонченный вкусъ аѳинянина не находилъ уже въ ней прекрасной мѣры. Она походила на гордую, пышную розу; но роза вѣдь и есть самый пышный и самый благовонный, но не самый красивый цвѣтокъ.

Іонъ, собственно добродушный человѣкъ, любившій повеселиться, встрѣтилъ Перикла съ непритворнымъ радушіемъ.

Онъ поднялъ первый кубокъ съ благороднѣйшимъ виномъ своихъ виноградниковъ за здоровье Перикла, не забывая затѣмъ и его знаменитаго товарища, великаго Софокла.

Когда же Іонъ, восторженно восхваляя обоихъ, коснулся ихъ военныхъ успѣховъ подъ Самосомъ, тогда Софоклъ отклонилъ отъ себя эту похвалу, говоря, что въ этомъ дѣлѣ вся слава всецѣло принадлежитъ его другу Периклу.

— Однако, — продолжалъ Софоклъ, обращаясь къ Іону и къ другимъ гостямъ его, нѣсколькимъ знатнымъ хіотамъ, — вы были бы неправы, если бы смотрѣли на нашего Перикла главнымъ образомъ, какъ на государственнаго дѣятеля и на полководца. Слава его предпріятій и созданій разносится по всей Элладѣ, но она гласитъ только о тѣхъ свойствахъ этого великаго мужа, которыя надѣлали много шуму. Я же знаю болѣе благородную и, такъ сказать, безшумную сторону его добродѣтелей, особенно теперь, бывши его товарищемъ въ самосской войнѣ. Вы знаете о побѣдахъ, одержанныхъ тамъ, но не знаете, напримѣръ, что всѣ пятьдесятъ богатыхъ самосцевъ, которыхъ онъ отправилъ заложниками на Лемносъ, предлагали ему каждый по таланту за свое освобожденіе и что онъ отказался отъ этихъ суммъ такъ же, какъ отказался и отъ тѣхъ, которыми старался подкупить его персидскій сатрапъ. Разсказываютъ, сколько онъ потопилъ непріятельскихъ кораблей, сколько убилъ враговъ, — я же скажу вамъ, сколькихъ онъ изъ состраданія пощадилъ такъ же, какъ онъ берегъ кровь собственныхъ людей, и какъ онъ не разъ шутя говорилъ солдатамъ, что они могли бы жить вѣчно, если бы это зависѣло отъ него. Онъ придумалъ для своихъ кораблей «желѣзныя руки», чтобы беречь руки людей. Вы знаете, что онъ герой въ часы битвы; я же скажу вамъ, что онъ также и мудрецъ въ часы отдыха и что онъ въ досужее время въ походѣ объяснялъ своимъ воинамъ вѣтеръ и погоду, и солнечныя и лунныя затменія и всякія небесныя явленія, такъ что многіе считали его волшебникомъ. Объ его учености и объ его свѣдѣніяхъ въ философіи многіе такого высокаго мнѣнія, что его побѣду надъ самосскимъ полководцемъ Мелиссомъ, извѣстнымъ философомъ, приписываютъ не столько его искусной стратегіи, какъ его неотразимымъ силлогизмамъ. Не было во всемъ станѣ человѣка болѣе мягкаго и болѣе строгаго, болѣе грознаго и болѣе любимаго, болѣе молчаливаго, когда рѣчи были неумѣстны, и болѣе краснорѣчиваго, когда слѣдовало говорить. Вотъ что я хотѣлъ сказать вамъ о Периклѣ, чтобы вы прославляли его, какъ благороднаго и прекраснѣйшаго человѣка, а не только, какъ стратега и морского героя; какъ герой, онъ, конечно, залуживаетъ похвалы, но, не безусловной, такъ какъ онъ, послѣ своихъ успѣховъ подъ Самосомъ, въ Милетѣ велъ себя не совсѣмъ хорошо, " даже почти забылъ свой флотъ и простоялъ въ тамошней бухтѣ нѣсколько лишнихъ дней на якорѣ, что, но моему, стратегическая ошибка.

Іонъ и прочіе слушатели улыбнулись при этомъ заключеніи Софокла, Периклъ, не долго думая, отвѣтилъ на рѣчь своего друга слѣдующими словами:

— Мой сослуживецъ и другъ Софоклъ старается, какъ я слышу, убѣдить васъ въ томъ, что я болѣе мудрецъ, чѣмъ великій стратегъ. Чтобы не платить тою же монетою, я былъ бы радъ причислить его, наоборотъ, скорѣе къ великимъ стратегамъ, чѣмъ къ мудрецамъ, но никакъ не скроешь, что онъ въ одномъ положеніи со мною: именно въ стратегіи и въ морскомъ дѣлѣ онъ также смыслитъ не много. Онъ во всю жизнь скорѣе запомнитъ имена всѣхъ морскихъ нереидъ, чѣмъ названія составныхъ частей аѳинской тріеры. Но онъ во время похода сочинилъ намъ чудный пэанъ въ честь Аскленія, который теперь поется у насъ по всему флоту и который, по свидѣтельству всѣхъ кормчихъ и гребцовъ, оказалъ намъ уже великія услуги при буряхъ. И какъ его пэанъ успокоиваетъ расходившіяся морскія волны и призываетъ къ намъ во время плаванія милость боговъ, такъ все его существо можно сравнить съ мягкимъ масломъ, которое сглаживаетъ все грубое, успокоиваетъ все волнующееся. Люди на его кораблѣ дѣлаютъ всегда, что слѣдуетъ, хотя бы онъ и отдалъ невѣрное приказаніе, и считаютъ его человѣкомъ, хотя и несвѣдущимъ въ морскомъ дѣлѣ, но любимымъ богами. Когда я скажу что-нибудь, что будетъ признано мудрымъ, то скажутъ, что я узналъ это отъ клазоменянина Анаксагора; когда же скажетъ что-нибудь Софоклъ, тогда всѣ убѣждены, что это внушили ему во снѣ боги. Вотъ, мужи хіосскіе, каковъ мой сотоварищъ Софоклъ. Я полагаю, что похвалилъ его, какъ слѣдуетъ, и былъ бы благодаренъ богамъ, если бы его похвала, высказанная мнѣ, была такъ же заслужена, какъ эта похвала, высказанная мною ему.

Такъ, вдохновенные Вакхомъ, скрывая задушевное чувство подъ маскою милой шутки, оба полководца расхваливали другъ друга въ кругу веселаго общества, подъ зеленою сѣнью винограда.

— Собственно только и приходится краснѣть, — сказалъ Іонъ, — когда видишь передъ собою мужей, какъ Периклъ и Софоклъ, занятыхъ великими дѣлами и трудящихся для пользы государства, и когда подумаешь, что самъ живешь только для наслажденія и для музъ. Но я полагаю, что кромѣ славныхъ и прекрасныхъ дѣлъ можетъ существовать также и похвальная и прекрасная лѣнь. Вотъ ее-то и избралъ я.

— Конечно, — сказалъ Софоклъ, — нельзя не назвать прекрасною такую лѣнь, которая приноситъ прекрасные плоды. Аѳиняне не забыли твоихъ трагедій.

— Ни твоего хіосскаго вина! — прибавилъ Периклъ.

— Знаю, — возразилъ Іонъ, добродушно улыбаясь; — вы, аѳиняне, говорите, что я своимъ виномъ хотѣлъ подкупить васъ, но говорите, что угодно, только не хулите мое вино. Если не будете хвалить мое вино, вы огорчите меня больше, чѣмъ если будете бранить мои трагедіи.

— Вотъ посмотрите на этихъ трагиковъ, — сказалъ Периклъ, — веселые люди, а любятъ въ своихъ трагедіяхъ самые мрачные и самые ужасные предметы, постоянно занимаются гнѣвомъ боговъ, исконнымъ проклятіемъ, наслѣдственною виною, страшными превратностями судьбы и тому подобнымъ…

— Именно потому, что мы веселы душою, — возразилъ Софоклъ, — мы смѣло беремся за мрачное; мы боремся съ нимъ и стараемся побѣдить его. Разъ оно существуетъ въ мірѣ, его надо побороть. Мы мужественно вступаемъ въ бой съ тѣми старыми, слѣпыми силами природы и судьбы, чтобы по мѣрѣ возможности освобождать человѣческую жизнь отъ гнета мрачной необходимости. Въ свѣтлыя звѣздныя ночи, которыя я проводилъ на моей тріерѣ подъ Самосомъ, я много думалъ о томъ ѳиванскомъ страдальцѣ и слѣдилъ за его жизнью, какъ онъ сначала, въ отчаяніи отъ своей невольной вины самъ лишаетъ себя зрѣнія и обрекаетъ себя добровольной нищетѣ, но мало по малу пробивается къ чистой ясности и свободѣ духа, наконецъ, освобождается отъ всякой вины и раскаянія, передъ кончиною поднимаетъ свою маститую главу съ гордостью безвиннаго, и изъ преступника дѣлается судьею надъ тѣми, которые не безсознательно и невольно, какъ онъ, но съ полнымъ сознаніемъ, не по опредѣленію рока, но по влеченію собственной души, попрали благородныя человѣческія чувства и впали въ беззаконія.

— Другъ! — сказалъ Іонъ, — въ томъ, что ты говоришь объ Эдипѣ, кроется твоя старая, всѣмъ извѣстная, любовь къ твоему родному округу; тамъ вѣдь опочилъ твой многострадальный старецъ…

— Не спорю, — возразилъ Софоклъ. — Я вижу даже для моего поэтическаго призванія благопріятное знаменіе въ томъ, что именно на мѣстѣ моей родины разрѣшились нѣкогда тѣ древнія трагическія столкновенія.

— Чти твою родину! — сказалъ Периклъ; — но дозволь мнѣ упомянуть, другъ, что не только въ твоемъ округѣ, но и по всей аѳинской землѣ разрѣшаются древнія столкновенія, искупляются старыя вины, разгоняется мракъ старины подъ покровомъ свѣтозарной богини Паллады Аѳины! На благословенной почвѣ Аѳинъ нашли разрѣшеніе своего проклятія и тотъ многострадальный старецъ, и гонимый фуріями юноша Орестъ; также всѣ вы, конечно, знаете разсѣлину въ землѣ, вблизи неоконченнаго храма олимпійскаго Зевса, и мы всѣ готовы повѣрить сказанію, что именно въ эту разсѣлину стекли воды девкаліонова потопа.

Пока шли эти и подобные разговоры, солнце мало по малу склонилось къ закату: пламеннымъ пурпуромъ оно окрасило море и залило золотымъ блескомъ террасу. Гости Іона наслаждались легкимъ, свѣжительнымъ вечернимъ вѣтеркомъ, который доносился къ нимъ съ моря. Іонъ велѣлъ вновь наполнить бокалы, и влага въ нихъ искрилась, какъ будто бы и въ ней отражался пурпуровый отблескъ отходящаго солнца.

Периклу.прислуживалъ его рабъ. Онъ исправлялъ обязанность виночерпія съ такою граціею, что и Іонъ, и Хризилла, и всѣ присутствовавшіе хіоты не могли имъ налюбоваться. Онъ взялся служить и Софоклу, на что поэтъ согласился съ видимымъ удовольствіемъ.

— У твоего виночерпія, о, Периклъ, — сказалъ онъ, — есть только одинъ недостатокъ.

— А именно? — спросилъ Периклъ.

— Онъ немного торопится, когда подаетъ кубокъ, — отвѣтилъ поэтъ, — было бы пріятнѣе, если бы онъ немного медлилъ, чтобы можно было вглядѣться ему въ глаза, которые, клянусь Зевсомъ! достойны вниманія.

Юноша покраснѣлъ, когда послѣ этихъ словъ Софокла взоры всѣхъ обратились на него. Софоклъ посмѣялся надъ его смущеніемъ и воскликнулъ словами древняго поэта:

Эроса дивный свѣтъ на пурпурѣ ланитъ!

Что ты скажешь на этотъ стихъ Фриниха? Какъ нравится тебѣ пурпуръ ланитъ?

— Совсѣмъ не нравится, — возразилъ юноша, который успѣлъ опять оправиться. — Мнѣ сдается, что поэты хвалятъ въ своихъ стихахъ такія вещи, которыя въ дѣйствительности не находили бы красивыми. Я полагаю, что щека, окрашенная настоящимъ пурпуромъ, была бы безобразна…

— Какъ? — воскликнулъ Софоклъ, — тебѣ, пожалуй, не нравятся и розовые персты богини утра у Гомера?

— Конечно, нѣтъ! — возразилъ молодой рабъ. — Если бы у меня пальцы были красны, какъ розы, то Периклъ, мой повелитель, подумалъ бы, что они у меня выпачканы кровью или чѣмъ-нибудь другимъ, и приказалъ бы мнѣ умыть руки…

— О, если бы всѣ вридирчивые критики были рабами, какъ ты! — воскликнулъ Софоклъ.

Но Периклъ разсмѣялся и подразнилъ друга, говоря, что онъ, какъ поэтъ, нашелъ себѣ, наконецъ, строгаго судью.

Такъ они, подъ наитіемъ Вакха, мѣнялись и шутливыми рѣчами и оживленными взглядами, а между тѣмъ невидимо порхающіе эроты разжигали маленькую, невинно-шаловливую взаимную игру ревности. Периклу казалось, что другъ его Софоклъ недостаточно хранитъ тайну красавца-раба, а что послѣдній какъ будто бы съ особеннымъ усердіемъ прислуживаетъ поэту. Аспазіи же казалось, что взоры Хризиллы слишкомъ ужь часто встрѣчаются съ взорами Перикла, и что Периклъ по временамъ какъ будто бы любуется пышными формами подруги Іона. Но скоро послѣдовала перемѣна. Хризилла въ началѣ дѣйствительно старалась встрѣчаться взглядами съ Перикломъ изъ женскаго любопытства узнать, имѣетъ-ли ея красота еще какое-нибудь обаяніе на того человѣка, который нѣкогда былъ ея поклонникомъ. Но, конечно, она не могла оставить безъ вниманія красавца-раба, который обращалъ на себя взоры всѣхъ, и который, въ свою очередь, задался, повидимому, намѣреніемъ истощить весь запасъ самыхъ пылкихъ своихъ взглядовъ именно на ней. Такъ ему, наконецъ, и удалось отвлечь все вниманіе Хризйллы отъ Перикла на себя. Въ этомъ дѣлѣ помогалъ ему и Софоклъ.

Іонъ сначала не безъ нѣкотораго неудовольствія наблюдалъ, какъ Периклъ и Хризилла мѣнялись и рѣчами и взглядами, и замѣтилъ, наконецъ, съ неменьшимъ неудовольствіемъ вниманіе своей подруги, обращенное на юношу, но и самъ подалъ ей поводъ къ безпокойству, не скрывая того, что живой умъ и красота этого самагб юноши производятъ и на него какое-то таинственное впечатлѣніе.

Были поданы новые кубки. Принявъ свой кубокъ изъ руки красавца-виночерпія, Софоклъ посмотрѣлъ зорко на край бокала и сказалъ, обращаясь къ рабу:

— Въ первый разъ мнѣ приходится жаловаться, что ты неисправно исполняешь свою обязанность. На краю я вижу пушинку, которую ты не замѣтилъ.

Улыбаясь, юноша хотѣлъ слегка провести пальцемъ по мѣсту, гдѣ прилипла пушинка.

— Такія вещи, — сказалъ Софоклъ, — не трогаютъ пальцами, а сдуваютъ. При этомъ онъ подставилъ кубокъ юношѣ, а тотъ, улыбаясь, наклонился, чтобы, согласно желанію поэта, сдуть пушинку. Но Софоклъ держалъ кубокъ такъ, что голова юноши должна была почти коснуться его головы. Золотисто-русыя кудри свѣсились къ нему на грудь. Упоительнымъ ароматомъ пахнуло на него отъ этихъ кудрей, онъ почувствовалъ ихъ прикосновеніе на своихъ щекахъ и поднесъ бокалъ къ своимъ губамъ какъ разъ тѣмъ мѣстомъ, котораго коснулось дыханіе розовыхъ устъ.

Переклъ замѣтилъ все это.

— Другъ Софоклъ, — сказалъ онъ, — я не зналъ, что ты способенъ такъ придираться къ пустякамъ!

— Признайся лучше, — возразилъ Софоклъ съ довольною улыбкою, — что ты ошибался, выставляя меня передъ всѣми плохимъ стратегомъ и тактикомъ. Но не бозпокойся; я получилъ удовлетвореніе, котораго искалъ, и обѣщаю тебѣ, что ограничусь этимъ маленькимъ примѣромъ моихъ способностей.

Говоря такъ, Софоклъ подалъ своему другу руку, которую тотъ и пожалъ съ веселою улыбкою.

Тѣни сгущались, но долго еще вечерній сумракъ оглашался звономъ кубковъ и веселымъ разговоромъ на приморской террасѣ Іона. Въ морѣ угасъ пурпуровый блескъ зари, но онъ все еще свѣтился въ полныхъ, пѣнящихся кубкахъ хіосскаго вина.

Красивый, веселый, находчивый виночерпій Перикла сдѣлался, наконецъ, центромъ всего кружка. Всѣ, наконецъ, стали требовать, чтобы онъ одинъ подавалъ имъ вино. Каждый старался заглянуть ему въ глаза, хотѣлъ услышать отъ него какое-нибудь шутливое словцо. А когда Хризилла пожелала получить одну, особенно пышную кисть винограда, свѣсившуюся съ перилъ террасы, ловкій и услужливый виночерпій сейчасъ же поспѣшилъ сорвать ее и поднести госпожѣ. Хризилла покраснѣла, покраснѣла передъ рабсмъ — и никто не удивился этому. Іонъ былъ недоволенъ, но находилъ это понятнымъ. И такъ, все, наконецъ, вращалось вокругъ переодѣтой милезіянки. Въ шутку прислуживая всѣмъ, она на самомъ дѣлѣ всѣми повелѣвала…

Наконецъ, Іонъ, не менѣе своихъ гостей находившійся подъ вліяніемъ своего превосходнаго вина, спросилъ Перикла, не согласится-ли онъ продать ему этого раба.

— Нѣтъ! — возразилъ Периклъ, — я думаю даровать ему свободу и сдѣлаю это еще сегодня — сейчасъ же! Онъ сегодня послѣдній разъ былъ въ этомъ нарядѣ. Здѣсь, передъ вашими глазами, я отпускаю его на волю!

Всѣ съ восторгомъ похвалили это рѣшеніе. Осушили кубки за здоровье кравчаго и сокомъ благороднѣйшаго винограда запечатлѣли его освобожденіе.

Но одинъ изъ веселаго кружка у Іона, самъ Периклъ, сталъ, наконецъ, мраченъ и задумчивъ.

На возвратномъ пути отъ Іона Аспазія сказала ему съ улыбкою: — Ты объявилъ о моемъ освобожденіи съ такою торжественностью, которая поразила даже знакомыхъ съ положеніемъ дѣла и знающихъ, что это шутка!

— Это была не шутка, — возразилъ Периклъ, — я не хочу, чтобы ты когда-нибудь опять унижалась!

— Мнѣ любопытно узнать, — сказала Аспазія, — какъ ты думаешь избавить отъ униженія чужеземку, такъ называемую милетскую гетеру?

— Узнаешь! — отвѣчалъ Периклъ.

На слѣдующее утро аѳинскій полководецъ возвратился на Самосъ и отдалъ флоту приказъ завтра сниматься съ якоря для отплытія въ Аѳины.

Этотъ приказъ былъ встрѣченъ съ громкимъ восторгомъ, и съ поднятыми флагами, съ веселою пѣснею побѣдоносныя аѳинскія суда вышли на другой день изъ самосской пристани въ открытое море, держа путь на западъ, чтобы послѣ одиннадцатимѣсячной разлуки вновь увидѣть родину.

— Я думаю, — сказала своему другу Аспазія въ часъ отплытія, — что мы уже на Хіосѣ освободимся отъ того тяжелаго впечатлѣнія, которое произвелъ на тебя въ Милетѣ разсказъ Артемидора, и что для этого не нужно было, какъ ты думалъ, воздуха Аѳинъ.

— Все-таки, — возразилъ Периклъ съ какимъ-то радостнымъ возбужденіемъ, — моя душа полна тоски по роднымъ берегамъ, и все звучатъ у меня въ ушахъ стихи, которые я слышалъ изъ устъ Софокла:

«О, Левкотея, благая владычица бурной пучины, Ты и твой сынъ Меликертъ, будьте защитою мнѣ, О, Посидонъ, и вы Нереиды, и шумныя волны, Ты, еракійскій вѣтръ, кроткій властитель морей, Вамъ предаюсь я во власть, и молю принести безопасно Мой корабль къ берегамъ родственнымъ дальнихъ Аѳинъ!»

Въ продолженіи перваго дня флотъ Перикла при попутномъ вѣтрѣ и подъ безоблачнымъ свѣтлымъ небомъ шелъ мимо острововъ синяго Архипелага. Для Перикла и Аспазіи это плаваніе было блаженнымъ наслажденіемъ. Между тѣмъ какъ быстрый корабль съ шумомъ прорѣзалъ волны, они съ борта смотрѣли въ бархатисто-мягкую воду, которая вблизи корабля казалась яркозеленою, далѣе же свѣтилась въ чистой синевѣ и сверкала ослѣпительными серебристыми искрами подъ лучами солнца. Длиннокрылыя чайки носились вокругъ мачты, и цѣлыми стадами плыли дельфины въ цѣнящейся полосѣ, которую оставлялъ за собою киль корабля. Рѣзвясь и играя, хлеща по водѣ своими раздвоенными хвостами, они барахтались въ волнахъ, подпрыгивали изъ воды и вновь погружались своими черновато-лоснящимися тѣлами въ пѣну волнъ.

При наступленіи ночи флотъ сталъ на якорѣ у острова Теноса. Однообразное пѣніе гребцовъ смолкло, съ ними и шумъ разсѣкаемыхъ волнъ, въ чистомъ, свѣтломъ эѳирѣ засверкали звѣзды, и лунный свѣтъ разлился на востокѣ золотомъ по глади водъ.

Периклъ стоялъ въ раздумьѣ на палубѣ судна, между тѣмъ какъ все вокругъ него уже успѣло погрузиться въ глубокій сонъ.

Но вотъ нѣжная, теплая рука коснулась его руки.

— Что ты такъ задумчиво смотришь на воду? — спросила Аспазія. — Или тебя влечетъ въ глубь къ безсмертнымъ дочерямъ Нерея, которыя въ вѣчномъ весельѣ рѣзвятся на днѣ моря?

Ея серебристый голосъ заставилъ Перикла очнуться.

Онъ отвѣчалъ ей поцѣіуемъ, и между ними завязался любовный разговоръ, при которомъ для нихъ, какъ во снѣ, мало по малу оживилось все море, облитое свѣтомъ луны. Изъ глубины поднялись Нереиды, верхомъ на морскихъ чудовищахъ, столпились Тритоны, морскіе трубачи, игравшіе на своихъ раковинахъ свадебныя пѣсни; а посреди нихъ показалась морская нимфа Галатея: ея пурпурный покровъ, раздуваемый вѣтромъ, поднимался надъ ея головою на подобіе паруса.

На разсвѣтѣ Периклу и Аспазіи послышался издали звукъ струнъ. Они готовы были принять его за звуки Орфеевой лиры, которая вѣдь, по древнему сказанію, послѣ смерти пѣвца была брошена менадами въ море и носилась по эгейскимъ волнамъ, при полномъ затишьѣ мореходы иногда слышали ея звуки, доносившіеся откуда-то изъ невѣдомой дали. Периклъ и Аспазія вспомнили объ этой, носящейся по волнамъ, лирѣ Орфея, пока не замѣтили, что услышанные ими звуки неслись съ тріеры Софокла, которая приближалась къ нимъ и, наконецъ, поровнялась съ ними. Весь флотъ опять тронулся. Друзья привѣтствовали другъ друга, и Софоклъ, по предложенію Перикла, переѣхалъ на его корабль. Они разговорились объ Аѳинахъ, о свиданіи съ друзьями, о торжествѣ Панаѳиней, которое предстояло сейчасъ послѣ ихъ возвращенія, а Аспазія все болѣе и болѣе возбуждала нетерпѣніе, съ которымъ Периклъ и Софоклъ ожидали увидѣть, что успѣли за это время неутомимой дѣятельности создать Фидій и его сотрудники.

Когда первые лучи солнца освѣтили море, налѣво показался священный Делосъ, «звѣзда моря», островъ Аполлона, озаренный и какъ бы лобзаемый первыми лучами своего бога. Не безъ внутренняго волненія глядѣлъ Периклъ на эту искони-священную «жемчужину» Архипелага. Онъ вспомнилъ и тотъ день, когда, какъ даръ бога, прибылъ съ этого острова въ Аѳины богатый кладъ золота. При видѣ Делоса и всѣмъ экипажемъ флота овладѣло благоговѣйное настроеніе. Съ палубъ всѣхъ кораблей раздался громкій пэанъ Аполлону, покровителю іоническаго племени, и торжественные звуки его разнеслись далеко по сверкающей на утреннемъ солнцѣ зеркальной глади моря.

Но пѣніе и клики уже не умолкали болѣе на корабляхъ, и всюду господствовало радостное волненіе; еще до вечера разсчитывали достигнуть берега родины, и чѣмъ болѣе они приближались, тѣмъ быстрѣе, казалось, неслись корабли при благопріятномъ вѣтрѣ и при усиленной работѣ гребцовъ.

Проходили часы, далеко позади остались уже острова Теносъ и Андросъ. Въ нѣжномъ серебристомъ туманѣ показались за островомъ Кеосомъ къ сѣверу высоты Эвбеи. Налѣво подымались, облитыя тѣмъ же серебристо-голубоватымъ паромъ, зубчатыя, лѣсистыя горы Эгины. Все было какъ бы покрыто нѣжнымъ, бархатистымъ инеемъ.

А между обоими островами, выдаваясь далеко впередъ, замыкаясь извилистою цѣпью горъ, показался надъ волнами берегъ Аттики.

Безчисленные взоры искали его — радостное волненіе овладѣло всѣми. Но морская даль обманчива. Солнце склонилось уже далеко къ западу, пока плаватели достигли мыса Суніона, круто поднимающагося и бѣлѣющаго среди волнъ, съ мраморнымъ храмомъ Паллады на пустынной, свѣтлой вершинѣ.

Далекимъ полукругомъ аѳинскій флотъ объѣхалъ этотъ не безопасный южный мысъ Аттики и вошелъ въ прекрасный Саровскій заливъ, ограниченный справа берегомъ Аѳинъ, слѣва горами Пелопоннеза, за которымъ уже заходило солнце. Теперь все вблизи и вдали свѣтилось, какъ сквозь золотую и розовую дымку. Горныя вершины и небо надъ ними, море и самые корабли, все было облито волшебнымъ свѣтомъ послѣдняго дневного часа. Все обратилось въ пурпуръ и золото. Только на юго-западѣ клубились черноватыя тучи; вдругъ ихъ прорѣзалъ снопъ огня, и горы Аргоса освѣтились багрянымъ блескомъ. Но величественно и спокойно возвышались насупротивъ справа горы, окружающія Аѳины: длинный Гиметтъ, пирамидальный Пентеликъ, скалистый конусъ Ликабетта.

Наконецъ, показалась, окруженная широко раскинувшимся городомъ, дорогая для взоровъ каждаго аѳинянина, священная вершина акрополя. Глаза всѣхъ обратились къ ней. Но священная вершина было неузнаваема. Бѣломраморныя стѣны, чуждыя плавателямъ, свѣтились въ послѣднихъ лучахъ дня сквозь легкій туманъ.

Не на главу и конецъ копья исполинской Аѳины-Воительницы, какъ въ былыя времена, смотрѣли теперь аѳинскіе моряки съ своихъ кораблей у мыса Суніона, но взоры всѣхъ обратились къ тѣмъ новымъ, бѣлѣющимъ стѣнамъ и колоннамъ, которыя свѣтились въ сумракѣ на высотѣ акрополя…

И громкія восклицанія раздались на всѣхъ судахъ:

— Парѳенонъ! Парѳенонъ!…

Въ тотъ же самый часъ, когда взоры возвращающихся побѣдителей были обращены на вершину акрополя, тамъ, въ древнемъ Эрехѳеонѣ, въ виду величественнаго зданія Парѳенона происходило таинственное и почти чудесное событіе.

Предстояло величайшее и прекраснѣйшее празднество аѳинянъ, праздникъ Панаѳиней, справлявшійся разъ въ три года. При этомъ торжествѣ приносили покровительницѣ Аѳинъ, Аѳинѣ Поліасъ, по издревле установленному обряду, роскошно вытканный коверъ, такъ называемый пеплосъ. Этотъ пеплосъ и ткали на самомъ акрополѣ, въ святилищѣ Аѳины Поліасъ, которое соединялось съ Эрехѳеономъ. Четыре дѣвушки нѣжнаго, почти еще дѣтскаго возраста, избиравшіяся изъ знатнѣйшихъ аѳинскихъ семействъ, помогали при этой работѣ, жили въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ при храмѣ на акрополѣ и совершали за это время извѣстные священные обряды, стоявшіе въ связи съ древнимъ, отчасти таинственнымъ культомъ въ Эрехѳеонѣ. Двумъ изъ этихъ дѣвушекъ поручалось въ извѣстную ночь, незадолго до празднованія Панаѳиней, пройти съ акрополя по потаенному подземному ходу въ священный гротъ, лежавшій вблизи Илисса, и отнести туда что-то неизвѣстное, таинственное, чего никто не смѣлъ видѣть, и чего, какъ говорилось, не знали сами жрецы, а изъ грота принести обратно въ святилище Аѳины Поліасъ что-то такое же таинственное и неизвѣстное.

Между молодыми дѣвушками, выбранными на этотъ разъ въ аррефоры — такъ называли этихъ исполнительницъ описаннаго древняго обряда — была дочь Гиппоника, Гиппарета, о красотѣ и благонравіи которой распространялся Гиппоникъ, когда онъ при случаѣ своего хорегическаго пира намекалъ Периклу на то, какъ хорошо было бы уже теперь помолвить ее съ красавцемъ-мальчикомъ Алкивіадомъ, И дѣйствительно, Гиппарета была типомъ настоящей, жотя еще далеко не развившейся, аѳинской дѣвушки, которая при всей своей дѣтской простотѣ имѣла уже въ себѣ нѣкоторую задумчивость и нѣкоторое достоинство.

Съ прочими подругами, избранными для служенія богинѣ, Гиппарета жила теперь при храмѣ на акрополѣ. Онѣ за это время считались наравнѣ со всѣми служащими при храмѣ. Имъ было отведено особое мѣсто, гдѣ онѣ могли въ часы досуга забавляться игрою въ мячъ. Присмотръ надъ ними имѣла жрица Аѳины Поліасъ. Но такъ какъ святилище этой богини соединялось съ святилищемъ Эрехѳея, то дѣвушки жили и на глазахъ жреца Діопейта. А жрица Аѳины собственно не имѣла возлѣ него никакого значенія въ округѣ Эрехѳеона,

Онъ часто давалъ дѣвушкамъ разныя наставленія, въ особенности же любилъ разговаривать съ дочерью Гиппоника. Ее онъ, какъ казалось, особенно полюбилъ и выставлялъ ее всегда въ примѣръ другимъ. Часто онъ разговаривалъ съ нею о вещахъ, которыя касались ея отца, его домашнихъ дѣлъ, гостей, бывавшихъ въ его домѣ. Гиппарета всегда отвѣчала ему съ простодушіемъ ребенка. Когда онъ однажды спросилъ ее въ шутку, не назначилъ-ли ей уже отецъ будущаго мужа, она совершенна серьезно назвала воспитанника Перикла, молодого Алкивіада, и сказала, что отецъ хочетъ помолвить ее за него.

— За пріемыша Перикла? — воскликнулъ Діопейтъ и его ласковое лицо приняло вдругъ насмѣшливое выраженіе.

Враждебное отношеніе къ Периклу и ко всѣмъ тѣмъ, которыхъ онъ считалъ его товарищами, совѣтниками и слугами, безпрестанно усиливалось со времени того разговора съ прорицателемъ Лампономъ. При посредничествѣ жрицы Аѳины, которая была слѣпымъ орудіемъ въ его рукахъ, онъ стоялъ въ сношеніяхъ съ сестрою Кимона и съ женою Перикла, и отъ нихъ узнавалъ все, что происходило въ кругу его враговъ.

Наступилъ вечеръ, назначенный для совершенія таинственнаго обряда. Обѣ избранницы, Гиппарета и Лизиска, были одѣты въ драгоцѣнныя, бѣлыя, украшенныя золотомъ одежды, которыя въ этомъ случаѣ всегда дѣлались на счетъ отцовъ избранныхъ дѣвушекъ, и послѣ употребленія поступали въ собственность храма.

Въ такомъ нарядѣ обѣ дѣвушки были отведены во внутрь святилища Аѳины Поліасъ и здѣсь, въ присутствіи эрехѳеева жреца и собравшихся зрителей, приняли отъ жрицы два закрытыхъ и завѣшанныхъ сосуда, чтобы отнести ихъ по потаенному ходу въ священный гротъ. Лѣвою рукою онѣ держали сосудъ на груди, въ правой несли зажженный факелъ. Жрецъ Эрехѳея объяснилъ имъ подробно, что дѣлать, увѣщевалъ ихъ изгнать изъ души всякое дерзновенное любопытство узнать, что находится въ закрытыхъ сосудахъ, и не пугаться ничего, что могло бы имъ. встрѣтиться на пути или въ самомъ гротѣ, и отнюдь не останавливаться при совершеніи священнаго обряда. Онъ сказалъ имъ, что онѣ находятся подъ защитою бога Эрехѳея, питомца богини росы, Герсы, въ священный гротъ которой онѣ теперь идутъ, и предостерегалъ ихъ не страшиться, если бы даже самъ богъ, хотя бы и въ образѣ змѣя, показался имъ, какъ въ старину разъ являлся аррефорамъ. Только если онѣ нарушатъ святую тайну, или не безупречно совершатъ священный обрядъ, имъ можетъ грозить гнѣвъ бога. Въ противномъ же случаѣ онѣ могутъ ожидать отъ него только милостей и благодати.

Обѣ дѣвушки пошли. Съ напряженнымъ вниманіемъ и съ дѣтскою вѣрою Гиппарета выслушала слова жреца и не чувствовала ни малѣйшаго страха. Лизиска, которая была моложе, шла не безъ боязни. Онѣ спустились по ступенямъ въ мрачный подземный ходъ. Лизиска въ страхѣ оглядывалась, Гиппарета старалась ее ободрить. Наконецъ, Лизиска начала спрашивать, что такое могло бы быть скрыто въ священныхъ сосудахъ?

— Что мы понесемъ обратно, я могу представить себѣ, — сказала Гиппарета. — Что можетъ богиня росы, Герса, дать иного, какъ не росу? Напримѣръ, окропленные росою цвѣты или вѣтви?

— А что мы несемъ ей? — спросила Лизиска.

— Этого я ужь не знаю, — отвѣчала Гиппарета. — Если мы понесемъ наверхъ что-нибудь влажное, то вѣрно внизъ несемъ что-нибудь сухое или огненное; внизу на равнинѣ водъ сыро, а вверху на горѣ сухо.

— Нѣтъ! — сказала Лизиска въ раздумьѣ и въ страхѣ, — мы навѣрно несемъ внизъ какую-нибудь огромную сову, какія гнѣздятся въ стѣнахъ Эрехѳеона, а обратно понесемъ страшную змѣю, потому что змѣи водятся на низменной равнинѣ.

— Змѣй нечего бояться! — сказала Гиппарета, — ты же вѣдь знаешь, что подъ видомъ змѣи скрывается богъ Эрехѳей и что онъ защищаетъ и благословляетъ насъ на этомъ пути.

Спустившись еще по многимъ ступенямъ, дѣвушки достигли цѣли и вошли въ священный гротъ. Онъ былъ освѣщенъ лампадою, которая горѣла передъ каменнымъ изваяніемъ богини росы.

Соблюдая всѣ предписанныя церемоніи, онѣ поставили свои сосуды передъ богинею и собирались взять и понести стоявшіе наготовѣ, два другихъ, также завѣшанныхъ сосуда.

При этомъ взоры дѣвушекъ пали на заднюю стѣну пещеры. Передъ нею онѣ въ полумракѣ замѣтили огромную змѣю, которая, свернувшись клубомъ, лежала съ приподнятою головою.

Лизиска испугалась, поблѣднѣла, задрожала и хотѣла бѣжать. Но Гиппарета удержала ее и дала ей въ руки сосудъ, съ которымъ та побѣжала, не оглядываясь. Гиппарета подняла второй сосудъ и хотѣла идти. Но вдругъ изъ глубины пещеры пахнуло на нее рѣзкимъ порывомъ вѣтра, отъ котораго погасъ факелъ Гиппареты и красный огонь лампады, такъ что дѣвушка очутилась въ полномъ мракѣ. И она теперь было испугалась, но въ ту же минуту раздался изъ глубины пещеры ласковый голосъ, ободрявшій ее.

— За твое мужество и за твою вѣру, — говорилъ голосъ, — богъ даруетъ тебѣ, дитя, награду, которая принесетъ тебѣ благодать и счастіе на всю жизнь!

Въ эту минуту лампада загорѣлась опять сама собою, и богъ показался уже не въ видѣ страшилища, а въ величественномъ образѣ героя, на томъ мѣстѣ, гдѣ лежала змѣя. Онъ велѣлъ дѣвушкѣ подойти. Гиппарета подошла безъ малѣйшаго страха. Онъ привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ ее въ лобъ, чистый и свѣжій, какъ молодые листья дерева, только что распустившіеся послѣ теплаго весенняго дождя.

— Ты еще не слыхала, — спросилъ онъ, — что разсказываютъ о милости боговъ къ дочерямъ смертныхъ? Ты не слыхала объ Алкменѣ, о Семелѣ, о Данаѣ?

Губы говорящаго немного дрожали при этихъ словахъ, дрожала и его рука, которою онъ поглаживалъ кудрявые волосы дѣвушки.

— Не слыхала-ли ты, — началъ онъ снова, — о тѣхъ дѣвахъ-избранницахъ, къ которымъ сходилъ Зевсъ, и которыя не страшились его ласки? — Говоря такъ, онъ обхватилъ дѣвушку рукою; она вздрогнула, но сейчасъ же оправилась и слушала опять съ полною вѣрою, и въ ясныхъ глазахъ ея отражалось одно ожиданіе взволнованной дѣтской души, ожиданіе той чудесной и благодатной награды, которую обѣщалъ ей богъ.

Вдругъ она сказала, взлянувъ въ отдаленный уголъ грота:

— А змѣя все еще здѣсь, только она теперь гораздо меньше…

Гиппарета произнесла эти слова спокойно и безъ малѣйшаго страха. Ей твердили, чтобы она не боялась змѣй, которыхъ, можетъ быть, встрѣтитъ на своемъ пути, и она дѣйствительно не боялась. Она знала, что подъ образомъ змѣи скрывается только благодатный богъ Эрехѳей. Она не испугалась первой, большой змѣи, чего же было пугаться этой маленькой?

Но испугался богъ возлѣ нея. Ложный Эрехѳей затрепеталъ передъ гнѣвомъ истиннаго. Взглянувъ въ уголъ, онъ увидѣлъ, что тамъ въ самомъ дѣлѣ лежитъ змѣя. Благочестивое дитя было убѣждено, что съ нимъ не можетъ случиться бѣды подъ защитою бога Эрехѳея: самъ же богъ затрепеталъ подъ своею маскою, затрепеталъ передъ ядовитымъ гадомъ…

Въ эту минуту раздался крикъ народной толпы, проходившей вблизи грота и спѣшившей отъ Илисса въ Пирей съ радостными восклицаніями: «Самосскій флотъ входитъ въ гавань! Периклъ вернулся! Да здравствуетъ Периклъ-олимпіецъ!»

Злобно сверкнувъ глазами, съ улыбкою досады на губахъ, всталъ жрецъ Эрехѳея, выдавшій себя сначала своимъ испугомъ, а теперь своею злобою.

Онъ торопился, вывести дѣвушку изъ грота. Спокойно, все еще помня свою обязанность, Гиппарета подняла съ земли священный сосудъ. Жрецъ схватилъ ее за руку и повелъ ее вверхъ по ступенямъ темнаго хода. Тамъ, гдѣ потаенный ходъ выходилъ въ Эрехѳеонъ, онъ оставилъ ее, приказавъ ей молчать обо всемъ, видѣнномъ въ гротѣ; тогда съ нею будетъ благодать бога.

Гиппарета вступила въ освѣщенный храмъ и поставила свой священный сосудъ у ногъ богини. Она вспоминала про себя явленіе бога.

А Діопейтъ? Онъ пойдетъ и будетъ стараться умилостивить Эрехѳея, и горячѣе, чѣмъ когда-либо проповѣдовать, какъ надо бояться древнихъ боговъ…

Пока все это происходило въ тишинѣ вечера на акрополѣ, возвращающійся флотъ вошелъ въ Пирей. Аѳинскій народъ сбѣжался толпами видѣть и привѣтствовать прибывшихъ. Стемнѣло, но гаванные молы освѣтились факелами, и тѣмъ величественнѣе было зрѣлище, когда при свѣтѣ этихъ факеловъ сто гордыхъ тріеръ побѣдоноснаго флота подошли къ берегу.

Причудливо свѣтились при яркомъ блескѣ высокія мачты, бѣлые паруса, золотыя фигуры Паллады и фантастическія украшенія на носахъ кораблей, богато увѣшанныхъ щитами, украшеніями съ разрушенныхъ непріятельскихъ судовъ и другими трофеями.

Народъ, столпившійся на молахъ, привѣтствовалъ корабли громкими, радостными криками. Войско стало высаживаться. Когда сошли на берегъ и стратеги, народъ столпился вокругъ Перикла. Къ нему относились сильные громкіе клики толпы, иные изъ народа осыпали его путь цвѣтами, подносили ему самому вѣнки.

Чтобы избавиться отъ этихъ привѣтствій, Периклъ, принялъ предложеніе Гиппоника, и сѣлъ въ его колесницу, запряженную благородными ѳессалійскими конями, ожидавшую его въ Пиреѣ.

Аспазіи пришлось разстаться съ Перикломъ. Ее ждали носилки, въ которыя она, закутавшись, сѣла и отправилась въ городъ.

Между тѣмъ взошла луна и залила своимъ блескомъ море, берега и городъ.

Периклъ ѣхалъ молча и въ глубокомъ раздумьѣ. Но вотъ, при крутомъ поворотѣ дороги, онъ поднялъ взоры и увидѣлъ вблизи передъ собою вершину акрополя.

И онъ испугался. Легкій трепетъ пробѣжалъ по немъ. Прямо передъ глазами увидѣлъ онъ то, что раньше едва могъ разглядѣть въ туманной дали. Бѣлѣя при свѣтѣ луны, рисовались на ночномъ небѣ величественные мраморные фронтоны и колонны, возвышалось только что оконченное созданіе Иктина и Фидія на своей свѣтлой вершинѣ.

И очарованіе, которое донынѣ охватываетъ душу каждаго, кто въ первый разъ увидитъ развалины аѳинскаго Парѳенона, разлилось въ ту минуту сладкимъ трепетомъ въ душѣ Перикла.

XIV.
Панаѳиней.

Когда великаго человѣка чтитъ отечество, проставляетъ міръ, когда всюду на своемъ пути онъ встрѣчаетъ почести, любовь, благоговѣніе, тогда часто въ одномъ мѣстѣ все его величіе превращается въ ничто, онъ чувствуетъ себя безконечно малымъ и встрѣчаетъ холодные или даже непріязненные взоры.

И это мѣсто — его собственный очагъ, собственный домъ, кругъ собственной семьи, исходная точка его дѣятельности.

И Перикла обдало холодомъ, когда онъ послѣ ликованія, съ которымъ встрѣтилъ его аѳинскій народъ, переступилъ, возвратившись черезъ годъ, порогъ своего дома. Какъ побѣдоносно возвратившагося Агамемнона, встрѣтила и его на порогѣ злобная жена.

Извѣстіе, что Аспазія жила въ Милетѣ съ Перикломъ, что она возвратилась вмѣстѣ съ нимъ, дошло до ушей Эльпиники, которая не замедлила пересказать все Телезиппѣ!

Жена Перикла не думала отмстить мужу, какъ Клитемнестра возвратившемуся Агамемнону, ни погубить его одеждою Несса, какъ Деянира невѣрнаго Геракла. Она была натура мелкая, мелочна была и ея злоба, ея ненависть и ея месть.

Что значила для Эринніи, возсѣдавшей у его очага, блистательная побѣда Перикла подъ Самосомъ? Агора гремѣла его славою, а въ стѣнахъ собственнаго дома онъ долженъ былъ терпѣливо сносить мелочную воркотню, мелочные злобные взоры Телезиппы.

А Эльпиника? Первый разъ встрѣтясь съ Перикломъ, она сейчасъ же обратилась къ нему съ слѣдующими словами:

— Стыдись, Периклъ! мой братъ Кимонъ побѣдилъ персовъ, варваровъ, а ты проливалъ эллинскую кровь, тебя прославляютъ, какъ притѣснителя собственныхъ единоплеменниковъ!

Безъ рѣзкихъ возраженій, молча, какъ это соотвѣтствовало его обычной мягкости въ сношеніяхъ съ людьми, но не безъ мужественныхъ рѣшеній и соображеній, Периклъ выжидалъ скораго разрѣшенія того разлада, который внесло въ его жизнь появленіе Аспазіи. Вначалѣ онъ думалъ, что легко будетъ разграничить права любовницы и права жены. Такъ думала и Телезиппа. Вѣдь и она съ презрѣніемъ смотрѣла на милетскую гетеру, которая хоть и могла смутить сердце ея мужа, но должна была уступить законной супругѣ господство надъ домашнимъ очагомъ. Вѣдь прогнала же она иноземку съ порога дома, и та должна была повиноваться безпрекословно!

Но положеніе дѣлъ съ тѣхъ поръ измѣнилось. Периклъ былъ уже не тотъ, что прежде. Мысль о брачномъ союзѣ новаго рода не напрасно запала въ его душу, какъ тлѣющая искра.

Опять наступили дни величайшаго аѳинскаго празднества.

Въ городъ стеклось все сельское населеніе, ибо празднество это было, какъ показывало самое наименованіе, и какъ было установлено его учредителемъ Тезеемъ, постоянно возобновляющимся праздникомъ братства всего народа Аттики. Но являлись гости и изъ отдаленныхъ мѣстъ, изъ союзныхъ городовъ и острововъ, изъ колоній, изъ всей Эллады.

Никогда еще Аѳины не видали въ своихъ стѣнахъ такого множества туземнаго и иноземнаго народа. Къ обычной привлекательности празднества Панаѳиней на этотъ разъ присоединилось любопытство видѣть открытіе чуднаго Парѳенона и Фидіевой статуи Аѳины Паллады.

Нѣсколько дней продолжались обычныя состязанія, предшествовавшія великой, торжественной процессіи. На равнинѣ Илисса молодые герои аѳинскихъ палестръ мѣрялись силою и искусствомъ. Боролись избранные мальчики, потомъ самые отважные юноши, наконецъ, опытнѣйшіе мужчины. Въ состязаніи мальчиковъ остался побѣдителемъ и на этотъ разъ пріемышъ Перикла и общій любимецъ аѳинянъ, Алкивіадъ; къ радости Перикла, но къ досадѣ Телезиппы, ненавидѣвшей мальчика за то, что онъ во всемъ превосходилъ ея собственныхъ бездарныхъ и мало обѣщающихъ сыновей, Парада и Ксантиппа.

Какимъ нетерпѣніемъ сгоралъ молодой побѣдитель видѣть остальныя состязанія, при которыхъ онъ, къ великому своему сожалѣнію, могъ пока быть еще только зрителемъ, а не участникомъ! Съ какою завистью смотрѣлъ онъ вмѣстѣ съ Перикломъ, какъ по равнинѣ, разстилавшейся къ западу отъ Пирея, неслись въ облакахъ пыли борзые кони, какъ на колесницахъ стояли соперники въ искусствахъ конскаго бѣга, возлѣ возницы — товарищъ, вооруженный шлемомъ и щитомъ, который на полномъ бѣгу соскакивалъ, бѣжалъ взапуски съ колесницею и потомъ снова вскакивалъ на нее.

А какое увлекательное зрѣлище представилъ для мальчика знаменитый военный танецъ юношей! Какъ сверкали его глаза при этой мимической военной игрѣ, когда юноши подъ звуки музыки совершали всевозможныя боевыя движенія, изощряясь во всѣхъ видахъ нападенія, защиты, отступленія, съ нѣкоторымъ подобіемъ пляски и согласуясь съ ритмомъ шумной музыки, ударяя подъ тактъ мечами о поднятые щиты, такъ что громкій звукъ желѣза, въ соединеніи съ звуками музыки, а иногда и съ пѣніемъ воинственныхъ пѣсенъ, возбуждалъ и въ зрителяхъ воинственное одушевленіе и упоеніе. Когда же мальчикъ, охваченный этимъ упоеніемъ, началъ также продѣлывать движенія пляшущихъ, и, кажется, готовъ былъ вмѣшаться въ тѣ ряды, Периклу вспомнился разсказъ Артемидора, и сцена, какъ сынъ его Хрисанѳъ на Тмолосѣ бросился въ толпу бѣснующихся корибантовъ. Дѣйствительно эти звуки могли напомнить пляску корибантовъ, но тамъ все было исполнено ужасающей дикости, здѣсь же взоръ встрѣчалъ торжественную и благородную размѣренность.

Но и ночь имѣла свое торжество: большой бѣгъ съ факелами, который аѳиняне совершали въ честь своихъ боговъ свѣта, Гефеста, Прометея, Паллады Аѳины. Къ участію въ этомъ бѣгѣ допускались только самые красивые и самые ловкіе аѳинскіе юноши. Задача состояла въ томъ, чтобы не дать факеламъ погаснуть на полномъ бѣгу: съ кѣмъ это случится, тотъ сейчасъ же долженъ былъ выступить изъ ряда бѣгущихъ. А кто старался бѣжать медленнѣе, того подгоняли насмѣшливые крики народа.

Аѳинскіе роды выбирали изъ своей среды красивѣйшихъ старцевъ и мужей, которые должны были участвовать въ большой процессіи, и эти выборы были тоже своего рода состязаніемъ. По выбору назначались для шествія и юноши и дѣвы; но, конечно, цвѣтущая юность уже не представляла при выборахъ такихъ трудностей, какъ зрѣлый и старческій возрастъ.

Въ число состязаній входили и состязанія музыкальныя.

Периклъ, съ одинаковою любовью поощрявшій всѣ искусства, внесъ въ кругъ состязаній на Панаѳинеяхъ и игру на струнныхъ инструментахъ, и на флейтахъ, и хороводныя пляски. Ибо къ занимаемымъ имъ должностямъ принадлежала и должность распорядителя общественныхъ игръ и праздниковъ въ Аѳинахъ.

Когда насталъ день собственнаго празднества, въ который по древнему обряду надлежало принести градохранительницѣ Аѳинѣ такъ называемый пеплосъ и въ новомъ Парѳенонѣ вѣнчать побѣдителей въ состязаніяхъ, торжественное шествіе стало собираться въ Керамикѣ.

Вся эта часть города была переполнена отдѣльными шествіями, которыя всѣ тянулись къ мѣсту сбора. Тамъ же представлялась взорамъ картина живого и пестраго безпорядка. Здѣсь стояли круторогіе, тяжеловѣсные волы, преданазначенные для жертвоприношенія, тамъ сильные, горячіе кони въ нетерпѣніи били копытами землю. Возлѣ коней стояли юноши, едва сдерживая ихъ сильною рукою за уздцы, или еще сѣдлая ихъ, или заставляя ихъ продѣлывать какія-нибудь особенно мудреныя движенія. Итакъ, уже теперь взоръ зрителя могъ любоваться оживленными группами, видомъ силы и красоты.

Но пестрый узелъ началъ распутываться, шествіе строилось. Наконецъ, оно тронулось при звукахъ трубъ, флейтъ и струнныхъ инструментовъ. Впереди вели гекатомбу жертвеннаго скота, сотню отборныхъ, лоснящихся воловъ, назначенныхъ къ закланію на акрополѣ въ жертву богинѣ, чтобы затѣмъ служить для угощенія народа: превосходныя животныя, съ мясистыми и крѣпкими шеями, съ отвислыми подгрудками, съ рогами, изогнутыми на подобіе лиры, увѣшенными цвѣтами и позолоченными на концахъ. Сильные юноши едва удерживали ихъ твердою рукою. За волами слѣдовали бараны, не менѣе красивые и тучные, съ витыми рогами и съ густымъ руномъ. За скотомъ и погонщиками шли жертвозаклатели и жрецы, за ними прислужники съ различными жертвоприношеніями, печеньями на плоскихъ блюдахъ, напитками, частью въ мѣхахъ, частью въ большихъ, красивыхъ сосудахъ.

Далѣе слѣдовало блистательное шествіе аѳинскихъ женщинъ и дѣвъ, въ богатыхъ праздничныхъ нарядахъ, съ золотою и серебряною жертвенною утварью, съ роскошными сосудами, которые хранились весь годъ въ особомъ предназначенномъ для того помѣщеніи и выставлялись на показъ только при подобныхъ высокоторжественныхъ случаяхъ. Нѣкоторыя изъ дѣвушекъ несли на головахъ хорошенькія корзинки, наполненныя цвѣтами, плодами, куреньями. Зрители не могли налюбоваться прелестью этихъ «канефоръ», выбранныхъ изъ числа самыхъ цвѣтущихъ молоденькихъ аѳинянокъ, нѣжныхъ и стройныхъ, миловидныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ исполненныхъ достоинства, граціозныхъ въ осанкѣ и во всѣхъ движеніяхъ. Подобно тѣмъ золотымъ сосудамъ, скрываясь весь годъ отъ глазъ свѣта въ уединеніи женскихъ покоевъ, онѣ теперь также украшали блестящее торжество дня. Великій праздникъ явилъ все, что было скрыто отъ взоровъ толпы, вывелъ на свѣтъ и на свободу все, что было прекраснаго и блистательнаго. Сегодня богъ любви металъ свои стрѣлы, сегодня встрѣчались взоры нѣжныхъ дѣвъ и пылкихъ юношей. Дѣвическая застѣнчивость и врожденная прелесть, вольно и ясно раскидывающая вокругъ свои лучи, сливались въ очаровательной гармоніи.

За роскошною жертвенною утварью несли еще болѣе роскошныя жертвенныя приношенія въ такомъ изобиліи, какого еще никогда не видывали аѳиняне: богатѣйшіе сосуды, сверкающіе золотые и серебряные щиты, красивые треножники съ драгоцѣнными украшеніями, статуи изъ рукъ славныхъ мастеровъ. Все это, открытое на показъ, сверкало ослѣпительно въ лучахъ солнца.

Къ шествію дѣвъ присоединились и тѣ едва вышедшія изъ дѣтскихъ лѣтъ дѣвушки, которыя помогали при изготовленіи «пеплоса», и между ними обѣ «аррефоры», въ томъ же праздничномъ нарядѣ, въ которомъ онѣ совершали свои священные обряды на акрополѣ.

Далѣе слѣдовали всѣ тѣ пріѣзжіе, которые несли или сопровождали дары и приношенія, пожертвованные богинѣ отъ аѳинскихъ колоній или отъ союзныхъ городовъ и острововъ.

А потомъ уже показался первый изъ всѣхъ даровъ, блистательное средоточіе всего торжественнаго шествія, — роскошный, богатоизукрашенный «пеплосъ». Его несли не на рукахъ: онъ былъ растянутъ на подобіе паруса на великолѣпномъ изображеніи корабля, двигавшемся на колесахъ. Этотъ огромный и краси выи корабль напониналъ, конечно, среди прочихъ знаковъ аѳинскаго богатства и могущества, о господствѣ аѳинянъ на моряхъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ о богѣ морей, служеніе которому издревле стояло въ связи съ служеніемъ Эрехѳею и Палладѣ на акрополѣ. А что не самый корабль, а именно «пеплосъ» на немъ сдѣлался главнымъ предметомъ въ шествіи Панаѳиней, это, конечно, напоминало о побѣдѣ свѣтлой богини Паллады Аѳины въ ея спорѣ съ суровымъ властителемъ морей. Пурпуръ ткани былъ испещренъ искуснымъ золотымъ шитьемъ, изображавшимъ участіе свѣтлой богини въ борьбѣ боговъ съ гигантами, и далеко виднѣлись съ вершины мачты эти сцены побѣды боговъ свѣта надъ грубыми первобытными силами.

За кораблемъ и «пеплостомъ» шли гордо побѣдители въ панаѳинейскихъ состязаніяхъ: музыканты съ своими флейтами или струнными инструментами, побѣдители въ бѣгѣ съ факелами несли въ рукахъ свои горящіе факелы, которыми по древнему обряду зажигался на акрополѣ огонь для большой жертвы, побѣдители на ристаніяхъ ѣхали по двое — возница и его товарищъ въ шлемѣ и со щитомъ — на своихъ колесницахъ, запряженныхъ четверкою коней; наконецъ, шли, съ масличными вѣтвями въ рукахъ, тѣ старики, которые одержали побѣду въ состязаніи старческаго благообразія. Какъ на дивные образцы глядѣла аѳинская молодежь на этихъ сѣдоволосыхъ мужей, которые до глубокой старости сохранили сановитую красоту и свѣжесть души и тѣла. За ними ѣхали на благородныхъ коняхъ эфебы, возмужалая аѳинская молодежь, стройныя фигуры, съ темными кудрями, съ пламенными взорами. За эфебами слѣдовали, подъ предводительствомъ стратеговъ и таксіарховъ, аѳинскіе воины: тяжеловооруженные и всадники знатнаго рода въ блестящемъ вооруженіи и на отборно-красивыхъ и горячихъ коняхъ — ибо богатый и знатный аѳинянинъ являлся въ торжественной процессіи, какъ и въ полѣ, всегда на конѣ. Наконецъ, потянулись необозримою толпою граждане, съ сановниками — архонтами, членами совѣта, верховными жрецами — во главѣ; народъ шелъ, раздѣлившись на группы, по округамъ; мужчины и женщины въ праздничныхъ нарядахъ, съ миртовыми вѣтвями въ рукахъ; за гражданами же слѣдовали посадскіе и ихъ жены съ дубовыми вѣтками, въ знакъ покровительства Зевса Ксейнія, бога гостепріимства. А нѣкоторыя жены и дочери посадскихъ шли за аѳинскими гражданками, подъ покровительствомъ которыхъ состояли, неся въ рукахъ зонтики, или же легкіе стулья безъ спинокъ, и то и другое для удобства покровительницъ при остановкахъ шествія.

Шествіе потянулось отъ крайняго Керамика по лучшимъ улицамъ города къ агорѣ, которая была осыпана дубовыми листьями и вообще торжественно разукрашена: это уже было дѣломъ рабовъ. Здѣсь шествіе остановилось въ первый разъ, и конница знатныхъ аѳинянъ въ блестящихъ доспѣхахъ исполнила здѣсь рядъ упражненій, которыя явились чуть-ли не прекраснѣйшимъ зрѣлищемъ изъ всего торжества.

А пока шествіе стояло на агорѣ, отъ него отдѣлилась часть жрецовъ, прислужниковъ и жертвеннаго скота, чтобы, зайдя впередъ, принести двѣ обычныя предварительныя жертвы, одну на холмѣ ареопага, другую у алтаря Аѳины Гигіеи.

По окончаніи этихъ жертвъ шествіе съ гекатомбою и съ кораблемъ и «пеплосомъ» опять тронулось. И далѣе потянулось оно по лучшимъ улицамъ, мимо самыхъ знаменитыхъ святилищъ, у каждаго останавливаясь, принося жертву или провозглашая пэанъ.

Когда шествіе дошло до того мѣста, гдѣ начинался подъемъ на акрополь, пришлось оставить внизу большинство коней и колесницъ, которые не могли бы подняться по крутой, хотя и широкой дорогѣ, или же не могли бы помѣститься на площади акрополя. Нашлись, однако, нѣкоторые отважные наѣздники и даже возницы, которые остались съ своими ретивыми конями въ шествіи, держась на серединѣ широкой дороги: копыта лошадей и колеса здѣсь менѣе скользили, благодаря зарубкамъ на плитахъ мостовой.

Взойдя на акрополь, шествіе остановилось между Эрехѳеономъ и ново-построеннымъ храмомъ Паллады Аѳины. «Пеплосъ» внесли въ Эрехѳеонъ, и великое жертвоприношеніе гекатомбы началось при пѣніи пэана передъ алтаремъ на восточной сторонѣ Парѳенона.

Но никто не кинулъ взгляда въ полумракъ Эрехѳеона, гдѣ издревле-священное деревянное изображеніе Аѳины, стоя на престолѣ, обвѣшанномъ цвѣтами, принимало свою обычную дань, новый, роскошный «пеплосъ»; безъ вниманія было оставлено и совершеніе священнаго жертвоприношенія; взоры всѣхъ были обращены на сверкающій мраморъ того храма, врата котораго должны были открыться въ первый разъ передъ аѳинскимъ народомъ.

Первое впечатлѣніе новаго храма было впечатлѣніе свѣта и блеска. Все было въ немъ изъ свѣтящагося мрамора, начиная съ плитъ птатформы и кончая изящно-изваянною черепицею на его кровлѣ. А гдѣ не свѣтился въ чистотѣ своей дѣвственной бѣлизны мраморъ, такъ сверкало золото, или пестрѣли яркія краски.

Простираясь удлиненнымъ, окруженнымъ колоннами четвероугольникомъ отъ запада къ востоку, высилось высоко и горделиво дивное зданіе, облитое солнечнымъ свѣтомъ. Чисты, ясны, спокойно-размѣренны были его очертанія, и все жь таки оно точно неудержимо порывалось съ своего колоссальнаго основанія въ безпредѣльную высь. Уже это основаніе съ своими мраморными ступенями возвышалось надъ головою зрителя. Самый же храмъ, съ лѣсомъ своихъ мраморныхъ колоннъ, съ несчетными изваяніями на поясѣ фризовъ, съ колоссальными мраморными группами, которыя точно оживляли широкія поля фронтоновъ цѣлыми толпами чудныхъ образовъ, съ блиставшимъ золотомъ и яркою краскою, которыя тамъ и сямъ затемняли бѣлизну пентелійскаго мрамора, казался точно вознесеннымъ съ высокой, залитой свѣтомъ, площади навстрѣчу дѣвственной богини въ ея родное царство свѣта, въ посвященный ей эѳиръ.

Но въ первыя минуты разсматриванія вниманіе аѳинянъ особенно обращали на себя тѣ большія сцены изъ огромныхъ мраморныхъ группъ, которыя занимали широкія поля обоихъ фронтоновъ. Это было поразительное зрѣлище. Эти прекрасныя фигуры, покоящіяся, стоящія, движущіяся, изображенныя не въ полувыпуклости рельефа, а въ видѣ цѣльныхъ статуй, совершенно отдѣленныхъ отъ своего фона, точно выходили изъ своихъ рамъ, точно готовы были сойти къ излюбленному богами народу аѳинскому. При всей строгой мѣрѣ въ осанкѣ и въ движеніяхъ, онѣ. были исполнены здоровой, цвѣтущей жизни и глубокой мысли.

На фронтонѣ восточной стороны глазамъ аѳинянъ представлялась сцена рожденія богини изъ главы Зевса: посрединѣ Зевсъ, Паллада и титанъ Прометей, разбившій молотомъ главу бога боговъ, изъ которой и явилась богиня свѣта, а по обѣ стороны Ника и Ирида, летящія съ радостною вѣстью навстрѣчу обрадованнымъ богинямъ и героямъ; въ лѣвомъ же углу фронтона Геліосъ, поднимающійся на колесницѣ, запряженной пламенными конями, въ правомъ — богиня ночи, погружающаяся съ своею колесницею въ волны Океана. На западномъ же фронтонѣ былъ изображенъ споръ Посидона съ Палладою Аѳиною изъ-за владѣнія аттическою землею: посрединѣ спорящій богъ и богиня: буйный Посидонъ, ударомъ трезубца объ скалу только что вызвавшій на свѣтъ священный ключъ, а противъ него Паллада Аѳина, съ выросшею по ея повелѣнію священною маслиною; возлѣ нея побѣдная колесница съ вздымающимися конями, далѣе божества и герои Аттики, сопровождающіе богиню, а со стороны Посидона группа морскихъ божествъ. Отъ этихъ колоссальныхъ мраморныхъ изваяній взоръ обращался къ изображеніямъ значительно меньшаго размѣра на фризѣ надъ колоннами, гдѣ въ длинныхъ рядахъ метопъ были представлены бои эллинскихъ воителей съ дикими кентаврами; а далѣе открывался въ промежуткахъ между колоннами, окружавшими весь храмъ, видъ на изображенія того внутренняго фриза, который тянулся вдоль наружныхъ мраморныхъ стѣнъ святилища. И при этомъ видѣ глаза аѳинянина заблестали еще ярче; здѣсь торжественное шествіе увидѣло въ мраморѣ свое собственное отраженіе: сцены изъ самой процессіи и изъ приготовленій къ ней, группы идущихъ дѣвъ, юношей на ретивыхъ коняхъ, гордыя колесницы и сцены гиппическихъ состязаній, приношеніе «пеплоса», а посреди всей этой красоты человѣческой — олимпійскихъ боговъ, нисшедшихъ изъ своего незримаго и недоступнаго міра и явившихся свидѣтелями прекраснѣйшаго торжества. Такъ просты, такъ естественно-благородны были при всей своей красотѣ эти изображенія, что мраморы эти точно говорили аѳинскому народу на всѣ грядущія времена: «Соблюдайте прекрасную мѣру и старайтесь, чтобы ваша жизнь всегда цвѣла въ такой благородной простотѣ, въ такой красѣ и чистотѣ, въ какой она является здѣсь предъ вами на мраморныхъ изваяніяхъ изъ мастерской глубокомысленнаго Фидія».

Когда совершено было жертвоприношеніе гекатомбы, первые сановники Аѳинъ взошли въ виду ожидающаго народа вверхъ по ступенямъ ко входу въ храмъ. Тамъ они стали по обѣ стороны дверей. Посреди ихъ стояли Периклъ и архонтъ-царь.

И вотъ открылись широкія, богато-изукрашенныя, мѣдныя двери храма. Открылось его внутреннее пространство съ своими сверкающими колоннами, и въ священномъ сумракѣ въ первый разъ возсталъ передъ взорами народа новый, величественный образъ фидіевой Паллады Аѳины.

Всѣ участники въ шествіи возгласили хвалебную пѣснь во славу богини. По окончаніи пѣнія Периклъ выступилъ впередъ и обратился къ народу съ рѣчью:

— Въ стародавнія времена, — говорилъ онъ, — Паллада Аѳина пролила изобиліе жизненной благодати надъ колыбелью аѳинскаго народа; она создала питающую насъ маслину, она даровала первыя блага, она утвердила благосостояніе аттической земли, и за все это мы чтилъ ее въ томъ священномъ, но лишенномъ всякой красоты, деревянномъ изображеніи Эрехѳеона. Потомъ настало время, когда Аѳины опоясались мечемъ, во главѣ всей Эллады сразили варваровъ, и послѣ одержанныхъ побѣдъ достигли полнаго расцвѣта своего могущества. Какъ знаменіе того времени возвышается на акрополѣ исполинская статуя Воительницы, далеко видная и съ суши и съ моря.

«Теперь же пришла пора, когда проявилась сокровеннѣйшая духовная дѣятельность богини, а съ нею и прекраснѣйшая доля благодати для аттической земли и ея народа. Теперь Паллада хочетъ явиться въ полномъ смыслѣ богинею свѣтогарнаго эѳира, блескъ котораго поглощаетъ ночную тьму, задумчивою богинею свободной мысли, вѣнчающей ея ясное чело, покровительницею изящныхъ искусствъ и всѣхъ благъ духовныхъ. Такою именно изобразилъ ее нынѣ Фидій, Палладою Аѳиною мира. И надъ этимъ новымъ образомъ богини вознесся новый, достойный ея храмъ, не жреческое требище, а панаѳинейскій чертогъ богини, въ которомъ она, освобожденная отъ всякихъ узъ жреческой обрядности, открыто проявляетъ истинный свѣтъ и истинное могущество своего существа. Знаменательно ограждаетъ богиню этотъ новый храмъ, дополняя собою откровеніе ея естества и естества народа, ею защищаемаго. Ибо вскорѣ сольется воедино естество богини и ея народа. Будемъ и впредь чтить древне-священный обычай праотцевъ и приносить „пеплосъ“ искони почитаемому деревянному образу градохранительницы, но цѣлью и средоточіемъ празднества Панаѳиней да будетъ отнынѣ Парѳенонъ. Отнынѣ побѣдители въ агонахъ будутъ здѣсь принимать награды побѣдъ изъ рукъ судей, возсѣдающихъ у ногъ богини, отнынѣ весь народъ будетъ обращать взоры къ изваяніямъ, украшающимъ этотъ храмъ, чтобы воспринимать въ себя тотъ облескъ естества богини, исполнять душу тѣмъ величіемъ, тою глубиною мысли, которыми оживлены мраморы этихъ фронтоновъ и фризовъ. Въ этихъ изваяніяхъ аѳинянинъ будетъ читать свою собственную исторію, будетъ читать героическую пѣснь о побѣдахъ свѣта и духа надъ мракомъ и грубостью. Сознавая свою силу, духъ эллина будетъ воспламеняться благороднымъ стремленіемъ, навсегда сохранить себя достойнымъ этого памятника, который онъ воздвигнулъ себѣ здѣсь на вѣчныя времена».

Воодушевленный этими словами Перикла, народъ вновь провозгласилъ тысячеголосный пэанъ во славу дѣвственной богини и при этомъ пѣніи и при звукахъ флейтъ и струнъ, по знаку аргонта царя, взошли на ступени всѣ, участвовавшія въ шествіи дѣвушки, и вступили въ открытыя двери Парѳенона. Войти первыми въ храмъ дѣвственной богини были достойны только дѣвы. За ними слѣдовали юноши, которые встали по лѣвую сторону статуи, тогда какъ дѣвушки заняли правую сторшу, послѣ чего, все еще при звукахъ пэана, вошли въ храмъ всѣ тѣ, которые несли въ шествіи жертвенныя приношенія и поставили свои дары у ногъ богини. Другія пожертвованія, особенно же золотые и серебрянные щиты, были развѣшены надъ архитравами колоннъ. Послѣ того были введены въ храмъ побѣдители на состязаніяхъ, а вмѣстѣ съ ними и судьи и первые аѳинскіе сановники.

Громче звучали флейты и струны, восторженнѣе гремѣлъ пэанъ среди мраморнаго чертога, когда введенные въ храмъ и толпившійся за ними народъ увидѣли сіяющій образъ богини въ непосредственной близости передъ собою. Взоры всѣхъ были обращены на него.

Въ ослѣпительномъ блескѣ, какъ и весь храмъ, возвышалась колоссальная статуя: изъ слоновой кости были нагія части тѣла, все остальное изъ золота; вдумчиво глядѣло вдаль величаво прекрасное лицо, голова была покрыта тяжелымъ золотымъ шлемомъ, изъ подъ котораго вились пышныя кудри. Задумчивость въ чертахъ лица точно разрѣшалась въ спокойную ясность. По лѣвую руку богини стоялъ щитъ, мирно опущенный, уже не воинственна поднятый. Спокойно стояло и копье въ ея рукѣ. Не воительницею уже являлась она, но побѣдительницей: на простертой правой рукѣ она держала окрыленную богиню побѣды, какъ держатъ голубя или сокола. Крылатая Побѣда подавала ей золотой вѣнокъ. За щитомъ извивалась священная змѣя акрополя, символъ земнорожденной, хранимой богами первобытной силы аттической земли и ея народа. На груди богини сверкала броня эгиды съ головою горгоны. На высокомъ шлемѣ былъ изображенъ сидящій сфинксъ съ грифами по обѣимъ сторонамъ, символы глубокомыслія, проницательности и бдительности. И множество иныхъ знаменательныхъ украшеній способствовало полному выясненію естества богини: на наружной сторонѣ щита бой съ дикими амазонками, на внутренней — кичливые гиганты, на краяхъ сандалій — дикіе кентавры; и такъ повсюду борьба съ дикими, мрачными силами.

Великолѣпіе чертога было вполнѣ достойно блистательнаго образа богини. Двойнымъ строемъ тянулись свѣтлыя колонны, обвитыя цвѣтами, раздѣляя внутренность храма на три придѣла. Надъ боковыми придѣлами второй рядъ колоннъ образовалъ верхній ярусъ, открытый круговой ходъ. Широкимъ четвероугольникомъ открывалась посерединѣ плоская кровля, покоившаяся на тѣхъ верхнихъ колоннахъ, такъ что свѣтъ падалъ во внутрь храма и на статую богини только сверху. Чудно гармонировалъ этотъ свѣтъ эѳира съ величественностью и божественно таинственною тишиною храма: при взглядѣ вверхъ на ясное небо душа какъ будто бы освобождалась отъ обаятельнаго впечатлѣнія блистательнаго и мощнаго образа богини. Соколы и орлы, пламенные кони Геліоса и молніеносныя тучи Зевса носились надъ открытымъ верхомъ храма, и въ мѣняющейся игрѣ свѣта и тѣни, и то обливаясь золотисто-теплымъ блескомъ, то холоднымъ, бѣлымъ, серебристымъ свѣтомъ, то погружаясь въ полумракъ, ликъ богини точно мѣнялъ свое выраженіе, глядѣлъ съ своей высоты то съ большею величавостью, то съ большею кротостью. Въ благородно-величественной красотѣ храма не было ничего, что могло бы отвлекать взоръ отъ богини; все какъ бы заставляло обращаться къ ней, даже ряды прекрасныхъ, блистательныхъ жертвенныхъ даровъ между колоннами. Тутъ не было ничего изъ той разсѣянной и разсѣевающей пышности, которою иныя времена и иные народы старались украшать храмы своихъ боговъ. Одиноко стояло въ свѣтломъ, таинственно-тихомъ чертогѣ исполинское возвышенно-прекрасное изображеніе богини.

Когда такимъ образомъ, при пѣніи вдохновенныхъ гимновъ, при звукахъ флейтъ и струнъ, совершилось, наконецъ, открытіе и освященіе новаго храма Аѳины и были сложены у ногъ ея богатыя жертвенныя приношенія, началась раздача наградъ побѣдителямъ въ панаѳинейскихъ играхъ. Судьи вызывали побѣдителей поименно, начиная съ мальчиковъ и затѣмъ переходя къ юношамъ и, наконецъ, къ мужчинамъ, вслѣдствіе чего четырнадцатилѣтній сынъ Клинія, Алкивіадъ, побѣдитель между мальчиками, былъ вызванъ первымъ и первый принялъ въ новооткрытомъ храмѣ награду изъ рукъ судей. Съ гордымъ и радостнымъ видомъ принялъ мальчикъ красивую амфору, на которой былъ яркими красками изображенъ молодой Гераклъ, душащій змѣй. Сосудъ этотъ былъ наполненъ масломъ съ священныхъ маслинъ Паллады Аѳины въ саду академіи. Подобные же дары получили и побѣдители въ другихъ агонахъ; а побѣдителямъ на мусикійскихъ состязаніяхъ были присуждены золотые вѣнки.

По окончаніи раздачи наградъ послѣдовало еще на глазахъ народа перенесеніе аѳинской казны въ опистодомъ Парѳенона. Этотъ опистодомъ, западный конецъ внутреннаго зданія, за статуею богини, состоялъ изъ небольшого, темнаго помѣщенія безъ оконъ, которое могло освѣщаться только лампадою, и въ таинственномъ мракѣ котораго впредь должна была храниться золотая, чеканенная и нечеканенная казна Аѳинъ, вмѣстѣ съ сокровищами разнаго рода, съ драгоцѣнными сосудами, а также и съ государственными грамотами особой важности.

Въ толпѣ народа, тѣснившагося на акрополѣ и любовавшагося великолѣпіемъ Парѳенона, было и много пріѣзжихъ.

Въ числѣ послѣднихъ оказался одинъ спартанецъ.

Только что онъ собрался войти также въ храмъ, какъ одинъ аѳинскій юноша, все время слѣдившій за нимъ, не отставая ни на шагъ, схватилъ его за плечо съ словами:

— Прочь съ этого порога! Доринамъ воспрещается входить!

Дѣйствительно существовалъ древній приговоръ, по которому никто изъ дорическаго племени не имѣлъ доступа въ святилища на аѳинскомъ акрополѣ. И по крайней мѣрѣ передъ отъявленными врагами Аѳинъ иногда ссылались на этотъ приговоръ. Немедленно спартанца обступила большая толпа народа, а когда юноша повторилъ еще нѣкоторые непріязненные отзывы, которые незадолго передъ тѣмъ слышалъ отъ незнакомца, спартанца заставили удалиться съ акрополя.

Такъ, хотя и на мгновеніе, на подобіе молніи, вспыхнула даже при мирномъ торжествѣ та исконная вражда, которая съ древнѣйшихъ временъ разъединяла оба великія племени эллиновъ…

Но былъ на акрополѣ и одинъ аѳинянинъ, который съ злобою и непріязнью смотрѣлъ на радостную толпу, окружавшую Парѳенонъ. Этотъ аѳинянинъ былъ жрецъ Эрехѳея Діопейтъ.

Конечно, древній, ненарушимый обрядъ былъ совершенъ: пеплосъ былъ принесенъ деревянному кумиру Аѳины Паллады. Но это совершилось какъ-то холодно, точно между прочимъ, и весь аѳинскій народъ обратился къ новопостроенному храму, праздничному чертогу Паллады Аѳины, не имѣвшему даже собственнаго жреца. Аѳиняне поклонились не ниспосланному съ небесъ палладіуму своего города, не богинѣ діонейтова святилища, но издѣлію Фидія, предмету суетной роскоши. У ногъ этой новой богини, не въ діопейтовомъ храмѣ были сложены драгоцѣнные жертвенные дары. Боги Эрехѳеона гнѣвались, а съ ними и жрецъ ихъ…

Какъ въ тотъ день, когда Периклъ съ переодѣтою Аспазіею и съ Софокломъ разсматривалъ на акрополѣ первыя основанія того, что теперь красовалось въ полной законченности, такъ и теперь стоялъ Діопейтъ у воротъ Эрехѳеона, разговаривая съ однимъ изъ своихъ друзей. И точно такъ же, какъ и тогда, когда онъ говорилъ съ Лампономъ о развращенности временъ, онъ и теперь вдругъ увидѣлъ ненавистнаго Перикла съ той же Аспазіей, въ сопровожденіи Фидія, Иктина, Калликрата, Софокла, Сократа и другихъ избранныхъ аѳинскихъ мужей, которые вмѣстѣ съ Фидіемъ избрали себѣ девизомъ гомеровское изреченіе: «Не убоюсь никого подъ защитой Паллады Аѳины!»

Всѣ они остались на акрополѣ, выждавъ, когда стало потише, именно, когда наступилъ часъ великаго пира, на которомъ народъ угощался мясомъ сотни быковъ гекатомбы и остатками отъ предварительныхъ жертвоприношеній при обильныхъ возліяніяхъ дара Діонисія.

Фидій не имѣлъ сегодня своего обычнаго задумчиваго вида: его чело радостно сіяло.

Периклъ заговорилъ съ восхищеніемъ о томъ, какъ онъ, прослѣдивъ начало и постепенные успѣхи предпринятаго дѣла, теперь послѣ годичнаго отсутствія, все-таки невыразимо пораженъ дивнымъ величіемъ всего созданнаго, превзошедшимъ всѣ его ожиданія. И съ особою похвалою отзывался онъ о томъ, что столь много прекраснаго создано въ немного лѣтъ и что все это прекрасное возникло какъ бы въ главѣ одного творца.

Но Фидій возразилъ, что не глава одного творца, а тысячи искусныхъ рукъ, служившія ей, совершили это чудо. И эти руки служили не столько одной главѣ, какъ одному духу, воодушевлявшему ихъ всѣхъ въ прекраснѣйшемъ согласіи.

Но между тѣмъ какъ мужчины въ восторженномъ настроеніи наслаждались красотами всего новосозданнаго и обмѣнивались своими впечатлѣніями и мыслями, Аспазія смотрѣла хотя и внимательно, съ блескомъ во взорѣ, даже съ пылающими щеками, но молча на произведенія Фидія, Иктина и ихъ сотрудниковъ.

Ея молчаніе удивило даже Фидія, самаго молчаливаго изъ всего кружка, такъ что онъ, наконецъ, обратился къ ней и сказалъ съ своею обычною, точно задумчивою улыбкою:

— Мнѣ помнится, если не ошибаюсь, что прекрасная милезіянка уже давно признана многими въ Аѳинахъ за перваго знатока и судью во всемъ, что касается искусствъ. И насколько мнѣ помнится, она никогда не отказывалась высказывать свое сужденіе. Какъ же это такъ сегодня она, женщина, пристыдила насъ, мужчинъ, своею молчаливостью?

Всѣ въ ожиданіи взглянули на Аспазію, какъ бы молча принимая участіе въ вопросѣ Фидія.

— Ты правъ, о, Фидій, — сказала Аспазія, — напоминая мнѣ о томъ, что я женщина! Потому-то я и не могу всегда такъ быстро собраться съ мыслями, расположить ихъ въ томъ строгомъ порядкѣ и въ той послѣдовательности, какъ вы, мужчины. Душа женщины слишкомъ подвижна, и, можетъ быть, вы поступили опрометчиво, давъ мнѣ, какъ женщинѣ, какъ единственной представительницѣ моего пола, право свободно мыслить, свободно говорить. Передъ нами высится новое чудное зданіе, величественное какъ гора и прекрасное какъ цвѣтокъ, и какое изобиліе совершеннѣйшихъ образовъ раскрывается вмѣстѣ съ нимъ передъ нашими взорами. Все это такъ увлекательно въ своемъ достоинствѣ, такъ разнообразно въ своей благородной простотѣ, такъ оживленно въ своемъ покоѣ, такъ зрѣло въ своей юношеской свѣжести, такъ глубокомысленно въ своей естественности, такъ радостно въ своей величавости, такъ человѣчно въ своей божественности, что душа всякаго мужчины неизбѣжно должна проникнуться чувствомъ полной удовлетворенности, чуждой всякихъ иныхъ желаній. Но женщины точно дѣти: принимая одною рукою то, чего желали, онѣ уже протягиваютъ другую за чѣмъ-нибудь другимъ, а глазами уже, можетъ быть, слѣдятъ за чѣмъ-нибудь третьимъ. Будь я мужчиной, я въ эту минуту довольствовалась бы восторженнымъ прославленіемъ Фидія, какъ величайшаго изъ всѣхъ эллиновъ. Но, какъ женщина, я имѣю еще одно желаніе и даже обвиненіе противъ него. Неужели ты, о, Фидій, не страшишься гнѣва золотой Афродиты? Ты, мнѣ кажется, все только и ищешь одно возвышенное, чистое, божественное, чтобы воплощать его въ человѣческомъ тѣлѣ; а если божественное не было вмѣстѣ съ тѣмъ и прекрасно, ты, я думаю, оставилъ бы и всякіе помыслы о красотѣ. Просто прекраснаго ты вѣдь никогда не ищешь, и что говоритъ чувствамъ, что воспламеняетъ сердце, тому нѣтъ отголоска въ твоей душѣ. Ты не хочешь изображать женственную прелесть ради ея самой, какъ это восторженно дѣлаютъ поэты, когда воспѣваютъ Афродиту. Мысль твоя всегда погружена въ святую величавость, и душа твоя паритъ, подобно орлу, только въ безпредѣльной высотѣ. О, Эросъ, неужели нѣтъ у тебя ни одной стрѣлы поразить его? И почему, о, богиня кипрская, ты не наложишь на него твоихъ златыхъ оковъ, дабы онъ посвятилъ свой рѣзецъ твоей красотѣ и въ такомъ же откровеніи явилъ передъ нами твое естество, какъ раскрылъ нашимъ взорамъ сокровеннѣйшую глубину естества богини Паллады?

— Дѣйствительно, — сказалъ Фидій, — до нынѣ я всегда находилъ защиту отъ стрѣлъ Эроса и оковъ Афродиты подъ щитомъ Паллады Аѳины, и ей я, можетъ быть, и обязанъ тѣмъ, что мое искусство не затронуто женственной изнѣженностью. Обвиняй, впрочемъ, лемносцевъ, о, Аспазія, если я и теперь, создавъ образъ дѣвственной богини для Парѳенона, все-таки не буду служить моимъ искусствомъ золотой Афродитѣ. Ибо не изображенія Афродиты требуютъ отъ меня лемносцы, но давно уже настоятельно просятъ изготовить для нихъ мѣдную статую все той же Паллады Аѳины.

— То, что ты сказалъ, — возразила Аспазія послѣ короткаго раздумья, — возбуждаетъ во мнѣ надежды, и большія, чѣмъ ты думаешь! Я слышала сегодня, какъ Периклъ говорилъ къ народу, указывая, что отъ некрасиваго деревяннаго кумира искусство перешло къ изображенію мощной воительницы, а отъ этого къ изображенію дѣвственницы Парѳенона. Какъ же не предположить, что и Паллада лемносцевъ чѣмъ-нибудь превзойдетъ пареенонскую Дѣвственницу? Кто можетъ усомниться, о, Фидій, что съ каждымъ новымъ созданіемъ изъ подъ твоего волшебнаго жезла будетъ все горячѣе, все лучезарнѣе пробиваться въ мраморѣ или въ мѣди огненный потокъ жизни и красоты? Послѣ мужественной воительницы, послѣ глубокомысленной дѣвы что тебѣ остается, какъ не женщина?

— Пока еще не знаю, — сказалъ Фидій, — сдѣлаю-ли я шагъ впередъ, уклонюсь-ли въ сторону, если послушаюсь того, что мнѣ нашептываетъ красивая женщина. Однако, то, чего ты требуешь, дѣйствительно какъ будто бы лежитъ на моемъ пути.

— Ты, передъ взорами котораго ни одна женщина въ Элладѣ не задумалась бы обнажить свою красоту, — продолжала Аспазія, — изобрази женщину во всей ея красѣ и возвѣсти эллинамъ высочайшее и послѣднее ученіе: Только въ одѣяніи красоты мудрость покоритъ всѣ сердца!

Такъ бесѣдовала Аспазія съ Фидіемъ. Периклъ же началъ обсуждать съ Иктиномъ и Фидіемъ планъ величественныхъ пропилей, долженствовавшихъ завершить собою украшеніе акрополя съ западной стороны, не уступая, согласно замыслу обоихъ художниковъ, въ величественности и красотѣ самому Парѳенону. Но все снова восторженные взоры обращались къ только что законченному созданію, къ его изваяніямъ, къ роскошнымъ приношеніямъ. На фронтонахъ и фризахъ не оставили безъ вниманія отдѣльныя работы учениковъ Фидія: хвалили Алкамена, Агоракрита, и такъ каждаго изъ тѣхъ многочисленныхъ ваятелей, которые здѣсь съ пламеннымъ рвеніемъ соединили свои силы.

Наконецъ, Фидій повелъ Перикла и всѣхъ, его окружающихъ, къ произведенію софронискова сына, къ группѣ харитъ, которую искатель истины изготовилъ въ даръ для акрополя.

Въ мраморномъ изваяніи увидѣли они трехъ обнявшихся дѣвъ, похожихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ различныхъ. Одна была изображена миловидною, другая — благородно-строгою, третья — задумчивою.

Замѣтя удивленіе зрителей, вызванное различіемъ, Сократъ сказалъ съ выраженіемъ нѣкотораго огорченія:

— Я думалъ, что вы не удивитесь этому различію, но найдете его совершенно естественнымъ. Къ чему же признавать тройственность харитъ, если бы всѣ три представляли собою одно и то же? Я доискивался глубокаго смысла этой тройственности и нисколько не сомнѣвался, что три различныя свойства должны соединяться въ существѣ харитъ. Но мнѣ все не удавалось дознаться, какія это свойства, пока Алкаменъ не повелъ насъ къ прекрасной Ѳеодотѣ. Точно чешуя упала у меня съ глазъ, когда я увидѣлъ, какъ коринѳянка представила передъ нами одну за другою: Афродиту, Геру и Палладу. Въ чемъ существо Афродиты, какъ не въ тѣлесной красотѣ? въ чемъ существо Геры, какъ не въ красотѣ душевной, въ добрѣ, въ нравственности? и въ чемъ существо Паллады, какъ не въ умственной красотѣ, или въ истинѣ? Вотъ такъ я и позналъ, что тѣло и душа и умъ въ своемъ взаимодѣйствіи составляютъ полное естество харитъ…

"Вотъ что я тогда узналъ отъ Ѳеодоты и скрылъ отъ васъ, когда вы начали меня спрашивать, ибо чувствовалъ неудержимое влеченіе, не въ словахъ, а въ образѣ, подобно Фидію, выразить то, что схватилъ умомъ. Но попытка не удалась. Ибо, если бы она была удачна, этихъ моихъ словъ не было бы нужно. Я трудился надъ мраморомъ и въ концѣ концовъ принужденъ прибѣгнуть къ словамъ. А тебѣ, Аспазія, не нужно и словъ, чтобы высказать твой приговоръ, ибо я читаю его въ выраженіи твоего лица!

— Что же ты читаешь? — спросила Аспазія.

— Ты говоришь мнѣ: возвратись, мечтатель, отъ образовъ и живыхъ формъ къ мыслямъ, понятіямъ и словамъ! — Такъ я и сдѣлаю! Съ этого дня я не дотронусь болѣе до рѣзца, или, вѣрнѣе, принесу его въ даръ мудрой богинѣ, вмѣсто произведенія моихъ рукъ. А это произведеніе моей неумѣлости я разобью, довольствуясь тѣмъ, что жива мысль, его создавшая, которая, можетъ быть, вмѣсто мертваго мрамора, воплотится въ умѣ, и въ душѣ, и въ жизни аѳинянъ!

— Приноси, если хочешь, о, Сократъ, — сказалъ Периклъ, — твой рѣзецъ въ даръ богинѣ, чтобы впередъ отдаваться только тому, въ чемъ твое истинное призваніе и въ чемъ никто съ тобой не сравнится. Но и твое приношеніе пусть остается неразрушеннымъ, ибо эта группа, хотя и созданная не столько руками художника, какъ умомъ мудреца, являетъ намъ прекраснѣйшее назначеніе эллинскаго духа: тѣло, душу и умъ въ прекраснѣйшемъ сочетаніи и просвѣтлѣніи — прекраснѣйшее проявленіе свойства харитъ! Внушительнѣе не можетъ быть выражено наше общее неизмѣнное стремленіе, не можетъ быть достойнѣе поощряемо къ новому порыву дѣятельности и силы! Здѣсь, передъ этимъ изображеніемъ, подадимъ другъ другу руки къ возобновленію союза, который соединилъ всѣхъ насъ. Здѣсь же, какъ мнѣ кажется, здѣсь, передъ этимъ изображеніемъ харитъ, поблагодаримъ нашу благородную Аспазію за все то, чему она содѣйствовала въ союзѣ, съ нами, не только поощряя насъ словами, но и воспламеняя насъ пыломъ своей души. — Ибо все, исходящее отъ нея, какъ вы всѣ испытали, западаетъ въ души, какъ лучъ свѣта, и всюду создаетъ что-нибудь новое и прекрасное. Создай по ея подобію твою новую Палладу, о, Фидій! ибо она не только высказала, она на тебѣ и на всѣхъ насъ доказала на дѣлѣ, что мудрость непобѣдима въ одѣяніи красоты!

— Мимолетно обыкновенно, — продолжалъ Периклъ, — впечатлѣніе прекраснаго: оно появится и исчезнетъ, какъ лучъ свѣтила, какъ оплодотворяющее дождевое облако. Но дивное обаяніе, исходящее отъ существа Аспазіи, останется съ нами, какъ бережно-хранимый кладъ. Вы видите предъ собою уже не чужестранку, въ которую злоба можетъ безнаказанно метать свои стрѣлы, или которую враги могутъ оскорблять позорными названіями. Съ этого дня она — моя законная жена. Мирно разрѣшенъ союзъ, соединявшій меня съ Телезиппою. Вмѣсто нея теперь Аспазія будетъ госпожою у моего домашняго очага. Я знаю, что аѳинянинъ смотритъ косо на того согражданина, который женится на иностранкѣ. Я знаю, что законъ нашей родины отказываетъ дѣтямъ отъ такого брака даже въ правѣ аѳинскаго гражданства. И, несмотря на это, я назвалъ ее своею женою. Но это союзъ новаго рода, который я заключилъ съ нею; мы создали себѣ новый идеалъ супружеской жизни, какой до нынѣ, не знаю по винѣ мужчинъ-ли или женщинъ, еще не могъ быть осуществленъ. Много измѣненій произошло за послѣднія времена въ нашей общинѣ: а если обновляется общественная жизнь, почему же жизни домашней не стремиться къ перерожденію? Для меня и для этой женщины сегодняшній день, явившій намъ аѳинскую жизнь на блистательной высотѣ, будетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и переворотомъ и великимъ празднествомъ нашей личной судьбы. Аѳины и вся Эллада стремятся подъ новыми свѣтилами къ новымъ цѣлямъ: мы оба дѣлаемъ тоже въ тѣсно-замкнутомъ кругу внутренней жизни. Здѣсь, какъ и тамъ, побудительною силою является одинъ и тотъ же духъ, одно и тоже чувство, одна и таже мысль. И здѣсь, какъ и тамъ, полагаю я, одинаковое одинаково же и осуществится!

Еще никто изъ друзей не успѣлъ выразить своего чувства, возбужденнаго неожиданною рѣчью Перикла, какъ Аспазія взяла своего супруга за руку и сказала:

— Ты правъ, о, Периклъ, говоря, что я не приписываю себѣ какой-либо особенной силы слова, или сознательной мудрости. Если я въ союзѣ съ вами содѣйствовала чему-нибудь, то это мое вліяніе было не болѣе какъ вліяніе женственности, которой впервые было дано проявляться вольно и непринужденно, не стѣсняясь никакими узами, наложенными нашему полу. Если я посланница, то именно посланница женственности. Можетъ быть, изъ женственности и долженъ вновь возродиться міръ, доселѣ окованный узами суровой мужественности, возродиться, чтобы сбросить съ себя послѣдніе остатки варварства первобытныхъ временъ. А какъ женщина іоническаго племени я, волею или неволею, являюсь поборницею іоническаго духа противъ мрачнаго, строгаго духа племени дорянъ, который, одержавъ побѣду, заглушилъ бы прекраснѣйшій цвѣтъ эллинской жизни. Горе прекраснымъ богамъ Эллады, если бы онъ когда-нибудь получилъ перевѣсъ въ мірѣ!… А если я дѣйствительно призвана и, дѣйствительно, въ силахъ содѣйствовать какому-нибудь дѣлу и за это дѣло бороться, и если я, какъ вы говорите, передъ мастерами ваянія оказалась заступницею красоты и женственности, то я въ будущемъ, пытая свои силы и на иныхъ сторонахъ жизни, желала бы объявить открытую войну всякому предубѣжденію, всякому обычаю, потерявшему смыслъ, всякому ограниченному или мрачному взгляду, всякому образу мыслей, недостойному человѣка. За помощію я обращусь къ женщинамъ же, между ними буду искать союзницъ. Онѣ будутъ меня слушать, ибо я — жена Перикла!

Такъ говорила Аспазія. Друзья выслушали ея слова задумчиво и съ сердечнымъ участіемъ.

Услышалъ эти слова и жрецъ Эрехѳея Діопейтъ, спрятавшійся въ полумракѣ за колоннами. Губы его насмѣшливо передернуло. Онъ кинулъ на милезіяніу жгучій взглядъ ненависти.

Восторженными словами друзья начали выражать свое радостное участіе и хвалить намѣреніе благородной четы.

Одинъ Сократъ молчалъ еще, какъ онъ это часто дѣлалъ изъ скромности, когда бывалъ въ кругу выдающихся мужей.

Но Периклъ спросилъ его, привѣтливо улыбаясь:

— Что же думаетъ нашъ искатель истины о союзѣ, заключенномъ здѣсь, передъ его харитами?

— Одно мнѣ только ясно, — возразилъ сынъ Софрониска, — что наши Аѳины будутъ славнѣйшимъ изъ всѣхъ городовъ человѣкообитаемой земли. Все же прочее мнѣ невѣдомо и скрыто во мракѣ. Но будемъ ожидать наилучшаго отъ благости правящаго міромъ отца Зевса и его дивной дочери Паллады Аѳины.

XV.
Совы на акрополѣ.

Если вѣрить преданію, сообщаемому великимъ творцомъ «Эвменидъ», что Прометей, похитивъ съ неба огонь, даровалъ его людямъ на аѳинскомъ акрополѣ, то неудивительно, что съ наименованіемъ акрополя въ Аѳинахъ у многихъ соединяется представленіе о высотѣ, облитой чистымъ свѣтомъ, увѣнчанной мраморными колоннами Парѳенона.

Но на акрополѣ водились и совы…

Совы водились въ Аѳинахъ — водились въ такомъ множествѣ, что поговорка «носить совъ въ Аѳины» обратилась въ обозначеніе совершенно лишняго труда.

И эти птицы были даже посвящены Палладѣ Аѳинѣ. Онѣ принадлежали ей, какъ птицы задумчивой ночи, ночи, порождающей мысль, ибо сама ночь мрачна, но отъ нея родится свѣтъ, и лучше, чѣмъ при шумѣ дня, въ ея тишинѣ зарождаются и зрѣютъ мысли въ головѣ человѣка. Но нерѣдко ночь стремится къ самобытности, къ господству надъ свѣтомъ, ею рождаемымъ, и тогда враждуетъ съ свѣтомъ.

Оттого то и птицы ночи, совы, сдѣлались врагами свѣта.

Ихъ, какъ уже сказано, было много на акрополѣ, и онѣ въ особенности гнѣздились подъ крышею древняго Эрехѳеона, вмѣстѣ съ ящерицами, мышами и змѣями.

И любитъ же ихъ Эрехѳеевъ жрецъ Діопейтъ, котораго мы теперь видимъ передъ самыми ступенями Парезнона, въ оживленномъ разговорѣ съ кѣмъ-то и за очень страннымъ занятіемъ.

Онъ передъ глазами своего собесѣдника въ какомъ-то особенно возбужденномъ настроеніи то всходитъ, то сходитъ по ступенямъ Парѳенона. Передъ входомъ въ храмъ вырублены для удобства всходящимъ въ широкихъ и высокихъ ступеняхъ низкія ступени. По этимъ-то низенькимъ ступенямъ и ходитъ Діопейтъ и пересчитываетъ ихъ громко.

Окончивъ свой счетъ, онъ, наконецъ, обращается къ своему собесѣднику:

— Ты вѣдь знаешь, какой законъ постановили наши благочестивые и благоразумные праотцы относительно числа храмовыхъ ступеней. Число, это должно быть нечетное, чтобы ради добраго предзнаменованія всходящій могъ ступить правою ногою и на первую, и на послѣднюю ступень.

— Совершенно вѣрно! — возразилъ тотъ, съ которымъ говорилъ Діопейтъ.

— Ну, вотъ! — продолжалъ Діопейтъ, — ты видишь, что люди, строившіе этотъ Парѳенонъ, очевидно, думаютъ, что никакихъ добрыхъ предзнаменованій не требуется. Число этихъ мелкихъ ступеней четное. Чѣмъ объяснить эту погрѣшность противъ священнаго правила, сознательнымъ-ли упрямствомъ, или забывчивостью, которою наказали ихъ сами боги, я, конечно, не могу сказать; но то, что они тутъ надѣлали, уже при первомъ взглядѣ является дѣломъ нечестивымъ, богопротивнымъ. И еще скажу: по всему своему замыслу это зданіе ничто иное, какъ оскорбленіе, униженіе боговъ, издѣвательство надъ богами. Ты подумай только: едва прошелъ праздникъ панаѳиней, едва побѣдители въ состязаніяхъ получили свои награды, едва успѣлъ народъ поглазѣть на золото и слоновую кость, на которыя не поскупился Фидій при своей статуѣ, какъ храмъ торжествъ, какъ они его называютъ, ужь и закрытъ, статуя богини завѣшена, чтобы до слѣдующаго празднества не попортиться отъ пыли, а вмѣсто жрецовъ показываются здѣсь только казначеи, которые возятся въ опистодомѣ, пересчитывая получаемыя и выдаваемыя суммы. Итакъ, о, позоръ и нечестіе! въ ушахъ богини вмѣсто благоговѣйныхъ словъ звучитъ только презрѣнный звозъ золотыхъ и серебрянныхъ монетъ!

Послѣ этой рѣчи Діопейта его собесѣдникъ, повидимому, не аѳинянинъ, началъ обстоятельно разспрашивать о размѣрахъ и стоимости денежныхъ суммъ и сокровищъ, сложенныхъ въ этомъ казнохранилищѣ, подъ охраною Паллады Аѳины, и Діопейтъ не отказалъ ему въ свѣдѣніяхъ, которыя могъ дать.

— Хорошій запасецъ, или, вѣрнѣе сказать, хорошую добычу набрали вы себѣ, — замѣтилъ незнакомецъ. — Но мнѣ думается, что его вамъ ненадолго станетъ, даже и безъ войны.

— Хватитъ надолго! — возразилъ Діопейтъ.

— Но я вижу, — продолжалъ незнакомецъ, — что едва успѣли кончить построеніе этого дорогого храма, какъ уже съ такою же поспѣшностью и съ такимъ же рвеніемъ принимаются за новое зданіе, здѣсь же наверху, за входные портики, которые по великолѣпію будто бы не уступятъ Парѳенону…

— И будутъ такъ же безсмысленны, такъ же ненужны, какъ и Парѳенонъ! — перебилъ Діопейтъ. — Въ этомъ-то и выражается, — продолжалъ онъ, — все нечестіе тѣхъ безбожниковъ, которые нынѣ правятъ судьбою Аѳинъ. Они и не думаютъ о возобновленіи Эрех-ееева святилища, которое даже персы не осмѣлились совершенно разрушить, а строютъ зато какія-то пышныя зданія, набитыя пустыми издѣліями Фидія и его ватаги, сбѣжавшейся изъ всей Эллады.

— Да неужели Периклъ такъ всемогущъ? — воскликнулъ незнакомецъ. — Какъ это объяснить, что изъ всѣхъ знаменитыхъ полководцевъ и государственныхъ людей аѳинянъ ни одинъ, насколько мнѣ извѣстно, не избѣжалъ изгнанія, а Периклъ долгіе годы безпрепятственно остается полнымъ господиномъ?

— Это первый государственный дѣятель, — сказалъДіопейтъ, — которому аѳиняне даютъ время раззорить ихъ въ конецъ.

— Отъ этого да хранятъ васъ боги! — сказалъ незнакомецъ. — Я мирный человѣкъ съ Эвбеи и желаю аѳинянамъ всякаго добра!

— Къ чему ты притворяешься? — сказалъ Діопейтъ, спокойно вглядываясь ему въ лицо. — Ты тотъ самый спартанецъ, котораго въ праздникъ панаѳиней прогнали отъ порога Парѳенона. Я тогда видѣлъ это, и тотчасъ узналъ тебя, когда ты сегодня, идучи по акрополю, началъ меня о чемъ-то спрашивать. Да, ты лакедемонянинъ, и если ты говоришь, что желаешь аѳинянамъ всякаго добра, то ты говоришь неправду. Но меня ты не бойся! Есть люди въ Аѳинахъ, которые мнѣ ненавистнѣе, чѣмъ весь спартанскій народъ. Ты также, безъ сомнѣнія, знаешь, что противники новизны, друзья добрыхъ старинныхъ порядковъ прозываются здѣсь, въ Аѳинахъ, друзьями спартанцевъ. И не безъ основанія.

Почти невольно спартанецъ подалъ руку жрецу Эрехѳея.

— Не думай, — продолжалъ этотъ, — что число тайныхъ враговъ Перикла въ его новыхъ Аѳинахъ невелико. Пойдемъ! я покажу тебѣ еще одно мѣсто, надъ которымъ, такъ же какъ и надъ Эрехѳеономъ, витаютъ непримиренвые демоны мщенія.

Діопейтъ повелъ спартанца на край западнаго склона акрополя и указалъ рукою на крутую, мрачную, зубчатую скалу, немного ниже акрополя, возвышавшуюся прямо противъ него, отдѣленную отъ него только однимъ ущельемъ.

— Видишь вонъ этотъ утесистый холмъ, точно нагроможденный руками титановъ? — спросилъ Діопейтъ. — Видишь ступени, вырубленныя въ скалѣ, которыя ведутъ къ четвероугольной площадкѣ? А тамъ вырублены, также въ скалѣ, ряды сидѣній. Оттуда ведетъ другой спускъ, тоже вырубленный въ скалѣ, внизъ въ глубокое, мрачное ущелье, изъ котораго пробивается черный ручей. Въ томъ ущельѣ стоитъ святилище суровыхъ богинь мщенія, змѣеволосыхъ эринній, а та четвероугольная площадка на вершинѣ горы служитъ мѣстомъ собранія древнѣйшаго суда, установленнаго самими богами, называемаго у насъ ареопагомъ. Маститымъ членамъ этого суда порученъ надзоръ надъ тѣмъ святилищемъ эринній; въ ихъ руки переданы вѣковѣчныя постановленія и святыни, надъ которыми царитъ таинственный мракъ, и съ которыми связано благосостояніе государства. Имъ однимъ вѣдомо, что говорилъ на ухо царю Тезею умирающій страдалецъ Эдипъ, когда онъ на холмѣ Колоноса, въ рощѣ Эвменидъ, нашелъ конечную цѣль своего долгаго скитальчества. На этомъ судѣ тяжущихся ставятъ между окровавленными кусками жертвенныхъ животныхъ, а судьи изрекаютъ страшныя проклятія на себя и на сзоихъ близкихъ, если бы когда-нибудь при постановленіи приговора уклонились отъ строжайшей справедливости. По выслушаніи дѣла они въ безмолвіи кладутъ свои жребіи въ двѣ урны, въ урну помилованія и въ урну смерти. Издревле было ихъ обязанностью судить за умышленное убійство. Но уже издавна они были призваны карать безнравственность, вредныя новизны въ государствѣ и въ служеніи богамъ; имъ было дозволено вникать въ тайны семейной жизни, чтобы выводить на свѣтъ сокровеннѣйшія вины. Они карали отцеубійцу, карали поджигателя, карали того, кто безъ нужды убьетъ безвредное животное, карали мальчика, ослѣпившаго невинную птичку. Имъ разрѣшалось даже опровергать рѣшенія народнаго собранія. Удивительно-ли послѣ всего сказаннаго, что эта святыня сѣдой старины, этотъ, воздвигнутый на скалѣ Ареса, оплотъ благочестія и добронравія, давно уже колетъ глаза всѣмъ этимъ властителямъ новыхъ Аѳинъ? Периклъ былъ первымъ, который дерзнулъ воспротивиться этой священной силѣ, ограничилъ ея права, умалилъ ея значеніе, отстранилъ въ виду личныхъ цѣлей ея вліяніе на государственныя дѣла. И по истинѣ! Какъ съ этого самаго холма Ареса летѣли зажигательныя стрѣлы персовъ въ древніе храмы акрополя, такъ теперь летятъ оттуда втайнѣ злобные взгляды ареопагитовъ, грозящіе бѣдою, къ новому храму Перикла!

— Но народная толпа любитъ Перикла, — сказалъ спартанецъ, — аѳиняне считаютъ его искреннимъ другомъ народнаго правленія.

— По моему, Периклъ не такъ робокъ, — возразилъ Діопейтъ, — чтобы быть честнымъ другомъ народнаго правленія. Человѣкъ выдающагося ума никогда не будетъ честнымъ другомъ народнаго правленія. Что ему за удовольствіе дѣлиться съ неразумною толпою тою властью, которую онъ же отбилъ у нея, и видѣть, какъ ограниченныя головы мѣшаютъ и препятствуютъ осуществленію лучшихъ его плановъ, прекраснѣйшихъ предпріятій? Периклъ льстилъ толпѣ, какъ всѣ эти друзья народа, и пользуется ею для исполненія своихъ честолюбивыхъ замысловъ. Можетъ быть, въ концѣ концовъ отъ золотого клада въ Парѳенонѣ еще и останется столько, чтобы сковать себѣ вѣнецъ и возложить его на себѣ въ праздникъ панаѳиней передъ глазами собравшагося народа и у ногъ Фидіевой богини. Готовьтесь, лакедемоняне, поднести царю эллиновъ и царицѣ Аспазіи комъ спартанской земли и кувшинъ воды изъ Эврота для изъявленія и вашей покорности!

При послѣднихъ словахъ жрецъ оглянулся.

— Уйдемъ лучше, — сказалъ онъ спартанцу, — тамъ идутъ люди размѣрять мѣсто для новыхъ портиковъ. Меня могутъ заподозрить въ заговорѣ съ Лакедемономъ, если увидятъ насъ вмѣстѣ.

Сказавъ это, жрецъ Эрехѳея исчезъ вмѣстѣ съ спартанцемъ за колоннами своего храма, гдѣ они еще довольно долго разговаривали.

Вскорѣ послѣ празднества панаѳиней Телезиппа, по мирному соглашенію съ Перикломъ, покинула домъ своего бывшаго мужа, и Аспазія вступила въ него, какъ законная супруга.

Не смиренно покинула Телезиппа домъ своего мужа, но съ гордо поднятою головою, потому что шла на встрѣчу той долѣ, для которой она, по собственному мнѣнію, и родилась, но на достиженіе которой уже не смѣла болѣе надѣяться.

Началомъ и концомъ всѣхъ ея жалобъ было вѣчное: «Я могла бы быть супругою архонта-царя!»

Когда въ Периклѣ созрѣло рѣшеніе развестись съ Телезиппой, онъ началъ придумывать, какъ бы облегчить ей неизбѣжное огорченіе. Ему вспомнилось, какъ она часто упоминала объ архонтѣ-царѣ. А теперь какъ разъ въ санѣ архонта-царя состоялъ одинъ изъ перикловыхъ друзей, довольно пожилой человѣкъ, но неженатый. Периклъ пошелъ къ нему и спросилъ, не согласенъ-ли онъ жениться. Архонтъ былъ тихаго и скромнаго нрава, и на вопросъ Перикла отвѣтилъ, что охотно бы женился, если бы нашлась подходящая ему невѣста.

— Я знаю одну женщину, — сказалъ Периклъ, — которая точно создана для такого человѣка, каковъ ты. Это моя собственная жена. Для меня въ ней недостаетъ той живости и веселости, которая необходима для государственнаго дѣятеля послѣ его дневныхъ заботъ; въ ней слишкомъ много той строгости, той сановитости, которая могла бы нравиться именно такому человѣку, какъ ты, носящему жреческій санъ. Я собираюсь развестись съ Телезиппою, но счелъ бы себя очень счастливымъ, если бы зналъ, что она изъ моего дома перейдетъ въ домъ лучшаго человѣка и найдетъ то, чего ей у меня недоставало.

Архонтъ-царь принялъ эти слова такъ же серьезно, какъ они были сказаны Перикломъ. По поводу главнаго затрудненія, стариннаго обычая, по которому архонты-цари обыкновенно женились на дѣвицахъ, Периклъ обѣщалъ пустить въ ходъ все свое вліяніе на аѳинянъ и отвратить всякія непріятности, съ которыми могло быть связано подобное нарушеніе обычая. Послѣ этого архонтъ изъявилъ, наконецъ, полное согласіе принять Телезиппу въ свой домъ, какъ законную жену, прямо изъ дома Периклова.

Периклъ тотчасъ же объявилъ ей свое рѣшеніе и рѣшеніе архонта-царя.

Телезиппа выслушала его холодно и, не говоря ни слова, ушла на женскую половину. Но, увидя тамъ своихъ сыновей, которыхъ должна была покинуть, она крѣпко обняла ихъ и заплакала. Гиппонику она родила дѣтей и должна была покинуть ихъ навсегда; родила дѣтей Периклу, и вотъ должна покинуть и ихъ, и уйти и сдѣлаться женою новаго мужа. Она увидѣла себя безправною, безпомощною, гонимою изъ дома въ домъ…

Но она супруга архонта-царя! Вотъ цѣль ея честолюбія! Вотъ упущенное изъ рукъ и, наконецъ, все же достигнутое счастіе жизни! Конечно — удовлетворена была этимъ только изгнанная жена, но не мать. И безразсудная гордость женщины не могла вполнѣ заглушить болѣзненное біеніе оскорбленнаго материнскаго сердца.

А когда Телезиппа въ минуту разставанія въ послѣдній разъ поцѣловала своихъ сыновей, собираясь уйти отъ нихъ навсегда, Перикломъ внезапно овладѣло странное чувство: ему показалось, что, не проливъ немного сердечной крови, нельзя порвать священный союзъ, соединявшій два человѣческихъ сердца.

Телезиппа родила ему дѣтей, дѣтей, въ лицахъ которыхъ отражались его черты, его свойства. He-должна ли для мужа навсегда остаться почтенною, святою та женщина, которая родила ему дѣтей, носящихъ его черты? Чело дѣтей Телезиппы сіяло въ блескѣ безпорочной материнской чести. Это наслѣдіе она оставляла на разставаніе дѣтямъ и мужу. Периклъ ясно созналъ это теперь, когда Телезиппа уходила изъ его дома.

Передъ тѣмъ онъ простился съ нею холоднымъ, степеннымъ пожатіемъ руки; теперь онъ еще разъ схватилъ руку матери своихъ дѣтей, и слеза скатилась на эту руку. Телезиппа давно уже ушла, и Периклъ все стоялъ въ глубокомъ раздумьи, занятый однимъ изъ тѣхъ вопросовъ, которыхъ никогда не разрѣшитъ человѣческая мудрость…

Чудесно и во вѣки неразрѣшимо сплетаются обязанности и права человѣка.

Для Перикла и для его супружеской жизни былъ брошенъ жребій.

Переворотъ въ его домашней жизни имѣлъ двоякій видъ, какъ почти всякое событіе на землѣ. За мрачнымъ уходомъ Телезиппы послѣдовалъ веселый приходъ Аспазіи. Ея появленіе мало по малу согнало мракъ съ задумчиваго чела Перикла. Оно внесло свѣтъ и блескъ въ отдаленнѣйшіе углы дома. Аспазія вступила въ домъ въ сопровожденіи всѣхъ улыбающихся геніевъ весны. Живительное, свѣжее вѣяніе разнеслось повсюду вмѣсто прежней душной атмосферы дома.

Старые, почтенные домашніе боги ушли вмѣстѣ съ Телезиппою. Съ Аспазіею явились новые. Въ перистилѣ дома она поставила подателя радостей, Діонисія, и улыбающуюся Афродиту, и длиннокудраго, свѣтозарнаго покровителя іоническаго племени, вооруженнаго стрѣлами и лирою предводителя музъ, Аполлона. А у домашняго алтаря стояли теперь хариты, которымъ такъ давно уже не приносили здѣсь достойныхъ жертвъ.

Духъ новизны, не покидавшій Аспазію ни на шагъ, водворился съ нею въ домѣ Перикла. Въ короткое время домъ этотъ преобразился и сдѣлался неузнаваемъ. Аспазія не терпѣла вокругъ себя ничего некрасиваго. Исчезло все, что оскорбляло ея изощренный вкусъ и взоръ. Красота была признана высшимъ закономъ и у домашняго очага. Руки художниковъ должны были украсить стѣны покоевъ прелестными картинами. Изъ подъ рукъ художниковъ должно было впредь выходить не только все то, что украшаетъ жизнь, но и все, что служитъ на потребу обыденной жизни.

Въ домѣ Перикла прежде все было просто; теперь эта простота не нравилась уже и ему самому. Для любящаго, кажется, нѣтъ ничего болѣе сладостнаго, какъ украшать жилище своей возлюбленной. Ни одинъ мужчина не станетъ украшать свой домъ для себя, а для любимой женщины и скряга обратится въ расточителя. Периклъ съ радостью помогалъ Аспазіи преобразовать мѣсто своего новаго счастія въ храмъ красоты.

Тѣмъ тонкимъ чутьемъ ко всему ласкающему взоръ, ко всему, согласному и гармоничному, которое такъ свойственно женщинамъ, и которое онѣ обнаруживаютъ въ убранствѣ и одеждѣ Аспазія обладала въ такой чудной степени, что Периклъ былъ точно подъ обаяніемъ какой-то волшебницы и просилъ ее не превращать только его самого такъ же, какъ и все вокругъ себя. Но онъ уже былъ превращенъ. Не поддаваясь изнѣженью, онъ теперь, однако, развилъ въ себѣ чувство, которое прежде еще ни разу не пробуждалось въ душѣ неутомимо дѣятельнаго мужа. Возлюбленная или, вѣрнѣе, сама любовь научила его узнавать и цѣнить поэзію многаго такого, на что онъ прежде не обращалъ ни малѣйшаго вниманія. Что значили, напримѣръ, для него жемчуги и каменья? А теперь онъ могъ подолгу разсматривать какую-нибудь гемму, сверкающую въ золотомъ запястьѣ на лилейной рукѣ возлюбленной, и погружаться въ цвѣтисто искрящійся блескъ ея, какъ въ какое-то чудное откровеніе. Что значили для него прежде благовонныя мази и разные ароматы? Теперь въ немъ пробудилось чувство ко всякому нѣжнѣйшему благоуханію, которымъ вѣяло на него вблизи возлюбленной, и каждому виду его соотвѣтствовалъ въ душѣ особый видъ сладостнаго упоенія. Что значили для него цвѣта? Много, если онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на какую-то мимолетную прелесть, которую едва даже сознавалъ. А теперь? Какую жизнь, какое очарованіе получали въ его глазахъ цвѣта, ярко-багряный, огнисто-желтый, спокойно-отрадный голубой, нѣжно-живительный зеленый, когда они обливали станъ возлюбленной, или когда ея румяные члены рисовались на нихъ въ ослѣпительной бѣлизнѣ.

Какимъ долговременнымъ счастіемъ ни наслаждались бы два сердца, соединенныя узами любви и безграничной преданности, однако, узы Гимена всегда принесутъ имъ новое, неизвѣданное счастіе. Супружество, такъ же какъ и любовь, имѣетъ свой особый медовый мѣсяцъ. Ежедневно вновь терять и вновь находить другъ друга — это можетъ придавать особую прелесть медовому мѣсяцу любви; но сознаніе постоянной близости своего прекраснѣйшаго счастія — удѣлъ по истинѣ завидный.

Кто порицаетъ супружество, тотъ не знаетъ любви.

Всякое время дня получило теперь для Перикла свою особую отраду, свой особый блескъ, свой особый расцвѣтъ. Всегда Аспазія была для него всѣмъ, и во всякое время чѣмъ-нибудь инымъ: утромъ она была его розоперстая Эосъ, вечеромъ его Селена, навѣвавшая на его вѣки сладостную дремоту, днемъ его Геба, подносившая ему кубокъ жизни. Она была Гера «Олимпійца», но она никогда не нуждалась въ волшебномъ поясѣ золотой Афродиты. Еще болѣе: въ иныя минуты онъ готовъ былъ чтить ее, какъ мать, въ другія любилъ ее, какъ отецъ свое дитя.

Если уже безжизненнымъ украшеніямъ, каменьямъ, жемчугамъ, ароматамъ, яркимъ цвѣтамъ любовь можетъ придавать новое очарованіе, открывать любящему новое, прежде неизвѣданное ощущеніе, то какую же возвышенную жизнь, какія новыя чары должна получать поэзія и музыка для любящихъ сердецъ? Какое изобиліе и разнообразіе прелести и наслажденія умѣла почерпать Аспазія изъ этихъ источниковъ!

Когда Аспазія пѣла и играла на лютнѣ, или читала Периклу, какъ въ дѣтствѣ Филаммону, то онъ не зналъ, что его болѣе очаровывало: тотъ пылъ воодушевленія, съ которымъ она отдавалась своему искусству или твореніямъ поэта, или та милая шаловливость и дѣтская болтовня, которою она постоянно прерывала свое пѣніе или чтеніе…

Аѳиняне обыкновенно не знали домашней жизни. Они жили внѣ дома. Для Перикла создалась теперь домашняя жизнь.

Периклъ видѣлъ для себя сугубое супружеское счастіе и въ томъ, что сыновья его, Ксантиппъ и Паралъ, были для Аспазіи чужими. Такъ ему не приходилось дѣлиться съ ними любовью Аспазіи.

Если что-нибудь мѣшало полному счастію обоихъ, то развѣ только — полное сознаніе его. Ибо собственно вѣдь не сами счастливцы, а только несчастные могутъ вполнѣ и всецѣло измѣрить счастіе тѣхъ, которые имъ наслаждаются. Не безъ благого умысла боги любятъ подмѣшать каплю горечи въ каждый кубокъ радости, ибо тогда только счастливые познаютъ всю цѣну своего счастія.

Супружеская любовь Перикла и Аспазіи давала аѳинянамъ неисчерпаемый матеріалъ для разговоровъ и пересудовъ. По всему городу, на агорѣ, во всѣхъ портикахъ, во всѣхъ палестрахъ, во всѣхъ лавкахъ ремесленниковъ и во всѣхъ цирюльняхъ только и было рѣчи, что Периклъ цѣлуется съ своей женою каждый разъ, когда уходитъ изъ дому и когда приходитъ домой. Мужъ, влюбленный въ свою жену! Говорили о бѣлыхъ сикіонскихъ коняхъ и о пышной колесницѣ, въ которой новая жена Перикла иногда каталась по улицамъ Аѳинъ. Говорили о перемѣнахъ, происшедшихъ въ домѣ Перикла, отличавшемся прежде такою простотою. Говорили о новой живописи, появившейся на его стѣнахъ, особенно объ одной картинѣ, изображавшей расхищеніе Олимпа эротами. Радостные эроты разбѣгаются, каждый съ своею добычею: одни съ молніями Кронида, другіе съ лукомъ Аполлона, иные съ шлемомъ и щитомъ Ареса, съ тяжелою палицею Геракла, съ тирсомъ Вакха, съ факелами Артемиды, съ крылатыми сандаліями Гермеса.

Поговаривали также, что Аспазія готовитъ для Перикла тѣ рѣчи, которыя онъ говоритъ передъ народомъ. Периклъ, олимпіецъ, издавна прославленный ораторъ, улыбался на это и соглашался, что обязанъ Аспазіи самыми счастливыми внушеніями. Аспазія обладала чарующимъ дарованіемъ плавной, мѣткой рѣчи, какое иногда встрѣчается у женщинъ, въ соединеніи съ пріятнымъ серебристымъ звукомъ голоса: это и производило на мужчинъ впечатлѣніе великаго краснорѣчія, отъ котораго можно чему-нибудь научиться.

Но въ народѣ поговаривали также, что Аспазія начинаетъ подстрекать Перикла домогаться царской власти. Говорили, что она не хочетъ отстать отъ своей соотечественницы Тарчеліи, которой удалось же вѣдь сдѣлаться супругою царя.

Главою всѣхъ сплетницъ и сплетниковъ въ Аѳинахъ была постоянно достопочтенная Эльпиника. Ее можно было бы назвать живою и ходящею лѣтописью Периклова дома. Она же и распустила вѣсть, что Периклъ, уходя и возвращаясь, цѣлуется съ женою. Она знала, какъ относится Аспазія къ дѣтямъ Перикла и къ молодому Алкивіаду.

Она разсказывала, что Аспазія совсѣмъ не любитъ Парада и Ксантиппа, не заботится о нихъ, а оставляетъ ихъ на попеченіе педагога, Алкивіада же любитъ, какъ мать, балуетъ его, и что сынъ Клинія подъ ея руками сдѣлается нѣженкой, или еще хуже того.

Но удивительно-ли, если Аспазія предпочитала даровитаго воспитанника Перикла его сыновьямъ, которые хоть и походили лицомъ на отца, но характеромъ напоминали свою мать Телезиппу.

Кромѣ Алкивіада, Парада и Ксантиппа жилъ, впрочемъ, въ домѣ Перикла еще одинъ мальчикъ, не принадлежавшій ни къ роднѣ, ни къ рабамъ. Этого мальчика Периклъ привезъ въ Аѳины изъ своего самосскаго похода. О происхожденіи его только и знали, что онъ былъ сынъ какого-то ѳракійскаго, или скиѳскаго, или иного сѣвернаго царя, былъ въ дѣтствѣ похищенъ врагами изъ родительскаго дома и потомъ проданъ въ рабство. Периклъ нашелъ его на Самосѣ; судьба и своеобразный характеръ мальчика возбудили его участіе, онъ его купилъ и привезъ съ собою въ Аѳины. Здѣсь онъ воспитывалъ его вмѣстѣ съ собственными дѣтьми. Звали его Манесъ. Въ чертахъ его лица не было ничего общаго съ тонкостью и благородствомъ эллинскаго типа; онъ скорѣе немного напоминалъ своихъ единоплеменниковъ, скиѳскихъ наемныхъ воиновъ на агорѣ. Но привлекательный видъ придавали ему красивые, свѣтлорусые волосы, свѣтлые глаза и цвѣтущая бѣлизна кожи. Онъ былъ молчаливъ и задумчивъ, и ко многому относился совсѣмъ особенно.

Алкивіадъ старался совратить новаго товарища, заразить его своею милою рѣзвостью. Но напрасно. Манесъ любилъ оставаться наединѣ, не обнаруживалъ блестящихъ умственныхъ дарованій, но прилежно занимался всѣми предметами преподаванія, которымъ пользовался наравнѣ съ мальчиками Перикла. Самъ Периклъ полюбилъ его, Аспазія же находила его забавнымъ, а Алкивіадъ смѣялся и потѣшался надъ нимъ.

Домашнее счастье Перикла не теряло отъ того, что домъ его былъ теперь болѣе открытъ для друзей, чѣмъ прежде, и что

Аспазія, сознательно и намѣренно уклоняясь отъ обычая аѳинянокъ, принимала вмѣстѣ съ мужемъ участіе въ бесѣдахъ мужчинъ. Вѣдь для счастья любящихся даже и въ этомъ кроется особаго рода прелесть, точно потерять другъ друга на нѣсколько часовъ въ толпѣ, чтобы, наконецъ, вновь сойтись съ удвоеннымъ счастіемъ.

Изъ старыхъ друзей Перикла Анаксагоръ отступилъ теперькакъ-то на задній планъ. Его вытѣснилъ блистательный Протагоръ, которому покровительствовала Аспазія, и свѣжіе, чуждые всякихъ предубѣжденій, отважно-передовые взгляды котораго дѣлали его подходящимъ союзникомъ милезіянки. На удивленіе рѣдко показывался въ домѣ Перикла творецъ «Антигоны», потому-ли, что онъ съ своимъ обычнымъ топкимъ жизненнымъ тактомъ не хотѣлъ разжигать разъ уже пробудившуюся ревность друга, или потому, что самъ долженъ былъ побороть въ себѣ возрастающее, не въ пору возникшее чувство, или же, наконецъ, потому, что обаяніе какой-нибудь другой женщины овладѣло имъ и отвлекло его отъ стараго друга. Но возможно и то, что всѣ эти причины дѣйствовали въ немъ взаимно…

Но чѣмъ рѣже показывался жизнерадостный Софоклъ, тѣмъ чаще угрюмый Эврипидъ, соперникъ его на поприщѣ трагедій, навѣщалъ Аспазію. А съ нимъ приходилъ его неизмѣнный другъ Сократъ. Фидій часто по дѣламъ бывалъ въ домѣ Перикла, и Аспазія торжествовала, видя, что онъ ни избѣгаетъ ея общества. Передъ ними она пускала въ ходъ особый видъ любезности, разсчитанный на особеность его характера и взглядовъ. Но всегда, она сводила свой разговоръ съ нимъ на его лемносскую богиню. Она увлекалась, она даже горячилась. По ея мнѣнію, Фидій стоялъ теперь на распутьи, и она надѣялась повліять на то, какое направленіе ему избрать. Она старалась, во что бы то ни стало, побѣдить упорство его художественныхъ взглядовъ.

Она неоднократно упрекала его въ томъ, что онъ, какъ художникъ, не хочетъ наблюдать живую женственность, не ищетъ полнаго впечатлѣнія ея прелести.

Дѣствительно, Фидій отказывался отъ такъ называемой «натуры». Онъ носилъ въ самомъ себѣ совершенные первообразы всякой внѣшней красоты. Его творческій взоръ любилъ обращаться вовнутрь, и чѣмъ старше онъ становился, тѣмъ болѣе довѣрялъ онъ своему внутренному созерцанію. Онъ былъ слишкомъ гордъ для того, чтобы просто воспроизводить въ камнѣ или въ металлѣ непосредственную дѣйствительность. Но этого-то Аспазія и хотѣла отъ него.

Когда, разъ послѣ одной изъ такихъ частыхъ бесѣдъ, Фидій ушелъ, Периклъ сказалъ, улыбаясь:

— Ты, кажется, очень сердишься на Фидія, что онъ болѣе не хочетъ учиться на прекрасной дѣйствительности?

— Конечно, — сказала Аспазія, — въ его душѣ предсозданы только идеалы какой-то, такъ сказать, безсознательной и суровой красоты. Пора было бы черпать и изъ окружающей дѣйствительности полное, сознательное проявленіе красоты.

— Но какую женщину, — продолжалъ Периклъ, — могла бы ты указать ему, чтобы это полное и сознательное проявленіе красоты почерпнуть изъ чистѣйшаго источника? Такъ какъ Фидій не можетъ вызвать изъ аида гомеровскую Елену, а между всѣми живущими эллинскими женщинами, но единогласному приговору всѣхъ, прекраснѣйшая — ты сама, то я желалъ бы знать, какъ ты думаешь отвѣтить Фидію, если онъ попроситъ тебя указать ему женщину?

— Я посовѣтовала бы ему обратиться къ такой женщинѣ, — возразила Аспазія, — которая принадлежитъ только себѣ самой.

— А если бы онъ непремѣнно хотѣлъ обратиться къ такой женщинѣ, которая не принадлежитъ себѣ самой? — спросилъ Периклъ.

— Тогда ему, вѣроятно, пришлось бы, — возразила Аспазія, — обратиться къ тому, кому она принадлежитъ: къ ея господину, если она рабыня, или къ ея мужу, если она жена аѳинянина.

— И ты думаешь, — сказалъ Периклъ, — что аѳинянинъ-мужъ когда-нибудь могъ бы рѣшиться, выставить свою жену на показъ передъ кѣмъ-нибудь?

— Зачѣмъ ты спрашиваешь меня о томъ, — возразила Аспазія, — на что самъ можешь лучше отвѣтить, нежели я?

— Хорошо! — возразилъ Периклъ, — я и отвѣчу. Ни одинъ аѳинянинъ никогда этого не сдѣлаетъ. Стыдливость женщины не должна быть пустымъ словомъ; и если уже дѣвушка стыдлива но природѣ, то женщина, принадлежащая мужу, должна быть вдвойнѣ стыдлива изъ любви, ибо въ противномъ случаѣ она опозорила бы не одну себя.

— Твое требованіе достойно уваженія, — сказала Аспазія; — оно же, безъ сомнѣнія, и справедливо. Но основаніе, приведенное тобою, кажется мнѣ далеко не достаточнымъ. Случается же, и очень даже не рѣдко, что вы, мужья, предоставляете вашихъ женъ рукамъ и взорамъ врача, хотя не иначе, какъ въ вашемъ личномъ присутствіи. Кажется поэтому, что стыдливость не есть высшее изъ всѣхъ требованій, или что не всякое нарушеніе ея уже само по себѣ позорно.

На этомъ разговоръ Перикла и Аспазіи былъ внезапно прерванъ приходомъ двухъ посѣтителей, совмѣстное появленіе которыхъ очень ихъ удивило.

Эти посѣтители были Протагоръ и Сократъ.

— Однако, какъ это объяснить, — спросила, улыбаясь, Аспазія сейчасъ же послѣ первыхъ привѣтствій, — что два избранные мужа, которые, какъ я всегда опасалась со времени того пира у Гиппоника, относятся враждебно другъ къ другу, сегодня входятъ въ нашъ домъ одновременно и въ такомъ мирномъ единеніи?

— Я разскажу тебѣ, какъ это случилось, — возразилъ Сократъ, — если тебѣ непремѣнно хочется все узнать. Мы оба, Протагоръ и я, шли съ противоположныхъ сторонъ и столкнулись передъ дверьми этого дома. Я стоялъ уже нѣсколько минутъ передъ порогомъ, еще не рѣшаясь войти, такъ какъ въ ту самую минуту, когда я подошелъ къ дверямъ, у меня внезапно явилась мысль, отъ которой я не могъ отдѣлаться. А пока я стоялъ такъ, потупивъ глаза въ землю, съ другой стороны подошелъ Протагоръ. Но сначала онъ не замѣтилъ меня, такъ же какъ и я его, ибо тогда какъ я смотрѣлъ задумчиво въ землю, онъ съ поднятою головою уносился взорами въ облака и въ высь эѳира. И вотъ наши тѣла вдругъ столкнулись; я узналъ Протагора, а онъ меня, и такъ какъ каждый изъ насъ обоихъ понялъ, что другой собирался сюда войти, то каждый и собрался было пойти назадъ, чтобы дать другому одному войти. А такъ какъ каждый заявилъ, что уступаетъ мѣсто, но ни одинъ не хотѣлъ принять такой жертвы отъ другого, то мы, наконецъ, и рѣшили, на счастье войти вмѣстѣ.

Периклъ и Аспазія засмѣялись и сказали, что видятъ въ этой встрѣчѣ доброе предзнаменованіе, тѣмъ болѣе, что они сами только что были заняты нѣкотораго рода философскимъ разсужденіемъ. Два такіе мужа, хотя и различнаго направленія, но безспорно мудрые, могутъ содѣйствовать рѣшенію возникшаго вопроса.

Когда же Протагоръ и Сократъ спросили, что это за вопросъ, Периклъ, не стѣсняясь изложилъ имъ все дѣло.

— Мы начали разбирать вопросъ, — сказалъ онъ, — можетъ-ли мужъ согласиться, показать передъ взорами художника, для воспроизведенія, обнаженную красоту любимой жены. Я отрицалъ такую возможность. Но Аспазія сослалась на то, что мы, мужья, предоставляемъ же нашихъ женъ глазамъ и рукамъ врачей, хотя бы и въ нашемъ личномъ присутствіи, что мы слѣдовательно иногда находимъ требованія, которыя считаемъ выше, чѣмъ требованія стыдливости. Что случай именно теперь привелъ васъ сюда, въ этомъ я вижу знаменіе боговъ, предложить вамъ, мужамъ мудрымъ, рѣшеніе спорнаго вопроса.

— Безъ сомнѣнія, — сказалъ Протагоръ, — есть требованія, которыя стоятъ выше стыдливости, и есть поводы, которые могутъ извинить кажущееся нарушеніе ея. Одинъ изъ этихъ поводовъ привела уже сама Аспазія. Я же прибавляю: что сталось бы съ искусствомъ ваянія, если бы величайшая красота оставалась недоступною для взора художника? Красота имѣетъ обязательства не только относительно себя самой. То, чѣмъ такъ расточительно надѣлила ее природа, то она должна удѣлять искусству. Прекрасное всегда должно быть, въ извѣстномъ смыслѣ, общимъ достояніемъ; этого обязательства ему не обойти. Кромѣ того, красота по своей природѣ есть нѣчто мимолетное, нѣчто такое, что существуетъ только для современниковъ, и можетъ быть передано потомству и увѣковѣчено не иначе какъ поэтами, которые прославятъ ее въ пѣсняхъ, какъ Гомеръ жену Менелая, или ваятелями, которые, по мѣрѣ возможности, воспроизведутъ живую прелесть тѣлесности въ мраморѣ или металлѣ.

— Итакъ, по твоему мнѣнію, — сказалъ Периклъ, — красивая женщина должна быть общимъ достояніемъ, которымъ никто въ отдѣльности не имѣетъ права владѣть?

— Только ея красота — не она сама! — возразилъ Протагоръ. — Какъ при всемъ, что совершается на свѣтѣ, все зависитъ отъ способа совершенія, отъ обстоятельствъ, при которыхъ дѣло происходитъ, такъ, по моему мнѣнію, и женская красота могла бы выставляться на показъ для содѣйствія великой художественной цѣли, такимъ способомъ и при соблюденіи такихъ условій, которыя устраняли бы всякую предосудительность.

— Какія же это условія? — спросилъ Периклъ.

— Отвѣтить на этотъ вопросъ, — возразилъ Протагоръ, — не совсѣмъ легко. Аспазія, какъ ты намъ передалъ, уже указала, что мы считаемъ безстыдствомъ, если женщина безъ свидѣтеля обратится за помощью къ врачу, но не видимъ въ подобномъ поступкѣ ничего предосудительнаго, если онъ будетъ совершаться на глазахъ мужа. Поэтому можно съ увѣренностью сказать, что есть такой способъ, при которомъ мужъ считаетъ возможнымъ безъ позора выставлять сбою жену на показъ передъ чужими взорами.

— Дѣйствительно, — подтвердилъ Периклъ, — только при такомъ условіи я могъ бы себѣ представить подобное дѣло, если бы ено было вызвано обстоятельствами или какою-нибудь великою цѣлью. Надѣюсь однако, что ты прибавишь еще одно условіе, именно, чтобы женщина дала художнику только то, что въ ней можетъ служить цѣлямъ художника, и чтобы стыдливость хотя и ограничилась послѣднимъ предѣломъ, но этотъ предѣлъ защищала бы, такъ сказать, до послѣдней капли крови. Впрочемъ, развѣ ты не помнишь исторію того восточнаго царя, который, восторгаясь красотою своей жены, вздумалъ показать ее обнаженною своему любимцу? Мнѣ помнится, что царь этотъ лишился престола и жены и жизни, потому что любимецъ, воспылавъ страстью, не успокоился, пока не овладѣлъ всѣмъ, что его воспламенило.

— Иными глазами, — возразилъ Протагоръ, — съ иными ощущеніями, съ иными мыслями смотритъ ваятель на обнаженную красоту, нежели какой-нибудь изнѣженный любимецъ восточнаго царя. Первый, разсматривая цвѣтущее тѣло, подмѣчаетъ много такого, что можетъ именно замѣчать только его изощренный, воспріимчивый глазъ, и такое изобиліе поучительнаго открывается для него, что въ его душѣ мало остается мѣста для похотливыхъ возбужденій. Но и то немногое, что можетъ возникнуть въ его душѣ, онъ научился преодолѣвать. Да и привычка притупила его въ этомъ отношеніи. Что же въ особенности до нашего стараго достопочтеннаго Фидія — да развѣ онъ мужчина? Нѣтъ, это боговдохновенная, но безполая душа художника, которая облечена вѣтѣло, владѣетъ рукою только для того, чтобы работать рѣзцомъ, — это человѣкъ, для котораго все на свѣтѣ представляется только формою, не веществомъ.

— Итакъ, мнѣніе Протагора мы теперь знаемъ, — сказалъ Периклъ. — Послушаемъ, что скажетъ Сократъ объ этомъ дѣлѣ. Какъты полагаешь, Сократъ? Дозволительно-ли женщинѣ для содѣйствія великой художественной цѣли забытьи а время стыдливость?

— Это на мой взглядъ, — возразилъ Сократъ, — зависитъ отъ того, должно-ли красоту ставить выше добра. А это, насколько я помню, тотъ самый вопросъ, рѣшеніе котораго насъ уже такъ давно занимаетъ, и разсужденіе о которомъ было опять прервано и на томъ пиру у Гиппоника…

— Клянусь всѣми олимпійскими богами, — перебила его Аспазія, разсмѣявшись, — ты очень обяжешь меня, если и на сегодня откажешься отъ обстоятельнаго обсужденія этого вопроса и пока, простишь меня за то, что я не понимаю, почему нравственность должна бы имѣть преимущество передъ красотою. Если есть такой законъ, чтобы все въ мірѣ было добро и нравственно, то есть, конечно, и другой законъ, чтобы все въ мірѣ стремилось къ красотѣ, и въ ней находило бы цвѣтъ своего существованія, цѣль своего развитія. И, въ концѣ концовъ, какъ тотъ, такъ и другой законъ можетъ быть для человѣка только закономъ внутреннимъ, добровольно постановленнымъ. На этомъ, я думаю, мы можемъ и остановиться сегодня.

— Непремѣнно! — воскликнулъ Протагоръ, — какъ всякій человѣкъ называетъ истиною только то, что для него лично кажется истиною, такъ и добро и красота для каждаго только то, что ему таковыми кажется. Какъ нѣтъ непреложной истины, такъ, нѣтъ и непреложной, самостоятельной нравственности.

Добродушное лицо Сократа приняло нѣсколько насмѣшливое выраженіе, и онъ сказалъ: — Ты все утверждаешь, о, Протагоръ, что нѣтъ непреложной истины, а самъ обо всемъ, о чемъ бы тебя ни спросили, можешь всегда дать самое блистательное и неопровержимое разъясненіе!

— Открыто высказывать свое мнѣніе, — возразилъ Протагоръ, — лучше, чѣмъ съ ложною скромностью притворяться, будто ничего не знаешь, а потомъ такъ и стараться выказывать, что знаешь все лучше другихъ…

— Я стремлюсь къ знанію, — сказалъ Сократъ, — котораго не имѣю. Ты же отрицаешь всякую возможность знанія. Неужели намъ такъ уже и отказаться отъ человѣческаго мыслительнаго труда, какъ отъ труда тщетнаго, едва только успѣвъ за него приняться?

— Все же лучше, — отвѣтилъ Протагоръ, — чѣмъ стараться разрушать свѣжесть и гармонію эллинской жизни какими-то мечтательными и мрачными умозрѣніями…

— Теперь я понимаю, — возразилъ Сократъ, — что есть люди, которые, придавая мало цѣны искусству мышленія, стараются тѣмъ блистательнѣе развивать въ себѣ искусство краснорѣчія. Ибо такъ какъ мысли, высказываемыя ими, по ихъ же собственному признанію, не имѣютъ безусловной цѣны, то они могутъ слѣдовательно дѣйствовать на слушателей только блистательными словами.

— Есть и такіе, — подхватилъ Протагоръ, — которые пренебрегаютъ искусствомъ рѣчи, думая, что слушатели будутъ искать за ихъ притворною простотою глубокомысліе, за ихъ лепетомъ мудрость оракула, а за ихъ скромными вопросами снисхожденіе высокаго ума.

— Мнѣ кажется, лучше, — сказалъ Сократъ, — принуждать людей къ мышленію при помощи вопросовъ, которые расшевеливаютъ ихъ лѣнь, нежели совращать ихъ къ умственному бездѣйствію при помощи быстрыхъ, всегда готовыхъ отвѣтовъ, удобныхъ для спрашивающаго.

— Лучше умственно бездѣйствовать, — возразилъ Протагоръ, — чѣмъ, отрѣшившись отъ почвы дѣйствительности, носиться на облакахъ и теряться въ безпредѣльности. Но подобное самопогруженіе въ міръ безграничнаго мысленнаго тумана часто легко объясняется. Есть вѣдь такіе люди, которые вынуждены гоняться за понятіями, потому что имъ отказано въ божественномъ дарованіи живого, нагляднаго творчества…

— А есть и такіе, — возразилъ Сократъ, — которые пускаютъ пыль въ глаза картинностью рѣчи, потому что имъ отказано въ дарованіи чистыхъ и ясныхъ понятій…

— Вотъ тѣ мрачные мечтатели, — сказалъ Протагоръ, — они-то и возбуждаютъ отвращевіе къ добродѣтели, все только и возвращаясь къ ней на словахъ.

— Большаго удивленія достойны, конечно, тѣ, — возразилъ Сократъ, — которые оставляютъ добродѣтель совсѣмъ въ сторонѣ, чтобы никогда не выходить изъ круга красиваго и милаго разврата.

— Пока развратъ красивъ и милъ, — подхватилъ Протагоръ, — онъ лучше, чѣмъ вынужденное отреченіе тѣхъ, которые сѣютъ на полѣ красоты и наслажденія плевелы боязливаго сомнѣнія, потому что сами не призваны къ красотѣ и къ наслажденію…

— Я изъ такихъ, — сказалъ спокойно Сократъ.

— Но ты, Протагоръ, какъ мнѣ кажется, одинъ изъ тѣхъ, которые стараются свободную мысль сдѣлать тѣмъ, чѣмъ сдѣлались они сами, рабомъ чувствъ!

— Я сожалѣю, — перебилъ спорящихъ Периклъ, — что вы при этомъ спорѣ не рѣшили вопроса, о которомъ зашла у насъ рѣчь, но, кажется, вдались въ безплодное препирательство.

Сократъ сказалъ:

— Я знаю, что я здѣсь могу остаться только побѣжденнымъ!

Послѣ этихъ словъ онъ удалился спокойно, безъ малѣйшаго признака волненія въ лицѣ.

Вскорѣ ушелъ и Протагоръ, не воздержавшись, однако, отъ нѣсколькихъ выраженій досады.

— Оба эти мудреца, — сказалъ Периклъ Аспазіи, — кажутся мнѣ вполнѣ равносильными противниками. Они схватились другъ съ другомъ, какъ опытные и искусные бойцы, и трудно рѣшить, кому принадлежитъ слава побѣды.

Аспазія только улыбалась, и уже когда Периклъ давно ушелъ, улыбка все не сходила съ ея устъ. Она ясно понимала, что довело споръ обоихъ до такой крайности, что вызвало даже со стороны кроткаго Сократа столько рѣзкости и горечи. Она такъ же ясно читала и въ сердцѣ мечтателя, какъ въ сердцѣ блистательнаго софиста, который при каждомъ своемъ словѣ только и думалъ, какъ бы понравиться прекрасной милезіянкѣ…

Противъ Сократа послѣ этого спора въ Аспазіи пробудилась все возростающая досада, и почти безсознательно въ ея душѣ созрѣлъ замыселъ при помощи женскаго коварства посрамить, по возможности, на немъ же самомъ мудрость человѣка, который такъ гордился «свободною мыслью» и презиралъ «рабовъ своихъ чувствъ».

XVI.
Женщины на праздникѣ Ѳесмофорій.

— Вотъ гдѣ сама красота! — восклицали аѳиняне, когда Фидій окончилъ свою новую бронзовую статую Паллады, заказанную лемносцами, и въ первый разъ выставилъ ее на показъ согражданамъ. Клики удивленія и неожиданности раздавались повсюду въ Аѳинахъ.

Что хотѣлъ выразить Фидій? Какъ онъ представилъ богиню въ своемъ новѣйшемъ произведеніи, такъ еще никто изъ грековъ не представлялъ ее себѣ.

Она была безъ шлема и безъ щита. Вольно струились кудри вокругъ ея лица, приподнятаго въ величественномъ, но и не лишенномъ дивной прелести, оборотѣ. Дивно хороши были очертанія этого лица, невыразимо нѣжны были щеки. Казалось, румянецъ проступаетъ на нихъ. Обѣ обнаженныя руки могли считаться образцами нѣжнѣйшаго и благороднѣйшаго сложенія. Поднятая рука открывала часть обнаженнаго праваго бока, одежда легко облегала станъ, повсюду обнаруживая очертанія тѣла въ совершеннѣйшей чистотѣ.

Единогласно расхваливая красоту этого новѣйшаго произведенія Фидія, аѳиняне такъ же единогласно утверждали, что для этой Паллады служила моделью Аспазія.

Они отчасти и не ошибались.

Дѣйствительно, если уже Ѳеодота умѣла владѣть своимъ тѣломъ, какъ художественнымъ матеріаломъ, съ поразительнымъ разнообразіемъ изображать внѣшній характеръ той или другой богини, и имѣла свидѣтелями своего искусства всѣхъ аѳинянъ, то Аспазія съумѣла выказать то же искусство въ еще болѣе облагороженной и возвышенной мѣрѣ. Но единственными свидѣтелями были Периклъ и Фидій.

Фидій даже какъ-то разъ согласился, что дѣйствительность можетъ иногда приблизиться къ идеалу.

Но въ Палладѣ Аспазіи Фидій имѣлъ передъ глазами уже не простую дѣйствительность. То, что онъ здѣсь видѣлъ, было со зданіемъ мимическаго искусства, тѣлесностью, возсозданною духомъ. Аспазія съ такимъ же художественнымъ сознаніемъ умѣла придать своей естественной красотѣ опредѣленный отпечатокъ, какъ Фидій по опредѣленному внутреннему созерцанію и замыслу придавалъ жизнь и выраженіе камню.

Воспроизводя въ вѣковѣчномъ металлѣ выразительную прелесть прекрасной и мудрой Аспазіи, Фидій дѣйствительно послѣдовалъ указанію Перикла, изобразить мудрость въ чарующемъ, всепобѣдномъ облаченіи красоты.

Уже Алкаменъ создалъ нѣчто новое и чудное, когда имѣлъ возможность вдохновляться живою красотою Аспазіи. Фидій разрѣшилъ ту же задачу, но разрѣшилъ ее, какъ великій учитель всѣхъ, какъ недосягаемый, несравненный мастеръ.

То, что представилъ Фидій въ своей послѣдней Палладѣ, была Аспазія, но вознесенная въ такую чистую и сверхчеловѣческую высь, что она являлась въ то же время и идеаломъ, воплощеннымъ видѣніемъ благороднѣйшаго творца-художника.

Когда Сократъ увидѣлъ эту новую статую, онъ выразился съ своимъ обычнымъ глубокомысліемъ:

— На этой статуѣ прекрасная Аспазія могла бы поучиться у мастера Фидія не менѣе, чѣмъ мастеръ Фидій поучился у прекрасной Аспазіи!

Но странное дѣло: похвалы, которыми аѳиняне осыпали Фидія по поводу его лемносской Паллады, разстраивали и сердили его. Онъ не любилъ разговоровъ о ней. Можетъ быть, онъ потому менѣе любилъ это произведеніе, что оно создалось у него не исключительно въ душѣ. Онъ точно съ какимъ-то остаткомъ полубезсознательной досады покончилъ съ задачею, поставленною ему извнѣ, стараясь избавиться отъ тревожнаго состоянія, возбужденнаго въ немъ чуждымъ обаятельнымъ вліяніемъ.

Зато онъ теперь, повидимому, только и хотѣлъ вновь погрузиться поглубже въ свой духовный міръ. Онъ сдѣлался молчаливѣе и мрачнѣе прежняго, онъ весь отдался созерцанію величественнаго образа, сіявшаго въ сокрытой глубинѣ его души. Онъ опять сталъ самимъ собою. Онъ избѣгалъ Аспазіи, едва еще поддерживалъ общеніе съ Перикломъ и вдругъ тайно исчезъ изъ

Аѳинъ осуществить величайшую мысль своей великой души въ Олимпіи, мѣстѣ обще-священномъ для всѣхъ эллиновъ.

Самымъ ненасытнымъ и неутомимымъ созерцателемъ лемносской Паллады оставался Сократъ. Онъ точно перенесъ свою любовь отъ милезіянки на Фидіеву богиню. Сама Аспазія, повидимому, уже перестала казаться ему совершенствомъ съ того мгновенія, какъ онъ увидѣлъ ея возвышенный идеалъ воплощеннымъ въ металлѣ. Но все-таки можно было тогда сказать про него, что онъ дѣлитъ свое время между тою Палладою и ея живымъ образцомъ. Ежедневно онъ заходилъ въ домъ Перикла, не боясь даже встрѣтиться тамъ съ краснорѣчивымъ Протагоромъ.

И какъ же это происходило? Каждый разъ, когда Сократъ въ раздумьѣ и, какъ онъ полагалъ, безъ всякой цѣли бродилъ по улицамъ Аѳинъ, онъ въ концѣ концовъ совершенно нечаянно приходилъ къ дому Перикла. Онъ точно не находилъ исхода ни изъ лабиринта улицъ, ни изъ лабиринта ощущеній, и все возвращался къ одному и тому же мѣсту.

Итакъ, Сократъ безъ намѣренія направлялъ свои шаги къ тому дому. А что же онъ дѣлалъ тамъ, явившись безъ всякаго намѣренія? велъ себя, какъ восторженный поклонникъ? обнаруживалъ признаки затаенной страсти, его снѣдавшей? привыкъ, подобно Протагору, почерпать свою мудрость изъ чужихъ очей? Ничего подобнаго. Онъ спорилъ съ Аспазіей. Онъ придирался къ ней. Разъ какъ-то онъ высказалъ въ ея присутствіи извѣстное изреченіе, которое потомъ такъ часто повторялось, и, по преданію, обыкновенно приписывалось Периклу, который, однако, только заимствовалъ его у Сократа: та женщина лучше всѣхъ, о которой говорятъ меньше всего. Онъ говорилъ ей колкости, и даже когда онъ какъ будто бы льстилъ ей, онъ былъ исполненъ той тонкой ироніи, которая была существеннымъ признакомъ его характера и его рѣчи.

А Аспазія? Ея кротость, миролюбіе, любезность и очаровательность только росли по мѣрѣ того, какъ Сократъ давалъ все больше и больше воли своимъ причудамъ. И наоборотъ: чѣмъ миролюбивѣе и милѣе старалась быть Аспазія, тѣмъ угрюмѣе и страннѣе велъ себя мудрый Сократъ.

И чего добивались они другъ отъ друга? Или они вели между собою ту шаловливую борьбу, которую испоконъ вѣка ведутъ между собою мудрость и красота? Они стали увлекаться этою странною игрою въ особенности послѣ того горячаго спора, который возникъ между Сократомъ и Протагоромъ въ присутствіи Перикла и Аспазіи.

Аспазія показывала видъ, будто думаетъ, что Сократъ посѣщаетъ домъ Перикла ради своего любимца Алкивіада. Подтрунивая надъ нимъ, она даже начала въ стихахъ давать ему, какъ любящему, полезные совѣты. Сократъ только улыбался въ отвѣтъ на все это, безъ малѣйшаго возраженія, безъ малѣйшей попытки уличить коварную подругу во лжи. Онъ все по прежнему любилъ хорошенькаго мальчика, который съ своей стороны нѣжно привязался къ нему. Съ мальчикомъ онъ велъ себя откровенно, спокойно, привѣтливо, возбуждая къ себѣ полное довѣріе, безъ малѣйшаго слѣда той причудливости и ироніи, съ которою встрѣчалъ всѣ любезности первой красавицы въ Элладѣ.

Часто приходилось Аспазіи бесѣдовать и съ ненавистникомъ женщинъ, Эврипидомъ, который уже вошелъ въ славу, благодаря своимъ трагедіямъ; Характеръ его музы, склонный къ умозрѣнію, началъ нравиться, и онъ вскорѣ сдѣлался любимымъ поэтомъ эпохи, которая отъ непосредственнаго и наивнаго созерцанія жизни все болѣе и болѣе стала переходить къ вдумчивому и просвѣщенному наблюденію жизненныхъ явленій. Онъ много испыталъ въ жизни, и умъ его былъ преисполненъ выводами изъ пережитаго. Притомъ онъ имѣлъ рѣзкій, открытый характеръ, и свободно и ничѣмъ не стѣсняясь высказывалъ все, что думалъ. Онъ не дѣлалъ уступокъ никому, не исключая и аѳинскаго народа, которому каждый считалъ своимъ долгомъ льстить. Когда разъ ошикали одинъ изъ его стиховъ, потому что содержаніе аѳинянамъ не понравилось, онъ сейчасъ же вышелъ на сцену защищаться, и на крики народа, требовавшаго уничтоженія этого стиха, возразилъ, что народъ долженъ учиться у поэтовъ, а не поэты у народа.

Онъ не льстилъ и Аспазіи, и никто не осмѣлился бы говорить съ нею о женщинахъ такимъ тономъ, какъ онъ.

Онъ развелся съ первою женою и женился на другой, фактъ, который Аспазія, какъ уже разсказано, въ одномъ изъ писемъ къ Периклу похвалила съ хитрымъ умысломъ, какъ примѣръ мужественной рѣшимости.

Однажды Аспазія въ разговорѣ съ Эврипидомъ случайно опять затронула этотъ предметъ въ присутствіи мужа и Сократа. Снова похваливъ его скорую рѣшимость, она спросила Эврипида объ его новоизбранной женѣ.

— Она составляетъ противоположность моей первой жены, — возразилъ Эврипидъ угрюмо, — однако, она отъ того нисколько не лучше: въ ней только противоположные недостатки. Та была женщина недалекая, но честная, которая надоѣдала мнѣ какою-то доморощенною любовью; эта же — прелестница, которая приводитъ меня въ отчаяніе своимъ легкомысліемъ и непостоянствомъ. Я бѣжалъ отъ дождя, да попалъ въ воду. Я ужь такой неудачникъ, и боги такъ и даютъ мнѣ поочередно вкушать всѣ горечи жизни.

— А я такъ слышала отзывы, — сказала Аспазія, — что твоя жена красива и любезна.

— Ну да, для всего свѣта, — возразилъ Эврипидъ, — но только не для меня. Конечно, и для меня она была бы мила и хороша, если бы я могъ рѣшиться, считать ея дурныя качества добродѣтелями.

— Какія же дурныя качества ты ставишь ей въ упрекъ? — спросила Аспазія.

— Она запускаетъ хозяйство, — отвѣтилъ Эврипидъ; — шерсть на ткацкомъ станкѣ треплютъ у нея куры. Она пляшетъ себѣ, да пируетъ у разныхъ подругъ, она имѣетъ скверную привычку, выглядывать за дверь на улицу.

— И только-то? — спросила Аспазія.

— Какое! — сказалъ Эврипидъ. — Она непостоянна, причудлива, невѣрна, она лгунья, притворщица, она зла, коварна, несправедлива, жестока, мстительна, завистлива, упряма, легковѣрна, безразсудна, лукава, болтлива, ревнива, она любитъ наряжаться и нравиться, въ ней нѣтъ ни совѣсти, ни сердца, ни ума…

— Довольно, довольно! — прервала его Аспазія. — Трудно было бы тебѣ доказать все это въ отдѣльности.

— Докажу не только это, но и много кое-чего еще! — возразилъ Эврипидъ.

— Можетъ быть, ты оказываешь своей женѣ слишкомъ мало любви, — сказала Аспазія, — и тѣмъ отдаляешь ее отъ себя.

— Еще бы! — возразилъ Эврипидъ и злобно разсмѣялся; — послушаешь этакихъ бабенокъ, такъ всегда мужъ виноватъ, не любитъ-де, какъ слѣдуетъ. «Нѣтъ въ тебѣ сердца, другъ мой!» сказала гадюка козлу. Нѣтъ, я, напротивъ того, скажу вамъ, все мое несчастіе оттого и происходитъ, что я не такъ обхожусь съ женою, какъ большинство аѳинскихъ мужей, что я даю ей слишкомъ много вліянія на меня, на мой нравъ, что позволяю ей мучить меня. Ибо женщины кротки, какъ ягнята, пока ихъ держишь въ рукахъ, но сейчасъ же зазнаются, какъ только замѣтятъ, что нуждаешься въ нихъ. Да, одно только средство и есть сохранить себѣ сердце женщины, ея любовь, ея уваженіе, ея преданность; это средство — обращать на нее какъ можно меньше вниманія. Горе тому нужу, который дастъ замѣтить женѣ, что не можетъ безъ нея быть! Она такъ и наступитъ ему на шею. Любить женщину значитъ пробудить въ ней злого демона. А кто относится къ женѣ съ ласковой холодностью и идетъ себѣ своимъ путемъ, кто доказываетъ ей на дѣлѣ, что можетъ обойтись безъ нея, передъ тѣмъ жена юлитъ, заигрываетъ, того и по щекѣ погладитъ, и по плечу потреплетъ, спрашиваетъ: «чѣмъ угостить тебя сегодня вечеромъ, батюшка?», того жена чтитъ, какъ «святое сокровище, владыку дома и семьи», тому приноситъ трогательную благодарность за всякую кроху милости, которую онъ ей кинетъ. Но покажи тотъ же самый мужъ, что онъ влюбленъ въ жену, и черезъ недѣлю она найдетъ его скучнымъ, черезъ мѣсяцъ станетъ ненавидѣть, а черезъ годъ замучитъ до-смерти.

Периклъ и Аспазія только улыбались, выслушивая эти изліянія, высказанныя самымъ угрюмымъ тономъ. А Эврипидъ продолжалъ также угрюмо и внушительно:

— Парка мужа — это его жена. Она прядетъ нить его жизни — черную или золотую.

Перикла точно испугали эти слова, Аспазія же улыбнулась.

— Не могу повѣрить, — сказалъ Периклъ, — чтобы мужъ вообще такъ зависѣлъ отъ жены.

— Будетъ зависѣть, если не зависитъ пока, — возразилъ Софоклъ. — Я чую будущее. Власть женщины ростетъ, и ростъ этотъ опасенъ. Развѣ вы не понимаете поэтовъ и ваятелей, которые въ стародавнія времена создали баснословный образъ сфинкса, эту загадочную женщину съ нѣжными грудями, но острыми когтями? Сфинксъ и есть женщина. Намъ она показываетъ заманчивопрекрасное лицо, заманчиво-нѣжную грудь, а остальное ея тѣло — тѣло звѣря, съ лапами тигра и съ убійственными когтями!

— А что, если женскій полъ возгордится, — сказала Аспазія, — когда ты такими сравненіями придаешь его существу характеръ величественности?

— Величественныя преступленія, — возразилъ Эврипидъ, — совершенныя мужчиною, могутъ возбуждать удивленіе, женщина же съ великими пороками всегда противна. Ибо преступленія мужчины могутъ иногда быть вызваны чрезмѣрностью качествъ, похвальныхъ въ своемъ основаніи, но пороки женщины всегда истекаютъ изъ мелочныхъ, доведенныхъ до чрезмѣрности, слабостей.

— Однако, мы видимъ, какъ женщины торжествуютъ съ этими мелочными слабостями! — сказала Аспазія.

— Торжество это непрочно! — возразилъ Эврипидъ. — Настанетъ день отмщенія, который пламенемъ здоровой и полноправной страсти угаситъ неистовыя вспышки болѣзненнаго и безсильнаго влеченія. Женщины только и сильны, пока мы, мужчины, являемся слабыми. Женщина — сфинксъ, дѣйствительно, но стоитъ только подрѣзать ей огромные когти, и она будетъ безвредна. Съ цѣльными когтями она тигрица, съ подрѣзанными — просто кошка. Хорошо дѣлали наши отцы, что держали женъ въ рукахъ. А мы, люди новые, слишкомъ мягкосердечны — не исключая и меня — мы даемъ женамъ отращивать когти. Это нехорошо…

Асчазія слегка нахмурилась, когда угрюмый поэтъ проговорилъ въ сердцахъ послѣднія слова. Сократъ замѣтилъ это и сказалъ:

— Не забывай, другъ, что ты говоришь съ Аспазіею!

— Съ Аспазіею, — возразилъ Эврипидъ, быстро опомнившись, — но не объ Аспазіи. Я говорю о женщинахъ, Аспазія — женщина, но женщины — не Аспазіи.

Сократъ, какъ уже сказано, при своихъ бесѣдахъ съ супругою Перикла часто говорилъ колкости. Но онъ ни разу не впалъ въ тонъ Эврипида. Кстати замѣтить, что Эврипидъ ругалъ весь женскій полъ, но съ изысканною вѣжливостью исключалъ всегда Аспазію, Сократъ же, наоборотъ, мѣтилъ всегда противъ личности Аспазіи, но въ общемъ любилъ заступаться за женщинъ.

Такъ онъ и на этотъ разъ не замедлилъ заступиться за нихъ противъ Эврипида и сказалъ:

— Мнѣ кажется хоть и странною, но неопровержимою истиною, что каждый мужъ, говоря о женахъ вообще, всегда имѣетъ въ виду только свою собственную жену. Поэтому, полагаю я, слѣдовало бы только холостымъ мужчинамъ позволять говорить о женщинахъ вообще… Я вотъ изъ числа такихъ; и насколько мой другъ Эврипидъ ни опередилъ меня въ иной мудрости, я относительно женщинъ имѣю передъ нимъ, какъ передъ женатымъ, преимущество большаго безпристрастія. А такъ какъ и Периклъ женатъ, сама же Аспазія — женщина, то я и остаюсь здѣсь единственнымъ, котораго можно считать призваннымъ защитникомъ пола, преслѣдуемаго Эврипидомъ. Конечно, мнѣ недостаетъ надлежащаго краснорѣчія, и я желалъ бы, чтобъ съ нами былъ Протагоръ. Онъ не преминулъ бы прославить передъ нами женщину, какъ подательницу сладчайшихъ радостей, какъ владычицу прекраснѣйшаго счастія, какъ хранительницу божественнаго сокровища красоты и наслажденія на землѣ, какъ утѣху для очей мужа, какъ покой въ его трудахъ, какъ лекарство противъ его недуговъ. «Прекрасная женщина, — сказалъ бы онъ, — какой это дивный образъ! Онъ восхищаетъ каждымъ атомомъ своего существа. Все существо его облито нѣгою»… Вотъ какъ бы говорилъ бы Протагоръ. Эврипидъ же, напротивъ того, утверждаетъ: женщины — сфинксы; у нихъ миловидное лицо и нѣжная грудь, но острые когти. Отчего бы не сказать: у женщинъ хоть и острые когти, но миловидное лицо? Отчего бы не придать больше вѣса хорошему свойству женщинъ, чѣмъ дурному? «Надо подрѣзать имъ когти», говоритъ Эврипидъ. Но развѣ такое лишеніе возможности вредить измѣнило бы ихъ злостныя наклонности? Развѣ не было бы полезнѣе приняться прямо за исправленіе этихъ наклонностей? Тогда когти сами собою сдѣлались бы безвредными Сколько добродѣтелей можетъ проявлять женщина! сколько благодати можетъ исходить отъ женщины, не только отъ того, что она даруетъ, или говоритъ, или дѣлаетъ, но отъ самаго существа ея. Женщины — природныя поборницы красоты; а такъ какъ всякое дѣло при ихъ заступничествѣ непремѣнно одерживаетъ побѣду, то какъ было бы хорошо, если бы намъ когда-нибудь удалось найти въ нихъ и поборницъ добра и истины! Пока свѣтъ мудраго разумѣнія не проникъ въ головы женщинъ, онѣ, конечно, слѣдуютъ только побужденіямъ своей тѣлесной природы, а эти побужденія всегда грубы и своекорыстны. Можетъ быть, старанія мужчинъ въ будущемъ и направятся къ тому, чтобы путемъ разумѣнія превратить женщинъ изъ рабынь темныхъ природныхъ влеченій не только въ жрицъ истинной красоты, но и чистѣйшей доброты!

— Да, недоставало еще крыльевъ змѣѣ! — воскликнулъ Эврипидъ, насмѣшливо расхохотавшись. — Впрочемъ, неудивительно, — продолжалъ онъ, — если исправить женщинъ путемъ разумѣнія надѣется человѣкъ, который ожидаетъ вообще всякаго блага для людей отъ разумѣнія и отъ ясныхъ понятій. Я же говорю, что достоинство и благородство женщины основывается не на развитіи ея познавательной силы, но на развитіи ея сердца, ея чувства!

— Такъ это и будетъ, — возразилъ Сократъ, — но теперь спрашивается, можетъ-ли сердце и его чувство развиться само собою, и не потребуется-ли для того все-таки вліянія познавательной силы, развитой до извѣстной степени?

Периклъ согласился съ этими словами Сократа. Аспазія молчала и разговоръ тотчасъ же прекратился, хотя многое изъ того, что говорилъ Сократъ, и согласовалось съ ея собственнымъ образомъ мыслей, однако, ей все казалось, какъ будто мыслитель подъ личиною скромности опять дерзнулъ наставлять ее. Вѣдь она же сама сознавала, что содѣйствуетъ умственному освобожденію, облагороженію своего пола.

Развѣ она не поставила себѣ, и уже давно, явно опредѣленную цѣль? Развѣ она не обѣщала самой себѣ и друзьямъ, всѣми силами стремиться къ той цѣли, тогда на акрополѣ, сдѣлавшись женою Перикла?

Она сдержала слово. Преобразовать въ самыхъ основаніяхъ жизнь и положеніе женщинъ стало съ того времени самымъ смѣлымъ замысломъ ея.

Но, чтобы осуществить это, она должна была добиваться вліянія на аѳинскихъ женщинъ, явиться закваскою для этой застоявшейся массы, примирить съ собою всѣхъ, которыя относились враждебно къ ея вмѣшательству, обратить ихъ въ послѣдовательницъ, ученицъ, подругъ.

Периклъ былъ готовъ помогать ей. Онъ охотно доставлялъ ей всякое удовлетвореніе. Онъ ввелъ ее, если можно такъ выразиться, въ аѳинское общество. Аѳинскія женщины не допускались въ общество мужчинъ, но зато поддерживали промежъ себя довольно оживленное общеніе. Аспазія вмѣшалась въ эту жизнь, какъ будто бы безъ всякаго умысла.

Между красивыми и истинно умными женщинами, которымъ дано увлекать мужчинъ, есть и такія, которыя, сверхъ того, одарены способностью, несмотря на возбуждаемую ими зависть, ненависть, ревность, привлекать и плѣнять даже женщинъ. Послѣдняго онѣ достигаютъ, разумѣется, не чрезмѣрною любезностью, или болтливою, навязчивою предупредительностью, но тою просто тою, подъ которою онѣ какъ будто бы добровольно стараются прикрывать опасный свѣтъ своихъ преимуществъ, и точнымъ знаніемъ особенностей и требованій тѣхъ, которыхъ хотятъ къ себѣ привлечь. Аспазія старалась внушить къ себѣ довѣріе; она поступала не такъ, какъ иныя неразумныя женщины, и понимала, что красавица въ большинствѣ случаевъ и всего вѣрнѣе можетъ подкупить какъ мужчинъ, такъ и женщинъ спокойнымъ благоразуміемъ и достоинствомъ. Она прежде всего старалась заставить уважать себя; любезность въ обращеніи являлась тогда уже сама собою.

И вотъ не раньше, какъ подготовивъ почву для своихъ предпріятій такимъ поведеніемъ, которое было у нея даже не придумано, а вызвано природнымъ женскимъ чутьемъ, Аспазія болѣе открыто выступила съ своими замыслами.

Въ скоромъ времени аѳинскія женщины раздѣлились по отношеніямъ къ ней на нѣсколько партій.

Были между ними такія непримиримыя, которыя просто ненавидѣли ее и дѣйствовали противъ нея открыто и тайно, всѣми средствами женской вражды. Были и такія, которыя не отказывали Аспазіи въ нѣкоторомъ личномъ сочувствіи, но держались мнѣнія, что замыслы ея слишкомъ смѣлы и не обузданны, и на оборотъ, были также такія, которыя смотрѣли съ непріязнью на личность Аспазіи, но втайнѣ были увлечены ея стремленіями, и старались во многомъ подражать ей. Были, наконецъ, и такія, которыхъ Аспазія вполнѣ убѣдила и привлекла на свою сторону, но не всѣ изъ нихъ были настолько смѣлы, чтобы вступить съ своею наставницею въ открытый союзъ на борьбу за нарушенныя права женщинъ.

Къ самымъ непримиримымъ и все еще самымъ опаснымъ врагамъ Аспазіи принадлежали, какъ легко догадаться, бывшая жена Перикла и сестра Кимона. Послѣдняя точно вела счеты по жизни и дѣятельности Аспазіи, она собирала и распространяла, что та говорила другимъ женщинамъ, и нерѣдко отзывы и мнѣнія Аспазіи передавались въ такомъ искаженномъ видѣ, что только возбуждали умы аѳинянъ противъ супруги Перикла.

Такъ, напримѣръ, Аспазія разъ бесѣдовала съ одной новобрачной женой въ присутствіи ея мужа. Молодые спрашивали ее, на чемъ основано вѣрное счастіе любви и брака.

Аспазіи пришла вдругъ охота воспользоваться сократовскимъ способомъ объясненія.

— Если у твоей сосѣдки, — сказала она молодой женѣ, — есть платье, лучше твоего, то какое тебѣ больше понравится: твое собственное или ея платье?

— Ея платье! — возразила молодая.

— А если у твоей сосѣдки окажется уборъ лучше, чѣмъ у тебя, — продолжала Аспазія, — то какой ты предпочтешь?

— Конечно, уборъ сосѣдки! — отвѣтила молодая.

— А если у нея мужъ, лучше твоего, какому ты отдала бы предпочтеніе, твоему или ея мужу?

Молодая женщина покраснѣла и была совсѣмъ озадачена этимъ неожиданнымъ, смѣлымъ вопросомъ. Аспазія же улыбнулась и сказала:

— При естественномъ порядкѣ дѣлъ жена предпочтетъ лучшаго мужа, мужъ — лучшую жену. Поэтому, на мой взглядъ, счастіе въ любви и въ бракѣ можетъ быть упрочено только тогда, если мужъ будетъ прилагать всѣ старанія, чтобы казаться своей женѣ лучшимъ мужемъ, а жена съ своей стороны — казаться своему мужу лучшею женою. Многіе мужья и жены требуютъ себѣ любви, какъ обязанности, что совершенно несправедливо. Надо сначала пытаться заслужить ее, а потомъ постоянно стараться поддерживать и питать ее.

Это наставленіе Аспазіи, высказанное передъ новобрачною четою, было, конечно, не лишено глубокаго смысла и нѣкоторой доли справедливости. Но во что оно обратилось въ устахъ Эльпиники и ей подобныхъ? Нѣсколько дней аѳиняне только и говорили объ этомъ совѣщаніи молодыхъ съ Аспазіею. Но разсказывали совсѣмъ не то: не говорите, что Аспазія считаетъ супружеское счастіе прочнымъ только при томъ условіи, чтобы мужъ считалъ свою жену милѣйшею изъ женщинъ, а жена — своего мужа лучшимъ изъ мужчинъ, но утверждали, что Аспазія де прямо предложила молодой Гиппархіи, да еще въ присутствіи мужа, предпочесть чужого мужа своему, если тотъ ей больше нравится.

Аспазія рѣшилась впредь не прибѣгать болѣе къ сократовской манерѣ бесѣды и еще внимательнѣе прежняго наблюдать характеръ и образъ мыслей тѣхъ, съ которыми разговаривала. А ненавистницы Аспазіи начали уже нарочно вступать съ нею въ разговоры, чтобы подъ видомъ привязанности вызывать ее на такіе отзывы и объясненія, которые могли бы уронить ее во мнѣніи аѳинянъ. Аспазія легко поняла этотъ умыселъ и иногда такъ ловко умѣла разстраивать вражескіе планы, что, кромѣ полнаго удовлетворенія, находила себѣ даже забаву.

Такъ пристала къ ней разъ одна изъ такихъ доброжелательницъ, по имени Клейтагора, разсыпаясь въ любезностяхъ. Но Аспазія знала, что Клейтагора принадлежитъ къ кружку Телезиппы и сестры Кимона.

Она спросила Аспазію, какими искусствами жена можетъ вѣрнѣе всего привязать къ себѣ мужа?

— Вѣрнѣйшее изъ всѣхъ искусствъ, которыми хитрая жена можетъ привязать простодушнаго мужа къ себѣ и къ домашнему очагу, — отвѣчала Аспазія съ таинственною миною, — это искусство стряпать. Я знаю одну жену, которую мужъ почитаетъ просто какъ богиню, только благодаря тѣмъ лакомствамъ, которыми она его кормитъ. Лучше всего готовитъ она нѣжную и легкую кунжутную кашицу изъ муки съ медомъ и масломъ. Она возьметъ крупы, истолчетъ ее въ ступкѣ, муку вывалитъ въ горшокъ, подольетъ масла, все помѣшиваетъ кашицу пока она медленно варится, поливаетъ ее нѣсколько разъ отваромъ изъ курятины или баранины, смотритъ, чтобы не перекипѣла, и какъ только прокипитъ, подаетъ ее. Также и ея пирожки съ зайцемъ, и съ малиновками, и другою мелкою птицею превосходны. Какой мужъ устоитъ противъ такихъ соблазновъ? А то есть еще мужья, которые до страсти любятъ такъ называемые каппадокійскіе пирожки. Тѣсто надо замѣсить на меду, нарѣзать тоненькими листиками, которые на сковородкѣ такъ сейчасъ бы и свернулись. Эти сверточки затѣмъ обмакнуть въ вино, но подавать еще въ самомъ горячемъ видѣ.

Такъ Аспазія продолжала распространяться о правилахъ лакомой стряпни, къ великому удивленію однѣхъ и къ жестокой досадѣ другихъ слушательницъ, которыя не могли въ этихъ объясненіяхъ найти ничего такого, что уронило бы Аспазію въ общественномъ мнѣніи, и еще болѣе укрѣпило бы славу ея вѣтренности, или ея опасныхъ правилъ.

Неутѣшительное противодѣйствіе, съ которымъ часть аѳинскихъ женщинъ отнеслась къ начинаніямъ Аспазіи, побудило ее воспользоваться первымъ представившимся случаемъ, обѣщавшимъ успѣхъ, и взять на воспитаніе двухъ сиротъ, дочерей своей старшей сестры, умершей въ Милетѣ. Эти нѣжныя, но уже прелестно развивавшіяся дѣвушки, Дрозиса и Празина, одна пятнадцати, другая шестнадцати лѣтъ, явились для Аспазіи какъ нельзя болѣе кстати для осуществленія ея замысла относительно развитія духовной и личной свободы въ эллинской женщинѣ. Можно было ожидать, что онѣ когда-нибудь сдѣлаютъ честь той школѣ, въ которой будутъ воспитываться, и помогутъ вести къ побѣдѣ дѣло Аспазіи, дѣло всего женскаго пола.

Однако, Аспазія была нетерпѣлива; была способна созидать широкіе планы, которые по самому своему свойству могли осуществляться только медленно, но была и склонна къ смѣлымъ, рѣшительнымъ и быстрымъ дѣйствіямъ.

Такъ она рѣшилась сдѣлать попытку по возможности сразу стать во главѣ женскаго міра Аѳинъ.

Между многочисленными религіозными празднествами аѳинянъ было также одно, которое справлялось исключительно женщинами, и на которомъ, подъ страхомъ строгаго взысканія, не смѣли присутствовать мужчины. Это былъ праздникъ Ѳесмофорій, установленный въ честь Деметры, которая почиталась не только какъ богиня земледѣлія, но и какъ покровительница супружества, по сродству понятій сѣянія, жатвы и рожденія.

Священные обряды этого празднества совершались не опредѣленными жрицами, во женщинами, которыя выбирались каждый разъ изъ всѣхъ родовъ аѳинскихъ. За нѣсколько времени женщины готовились воздержаніемъ къ участію въ празднествѣ. Онѣ спали на травахъ, которымъ приписывалась сила охлаждать кровь и облегчать воздержность. Къ такимъ растеніямъ причисляли прутнякъ и какой-то особый видъ крапивы. Самое же празднество состояло изъ торжественныхъ шествій, изъ собраній въ храмѣ Ѳесмофорій, съ разными старинными обрядами, съ величавостью которыхъ мѣшались и шутки и шалость.

Празднество продолжалось четыре дня. На первый день отправлялись въ побережное мѣстечко Галимось и совершали въ тамошнемъ храмѣ Деметры извѣстныя мистеріи. На второй день возвращались въ Аѳины; на третій день женщины съ разсвѣта до вечера оставались въ храмѣ Ѳесмофорій, молились Деметрѣ, и Персефопѣ, и другимъ божествамъ, исполняли въ ихъ честь пляски. Въ промежуткахъ между обрядами и плясками онѣ сидѣли на листьяхъ прутняка и на травахъ вышеописаннаго свойства и разговаривала, шутили и шалили, придерживаясь при этомъ извѣстныхъ изстари заведенныхъ обычаевъ. Во время этого пребыванія въ храмѣ воздерживались отъ всякой пищи, а на слѣдующій день вознаграждали себя за это воздержаніе за веселымъ жертвеннымъ пиршествомъ, которымъ и заканчивалось празднество.

Если представить себѣ аѳинскихъ женщинъ, обыкновенно замкнутыхъ въ тѣсномъ кругу домашней жизни подъ надзоромъ мужей, а теперь на четыре дня остающихся только между собою, соединившихся въ огромную толпу, совершающихъ торжественныя шествія, собирающихся въ храмѣ, занятыхъ плясками и священными обрядами, для отдыха сидящихъ на священныхъ травахъ и болтающихъ въ полной свободѣ — если представить себѣ это шумное женское собраніе, то невольно явится мысль, что тутъ именно могъ искать полной свободы не только женскій языкъ, но и женскій умъ могъ воодушевляться къ противодѣйствію стародавнимъ стѣснительнымъ уставамъ.

Это празднество Ѳесмофорій опять наступило.

Опять аѳинскія женщины сидѣли въ промежуткахъ между плясками и гимнами на листьяхъ прутняка и болтали въ храмѣ Ѳесмофорій. Опять стоялъ въ храмѣ гулъ и гамъ несчетныхъ голосовъ. Чего только ни говорилось среди разныхъ группъ женщинъ, разсѣвшихся по полу! Однѣ разбирали дурныя привычки своихъ мужей, другія — недостатки своихъ рабынь, третьи жаловались, что нынче дѣти гораздо шаловливѣе и необузданнѣе, чѣмъ были прежде, нѣкоторыя спорили о томъ, какъ лучше печь медовыя лепешки, другія разсказывали о какихъ то волшебныхъ средствахъ, полезныхъ при родахъ, или давали молодымъ подругамъ совѣты насчетъ приготовленія приворотныхъ зелій, иныя даже шептались втайнѣ о томъ, какъ притворяться беременной и для удовлетворенія мужа подставить чужого ребенка, иныя разсказывали разные страхи, или исторіи про Ѳессалійскихъ вѣдьмъ, или сказки, или новѣйшія семейныя тайны той или другой подруги. Говорили и объ Аспазіи, и этотъ разговоръ мало по малу сдѣлался самымъ оживленнымъ изъ всѣхъ разговоровъ, какіе велись въ храмѣ.

— Аспазія права, — говорила молодая, хорошенькая женщина, свѣжее лицо которой выдѣлялось среди увядшихъ и нарумяненныхъ лицъ большинства собравшихся аѳинянокъ. — Аспазія права, мы должны заставить мужей обходиться съ нами такъ, какъ Периклъ съ Аспазіей.

— Непремѣнно! — воскликнули нѣкоторыя изъ сторонницъ милезіянки. — Мы должны заставить ихъ устроить нашу домашнюю и семейную жизнь такъ, какъ Периклъ для Аспазіи.

— Съ моимъ мужемъ я уже начала кое-что, — воскликнула очень живая женщина, низенькаго роста, по имени Хариклея. — Мой Діагоръ уже привыкъ, каждый разъ, когда уходитъ или приходитъ, цѣловаться со мною, какъ Периклъ съ Аспазіей.

— А философовъ ты тоже принимаешь, и ваятелямъ служишь моделью? — спросила насмѣшливо одна изъ тѣхъ, щеки которыхъ были особенно густо набѣлены и нарумянены.

— А почему же Аспазіи и Хариклеѣ не дѣлать этого, если мужья позволяютъ? — возразила другая изъ толпы. — И мы будемъ такъ дѣлать и заставимъ нашихъ мужей позволить намъ это.

— Не всякій мужъ согласится носить рога! — сказала первая съ злою усмѣшкою.

— Такъ, по твоему, я поставила моему мужу рога? — крикнула Хариклея, задорно подбоченившись.

— Покамѣстъ, пожалуй, и не поставила, — возразила первая, — но твоя наставница Аспазія, можетъ быть, научитъ тебя и этому!

Едва были произнесены эти дерзкія слова, какъ какая-то закутанная женщина стройнаго и благороднаго вида вдругъ выступила изъ толпы тѣхъ, которыя были свидѣтельницами этого разговора, откинула передъ злобною насмѣшницею свое покрывало и взглянула на нее сверкающимъ взоромъ.

— Аспазіи! — воскликнули нѣкоторыя, и имя это быстро разнеслось повсюду, и общее движеніе охватило самыя отдаленныя группы. По всему храму Ѳесмофорій пошла суматоха.

— Что случилось? — кричали по самымъ отдаленнымъ угламъ. — Ужь не забрался-ли какой мужчина?

— Аспазія! — отвѣчали имъ другія. — Аспазія здѣсь!

Услышавъ это, всѣ женщины столпились, и вскорѣ милезіянка увидѣла себя въ центрѣ всего собранія.

Она пришла, окруженная толпою своихъ сторонницъ, посреди которой она, кромѣ того, еще закутавшись до неузнаваемости, оставалась пока незамѣченною.

И теперь она, гордо выпрямившись и глядя гнѣвнымъ взоромъ на дерзкую насмѣшницу, была окружена точно отрядомъ тѣлохранителей.

Вдругъ, одна изъ ея спутницъ выступила впередъ и крикнула:

— Да, ты права! Не всякій мужъ согласится носить рога. Кому это знать, какъ не тебѣ! Я в ѣдь знаю тебя! Ты Критилла, которую бросилъ первый мужъ Ксанеій, когда узналъ, что она ночью имѣла свиданіе съ любовникомъ, передъ дверію, подъ лавромъ, который осѣняетъ алтарь хранителя улицъ, Аполлона!

Критилла вся вспыхнула, вскочила, и хотѣла кинуться на свою противницу, но ее оттѣснили окружающія Аспазію, которая теперь заговорила сама:

— Эта женщина опозорила моего мужа, опозорила только потому, что онъ первый изъ всѣхъ аѳинянъ, который чтитъ въ своей женѣ достоинство женщины, и не унижаетъ ее до состоянія рабыни. Если мужчины, подобные Периклу, подвергаются за любовь и уваженіе къ женамъ, насмѣшкамъ и поруганію, и не только со стороны мужчинъ, но даже и со стороны женскаго пола, какъ вы тогда можете надѣяться, чтобы ваши мужья рѣшились послѣдовать примѣру благороднѣйшаго изъ мужей?

— А вѣдь правда! — заговорили женщины, глядя одна на другую. — Критилла кругомъ виновата, что оскорбила Перикла и Діагора. Благодареніе богамъ, если бы всѣ мужья были таковы, какъ оба эти!

— Мужья таковы, какихъ вы сами заслуживаете! — продолжала Аспазія. — Попытайтесь только воспользоваться тою силою, тѣмъ неотразимымъ вліяніемъ, которыя даны женскому полу! Вы пока не рѣшались развивать въ себѣ эту силу, да вы, кажется, даже и не знали ея. Ваше рабство — рабство добровольное. Вы хвалитесь тѣмъ, что вы госпожи въ домѣ, а васъ держатъ строже, чѣмъ рабынь — вѣдь рабыни могутъ же свободно ходить по улицамъ и по рынку. А вы все равно что въ тюрьмѣ! Не правда-ли?

— Правда, правда! — отозвалась одна изъ женщинъ, — мой мужъ какъ-то разъ, уѣзжая дня на два, заперъ меня на женской половинѣ, и даже запечаталъ дверь.

— А мой, — воскликнула другая, — завелъ себѣ огромнаго молосскаго пса, который сторожитъ у дверей, чтобы не забрался любовникъ.

— И даже хозяйство не предоставлено вамъ вполнѣ! — продолжала Аспазія.

— Совершенно вѣрно! — перебила съ жаромъ одна изъ слушательницъ; — мой мужъ такъ и носитъ при себѣ ключъ отъ кладовой.

— И сами вѣдь бѣгаютъ на рынокъ, закупать мясо и овощи! — отозвалась другая.

— Да, а въ военное время, — воскликнула третья, — когда мужчины ходятъ подъ оружіемъ, можешь увидѣть, какъ какой-нибудь мужъ въ шлемѣ и со щитомъ горгоны торгуется на рынкѣ изъ-за яицъ или овощей, или вдругъ верхомъ привезетъ домой солонины въ мѣдномъ шлемѣ.

— А если они даже за домашнимъ очагомъ не признаютъ за вами никакой власти, — заговорила опять Аспазія, — то нечего и удивляться, что они и того менѣе позволяютъ вамъ говорить о дѣлахъ общественныхъ. Когда они придутъ домой съ пникса, гдѣ шли совѣщанія о мирѣ или о войнѣ, смѣете-ли вы спрашивать, что тамъ рѣшено?

— Нечего и думать! — отвѣтило нѣсколько голосовъ. — «А тебѣ „какое дѣло?“ — вотъ и все, что услышишь. — „Знай свое веретено и молчи!“

— А если вы не замолчите?

— Тогда бываетъ и хуже!

— Мой мужъ, — сказала одна изъ женщинъ, — ужасъ какъ надоѣлъ мнѣ, все только повторяя старую нелѣпость: „Молчанье лучшая для женщины краса!“

— И мы знаемъ эту поговорку! Ее твердятъ всѣ мужья! — раздалось со всѣхъ сторонъ.

— А языкъ-то у насъ для чего? — спросила одна и сейчасъ же прибавила, — только, чтобъ цѣловаться, да лизаться, что-ли?

И женщины нахально расхохотались: недаромъ же онѣ были между собой.

А Аспазія продолжала: — Имъ хочется, чтобы вы были пошлы и тупы, ибо такъ только они и могутъ властвовать надъ вами. Какъ только вы поумнѣете, какъ только вы сознаете ту силу, которая дарована женскому полу надъ мужскимъ, съ того мгновенія и конецъ ихъ тиранству. Вы думаете, что у васъ сдѣлано все, если въ домѣ чисто, если дѣти выкупаны и накормлены, если пряжа на веретенѣ не изъѣдена молью, если шерсть на ткацкомъ станкѣ не изорвана курами, а если какая изъ васъ задумаетъ сдѣлать еще что-нибудь лишнее и понравиться мужу, то она ужь увѣрена, что для этой цѣли довольно какого-нибудь шафранножелтаго платья, да сапожекъ съ длинными носками, да прозрачнаго платочка на груди, да баночки съ притираніями, да щепотки киновари. Но только въ рукахъ такихъ женщинъ, которыя владѣютъ и нѣкоторою долею ума, тѣлесная красота и убранство опасное оружіе для мужчинъ. А чѣмъ же вамъ пріобрѣсти эту долю ума, какъ не свободнымъ общеніемъ съ свѣтомъ, отъ котораго мужья отдѣляютъ васъ точно желѣзною стѣною? Въ будущемъ вамъ должно быть разрѣшено очистить и освѣжить душные покои воздухомъ воли, отдаться впечатлѣніямъ внѣшняго міра, и воспринимая въ себя впечатлѣнія міра того, что въ немъ совершается, дѣйствовать обратно на этотъ міръ все облагораживающею свободою развитого женскаго ума. Женскій умъ долженъ соединиться съ мужскимъ для равномѣрааго взаимодѣйствія на свѣтъ. Тогда не только преобразится супружеская и вся домашняя жизнь, тогда и искусства достигнутъ прекраснѣйшаго расцвѣта, тогда прекратится среди людей война и всякая грубость нравовъ. Заключимъ союзъ, составимъ мирный заговоръ, дадимъ другъ другу обѣтъ воспользоваться всѣмъ, что въ нашихъ силахъ, чтобы завоевать нашему полу право, вольно и свободно проявлять ту власть, къ которой онъ призванъ.

Эти слова Аспазіи были приняты громкими возгласами одобренія со стороны большой части собранія; но вслѣдъ за тѣмъ поднялся такой громкій и смѣшанный гулъ голосовъ, что ничего уже нельзя было разобрать, такъ какъ женщины начали съ жаромъ обсуждать этотъ вопросъ между собою, и заговорили всѣ за-разъ. Казалось, точно цѣлая стая перелетныхъ птицъ опустилась въ храмъ Ѳесмофорій.

Наконецъ, какая-то худощавая, но притомъ живая и энергичная фигура протискалась локтями на середину круга, гдѣ стояла Аспазія. Бѣлый платокъ, покрывавшій ея голову, скрывалъ и большую часть лица, такъ что нельзя было узнать ее сразу. Когда же она остановилась по серединѣ круга и уставилась злыми глазами на Аспазію, всѣ узнали рѣзкія полумужескія черты лица смѣлой сестры Кимона.

Всѣ аѳинянки боялись Эльпиники. Она властвовала надъ всѣми своимъ языкомъ, своею почти мужескою силою воли, обширнымъ кругомъ своихъ связей. Поэтому тотчасъ же водворилось боязливое молчаніе, когда сестра Кимона подступила къ Аспазіи съ словами:

— Въ силу какого права чужестранка позволяетъ себѣ разглагольствовать здѣсь въ кругу природныхъ аѳинянокъ?

Этотъ вопросъ Эльпиники тотчасъ же произвелъ сильное впечатлѣніе, и многія изъ женщинъ, оживленно кивая головами, стали удивляться, какъ это онѣ съ самаго начала не подумали объ этомъ.

А Эльпиника продолжала: — Какъ эта милезіянка осмѣлилась читать намъ здѣсь наставленія? Или она думаетъ, что можетъ стоять съ нами наравнѣ? Что же? она выросла съ нами? она съ дѣтскихъ лѣтъ дѣлила съ нами наши обычаи, наши нравы, наши святыни? Мы аѳинянки; мы на восьмомъ году носили священную одежду аррефоръ, мы на десятомъ году мололи жертвенную муку въ храмѣ Артемиды, мы цвѣтущими дѣвами посвящались этой же богинѣ на праздникѣ въ Бравронѣ, мы участвовали кайефорами въ шествіи панаѳиней. А эта? Явилась изъ чужбины, безъ напутствія, безъ благословенія боговъ, какая-то проходимка, лукавая безбожница, и вотъ теперь старается втереться въ нашъ кругъ, потому что ухитрилась обойти аѳинскаго мужа, и попалась къ нему въ домъ вопреки всякому закону и обычаю?

Спокойно, но съ насмѣшливой улыбкой возразила Аспазія:

— Ты права! я не выросла въ душномъ уединеніи аѳинскихъ женскихъ покоевъ; я не щеголяла на вашихъ бравронскихъ празднествахъ въ шафранно-желтой юбочкѣ, не носила на вашихъ панаѳинеяхъ праздничную корзинку на головѣ и связку сушеныхъ смоквъ на шеѣ, не выла съ вами на кровляхъ при вашихъ праздникахъ въ честь Адониса. Я говорила здѣсь не какъ аѳинянка къ аѳинянкамъ, я говорила, какъ женщина къ женщинамъ!

— Соблазнительница мужчинъ! Союзница безбожниковъ, — воскликнула Эльпиника, горячась все болѣе и болѣе, — и ты осмѣлилась вступить въ нашъ храмъ, осквернить твоимъ присутствіемъ ваши святыни?

Эти слова были произнесены уже съ какимъ-то неистовствомъ. Короткіе волосики на верхней губѣ Эльпиники ощетинились при этомъ. Подруги Эльпиники, столпившіяся вокругъ нея, приняли противъ Аспазіи угрожающій видъ.

Но и подруги Аспазіи столпились тѣснѣе вокругъ своей предводительницы, готовясь ее защищать. И не мало было еще число тѣхъ въ храмѣ Ѳесмофорій, которыя остались вѣрны супругѣ Перикла.

Опять поднялся общій гамъ, и многіе горячіе споры готовы были разразиться въ буйную борьбу партій»

Но рѣшительная сестра Кимона еще разъ заставила всѣхъ смолкнуть, чтобы пустить въ ходъ сильнѣйшаго изъ своихъ козырей.

— Вспомните Телезиппу! — воскликнула она; — вспомните, какъ эта проходимка изъ чужбины, эта милетская гетера прогнала аѳинскую жену отъ ея очага, отъ родныхъ дѣтей, отъ мужа! Которая изъ васъ можетъ считать себя огражденною отъ любовныхъ продѣлокъ этой женщины, еслибы ей пришло на умъ обойти и мужей другихъ женъ? Прежде чѣмъ слушать, какъ шипитъ эта змѣя, вспомните, что у нея во рту ядъ!

— Вонъ посмотрите на нее, — продолжала Эльпиника, указывая глазами на отдаленный уголъ храма, — посмотрите на Телезиппу! посмотрите на нее, въ какой она скорби, какъ блѣдно ея лицо, какъ слезы катятся изъ ея очей при одномъ воспоминаніи о дѣтяхъ!

Лица всѣхъ женщинъ обратились, слѣдуя за взорами Эльпиники, къ отверженной женѣ Перикла, которая стояла въ нѣкоторомъ отдаленіи и, блѣднѣя отъ ненависти и злобы, смотрѣла на Аспазію.

А Эльпиника продолжала: — Знаете вы, какого она мнѣнія о насъ, аѳинянкахъ? нужно-ли говорить вамъ это? Не сама-ли она уже высказалась предъ вами? Она считаетъ насъ какими-то дурами, ничего не знающими, неопытными, недостойными любви мужей, и милостиво готова снизойти и учить насъ, а сама въ своей затаенной гордости увѣрена, что все-таки намъ никогда не стать такими, какъ она сама, прекрасная, мудрая, несравненная, всѣхъ чарующая милезіянка, съ которою первѣйшимъ красавицамъ между вами никогда не сравняться!

Эти слова Эльпиники произвели необычайное впечатлѣніе на все сборище женщинъ. Мгновенно измѣнилось настроеніе, даже въ сердцахъ тѣхъ, которыя пока еще сочувствовали Аспазіи.

А Эльпиника еще разъ заговорила:

— Знаете, что говорятъ ея друзья, сообщники Перикла, о ней, и что уже повторяютъ промежъ себя всѣ мужчины въ Аѳинахъ? Аспазія милѣйшая женщина въ Аѳинахъ, даже единственная милая женщина въ Аѳинахъ, — въ Милетѣ, говорятъ они, только и найдешь очаровательныхъ красавицъ…

Эти коварныя слова Эльпиники окончательно разожгли досаду пристыженныхъ женщинъ. Многія накинулись на Аспазію съ дикимъ крикомъ, съ поднятыми руками. Но она стояла спокойно и гордо и сказала, поблѣднѣвъ отъ гнѣва, но съ взглядомъ невыразимаго презрѣнія:

— Тише, стряпухи! тише, торговки! Чего кричите, что лѣзете на меня? Или собираетесь еще царапаться и кусаться?

Немногія изъ неизмѣнившихъ и неоробѣвшихъ сторонницъ Аспазіи загородили ее, и началась дикая суматоха, чуть не до драки. Нѣкоторыя изъ подругъ Эльпиники готовы были выцарапать Аспазіи глаза; другія повытаскали изъ платьевъ острыя застежки и грозили ими Аспазіи. Она же поспѣшно вышла изъ храма Ѳесмофорій, окруженная тѣсно сомкнувшеюся кучкою своихъ защитницъ.

Такъ кончилась на этотъ разъ попытка Аспазіи освободить аѳинскихъ женщинъ силою духа.

XVII.
Дѣвушка изъ Аркадіи.

Нѣсколько лѣтъ прошло такъ. Аспазія боролась смѣло, но не могла хвалиться побѣдою. Бурная сцена въ храмѣ Ѳесмофорій разнеслась по городу, и Аспазіи пришлось терпѣть стыдъ, неизбѣжно связанный съ всякимъ пораженіемъ. Конечно, были и такія, которыя сочувствовали ей, но большинство женщинъ были возбуждены противъ нед завистью, ослѣпленіемъ и злобными навѣтами ея непріятельницъ.

Грустное настроеніе находило иногда на Перикла. Онъ вспоминалъ то невозмутимое счастіе, которымъ наслаждался съ милезіянкой въ кратковременномъ, но блаженномъ одиночествѣ на берегу Іоніи. Имъ иногда овладѣвало желаніе вырваться разъ изъ обыденныхъ заботъ, бѣжать изъ шумныхъ Аѳинъ, гдѣ его лучшее счастіе отравлялось многоязычною людскою злобою, которая, какъ несмолкаемое жужжаніе пчелъ, нигдѣ не давала ему покоя.

Когда до Аѳинъ дошла вѣсть, что Фидій окончилъ въ Элидѣ свою статую олимпійскаго Зевса изъ золота и слоновой кости, прекраснѣйшее и величественнѣйшее изъ своихъ произведеній, въ какомъ заманчивомъ видѣ показался тогда Периклу этотъ поводъ къ кратковременной поѣздкѣ съ Аспазіею въ землю дорянъ! Но слишкомъ затруднительнымъ казалось для Аспазіи странствіе по горамъ Аргоса и Аркадіи, и она сочла только за шутку первую мысль о такомъ путешествіи, высказанную между ними.

Въ аѳинскомъ народѣ распространилось мало по малу то отвращеніе, съ которымъ почти всегда приходится бороться вліятельнымъ красавицамъ, участь которыхъ связана съ участью какого-нибудь высокопоставленнаго человѣка. Продолжали приписывать ей тайное вліяніе на государственные планы и на предпріятія Перикла и утверждать, что она подстрекаетъ его объявить себя тираномъ всей Эллады. Не знавшіе удержу авторы комедій, съ Кратиномъ во главѣ, другомъ Полигнота, возненавидѣвшимъ милезіянку со дня пира у Гиппоника, не переставали точить на нее свои стрѣлы. Аттическая муза была подобна пчелѣ: она изобиловала медомъ, но могла и больно язвить колготимъ жаломъ.

Периклъ сердился и сдѣлалъ попытку ограничить заносчивость комедіи.

Эту попытку единогласно приписали вліянію Аспазіи.

— Если они считаютъ меня за состар ѣвшагося льва, — сказалъ Кратинъ, — который не можетъ болѣе кусаться, то они жестоко ошибаются!

И въ своей новой комедіи онъ, нисколько не стѣсняясь, передъ всѣмъ аѳинскимъ народомъ отпустилъ площадное ругательство по адресу Аспазіи.

Ругательство Кратина было крайне дерзко, до невѣроятности возмутительно. Въ немъ вылилась вся злоба тайныхъ и явныхъ преслѣдователей Аспазіи. Невоздержная на языкъ народная масса подхватила и стала повторять его. Милезіянкѣ стало невтерпежъ оставаться въ Аѳинахъ…

Съ того дня поѣздка въ Элиду была рѣшеннымъ дѣломъ для Перикла и Аспазіи. Они не предчувствовали, что много значительныхъ переворотовъ, подготовлявшихся извнѣ и въ ихъ собственной душѣ, не будетъ замедленно, но только ускорено этимъ шагомъ.

Въ Аѳинахъ милезіянка дѣлилась своей душою съ многими, которые какъ бы согрѣвались лучами ея ума и красоты. На тихихъ поляхъ Аргоса, на мирныхъ высотахъ Аркадіи, даже въ суетѣ Олимпіи она, такъ думалъ Периклъ, будетъ опять всецѣло жить для его и для своего собственнаго счастія.

Быстро были сдѣланы приготовленія къ отъѣзду, и скоро первая вѣстовщица, сестра Кимона, могла уже разсказывать словоохотливымъ аѳинянкамъ, что Периклъ уѣзжаетъ въ Олимпію, и что обабившійся герой не можетъ разстаться съ своей возлюбленной Аспазіей, впрочемъ, поступающей очень умно, удаляясь отъ позора, который навлекла на себя въ Аѳинахъ. Нашлись многіе, которые подшучивали надъ неразлучностью любовниковъ. Но были и такіе, которые втайнѣ завидовали имъ…

Легкая повозка унесла неразлучную чету къ Истму. Рабы и мулы были отправлены впередъ до Коринѳа, чтобы потомъ служить при дальнѣйшемъ путешествіи по затруднительнымъ дорогамъ Пелопоннеза.

Какъ легко вздохнули оба, оставивъ за собою нѣкогда дорогія Аѳины! Негодующей милезіянкѣ была теперь куда привлекательнѣе суровая почва ненавистнаго Пелопсова острова, чѣмъ жгучая почва Аѳинъ…

Они были снова счастливы, все возбуждало ихъ вниманіе, все казалось имъ значительнымъ, начиная съ прекрасныхъ видовъ страны и моря, и кончая памятниками по обѣимъ сторонамъ дороги, гермами и домиками Гекаты на перекресткахъ.

Широкая элевзинская дорога была полна народу. Встрѣчались благочестивые молельщики и человѣколюбивые благотворители, которые раскладывали передъ кумирами и капищами дорожныхъ боговъ плоды и всякую пищу для бѣдныхъ и голодающихъ странниковъ. Мѣстами дорога была обсажена фруктовыми деревьями, плодами которыхъ также могли пользоваться всѣ проходящіе. Не было недостатка и въ гостинницахъ.

— Мы, эллины, неусидчивый народъ, — сказалъ Периклъ Аспазіи. — Повсемѣстное гостепріимство и веселыя празднества манятъ къ постояннымъ странствованіямъ. И странники находятъ, какъ видишь, всѣ удобства.

По сторонамъ дороги, со склоновъ горъ, стекали журча веселые ключи. Ихъ осѣняли высокіе тополи, на гигантскихъ стволахъ которыхъ то были вырѣзаны имена отдыхавшихъ путниковъ или стихи, то повѣшены разныя жертвенныя приношенія.

Цвѣтущіе, богатые храмами и изукрашенные колоннами города и мѣстечки показывались взорамъ путешественниковъ. Сначала Элевзисъ, священный городъ мистерій, гдѣ стараніями Перикла сейчасъ строился подъ надзоромъ Иктина новый роскошный храмъ для празднествъ мистерій. Потомъ Мегара, городъ дорянъ, видъ котораго возбудилъ въ душѣ Аспазіи тяжелыя воспоминанія. Ея лицо омрачилось; она замолкла, но незабытое горе и неотмщенный позоръ заставили ее выронить слезу досады. Периклъ понялъ ее и сказалъ:

— Будь покойна! Твоихъ враговъ я считаю и моими. Мегара поплатится за содѣянное ею!

По прибытіи въ многолюдный Коринѳъ, Периклъ отправился въ домъ своего друга Аминія, который съ великимъ почетомъ принялъ у себя его и его супругу.

Заманчиво глядѣла на новоприбывшихъ вершина Акрокоринеа, коринѳскаго акрополя, скала, густо обросшая цвѣтами и зеленью. На высотѣ блисталъ древній, знаменитый храмъ богини любви. Какъ Аѳины, центръ умственной жизни стояли подъ защитою глубокомысленной Паллады, такъ этотъ богатый и изнѣженный торговый городъ стоялъ подъ защитою жизнерадостной Афродиты. Какъ тамъ Паллада Аѳина, такъ здѣсь Афродита была властительницею твердыни и стояла вооруженная въ своемъ святилищѣ. Съ вершины скалы виднѣлись верхи ея храма далеко на морѣ, также какъ путеводный знакъ для мореходовъ. Тысяча гіеродулъ, служительницъ богини, прелестныхъ и послушныхъ дочерей наслажденія, жили вокругъ храма на вершинѣ горы, которая, благодаря пристроеннымъ террасамъ, портикамъ, садамъ, рощамъ, банямъ и помѣщеніямъ для гостей, была превращена въ какой-то Эдемъ, вдвойнѣ прекрасный на этой высотѣ съ далеко открывающимися видами.

Съ этой-то высоты, стоя въ центрѣ эллинскихъ земель и морей, Периклъ и Аспазія любовались причудливыми очертаніями горныхъ вершинъ, сверкавшихъ очаровательно яркими красками, увидѣли на сѣверѣ снѣжную главу Парнасса, а далѣе къ востоку Геликонъ, привѣтствовали взорами всѣ горы Аттики, и съ немалою душевною радостью могли различить даже родную скалу аѳинскаго акрополя, рисовавшуюся вдали на чистомъ небѣ. Къ югу взоръ ихъ останавливался на горахъ сѣверной Аркадіи. Между безчисленными горами и долинами они различали сверкающія морскія бухты и берега, а также зеленѣющіе и бѣлѣющіе скалистые острова, все іблитое очаровательнымъ блескомъ несравненнаго свѣта.

Предаться мечтамъ мѣшали нѣсколько Периклу и Аспазіи толпы гіеродулъ, которыя шумѣли вблизи храма, и подъ портиками, и въ рощахъ.

— У васъ въ Аѳинахъ, — сказалъ коринѳскій другъ, сопровождавшій Перикла и Аспазію, взглянувъ на рѣзвящихся красавицъ, — этотъ видъ богослуженія еще не извѣстенъ, и вы, можетъ быть, даже не согласны, въ этихъ жрицахъ, которыя отдаютъ себя въ пользу казны храма, видѣть священныхъ особъ. У насъ это жречество пользуется уже издавна высокимъ почетомъ. Эти гостепріимныя и веселыя дѣвушки, которыя, справляя службу Афродиты, «стремятся всею душою къ богинѣ любви», присутствуютъ при жертвоприношеніяхъ и другихъ религіозныхъ обрядахъ, участвуютъ въ торжественныхъ процессіяхъ гражданъ и воспѣваютъ при этомъ пэанъ Афродитѣ. Къ нимъ обращаются всѣ ищущіе заступничества богини, защитницы нашего города. Вы улыбаетесь? Конечно, вы, аѳиняне, считаете себя болѣе обязанными Палладѣ Аѳинѣ. У васъ богата и сильна община, у насъ — отдѣльные граждане. Каждый изъ нихъ Крезъ, самъ по себѣ царь, и наслаждается благами жизни, пріобрѣтенными торговлею и мореплаваніемъ. Мы не стремимся къ могуществу и силѣ въ Греціи, не расходуемъ своихъ богатствъ на построеніе крѣпостей или флотовъ и тому подобнаго, но живемъ въ свое удовольствіе и полагаемъ, что въ концѣ концовъ, живетъ вѣдь только каждый про себя, а община есть только простое понятіе. Но какъ бы то ни было, и съ какимъ презрѣніемъ ни смотрѣли бы на насъ, вы, аѳиняне, вы уже сами вступили на путь, который сближаетъ васъ съ нами. Вы любите и цѣните прекрасное, вмѣстѣ съ которымъ всегда появляется и любовь къ пріятностямъ жизни.

Эти слова коринѳянина произвели глубокое впечатлѣніе на Перикла, хотя онъ какъ будто бы и не придалъ имъ большого значенія. Онъ еще разъ взглянулъ на горы Пелопоннеза и сказалъ черезъ нѣсколько минутъ, обратившись съ легкою улыбкою къ Аспазіи:

— Это знаменательно, что именно здѣсь, какъ бы на порогѣ строгаго, суроваго Пелопоннеза, намъ встрѣчается еще картина эллинской жизни, доведенной до высшей степени роскоши. Кто бы подумалъ, переѣхавъ сюда изъ веселыхъ, любящихъ искусства и свѣтлую мысль, Аѳинъ, или стоя здѣсь въ жизнерадостномъ Коринѳѣ, окруженный толпою соблазнительныхъ гіеродулъ, на высотѣ храпа Афродиты, кто бы подумалъ, что очень недалеко по ту сторону Истма и тѣхъ мрачныхъ горъ, на высотахъ Аркадіи, живетъ неиспорченный еще народъ пастуховъ въ первобытной жизненной простотѣ, что напротивъ этой родины счастливой праздности, по ту сторону горъ, ожесточенно враждуютъ, подобно косматымъ львамъ или волкамъ въ мрачныхъ ущельяхъ и дремучихъ лѣсахъ, суровый спартанецъ и злобный мессенецъ? Сколько борьбы, сколько дикой, богатырской силы видѣла искони эта полоса земли по ту сторону горъ! Изъ своихъ крѣпостей, построенныхъ изъ награможденныхъ скалъ, отправились цари аргивянъ къ Иліону. Въ Пелопоннезѣ совершали Гераклъ и Персей свои геройскіе подвиги, истребляли зміевъ въ болотахъ и страшныхъ птицъ въ поднебесьѣ. И не борется-ли еще донынѣ на поляхъ пелопсова полуострова, на Истмѣ, въ Немеѣ, въ Олимпіи мужественная сила изъ-за побѣдной награды? не собираются-ли тамъ мужи изъ всей Эллады, жаждущіе славы и лавра, награды за геройскую силу? Мраченъ, грозенъ и суровъ кажется этотъ Пелопоннезъ, и воды Стикса не даромъ орошаютъ его дикія горы. Но мы не убоимся его ужасовъ и пойдемъ въ берлогу льва. А если мы уже черезчуръ изнѣжились, то на этомъ суровомъ воздухѣ наберемся новыхъ силъ.

— Давно-ли, — сказала улыбаясь Аспазія, — Периклъ сталъ удивляться и даже завидовать дикимъ и неразвитымъ народамъ по ту сторону Истма? Будь спокоенъ, другъ! Пусть ихъ тамъ борются и воюютъ, какъ хотятъ. Ихъ мрачныя горы никогда не озарятся, подобно аѳинскому акрополю, побѣдноснымъ свѣтомъ Паллады Аѳины.

Въ сопровожденіи многочисленной прислуги путешественники на слѣдующее утро покинули Коринѳъ, чтобы бодро и весело начать свое странствованіе въ землю дорянъ, черезъ арголійскія горы. Аспазія большею частью отказывалась отъ носилокъ, которыя Периклъ съ любовною заботливостью приготовилъ для нея и которыя рабы или мулы могли нести на затруднительныхъ путяхъ въ горахъ. Она предпочитала ѣхать верхомъ на мулѣ возлѣ своего супруга. Итакъ, они въ пріятной бесѣдѣ совершали свой путь по шумящимъ горнымъ лѣсамъ на встрѣчу потокамъ, низвергающимся въ ущелья, перебирались по крутымъ обрывамъ и лѣсистымъ вершинамъ къ открытымъ плоскогоріямъ, затѣмъ опять по тѣснинамъ и долинамъ, гдѣ олеандровые, фисташковые кусты и дикія груши сплетались тѣнистыми вѣтвями надъ темною дорогою.

Въ такихъ мрачныхъ тѣснинахъ Аспазія не разъ съ нѣкоторою боязнью зорко заглядывала въ чащу, не покажется-ли гдѣ-нибудь темная фигура разбойника. Тогда Периклъ улыбался и говорилъ, поглядывая на хорошо вооруженныхъ, знакомыхъ съ мѣстностью туземцевъ, которыхъ онъ нанялъ для странствія по горамъ:

— Не бойся, Аспазія! Давнымъ-давно уже перевелись дикіе великаны въ этомъ краю и давно уже нѣтъ болѣе сгибателя сосенъ Синиса, коварнаго злодѣя. Надо только остерегаться змѣекъ этихъ горъ и долинъ, ты вѣдь вѣрно помнишь, что случилось здѣсь по близости, на поляхъ Немеи, когда кормилица положила ребенка въ траву, чтобы принести идущимъ противъ Ѳивъ семи героямъ, по ихъ требованію, студеной воды.

Послѣ утомительнаго дневного перехода, путники очутились передъ равниною Инаха и увидѣли между двумя сѣдыми вершинами знаменитый въ преданіяхъ царскій дворецъ Агамемнона, стародавній оплотъ этихъ горныхъ путей, крѣпость Микенскую, какъ бы притаившуюся въ скалахъ, «въ уголкѣ Аргоса», по словамъ гомеровой пѣсни. Справа подымалась нагая конусообразная гора съ древнимъ укрѣпленіемъ Ларисою, акрополемъ города Аргоса, который тянулся на далекое пространство по равнинѣ у подошвы горы, все еще процвѣтая, и съ населеніемъ не меньшимъ, чѣмъ Аѳины. За длинною береговою равниною «славнаго своими конями» Аргоса сверкалъ въ ясной синевѣ заливъ Навиліи, горныя цѣпи, облитыя свѣтомъ заката, возвышались къ небу зубчатыми вершинами, тянулись крутыми изгибами до самаго моря. И по ту сторону свѣтлаго залива прорѣзывались сквозь туманъ очертанія величественныхъ горъ.

Чудное чувство овладѣло путниками. Взоры ихъ не могли оторваться отъ сѣдой скалы Микенъ, отыскивая остатки царскаго дворца Пелопидовъ и всѣхъ прочихъ несокрушимыхъ памятниковъ циклопическихъ сокровищъ, гробницъ, стѣнъ и сводовъ первобытной старины.

Когда они достигли Микенъ, тьма уже наступила. Они стояли на вершинѣ скалы, гдѣ сѣдыя стѣны, обросшія мхомъ и плющемъ, нагроможденныя изъ огромныхъ, но правильно отесанныхъ камней, грозно высились во мракѣ, такъ-что смотрѣть на нихъ было какъ-то жутко. Однако, они не хотѣли спуститься внизъ, къ жилищамъ тѣхъ немногихъ микенянъ, которые еще обитали въ давно разрушенномъ и опустѣвшемъ царственномъ городѣ Атридовъ. Периклъ и Аспазія рѣшили провести теплую лѣтнюю ночь вблизи этихъ почтенныхъ остатковъ старины, подъ шатромъ. Но взошелъ мѣсяцъ и облилъ стѣны, и самую вершину и всѣ горы Аргоса вокругъ, и равнину между ними до отдаленнаго залива яркимъ свѣтомъ. Хотя и усталые, Периклъ и Аспазія не могли противиться искушенію этого чарующаго луннаго блеска. Чудное душевное возбужденіе придало имъ новыя силы. Немного дней тому назадъ вокругъ нихъ еще кипѣла шумная жизнь Аѳинъ, а теперь они стояли на развалинахъ Микенъ, подъ трепетнымъ обаяніемъ звѣздной ночи, въ мертвенной глуши арголійскихъ горъ. Духъ Гомера нисшелъ на нихъ. Въ шумѣ вѣтра, въ шелестѣ древесныхъ вершинъ, имъ слышался какъ бы тихій отголосокъ безсмертной пѣсни о подвигахъ героевъ. Свѣтъ полнаго мѣсяца, обливавшій вокругъ вершины горъ Аргоса, напомнилъ имъ огни, вспыхнувшіе нѣкогда на этихъ вершинахъ, чтобы дать вѣсть о побѣдѣ эллиновъ надъ Иліономъ, черезъ море и горы до самаго дворца Агамемнона, гдѣ злобная Клитемнестра съ своимъ любовникомъ Эгистомъ ждала съ наточеннымъ мечемъ возвращенія побѣдоноснаго вождя. И въ этихъ опустѣлыхъ развалинахъ дворца, въ могильной ночной тиши сверкнулъ этотъ губительный булатъ. За этими стѣнами испустилъ послѣдній вздохъ возвратившійся повелитель народовъ…

Периклъ и Аспазія обошли вдоль длинной обводной стѣны, которая съ многочисленными изгибами и углами тянулась по краю крутого холма. Они пришли къ знаменитымъ львинымъ воротамъ, входу во дворецъ Атридовъ, надъ которымъ возвышается древнѣйшій памятникъ европейской скульптуры. Этими воротами они вошли во внутрь и очутились передъ стѣнами самаго дворца, но одни только подстѣнья еще показывали имъ мѣсто бывшихъ царскихъ покоевъ. Продолжая свой путь, они дошли далѣе, уже не на вершинѣ горы, а на склонѣ, до еще сохранившагося круглаго зданія, которое было одновременно и сокровищницею и гробницею Пелопидовъ.

Когда Периклъ и Асназія приблизились къ этому зданію, ихъ испугала фигура исполинскаго мужчины, который лежалъ у воротъ и приподнялся наполовину, заслышавъ шаги подходящихъ. Онъ напоминалъ исполиновъ Гомера, метавшихъ огромные камни, которыхъ люди позднѣйшихъ поколѣній не могли бы даже приподнять. Периклъ заговорилъ съ нимъ, и послѣ немногихъ словъ понялъ, что это нищій, скитающійся въ горахъ Аргоса. Тѣло его едва было прикрыто лохмотьями, смуглое лицо носило на себѣ явные слѣды бурь и непогоды. Таковъ, можетъ быть, былъ многострадальный Одиссей въ ту минуту, когда онъ послѣ кораблекрушенія достигъ берега послѣ многодневной борьбы съ волнами.

Престарѣлый, исполинскій нищій утверждалъ, что онъ стережетъ сокровища Атрея и что безъ его согласія никто не смѣетъ приблизиться къ входу въ сокровищницу. Онъ пошелъ бредить о несмѣтныхъ золотыхъ кладахъ, которые будто бы все еще лежатъ въ потаенныхъ мѣстахъ этихъ подваловъ, и которые того, кто найдетъ ихъ, сдѣлали бы богатѣйшимъ изъ смертныхъ, вождемъ и царемъ Эллады, наслѣдникомъ и преемникомъ царя Агамемнона.

Улыбаясь, сказалъ Периклъ Аспазіи: — Дѣйствительно, Микены были въ старину знамениты, какъ богатѣйшій городъ Эллиновъ; но я полагаю, что микенское золото давно все стеклось въ Аѳины, и намъ нѣтъ болѣе надобности искать его. Однако, меня неудержимо манитъ къ себѣ эта чудная пещера Атридовъ!..

— Провели насъ теперь же въ сокровищницу, которую ты стережешь! — продолжалъ онъ, обращаясь къ великану. — Мы — аѳиняне, и пришли въ горы Аргоса, чтобы почтить прахъ божественныхъ Атридовъ!

Затѣмъ онъ приказалъ нѣсколькимъ рабамъ зажечь факелы. Нищій, надъ которымъ видъ Перикла имѣлъ какую-то особенную власть, молча собрался служить проводникомъ. Рукою, свидѣтельствующею объ исполинской силѣ, онъ отодвинулъ въ сторону огромный камень, лежавшій передъ входомъ и совсѣмъ закрывавшій его. Но и такъ было нелегко, черезъ груды мусора и камней пробраться во внутрь подвала, уходившаго глубоко въ землю.

Проходомъ, построеннымъ изъ громадныхъ плитъ, Периклъ и Аспазія пришли въ высокую, мрачную ротонду, стѣны которой были возведены особымъ способомъ; все болѣе и болѣе съуживающимися кольцами были нагромождены другъ на друга огромные камни и вверху прикрыты конусообразнымъ сводомъ. На стѣнахъ они нашли слѣды древней обдѣлки стѣнъ бронзою; любимое украшеніе стѣнъ въ то время, о которомъ повѣствуетъ Гомеръ. Какимъ блескомъ горѣли въ царскихъ покояхъ эти выложенныя бронзою стѣны при свѣтѣ пылающихъ факеловъ! Но бронзовыя доски были здѣсь уже вездѣ сорваны, безъ всякаго украшенія торчали передъ зрителемъ сѣдые камни громадныхъ, наваленныхъ другъ на друга колецъ.

Изъ ротонды Периклъ и Аспазія вступили черезъ узкій проходъ въ пещеру, вырубленную четвероугольникомъ въ скалѣ.

Въ раздумьѣ они остановились. Тусклый свѣтъ факеловъ слабо освѣщалъ мрачные своды.

— Смѣлая мысль была бы, — сказалъ, наконецъ, Периклъ, — устроить себѣ ночлегъ въ этой каменной гробницѣ!

Аспазія слегка вздрогнула, но сейчасъ же улыбнулась и не могла противиться обаянію ужасающей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, заманчивой мысли, провести ночь въ тысячелѣтней гробницѣ Пелопидовъ, спать надъ прахомъ Атрея и Агамемнона.

Подумали еще о кое-какихъ затрудненіяхъ, но, наконецъ, приступили къ исполненію своей смѣлой мысли. Рабы разостлали ковры на полу маленькой пещеры и приготовили на нихъ постели. Въ ротондѣ растянулся великанъ-нищій, а рабы расположились у наружнаго входа.

Периклъ и Аспазія не безъ нѣкотораго жуткаго чувства остались одни въ пещерѣ. Невѣрный свѣтъ воткнутаго въ землю факела игралъ причудливо на голыхъ, безоконныхъ стѣнахъ. Вокругъ нихъ была мертвая тишина. Ихъ дѣйствительно окружалъ покой могилы.

— Въ эту ночь, — сказалъ Периклъ, — и въ этомъ мѣстѣ мысль о тлѣніи и уничтоженіи является передо мною почти видимо, съ титаническою силою. Какимъ хрупкимъ и перемѣнчивымъ, и бреннымъ кажется все живое, и какъ упорно и долговѣчно противится сокрушительному времени все то, что мы привыкли называть мертвымъ! Давно уже нѣтъ Атрея и Агамемнона, и мы, можетъ быть, вмѣстѣ съ этимъ воздухомъ вдыхаемъ въ себя невидимые атомы ихъ праха. А эти мертвыя стѣны, воздвигнутыя тѣми людьми, стоятъ еще сегодня вокругъ насъ, будутъ стоять, можетъ быть, и вокругъ тѣхъ, которые будутъ вдыхать въ себя атомы нашего тысячелѣтняго праха.

— Я не совсѣмъ согласна съ тобою, о, Периклъ, — возразила Аспазія, — что кратковременное существованіе человѣка имѣло бы основаніе завидовать неразрушимой жизни всего мертваго. Упавшая скала погребаетъ подъ собою цвѣты, но цвѣты возвращаются съ каждою весною, обвиваютъ камень, камень, наконецъ, по прошествіи тысячелѣтій распадается въ прахъ, а цвѣты все живы и живы. Такъ бываетъ погребена жизнь и подъ развалинами городовъ, но она тайно выбивается изъ подъ развалинъ и обвиваетъ камень, который хвалится своею долговѣчностью: ея живые отпрыски даже разрываютъ скалу, и въ концѣ концовъ только то, что, повидимому, такъ кратковременно и непрочно, оказывается истинно вѣчнымъ.

— Ты права, — сказалъ Периклъ, — жизнь скоро утомилась бы и наскучила бы сама себѣ, если бы ей была суждена неизмѣнчивость смерти. Несокрушимость уже равносильна смерти, только въ перемѣнчивости и заключается жизнь.

— Развѣ геройскій духъ Агамемнона, — сказала Аспазія, — не воскресаетъ вновь въ тысячахъ героевъ? и развѣ любовь Париса и Елены не оживаетъ вновь въ безчисленныхъ любовникахъ?

— Конечно, жизнь и приходитъ, и уходитъ, — возразилъ Периклъ, — и возвращается вновь въ вѣчныхъ превращеніяхъ. Но можемъ-ли мы быть увѣрены, что она при этомъ постоянномъ движеніи не теряетъ въ концѣ концовъ сколько-нибудь своей первобытной силы? Не походитъ-ли великое на свѣтѣ немного на каменныя колі ца этого свода, которыя кверху повторяются, но все болѣе и болѣе съуживаясь? Геройскій духъ Агамемнона, повидимому, возвратился, и мы разбили персовъ, но мнѣ сдается, что мы все-таки немного измельчали въ сравненіи съ героями Гомера

— Иное, — возразила Аспазія, — можетъ быть, слабѣе при своемъ возвращеніи, но ты же вѣдь замѣчаешь, что многое возобновляется еще въ большей силѣ и красотѣ. Искусство, погибшее съ этими развалинами, воскресло и создало мраморныя изваянія на стѣнахъ Парѳенона!

— А когда придетъ время, — сказалъ Периклъ, — что и эти мраморныя изваянія и стѣны распадутся прахомъ; когда прекрасные кони и колесницы Паллады, обрушившись съ фронтона, съ грохотомъ разобьются объ утесы, увѣрена-ли ты, что и тогда искусство воскреснетъ въ еще большей красотѣ? или настанетъ иное время, которое будетъ жить только отблескомъ безсмертныхъ развалинъ?

— Объ этомъ пусть ужь заботятся позднѣйшія поколѣнія! — отвѣтила Аспазія.

— Ты упомянула о любви той прекраснѣйшей четы древности, — продолжалъ Периклъ, — и какъ она возобновляется въ безчисленныхъ любовникахъ?

— Развѣ ты въ этомъ сомнѣваешься? — спросила Аспазія.

— Нѣтъ! — воскликнулъ Периклъ, — и я думаю, что любовь, и одна только любовь, всегда возвращается съ равною силою, съ равною жизненною свѣжестью, съ равнымъ восторгомъ!

— Любовь и радость! — подхватила улыбаясь Аспазія.

— Вотъ именно! — повторилъ Периклъ. — Конечно, я не безъ чувства стыда стою на этомъ мѣстѣ, я, можетъ быть, недостоинъ и одну ночь покоиться надъ прахомъ гомеровскихъ героевъ. Но хотя я и долженъ съ мучительною завистью отказаться отъ геройской славы Ахилла, однако же, я раздѣляю счастье Париса: я владѣю прекраснѣйшею женщиною Эллады!

Мина, съ которою Периклъ проговорилъ это, не вполнѣ соотвѣтствовала его словамъ. Казалось, какъ будто онъ сомнѣвается, прилично-ли мужчинѣ отказываться отъ славы Ахиллеса и довольствоваться счастіемъ Париса…

Но съ очарованіемъ прекраснѣйшей эллинской женщины Аспазія съумѣла заглушить эти мысли, возникшія въ мужественной душѣ Перикла. Ея глаза проливали волшебный блескъ въ мрачной пещерѣ, отъ ея щекъ какъ будто бы расходился розовый свѣтъ по всему пространству. Факелъ, горѣвшій сначала такъ тускло, можетъ быть, подобно тому, который нѣкогда свѣтилъ здѣсь при погребеніи убитаго Агамемнона, теперь какъ будто бы ярко вспыхнулъ, подобно свадебному факелу. Лучъ красоты, запавшій въ мрачное подземелье, какъ бы превратилъ самую гробницу въ брачный покой, и вѣчная свѣжесть жизни и любви одержала побѣду надъ ужасомъ смерти и тлѣнія, надъ тысячелѣтнимъ прахомъ Атридовъ.

Когда Периклъ и Аспазія покинули свой ночлегъ и вышли изъ мрачнаго подвала, росистое утро сіяло по всѣмъ полямъ и скатамъ. Но и въ яркомъ дневномъ свѣтѣ было не менѣе одиноко и мертво подъ развалинами дворца Атридовъ. Только коршунъ парилъ неподвижно, съ широко распростертыми крыльями, въ воздушной синевѣ надъ Микенами.

Пока они подкрѣплялись дорожными припасами и виномъ изъ козьяго мѣха, Периклъ спросилъ Аспазію, что она видѣла во снѣ въ гробницѣ Атридовъ?

— Дѣйствительно, — отвѣчала она, — утренній сонъ перенесъ меня въ боевую тревогу передъ Иліонымъ. Я видѣла Ахилла, какъ живого, и какъ сейчасъ вижу его передъ собою. Это былъ юноша какой-то дикой красоты, почти демоническаго вида, высокій и стройный, безукоризненно-правильный овалъ лица обвивали темныя кудри, глаза были черны, какъ уголь, и почти совершенно круглы, что при всемъ благородствѣ очертаній придавало его лицу что-то ужасающее, какое-то подобіе Горгоны; ротъ необыкновенно тонкій, но губы рѣзко очерченныя — во всемъ черты юношеской красоты въ соединеніи съ выраженіемъ дикой, почти не человѣческой богатырской силы. Такъ я видѣла его стоящимъ у кораблей, какъ онъ однимъ своимъ боевымъ кличемъ уже возбуждалъ страхъ и трепетъ въ стѣнахъ Иліона.

— И меня, — сказалъ Периклъ, — сонъ перенесъ въ міръ Гомера, но страннымъ образомъ не въ среду героевъ: я видѣлъ Пенелопу, и что еще страннѣе, видѣлъ ее не такою, какъ изображаетъ ее Гомеръ, не вѣрною и терпѣливою супругою Одиссея, но молодою невѣстою того преданія, которое на мой взглядъ еще глубокомысленнѣе, чѣмъ все то, что повѣствуетъ о ней Гомеръ. Ты, конечно, знаешь преданіе о сватовствѣ Одиссея: какъ спартанскій царь Икарій обѣщалъ уже было свою дочь Пенелопу сватавшемуся Одиссею, надѣясь уговорить его къ переселенію въ Лакедемонъ, и когда это не удалось, пытался уговорить нѣжно любимую дочь отказаться отъ жениха, и даже когда Одиссей повезъ свою невѣсту въ Итаку, погнался за ними, умоляя дочь вернуться, пока, наконецъ, Одиссей ще предложилъ Пенелопѣ объясниться, добровольно-ли она слѣдуетъ за нимъ, или предпочитаетъ возвратиться въ Спарту, къ отцу. И какъ Пенелопа ничего не отвѣтила, а только стыдливо закрыла себѣ лицо, послѣ чего Икарій отпустилъ ее и на мѣстѣ, гдѣ это происходило, поставилъ статую дѣвственной стыдливости. Какая милая картина — эта молча краснѣющая Пенелопа, въ дѣвственной стыдливости покрывающая себѣ лицо! Вотъ въ этомъ-то дѣвственномъ образѣ я видѣлъ ее во снѣ!

Такъ Периклъ и Аспазія разсказывали свои сны, видѣнные надъ прахомъ Атридовъ, и толковали не то шутя, не то серьезно, не скрывается-ли въ этихъ сновидѣніяхъ какого-нибудь предзнаменованія, какого-нибудь тайнаго значенія.

Еще одинъ взглядъ кинули они съ развалинъ Микенъ внизъ на равнину Инаха" и на древній Аргосъ. Потомъ они собрались продолжать свой путь къ горамъ Аркадіи.

Периклъ и Аспазія шли по-долгу пѣшкомъ и, какъ бы прогуливаясь по лѣснымъ дорожкамъ, проводили время въ задушевной бесѣдѣ.

Аспазія до сихъ поръ привыкла покоиться только на подушкахъ и коврахъ, теперь она убѣдилась, что можно отдыхать и на зеленой муравѣ, на мху, въ густой травѣ, на сосновой хвоѣ. Расположившись иногда отдыхать на уютномъ мѣстечкѣ, Периклъ приказывалъ одному изъ рабовъ подать тотъ или другой свитокъ съ пѣснями Гомера, и Аспазія своимъ мягкимъ, чистымъ голосомъ читала изъ нихъ отрывки по желанію супруга. Они рѣшили не посѣщать останки древняго царства Атридовъ безъ пѣсенъ Гомера, и дѣйствительно, теперь только онъ возсталъ передъ ними во всей своей жизненной правдѣ.

Отъ времени до времени происходилъ мелкій, кратковременный разрывъ, когда Периклъ слишкомъ восторженно предавался восхваленію патріархальной геройской старины, Аспазія же находила идеалъ человѣчества въ настоящемъ или даже въ будущемъ.

— У Гомера, — сказалъ однажды Периклъ, — я какъ будто нахожу достопримѣчательное ученіе: именно то, что человѣкъ былъ нѣкогда звѣремъ и постепенно сталъ человѣкомъ. Видно у него, особенно въ Одиссеѣ, какъ постепенно происходило это очеловѣченіе. Онъ вездѣ особенно выставляетъ побѣду человѣчности надъ дикостью, надъ животностью. Вездѣ шла борьба человѣчности съ не вполнѣ еще уничтоженными слѣдами звѣриной натуры. Въ дикихъ лестригонахъ и циклопахъ онъ показываетъ намъ, чѣмъ мы когда-то были. Затѣмъ, въ противуположность этимъ дикимъ полулюдямъ, онъ глубокомысленно изображаетъ человѣчно-благородныя чувства, послѣ людоѣдовъ выводитъ гостепріимныхъ феаковъ, а чтобы предохранить человѣческое отъ обратнаго впаденія въ животное, онъ вездѣ создаетъ наивозможно тѣсную связь съ божественнымъ. Паллада Аѳина, богиня человѣческаго разумнаго мышленія, человѣчно облагороженной энергіи — постоянная спутница и руководительница его героевъ. Онъ проповѣдуетъ человѣчность, человѣчность въ противоположность къ животности. Чистая человѣчность выразилась у него въ чистой поэзіи. Яснымъ эѳиромъ облиты у него всѣ предметы. Краснорѣчивѣе его еще ни чьи уста не провозглашали возвышенную простоту.

Здѣсь Аспазія прервала его.

— Позволь, — сказала она, — ты проронилъ слово, съ которымъ я никакъ не могу согласиться, отъ котораго и ты самъ, можетъ быть, охотно откажешься. Гомеръ отнюдь не простъ, по крайней мѣрѣ, не въ томъ смыслѣ, въ какомъ были просты ваятели до Фидія. Съ Гомеромъ, говоря словами древней притчи, поэзія въ полной зрѣлости возникла изъ главы Зевса. Его рѣчь широка, богата, полнозвучна. Его описанія иногда такъ же роскошны, какъ и живы, и встрѣчаются мѣста въ Иліадѣ и Одиссеѣ, которцкъ никакому позднѣйшему поэту не перещеголять въ риторической красотѣ выраженія. А его краснорѣчіе! Вѣдь рѣчи, которыми вожди пытаются склонить главнаго Ахилла къ новому участію въ боѣ, и отвѣтъ, который онъ даетъ — безусловно мастерскія произведенія! И это не только благодаря поэтическому паренію; и по расположенію и по убѣдительной силѣ доказательства они навсегда останутся образцами совершеннѣйшаго краснорѣчія.

— Все, что ты говоришь, совершенно вѣрно! — сказалъ Периклъ. — И все-таки у Гомера въ извѣстномъ смыслѣ есть то, что я называю возвышенною простотою. Можетъ быть, въ этомъ кроется тайна высочайшаго искусства, что и въ обработанномъ, роскошномъ слогѣ не теряется та возвышенная простота, и съ современною зрѣлостью соединяется первобытная природная свѣжесть.

Послѣ продолжительнаго странствія нѣсколькихъ дней путешественники находились уже посреди суровыхъ горныхъ странъ Аркадіи. Они проходили по горамъ въ сопровожденіи туземныхъ, пастуховъ, которые были не только проводниками, но, вооруженные палицами и тяжелыми копьями, могли служить и защитниками. Въ горной глуши они видѣли, какъ орлы кружили въ облакахъ, какъ разныя другія хищныя птицы на зубчатыхъ скалахъ съ громкимъ клектомъ преслѣдовали другъ друга, какъ стаи журавлей, скворцовъ и галокъ спасались отъ ястреба, бросавшагося на нихъ съ горной вершины. Мѣстами раздавались въ глубинѣ лѣса удары топоровъ, и трескъ вѣковѣчныхъ деревьевъ, падающихъ подъ руками дровосѣковъ. Хищныхъ звѣрей, которые большею частью только по ночамъ покидаютъ свои берлоги, они не встрѣчали на пути. Только свѣтлоглазыми черепахами, которыя неуклюже переваливались между травами и камнями или грѣлись на солнышкѣ, вездѣ была усѣяна почва лѣсовъ Аркадіи.

Такъ странствовали Периклъ и Аспазія по пустыннымъ полямъ и лѣсамъ, и въ то время, какъ они думали, что воспринимаютъ все новое, чуждое съ спокойнымъ чувствомъ, какъ нѣчто совершенно случайное, на самомъ дѣлѣ все имѣло на нихъ многозначительное, таинственное дѣйствіе, и, какъ бы прогуливаясь, они шли навстрѣчу новымъ оборотамъ, перемѣнамъ, рѣшеніямъ своей внутренней жизни и внѣшней судьбы.

Проходя по высокимъ плоскогоріямъ, они часто любовались чудесными видами на отдаленныя области Эллады. На крайнихъ предѣлахъ иногда виднѣлись вершины снѣжныхъ горъ. Однажды пустились въ путь еще до зари и шли по горамъ, еще погруженнымъ въ полумракъ.

— Тебѣ холодно на утреннемъ воздухѣ? — спросилъ Перикіъ Аспазію.

— Меня пронимаетъ дрожь при видѣ этой мрачной горной глуши! — возразила она. — Мнѣ такъ и кажется, что мы уже не на еллинской почвѣ, что мы оставлены всѣми эллинскими богами!

Въ это мгновеніе взоръ Перикла остановился на золотистомъ облачкѣ, которое далеко къ сѣверу показалось на краю горизонта. Онъ указалъ на него и Аспазіи. Облачко увеличивалось, но все стояло на мѣстѣ, и странно рисовалось на равномѣрно сѣромъ ночномъ небѣ. Мало по малу оно получило какую-то особенную ясность и опредѣленныя очертанія, которыя уже перестали казаться облакомъ. Получился какъ бы видъ какой-то отдаленной золотой поляны, какъ бы предназначенной для блаженныхъ боговъ. И наконецъ, когда разсвѣло, и ярко выступили линіи отдаленныхъ горъ, этотъ золотистый блескъ распространился болѣе въ глубину, и путники поняли, что это не неподвижное свѣтлое облачко, а снѣговая вершина отдаленной горы на сѣверѣ, освѣщенная еще невиданнымъ солнцемъ.

— Это, я полагаю, вершина ѳракійскаго Олимпа, горы боговъ! — сказалъ весело Периклъ. — Вотъ видишь, эллинскіе боги еще не оставили насъ! Издали, съ своего вѣчнаго престола, они шлютъ намъ черезъ разсѣлину горъ привѣтъ въ эту суровую пустыню.

— Они хотятъ сказать намъ, — возразила улыбаясь Аспазія, — не забывайте насъ и все прекрасное въ мрачной странѣ дорянъ!

Наконецъ, путники добрались до обильной деревьями и ключами западной части Аркадіи. Здѣсь струились съ лѣсистыхъ склоновъ безчисленные ручейки, то съ глухимъ шумомъ, то съ легкимъ журчаніемъ. На лугахъ, даже несмотря на лѣтніе жары, роскошная трава была постоянно свѣжа и сочна. Зеленѣли высокорослые вязы, буки, яворы и дубы. Мычаніемъ стадъ оглашались долины. Вездѣ путники замѣчали, что находятся въ царствѣ суроваго Пана, пастушьяго бога въ рыжеватой рысьей шкурѣ, въ честь котораго на всѣхъ этихъ вершинахъ струилась алая кровь изъ косматой груди жертвенныхъ барановъ.

Всюду виднѣлись его изображенія, грубо вырѣзанныя изъ вязоваго дерева; всюду слѣды его. Тутъ въ честь ему была повѣшена на яворѣ лохматая шкура вепря, тамъ были въ видѣ благодарственнаго приношенія прибиты къ стволу бука вѣтвистые рога оленя. Около ключей виднѣлись изображенія нимфъ, пожертвованныя пастухами, возлѣ нихъ висѣли различныя приношенія.

Периклъ и Аспазія проходили нагорными дубовыми рощами, которыя восходящее и заходящее дневное свѣтило обливало моремъ золотистаго блеска, а тамъ, гдѣ солнце сверкало, какъ карбункулъ между вѣтвями древесныхъ вершинъ, оно бросало длинные лучи, которые, какъ будто бы, можно было хватать руками. Все это было для нихъ такъ ново, такъ чудесно. На такія явленія они никогда еще не обращали вниманія.

Однажды, проходя по лѣсу, который тянулся на протяженіи нѣсколькихъ часовъ ходьбы, они услышали необыкновенно сильный шумъ въ вѣтвяхъ.

— Помнится, я слышалъ объ одномъ изъ лѣсовъ Аркадіи, — сказалъ Периклъ, — который названъ моремъ, Пелагосъ, по сильному шуму своихъ вершинъ, похожему на шумъ морскихъ волнъ. Можетъ быть, мы проходимъ именно по этому лѣсу.

Но туземцы-проводники, сопровождавшіе ихъ, объяснили, что этотъ шумъ лѣса не постоянное его свойство, и показали при этомъ на небо, недавно еще совершенно ясное, теперь же потускнѣвшее, какъ вороненая сталь. Аркадійцы заключали по этому о приближеніи бури. Путники ускорили свои шаги, чтобы заблаговременно достигнуть ночлега. Но скоро шумъ превратился въ какой-то дикій ревъ, и въ вершинахъ началъ раздаваться трескъ. Мелкія, но черныя, какъ ночь, дождевыя тучи, гонимыя вѣтромъ, неслись на мглисто-сѣромъ небѣ. Недавно еще золотое, лучезарное солнце стояло теперь сѣрно-желтымъ пятномъ надъ вершинами горъ, которыя сверкали тусклымъ свѣтомъ. Вихрь съ вершинъ деревьевъ спустился до земли и сталъ неистово крутить листву, песокъ и вѣтви. Упали первыя капли дождя, а черезъ нѣсколько мгновеній ливень, сначала смѣшанный съ градомъ, хлынулъ ручьями. Путники едва успѣли укрыться подъ широкою кущею исполинскаго дуба. Вдругъ страшный ударъ грома прокатился въ горахъ. Послѣдовала молнія за молніей, ударъ за ударомъ, грозовыя тучи какъ будто бы неслись со всѣхъ сторонъ неба. Синеватыя молніи перекрещивались надъ головами испуганныхъ путниковъ, громъ стократно отдавался въ долинахъ и ущельяхъ. При этомъ дождь лилъ не переставая, буря бушевала, хищныя птицы пронзительно кричали, вдали слышался вой волка.

Тревожными взорами поглядывали путешественники изъ подъ своего дуба на ужасы непогоды, охватившей ихъ со всѣхъ сторонъ.

Вдругъ передъ ихъ глазами, изъ черной тучи, нависшей надъ гребнемъ зубчатой скалы, молнія ударила въ одно изъ высочайшихъ деревъ лѣса. Гигантскій стволъ вспыхнулъ и въ одно мгновеніе былъ облитъ пламенемъ отъ верхушки до корня; дождь искръ посыпался изъ затрещавшихъ сучьевъ, сѣрный запахъ распространился въ воздухѣ. Отъ горящаго дуба языки огня начали захватывать другія деревья и грозили уже и прибѣжищу путниковъ. Аркадійцы обѣщали довести ихъ въ скоромъ времени до ближайшаго поселенія, гдѣ можно было переночевать. Они пустились по непроходимымъ дебрямъ, слѣдуя за своими проводниками.

Скоро дождь пересталъ; но слышался глухой шумъ потоковъ, которые съ высотъ низвергались въ ущелья, смывая и унося съ собою камни и песокъ, сломанные сучья и даже обломки скалъ.,

Насталъ вечеръ, гроза совсѣмъ стихла. Вѣтеръ разогналъ тучи, и мѣсяцъ взошелъ тихо надъ лѣсомъ, надъ которымъ еще такъ недавно бушевала борьба разъяренныхъ стихій.

Путники очутились на большой полянѣ, покрытой роскошною травою и спускавшейся внизъ по отлогому склону горы. Здѣсь въ ночной тиши открылась взорамъ своеобразная картина. Далеко вокругъ торчали зубчатыя вершины скалъ, освѣщенныя мѣсяцемъ который то ясно сіялъ на чистомъ небѣ, то едва виднѣлся изъ-за проносившихся передъ нимъ тучекъ. Взоръ едва успѣвалъ схватывать всѣ окружающія явленія, и усталые странники шли, какъ бы подъ обаяніемъ чудныхъ сновидѣній. Съ разныхъ сторонъ доносился до ихъ слуха шумъ горныхъ потоковъ. Посреди открытой поляны стоялъ одиноко огороженный дворъ пастуха. Только что путники приблизились къ нему, имъ навстрѣчу вышелъ человѣкъ, вооруженный и одѣтый въ звѣриную шкуру, очевидно, охранявшій дворъ отъ ночныхъ нападеній хищныхъ звѣрей. Двѣ громадныя собаки бѣжали съ лаемъ передъ нимъ.

Проводники скоро объяснились съ нимъ, Они попросили ночлега для аѳинскихъ путешественниковъ. Сторожъ повелъ ихъ, отогнавъ разлаявшихся собакъ камнями за изгородь, обсаженную густымъ боярышникомъ, во дворъ, посреди котораго горѣлъ костеръ. Владѣлецъ двора, простой пастухъ, подошелъ и привѣтствовалъ гостей, не спрашивая ихъ ни о происхожденіи, ни объ имени, ни о цѣли ихъ путешествія. Онъ велѣлъ зарѣзать барана и изжарить его на кострѣ.

Угостивъ странниковъ, онъ отвелъ ночлегъ для рабовъ по сараямъ, Периклу же и Аспазіи уступилъ собственную и женину коморку, и устроилъ для нихъ постель, насыпавъ на полъ мелкаго хворосту и сухой травы и покрывъ все это мягкими бараньими шкурами. На мѣсто одѣялъ, онъ далъ имъ нѣсколько козьихъ шкуръ и еще свой собственный плащъ.

Разнообразныя случайности, мелкія приключенія, и даже непріятности путешествія обыкновенно только увеличиваютъ охоту продолжать путь, а не уменьшаютъ ее. Пестрая перемѣна картинъ и событій всегда забавляетъ, а чистый воздухъ и открытое небо не только подкрѣпляютъ и освѣжаютъ, но и веселятъ усталыхъ путниковъ.

Периклу никогда не бывало такъ весело, какъ здѣсь, въ хижинѣ пастуха, передъ этой бѣднѣйшею постелью. Серебристый смѣхъ Аспазіи звучалъ какъ-то совсѣмъ особенно въ перемежку съ идиллическимъ мычаніемъ скота въ хлѣвахъ.

— Сколько чудеснаго ниспослали намъ боги, которымъ мы довѣрились на нашемъ пути! — сказалъ Периклъ. — Нѣсколько дней тому назадъ мы спали въ древней царской гробницѣ и перенеслись во времена Иліады, а сегодня, какъ кажется, насъ ожидаютъ приключенія Одиссеи. Надъ нами носится духъ Гомера, съ тѣхъ поръ какъ мы перешли черезъ Истмъ; мы, пожалуй, еще совсѣмъ перемѣнимся за время путешествія, и, когда вернемся, будемъ чужими между утонченными, почти уже изнѣженными аѳинянами!

Когда Периклъ и Аспазія, рано проснувшись отъ собачьяго лая и протяжнаго мычанія стада, встали и вышли на просторный дворъ, они увидѣли нѣсколькихъ неуклюжихъ пастуховъ, которые шли къ хлѣвамъ. Большая, лохматая собака возилась съ жабою, которую нашла въ сырой травѣ. Громко лая и бѣшено прыгая, она то мордой, то лапой тормошила свою добычу, пока, наконецъ опрокинувъ на спину, не задушила ее. Другая собака дралась, или, вѣрнѣе сказать, возилась съ козломъ. Козелъ бодался, а собака норовила схватить его за бороду и укусить въ морду. У колодца сидѣлъ голый ребенокъ и бросалъ камешками въ солнечный кругъ, отражавшійся въ водѣ.

Вотъ начало выходить изъ хлѣвовъ стадо; впереди всѣхъ здоровенный заводскій быкъ; телята съ веселымъ мычаніемъ прыгали вокругъ своихъ матокъ. За ними шли два работника съ пастушьими посохами въ рукахъ, сопровождаемые двумя большими собаками. Потомъ вышло стадо козъ, за которымъ смотрѣло нѣсколько мальчишекъ. Передняго козла подошедшій пастухъ-хозяинъ схватилъ за косматую бороду и погладилъ.

— Этотъ молодецъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Периклу и Аспазіи, — въ темныя ночи всегда замѣчаетъ и показываетъ приближеніе волка или рыси, даже когда собаки спятъ и не думаютъ отогнать звѣря.

А блеющее стадо овецъ собралось вокругъ смуглой дѣвочки, въ широкополой шляпѣ и съ посохомъ въ рукѣ. Въ этой дѣвочкѣ было что-то, что въ первую минуту возбуждало вниманіе, производило впечатлѣніе, о которомъ нельзя было сразу дать себѣ отчетъ. По фигурѣ и по бѣдной одеждѣ она едва-ли отличалась отъ всякой другой, простой пастушки, но ея русыя косы и глаза поражали чѣмъ-то особеннымъ. Эти глаза были замѣчательно глубоки и мечтательны, и съ какимъ-то дѣтскимъ удивленіемъ смотрѣли на окружающіе, знакомые и привычные предметы.

Овцы съ блеяніемъ толпились и скакали вокругъ нея. Одинъ маленькій, бѣлый ягненокъ лизалъ ласково протянутую руку дѣвочки.

Когда стадо овецъ, вмѣстѣ съ дѣвочкой, вышло изъ воротъ двора, гостепріимный пастухъ подошелъ къ Периклу и Аспазіи, и отъ него они узнали, что молодая пастушка его единственная дочь, Кора. Онъ предложилъ имъ на завтракъ кое-что изъ своихъ деревенскихъ припасовъ, причемъ помогала жена его, Гликайна.

Периклъ спросилъ пастуха, позволитъ-ли онъ ему и его спутникамъ остаться здѣсь на весь день для отдыха, который былъ имъ необходимъ послѣ трудовъ послѣдняго пути.

Съ радостью тотъ согласился на это, побѣжалъ къ женѣ и сказалъ таинственно:

— Гликайна, мнѣ сдается, что тѣ оба не смертные люди. По красотѣ и по всему виду это, на мой взглядъ, переодѣтые боги, которые, вѣдь, не разъ ужъ такъ заходили къ бѣднымъ пастухамъ. И до ѣды они чуть-чуть только дотрогиваются.

— Ну, а рабы, — сказала Гликайна, — по твоему тоже боги?

— Нѣтъ, — сказалъ пастухъ, — они ѣдятъ и пьютъ по человѣчески. А тѣ оба — ну, да все равно! Угости ихъ только, какъ можно лучше.

Затѣмъ хозяинъ вернулся къ своимъ гостямъ, провелъ ихъ вездѣ, показалъ свои хлѣва и амбары, свои вылощенные подойники, чашки, наполненныя до краевъ молокомъ, корзины съ сыромъ. Показалъ оставленныхъ въ хлѣвѣ свиней съ поросятами, хвалилъ ихъ нѣжное мясо и тутъ же покормилъ ихъ жолудями каменнаго дуба и краснымъ кизвлемъ. Каждый разъ, когда Аспазія, уставъ, смотрѣла, гдѣ бы присѣсть, онъ сейчасъ разстилалъ пеструю шкуру серны, лукаво при томъ улыбаясь, какъ бы желая показать, что знаетъ, какъ смертнымъ надо обходиться съ переодѣтыми богами.

Шкуры и головы убитыхъ хищныхъ звѣрей были въ большомъ числѣ развѣшены по изгороди двора и по ближайшимъ деревьямъ, и осмотрѣвъ еще все это, Периклъ и Аспазія вздохнули свободнѣе посреди душистыхъ травъ поляны, выйдя на вольный воздухъ и оставшись вдвоемъ. Свѣжею зеленью сверкали на утреннемъ солнцѣ горы, какъ бы обмытыя вчерашнимъ дождемъ. Покрытые росою стебли травы походили на наточенные клинки. Стая воронъ, перелетѣла, какъ бы съ какой-то дѣловитой поспѣшностью, черезъ поляну, опустилась на одно изъ отдѣльно стоящихъ деревьевъ, черезъ нѣсколько мгновеній опять взлетѣла и исчезла въ синевѣ неба. На горныхъ вершинахъ виднѣлись пастухи съ своими стадами. Долины были полны густого бѣлаго тумана, который колыхался, подобно морскимъ волнамъ, и въ которомъ тонули и исчезали сходящія съ вершинъ стада. Овцы и коровы паслись всюду по равнинамъ, и веселыя козы лазали по скаламъ. Кое-гдѣ раздавался звукъ сиринги, иногда и пѣніе, — забава пастуховъ въ полѣ. Съ одной стороны гуляющіе услышали звуки, которые поразили ихъ своею пріятностью. Они пошли по направленію ихъ, и встрѣтили группу пастуховъ, которые, собравшись въ кружокъ, слушали одного, прекрасно игравшаго на свирѣли. Скоро изъ толпы слушавшихъ выступилъ одинъ на состязаніе съ игравшимъ. Когда Периклъ и Аспазія подошли, оба выпустили свирѣли изо рта и чуть не изъ рукъ, и всѣ пастухи стояли, какъ перепуганные неожиданнымъ явленіемъ. Когда же Периклъ ласковыми словами попросилъ ихъ продолжать начатое состязаніе, и объяснилъ, что онъ и его жена на пути изъ Аѳинъ въ Элисъ укрылись здѣсь отъ вчерашней непогоды, оба музыканта съ еще большимъ усердіемъ, чѣмъ прежде, принялись за свое состязаніе и просили аѳинянина и его супругу быть судьями.

Периклъ и Аспазія были въ восторгѣ отъ этой игры. Они удивлялись, что въ средѣ такихъ грубыхъ мужиковъ, какъ эти аркадскіе горцы, могло до такой тонкости и до такого совершенства развиться искусство, хотя бы и бѣдное.

Аспазія спросила пастуховъ, не могутъ-ли они также устроить состязаніе въ выразительной пляскѣ. Пастухи указали на младшаго товарища, стройнаго мальчика, который выступилъ по зову Перикла, и презабавно, но и не безъ нѣкоторой прелести проплясалъ танецъ, въ которомъ съумѣлъ подражательными движеніями изобразить разныя исправленія сельской жизни.

— Не можешь-ли ты проплясать что-нибудь вдвоемъ? — спросила Аспазія мальчика.

— Кабы Кора захотѣла, — сказалъ онъ почти печальнымъ тономъ, и глядя грустными глазами вдаль.

— Кора? — воскликнули смѣясь другіе пастухи. — Далась дураку Кора! Да вѣдь она тебя знать не хочетъ!

Мальчикъ вздохнулъ и отошелъ къ сторонѣ.

Идя далѣе, Периклъ и Аспазія дошли до укромнаго, окруженнаго деревьями лужка. Здѣсь они увидѣли Кору, сидящую посреди своихъ овецъ. Нѣсколько молоденькихъ, кудрявенькихъ барашковъ лежали вокругъ нея, положивъ головы ей на колѣни. Сама же Кора, опустивъ голову, сосредоточенно смотрѣла на черепаху, которая лежала у нея на колѣняхъ, и своими красивыми умными глазами, какъ бы отвѣчала на взглядъ дѣвочки.

— Гдѣ ты нашла эту черепаху? — спросилъ подойдя Периклъ.

Дѣвочка такъ была погружена въ свое мечтательное раздумье, что теперь только и замѣтила подошедшихъ чужеземцевъ.

Она подняла голову, окинула ихъ своими большими дѣтскими глазами и сказала:

— Черепахи сами ползутъ ко мнѣ изъ ближняго лѣса. Особенно оцна, вотъ эта, приходитъ каждый день, и совсѣмъ не боится, не прячетъ, а высовываетъ шею и голову, когда я ее трогаю, и все смотритъ мнѣ въ глаза. Старуха Бавбо говоритъ, что иногда подъ видомъ черепахи скрывается самъ Панъ. И я думаю (продолжала дѣвочка шепотомъ), что въ этой черепахѣ есть что-то особенное; съ тѣхъ поръ, какъ она стала приходить изъ лѣсу и оставаться цѣлый день у меня и около овецъ, стадо удивительно какъ размножается.

Разъ увлекшись разсказомъ, аркадская дѣвочка, подстрекаемая разспросами Аспазіи, продолжала свою ребяческую болтовню. Мило звучали разсказы пастушки съ задумчивыми глазами о лѣсномъ и пастушьемъ богѣ Панѣ, какъ чудесно доносится иногда съ отдаленныхъ горъ звукъ его свирѣли, какъ онъ иногда бываетъ милостивъ, а иногда и золъ. Разсказывала она и про козлоногихъ обитателей лѣсовъ, сатировъ, которые докучаютъ своими любезностями не только нимфамъ, но пристаютъ и къ пастушкамъ, и какъ разъ одинъ изъ нихъ гнался за нею, пока она не спугнула его горящею головнею, выхваченною изъ сторожевого костра въ лѣсу; также и о нимфахъ, которыя, подобно сатирамъ, живутъ въ лѣсахъ, и иногда при свѣтѣ луны показываются людямъ, что, однако, всегда бываетъ несчастьемъ, такъ какъ человѣкъ, увидавшій въ лѣсу нимфу, сходитъ съ ума, и вылечить его невозможно.

Умъ дѣвочки былъ напитанъ странными преданіями и разсказами ея аркадской родины. Она говорила о дикихъ болотахъ и страшныхъ ущельяхъ, о проклятыхъ богами лѣсныхъ озерахъ, въ которыхъ не живетъ рыба, о пещерахъ, въ которыхъ укрываются злые духи, о замѣчательныхъ святыняхъ Пана на мрачно-пустынныхъ горныхъ вершинахъ. И чѣмъ страшнѣе становились разсказы дѣвочки, тѣмъ шире раскрывались ея дѣтски-боязливые глаза.

— Въ Стимфалосѣ, — говорила она, — висятъ подъ кровлею храма стимфалійскія птицы, которыхъ убилъ герой Гераклъ. Мой отецъ самъ видѣлъ ихъ. А позади храма стоятъ мраморныя дѣвы съ птичьими носами. Тѣ убитыя стимфалійскія птицы будутъ величиною съ журавлей; онѣ кидались на людей, разбивали имъ своими носами головы и потомъ съѣдали ихъ. Носы у нихъ были такъ крѣпки, что онѣ могли раскусить ими даже желѣзо.

Отъ проклятыхъ озеръ въ глубинѣ лѣсовъ, гдѣ не живетъ рыба, и надъ которыми даже птицы мрутъ на лету, она перевела разговоръ на страшныя воды Стикса, которыя въ самомъ мрачномъ изъ аркадскихъ ущелій стекаютъ съ высокой, дикой скалы; а отъ Стикса перешла къ дикимъ звѣрямъ въ горныхъ лѣсахъ и какъ аркадійцы охотятся за ними. Почтутъ въ ея глазахъ исчезло дѣтски-боязливое выраженіе и они засверкали смѣлою отвагою. Она разсказала, какъ пастухи, когда вблизи дворовъ станетъ показываться какой-нибудь звѣрь, должны по цѣлымъ ночамъ, въ бурю и непогоду сторожить на открытомъ воздухѣ, какъ яркіе огни горятъ цѣлую ночь, какъ въ ночной тиши издали изъ лѣса вдругъ раздастся голодный ревъ звѣря, и какъ всѣ тогда отправляются отыскивать его слѣдъ, или какъ подстерегаютъ его изъ засады, и когда онъ только что соберется перепрыгнуть черезъ заборъ двора, вдругъ бросаются на него съ копьями, камнями и головнями и убиваютъ его.

Периклъ и Аспазія были поражены выраженіемъ смѣлаго участія, которое при этихъ разсказахъ свѣтилось во взорахъ и минахъ пастушки, въ душѣ которой еще недавно жили, повидимому одни только суевѣрныя преданія родины.

— Тебѣ самой какъ будто бы хотѣлось участвовать въ такихъ охотахъ! сказала — Аспазія.

— Очень, очень хотѣлось бы! — воскликнула Кора. — Кромѣ того назойливаго сатира я ужь два раза отгоняла головнями волковъ отъ моего стада.

— Дѣвочка эта, — сказалъ Периклъ Аспазіи, — живо напоминаетъ мнѣ ту славную дочь аркадской земли, Аталанту, которую отецъ, желавшій имѣть не дочерей, а только сыновей, бросилъ въ лѣсу, гдѣ она была вскормлена медвѣдицею и воспитана охотниками, и которая потомъ жила въ аркадскихъ лѣсахъ, своимъ копьемъ и лукомъ наводя страхъ на дикихъ звѣрей, предаваясь одной своей страсти къ охотѣ и не зная никакихъ нѣжныхъ чувствъ.

— Неужели ты всегда бываешь одна съ своими овцами? — спросила Аспазія. — Развѣ ты никого не любишь и не желаешь имѣть около себя?

— Какъ же! — сказала Кора и посмотрѣла на спрашивающую съ тѣмъ дѣтски-удивленнымъ выраженіемъ въ глазахъ, — я люблю вотъ эту черепаху съ умными глазками, которая все такъ смотритъ на меня, и которая когда-нибудь превратится и заговоритъ, потому что ночью я ее часто вижу во снѣ, и тогда она все разговариваетъ со мною. Я люблю и овецъ; я люблю и эти знакомыя деревья, и цѣльными часами слушаю, какъ они шумятъ. Я люблю и солнышко; но мнѣ любо также, когда дождикъ шумитъ по листьямъ, и когда гроза гремитъ въ горахъ. И птицъ я люблю, и большихъ, орловъ и журавлей, которые летаютъ высоко-высоко надо мною, и маленькихъ, которые поютъ на деревьяхъ. А больше всего я люблю далекія горы, особливо вечеромъ, когда онѣ покраснѣютъ, или ночью, когда все тихо, совсѣмъ тихо, а онѣ такъ спокойно стоятъ въ бѣломъ свѣтѣ.

Периклъ и Аспазія улыбнулись.

— Кажется, чтомы опять ошиблись, — сказалъ Периклъ, — считая пастушку, которая любитъ столько разныхъ вещей, неспособною къ нѣжнымъ чувствамъ.

Аспазія отвела Перикла въ сторону и сказала:

— Что было бы съ этой глупенькой аркадской пастушкой, которая сидитъ съ черепахою на колѣняхъ и ждетъ, что та превратится въ бога-Пана, если бы она вдругъ очутилась въ Аѳинахъ? Какъ она была бы забавна, если бы я присоединила ее къ тѣмъ обѣимъ дѣвушкамъ, которыхъ приняла къ себѣ, и которыхъ въ Аѳинахъ уже начали называть моею школою!

— Она была бы вороной между голубями! — возразилъ Периклъ.

Все болѣе и болѣе привлекала ихъ болтовня дѣвочки, въ которой проявлялась такая странная фантазія, но и какое-то совершенно своеобразное чувство. Но скоро Аспазія начала мѣняться съ ней ролью, превратившись изъ слушательницы въ разсказчицу. Она начала разсказывать пастушкѣ объ Аѳинахъ, пока Периклъ не побудилъ ее прекратить разговоръ, предложивъ продолжать начатую прогулку. Скоро они скрылись въ лѣсу. Насталъ полдень, утренняя сырость исчезла, кусты, нагрѣтые палящимъ солнцемъ, струили потоки благовоній. На полянахъ и лѣсосѣкахъ росла высокая, цвѣтущая трава, запахъ которой, въ смѣшеніи съ ароматами древесной смолы, придавалъ воздуху особенную, упоителиную свѣжесть. Всюду раздавалось трещаніе кузнечиковъ.

Когда Периклъ и Аспазія сѣлнотдохнуть, и къ нимъ поползли чере пахи, которыхъ такъ любила Кора; и у нихъ надъ головами летали большія птицы, а на деревьяхъ распѣвали маленькія; шумъ деревьевъ, которому Кора внимала по цѣлымъ часамъ, разносился и надъ ними, любимое солнышко Коры кидало и на нихъ свои лучи.

— Глухой шумъ этихъ аркадскихъ горныхъ лѣсовъ, — сказалъ Периклъ, — который какъ бы доносится изъ безконечной дали, и въ безконечной же дали теряется, наводитъ на меня какой-то невѣдомый трепетъ. Я никогда не испыталъ ничего подобнаго въ жизни. Я никогда еще не прислушивался къ лѣснымъ голосамъ, и равнодушно проходилъ мимо явленій, которыя теперь говорятъ душѣ. Вотъ посмотри на эту тоненькую ниточку, сверкающую на солнцѣ, протянутую отъ верхушки травинки къ голубому цвѣтку колокольчика; разсматривала-ли ты когда-нибудь внимательно эту чудесно-тонкую, серебристую работу паука? Эта аркадская дѣвочка учитъ насъ, что можно разсматривать и любить вещи, которыя обыкновенно едва примѣчаешь, и которыми наслаждаешься безъ всякаго сознанія, безъ благодарности, какъ воздухомъ, которымъ дышешь.

— Твоя душа, мой Периклъ, — возразила Аспазія, — повидимому, слишкомъ легко открывается для всякихъ новыхъ впечатлѣній! Теперь аркадская пастушка заразила тебя какою-то новою и неслыханною любовью, любовью къ деревьямъ, и облакамъ, и птицамъ поднебеснымъ, и запахъ аркадскихъ горныхъ травъ тебѣ, пожалуй, уже пріятнѣе, чѣмъ благовоніе всѣхъ розовыхъ садовъ Милета.

— Согласись, — сказалъ Периклъ, — что этотъ ароматическій лѣсной запахъ освѣжаетъ сердце, знойное же дыханіе розъ наводитъ на человѣка истому. Дѣйствительно, я чувствую здѣсь надъ собою вѣяніе новой жизни. Помнишь, какъ мы стояли разъ на акрополѣ въ гротѣ Пана, и ты съ пренебреженіемъ смотрѣла на него; тогда у насъ и въ мысляхъ не было, что этотъ богъ такъ привѣтливо нриметъ и такъ радушно угоститъ насъ у себя. Мирное счастіе окружаетъ насъ здѣсь, и когда я душою переношусь изъ этой первобытной тишины въ шумныя Аѳины, то вся эта вѣчная суетня и бѣготня тѣхъ людей кажется мнѣ почти пустою въ сравненіи съ божественнымъ покоемъ этихъ пастуховъ въ ихъ горномъ уединеніи.

— Я только наполовину раздѣляю твой взглядъ на наслажденія, которыя доставляетъ намъ здѣсь гостепріимство Пана, — сказала Аспазія. — Эти люди грубы и неразвиты, отъ далекихъ снѣжныхъ горъ на меня вѣетъ холодомъ, близкія горы меня пугаютъ, какъ будто бы ихъ вершины могутъ ежеминутно обрушиться на меня. Грустно однообразный шумъ этихъ исполинскихъ сосенъ мнѣ непріятенъ и, кажется, способенъ возбудить въ душѣ человѣка мрачное, задумчивое и мечтательное настроеніе. Я предпочитаю открытыя, солнечныя поля, цвѣтущія нивы, берега съ далекимъ видомъ на море. Я предпочитаю тѣ мѣста, гдѣ свѣтлый, дѣятельный умъ развивается въ прекрасной зрѣлости. Ты какъ будто бы готовъ остаться здѣсь съ пастухами, я же была бы готова всѣхъ ихъ увести отсюда, чтобы сдѣлать изъ нихъ людей. Ну что же? поступи такъ, какъ нѣкогда Аполлонъ, которому тоже вѣдь какъ-то вздумалось, присоединиться къ пастухамъ, и пасти стада. Останься здѣсь! Можешь жить, какъ кузнечикъ: спокойно, мирно, безстрастно. А захочется тебѣ иногда какой-нибудь дѣятельности, то можешь вѣдь плести лэвушки для кузнечиковъ, или ставить западни для птичекъ, или пращемъ и камешками разгонять скворцовъ и журавлей на полянѣ. Или же можешь пасти овецъ Коры, которую я беру съ собою въ Аѳины.

Периклъ улыбнулся.

— Такъ ты дѣйствительно думаешь, — сказалъ онъ, — взять ее съ собою?

— Да, думаю, — отвѣчала Аспазія, — и надѣюсь, что ты не откажешь мнѣ въ своемъ согласіи на то.

Периклъ удивился.

— Въ согласіи, — сказалъ онъ, — я не отказываю; но какое же ты при этомъ имѣешь намѣреніе?

— Это шутка! — возразила Аспазія. — Кора будетъ меня забавлять. Я не могу удержаться отъ смѣха каждый разъ, когда вижу ея большіе, круглые, боязливые глаза.

Аспазія говорила правду. Она дѣйствительно хотѣла позабавиться дѣвочкою, посмотрѣть, что будетъ съ суевѣрною, ничего не видавшею пастушкою, когда она вдругъ очутится посреди утонченной жизни Аѳинъ.

Одинъ изъ рабовъ заболѣлъ, и это заставило Перикла остаться у пастуха на второй день.

И этотъ день аѳинская чета провела большею частью въ сообществѣ Коры. Кора опять болтала, опять разсказывала исторіи изъ быта пастуховъ, и даже спѣла нѣсколько странныхъ, ребяческихъ пѣсенокъ собственнаго сочиненія, въ родѣ слѣдующей:

Съ утеса ручеекъ течетъ,

Спускается въ оврагъ,

Олени ходятъ по лѣсу,

Онъ смотритъ и смѣется.

Цвѣточки онъ кропитъ росой,

Животныхъ онъ поитъ,

А какъ опятъ придетъ зима,

Его покроетъ ледъ.

Она разсказывала о Дафнисѣ, который умеръ отъ любовной тоски и котораго оплакивали потомъ всѣ звѣри. Но этотъ грустный разсказъ не понравился Аспазіи: она выслушала его съ насмѣшливою улыбкою.

Когда имъ во время прогулки случалось подходить къ ключу, и Аспазія наклонялась надъ водоемомъ, въ которомъ собирались хрустально-свѣтлыя воды его, Кора боязливо отстраняла и остерегала ее, говоря, что въ такой водѣ можно вдругъ увидѣть отраженіе чужого лица, именно лица нимфы, которая заглянетъ человѣку черезъ плечо, и тогда ему бѣда.

Когда солнце стояло въ зенитѣ, и въ полуденной тишинѣ раздался откуда-то звукъ свирѣли, Кора сказала: — «Панъ опять разсердится; онъ не любитъ, когда его разбудятъ во время полуденнаго отдыха сирингами или какимъ-нибудь шумомъ». — А на свирѣли игралъ тотъ самый пастушокъ, который наканунѣ, но желанью Перикла и Аспазіи, плясалъ по деревенски. Мальчикъ зналъ, что Панъ не любитъ свирѣльнаго звука въ полдень; но онъ всегда игралъ, когда замѣчалъ, что Кора близко: онъ думалъ этимъ понравиться ей. А Кора бранила бѣдняжку. И все-таки у нея было нѣжное сердце. На глазахъ Перикла и Аспазіи она спасла кузнечика, попавшаго въ паутину.

Она стала внимателино вслушиваться, когда Аспазія снова начала разсказывать объ Аѳинахъ.

Аспазія нарочно старалась представить аѳинскую жизнь въ самомъ заманчивомъ свѣтѣ. Она нарушила миръ этой идиллической натуры, произвела разладъ въ гармоніи этого дѣтскаго сердца. Наконецъ, она предложила Корѣ ѣхать съ нею въ Аѳины. Кора не отвѣчала, но глубоко задумалась.

Аспазія обратилась къ родителямъ, и объявила имъ, что хотѣла бы взять Кору съ собой въ Аѳины, что ее ожидаетъ тамъ счастливая участь.

— Если бы богамъ такъ было угодно! — сказалъ честный пастухъ. — Если бы богамъ такъ было угодно! — повторила его жена. Но прямого отвѣта они не дали… И сколько разъ Аспазія ни возобновляла вопроса о ихъ согласіи, они все только отвѣчали:

— Если бы богамъ такъ было угодно!

Видно было, что отцу и матери нелегко разстаться съ единственною дочерью, хотя бы даже въ виду величайшаго счастія для нея.

Вечеромъ того же дня Кора, вернувшись уже домой съ своимъ стадомъ, вдругъ куда-то исчезла. Долго ее искали, наконецъ, Периклъ и Аспазія, стоя недалеко отъ воротъ двора, увидѣли, что она идетъ. Но она шла въ странномъ видѣ. Обѣ руки были у нея подняты и ладони были плотно приложены къ ушамъ. Въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ Перикла и Аспазіи стояли, собравшись въ кучу, ихъ рабы. Какъ только дѣвочка подошла къ этой группѣ, она вдругъ отняла руки отъ ушей и стала прислушиваться къ разговору. Почти въ ту же минуту она слегка вздрогнула, прижала одну руку къ груди и остановилась, какъ вкопанная.

Периклъ и Аспазія подошли къ ней и спросили о причинѣ ея смущенія.

— Я спрашивала Пана, угодно-ли богамъ, чтобы я ѣхала съ вами въ Аѳины, — отвѣчала она.

— Какъ же именно? — спросили оба.

— Вотъ тамъ, въ долинѣ, — сказала дѣвочка, — есть священный гротъ Пана. Тамъ стоитъ дубовая статуя бога. Туда ходятъ всѣ пастухи, если хотятъ узнать какую-нибудь тайну. Нужно шепнуть вопросъ богу на ухо, потомъ заткнуть себѣ уши руками, пока не встрѣтишься съ любыми, которые какъ разъ разговариваютъ. Тогда надо вдругъ отнять руки, и первое слово, которое услышишь, и будетъ рѣшеніе Пана, отвѣтъ на вопросъ, сказанный ему на ухо.

— И какое же первое слово ты услыхала отъ тѣхъ рабовъ? — спросила Аспазія.

— Слово Аѳины! — отвѣчала Кора, затрепетавъ отъ волненія. — Значитъ Пану угодно, чтобы я ѣхала въ Аѳины, — продолжала она со вздохомъ.

— Онъ позволяетъ тебѣ также взять съ собою твою любимую черепаху! — сказала съ улыбкой Аспазія.

Подошли родители Коры.

— Панъ хочетъ, чтобы я ѣхала въ Аѳины! — сказала дѣвочка грустнымъ, но рѣшительнымъ тономъ. И она снова разсказала, какъ спрашивала оракулъ Пана.

Отецъ и мать выслушали разсказъ, въ смущеніи взглянули другъ на друга, и повторили потомъ съ такою же грустью, какъ сама Кора:

— Панъ хочетъ, чтобы Кора ѣхала въ Аѳины!

Потомъ они подошли къ заплакавшей дочери и поцѣловали ее.

— Кора будетъ награждена за свое послушаніе богу! — сказала Аспазія. — Она будетъ вамъ часто посылать вѣсти о себѣ и подарки, а когда вы состарѣетесь, она возьметъ васъ къ себѣ и вы будете доживать свой вѣкъ съ нею вмѣстѣ.

— Вчера уже было предзнаменованіе въ домѣ, — сказалъ задумчиво пастухъ. — Змѣя подкралась было къ гнѣзду ласточки на кровлѣ, и упала черезъ дымницу прямо на очагъ!

Аспазія сказала имъ еще нѣсколько ободрительныхъ и утѣшительныхъ словъ, и наконецъ оба молча, хотя и съ выраженіемъ глубокой скорби, покорились волѣ боговъ.

Грустно звучала издали свирѣль влюбленнаго пастушка, между тѣмъ какъ ночныя тѣни начали покрывать мирное селеніе.

Всѣ пошли во дворъ, чтобы провести тамъ ночь, для Перикла и Аспазіи послѣднюю въ аркадскихъ горахъ. Съ разсвѣтомъ они готовились въ путь, чтобы продолжать свое странствіе въ Элиду, гдѣ ихъ ожидали событія болѣе крупныя, нежели въ мирномъ краю пастуховъ.

XVIII.
Новый богъ и его молнія.

Не для того, чтобы видѣть состязанія олимпійскихъ скороходовъ и атлетовъ, не для того, чтобы слышать восторженные клики многотысячной толпы эллиновъ, привѣтствующихъ побѣдителя въ бѣгѣ, въ борьбѣ и кулачномъ бою, въ прыганьѣ, въ метаньи копья и диска, Периклъ и Аспазія отправлялись въ Элиду. Ихъ сердца неслись навстрѣчу Фидію, когда они, наконецъ, въ свѣжее росистое утро прибыли въ прославленную, орошенную священными волнами Алфея, равнину Олимпіи. Всѣ дороги, ведущія отъ аркадскихъ горъ, или съ юга Пелопоннеза черезъ Мессенію, или съ сѣвера черезъ Ахаю къ элидскому берегу, особенно же такъ называемая дорога священныхъ празднествъ, которая шла вдоль Алфея, были полны народу; и по близкому западному морю приплывали убранные цвѣтами корабли отъ береговъ Италіи и Сициліи.

Периклъ и Аспазія попали въ самую суету шедшихъ къ пизатійскому ристалищу каравановъ, торжественныхъ посольствъ, которыя непремѣнно отправлялись отъ каждой значительной эллинской общины на великую, мирную борьбу въ Олимпіи. Гдѣ тянулся по дорогѣ такой караванъ, тамъ останавливались толпы прочихъ путниковъ, идущихъ и ѣдущихъ, и всѣ любовались на участниковъ въ процессіи, которые въ роскошномъ одѣяніи, съ вѣнками на головахъ, сидѣли на увѣшенныхъ вѣнками колесницахъ, и на самыя колесницы, часто расписанныя, позолоченныя, убранныя коврами, а также и на отборныхъ жертвенныхъ животныхъ, на драгоцѣнную жертвенную утварь, на многочисленную свиту.

Наподалеку отъ округа шатровъ и балагановъ, почти напротивъ входа въ священную рощу, была построена большая скульптурная мастерская. Въ ней уже нѣсколько лѣтъ работалъ Фидій; здѣсь онъ вмѣстѣ съ Алкаменомъ и другими учениками, въ уединеніи элидской равнины, покой которой только разъ въ пятилѣтіе нарушался шумомъ олимпійскихъ празднествъ, создавалъ величайшее и глубокомысленнѣйшее свое произведеніе. Вырвавшись изъ подъ обоянія веселыхъ Аѳинъ, отрѣшившись отъ всѣхъ вліяній, которыя сдерживали высокое пареніе его мысли, онъ здѣсь въ уединеніи, подъ вѣяніемъ горнаго воздуха и при шумѣ водъ священной рѣки, создалъ своего олимпійскаго Зевса.

Изъ мастерской Фидія идутъ двое вверхъ по берегу Алфея.

Въ одномъ изъ нихъ мы узнаемъ пылкаго Алкамена. Его спутникъ — прославленный Поликлетъ изъ Аргоса, по своимъ мраморнымъ и бронзовымъ статуямъ достойный соперникъ великаго аѳинянина, но съ трезвымъ и спокойнымъ умомъ пелопоннезца старавшійся схватывать только чисто человѣческія стороны, которыя онъ особенно любилъ выражать въ статуяхъ атлетовъ. Школою его была Олимпія: здѣсь онъ изучалъ и наблюдалъ живыя очертанія гармоническаго и крѣпкаго тѣлосложенія.

Различіе съ направленіяхъ Фидія и его аргивскаго соперника произвело между ними нѣкоторую, хотя и затаенную вражду. Аѳинянинъ былъ того мнѣнія, что лишенному всякой возвышенности искусству аргивянина придается слишкомъ высокое значеніе, послѣдній же чувствовалъ себя оскорбленнымъ, что его, лелопоннезскаго художника, обошли, а пригласили аѳинянина съ помощниками для созданія величайшаго и возвышеннѣйшаго художественнаго произведенія въ предѣлахъ Пелопоннеза. Это былъ одинъ изъ тѣхъ аѳинскихъ тріумфовъ, которые предсказывала Аспазія, когда старалась доказать Периклу, что община, покровительствующая искусству, можетъ получить перевѣсъ надъ другими.

Такъ Поликлетъ во время своего пребыванія въ Олимпіи не имѣлъ общенія съ Фидіемъ и его товарищами; за исключеніемъ одного Алкамена, открытый, веселый и живой характеръ котораго не стѣснялся мелочными затрудненіями. Онъ и теперь, при случайной встрѣчѣ, сейчасъ же вступилъ въ откровенный разговоръ съ аргивскимъ товарищемъ по искусству.

Поликлетъ, сдержанный, благоразумный человѣкъ, у котораго и враждебное отношеніе къ Фидію и его школѣ не выражалось съ какой-либо страстной ожесточенностью, освѣдомился объ Агоракритѣ и спросилъ, почему же онъ не послѣдовалъ сюда за своимъ учителемъ, чтобы и здѣсь служить ему такимъ же славнымъ сотрудникомъ, какъ на акрополѣ въ Аѳинахъ.

— Ты совершенно справедливо удивляешься, — сказалъ Алкаменъ, — что здѣсь нѣтъ именно любимѣйшаго ученика, между тѣмъ какъ я, совсѣмъ лишившійся личнаго расположенія учителя съ тѣхъ поръ, какъ моя Афродита одержала побѣду надъ произведеніемъ этого любимца, послѣдовалъ сюда за Фидіемъ и продолжаю работать съ нимъ. Ну, когда приходится вмѣстѣ жить и трудиться, нечего думать о томъ, любигъ-ли одинъ другого; надо только имѣть уживчивый характеръ. Я, съ своей стороны, нисколько не тяготился бы сообществомъ Агоракрита, хотя онъ и ненавидитъ меня; но онъ смотритъ на это иначе, и только чтобы не видѣть больше моего лица, онъ по окончаніи Парѳенона пошелъ своимъ собственнымъ путемъ. Онъ за это время взялся изготовить для Коронеи статую Зевса. Но какъ тогда, затѣявъ изваять Афродиту, онъ изобразилъ Немезиду, такъ и его Зевсъ, по общему мнѣнію, былъ принятъ за бога преисподней. Такъ онъ все болѣе и болѣе теряется въ мрачномъ настроеніи, а такъ какъ мое искусство постепенно перешло къ совершенно противоположному направленію, то мы и дошли до той степени противорѣчія, при которой уже болѣе не годится для совмѣстнаго рѣшенія однѣхъ задачъ.

— Благодаря живости твоего ума, — возразилъ Поликлетъ, — ты вообще идешь въ искусствѣ такими шагами впередъ, что едвали кому изъ товарищей догнать тебя.

— Здѣсь я имѣлъ больше свободы, нежели при работахъ на акрополѣ въ Аѳинахъ, — сказалъ Алкаменъ. — Тамъ учитель требовалъ строгаго единства во всѣхъ произведеніяхъ; здѣсь онъ совершенно предоставилъ мнѣ и Пеонію внѣшнее украшеніе храма, самъ же совершенно погрузился въ созданіе своего олимпійскаго царя боговъ.

Едва Алкаменъ произнесъ эти слова, какъ его взоръ вдругъ остановился на комъ-то въ отдаленной толпѣ идущихъ по берегу Алфея. Онъ какъ будто узналъ кого-то и не могъ скрыть нѣкотораго волненія. Обратившись къ Поликлету, онъ сказалъ:

— Видишь того статнаго, сановитаго мужчину, который съ женщиною подъ густымъ покрываломъ старается пробраться сквозь толпу народа? Это Периклъ изъ Аѳинъ, съ своею супругою, прекрасною милизіянкой Аспазіей.

— Въ самомъ дѣлѣ, — сказалъ Поликлетъ, — я узнаю Перикла, котораго нѣсколько лѣтъ тому назадъ видѣлъ въ Аѳинахъ. Красавицы же этой я не знаю.

— Она настолько же опасна и хитра, какъ и красива! — сказалъ Алкаменъ. — Нельзя ее любить, но надо ненавидѣть, а ненавидя, нельзя не любить.

Когда Периклъ и Аспазія увидѣли Алкамена и съ нимъ Поликлета, они сейчасъ же подошли и привѣтствовали обоихъ художниковъ, послѣ чего Периклъ сейчасъ же освѣдомился о Фидіи.

— Мы, — сказалъ онъ, — вчера поздно вечеромъ прибыли сюда не для того, чтобы видѣть игры, которыя для меня давно уже потеряли прелесть новизны и при которыхъ моя жена, какъ женщина, не можетъ присутствовать, но только ради Фидія и его бога, о которомъ уже теперь разсказываютъ чудеса. Мы какъ разъ шли къ нему, и ты, Алкаменъ, безъ сомнѣнія, охотно проведешь насъ.

— Онъ теперь въ священной рощѣ, — возразилъ Алкаменъ, — въ новооконченномъ храмѣ Зевса. Онъ тамъ заперся съ помощниками и работниками, отчасти для того, чтобы ему не мѣшали, отчасти для того, чтобы никто не могъ видѣть его произведенія, пока оно не будетъ въ полномъ блескѣ поставлено на своемъ мѣстѣ. Только по окончаніи игръ, храмъ будетъ открытъ. Хотя Фидій вообще избѣгаетъ людей, а теперь въ своемъ уединеніи не допускаетъ къ себѣ буквально никого, я все-таки попытаюсь пробраться къ нему въ запертый храмъ, сообщить о прибытіи гостей, которыхъ онъ ужь навѣрно встрѣтитъ съ радостью.

— Оставь это, Алкаменъ! — сказалъ Периклъ; — не будемъ и мы мѣшать ему; и намъ онъ едва-ли пожелаетъ показать свое произведеніе иначе, какъ въ блескѣ полной оконченности. Мы лучше потерпимъ. Но торжественнаго открытія храма я не собираюсь дожидаться здѣсь съ Аспазіей. Намъ не хотѣлось бы въ первый разъ наслаждаться такимъ видомъ при несмѣтной толпѣ народа. Надѣюсь, что Фидій хоть наканунѣ открытія пуститъ насъ во внутрь храма, посмотрѣть на его статую Зевса.

— Этимъ желаніемъ, о, Периклъ! — возразилъ Алкаменъ, — ты навѣрно доставишь большое удовольствіе Фидію. А если вы теперь не хотите его тревожить, то прошу васъ довольствоваться мною и почтеннымъ Поликлетомъ, который знаетъ Олимпію, какъ едва-ли кто другой изъ эллиновъ, и мѣдныя и мраморныя статуи котораго виднѣются тамъ между зеленью яворовъ и маслинъ священной рощи.

Съ благодарностью Периклъ и Аспазія приняли предложеніе обоихъ славныхъ мастеровъ.

Они пошли вмѣстѣ по обширной площади, тянувшейся между тѣнистыми берегами Алфея и священною рощею Алтисъ, гдѣ новый храмъ олимпійскаго Зевса возвышался посреди цѣлаго лѣса бронзовыхъ и мраморныхъ статуй.

Они прошли мимо строеній, предназначенныхъ для многочисленныхъ служителей храма, мимо множества гостинницъ, которыхъ, однако, было далеко недостаточно для всѣхъ пріѣзжихъ, мимо помѣщеній для колесницъ и конюшенъ для лошадей и муловъ. Большинство прибывшаго народа расположилось на вольномъ воздухѣ подъ шатрами.;

Пройдя нѣсколько шаговъ, они увидѣли роскошный шатеръ посольства изъ Сикіона, немного дальше шатеръ посольства изъ

Коринѳа, затѣмъ изъ Аргоса, Самоса, Родоса и другихъ. Вокругъ всѣхъ этихъ шатровъ толпился народъ, особенно земляки пословъ. Далѣе они увидѣли шатеръ богатаго Періандра изъ Хіоса, богатаго Евфорида изъ Орхоменоса, богатаго Павзона изъ Эретріи. Хозяева шатровъ стояли у входа, разговаривая и оживленно жестикулируя, привѣтствовали своихъ друзей и приглашали ихъ войти. Иногда какой-нибудь юноша съ загорѣлымъ лицомъ подходилъ къ владѣльцу шатра, показывалъ отломленную половину кольца, хозяинъ сличалъ ее съ такою же половиною, которую имѣлъ при себѣ, и узнавалъ по этому въ прибывшемъ сына или родственника стараго друга.

Лавки всякаго рода были расположены въ концѣ этого пестраго города изъ шатровъ.

Вездѣ суетился народъ. Раздавались въ перемѣшку разнороднѣйшія эллинскія нарѣчія. Не всѣ понимали другъ друга. Слышалась жестокая рѣчь пелопоннезца, протяжное произношеніе ѳиванца, грубые звуки мегарскаго и мягкіе іоническаго и эоллійскаго нарѣчія. Въ толпѣ всюду выдѣлялись живые, веселые аѳиняне и важные, мрачные спартанцы. Иногда тотъ или другой изъ нихъ посматривали другъ на друга довольно недружелюбно.

Виднѣлись и расхаживающіе въ толпѣ исполинскіе атлеты. Народъ указывалъ на нихъ пальцами, называя ихъ имена и перечисляя ихъ побѣды.

Передъ шатромъ посольства изъ Хіоса Периклъ и Аспазія увидѣли мальчика, который заливался слезами и котораго дряхлый старикъ, можетъ быть, его дѣдъ, напрасно старался утѣшить. Периклъ спросилъ о причинѣ этихъ слезъ, и узналъ, что его не допустили къ участію въ состязаніи мальчиковъ по причинѣ его изнѣженности, такъ какъ онъ явился въ Олимпію съ длинными волосами и въ пурпуровой одеждѣ. Полунасмѣшливыми, полудосадливыми словами Аспазія, во всеуслышаніе окружающимъ, отозвалась о суровой, старосвѣтской строгости распорядителей игръ; потомъ погладила мальчика по кудрявой головѣ и сказала:

— Не плачь! Периклъ изъ Аѳинъ похлопочетъ за тебя у Гелладониковъ!

Народъ стекался все большими и большими массами. Мѣстами просто не было прохода. Идя далѣе, Периклъ и Аспазія встрѣчали то группы, толпившіяся вокругъ ваятелей, выставлявшихъ здѣсь напоказъ свои произведенія, то рапсодовъ, то какого-нибудь голосистаго чтеца, который читалъ передъ народомъ свои исторіи греческихъ городовъ и острововъ, то какого-нибудь пѣвца и музыканта, то какихъ-то людей въ роскошной пурпуровой одеждѣ съ гордою осанкою, расхаживавшихъ среди глазѣющей на нихъ толпы, софистовъ, пріѣхавшихъ въ Олимпію, чтобы еще болѣе прославиться, готовыхъ во всякую минуту удивить слушателей блестящею рѣчью о какомъ угодно предметѣ; мѣстами народъ толпился вокругъ какого-нибудь маленькаго человѣчка, лысая голова котораго обливалась потомъ подъ жгучимъ солнцемъ Элиды, и который выставлялъ на всеобщее осматриваніе какую-нибудь астрономическую таблицу, плодъ остроумныхъ соображеній и многотрудныхъ вычисленій.

Престарѣлый, сѣдоволосый спартанецъ смотрѣлъ съ мрачнымъ и недовольнымъ видомъ на всю эту суету честолюбія. — Не то было въ старину, — сказалъ онъ стоящему возлѣ него товарищу, — когда Олимпія была только поприщемъ для состязаній мужской силы, когда не показывали никакихъ женственныхъ и изнѣженныхъ искусствъ. Когда я былъ мальчикомъ, здѣсь ничего не продавалось, кромѣ необходимыхъ съѣстныхъ припасовъ, да вещей, потребныхъ для празднества, какъ кое-какія украшенія, діадемы, вѣнки. Теперь лавки биткомъ набиты всякою дрянью; это какая-то ярмарка для всей Эллады, гдѣ торгаши изо всѣхъ городовъ и со всѣхъ острововъ выставляютъ самые заманчивые изъ своихъ товаровъ. И все больше и больше появляется теперь этихъ рапсодовъ, музыкантовъ, ваятелей, софистовъ и всякаго такого народу, такъ что скоро, можетъ быть, великая цѣль этого исконно-священнаго празднества совсѣмъ потеряется изъ виду при такихъ выставкахъ и проявленіяхъ неприличнаго мужчинѣ соревнованія, съ которыми выступаютъ здѣсь аѳиняне и другіе эллины равнины, острововъ и берега Іоніи. Тщеславные глупцы! Каждый хочетъ чѣмъ-нибудь похвастаться, чѣмъ-нибудь выказать себя. Вонъ, посмотри, нѣсколько мегорянъ вырѣзываютъ свои имена на стволахъ тополей, чтобы хоть чѣмъ-нибудь обезсмертить ихъ.

— Но я вижу, — возразилъ его товарищъ, — что нѣкоторые собираютъ также пестрые камешки на пескѣ священной рѣки. Пойду, соберу и я для моего сына, чтобы онъ во-время началъ думать объ Олимпіи.

Съ этими словами другъ спартанца исчезъ за тополями на берегу Алфея.

Въ эту минуту раздался громозвучный голосъ глашатая, который, отъ времени до времени проходя между толпою, обращалъ на минуту вниманіе всѣхъ эллиновъ на свою особу. Это былъ, такъ сказать, общій голосъ всѣхъ эллиновъ. Онъ сообщалъ разнообразнѣйшія извѣстія. «Панормитанцы и леониты торжественно объявляютъ всѣмъ эллинамъ о мирномъ договорѣ, заключеномъ между ними по окончаніи всѣхъ распрей!» Или: "Магнезійцы доводятъ до свѣдѣнія всѣхъ эллиновъ, что они заключили съ лариссеянами и деметрійцами оборонительный союзъ на вѣчныя времена! "

Теперь же онъ звучно прокричалъ:

— Лехейцы благодарятъ, передъ всѣмъ эллинскиы народоы, флійцевъ за помощь, оказанную въ распрѣ съ кенхрейцами!

— Стоило труда! — сказалъ съ насмѣшливою улыбкою случившійся при этомъ кенхреецъ.

— Да неужели лехейцы думаютъ, что мы такъ и испугались ихъ и флійцевъ? Клянусь Геркулесомъ! на слѣдующемъ олимпійскомъ празднествѣ они не то услышатъ отъ глашатая!

— Вотъ какъ! — возразилъ насмѣшливо стоящій вблизи лехеецъ. — У насъ найдется довольно стрѣлъ, чтобы засыпать весь вашъ городъ!

— А у насъ довольно копій, — возразилъ кенхреецъ, — чтобы насадить на нихъ всѣхъ лехейцевъ!

— Убирайся, — крикнулъ лехеецъ, вспыхнувъ, — а тотызаи ра не узнаешь себя въ зеркалѣ! — При этомъ онъ поднялъ кулакъ.

Какой-то аѳинянинъ остановилъ его руку:

— Это еще что? Оставь его, коли не хочешь имѣть дѣла со мною!

— Смотрите, пожалуйста, — заговорилъ какой-то саміецъ междк зрителями, столпившимися вокругъ спорящихъ; — аѳиняне хотятъ приласкаться даже къ кенхрейцамъ, извѣстное дѣло, къ чему это всегда клонится!

— Еще бы, неизвѣстное! — подхватило нѣсколько спартанцевъ и аргивянъ.

— Съ нѣкотораго времени, — воскликнулъ одинъ изъ аргивянъ, — аѳиняне что-то очень добиваются дружбы на Истмѣ и у преддверія Пелопоннезъ.

— Да время-ли имъ? — сказалъ ухмыляясь одинъ изъ спартанцевъ. — Развѣ великій Периклъ олимпіецъ, ужь справился съ своими роскошными храмами и Пропилеями и статуями Паллады изъ золота и слоновой кости? Да развѣ Гера аѳинскаго Олимпійца хочетъ расширить свое царство и по ту сторону истмійскихъ лѣсовъ?

— Своихъ друзей и передовыхъ бойцовъ она ужь выслала впередъ! — воскликнулъ аргивянинъ, указывая пальцемъ черезъ плечо по направленію мастерской Фидія.

Случившіеся при этомъ аѳиняне оскорбились такою насмѣшкою. Споръ готовъ былъ принять болѣе широкіе и крупные размѣры.

Вдругъ раздался сильный и благозвучный мужской голосъ, такъ дивно убѣдительный, что всѣ мгновенно замолчали

— Какой это эллинъ, — воскликнулъ мощный ораторъ, — далъ своему языку волю насмѣхаться надъ новыми храмами и статуями боговъ у аѳинянъ? Что создано славнаго въ Аѳинахъ, то создано для чести всего эллинскаго имени! Вспомните также, что искони наши отцы, къ какому бы племени они ни принадлежали, всегда соблюдали миръ на этомъ мѣстѣ, гдѣ священныя води Алфея шумятъ въ тактъ олимпійскому праздничному хороводу всего народа эллинскаго. Для мирныхъ состязаній собирались мы здѣсь всегда; здѣсь священная почва, здѣсь царитъ вѣчзый миръ. Вокругъ храма общаго бога Зевса соединяетъ насъ всенародное эллинское торжество. Миръ, соплеменники, миръ соблюдайте на пизатійской равнинѣ! Не звуку оружія, только звону сломанныхъ колецъ, по которымъ сродники друзей узнаютъ другъ друга, подобаетъ здѣсь раздаваться!

Восклицанія — Периклъ! — раздались въ народѣ, лишь только ораторъ умолкъ. — Периклъ изъ Аѳинъ! Периклъ-олимпіецъ! — Отцы поднимали своихъ малолѣтнихъ сыновей, чтобы показать имъ Перикла. Раньше только немногіе узнали его. Теперь же, когда онъ пересталъ говорить, когда прозвучалъ олимпійскій громъ его рѣчи, весь греческій народъ узналъ его. И его слова встрѣтили отголосокъ въ сердцахъ живыхъ, воспріимчивыхъ эллиновъ. Клики одобренія огласили всю окрестность до противоположнаго берега Алфея, сливаясь съ шумомъ его водъ.

Периклъ поспѣшилъ укрыться отъ толпы, войдя съ Аспазіею и друзьями въ священную рощу Алтисъ и принявшись разсматривать храмы и святилища всякаго рода, статуи, треножники, памятники, осѣненные зеленью маслинъ, серебристыхъ тополей, яворовъ и пальмъ. На вершинѣ новаго храма бросалась въ глаза ослѣпительно сверкающая позолоченная богиня побѣды, поставленная между двумя позолоченными же вазами. Они осмотрѣли произведенія Алкамена на заднемъ фронтѣ. Онъ изобразилъ тамъ бой кентавровъ и лапитовъ, давъ полную волю своей страсти къ оживленнымъ сценамъ и разнообразію положеній и движеній.

Затѣмъ Поликлетъ и Алкаменъ повели Перикла и Аспазію показывать имъ прочія, безчисленныя чудеса священной рощи.

Сначала они поднялись по ступенямъ, которыя вели къ сѣверу на обширную широкую терассу. Эта каменная терасса тянулась вдоль южнаго склона Кроносова холма до Стадіона. На ней возвышался цѣлый рядъ такъ называемыхъ сокровищницъ разныхъ городовъ, въ которыхъ хранились пожертвованныя приношенія.

Пройдя сокровищницы и поднявшись на холмъ Кроноса, Периклъ и Аспазія увидѣли святилища, украшавшія этотъ холмъ. Съ вершины же открывался прекраснѣйшій видъ на всю Олимпію. Прямо подъ ними раскинулась роща Алтисъ съ ея храмами и статуями; по ту сторону ея равнина ограничивалась величественнымъ Алфеемъ; направо сливалась съ нимъ рѣка Кладеосъ, текущая изъ пизатійскихъ горъ; налѣво открывался взорамъ Стадіонъ и далѣе ипподромъ, арены олимпійскихъ состязаній, ограничивавшія священную рощу. Направо отъ холма, ближе къ сѣверному выходу изъ Алтиса, они увидѣли зданія, въ которыхъ помѣщалось правленіе Олимпіи, и гдѣ судьи, избранные для состязаній, а также и сами атлеты приносили передъ статуей Зевса Оркіоса, вооруженнаго двойною молніею, клятву въ соблюденіи уставовъ состязаній. Далѣе же виднѣлись только горы, со всѣхъ сторонъ окружавшія Олимпію.

Мужчины залюбовались этими видами. Аспазія же начала жаловаться на несносный жаръ и на безчисленныхъ комаровъ, не дававшихъ ей покоя.

— Какая причина тому, — сказала она, — что эллины для состязаній своихъ атлетовъ выбрали именно самое жаркое лѣтнее время, да еще эту знойную, болотистую равнину Алфея?

— Учредитель игръ Гераклъ вѣрно не подумалъ о комарахъ! — сказалъ улыбаясь Алкаменъ.

— И мы, мужчины, пока тоже не думали о нихъ! — прибавилъ Периклъ. — Не хорошо, что ты напомнила намъ объ этихъ кровопійцахъ и ихъ назойливости!

Проходя обратно черезъ рощу, Периклъ и Аспазія еще остановились передъ статуями Поликлета.

Между тѣмъ въ продолженіи дня суета и движеніе между рощей и Алфеемъ возрасли еще болѣе; къ вечеру около убранныхъ цвѣтами жертвенниковъ въ Алтисѣ стали приноситься многочисленныя жертвы. Атлеты гадали и искали во внутренностяхъ жертвенныхъ животныхъ предзнаменованій своего успѣха. Наибольшая толпа зрителей собралась вокругъ торжественныхъ жертвъ всесожженія на древнемъ и славномъ жертвенникѣ Зевса.

Исполненіе священныхъ обрядовъ длилось до глубокой ночи при звукахъ музыки, при свѣтѣ луны. Все производилось при роскошной обстановкѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ прекраснѣйшемъ порядкѣ, въ благоговѣйкной тишинѣ. Только къ полуночи погасли факелы въ священной рощѣ, и догорѣли послѣдніе огни на жертвенникахъ. Довольно значительная часть народа уже теперь побѣжала къ ристалищу, чтобы, занявъ хорошія мѣста, выжидать разсвѣта и начала игръ.

Утромъ Периклъ и Аспазія опять пошли на Кроносовъ холмъ.

Периклъ съ участіемъ, свойственнымъ каждому греку, смотрѣлъ вдаль на волнующійся народомъ Стадіонъ. Въ угоду Аспазіи онъ отказался отъ удовольствія вмѣшаться въ толпу зрителей.

Съ совсѣмъ иными чувствами смотрѣла милезіянка въ ту сторону, гдѣ съ неимовѣрными, почти убійственными напряженіями выказывалась тѣлесная сила, въ пыли арены, подъ палящимъ зноемъ солнца.

— Ты какъ будто презрительно смотришь на ту толпу? — спросилъ Периклъ.

— Не кажется-ли, — сказала Аспазія, — что эллинскій народъ, достигнувшій такого величія во многомъ истинно прекрасномъ и возвышенномъ, сберегаетъ самую славную награду для олимпійскаго атлета? Неужели, въ самомъ дѣлѣ, сила рукъ и быстрота ногъ могутъ считаться высшими изъ всѣхъ преимуществъ въ Элладѣ?

— Я тебя понимаю, — отвѣтилъ Периклъ, — ты ратуешь за женственность, за все, что утончаетъ, облагораживаетъ, украшаетъ жизнь. Здѣсь же торжествуетъ суровая мужественность.

— Настоящее зрѣлище для дорянъ, — продолжала Аспазія, — представляетъ такая борьба или такой кулачный бой, гдѣ мужчины неистовствуютъ одинъ противъ другого, истощаясь въ неимовѣрнѣйшихъ усиліяхъ. Ты правъ, я ненавижу эти игры, ибо, гдѣ мужественность зайдетъ слишкомъ далеко, тамъ уже недалеко и варварство. Я прямо боюсь, что грубое впечатлѣніе отъ этихъ зрѣлищъ все болѣе и болѣе увлекаетъ чувство людей и должно привести ихъ снова къ одичанію.

— Ты преувеличиваешь! — возразилъ улыбаясь Периклъ.

Сцена, которую имъ пришлось увидѣть еще вечеромъ того же дня, еще усилила несогласіе во мнѣніяхъ Перикла и Аспазіи.

Именно, когда они вечеромъ въ сопровожденіи Поликлета и Алкамена прогуливались вблизи Стадіона и только что присѣли отдохнуть на каменную скамью, толпа атлетовъ, участвовавшихъ въ играхъ, расположилась по близости отъ нихъ на землѣ и завязался очень оживленный разговоръ. Предметомъ этого разговора, конечно, были состязанія и успѣхи дня. Побѣжденные старались разъяснить и доказать, что только случай помогъ противнику, что побѣда была собственно уже въ ихъ рукахъ, или даже прямо обвиняли противника въ проступкахъ противъ правилъ боя. Но мало пользы было отъ такихъ увѣреній, и часто приходилось въ добавокъ выслушивать еще насмѣшки товарищей.

— Какъ ты ни толкуй, милѣйшій Ѳеагенъ, — сказалъ одинъ, — а все-таки приходится терпѣть тумаки, которыхъ надавалъ тебѣ Никостратъ. Посмотри только, на что похожа твоя голова въ тряпкѣ, пропитанной масломъ, и несетъ отъ тебя, какъ отъ фонарнаго столба!

— Смѣйтесь себѣ! — сказалъ Ѳеагенъ, еще молодой атлетъ, который былъ жестоко избитъ, и голова котораго была обвязана масляною тряпкою.

— Смѣйтесь себѣ! — сказалъ онъ; — теперь я знаю, что могутъ вынести кости и мясо. Въ голову я получилъ нѣсколько такихъ ударовъ, что, кажется, камень разсыпался бы въ дребезги. И кромѣ легкаго жара не чувствую въ головѣ ровно ничего. Развѣ вскочило только два-три волдыря. Но спинной хребетъ начинаетъ теперь побаливать — вѣрно оттого, что я со всего размаху грохнулся на спину.

— И видно, что ты еще новичекъ! — сказали другіе, — коли не знаешь, что голова самая нечувствительная, а спинной хребетъ самая чувствительная часть у человѣка!

— Спина-то у тебя въ три дня поправится, — сказалъ одинъ, — а посмотри-ка на меня, какъ мнѣ быть безъ зубовъ? Выплюнуть не хотѣлось ихъ, не хотѣлось показать, что Мелеагръ изловчился нанести мнѣ такой скверный ударъ; я взялъ да и проглотилъ всѣ. Нехорошо, когда у тебя собственные же зубы въ желудкѣ, а не во рту.

— Небось, переварятся! — сказалъ беотіецъ Кнемонъ. — Желудокъ атлета долженъ переварить хоть бы и зубы.

— А вотъ мяса у него не наростетъ столько, какъ у тебя! — возразилъ Ѳеагенъ. Кнемонъ былъ дѣйствительно пожилой, неуклюжій парень, который немало поѣлъ на своемъ вѣку быковъ, телятъ и барановъ. Уши были у него совсѣмъ сплющены отъ кулачныхъ ударовъ, мясо на его широкой и высокой груди и на спинѣ было, какъ изъ желѣза; самъ онъ весь походилъ на бронзовую статую. На рукахъ у него жесткіе мускулы торчали, какъ круглые камни на днѣ рѣки.

— Неужели вы думаете, — крикнулъ онъ, — что я уступлю кому-нибудь изъ васъ, потому что немножко тяжеловатъ, да не такъ бѣгаю, какъ вы? Это точно, я не скороходъ, но попробуйка кто-нибудь меня опрокинуть. Да хоть сама земля затрясись — я устою.

— Онъ положилъ на землю метательный дискъ, всталъ на него и продолжалъ!

— Ну, попробуйте-ка! Спихните меня!

Напрасно атлеты, одинъ за другимъ, пытались это сдѣлать. Кнемонъ облилъ дискъ масломъ, и опять таки устоялъ даже на скользкомъ металлѣ.

Потомъ онъ вытянулъ правую руку и крѣпко свелъ вытянутые же пальцы ея. — А ну-ка, попробуйте отдѣлить маленькій палецъ!

Попробовали всѣ, но палецъ былъ какъ припаянъ къ другимъ.

— Это все пустяки! — воскликнулъ хвастливо аргивянинъ Стенелосъ. — Я, коли на то пошло, удержу четверку лошадей на полномъ скаку, схватившись рукою за спицы!

— А я, — сказалъ элеецъ Ѳермій, — въ Пилосѣ разъ схватилъ жеребца за копыто, и когда тотъ вырвался, копыто осталось у меня въ рукѣ.

— Это все только сила, и больше ничего, — сказалъ ѳессаліецъ Эвагоръ; — но сдѣлайте-ка то, что я разъ сдѣлалъ въ Лариссѣ; у знаменитаго скорохода Крезила я на полномъ бѣгу стащилъ сандаліи съ ногъ!

— Это еще что! — воскликнулъ спартанецъ Анакторъ, — ѳессалійскій бѣгунъ туда же хвастается передъ кулачными бойцами! Къ чему тебѣ твои ноги, если я всажу тебя лицомъ въ землю?

— У меня кулаки будутъ не хуже ногъ! — отвѣчалъ ѳессаліецъ, — и если я тебя трону, то подбирай потомъ свои кости здѣсь въ пескѣ!

— Молчать! — крикнулъ спартанецъ, — не то я выдавлю тебѣ глаза, какъ поваръ каракатицѣ!

— А я изорву тебя такъ, что муравьи разнесутъ по крошкамъ!

— Да что вы на словахъ-то храбритесь! — вмѣшался Кнемонъ, — такъ у атлетовъ не водится.

— Докажите на дѣлѣ!

— Докажемъ! — воскликнули оба.

— Отлично! — сказалъ толстый ѳиванецъ; — но что же вы собственно собираетесь сдѣлать? Бѣгать взапуски или биться на кулачкахъ? И то, и другое недурно. А знаете-ли, на чемъ лучше всего узнается атлетъ, и въ чемъ всѣ атлеты, будь они скороходы или кулачные бойцы, или что угодно, всегда сходятся между собою?

— Ну? — спросили въ одинъ голосъ спартанецъ и ѳессаліецъ?

— Атлетъ лучше всего узнается, — сказалъ ѳессаліецъ, поглаживая себѣ брюхо, — по силѣ пищеваренія. Вспомните Геракла; онъ душилъ львовъ дюжинами, но могъ и за одинъ присѣстъ съѣсть цѣлаго быка. Вотъ Родосъ, вотъ попляшите! Зажарьте, скажемъ не быка — ибо Гераклъ, конечно, одинъ въ своемъ родѣ — но хоть большого жирнаго барана; раздѣлите его на двѣ половины, и съѣшьте за одинъ присѣстъ! Чей желудокъ прежде откажется служить, тотъ и будетъ побѣжденъ, тотъ слабѣе изъ васъ.

— Ладно, — раздалось съ разныхъ сторонъ; — Анакторъ и Эвагоръ пусть у насъ же на глазахъ и сдѣлаютъ этотъ опытъ! Сейчасъ притащимъ барана и зажаримъ его на вертелѣ.

Анакторъ и Эвагоръ были согласны. Нѣсколько изъ атлетовъ пошли за бараномъ.

Дождавшись до этого оборота сцены, Аспазія быстро встала со словами: — Теперь пойдемъ, Периклъ; я больше не въ силахъ смотрѣть на эти олимпійскія состязанія!

Мужчины тоже встали и пошли съ Аспазіей въ обратный путь.

— Чувство Аспазіи по отношенію къ этимъ атлетамъ, — сказалъ Алкаменъ, — по моему, ни болѣе, ни менѣе, какъ чувство женщины, здоровой душою и тѣломъ, побуждаемой природнымъ и вѣрнымъ инстинктомъ. Есть-ли какой толкъ въ этихъ силачахъ? Развѣ они на войнѣ лучше другихъ? Не побиваютъ же они непріятелей цѣлыми рядами, какъ герои Гомера! Это уже дознано опытомъ. Способствуютъ ли они улучшенію человѣческой расы? Нѣтъ! и это дознано опытомъ. Они только и годятся на то, что продѣлываютъ въ Стадіонѣ, при восторженныхъ крикахъ зрителей!

— Совершенно вѣрно! — сказалъ Периклъ. — Не на личности самихъ атлетовъ проявляется польза искусства, которому они служатъ. Но велика и неоцѣнима та польза, которая вытекаетъ изъ того всенароднаго показыванія грубой силы и изъ воздаваемаго за то безмѣрнаго почета, ибо эллины, благодаря этому, никогда не забываютъ, что тѣлесныя способности можно усиливать и развивать не менѣе, чѣмъ душевныя. Человѣкъ всегда подвергается большей опасности, пренебрегать своимъ тѣлеснымъ развитіемъ болѣе, нежели духовнымъ, ибо для умственнаго упражненія и дѣятельности онъ постоянно чувствуетъ въ себѣ внутреннее побужденіе и необходимость. Развитіе же тѣла онъ любитъ предоставлять самой природѣ, если его не вынуждаютъ къ тому какія-нибудь внѣшнія условія.

При этихъ словахъ Перикла гуляющіе дошли до священной рощи и очутились какъ разъ передъ нѣсколькими статуями Поликлета, изображавшими знаменитыхъ олимпійскихъ побѣдителей.

Аспазія сказала, глядя на нихъ:

— Смотря на эти работы Поликлета, я убѣждаюсь, что ваятель въ нашемъ спорномъ вопросѣ держится моего взгляда. Онъ удостоилъ своего изображенія не безмѣрную силу или неуклюжую тяжеловѣсность членовъ, но представляетъ образы и типы настоящей мѣры, гармонической, полной и чистой развитости человѣческаго тѣла. Онъ, по моему, достоинъ особенной похвалы за то, что не пренебрегаетъ почти совершенно, подобно Фидію, земною натурою, но воздаетъ ей должную честь, и съ полнѣйшею ясностью изображаетъ просто человѣческое, подобно тому какъ Фидій съ величайшею возвышенностью представляетъ божественное.

Похвала эта, противъ ожиданія Аспазіи, произвела на Поликлета не совѣмъ пріятное впечатлѣніе.

— Художникъ, — сказалъ онъ, — зависитъ отъ желаній и требованій тѣхъ, которые пользуются его искусствомъ. Что во всей Элладѣ одному Фидію дано достойно изображать боговъ, это полагаютъ, кажется, и элійцы, пригласившіе его въ Олимпію, но не аргивяне, которые обратились ко мнѣ, мѣстному уроженцу, и поручили мнѣ изготовить для икъ большого храмамъ Аргосѣ статую Геры изъ золота и слоновой кости.

Такъ сказалъ Поликлетъ, и Аспазіи болѣе не удалось разсѣять, очевидно, недовольное настроеніе его. Онъ скоро удалился подъ какимъ-то предлогомъ.

— Теперь ты, о, Аспазія, — сказалъ улыбаясь Алкаменъ, — подстрекнула и Поликлета, собраться со всѣми силами, и создать въ Герѣ для Аргоса нѣчто достойное олимпійскаго Зевса.

— Пусть онъ, соревнуя Фидію, создаетъ великое произведеніе, — сказала Аспазія. — Но какъ Фидій, разъ спустившись на землю съ своею лемнійскою Палладою, опять быстро вознесся на

Олимпъ, и съ тѣхъ поръ кается у ногъ Олимпійскаго Зевса, такъ, я думаю, Поликлетъ съ Олимпа опять быстро спустится на землю, и въ свою настоящую сферу. Безспорно, трезвый и холодный пелопоннезецъ мало обращаетъ вниманія на движенія душевной жизни и глубины; но развѣ и аѳинскіе художники въ этомъ отношеніи достигли полнаго совершенства? Признаюсь, я иногда вижу во снѣ боговъ, какихъ ни Фидій, ни Алкаменъ, ни Поликлетъ до сихъ поръ еще не изображали! Въ прошлую ночь мнѣ являлся Аполлонъ, мой любимѣйшій богъ, богъ свѣта и звуковъ. Онъ явился мнѣ въ чудномъ образѣ стройнаго, отважнаго, и вмѣстѣ съ тѣмъ полнаго прелести, очаровательнаго юноши, съ торжествомъ побѣды во взорѣ. При одномъ видѣ его и лука въ протянутой рукѣ корчились пораженные на смерть змѣи мрака. Кто изобразилъ мнѣ этого бога такимъ, какимъ я его видѣла? И ты, Алкаменъ, не сможешь! Но ты самый пылкій изъ всѣхъ нашихъ ваятелей, ты съ постоянно возбужденной юношеской душой предаешься жизни и ея прелестямъ. Поэтому, можетъ быть, жизнь и открываетъ тебѣ свои тайны, и могучее вѣяніе ея волнуетъ въ твоихъ произведеніяхъ слишкомъ спокойныя очертанія чистыхъ образовъ.

Глаза Алкамена загорѣлись воодушевленіемъ при этихъ словахъ.

— Твоему любимому богу, — сказалъ онъ, — аркадійцы давно уже собираются построить новый храмъ, а для украшенія его фриза скульптурами они обращались къ Фидію. Онъ отослалъ ихъ ко мнѣ. Но аркадійцы предусмотрительны и не любятъ торопиться, и пройдетъ еще, можетъ быть, не одинъ годъ, пока, наконецъ, богъ, метатель губительныхъ стрѣлъ, не побудитъ ихъ къ возобновленію обѣта. А если они тогда не забудутъ свой планъ и меня, то изваянія этого фриза явятся вѣчнымъ свидѣтельствомъ того пыла, который ты возбуждаешь во мнѣ, Аспазія!

— Будь вполнѣ самимъ собою, — сказала Аспазія, — и не слушайся холодныхъ и строгихъ судей, и ты создашь нѣчто такое, чему будутъ удивляться даже постоянные хулители.

Съ этой минуты послѣдняя искра злобы противъ Аспазіи угасла въ сердцѣ Алкамена.

Онъ уже не отходилъ отъ нея, говорилъ безъ умолку о своихъ планахъ и намѣреніяхъ, воодушевлялся, поучался ея словами, а она не отказывала ему въ томъ, что онъ такъ усердно искалъ.

На слѣдующій день Периклъ, по какой-то случайности долженъ былъ на время уйти безъ Аспазіи и оставить ее съ Алкаменомъ, Поликлетомъ и еще нѣсколькими друзьями, встрѣтившимися въ Олимпіи. Послѣ долгаго разговора всѣ ушли, кромѣ Алкамена, который продолжалъ бесѣду съ своей обычной живостью.

Все пламеннѣе становились его слова, все оживленнѣе его взоры.

Но не одно воодушевленіе овладѣло Алкаменомъ, когда онъ остался съ глазу на глазъ съ женою Перикла: онъ, повидимому, безсознательно и какъ-то невольно перешелъ скоро въ какой-то слишкомъ ужь дружескій тонъ. Можетъ быть, онъ считалъ себя на то вправѣ послѣ той любезности, съ которою однажды милезіянка, какъ восторженная любительница искусства, дружески отнеслась къ даровитѣйшему ученику Фидія.

Гордость Аспазіи была оскорблена этимъ дружескимъ тономъ.

Алкаменъ въ пылу восторга сталъ сравнивать формы ея зрѣлаго развитія съ прежними формами ея цвѣтущей юности, и говорилъ о нихъ, какъ о вещахъ, близко знакомыхъ.

Аспазія чувствовала себя все болѣе и болѣе оскорбленною.

Алкаменъ схватилъ ея руку, началъ разсматривать ее взглядами знатока, хвалилъ ея красоту и сказалъ, что она для него неисчерпаемый источникъ художественнаго вдохновенія.

Аспазія отняла руку, и напомнила ему, что Ѳеодота не менѣе богата поучительными прелестями.

— Ты сердишься на меня за то, что я хвалилъ Ѳеодоту! — воскликнулъ Алкаменъ.

— Развѣ я когда-нибудь мстила тебѣ? — возразила Аспазія холодно; -развѣ ты замѣтилъ съ моей стороны какую-либо непріязнь, когда мы снова встрѣтились здѣсь? Развѣ я когда-нибудь переставала возлагать на тебя лучшія надежды и возбуждать тебя, какъ способнѣйшаго, къ достиженію высшихъ цѣлей? Я знала, что ты ненавидишь меня, но искусство Алкамена и Алкаменъ самъ для меня не имѣютъ ничего общаго. Я не отвѣчала ни на любовь, ни на ненависть Алкамена.

— Твои слова, — сказалъ Алкаменъ, — могутъ показаться холодными и благоразумными, но они колки и язвительны отъ затаеннаго возбужденія. Ты все-таки сердишься на меня изъ-за Ѳеодоты! Прости, въ чемъ я виноватъ предъ тобою! То, что ты называешь моей ненавистью, была только месть любви!

— Задолго до проявленія твоей ненависти, — возразила Аспазія, — я уже говорила тебѣ, что напомнила и сейчасъ, что есть граница между участіемъ ума и участіемъ сердца.

— И у женщины? — спросилъ Алкаменъ съ почти дерзкою усмѣшкой. — Повторяю тебѣ: ты сердишься на меня изъ-за Ѳеодоты! Можетъ быть, и это было дѣломъ мести, что ты опять раздула во мнѣ старый пламень! Еще разъ, прости! не осуждай меня въ эту минуту за тотъ самый пылъ, который ты хвалила въ характерѣ Алкамена!

Съ этими словами онъ въ порывѣ пламенной страсти обнялъ жену Перикла.

Гордая красавица взглянула на него такимъ взглядомъ, что онъ сейчасъ же опомнился.

Въ эту минуту вошелъ Периклъ.

Онъ прочелъ въ лицѣ Алкамена, что случилось.

Алкаменъ съ смущеннымъ видомъ простился и убѣжалъ, съ новыми чувствами въ сердцѣ, пристыженный, полный досады на Аспазію.

Периклъ былъ блѣденъ.

— Нужно-ли разсказывать, что случилось? — сказала Аспазія. — Ты прочелъ въ минахъ Алкамена…

— Кажется, — возразилъ Периклъ, — Алкаменъ поступилъ съ тобою, какъ съ женщиною, которую…

— Довольно, — сказала Аспазія.

— Я знаю, — продолжалъ Периклъ, — какую границу ты проводишь, въ смыслѣ Протогора, между твоею красотою и твоею личностью. Я знаю это ученіе, по которому для женщины вмѣсто всѣхъ покрововъ довольно одного смоковнаго листа. Вотъ видишь, Алкаменъ иначе, чѣмъ ты, смотритъ на прикосновенность такого смоковнаго листа. Онъ ошибается, скажешь ты, но вѣдь его взглядъ, а не твой, опредѣляетъ характеръ его отношенія къ тебѣ. Ты знаешь его, хоть и благородный, но страстный характеръ. Теперь онъ будетъ вдвое противъ прежняго ожесточенъ противъ тебя, онъ еще увеличитъ толпу твоихъ явныхъ враговъ.

— Онъ, какъ кажется, для этой вражды уже нашелъ себѣ неожиданнаго союзника! — сказала Аспазія.

Было произнесено еще нѣсколько колкихъ словъ и отвѣтовъ. Периклъ вышелъ изъ комнаты.

Аспазія досадливо топнула ногою.

— Этотъ проклятый Пелопоннезъ приноситъ мнѣ одно несчастіе, — сказала она.

Но она скоро опять успокоилась. «Это легкое облачко, — подумала она, — которое быстро исчезнетъ съ яснаго неба любви. Любовный пылъ ярче вспыхиваетъ послѣ новаго согрѣванія, нежели передъ охлажденіемъ».

Аспазія не ошиблась. Но не остается-ли послѣ такой новой вспышки тягостный остатокъ стараго пепла въ груди? И забываетъ-ли любовь все, что она прощаетъ?

Периклъ и Аспазія гостили въ Олимпіи у Фидія. Онъ уступилъ имъ нѣсколько комнатъ въ одной изъ обширныхъ пристроекъ своей мастерской. Но самъ все еще не показывался. Онъ безъ перерыва работалъ въ храмѣ надъ окончательною отдѣлкою и постановкою своей колоссальной статуи. Онъ отказывался отъ всякаго свиданія, но черезъ Алкамена обѣщалъ, что Периклъ и Аспазія будутъ первыми изъ эллиновъ, которымъ онъ откроетъ величайшее созданіе своихъ рукъ.

Съ нетерпѣніемъ ожидаемый часъ насталъ наконецъ.

За знойнымъ лѣтнимъ днемъ наступилъ душный вечеръ; собиралась гроза. Темныя тучи неслись надъ вершинами горъ. Когда совершенно стемнѣло, пришелъ рабъ отъ Фидія и объявилъ Периклу, что по приказанію своего господина поведетъ ихъ во внутрь Зевсова храма. По желанію Аспазіи пошла съ ними и аркадская дѣвочка. Слѣдуя за рабомъ, они прошли черезъ священную рощу Алтисъ, погруженную въ глубокій мракъ. Пусто и глухо было вездѣ, только легкій шумъ проносился въ трепетныхъ вершинахъ деревъ.

Они достигли храма. Рабъ открылъ врата и повелъ ихъ во внутреннее святилище. Тамъ онъ указалъ имъ на нѣсколько возвышенное мѣсто и попросилъ присѣсть. Потомъ онъ ушелъ, заперъ за собою двери, и оставилъ всѣхъ троихъ въ темнотѣ. Слабый свѣтъ падалъ отъ ночного облачнаго неба въ отверстіе крыши. Онъ не доходилъ до глубины.

Молча, почти со страхомъ, Периклъ, Аспазія и пастушка ждали, что будетъ. Віругъ передъ ихъ глазами разсѣялся мракъ, и они вздрогнули, ослѣпленные внезапнымъ блестящимъ видѣніемъ. Завѣса, отдѣлявшая одну половину святилища отъ другой, была отдернута, и они увидѣли передъ собою въ яркомъ свѣтѣ колоссъ олимпійскаго бога. Онъ былъ изображенъ сидящимъ на сверкающемъ, богато украшенномъ тронѣ; глава его почти касалась потолка храма, эта величественная глава, которая въ своемъ божественномъ покоѣ уже однимъ движеніемъ кудрей, по словамъ пѣвца, потрясаетъ вершины Олимпа.

Изваянные изъ слоновой кости члены царя боговъ облекала золотая мантія, покрывавшая лѣвое плечо съ рукою и нижнюю часть тѣла. Золотая мантія сверкала пестрою эмалью, мелкія фигуры и цвѣты лилій казались какъ бы вышитыми на ней. На кудряхъ олимпійца виднѣлся масличный вѣнецъ изъ золота подъ зеленой эмалью. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ, поставивъ однимъ концомъ на землю, пестрый, блестящій скипетръ, искусно выдѣланный изъ разныхъ благородныхъ металловъ. А на протянутой впередъ правой рукѣ стояла у него богиня побѣды, изваянная изъ того же матеріала, какъ и статуя самого бога. Роскошный тронъ покоился на четырехъ столбообразныхъ ножкахъ, между которыми стояло еще нѣсколько мелкихъ колоннокъ; все это сверкало и пестрѣло отъ золота и мрамора, чернаго дерева и слоновой кости. Передняя плоская стѣнка сѣдалища была синяго цвѣта, представляя тонко разсчитанный фонъ для блеска золота и кости.

Фигура бога и тронъ были со всѣхъ сторонъ окружены знаменательными прибавленіями и украшеніями. На верхнемъ концѣ скипетра сидѣлъ орелъ, золотые львы поддерживали скамейку, на которой покоились ноги олимпійпа, подъ ручками трона были изображены сфинксы, символы неисповѣдимыхъ рѣшеній Кронида. На боковыхъ стѣнкахъ сѣдалища блистали яркими красками, писанные рукою Панена, подвиги славнаго Зевсова сына Геракла. Мѣстами виднѣлись изображенія и иныхъ геройскихъ дѣлъ, а также и всѣхъ видовъ олимпійскихъ состязаній.

А на широкомъ подножіи трона изображена была прекраснѣйшая изъ дочерей Зевса, золотая Афродита, выходящая изъ морской пѣны.

Божественно привѣтливымъ, но и невыразимо строгимъ казался ликъ олимпійца. Въ чудесномъ соединеніи выражалась въ немъ милосердная благость съ строгимъ могуществомъ и глубокою мудростью. Но преобладало и поражало зрителя впечатлѣніе высочайшаго могущества.

Аспазія почти въ испугѣ поникла головой на грудь Перикла. Ей стало жутко при видѣ этой свѣтлой, неземной силы. Тутъ въ божественности не было уже ничего женственнаго, какъ въ образѣ дѣвственной Паллады Аѳины. До высочайшей степени была здѣсь доведена мужественно строгая, недосягаемо величественная мощь бога боговъ.

Аспазія почувствовала при этомъ видѣ какую-то мгновенную, жгучую боль въ груди…

И аркадская пастушка въ первое мгновеніе страшно испугалась; но она сейчасъ же пришла въ себя и съ дѣтскимъ довѣріемъ подняла глаза къ образу бога.

Гроза между тѣмъ поднялась тихо и незамѣтно. Въ отверстіе храма засверкали молніи и вдали загрохоталъ громъ.

Аспазія хотѣла увести Перикла. Но онъ стоялъ, какъ вкопанный въ безмолвномъ созерцаніи. И онъ привыкъ получать отъ искусства ваянія одно пріятное впечатлѣніе. Здѣсь же онъ былъ охваченъ неизвѣданнымъ величіемъ небывалаго образа. Это было какимъ-то новымъ откровеніемъ.

Раскаты грома раздавались ближе и ближе.

Вдругъ въ верхнее отверстіе храма ударила молнія.

Периклъ и Аспазія на мгновеніе лишились памяти.

Когда ихъ глаза отдохнули отъ ослѣпительнаго блеска, они увидѣли, что одна изъ мраморныхъ досокъ въ храмѣ, на которой были изображены въ рельефѣ двѣнадцать олимпійскихъ боговъ, была разбита и почернѣла отъ молніи…

Ликъ Зевса при блескѣ молніи сверкнулъ на минуту титаническимъ величіемъ. Казалось, какъ будто, его рука поразила молніею прочихъ боговъ Олимпа…

Теперь же ликъ бога сіялъ въ прежнемъ небесномъ покоѣ, такъ что при взглядѣ на него безслѣдно исчезли всѣ ужасы грозы. Даже сверкавшія еще молніи казались уже какъ бы блѣдными искрами, вспыхивавшими вокругъ него.

— Этотъ богъ Фидія, — сказалъ Периклъ, погруженный въ глубокое размышленіе, — переросъ храмы эллиновъ. Онъ возвышается главою въ недосягаемое, безконечное….

Только нехотя послѣдовалъ, наконецъ, Периклъ за торопившею Аспазіею.

Они пошли искать Фидія.

Тотъ, спрятавшись, все время наблюдалъ за ними, пока онистояли въ созерцаніи бога.

Теперь онъ исчезъ.

Когда Периклъ и Аспазія въ раздумьѣ возвратились къ себѣ, Аспазія быстро сбросила съ своей души впечатлѣніе строго-величественнаго зрѣлища, какъ птица отряхаетъ съ легкихъ крыльевъ капли дождя.

Не такъ было съ Перикломъ.

Но Аспазія не успокоилась, пока не согнала съ его чела олимпійскую строгость.

Наконецъ и для него впечатлѣніе всего ужасающаго, сурововеличественнаго, видѣннаго при громѣ и молніи, отступило на задній планъ и удивленіе къ несравненному ваятелю получило перевѣсъ въ его успокоившейся душѣ.

Аркадская пастушка еще съ закрытыми глазами видѣла себя въ ту ночь, во снѣ, облитою лучами свѣта, чудесно смѣшаннаго изъ блеска золота, бѣлизны слоновой кости и сверканія молній Но Периклъ не разъ просыпался отъ сна. Ему снилось, что сидящій богъ Фидія выпрямился во весь свой ростъ и своею главою разбилъ въ дребезги крышу храма.

А Аспазія видѣла другой странный сонъ.

Ей снилось, что орелъ Зевса слетѣлъ съ скипетра къ подножію трона и выклюнулъ глаза голубямъ золотой, смѣющейся, восхитительной Афродиты…

XIX.
Дитя свѣта и жрецы ночи.

Медовый мѣсяцъ въ Іоніи и это путешествіе Перикла и Аспазіи по Пелопоннезу — какая дивная противуположность! Тамъ, на веселыхъ берегахъ Милета, женственность побѣдила аѳинскаго героя и нѣжными объятіями увлекла его въ свой очарованный кругъ; здѣсь среди дикихъ горъ, Периклъ почувствовалъ на себѣ вліяніе мужественнаго духа дорянъ и всей обстановки, настроившей его душу на иной ладъ. Здѣсь сама природа возбудила въ немъ какой-то еще неизвѣданный трепетъ; здѣсь говорили его душѣ древніе останки геройской старины, передъ которыми потомки не могли не сознать себя поколѣніемъ разслабленнымъ; здѣсь, на мѣстахъ, непосредственно связанныхъ съ преданіями геройскаго міра, сохранялся культъ и шло соревнованіе въ мужественности, которые, какъ Аспазія вѣрно чувствовала, были способны пробудить, поддерживать и питать въ душѣ грека такія чувства, которыя скорѣе могли препятствовать, чѣмъ содѣйствовать побѣдѣ красоты и женственности во всѣхъ сферахъ жизни. Здѣсь, въ глуши горъ и пастбищъ, Периклъ встрѣтился съ простою, такъ сказать, идиллическою жизнью, незатронутою еще новыми вѣяніями, возбуждавшею мысли, взгляды, предчувствія, которые, можетъ быть, только и выжидали паденія настоящаго эллинскаго духа, чтобы сѣрымъ, однообразнымъ туманомъ застилать веселый эллинскій міръ. Здѣсь даже искусство аѳинянина воздвигло въ храмѣ олимпійскаго царя боговъ свое высочайшее и послѣднее созданіе и, повидимому, навсегда запечатлѣло торжество строгой величественности надъ прелестью красоты.

Иначе относилась къ этимъ впечатлѣніямъ Аспаэія. Не совершенно одинаково было свойство ихъ душъ и различно было ихъ отношеніе къ внѣшнему міру. Для Аспазіи было потребностью всесторонне вліять, ноощрять, дѣйствовать; для Перикла, безъ вреда его мужественной энергіи, съ открытой, благородной душой грека, воспринимать, отдаваться всѣмъ впечатлѣніямъ. Онъ, какъ и самъ народъ эллинскій, былъ съ своею воспріимчивостью поставленъ между крайностями; и, какъ народъ и духъ эллиновъ, онъ, въ превратностяхъ этихъ крайностей и вліяній, пережилъ развитіе, внутреннюю исторію, цѣли и исхода которымъ еще нельзя было предвидѣть, тогда какъ Аспазія была непоколебима и неизмѣнна въ своей существеннѣйшей задачѣ быть очаровательно-могущественною поборницею эллинской жизнерадостности и жизненной красоты.

Не приходилось-ли опасаться, что вслѣдствіе этого противорѣчія, пока еще прикрытаго розовыми вѣнками любви и счастія, нарушится когда-нибудь прекрасная гармонія любовной жизни, соединившей эту благородную, прекрасную чету на высотѣ земного блаженства.

Дѣйствительно, близка была эта опасность, но розы любви и счастія, казалось, для этой четы никогда не увянутъ, никогда не утратятъ свой чарующій ароматъ.

Все еще Периклъ оставался впечатлительнымъ и воспріимчивымъ, Аспазія — побѣдоносно вліятельною, неутомимою.

Въ своихъ разговорахъ они часто ссорились, и нерѣдко Периклу казалось, что ему, наконецъ, удалось заставить жену перемѣнить свое мнѣніе, согласиться съ нимъ. Большею же частію онъ въ концѣ концовъ замѣчалъ, что самъ соглашается съ ея взглядомъ, что невозможно противиться могучему очарованію этой несравненной женщины. Всегда она своими стараніями вновь возводила его на высоту свободнаго, веселаго отношенія къ жизни. Все снова возстановлялась прекрасная гармонія обѣихъ душъ, все снова осуществляли они высочайшій идеалъ эллинской жизни и, глядя на нихъ, радовались олимпійскіе боги.

Аспазія превосходно умѣла бороться противъ настроеній мужа Но, конечно, невозможно было пока предвидѣть, будетъ-ли она и всегда въ состояніи заглушать всякіе новые зародыши его душевной жизни, задерживать успѣхи его внутренняго развитія.

Вѣрно только то, что Аспазія всегда умѣла къ суровости, которую возбуждали въ Периклѣ гимны Пиндара, подмѣшивать игривость пѣсенъ Анакреона, и что между ими обоими все еще оставался въ силѣ настоящій греческій духъ.

Въ случаѣ съ Алкаменомъ прошлое набросило легкую тѣнь на супружеское счастіе Перикла. Аспазія вздохнула свободнѣе, оставивъ на возвратномъ пути изъ Олимпіи въ Аѳины почву Пелопоннеза за собою. Она не предчувствовала, что еще большія непріятности ожидали ее на почвѣ Аттики, передъ самымъ достиженіемъ желанной цѣли.

Между тѣмъ какъ Фидій создавалъ въ Олимпіи своего Зевса для всей Эллады, какъ ранѣе создалъ Палладу для аѳинянъ, его прежній товарищъ и другъ Иктинъ работалъ въ аттическомъ городѣ мистерій, Элевзисѣ, куда былъ приглашенъ построить новый храмъ Деметры для торжества великихъ мистерій.

Дни мистерій приближались, и Гиппоникъ, который при этомъ празднествѣ исправлялъ наслѣдственную въ его родѣ обязанность дадуха, жилъ уже въ Элевзисѣ на дачѣ, какихъ въ этой прекрасной мѣстности было вообще много у богатыхъ аѳинянъ. Городъ былъ расположенъ вблизи морского берега, напротивъ саламинскаго пролива и острова Саламина. Вверхъ по холмамъ тянулись дома мѣстныхъ жителей и огромныя зданія храмовъ, возвышавшихся посреди обширныхъ участковъ принадлежавшей имъ священной земли.

Периклъ на время своего пребыванія въ Элевзисѣ, остановился у Гиппоника. Первый день.,былъ посвященъ осматриванію новаго, только что оконченнаго Иктиномъ, храма, который для обрядовъ мистерій вмѣщалъ въ себѣ множество подземныхъ помѣщеній и огромный лабиринтъ ходовъ, мѣстъ тѣхъ таинствъ, видѣть которыя дозволялось только посвященнымъ.

Элевзинскія таинства были для Аспазіи предметомъ, противъ котораго она сейчасъ же, самымъ рѣшительнымъ образомъ, обратила оружіе своего остроумія. Все, что удалялось отъ свѣта, что оставалось во мракѣ, что прикрывалось покровомъ таинственности, было, по ея взгляду, неразлучно съ суевѣріемъ и фанатизмомъ, почему она и въ этихъ мистеріяхъ видѣла опасность для вольнаго, стремящагося къ свѣту эллинскаго духа.

Когда она разъ стала осуждать благоговѣйный страхъ, съ ко торымъ аѳиняне смотрѣли на эти мистеріи, Периклъ сказалъ:

— Можетъ быть, этотъ страхъ эллиновъ есть не что иное, какъ затаенная боязнь человѣческаго духа вообще передъ тѣми тайнами, которыя онъ смутно сознаетъ въ себѣ самомъ. Кто знаетъ, сколько откровеній извлечетъ еще человѣческій духъ изъ своей неизвѣданной глубины!

— Я ничего не хочу слышать о какихъ-то откровеніяхъ будущности! — возразила Аспазія. — Откровеніе настоящаго есть откровеніе прекрасной человѣчности, и все, что могло бы еще послѣдовать за нимъ, было бы только упадкомъ. Будемъ умны, и душою, и всѣмъ вашимъ существомъ будемъ держаться одного прекраснаго, веселаго настоящаго!

Периклъ указалъ Аспазіи на Гиппоника, и спросилъ ее, имѣетъ-ли этотъ кругленькій человѣчекъ съ лоснящимися румяными щеками что-нибудь въ себѣ, что могло бы представлять хоть малѣйшій намекъ на фанатизмъ. А онъ вѣдь не только посвященъ, но даже одинъ изъ представителей жреческаго чина въ Элевзисѣ, одинъ изъ тѣхъ, которые совершаютъ надъ мистами обряды посвященія.

Аспазія отвѣтила, что тѣ люди, которые вводятъ другихъ въ сферу суевѣрія и фанатизма, сами нерѣдко бываютъ свободны отъ чувствъ, которыя стараются внушать другимъ; иногда же, говорила она, бываетъ и то, что хранители и посредники священныхъ таинствъ походятъ на муловъ, которые иногда, по старинному обычаю, служатъ для перенесенія священной утвари или статуй боговъ, и на которыхъ нисколько не отражается та благодать, которую они на своей спинѣ приносятъ другимъ. — Добродушный Гиппоникъ, — прибавила она, — принадлежитъ, повидимому, именно къ этому разряду.

Гиппоникъ гордился своимъ саномъ дадуха, потому что съ нимъ, въ мнѣніи эллинскаго народа, былъ дѣйствительно связанъ особый почетъ. Но ко всѣмъ требованіямъ и обязанностямъ этого сана онъ не чувствовалъ никакого внутренняго призванія, никакой личной склонности, и смотрѣлъ на него только какъ на наслѣдственное право, по которому элевзинскіе дадухи должны были выбираться изъ его рода.

Передъ Аспазіей онъ защищалъ мистеріи какъ дѣло, которому самъ служилъ, но дѣлалъ это безъ всякаго увлеченія.

Какъ неохотникъ до философскихъ разсужденій, онъ ограничился тѣмъ, что показалъ ей картину въ своей столовой. Она была писана Политотомъ и представляла скитальца Одиссея, посѣтившаго царство тѣней. Аидъ былъ изображенъ со всѣми его ужасами, и посреди блѣдныхъ тѣней стоялъ безстрашно еще живой царь Итаки.

Периклъ, какъ посвященный, при разсматриваніи картины сейчасъ же замѣтилъ, что частности ея имѣютъ много соотношеній къ элевзинскимъ таинствамъ. Гиппоникъ подтвердилъ это и сказалъ Аспазіи:

— Это, конечно, не воспрещено открыть, что путь къ чистому свѣту Элевзиса ведетъ черезъ Аидъ, посреди ужасовъ Эреба. Что же касается до непосвященныхъ и до тѣхъ, которые упорно отказываются принять посвященіе, то участь, ожидающая ихъ въ преисподней, изображена на этой картинѣ съ полною наглядностью.

Такъ говорилъ Гиппоникъ и серьезно совѣтовалъ Аспазіи принять посвященіе, напоминая при томъ, что, по всеобщему убѣжденію въ Элладѣ, посвященные въ элевзинскія мистеріи Деметры по смерти переселяются на поля блаженныхъ, непосвященнымъ же суждено вѣчно томиться въ ужасающемъ мракѣ.

— Я слыхала это уже не разъ, — сказала Аспазія, — и всегда это звучало мнѣ такъ, какъ будто кто на разстроенной киѳарѣ беретъ нарочно фальшивыя ноты, или царапаетъ стекло острымъ желѣзомъ. Просто удивительно, къ какимъ вещамъ могутъ привыкнуть даже уши эллина. Я знаю, что есть люди, которые при приближеніи смерти торопятся принять посвященіе, а иные такъ даже спѣшатъ доставить эту благодать своимъ дѣтямъ еще въ нѣжнѣйшемъ возрастѣ.

— Вѣдь я самъ посвященъ, — сказалъ Периклъ, — какъ почти всѣ аѳиняне, и готовъ подѣлиться съ тобою этими таинствами, какъ и всѣмъ прочимъ.

— Я понимаю, — возразила Аспазія, — что для людей неразумныхъ суевѣріе, для разумныхъ же любопытство можетъ быть достаточною причиною для принятія посвященія. А на любопытство я, какъ женщина, имѣю, конечно, двойное право. Что же мнѣ сдѣлать, Гиппоникъ, чтобы удостоиться этого посвященія?

— Это дѣло нетрудное, — сказалъ Гиппоникъ. — Ты въ будущемъ году заявишь свое желаніе при празднованіи малыхъ Элевзиній въ Аѳинахъ, примешь по содѣйствію кого-нибудь уже посвященнаго малое посвященіе, а черезъ полгода потомъ придешь съ элевзинской процессіей изъ Аѳинъ сюда, чтобы принять великое посвященіе и увидѣть собственныя таинства.

— Какъ? — воскликнула Аспазія, — такъ долго мнѣ сдерживать свое любопытство? Ждать до малыхъ Элевзиній, да потомъ снова ждать полгода, пока откроются мнѣ таинства? Вѣдь ты же, Гиппоникъ, дадухъ и можешь слѣдовательно выхлопотать мнѣ разрѣшеніе, принять малое посвященіе одновременно съ великимъ!

— Это невозможно! — возразилъ Гиппоникъ.

— Да что же можетъ препятствовать тебѣ? — спросила Аспазія.

— Промежутокъ между обоими посвященіями постановленъ священнымъ обычаемъ, — отвѣчалъ дадухъ.

— Ты можешь сдѣлать для меня исключеніе, если только захочешь! — прервала его Аспазія?

— Нашъ гіерофантъ одинъ изъ строгихъ и усердныхъ ревнителей, вродѣ Діопейта въ Аѳинахъ, — сказалъ Гиппоникъ. — Какъ-же я стану навлекать на себя гнѣвъ этого перпосвященника?

Аспазія настаивала на своемъ требованіи, но дадухъ повторялъ свое — невозможно. Онъ былъ неохотникъ до опасныхъ усложненій. Онъ боялся возстановить противъ себя всю касту элевзинскихъ жрецовъ. Онъ любилъ миръ и спокойствіе.

На слѣдующій день элевзинское шествіе прибыло изъ Аѳинъ въ Элевзисъ. Периклъ и Аспазія были вмѣстѣ съ Гиппоникомъ въ толпѣ зрителей, вышедшихъ навстрѣчу многотысячной процессіи. Аспазія смотрѣла на несомыя святыни и на самихъ мистовъ, увѣнчанныхъ миртомъ и плющемъ, съ колосьями и земледѣльческою утварью въ рукахъ, въ честь богини земледѣлія, Деметры, какъ вдругъ при свѣтѣ факеловъ — прибытіе шествія послѣдовало поздно вечеромъ — она въ пестрой толпѣ замѣтила тусклые глаза и отвислыя щеки Телезиппы.

Мужъ Телезиппы, архонтъ-царь, все вновь избираемый благодаря вліянію Перикла, завѣдующій и верховнымъ надзоромъ за элевзинскими мистеріями, шелъ въ сопровожденіи аѳинскихъ жрецовъ и правительственныхъ лицъ; Телезиппа шла съ приподнятою головою возлѣ него какъ царица, какъ участница въ его религіозномъ санѣ и обязанностяхъ.

Осанистая полнота тѣла придавала ей достоинства; когда же ея взоръ, гордо обращаясь то вправо, то влѣво, палъ на прежняго мужа и на милезіянку возлѣ него, она еще выше подняла, голову, и презрѣніе выразилось на ея губахъ. Такъ торжественна, была ея мина, какъ будто она опять стояла на праздникѣ Леней, въ качествѣ «мистической супруги бога», въ храмѣ Діонисія, во главѣ подчиненныхъ ей жрицъ, совершая таинственные обряды, обряды, которыхъ не смѣлъ видѣть мужской глазъ, и которые хранить въ тайнѣ торжественно клялись ей всѣ участницы.

Когда Аспазія увидѣла эту женщину, такъ возносившуюся со знаніемъ своего жреческаго сана и кинувшую на нее взглядъ глубокаго презрѣнія, старая ненависть и ядовитая насмѣшливость пробудились въ ея груди.

— Посмотри-ка, — сказала она Периклу, улыбаясь, — посмотри, какъ она сѣпсиво выступаетъ, эта заплывшая жиромъ, достопочтенная Телезиппа! Побывъ женою двухъ смертныхъ мужей, она теперь вѣдь стала даже мистическою женою бога Діонисія! Но я нисколько не удивлюсь, если юношескій бѣгъ скоро уступитъ ее другому, а именно Силену, своему толстопузому спутнику; ему она какъ нельзя болѣе подъ стать!

Кое-что изъ этихъ колкихъ словъ достигло до слуха Телезиппы. Но еще лучше они были разслышаны Эльпиникою и гадателемъ Лампономъ, которые шли въ процессіи за Телезинпою и, подобно ей, мимоходомъ зорко и пытливо поглядывали на Перикла и Аспазію. Теперь же они кинули на нее взоръ едва затаеннаго ожесточенія, и въ трехъ душахъ одновременно возгорѣлось желаніе ускорить давно уже задуманную месть.

Ночью торжественное шествіе двинулось къ берегу залива, подъ предводительствомъ бога Іакха съ горящимъ факеломъ. Здѣсь яркимъ свѣтомъ озарилась пестрѣющая цвѣтами поляна, и вокругъ бога закружился восторженный хороводъ, громко притопывая и потряхивая кудрями въ миртовыхъ вѣнкахъ съ зрѣлыми, сочными ягодами. Въ разнообразныхъ сплетеніяхъ перекрещивались ряды пляшущихъ съ высоко поднятыми факелами. По временамъ мисты мѣнялись факелами. Огонь ихъ почитался священнымъ, а искры отъ нихъ признавались очистительнымъ средствомъ для души тѣхъ, на кого онѣ падали.,

А съ наступленіемъ того вечера, которымъ кончалось предварительное празднество и который предшествовалъ таинствамъ въ храмѣ посвященія, мисты начали готовиться къ нимъ различными очищеніями, приношеніями, жертвами и другими священными обрядами.

Аспазія между тѣмъ неоднократно повторяла Гиппонику свое желаніе — при его посредничествѣ получить доступъ къ мистеріямъ.

Гиппоникъ напоминалъ ей, что торжество мистерій происходитъ подъ надзоромъ архонта-царя, мужа Телезиппы, что онъ на все время продолженія мистерій имѣетъ верховный надзоръ надъ жрецами, а жена его надъ жрицами въ Элевзисѣ.

Все это какъ будто бы только болѣе подстрекало упрямство Аспазіи; но она едва-ли побѣдила бы сопротивленіе Гиппоника, если бы съ нимъ не случилось того же, что съ Алкаменомъ въ Олимпіи. Не даромъ гостила у него нѣсколько дней та, которая уже разъ возбудила любовный пылъ въ его сердцѣ. Помня тотъ случай съ Алкаменомъ, Аспазія при другихъ обстоятельствахъ остереглась бы вновь вызывать опасность, которая ради Перикла казалась ей роковою. Но она разъ задумала точно изслѣдовать то, противъ чего хотѣла ратовать, чтобы бороться съ тѣмъ большимъ успѣхомъ. Съ удовольствіемъ она видѣла, какъ вновь вспыхнула страсть Гиппоника, котораго она собственно презирала; эта страсть была ей порукою, что въ концѣ концовъ исполнится ея желаніе.

Такъ и случилось. Дадухъ, наконецъ, согласился сейчасъ же дать Аспазіи то малое посвященіе, которое слѣдовало бы ей принять еще за полгода въ Аѳинахъ. Ему удалось уговорить такъ называемаго мистагога, на обязанности котораго главнымъ образомъ лежало вводить и приготовлять новопосвящаемыхъ при малыхъ Элевзиніяхъ въ Аѳинахъ.

Дадухъ велѣлъ Аспазіи послѣ предварительныхъ церемоній "чищенія стать на руно ягненка, принесеннаго въ жертву Зевсу, потомъ мистагогъ познакомилъ ее съ извѣстными обрядами и формулами, которые она должна была знать въ храмѣ для доказательства, что она посвящена, что ей разрѣшенъ доступъ во внутрь святилища наравнѣ съ мистами. Наконецъ, онъ взялъ съ нея клятву вѣчнаго, ненарушимаго молчанія обо всемъ томъ, что она услышитъ и увидитъ въ храмѣ великаго посвященія.

Когда наступили дни посвященія, мистовъ начали вводить не всѣхъ заразъ, но по группамъ.

Въ первой группѣ мистовъ находились Периклъ и Аспазія.

Улыбка играла на губахъ Аспазіи, когда она съ этою толпою, подъ предводительствомъ мистагога, вступила во внутрь святилища и увидѣла гіерофанта съ прочими верховными жрецами и служителями въ блестящихъ и знаменательныхъ одеждахъ, съ діадемами на сцускающихся до плечъ кудряхъ, высокія старческія фигуры почтеннаго вида, съ таинственными символическими предметами въ рукахъ, между ними дадухъ съ факеломъ.

И еще прелестнѣе улыбнулась она, когда «священный глашатай» возвысилъ голосъ передъ собраніемъ мистовъ, объявляя, чтобы каждый непосвященный удалился, такъ же какъ и каждый, кто не чистъ отъ какой-либо вины и кто не достаточно подготовился узрѣть священный свѣтъ Элевзиса, и, наконецъ, заставилъ всѣхъ еще разъ поклясться въ вѣчномъ молчаніи обо всемъ, что они увидятъ и услышатъ, послѣ чего каждому былъ предложенъ шепотомъ на ухо какой-нибудь вопросъ, на который могъ отвѣтить только мистъ, причемъ и отвѣтъ давался также шепотомъ на ухо спросившему, между тѣмъ какъ невидимый хоръ пѣлъ торжественный гимнъ въ честь элевзинскихъ богинь.

Все еще тонкая улыбка не сходила съ устъ Аспазіи, когда мистовъ ввели въ глубь храма, гдѣ имъ были показаны разные священные предметы, останки первобытной старины, символы благодати и таинствъ элевзинскаго богослуженія; мисты прикасались и прикладывались къ нимъ, а гіерофантъ объяснялъ ихъ значеніе.

И съ тою же улыбкою Аспазія слѣдила за мимическими изображеніями священныхъ преданій, живо и поразительно исполнявшимися при таинственномъ полумракѣ храма, подъ аккомпаниментъ струпъ, флейтъ и пѣнія.

Затѣмъ толпу мистовъ повели внизъ по ступенямъ въ подземные подвалы и ходы. Скоро они очутились въ полнѣйшемъ мракѣ. Начались какія-то скитанія и долгое, утомительное, безцѣльное блужданіе въ ночной темнотѣ. Только голосъ гіерофанта по временамъ раздавался строго и величественно, произнося знаменательные изреченія и возгласы, и служилъ путеводителемъ въ мрачномъ лабиринтѣ.

Вдругъ послышался глухой гулъ, какъ будто бы потряслись самыя основанія земли: съ нимъ какъ будто бы сливался вой, стонъ, шумъ водъ, раскаты грома. Прежнее спокойно-созерцательное настроеніе смѣнилось въ душѣ мистовъ боязливымъ удивленіемъ, страхомъ и трепетомъ; потъ выступалъ на лбахъ.

Ужасы становились все страшнѣе. При блескѣ молній, краснаго, синяго, бѣлаго или блѣдножелтаго цвѣта вспыхивавшихъ изъ земли, показывались на мгновеніе ужасающіе образы, страшилища преисподней: горгоны съ змѣями на головахъ, ползующія ехидны, чудовищныя химеры, тѣло которыхъ состояло изъ соединенія членовъ льва, козы и змѣи, гарпіи съ разинутой пастью и оскаленными зубами, блѣдныя кровожадныя эмпузы, скиллы съ лающими собачьими головами, и ужасающій образъ Гекаты…

И все страшнѣе и страшнѣе дѣлались ужасы. Наконецъ показался въ блѣдномъ свѣтѣ Танатосъ, богъ смерти, сидящій на тронѣ изъ костей, въ черномъ одѣяніи, съ вѣнкомъ изъ асфодилла на челѣ, съ опрокинутымъ факеломъ въ рукѣ, возлѣ него чалый конь, на которомъ онъ съ быстротою вихря облетаетъ безконечныя пространства.

А вокругъ него расположились его вѣрные служители: Эвриномъ, демонъ тлѣнія, одинъ изъ адскихъ духовъ, дѣло котораго состояло въ томъ, чтобы обгрызать на трупахъ мясо до костей. Онъ сидѣлъ на падали, какъ воронъ или коршунъ, и жадно впивался зубами въ мертвое мясо.

Далѣе виднѣлись вокругъ бога смерти Моръ, и блѣдный изможденный Голодъ, и фурія войны Эніо, и болѣзненное, грызущее сердце любовное Изступленіе, и Ата, безразсудство, яростный демонъ ослѣпленія и вины.

Аспазія все еще улыбалась, но улыбка ея была уже лишена всякой прелести, и лицо было блѣдно, какъ мраморъ…

По знаку гіерофанта дадухъ зажегъ свой факелъ на блѣдномъ пламени, вспыхнувшемъ изъ земли, страшнѣе зазвучали флейты и напѣвъ невидимаго хора, и мрачная, наполненная удушливыми испареніями пещера открылась передъ толпою посвященныхъ. Издали доносился глухой гулъ, какъ отъ водъ стремительнаго потока, по временамъ заглушаемый пронзительнымъ, какъ-то утроеннымъ, собачьимъ лаемъ.

Пройдя длинный, мрачный проходъ, мисты увидѣли, какъ бы во снѣ, далекое, сумрачное, однообразное пространство, какое-то царство вѣчнаго сна, орошенное уныло и медленно текущими потоками.

Священный глашатай своимъ жезломъ заставилъ замолкнуть трехголоваго адскаго пса, и мисты вошли въ рощу Персефоны, гдѣ въ блѣдномъ полусвѣтѣ стояли ивы и серебристые тополи, съ неподвижно и уныло повисшими вѣтвями.

Далѣе показался лугъ, весь поросшій асфодилломъ, блѣднымъ цвѣткомъ смерти, высокіе стебли котораго медленно покачивались какъ во снѣ.

А надъ этимъ лугомъ носились тѣни, души умершихъ, какъ, сновидѣнія, или какъ дымъ, неуловимо, безъ человѣческаго звука, наполняя безконечное пространство Эреба только какимъ-то тихимъ, монотоннымъ жужжаніемъ. Надъ ними тяготѣло забвеніе подавляющаго полусна, и только глотокъ свѣжей жертвенной крови могъ пробудить ихъ къ полному сознанію.

Ночныя птицы кружились въ воздухѣ, тоже подобно какимъ-то тѣнямъ и призракамъ. И также подобно безтѣлеснымъ призракамъ скользили рыбы, лѣниво и беззвучно, по водамъ потоковъ преисподняго царства. Потоки же эти, опоясывавшіе царство Эреба были: Ахеронъ, потокъ вѣчной скорби, Коцитъ, рѣка слезъ, Пирифлегетонъ, рѣка огня, и черный, какъ ночь, Стиксъ.

Въ полусвѣтѣ колеблющагося, вѣчно движущагося міра тѣней мисты, какъ бы подъ обаяніемъ сна, шли за священнымъ глашатаемъ, какъ вдругъ передъ ними съ громомъ раскрылись огромныя желѣзныя врата.

Перешагнувъ черезъ желѣзный порогъ, они очутились въ Tapтарѣ, мѣстѣ пребыванія тѣхъ душъ, которымъ не суждено въ полуснѣ, безъ страданій и радостей, носиться надъ асфодилловымъ лугомъ, но которыя низвержены мстительными Эринніями въ глубочайшую, полную горя и мукъ, пучину Аида.

Одинъ былъ навѣки вѣчные прикованъ къ вертящемуся колесу, другой стоялъ подъ нависшими скалами, ежеминутно грозившими обрушиться, тотъ въ томленіи вѣчнаго голода простиралъ руки къ постоянно ускользающимъ отъ него плодамъ, этотъ сѣтщетными усиліями катилъ въ гору вѣчно падающій обратно тяжелый камень, иные съ отчаяннымъ стараніемъ пытались наполнить водою дырявыя ведра, тутъ коршунъ рвалъ вѣчно вновь выростающія внутренности, тамъ Эринніи терзали члены бичами изъ змѣй — вотъ что съ трепетомъ увидѣла толпа посвященныхъ въ пучинѣ вѣчныхъ мукъ.

Многочисленны были картины этихъ адскихъ мученій, многочисленнѣе же всего картины вѣчныхъ, тщетныхъ, болѣзненныхъ усилій.

Такъ призванные и посвященные проходили черезъ всѣ ужасы преисподней, черезъ страданія жизни, черезъ страхи смерти.

Торжественно раздавался посреди всѣхъ этихъ явленій и ужасовъ объясняющій и увѣщевающій голосъ гіерофанта.

Но все еще страшнѣе становился подземный мракъ, все громче раздавались вопли и стоны осужденныхъ. — Рѣки подземнаго міра зашумѣли громче, все ночное царство какъ бы слилось въ одинъ раздирающій душу предсмертный стонъ; даже земная природа какъ бы выразила свое сочувствіе, и голоса всѣхъ созданій слились въ одинъ безконечный, мучительный вздохъ!..

Но вдругъ чудесный свѣтъ блеснулъ среди кромѣшнаго мрака

Показались привѣтливыя мѣстности, поля, покрытыя золотыми цвѣтами, раздались нѣжные голоса, хоры блаженныхъ понеслись надъ злачными полями.

Здѣсь блисталъ въ яркомъ свѣтѣ дворецъ Персефоны. На порогѣ дворца стоялъ съ лирою въ рукѣ Орфей, святой древній пѣвецъ мистерій, и уста его возвѣщали таинственныя откровенія.

За нимъ отрокъ Демофоонъ посреди очистительнаго пламени, которымъ окружила его божественная воспитательница Деметра, къ ужасу его смертной матери, невредимый и весело улыбаясь привѣтствовалъ мистовъ киваніемъ головы.

А надъ золотыми вратами храма носился, въ свѣтѣ самыхъ яркихъ лучей, символъ крылатой Психеи, не призрачный, подобно тѣнямъ Аида, но вознесшійся надъ асфодилловыми лугами и Тартаромъ и Элизіемъ въ родственный божественный эѳиръ…

Подземные скитальцы были теперь введены въ ворота, чтобы стать истинно прозрѣвшими. Здѣсь открылась имъ неизреченная часть таинствъ. Здѣсь возсіялъ имъ, каждому доступный по мѣрѣ силъ его зрѣнія, полный, священный свѣтъ Элевзиса.

Въ день, слѣдовавшій за посвященіемъ, Аспазія находилась въ странно измѣнившемся состояніи какого-то небывалаго смущенія. Она была въ волненіи, почти доходившемъ до лихорадочнаго состоянія. Въ оживленномъ разговорѣ съ Перикломъ обо всемъ, что они вмѣстѣ видѣли и слышали, она старалась вновь возстановить нарушенную гармонію своей души. Ибо какъ есть ночныя птицы и другія ночныя существа, глазъ которыхъ любитъ мракъ и не переноситъ свѣта, такъ есть и дѣти свѣта, которыя чувствуютъ себя хорошо только въ золотыхъ лучахъ родной и знакомой стихіи, и глазъ которыхъ не въ силахъ привыкнуть къ черной пучинѣ ночи. Аспазія была изъ числа послѣднихъ. А то хожденіе казалось ей взглядомъ во мракъ, взглядомъ въ глубь ночи, и то, что называли священнымъ свѣтомъ^Элевзиса, казалось ей далеко не свѣтомъ, а только другого рода тьмою, ибо этотъ мнимый свѣтъ былъ мраченъ и велъ къ мраку. Она же не могла представить себѣ свѣтъ иначе, какъ радостно-яснымъ. Свѣтомъ для нея было только то, что и освѣщало, и веселило. Тотъ тусклый, холодный, призрачный, а порою ярко-ослѣпительный свѣтъ, которымъ элевзинскій гіерофантъ освѣщалъ неизвѣданныя глубины жизни, казался ей недостойной противоположностью истинному жизненному свѣту. Фокусами и страшными игрушками называла она это близкое къ волшебству фантастическое искусство элевзинскихъ жрецовъ.

Итакъ, она была возбуждена, исполнена неудержимой тревоги, и болѣе чѣмъ когда-либо склонна къ противорѣчію.

Между тѣмъ въ Элевзисѣ, гдѣ собралось такъ много иногороднихъ и въ особенности аѳинянъ, не могло остаться въ тайнѣ, что Аспазія приняла посвященіе. И подробности этого посвященія скоро стали извѣстны всѣмъ тѣмъ, которые зоркими глазами недоброжелательства слѣдили за всѣми поступками милезіянки. Самыя ожесточеннѣйшія изъ ея непріятельницъ, только что снова оскорбленныя и жаждущія мести, были какъ разъ въ Элевзисѣ; тамъ же былъ и неугомонный Лампонъ, который съумѣлъ расположить къ себѣ Телезиипу въ еще большей мѣрѣ, съ тѣхъ поръ, какъ она стала супругою верховнаго жреца, и который могъ служить превосходнымъ орудіемъ въ рукахъ мстительной жены и ея пронырливой подруги. Простодушнаго мистагога Лампонъ скоро заставилъ проболтаться о тайнѣ дерзкаго, противозаковнаго поступка, которому Аспазія была обязана своимъ посвященіемъ. Онъ же не замедлилъ извѣстить обо всемъ и непріятельницъ Аспазіи.

Скоро дѣло дошло до архонта-царя, блюстителя священныхъ постановленій, и гроза собралась надъ головою Аспазіи и ея помощника Гиппоника.

Аспазія ничего еще не знала о грозящей ей бѣдѣ, но ей предстояла пока еще въ домѣ дадуха непріятность другого рода.

Аспазія сидѣла съ Перикломъ и радушнымъ Гиппоникомъ за завтракомъ. Священный обычай предписывалъ на время празднества мистерій нѣкоторое воздержаніе; Аспазія нарочно побуждала стараго кутилу веселыми тостами и сколіями къ болѣе усердному служенію жизнерадостному богу Вакху, нежели строгой Персефонѣ. Гиппоникъ пилъ усердно и все болѣе и болѣе разгорались его глаза, между тѣмъ какъ красавица горячо возставала противъ мрачной строгости мистерій, противъ всего мрачнаго вообще, также и противъ мрачнаго представленія объ обязанности, которой она противопоставляла веселое право жизни и наслажденія.

Периклъ ушелъ, чтобы поговорить по какому-то дѣлу съ однимъ изъ гостившихъ въ Элевзисѣ аѳинянъ, а Аспазія отправилась въ свою комнату.

Вдругъ передъ нею явился захмѣлѣвшій Гиппоникъ и началъ упрекать ее.

— Женщина, — сказалъ онъ отяжелѣвшимъ языкомъ, — твоеназваніе неблагодарность! Не я-ли спасъ тебя въ Мегарѣ отъ большихъ непріятностей? какую награду я получилъ за то? А теперь, не накликалъ-ли я на себя бѣду, помогая тебѣ, наперекоръ всѣмъ священнымъ обычаямъ, втереться въ великія мистеріи? Что жь, и за то мнѣ не будетъ ни малѣйшей благодарности? Да, если ты держишься всякихъ вольныхъ взглядовъ, отчего же ты такъ неприступна со мною? Или ты боишься мужа? Онъ ушелъ. Или мрачнаго понятія обязанности? Надъ нею ты только что посмѣялась. А, можетъ быть, я не довольно молодъ и красивъ для тебя? Ну такъ возьми вотъ этотъ перстень съ дорогими каменьями! Онъ стоилъ цѣлыхъ два таланта! Развѣ ты можешь знать, что Периклъ всегда будетъ любитъ тебя? что онъ не прогонитъ тебя когда-нибудь, какъ Телезиипу? Все въ жизни вращается въ вѣчномъ вихрѣ переворотовъ! Не полагайся ни на что! Бери, что дается въ руки! Возьми перстень! красотка! Возьми перстень съ камнемъ, который стоилъ два таланта! Кто знаетъ, долго-ли еще сохранится твоя красота? Вотъ теперь ты еще красива, а придетъ время, когда ты будешь стара и безобразна! Возьми перстень, красавица, и поцѣлуй меня!

Огненный взоръ разгнѣванной Аспазіи заставилъ его было попятиться назадъ. Но хмѣль не далъ ему образумиться.

— Да ты кто такая? Кто ты такая, а? Гетерочка изъ Милета, клянусь Деметрой! Просто гетерочка изъ Милета! Съ какихъ это поръ ты разыгрываешь спартанку, строгую матрону? Эхъ, ты, неприступная! а сама служила какъ-то разъ, небось, безъ стыда, натурщицей Алкамену!

Аспазія вздрогнула и поблѣднѣла при этомъ дерзкомъ оскорбленіи. Она оттолкнула пошатывающагося Гиппоника, быстро накинула на себя верхнюю одежду и выбѣжала изъ дома, навстрѣчу Периклу.

Едва она успѣла скрыться, какъ въ домъ вошелъ ловкій другъ Діопейта, гадатель Лампонъ.

Онъ былъ присланъ самимъ Діопейтомъ, прибывшимъ наканунѣ въ Элевзисъ.

Какъ только эти заклятые враги Перикла и Аспазіи узнали о противозаконномъ посвященіи послѣдней, они сейчасъ же рѣшили пожаловаться передъ священнымъ судомъ и на Аспазію, и на дадуха, и многіе уже радовались, что, наконецъ-то, удастся погубить и ненавистную женщину, и Гиппоника, которому они втайнѣ завидовали.

Но самъ Діопейтъ, вожакъ этой враждебной партіи, былъ другого мнѣнія. Онъ придумалъ исходъ, какъ нельзя лучше доказавшій его находчивость. Онъ былъ бы очень радъ видѣть Гиппоника обвиненнымъ и осужденнымъ, но онъ сообразилъ, что необвиненный и неосужденный Гиппоникъ можетъ принести ихъ партіи гораздо болѣе выгоды.

— Если мы сейчасъ пожалуемся на него, — сказалъ онъ, — то Периклъ станетъ помогать ему всѣмъ своимъ вліяніемъ, и его или оправдаютъ, или окажутъ ему снисхожденіе, какого мы не желаемъ. Онъ можетъ отдѣлаться денежною пенею, которая для него, величайшаго богача въ Аѳинахъ, ровно ничего не значитъ. Онъ заплатитъ, что потребуютъ, и дѣло съ концомъ. Не то будетъ, если мы не сейчасъ привлечемъ его къ отвѣту, а пока будемъ грозить ему обвиненіемъ. Мы дадимъ ему почувствовать, что знаемъ его тайну и можемъ погубить его, лишь только захотимъ. Это заставитъ его подчиниться намъ во всемъ. Какъ человѣкъ, который выше всего ставитъ свое спокойствіе и который во избѣжаніе непріятности готовъ заплатить что угодно, онъ изъ одного страха сдѣлается слѣпымъ орудіемъ въ нашихъ рукахъ. Его вліяніе въ Аѳинахъ и сила его богатства велики: лучше пустить эту воду на наше колесо, чѣмъ на колесо противниковъ.

Такъ говорилъ коварный жрецъ Эрехѳея своимъ товарищамъ и послалъ Лампона къ Гиппонику.

Гадатель засталъ дадуха въ странномъ состояніи. Онъ былъ пьянъ и вмѣстѣ съ тѣмъ страшно разгнѣванъ только что случившеюся сценою съ Аспазіей.

Тѣмъ не менѣе Лампонъ вступилъ съ нимъ въ разговоръ, и прямо объявилъ, что его противозаконный поступокъ при посвященіи Аспазіи извѣстенъ кому слѣдуетъ.

При этихъ словахъ Гиппоникъ такъ струсилъ, что сразу почти протрезвился. Но съ удвоенной яростью гнѣвъ его обрушился на милезіянку. Онъ началъ вопить и проклинать ее, какъ искусительницу и виновницу его бѣды.

— Ее хватайте! — кричалъ онъ, — колесуйте ее, посадите ее на колъ, дѣлайте съ ней, что хотите! такъ ей и слѣдуетъ!

Съ удовольствіемъ Лампонъ услышалъ эти изліянія гнѣва противъ Аспазіи изъ устъ Гиппоника, и искусно доведя этотъ гнѣвъ и страхъ передъ обвиненіемъ до послѣдней крайности, объявилъ наконецъ, что тѣ, которые собираются подать на него жалобу, готовы вступить съ нимъ въ тайные переговоры. Онъ спросилъ, желаетъ-ли Гиппоникъ явиться на совѣщаніе. Гиппоникъ вздохнулъ опять свободнѣе и заранѣе согласился на все, чего отъ него ни потребуютъ. Сейчасъ же Лампонъ уговорился съ нимъ о времени и мѣстѣ совѣщанія.

Пока происходилъ этотъ разговоръ между Лампономъ и Гиппоникомъ, Аспазія спѣшила по улицамъ Элевзиса. Но скоро толпа народа заставила ее замедлить шагъ. Ее, конечно, скоро замѣтили и узнали. Она, къ немалому смущенію и безпокойству, увидѣла себя предметомъ особеннаго вниманія.

Враги Аспазіи успѣли уже всячески возбудить противъ нея всю, собравшуюся въ Элевзисѣ, массу народа. Всюду уже ходили толки о ея незаконномъ посвященіи. Нашлись и такіе люди, которые во всеуслышаніе разсказывали, что Аспазія была когда-то гетерою въ Милетѣ и въ Мегарѣ, что изъ Мегары ее съ позоромъ выгнали и что уже ради этого прошлаго ея посвященіе есть вопіющее безчинство. Разныя безсмысленныя преувеличенія и басни разнеслись, какъ бываетъ обыкновенно въ подобныхъ случаяхъ, на ея счетъ въ народѣ, и возбуждали презрѣніе и даже ожесточеніе къ ней.

Въ такомъ настроеніи была толпа, сквозь которую [не безъ страха пробиралась теперь супруга Перикла.

Нашлись нахалы, которые не отставали ни на шагъ, слѣдовали за нею, отпуская при этомъ громко колкія замѣчанія на ея счетъ.

— Что новаго въ Аѳинахъ?

— Да то, что баба тамъ носитъ щитъ и копье, а мужчины обабились.

— А вѣдь вправду: Аѳинами управляетъ женщина…

— То есть Паллада Аѳина?

— Какое! гетера изъ Милета. Периклъ, говорятъ, скоро поставитъ ея статую на акрополѣ.

— Бѣдный Периклъ! Онъ никогда не могъ устоять противъ женщинъ. Вѣдь былъ же онъ и любовникомъ Эльпиники, и извѣстно, что она еще подъ старость лѣтъ съумѣла прельстить его…

— Это та самая милезіянка, съ которой онъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ связался въ Малой Азіи?

— Та самая; говорили, что онъ съ нею ходилъ на поклоненіе юбкѣ покорительницы героевъ, Омфалы, юбкѣ, которая, какъ извѣстно, виситъ въ храмѣ Діаны въ Эфесѣ…

— Однако, съ чего это ему вздумалось возить теперь эту женщину съ собою въ суровый Пелопоннезъ, гдѣ ей едва-ли могло понравиться? Кошечка, говоритъ пословица, любитъ мягко спать…

— Это вѣрно. Говорятъ даже, что ей очень докучали комары въ Элидѣ, а я готовъ побиться объ закладъ, что оводы въ Элевзисѣ понравятся ей и Того менѣе.

— Да вѣдь ужь видно, что ихъ жужжаніе приходится ей невтерпежъ!

— И чего еще эти нѣжныя курочки изъ гнѣзда Пафіи, которыя съ дѣтства привыкли спать на пурпуровомъ пуху, чего эти іонянки съ томными глазами и нѣжными руками, эти безкостныя нѣженки и прелестницы — чего онѣ ищутъ въ мужественной Олимпіи или въ строгомъ Элевзисѣ?

Такія колкія, злонамѣренныя рѣчи раздавались вслѣдъ Аспазіи среди неотстававшеи отъ нея и все возраставшей толпы.

Наконецъ, Аспазія, быстро рѣшившись, вдругъ остановилась, откинула покрывало съ лица и спокойнымъ взоромъ окинула народъ.

Затѣмъ она обратилась съ слѣдующею рѣчью къ оторопѣвшей толпѣ:

— Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я, безпомощная женщина, стояла на площади въ Мегарѣ, окруженная толпою народа, безвинно оскорбляемая, безвинно преслѣдуемая взорами и словами. На меня смотрѣли съ ненавистью: это былъ враждебный народъ дорянъ, который обступилъ меня. Меня поносили несправедливыми словами, хватали дерзкими руками, ибо вокругъ меня толпилась грубая, дикая чернь дорянъ. И сегодня меня обступила толпа на улицахъ Элевзиса. Но я спокойно поднимаю голову: меня вѣдь, кажется, окружаютъ по большей части аѳиняне. Это не доряне, а іоняне, у которыхъ самая мѣткая стрѣла, какъ я полагаю, смѣлый взглядъ и необдуманное слово, всегда готовое сорваться съ остраго языка. Но что же вы меня толкаете? Что же вы такъ уставились на меня? Я, по вашему мнѣнію, незаконно втерлась въ Элевзинскія таинства? Не будьте такъ мелочны, просвѣщенные аѳиняне, и не слѣдуйте такъ слѣпо указаніямъ и словамъ тѣхъ, которые ненавидятъ свѣтъ и любятъ мракъ, и которые продаютъ вамъ мракъ вмѣсто свѣта! Мужи-аѳиняне! не увлекайтесь поклоненіемъ обѣимъ мрачнымъ богинямъ Элевзиса, не забывайте родную Палладу Аѳину, богиню свѣта, истинную и достойную покровительницу Аттики и ея народа, образъ которой возвышается на вашемъ акрополѣ, въ ясномъ свѣтѣ, прогоняя всѣ исчадія ночи!

Когда Аспазія кончила эту рѣчь, произнесенную безстрашно, съ вдохновеннымъ лицомъ, передъ тѣснившеюся вокругъ нея толпою, мужчины стали переглядываться между собою, и послышались восклицанія:

— А красавица же она, эта Аспазія изъ Милета, и многое можно ей простить!

И всѣ разступились и дали ей спокойно пройти.

Но друзья Діопейта, бывшіе также въ толпѣ, съ этой минуты возненавидѣли Аспазію еще больше прежняго, пошли къ жрецу Эрехѳея, и разсказали ему, какъ Аспазія съ нахальною передъ всѣмъ народомъ рѣчью неуважительно отзывалась о святыняхъ и божествахъ Элевзинскихъ.

Часъ, назначенный для переговоровъ Гиппоника съ Діопейтомъ, насталъ.

Нѣсколько человѣкъ мрачнаго вида, заклятыхъ враговъ Перикла, собралось у жреца.

Дрожа отъ страха, дадухъ соглашался. На все на основаніи его показаній и тѣхъ изліяній гнѣва на Аспазію, при которыхъ Лампонъ былъ свидѣтелемъ, Діопейтъ смѣло могъ считать его однимъ изъ своихъ союзниковъ и помощниковъ.

Ради его, такъ заявили ему, то есть пока онъ будетъ заслуживать пощады, обвиненіе противъ Аспазіи, въ такомъ, по аѳинскимъ законамъ, крайне опасномъ дѣлѣ, будетъ отложено. Для того, чтобы погубить жену Перикла, говорили заговорщики, достаточно уже тѣхъ дерзкихъ, непочтительныхъ отзывовъ, которые она позволила себѣ передъ всѣмъ народомъ объ элевзинскихъ богиняхъ. На основаніи ихъ ее можно хоть сейчасъ обвинить въ безбожіи, въ неуваженіи къ религіи.

Были на совѣщаніи представители олигархической партіи, говорившіе, что надо идти дальше, что не слѣдуетъ ограничиваться однимъ нападеніемъ на милезіянку, что необходимо, наконецъ, приняться и за самого Перикла. Они указывали на гибельное преобразованіе общины, первая мысль къ которому была подана Аспазіею, на неограниченную власть народа, которая такъ усилилась, благодаря уступчивости Перикла, и которая только и сдерживается личнымъ вліяніемъ популярнаго стратега. Всѣ дѣла аѳинянъ, слѣдовательно, отданы на произволъ одной личности. Другіе полагали, что настоящій корень всего зла въ государствѣ — это люди, подобные Анаксагору, Сократу и софистамъ. Они де научили аѳинянъ свободно мыслить и дерзко говорить о богахъ и обо всемъ божественномъ, за нихъ-то и нужно взяться прежде всѣхъ. Наконецъ, нашлись между сторонниками Діопейта еще и враги и завистники Фидія и его школы, которые и его не хотѣли оставить въ покоѣ.

Глаза Діопейта сверкали при упоминаніи всѣхъ этихъ именъ. Для него они всѣ были ненавистны въ равной степени.

— Мы доберемся до всѣхъ ихъ, — сказалъ онъ, — всѣхъ поочередно, или заразъ, но пока будемъ хитро выжидать удобнаго случая, благопріятнаго настроенія аѳинянъ. Между тѣмъ будемъ втихомолку и по опредѣленному плану дѣлать все, чтобы подготовлять гибель этимъ виновнымъ.

Такъ говорилъ жрецъ Эрехѳея. Многое было затѣмъ еще переговорено и обсуждено на этомъ совѣщаніи.

Аспазія въ тотъ день болѣе не возвращалась въ домъ Гиппоника; только Периклъ зашелъ еще разъ къ дадуху на слѣдующее утро, передъ своимъ отъѣздомъ.

Онъ потребовалъ отъ него отчета за дерзкое оскорбленіе, нанесенное Аспазіи. Гиппоникъ извинялся тѣмъ, что былъ во хмѣлю, въ чемъ отчасти была виновата и сама Аспазія, которая анакреонтическими сколіями и разговорами за веселымъ завтракомъ подстрекала его къ вакхической вольности. Далѣе онъ горько жаловался на тѣ непріятности и опасности, въ которыя вовлекло его участіе въ незаконномъ посвященіи Аспазіи.

Периклъ выразилъ ему свое сожалѣніе и обѣщалъ оказать ему поддержку, но Гиппоникъ никакъ не могъ успокоиться.

Однако, когда Периклъ простился съ нимъ, дадухъ проводилъ его до двери, нѣсколько разъ боязливо оглянулся и шепнулъ своему старому другу на ухо:

— Берегись, Периклъ! У Діопейта вчера вечеромъ задуманы разныя пакости. И я былъ при томъ, поневолѣ, вѣдь иначе мнѣ бы не сдобровать. — Берегись Діопейта, и сдѣлай его без, вреднымъ, если можешь. Они хотятъ погубить Аспазію, и Анаксагора, и Фидія, и тебя самого. Я въ рукахъ у этихъ злодѣевъ, пришлось волей неволей все вотъ эдакъ кивать головою при всемъ, что тамъ обсуждалось, но чтобы псы и вороны сожрали и самого жреца, и всю его ватагу!

XX.
Школа Аспазіи.

Прошло уже нѣсколько лѣтъ съ того дня, когда мальчикъ Алкивіадъ ранилъ дискомъ одного изъ своихъ сверстниковъ въ Ликеонѣ.

Мальчикъ сталъ юношею. Онъ достигъ совершеннолѣтія, ибо ему уже минуло семнадцать лѣтъ. По аѳинскому обычаю онъ вмѣстѣ съ другими юношами, вступавшими въ томъ же году въ возрастъ совершеннолѣтія, былъ представленъ народному собранію, получилъ копье и щитъ и въ святилищѣ Агравлы, у подошвы акрополя, принесъ торжественную клятву, какою каждый новый аѳинскій гражданинъ посвящалъ себя отечеству: онъ клялся всегда съ честью носить свое оружіе и не покидать въ битвѣ своего сотоварища, биться за святыни и за общее добро, способствовать не умаленію, а наивозможному усиленію власти и чести общины, повиноваться законамъ, которые издалъ народъ, и не допускать, чтобы другой кто попытался нарушить или отмѣнить ихъ.

Но отечество, которому молодой Алкивіадъ принесъ эту клятву въ вѣрности, требовало пока очень малаго отъ его усердія и трудовъ. Служба периболовъ, которую приходилось нести аѳинскимъ юношамъ сейчасъ по достиженіи совершеннолѣтія, состояла въ мелкихъ маршахъ для внутренней безопасности аттической земли, которые можно было считать скорѣе удовольствіемъ, нежели тягостью.

Служеніе отечеству оставляло молодому сыну Клинія довольно свободнаго времени, чтобы наслаждаться золотыми годами юности. Съ нимъ вмѣстѣ росли молодой Каллій, который называлъ своего отца Гиппоника скрягою, и молодой Демосъ, извѣстный красавецъ, сынъ Пирилампа, который также былъ того мнѣнія, что отецъ не умѣетъ, какъ слѣдуетъ, пользоваться своими богатствами. Алкивіадъ, Каллій и Демосъ были неразлучны. Ксантиппъ и Паралосъ иногда по капризу Алкивіада, который не желалъ оставить за ними славу полнаго благонравія, приглашались на помощь при какой-нибудь крупной шалости, но всегда должны были довольствоваться какою-нибудь второстепенною ролью. Ибо, во-первыхъ, сыновья Телезиппы не обладали ни находчивостью, ни остроуміемъ, а, во-вторыхъ, кошелекъ ихъ не былъ такъ туго набитъ, какъ кошельки тѣхъ обоихъ сыновей богатѣйшихъ аѳинянъ, и какъ кошелекъ самого Алкивіада, вступившаго съ достиженіемъ совершеннолѣтія во владѣніе своимъ отцовскимъ имѣніемъ.

Привязанность особаго рода чувствовалъ Алкивіадъ къ молодому Манесу, тому мальчику не греческаго происхожденія, котораго Периклъ привезъ съ собою послѣ самосской войны и который воспитывался въ его домѣ вмѣстѣ съ его сыновьями и сыномъ Клинія. Но старанія послѣдняго, вовлечь этого мечтательнаго, молчаливаго, нѣсколько тяжелаго на подъемъ юношу въ свой веселый кругъ, не имѣли никакого успѣха.

Теперь этотъ юноша сдѣлался, между прочимъ, предметомъ особаго вниманія вслѣдствіе обнаружившейся въ немъ странной болѣзни, производившей впечатлѣніе таинственнаго ужаса. Въ немъ стало проявляться то загадочное болѣзненное состояніе, которое извѣстно подъ названіемъ лунатизма. Въ ночной тишинѣ, среди общаго сна, онъ вставалъ съ постели, проходилъ съ закрытыми глазами по освѣщенному луной перистилю, поднимался на плоскую крышу дома, расхаживалъ и тамъ съ закрытыми глазами, и, наконецъ, такъ же безсознательно, какъ уходилъ, возвращался на свою постель. Вѣсть объ этомъ скоро разнеслась по всему городу, и на юношу стали смотрѣть съ нѣкоторою благоговѣйною боязнью, какъ на человѣка, одержимаго демоническими силами.

Если же мальчикъ Алкивіадъ обращалъ на себя общее вниманіе аѳинянъ, то, конечно, тѣмъ болѣе заговорили о немъ, когда его подбородокъ обросъ «нѣжнымъ пухомъ мужественности». Его разгульная жизнь была предметомъ повседневныхъ разговоровъ, а онъ, рано извѣдавъ то обаяніе, которое связано съ славою милаго повѣсы, уже ни въ чемъ не стѣснялся, но только о томъ и думалъ, какъ бы удивить недоумѣвающихъ аѳинянъ какою-нибудь новою и небывалою проказою. Онъ отлично зналъ, что даже самые строгіе порицатели втайнѣ удивлялись ему. Иногда просто казалось, какъ будто бы онъ, во что бы то ни стало, старается возстановить аѳинянъ противъ себя. Напрасно! Какія шалости и проказы онъ ни продѣлывалъ, въ глазахъ аѳинянъ онъ все оставался милѣйшимъ молодымъ человѣкомъ.

Гиппоникъ только и думалъ о томъ, что красивѣйшая изъ дѣвицъ Греціи, его дочь Гиппарета, выйдетъ замужъ за красивѣйшаго эллинскаго юношу. Онъ поэтому заискивалъ передъ Алкивіадомъ, приглашалъ его часто къ себѣ и обходился съ нимъ почти уже съ нѣжностью тестя.

Алкивіадъ смѣялся надъ нимъ, какъ и надъ всѣми, и дразнилъ его неслыханными выходками. Однажды Гиппоникъ прислалъ ему чудесно приготовленную рыбу на золотомъ блюдѣ. Алкивіадъ оставилъ у себя блюдо и поблагодарилъ Гиппоника словами: «Я тронутъ, что ты кромѣ золотого блюда прислалъ мнѣ еще такую чудесную рыбу».

Гиппоникъ смѣялся до упаду и передъ всѣмъ свѣтомъ расхваливалъ остроуміе своего будущаго зятя.

И красавица Гиппарета, которой отецъ указывалъ на молодого Алкивіада, какъ на ея будущаго мужа, была въ глубинѣ души неравнодушна къ прекрасному юношѣ. Она видѣла его нѣсколько разъ при общественныхъ празднествахъ. Онъ же смѣялся надъ стыдливой дѣвушкой. Онъ предпочиталъ блещущихъ красотою и умомъ гетеръ, число которыхъ все возрастало въ Аѳинахъ.

Въ особенности Ѳеодота посвящала юношу въ мистеріи жизненныхъ наслажденій. Почти десятокъ лѣтъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ Алкаменъ получилъ эту красавицу отъ богатаго коринѳянина въ награду за свой трудъ. Теперь Ѳеодота была хоть и не самая цвѣтущая, но самая знаменитая изъ аѳинскихъ гетеръ.

Она была для Алкивіада средоточіемъ круга кипучихъ жизненныхъ наслажденій. Но она была именно только средоточіемъ, самый же кругъ расширялся все болѣе и болѣе.

Діопейтъ потиралъ съ удовольствіемъ руки и поговаривалъ: «Ѳеодота сгубитъ многообѣщающаго Периклова пріемыша!»

Но настоящее здоровье, настоящая сила и настоящая красота иногда, повидимому, бываютъ несокрушимы. Разгульный Алкивіадъ цвѣлъ, какъ роза подъ утренней росой. Онъ красовался тѣмъ румянцемъ щекъ, который, по мнѣнію благонамѣренныхъ моралистовъ, составляетъ исключительную принадлежность людей добродѣтельныхъ, между тѣмъ какъ добродѣтельные-то именно нерѣдко расхаживаютъ съ такими блѣдными щеками и мутными глазами, какіе рисуетъ обыкновенно моралистъ, пламенными словами изображающій ужасающую картину развратника.

Ѳеодота, со всѣмъ легкомысліемъ своего веселаго нрава предавшаяся пылкому юношѣ, мало по малу стала чувствовать въ своемъ сердцѣ пробужденіе глубокой страсти. Бѣдняжка! Быть любимою Алкивіадомъ, конечно, было завиднѣйшимъ счастіемъ, но полюбить его — злѣйшимъ несчастіемъ!

Алкивіадъ былъ объявленъ совершеннолѣтнимъ черезъ нѣсколько дней по возвращеніи Перикла съ женою изъ Элиды Вступивъ во владѣніе отцовскимъ наслѣдствомъ, юноша не жилъ болѣе у Перикла, но привычка и привязанность, а также обаяніе Аспазіи, отразившееся и на немъ, заставляли его часто посѣщать домъ, въ которомъ онъ провелъ свое дѣтство.

Надо-лнупоминать, что отважный любимецъ харитъ осмѣлился было отнестись къ супругѣ Перикла съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ того рода поклоненія женщинѣ, которому научился въ школѣ Ѳеодоты? Но милетская красавица была еще слишкомъ молода для того, чтобы находить приманчивою неразвившуюся еще мужественность, слишкомъ умна, чтобы вообще увлекаться ею, и слишкомъ горда, чтобы поддаться такому безбородому герою, даже если бы его необыкновенная красота производила на нее впечатлѣніе. Она знала, что ни одна женщина, не исключая и ея самой, не была бы въ состояніи покорить себѣ этого легкокрылаго вѣтрогона. Отказавшись отъ сомнительнаго удовольствія увеличить своею особою число покоренныхъ имъ женскихъ сердецъ, она задалась мыслію отмстить ему за свой полъ и наказать его за легкомысліе, не давая ему даже ни малѣйшаго случая, испытать его надъ нею. Она поэтому и не думала вдаваться въ тотъ матерински-нѣжный тонъ, который оправдывается будто бы различіемъ лѣтъ, но за которымъ часто скрывается любовное заискиваніе пожилыхъ женщинъ, или добиваться его довѣрія. На любезности юноши она отвѣчала просто тѣмъ, что совсѣмъ не замѣчала ихъ, а относилась къ нему хотя и не съ материнской нѣжностью, но съ материнской строгостью. Это совершенно озадачило избалованнаго побѣдителя. Онъ въ тайнѣ досадовалъ, но уваженіе, которое онъ питалъ въ душѣ къ милезіянкѣ, не уменьшилось, но напротивъ того возрастало, безсознательно для него самого. Его неудержимо влекло къ Аспазіи, и онъ никакъ не могъ удержаться, чтобы не довѣрять ей свои сердечныя тайны.

Однажды въ Аѳинахъ разнесся слухъ о новой проказѣ Алкивіада, которая, болѣе чѣмъ всѣ прежнія, обратила на себя общее вниманіе и дала работу всѣмъ языкамъ. Именно, разсказывали, что Алкивіадъ во время поѣздки, которую совершалъ съ отборными изъ своихъ товарищей въ Мегару, имѣлъ тамъ какое-то столкновеніе и въ концѣ концовъ даже похитилъ и увезъ съ собою какую-то дѣвушку, которую держитъ теперь у себя взаперти въ Аѳинахъ. Мегаряне, и безъ того всегда враждебно относившіеся къ аѳинянамъ, теперь будто бы ужасно ожесточены.

Иные поговаривали уже объ открытыхъ враждебныхъ дѣйствіяхъ, которыя, вслѣдствіе этой шалости аѳинскихъ юношей, неизбѣжно произойдутъ между Аѳинами и сосѣднимъ городомъ дорянъ.

Алкивіадъ не отпирался, когда его спрашивали и, наконецъ, разсказалъ подробно, даже съ удовольствіемъ, все это дѣло Аспазіи.

— Намъ надоѣла, — говорилъ онъ, — скучная служба периболозъ въ деревенской глуши, хотя мы иногда и разнообразили ее тѣмъ, что кутили съ бродягами и разбойниками, которыхъ должны были ловить, или вмѣсто разбойниковъ ловили еракійскихъ дѣвокъ да свѣжихъ ахарнянокъ.

"Разъ я съ своими друзьями, Калліемъ и Демосомъ, задумалъ проѣхаться на нѣсколько дней по морю. Мы уже давно на общій счетъ построили себѣ красивую, большую барку, на которой иногда ѣздили ловить рыбу. Мы сѣли въ эту барку и взяли съ собою трехъ молоденькихъ, красивыхъ іонянокъ, отличныхъ музыкантшъ и пѣвицъ; кромѣ того, пару гончихъ собакъ, тенета и дротики, чтобы иногда выходить на берегъ и охотиться. Мы поѣхали по Саламинскому проливу. «Вакханка», такъ мы назвали нашу барку, весело скользила по волнамъ. Ея пестро расписанный носъ, украшенный позолоченной фигурой вакханки, сидящей, верхомъ на пантерѣ, сверкалъ на солнцѣ. Мачту мы, какъ тирсъ, обвили плющемъ и цвѣтами. Вездѣ были разложены ковры и мягкія подушки. Мы разговаривали, шутили и пѣли, изъ красавицъ одна играла на флейтѣ, другая на киѳарѣ, третья на кимвалѣ, такъ что море далеко оглашалось пѣніемъ и музыкою, и веселымъ смѣхомъ, и приходилось веслами отгонять любопытныхъ дельфиновъ, которые такъ и терлись около нашей барки, грозя ее повредить или опрокинуть.

"Плывя вдоль береговъ, мы миновали много дачъ. Передъ одною мы немного остановились, чтобы задать серенаду знакомой красавицѣ. Красавица обрадовалась, заслыша съ моря пѣніе и музыку и увидя своихъ молодыхъ друзей. Она вышла на балконъ, мы стали бросать ей вѣнки и посылать воздушные поцѣлуи. Затѣмъ мы выѣхали въ открытое море. Солнце пекло, но мы съумѣли укрыться. Мы устроили надъ головами навѣсъ изъ верхней одежды нашихъ подругъ и нашей собственной, что дало нашему судну особенно веселый видъ; пурпуръ ярко отражался на тихой глади моря. Такъ и казалось, что вотъ-вотъ послышится звонкій, серебристый смѣхъ какой-нибудь сирены. Стояли какъ разъ гальціонійскіе дни, въ продолженіи которыхъ бываетъ полное затишье и птица-зимородокъ сидитъ на гнѣздѣ. Мы оставили за собою Саламинскій проливъ и справаимѣли передъ глазами мегарскій берегъ. Побережье становилось пустыннѣе и однообразнѣе, но временамъ съ горъ доносился до насъ звукъ пастушеской свирѣли, виднѣлись пасущіяся стада коровъ, овецъ и козъ. Тамъ и сямъ мы приставали къ берегу для разной забавы. Удили рыбу, ловили силками дикихъ гусей, утокъ и дрофъ.

"Разъ, только что отъѣхали отъ берега, чтобы продолжать свой путь по направленію къ Мегарѣ, мы встрѣтили судно, но красотѣ и убранству нисколько не уступавшее нашему. Въ этой роскошной баркѣ сидѣлъ старикъ съ прелестной дѣвушкой. Видъ ея воспламенилъ меня. Но встрѣча была слишкомъ кратковременна. Быстро оба судна пролетѣли одно мимо другого; мегарская барка быстро повернула за выдающійся утесъ и скрылась изъ глазъ.

"Мы опять вышли на берегъ, на мѣстѣ, которое намъ очень понравилось. Тамъ былъ лѣсокъ, въ которомъ наши собаки сейчасъ же подняли зайца. Мы схватили тенета и дротики и, надѣясь изловить звѣря, побѣжали за собаками, оставивъ нашихъ подругъ вблизи судна. Собаки угнали зайца отъ лѣса на поля и пастбища, но, гоняя его съ громкимъ лаемъ по полямъ, онѣ встревожили пастуховъ и стада. У одного пастуха все стадо разбѣжалось и множество козъ ринулось къ морю. Парень разсердился, "хватилъ первый, попавшійся подъ руку, острый камень и ранилъ одну изъ собакъ въ голову насмерть. Это былъ мой вѣрный Филаксъ, превосходнѣйшій песъ.

"Увидя все это издали, мы бросили зайца и кинулись на пастуха. Но онъ успѣлъ уже подозвать товарищей, и когда мы подбѣжали, мы увидѣли передъ собою цѣлую толпу. Мы уже хотѣли пустить въ ходъ дротики. Въ эту минуту съ ближайшей дачи прибѣжалъ рабъ, спрашивая отъ имени своего господина, что значитъ эта свалка. Узнавъ отъ раба, что пастухъ состоитъ въ услуженіи у владѣльца той дачи, мы заявили требованіе поговорить съ нимъ самимъ, чтобы получить удовлетвореніе за раненую собаку. Мы пошли за рабомъ и, приблизившись къ красивой и, очевидно, богатой дачѣ, не мало удивились, увидя въ саду того старика съ дѣвушкою, которыхъ недавно встрѣтили на морѣ. Мы разсказали ему о случившемся и сказали, что хотимъ наказать пастуха. Старикъ, какъ истый мегарянинъ и врагъ аѳинянъ, отвѣчалъ довольно рѣзко. Пастухи, большая часть которыхъ прибѣжала за нами, кричали и жаловались, что мы потоптали ихъ поля и разогнали ихъ стада. Вмѣстѣ съ домашними рабами, подстрекаемыми знаками господина, они съ ругательствами на заносчивыхъ аѳинянъ заставили насъ волей-неволей удалиться безъ всякаго удовлетворенія.

"Какъ я ни былъ возмущенъ всѣмъ случившимся, однако, я успѣлъ кинуть нѣсколько взглядовъ на красавицу, которая не безъ любопытства и страха слѣдила за ходомъ спора. Возвратившись къ лодкѣ, я сейчасъ же сообщилъ товарищамъ, какъ уже задумалъ отомстить негодному мегарянину. Красавицу я почему-то принялъ за любимую невольницу. Вотъ я и составилъ планъ спрятаться съ товарищами гдѣ-нибудь вблизи и выждать минуту, когда дѣвушка будетъ въ саду одна, тогда быстро схватить ее и увезти.

"Случай представился раньше, нежели я ожидалъ. Второй день еще не прошелъ, какъ мы ее уже замѣтили, схватили, завязали ей ротъ, и съ быстротою вихря принесли ее на судно.

«Подъ прикрытіемъ сумерекъ мы съ дорогою добычею быстро удалились отъ мегарскаго берега.

— А что же дѣвушка? — спросила Аспазія.

— Примирилась съ своей участью, — возразилъ Алкивіадъ, — хотя она и оказалась не невольницею, какъ я думалъ, а племянницею того проклятаго мегарянина. Ея имя Симаита, и я всегда назову ее прекраснѣйшею изъ эллинскихъ — не эллинскихъ женщинъ, но безусловно прекраснѣйшею изъ эллинскихъ дѣвушекъ!

Мегара! Странное впечатлѣніе производилъ звукъ этого имени на слухъ Аспазіи. Съ очевиднымъ участіемъ выслушала она разсказъ отважнаго юноши.

Она разспросила его подробно о характерѣ дѣвушки. Алкивіадъ описывалъ ее почти съ восторженностью.

Аспазія пожелала видѣть Симаиту. Похититель сейчасъ же согласился исполнить ея желаніе и привелъ дѣвушку. Она была дѣйствительно такъ необыкновенно красива, что удивила даже Аспазію. Но все существо ея походило на неотдѣланный драгоцѣнный камень: во-всемъ сказывалось мегарское воспитаніе. На свое счастье она была увезена во-время, а то эта жемчужина погибла бы въ безвѣстности.

Богатый мегарянинъ взялъ ее къ себѣ въ домъ еще маленькимъ ребенкомъ. Онъ держалъ ее лучше, чѣмъ рабыню, но далеко не какъ дочь.

Въ виду ея многообѣщающей красоты онъ, повидимому, хотѣлъ сдѣлать ее покорнымъ орудіемъ для своего удовольствія. Этотъ старикъ-мегарянинъ нисколько не походилъ на того чудеснаго старика изъ Милета, на того Филаммона, котораго Аспазія, разсказывая Периклу исторію своей юности, хвалила съ такимъ жаромъ. Симаита его просто ненавидѣла и объявила, что скорѣе лишитъ себя жизни, нежели когда-либо опять возвратится въ домъ своего воспитателя.

Зоркій взглядъ Аспазіи замѣтилъ задатки выдающихся женскихъ превосходствъ въ дѣвушкѣ, которой было еще не болѣе лѣтъ пятнадцати. Въ глазахъ ея свѣтился умъ такъ же, какъ, красота въ чертахъ лица. Аспазія сгарала желаніемъ развить эти прекрасные задатки. Она сказала Алкивіаду:

— Эта дѣвушка принадлежитъ тебѣ, не потому, что ты ее похитилъ, а потому, что она твердо рѣшилась не возвращаться болѣе въ домъ мегарянина. Но ты еще не достоинъ ея. Для мальчиковъ твоего рода благородные цвѣтки дѣвственности, хоть бы даже жеманная дочь Гиппоника, слишкомъ хороши. Для тебя и тебѣ подобныхъ имѣются женщины вродѣ Ѳеодоты: онѣ именно хороши для того, чтобы сбивать съ васъ рога. А кромѣ того, Симаита, какова она теперь, могла бы осчастливить тебя только на половину. Ты скоро бы охладѣлъ къ ней, потому что въ ней еще не развиты задатки тѣхъ качествъ, которыя необходимы для того, чтобы не дать въ концѣ концовъ скукѣ перевѣсъ надъ любовью. Оставь Симаиту на время у меня. Дай свою драгоцѣнную добычу мнѣ на сохраненіе, отдай, такъ сказать, твой капиталъ въ ростъ: когда пройдетъ срокъ, я возвращу его тебѣ десятикратно увеличеннымъ.

Алкивіадъ былъ слишкомъ молодъ и слишкомъ легкомысленъ, чтобы чувствовать хоть малѣйшую грусть отъ временной разлуки съ похищенною имъ дѣвушкою.

— Я согласенъ, — сказалъ онъ, — отдать драгоцѣнное сокровище тебѣ въ ростъ. Я увѣренъ, что буду щедро вознагражденъ, за кратковременную разлуку, тѣмъ болѣе, что она будетъ вѣдь не полною, такъ какъ ты, безъ сомнѣнія, позволишь мнѣ видѣться съ Симаитою у тебя въ домѣ.

— Разумѣется, — отвѣчала Аспазія; — ты можешь постоянно слѣдить за ея успѣхами.

Симаита осталась у Аспазіи. Периклъ сначала не давалъ своего согласія; но по своей обычной мягкости онъ не устоялъ противъ убѣдительныхъ просьбъ Аспазіи, и въ концѣ концовъ согласился, съ тѣмъ только условіемъ, чтобы Симаита оставалась въ его домѣ до тѣхъ поръ, пока не будетъ окончательно рѣшенъ вопросъ, выдавать, или не выдавать ее обратно мегарянамъ. Если бы ненависть аѳинянъ къ мегарянамъ не была такъ велика, уступчивость Перикла, который только изъ любви къ Аспазіи принялъ дѣвушку въ свой домъ, безъ сомнѣнія, подверглась бы еще болѣе строгому осужденію, чѣмъ случилось въ дѣйствительности.

Въ Аѳинахъ уже давно поговаривали о какой-то школѣ Аспазіи, и теперь это названіе оправдалось болѣе, чѣмъ когда-либо. Теперь дѣйствительно у Аспазіи воспитывались уже четыре дѣвушки, въ первомъ цвѣтѣ юности. Къ двумъ племянницамъ изъ Милета, уже давно взятымъ въ домъ, и къ Корѣ изъ Аркадіи присоединилась теперь еще похищенная мегарянка.

Названіе школы вполнѣ соотвѣтствовало сокровеннымъ намѣреніямъ Аспазіи. Ея личныя попытки и старанія преобразовать жизнь аѳинскихъ женщинъ имѣли весьма сомнительный успѣхъ. Ея дѣятельная душа, однако, не давала ей покоя. Она пришла къ убѣжденію, что безполезный трудъ передѣлывать зрѣлую, уже вполнѣ сложившуюся женщину, и что вліяніе должно начаться въ возрастѣ перваго расцвѣтанія. Она хотѣла воспитать не гетеръ, но поборницъ и сотрудницъ, которыя были бы способны достигнуть вліянія умомъ и красотою, подобно ей самой. Школа, ею основанная, должна была хранить ея традиціи и распространять ихъ далѣе. Совокупныя силы должны были, дѣйствуя въ ея духѣ, пошатнуть предразсудки, рѣшить окончательно побѣду ума, красоты и женственности.

Не совсѣмъ чужда была честолюбивой, холодно-разсчетливой милезіянкѣ и мысль о выгодахъ, которыя могла принести эта школа еще въ другомъ отношеніи. Воспитанницы ея могли, подобно своей наставницѣ, выдти замужъ за вліятельныхъ и высокопоставленныхъ людей, способствовать утвержденію и усиленію Периклова господства и своимъ вліяніемъ противодѣйствовать проискамъ его враговъ.

Неужели жена Перикла не боялась собирать вокругъ себя, на глазахъ мужа, цѣлую группу молоденькихъ, прелестныхъ дѣвушекъ? Ея гордая, смѣлая душа, жаждавшая живой дѣятельности; была выше всякихъ боязливыхъ соображеній и мелочныхъ чувствъ, она не довольствовалась, подобно обыкновеннымъ женщинамъ, только своими личными успѣхами, она жила и дѣйствовала для одной великой мысли. И она знала, что поясъ Афродиты еще въ ея власти, что онъ въ ея рукахъ еще ничего не утратилъ отъ своего обаянія. Она знала, что долго еще будетъ учительницею своихъ ученицъ и что онѣ должны еще сначала сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ была она сама. Что же касается до Перикла, то она была убѣждена, что никакой силѣ на свѣтѣ не сокрушить или не ослабить того обаянія, которымъ она очаровала его сердце, и которое, благодаря привычкѣ, только усиливалось все болѣе.

Своеволіе природы отказало Аспазіи въ материнскихъ радостяхъ. Она сносила это безъ малѣйшей жалобы. Не даровавъ ей собственныхъ дочерей, судьба вознаградила ее чужими, при воспитаніи которыхъ она могла дать полный просторъ чарующей силѣ своего вліянія.

Музы и Хариты какъ будто бы сошли съ Олимпа, чтобы стать наставницами въ школѣ Аспазіи. Тутъ толковалось высокое ученіе, какъ природа должна возвыситься до благороднаго искусства и какъ искусство должно опять снизойти къ природѣ. Тутъ объяснялось и осуществлялось на дѣлѣ единство всего изящнаго: тутъ музыка дѣлалась пляскою душъ, а пляска — музыкою членовъ, тутъ красота становилась поэзіею, а поэзія — обаяніемъ красоты.

Стараніе Аспазіи было направлено къ тому, чтобы посредствомъ красоты и ради красоты пробуждать духъ и содѣйствовать освобожденію пробужденнаго.

Для такого пробужденія духа ей служило не только всякое искусство, но также кое-что изъ ученій мудрости, изъ сферы познанія, изъ запаса свѣдѣній заносилось въ школу Аспазіи, какъ плодотворная цвѣточная пыль на крыльяхъ эротовъ. Исключалось только все серьезное, строгое, мрачное. Одна веселость признавалась высшимъ закономъ красоты и жизни.

Прежде всего Аспазія учила своихъ воспитанницъ, какъ безразсудно ожидать всѣхъ успѣховъ отъ одной только внѣшней красоты. Она доказывала имъ, что одной этой красоты далеко не достаточно для настоящей любви. Она говорила имъ, что красота есть добродѣтель, и что ей нужно, какъ и всякой другой добродѣтели, научаться, развивать ее, упражняться въ ней. Она объясняла имъ, что умъ есть необходимая приправа къ красотѣ, что только онъ сохраняетъ ея свѣжесть. „Красота, не соединенная съ умомъ, скоро старится, — говорила она, — скоро вянетъ и всякая прелесть, если она будетъ поглощена пошлостью, какъ грязнымъ болотомъ. Ничто такъ быстро не разрушаетъ цвѣтъ, какъ тупое прозябаніе въ пошлой обыденности. Быть красивою, — говорила она, — не есть состояніе, но неутомимая дѣятельность. Красота — это высшая дѣятельность, основанная на взаимодѣйствіи всѣхъ благороднѣйшихъ дѣятельностей — на прелестной и гармонической подвижности тѣла и души. Она не безжизненное украшеніе, не неподвижный свѣтъ, она подобна солнцу, она — живая игра лучей“.

— Нельзя непосредственно придать себѣ красоту, — говаривала она также, — но можно вездѣ заглушать, уменьшать, смягчать, некрасивость. Смотрѣться въ зеркало никогда не можетъ быть лишнимъ: но не для того, чтобы любоваться своею красотою, а для того, чтобы не допускать въ себѣ никакой некрасивости. Только такъ вы узнаете, что никто не бываетъ всегда красивою» или всегда некрасивою; что цвѣтъ всякой красоты, можетъ быть сто разъ въ день мѣняется; что красота, предоставленная сама себѣ, лишена всякаго прочнаго основанія; что только однѣ дуры могутъ воображать, что можно, сложа руки, оставаться красивою; что быть красивою трудное искусство даже для первѣйшей красавицы. Ни въ какомъ видѣ не допускайте до себя ничего безобразнаго! Виды и маски безобразія безчисленны. Безобразіе — это демонъ, съ которымъ мы должны бороться ежедневно, чтобы онъ незамѣтнымъ образомъ не покорилъ насъ. Чаще же всего онъ таится въ душѣ и оттуда направляетъ свое смертоносное оружіе противъ цвѣта тѣла.

Но не только поучительными рѣчами, а также и дѣломъ Аспазія помогала своимъ воспитанницамъ въ борьбѣ съ этимъ лукавымъ демономъ. Она слѣдила за мельчайшими зародышами и слѣдами всякаго безобразія, какъ сыщикъ за воромъ. Какъ воспитатель въ школѣ съ тростью или розгою, такъ она постоянно ходила съ серебрянымъ зеркальцемъ въ рукѣ и сейчасъ же подставляла его виновницѣ, въ которой сверкнетъ хоть малѣйшая искорка тѣлеснаго или душевнаго безобразія. Такъ она учила своихъ воспитанницъ самообладанію, заглушенію всякаго каприза или проявленія страсти, спокойствію, веселости, благородной гармоніи тѣла и души.

Изъ племянницъ Аспазіи одна, Дрозиса, обнаруживала блестящій природный талантъ къ мимической пляскѣ, Празина же отличалась въ особенности своимъ искусствомъ въ пѣніи и струнной музыкѣ. Но Аспазія отнюдь не допускала, чтобы та или другая старалась развивать только одну способность. Она требовала, чтобы каждая старалась нравиться не однимъ какимъ-нибудь искусствомъ, но общимъ гармоническимъ развитіемъ всей личности. — Одностороннее занятіе искусствомъ, — говорила она, — всегда ведетъ къ пренебреженію самой личности и ея гармоническаго развитія.

Дрозиса была отъ природы обворожительно прелестна. Она была стройна и нѣжно сложена, походка ея была такъ эѳирнолегка и плавна, что она, кажется, подобно какой-нибудь нимфѣ, идя по полю, не помяла бы ни травки, ни цвѣтка. Ея члены имѣли ту стройность, ту юношескую тонкость и прелестную нѣжность, которая болѣе очаровываетъ чувства, чѣмъ тяжеловатая пышность.

Празина походила на нее красотою, но превосходила ее чистымъ серебристымъ голосомъ, которымъ восхищала всѣхъ, когда пѣла пѣсни Сафо подъ аккомпаниментъ лютни. Можетъ-ли вообще найтись что-нибудь сладостнѣе голоса шестнадцатилѣтней дѣвушки? Голосъ же Празины превосходилъ пріятностью, мягкостью и сладостнымъ огнемъ всѣ соловьиные голоса въ долинѣ Кефисса.

Но прелестная Дрозиса, пылкая Празина, обѣ скоро должны были уступить чудесно развивающейся Симаитѣ. Въ ея фигурѣ, въ ея чертахъ выразилось въ чистѣйшемъ воплощеніи все очарованіе благороднѣйшей эллинской красоты. Черты съ такой чудной чистотой линій даже и не снились мастерамъ ваянія. Она имѣла ту невыразимую ясность, ту блестящую и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣсколько мечтательную свѣжесть глазъ, которая иногда у дѣвушекъ въ нѣжной юности производитъ поразительное впечатлѣніе. Но не только внѣшнею красотою, также душою и умомъ Симаита болѣе всѣхъ приближалась къ Аспазіи. Она была ей сродни по всему слагающемуся образу мыслей и чувствованій. Она обѣщала сдѣлаться, подобно Аспазіи, воплощеніемъ истаго жизнерадостнаго и утонченнаго эллинскаго духа. Съ пламеннымъ воодушевленіемъ схватывала она мысли Аспазіи. Свѣтлымъ умомъ она далеко превосходила своихъ подругъ. Она любила искусства, а къ ваянію она, повидимому, имѣла такой же понятливый и утонченный взглядъ, какъ сама Аспазія. И въ томъ она походила на свою наставницу, что не отдавала предпочтенія никакому единичному таланту, но развивала всѣ способности въ прекрасной гармоніи. Итакъ, она была украшеніемъ школы милезіянки, которая полюбила ее почти съ материнской нѣжностью и возлагала именно на нее свои лучшія надежды.

А Кора, дѣвочка изъ Аркадіи? Трудно было рѣшить, можноли ее причислять къ школѣ Аспазіи. Задумавъ увезти ее изъ аркадской родины, Аспазія плѣнилась именно необычайностью и трудностью задачи, такъ сказать, грубостью матеріала, на которомъ хотѣла попытать свои силы. Но эта грубость матеріала, какъ скоро обнаружилось, не поддавалась даже мастерству Аспазіи. Подруги смѣялись надъ Корой, относились къ ней почти какъ къ прислужницѣ. Но въ ея существѣ было что-то такое, что не давало ей унизиться до степени рабыни. Она не была красива, даже не миловидна, не весела, но серьезна и задумчива, и вся ея прежняя своеобразность нисколько не измѣнялась. Но она поражала проблесками ума и задушевности, всегда отличавшимися чѣмъ-то первобытнымъ и необыкновеннымъ и возбуждавшими къ ней участіе особаго рода. Она казалась существомъ изъ какого-то чуждаго, еще незнакомаго міра.

Аспазія считала полезнымъ, наперекоръ аѳинскимъ обычаямъ и несмотря на юный возрастъ своихъ воспитанницъ, не отстранять ихъ отъ общенія съ людьми и свѣтомъ. По прежнему ея домъ посѣщали мужчины выдающагося ума, бесѣды съ которыми могли содѣйствовать развитію дѣвушекъ, возвышать ихъ надъ пошлостью обыденной жизни. Не исключалось и женское общество. Каждый изъ мужчинъ могъ, если только желалъ, ввести въ этотъ кругъ какую-нибудь красавицу-подругу. Многіе пользовались этой свободою, въ томъ числѣ и молодой скульпторъ и архитекторъ Каллимахъ, который привезъ изъ Коринѳа въ Аѳины молодую дѣвушку-сироту, красавицу Филандру. Онъ искренно любилъ ее и, повидимому, думалъ жениться на ней, но, будучи бѣднаго происхожденія и еще очень молода, Филандра не получила образованія, которое могло бы сдѣлать ее достойною женою своего друга. Въ кружкѣ Аспазіи она, конечно, лучше, чѣмъ гдѣ-либо могла развиться. Аспазія не отказалась расширить дѣятельность своей школы и за предѣлы дома.

Филандра отличалась пышною, но благородною красотою. Она обнаруживала страстную, пылкую натуру и по виду казалась старше своихъ лѣтъ.

Такъ, въ домѣ Аспазіи собрался, если можно такъ выразиться, цѣлый женскій Олимпъ. Алкивіадъ обыкновенно называлъ дѣвушекъ именами тѣхъ богинь, на которыхъ онѣ болѣе всего походили. Художники почерпали на этомъ Олимпѣ вдохновеніе къ создаванію прекрасныхъ образовъ, поэты — къ чудеснымъ стихотвореніямъ. Но никакихъ шалостей и ничего неблагороднаго не допускалось въ этомъ кругу. Взоръ Аспазіи умѣлъ укрощать и кипучую отвагу Алкивіада, и жрица красоты никогда не выпускала изъ рукъ бразды благородной мѣры. Аспазія никогда не забывала, чего требовала отъ нея честь мужнина дома. А въ отношеніи своей школы она съумѣла устранять всѣ недоразумѣнія, которыя могли бы вызвать со стороны мужа нѣкоторое отчужденіе, или даже разрывъ.

Однажды Алкивіадъ предложилъ Аспазіи и ея воспитанницамъ покататься на его баркѣ по морю. Аспазія согласилась, но только съ условіемъ, чтобы онъ не бралъ съ собою никого изъ своихъ друзей.

Въ свѣжее, ясное лѣтнее утро Аспазія съ Дрознеою, Празиною, Симаитой и Корой сѣли въ барку Алкивіада. Къ нимъ присоединился еще Каллимахъ съ Филандрой, и еще подруга послѣдней, Пазикомиса, которая, подобно самой Филандрѣ, была принята у Аспазіи, какъ близкая подруга ея воспитанницъ. Кромѣ нихъ да нѣсколькихъ гребцовъ на суднѣ не было никого.

Поплыли вдоль берега къ Саламинскому заливу. Налѣво виднѣлись зеленые, сверкающіе утреннею росою, острова, направо — берегъ Аттики съ склонами Эгалейскихъ холмовъ.

Ничто не дѣйствуетъ такъ пріятно и успокоительно на душу, какъ плаваніе по солнечному, синему морскому заливу, а нигдѣ нѣтъ морской синевы прекраснѣе, чѣмъ въ Саламинскомъ заливѣ. Итакъ, общество на алкивіадовой баркѣ было въ самомъ пріятномъ настроеніи. Подъ синевою эѳира, надъ эѳирною синевою моря, они плыли какъ бы между двумя небесами. Они не могли бы сказать, да и не спрашивали, что лучше, эѳиръ или море: они видѣли только, какъ иногда птицы спускались изъ воздушной синевы къ морю, какъ бы для того, чтобы насладиться его прелестью, и какъ рыбы иногда выскакивали изъ воды на воздухъ, какъ бы желая на мгновеніе понѣжиться въ немъ.

Общество на суднѣ Алкивіада походило на этихъ веселыхъ птицъ и рыбъ, наслаждавшихся и моремъ, и воздухомъ. Они съ упоеніемъ дышали ихъ свѣжестью, не предаваясь, подобно рыбамъ и птицамъ, никакимъ размышленіямъ. Юныя красавицы Аспазіи смотрѣли съ борта въ зеркальную гладь моря, но только для того, чтобы любоваться своимъ отраженіемъ. Одна Кора видѣла, при взглядѣ въ воду, не свое личико, а самое море. Только въ ея душѣ живо и сознательно отозвалось все обаяніе моря.

Другія дѣвушки видѣли въ морѣ свое отраженіе, Кора же видѣла въ себѣ отраженіе моря.

Впечатлѣніе на ея душу дошло почти до ужаса. Она начала, наконецъ, съ какою-то боязнью въ лицѣ прислушиваться, глядя въ глубину. И когда ее со смѣхомъ спросили, ужь не слышитъ-ли она изъ глубины голоса зовущихъ сиренъ, она отвѣчала утвердительно, и громкій хохотъ подругъ разнесся далеко по морю.

Привлеченный, можетъ быть, этими звучными голосами, всплылъ на поверхность зыби дельфинъ и не отставалъ отъ лодки. Птичка залетѣвшая далеко съ берега въ море, присѣла, чтобы отдохнуть, къ нему на спину.

Какъ разъ, когда подруги опять громко расхохотались надъ Корою, барка встрѣтилась съ большимъ торговымъ кораблемъ. Онъ прошелъ такъ близко мимо ея, что экипажъ его и общество Алкивіада могли разсмотрѣть другъ друга. Люди на кораблѣ имѣли суровый, дикій видъ и смотрѣли изъ подъ густыхъ бровей мрачно, почти грозно, какъ ястребы на стаю голубей, на общество въ лодкѣ Алкивіада. Усиленно работая веслами, корабль быстро пронесся мимо, и веселое общество болѣе не обращало на него вниманія. Каллимахъ увѣрялъ, что узналъ въ немъ мегарское судно.

Въ маленькой бухтѣ пристали къ берегу и вышли. Это было то самое мѣсто, на которомъ показываютъ утесъ персидскаго царя Ксеркса, на приморскомъ склонѣ Эгалейскихъ горъ, тотъ утесъ, на которомъ расположился великій царь, когда его флотъ построился здѣсь для рѣшительной битвы, и съ котораго онъ, сначала съ гордой самоувѣренностью, а потомъ съ возрастающимъ ужасомъ, смотрѣлъ на грозу Саламинскаго боя.

Каллимахъ и Алкивіадъ привели Аспазію и дѣвушекъ на этотъ утесъ, и Алкивіадъ предложилъ Аспазіи, какъ достойнѣйшей, сѣсть на каменный тронъ Ксеркса. Аспазія согласилась, Каллимахъ сѣлъ возлѣ нея. Дѣвушки съ Алкивіадомъ расположились вокругъ нихъ живописною группою.

Морская трава и миртовые кусты съ темными и свѣтлыми ягодами росли въ разсѣлинахъ утеса.

Чудесная тишина царила надъ солнечнымъ берегомъ и сверкающимъ моремъ. Вдвое красивѣе казался съ этой вышины лежащій напротивъ Саламинъ. Между островомъ и материкомъ синѣло неподвижное море. Серебристыя, блещущія полосы тянулись здѣсь и тамъ по темной синевѣ, какъ сверкающіе мосты. Ни одного звука не раздавалось по всему далекому пространству, кромѣ тихаго шума широкихъ, равномѣрно и медленно набѣгающихъ и вновь убѣгающихъ волнъ внизу на пескѣ берега, да пронзительнаго крика чайки, перелетавшей съ утеса на утесъ.

— Клянусь всѣми морскими нимфа мы! — сказалъ Алкивіадъ, — здѣсь такой миръ, такая идиллическая тишина, какъ на сикилійскомъ поморьѣ. Такъ и думается, что гдѣ-нибудь вблизи сидитъ влюбленный циклопъ Полифемъ, глазѣя на море, гдѣ отражается въ водѣ образъ Галатеи, идущей по волнамъ. Собака неуклюжаго пастуха бѣжитъ по берегу съ лаемъ ей на встрѣчу, но нимфа, смѣясь, брызжетъ на посланника любви пѣнистою волною, и онъ съ воемъ убѣгаетъ…

Дѣйствительно, всюду царила тишина, полная нѣги; можно было подумать, что она такъ никогда и не прерывалась, никогда не могла быть прервана.

Аспазія кинула съ высоты взглядъ на горы Пелопоннеза.

— Если возможно, — сказала она, — согнать съ моей души все то отвратительно-мрачное, что а видѣла и испытала по ту сторону горъ, то это возможно именно сейчасъ. Слишкомъ ясно и свѣтло море на этомъ берегу, и слишкомъ чистъ эѳиръ надъ нимъ, чтобы когда-либо мракъ могъ побѣдить здѣсь такъ, какъ тамъ. Смѣло вызываю тебя на бой, суровый Пелопоннезъ!

— И я съ тобою! — воскликнулъ Алкивіадъ, грозя кулакомъ по направленію къ горамъ Арголиды.

— И мы всѣ! — закричали, смѣясь, дѣвушки.

Въ эту минуту Аспазія, взглянувъ направо, замѣтила мегарское судно. Оно казалось теперь маленькимъ на далекомъ разстояніи. Оно какъ будто бы стояло. Гордый, почти презрительный взглядъ Аспазіи только скользнулъ по немъ. Въ это мгновеніе въ ея глазахъ сверкнуло что-то, подобное той кичливости, которою было полно сердце персидскаго царя, когда онъ садился на этотъ утесъ.

По знаку Алкивіада рабъ принесъ мѣхъ съ виномъ, и скоро раздался звонъ кубковъ и звонкая круговая пѣсня. Весело звучала пѣсня радости среди прекрасной морской пустыни, и далеко оглашалась ею мирная бухта.

Возбужденныя духомъ Діонисія, дѣвушки разсѣялись по берегу, усѣянному раковинами, и по склонамъ холмовъ, поросшимъ между камнями душистою травою. Подобно порхающимъ бабочкамъ носились онѣ, бѣгая съ Алкивіадомъ.

Вотъ онѣ съ громкимъ крикомъ сбѣжались вокругъ какого-то мертваго морского чудища, полипа, или, можетъ быть, дельфина, который когда-то, разсѣкая волны, нагонялъ страхъ на мелкихъ обитателей моря и носилъ на своей спинѣ дочерей Нерея, и котораго теперь пѣнистая волна выкинула въ бурю на утесистый берегъ. Затѣмъ онѣ опять усѣлись и Алкивіадъ сталъ разсказывать имъ разныя небылицы, напримѣръ, какъ онъ недавно на берегу поймалъ заразъ большого полипа и зайца: полипа онъ поймалъ на удочку, а когда выкинулъ его на берегъ, полипъ упалъ прямо на зайца, спавшаго въ густой травѣ и сейчасъ обхватилъ его своими сяжками.

Между тѣмъ Каллимахъ бесѣдовалъ съ Аспазіей.

Отношеніе Каллимаха къ супругѣ Перикла было какое-то странное. Онъ былъ сердечный другъ Алкамена, и отъ него зналъ все, что происходило между соперникомъ Агоракрита и милетской красавицей; поэтому онъ прибылъ изъ Коринѳа въ Аѳины съ предубѣжденіемъ, даже почти съ тайною злобою противъ Аспазіи. Послѣ сцены, разыгравшейся между Алкаменомъ и Аспазіею въ Олимпіи, о которой Каллимахъ также слышалъ, онъ съ своимъ другомъ составилъ заговоръ, чтобы отмстить Аспазіи. Въ Аѳинахъ онъ сблизился съ нею и, увлеченный ея обаяніемъ, забылъ наполовину, но именно только наполовину, тѣ мысли о мести.

Аспазія сама навела разговоръ на Алкамена и хвалила пылъ его творческой фантазіи.

— Ты поступаешь хорошо, — сказала она, — что дружишь съ этимъ человѣкомъ, и мнѣ кажется, что васъ свело даже нѣкоторое сродство душъ. Тебя, такъ же какъ и его, кажется, воодушевляетъ какое-то стремленіе открыть искусству новые пути.

Этими словами Аспазія намекала на то, что Каллимахъ уже не довольствовался болѣе рѣзцомъ, что онъ работалъ больше буравомъ, нежели рѣзцомъ, и отдѣлывалъ мелочи въ своихъ произведеніяхъ съ такимъ стараніемъ, съ такимъ блестящимъ искусствомъ, какого до него еще не видали.

— Если признаютъ, — сказалъ Каллимахъ, — что я, усердно пользуясь буравомъ, двинулъ скульптуру впередъ, то я хотѣлъ бы оказать существенную услугу и сестрѣ ея, архитектурѣ. Меня уже давно занимаетъ одинъ предметъ, который, повидимому, очень легокъ и простъ, на дѣлѣ же — ты, можетъ быть, разсмѣешься, когда услышишь — мнѣ никакъ не дается. Успѣхи искусства, по моему, требуютъ для нашей колонны болѣе богатаго украшенія. Іоническая улитка — вотъ послѣдній предѣлъ, до котораго мы дошли. Имъ мы довольствуемся уже не одно столѣтіе. Не естественноели дѣло шагнуть отважно впередъ?

— На востокѣ, — возразила Аспазія, — я видѣла листья и цвѣты, съ тонкой фантазіей приспособленные къ украшенію капителей. Мы боязливы, какъ ты совершенно справедливо замѣтилъ. Почему же ты не рѣшаешься сдѣлать то, что считаешь необходимымъ?

— Повѣришь-ли, — отвѣтилъ Каллимахъ, — что я уже цѣлые годы тщетно напрягаю свой мозгъ по этому вопросу? Сотни формъ я уже придумывалъ, не могу остановиться ни на одной!

— Зачѣмъ же мудрить и выдумывать отъ себя совершенно новыя формы? — спросила Аспазія. — Природа — великая учительница, у нея какъ скульпторъ, такъ и архитекторъ, должны заимствовать все, что могутъ создать лучшаго. Открывай только глаза, и увидишь то, чего ищешь. Схватить и умно закончить найденное — вотъ и вся задача.

Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ прибѣжавшими дѣвушками, которыя разсказывали, что на потаенномъ мѣстѣ берега нашли маленькій могильный памятникъ. Онѣ желали показать его Аспазіи.

Аспазія и Каллимахъ пошли съ ними. Памятникъ скрывался между прибрежными утесами и былъ почти совсѣмъ прикрытъ нависшими камнями. Онъ состоялъ изъ простой узкой плиты съ высѣченною на ней надписью. На плитѣ стояла хорошенькая корзинка, наполненная увядшими цвѣтами и вѣнками. Асдазія попробовала прочесть надпись и наполовину разобрала дѣвичье имя, но это было не легко сдѣлать, потому что пышно разросшійся аканѳъ покрылъ своими крупными, красивыми листьями почти всю плиту, и даже обвивалъ корзину. Его свѣжая, живая зелень рѣзко отдѣлялась отъ занявшихъ цвѣтовъ, лежавшихъ въ корзинѣ.

Аспазія и дѣвушки удивлялись, что на такомъ мѣстѣ поставленъ могильный памятаикъ. Но Каллимахъ сказалъ:

— Существованіе этого памятника мнѣ уже было извѣстно.

Когда же дѣвушки стали съ любопытствомъ разспрашивать о его происхожденіи, Каллимахъ продолжалъ:

— Тотъ, кто поставилъ этотъ памятникъ, былъ мой другъ, и я одинъ изъ немногихъ, которымъ онъ разсказалъ его исторію.

"Этотъ другъ, о которомъ я говорю, былъ прекрасный аѳинскій юноша и заработывалъ себѣ пропитаніе искуснымъ расписываніемъ вазъ и могильныхъ урнъ. Во время пребыванія въ Коринѳѣ онъ однажды встрѣтилъ цвѣточницу, рѣдкую красавицу, и влюбился въ нее. Но и какой-то молодой спартанецъ, проживавшій съ нѣсколькими друзьями въ Коринѳѣ, полюбилъ ее, и хотѣлъ завладѣть ею. Силою и угрозами онъ напугалъ ее, и собирался увезти ее изъ Коринѳа. Аѳинянинъ въ страстной ярости вызываетъ соперника на бой и убиваетъ его. Затѣмъ, спасаясь отъ мести друзей убитаго, онъ вмѣстѣ съ дѣвушкою, которая соглашается слѣдовать за нимъ и отвѣчаетъ ему взаимностью, садится немедленно въ лодку и пускается въ путь къ Аѳинамъ.

"Весело плывутъ влюбленные вдоль берега: сердце юноши полно блаженства, дѣвушка сіяетъ въ цвѣтѣ юности и красоты. Она взяла съ собою только корзиночку съ свѣжими цвѣтами, съ которою вышла на рынокъ утромъ того дня, въ который любовникъ увезъ ее. Волны плещутъ вокругъ лодки и орошаютъ брызгами розы въ корзинѣ. Юноша цѣлуетъ свою возлюбленную, корзинка падаетъ изъ ея рукъ въ воду, дѣвушка нагибается черезъ край лодки, чтобы схватить ее, но лодка наклоняется и несчастная падаетъ въ море. Съ отчаяннымъ крикомъ юноша бросается за нею, борется съ волнами, схватываетъ утопающую и плыветъ съ нею къ близкому берегу. Тамъ съ неимовѣрнымъ усиліемъ взлѣзаетъ на утесистую крутизну, крѣпко прижимая къ груди лѣвою рукою спасенную. Онъ кладетъ ее на берегу. Ея глаза закрыты, лицо блѣдно, тщетно онъ зоветъ ее нѣжнѣйшими именами. Онъ спасъ трупъ.

«Весь день онъ не сводитъ глазъ съ умершей, наконецъ, собирается похоронить ее. Онъ вырылъ могилу на томъ самомъ мѣстѣ, куда вынесъ ее на берегъ. Вдругъ онъ замѣчаетъ что-то между скалами. Волны принесли туда корзиночку, и вотъ она остановилась между скалами. Онъ спускается внизъ, вздыхая поднимаетъ корзиночку съ цвѣтами и ставитъ ее, обливаясь слезами, на могилу дѣвушки. Онъ отправляется въ Аѳины и вскорѣ возвращается къ уединенной могилѣ съ этимъ простымъ надгробнымъ камнемъ. Здѣсь онъ ставитъ его на могилу, а на него ставитъ корзинку съ увядшими цвѣтами. Уединенность мѣста укрываетъ его отъ нескромныхъ взоровъ, да и аканѳъ, какъ видите, взялъ на себя роль защитника, почти совсѣмъ покрывъ своею роскошною зеленью памятникъ и корзину».

Дѣвушки внимательно выслушали разсказъ Каллимаха и были глубоко растроганы скорбною участью молодой четы.

Аспазія же сказала послѣ нѣкотораго молчанія: — Какъ я ни тронута твоимъ разсказомъ, Каллимахъ, но я не могу противиться впечатлѣнію, которое производитъ на меня и навѣрно произведетъ на всѣхъ, кто его увидитъ, этотъ узкій, плоскій камень, этотъ памятникъ, для котораго природа сдѣлала гораздо больше, нежели искусство. Какъ мило обвивается зелень аканѳа вокругъ этой хорошенькой корзиночки съ увядшими цвѣтами надъ бѣлою мраморною доскою! Вотъ одно изъ тѣхъ созданій, которыя природа производитъ какъ бы играя и которыя едва-ли когда-нибудь удалось бы придумать художнику!

Каллимахъ не отвѣчалъ, но съ быстротою молніи въ немъ мелькнула неожиданная мысль.

Долго онъ смотрѣлъ на корзинку съ зеленью и, наконецъ, воскликнулъ, обращаясь къ милезіянкѣ:

— Дѣйствительно, о, Аспазія, это одно изъ тѣхъ явленій, которыя, какъ ты недавно сказала, долженъ подмѣчать художникъ, на которыхъ онъ можетъ учиться…

— И въ которыхъ онъ, — подхватила Аспазія, — можетъ найти то, чего искалъ съ напрасными усиліями.

Съ воодушевленіемъ Каллимахъ началъ распространяться о томъ, что наполняло его душу.

А пока онъ объяснялъ Аспазіи возникшую въ [немъ идею новаго украшенія колонны, которому, дѣйствительно, было суждено первенствующее мѣсто въ мірѣ изящнаго и которое навсегда прославило имя Каллимаха, дѣвушки пошли нарвать цвѣтовъ, чтобы убрать ими могилу молодой коринѳянки.

Скоро онѣ опять начали рѣзвиться на берегу, подобно нимфамъ моря, а Алкивіадъ не отставалъ отъ нихъ, разыгрывая роль шаловливаго тритона.

Но мало по малу недоступность и сдержанность Коры, которая сидѣла одна на берегу, стала привлекать его болѣе, чѣмъ рѣзвость ея подругъ.

Что онъ старался завязать съ ней веселый разговоръ, старался забавлять ее противъ ея воли, все это Симаита замѣтила безъ малѣйшаго проявленія ревности; и въ томъ она была настоящимъ подобіемъ своей наставницы, что не давала въ своей гордой душѣ мѣста этой страсти. И она, повидимому, была способна только къ такой любви, которая не грозитъ нарушить ясный покой души. Да и могла-ли она, краса школы Аспазіи, обращать хоть малѣйшее вниманіе на такую презрительную соперницу, какъ эта аркадская пастушка!

И такъ, всѣ они наслаждались тамъ, вдали отъ свѣта, мирнымъ покоемъ, котораго, кажется, ничто въ мірѣ не могло нарушить.

Но издали слѣдили за ними взоры ожесточенныхъ враговъ.

Люди на встрѣтившемся съ ними мегарскомъ кораблѣ успѣли разсмотрѣть всѣхъ въ лодкѣ Алкивіада.

Сейчасъ же послѣ встрѣчи одинъ изъ мегарянъ обратился къ своимъ товарищамъ:

— Вы видѣли этого аѳинскаго юношу, который разгуливаетъ по морю съ молодыми гетерами? Вотъ это и есть тотъ дерзкій негодяй Алкивіадъ! Я узналъ его! Я не разъ видывалъ его въ Аѳинахъ. А между дѣвушками была Симаита, та самая, которую онъ укралъ!

— Какъ? — воскликнули озлобленные мегаряне, — это тотъ самый нахалъ, который увезъ дѣвушку изъ дома Псавмія, и все еще безнаказанно владѣетъ своею добычею?

— Да, — сказалъ первый, — онъ все еще безнаказанно владѣетъ своею добычею, потому что имѣетъ сильную поддержку. Напрасны были, какъ вамъ извѣстно, всѣ попытки Псавмія и его согражданъ, которые требовали отъ надменныхъ аѳинянъ выдачи дѣвушки. Вѣдь эти аѳинскіе псы ни во что не ставятъ мегарскую общину! Но будетъ время, когда имъ покажутъ, что значитъ презирать насъ, дорянъ, своихъ ближайшихъ сосѣдей. А пока, друзья, воспользуемся удобнымъ случаемъ. На баркѣ у нихъ, кромѣ того безбородаго наглеца, и еще одного безоружнаго мужчины, да нѣсколькихъ гребцовъ, однѣ только женщины. Насъ же довольно, чтобы забрать хоть всю ихъ барку; захватимъ Симаиту и отвеземъ ее обратно въ Мегару.

Предложеніе было принято. А пока они совѣщались, какъ напасть на судно, общество Алкивіада вышло на берегъ. Мегаряне замѣтили это издали.

— Тѣмъ лучше! — сказалъ ихъ предводитель. — Мы спрячемъ нашъ корабль гдѣ-нибудь у берега и будемъ слѣдить за нашею добычей на берегу. Сойдемъ съ корабля, проберемся къ нимъ поближе, и потомъ засядемъ по двое въ разныхъ мѣстахъ за утесами. Такъ будетъ легко схватить дѣвушку такъ, чтобы оба аѳинскіе юноши и гребцы не успѣли помѣшать, да, пожалуй, даже не успѣли бы замѣтить. Если улучимъ минуту, когда Симаита какъ-нибудь отойдетъ отъ подругъ, а вниманіе мужчинъ будетъ обращено куда-нибудь въ другую сторону, то намъ, можетъ быть, и удастся схватить ее совершенно незамѣтно; тогда намъ и погони нечего бояться. Если же напасть открыто, то, почемъ знать, можетъ случайно подойти какое-нибудь аѳинское судно, и у насъ могутъ отнять добычу на морѣ, или даже еще на берегу. Поэтому будемъ лучше осторожны, и будемъ въ засадѣ выжидать удобную минуту!

Такъ рѣшилъ капитанъ мегарскаго корабля; такъ они и сдѣлали. Въ одиночку или по два они попрятались за холмами на берегу и зорко подсматривали за безпечно рѣзвящеюся молодежью.

Долго не выдавалось удобной минуты, наконецъ случилось такъ, что Симаита, Дрозиса и Празина, собирая цвѣты, подошли къ обросшей кустарникомъ скалѣ, за которою скрывалось нѣсколько мегарянъ. Алкивіадъ остался вдалекѣ съ Корою, а Каллимахъ все еще сидѣлъ съ Аспазіей около памятника коринѳянки.

Мегаряне выскочили и бросились прямо къ Симаитѣ.

Она, увидя страшныхъ незнакомцевъ, съ крикомъ пустилась бѣжать, Дрозиса и Празина за нею.

Но Симаита бѣжала гораздо скорѣе. Она почти уже достигла того мѣста, гдѣ сидѣлъ Алкивіадъ. Онъ, Калллимахъ, а также и гребцы, остававшіеся у барки, услышали крики дѣвушекъ и бросились имъ навстрѣчу. Алкивіадъ съ кинжаломъ, который всегда носилъ при себѣ, а гребцы съ веслами, кинулись къ разбойникамъ.

Но мегаряне не хотѣли отступить безъ добычи. Вмѣсто Симаиты имъ удалось схватить Дрозису и Празину, которыя совершенно растерялись отъ испуга и были ими настигнуты.

Боясь замедленія и не рѣшаясь по другимъ соображеніямъ на открытый бой, мегаряне потащили Дрозису и Празину къ берегу, сѣли съ ними на корабль и поспѣшно отплыли по направленію къ мегарской бухтѣ, прежде чѣмъ Алкивіадъ Каллимахомъ и гребцами успѣли сѣсть въ свою барку и пуститься въ погоню.

Разъяренный Алкивіадъ хотѣлъ немедленно пуститься имъ вслѣдъ. Но дѣвушки подняли отчаянный крикъ, что не останутся на берегу, гдѣ, можетъ быть, засѣли еще другіе разбойники. Взять же ихъ съ собою и такъ преслѣдовать враговъ было не менѣе опасно вслѣдствіе ихъ страха. Каллимахъ, гребцы, а въ особенности Аспазія разъяснили ему, что преслѣдованіе дѣло прямо невозможное и что найдутся средства и пути наказать дерзость мегарянъ.

Аспазія при видѣ поступка мегарянъ въ первую минуту поблѣднѣла, но блѣдность быстро смѣнилась краскою гнѣва. Теперь же она прежде всѣхъ успокоилась и, улыбаясь, предложила Алкивіаду немедленно вернуться. Всѣ поспѣшно сѣли въ лодку.

— Мщеніе мегарянамъ! — воскликнулъ Алкивіадъ и бросилъ, стоя въ лодкѣ, въ ту минуту когда она отчаливала, свой бокалъ объ острый утесъ.

— Какъ этотъ бокалъ объ камень, такъ кичливость ничтожныхъ мегарянъ и всѣхъ ихъ соплеменниковъ разобьется о скалы аѳинскаго акрополя!

ХХІ.
Мулъ Калликрата.

Периклу было легко заступиться за жену и потребовать отъ мегарянъ выдачи обѣихъ похищенныхъ дѣвушекъ. Наказать мегарянъ — это по разнымъ причинамъ было тогда любимымъ словомъ въ Аѳинахъ.

Мегаряне же отвѣчали, что не замедлятъ выдать Дрозису и Празину, которыя пока, въ качествѣ заложницъ, отданы одному знатному согражданину, какъ только будетъ возвращена имъ похищенная аѳинскими юношами Симаита. Но сама Симаита умоляла не отсылать ее въ Мегару, и Аспазія поддерживала ее. Мегарянка сдѣлалась любимицею Аспазіи.

Въ Аѳинахъ такъ же ненавидѣли мегарянъ, какъ аѳинянъ въ Мегарѣ. Периклу не стоило ни малѣйшаго труда склонить народное собраніе къ рѣшенію, не пускать мегарянъ въ аѳинскія гавани и на аѳинскій рынокъ до тѣхъ поръ, пока они не выдадутъ тѣхъ дѣвушекъ, да еще, кромѣ того, по нѣкоторымъ другимъ дѣламъ не дадутъ аѳинянамъ должнаго удовлетворенія.

Это исключеніе отъ аѳинскаго рынка было крайне чувствительно для мегарянъ, и можно было полагать, что они недолго устоятъ.

Но можно было опасаться, что мегаряне обратятся втайнѣ къ спартанцамъ и будутъ просить ихъ посредничества, къ тому жеаѳиняне были нѣсколько встревожены довольно крупными сто кновеніями съ Коринѳомъ и отпаденіемъ аттической колоніи Потидеи; вотъ этими-то обстоятельствами и воспользовались враги Перикла и Аспазіи, чтобы возбудить народъ противъ нихъ. Заносчивость этой иностранки, говорили они, и необузданность ея друзей грозятъ теперь даже нарушить общій миръ въ Элладѣ, и изъ-за какихъ-нибудь двухъ похищенныхъ гетерочекъ Периклъ склоняетъ народное собраніе къ рѣшенію противъ мегарянъ, которое можетъ произвести общій пожаръ.

Великіе и популярные государственные дѣятели иногда не противятся народнымъ постановленіямъ, зная хорошо, что народъ, въ концѣ концовъ, все-таки послѣдуетъ имъ съ слѣпымъ довѣріемъ, и что все опасное, вызываемое, можетъ быть, такими постановленіями, устраняется силою ихъ личнаго вліянія. Но люди боязливые спрашиваютъ, что будетъ, когда не станетъ дѣятеля, который твердою рукою держалъ бразды общиннаго управленія. А друзья народа, ревниво оберегающіе народную власть, видятъ въ такомъ добровольномъ подчиненіи общей воли волѣ и взглядамъ одного выдающагося человѣка величайшую опасность для свободы. Такъ произошло, что всемогущій Периклъ имѣлъ тайныхъ враговъ и между поборниками неограниченнаго народнаго господства, и между партіею олигарховъ.

Кожевникъ Клеонъ, овцеводъ Лизиклъ и колбасникъ Памфилъ держались мнѣнія, что мудрость одного человѣка опаснѣе, чѣмъ глупость толпы, и, гдѣ только могли, предостерегали своихъ согражданъ отъ этого «новаго Пизистрата».

Такіе люди, какъ Клеонъ, Лизиклъ и Памфилъ, иногда уже осмѣливались въ народномъ собраніи съ непристойнымъ крикомъ оспаривать заслуги Перикла.

Периклъ не могъ смотрѣть равнодушно на всѣ тѣ затрудненія, которыя возникали для него изъ нѣкоторыхъ поступковъ Аспазіи и изъ необузданности Алкивіада. Аспазія была неприступна по существу своего характера. Буря вырываетъ дубы, но не можетъ сломать цвѣтокъ. Алкивіада же Периклъ строго бранилъ за его необузданность, которою отчасти вѣдь и былъ вызванъ непріятный споръ съ Мегарою. Онъ увѣщевалъ его слѣдовать примѣру отцовъ, служить отечеству и стремиться къ славѣ великихъ дѣлъ.

— Постараюсь! — отвѣчалъ Алкивіадъ полусерьезнымъ, полушутливымъ тономъ. — Но кто же, какъ не ты самъ, виноватъ въ томъ, что я не нахожу случая отличиться славными дѣлами? Долго-ли намъ еще прозябать въ этомъ скучномъ мирѣ? Дай мнѣ флотъ и я завоюю тебѣ хоть Карѳагенъ и Сицилію! Но ты не хочешь дать мнѣ даже двухъ-трехъ плохенькихъ триремъ, которыхъ было бы довольно, чтобы освободить Дрозису и Празину изъ мегарскаго плѣна. Чтобы услужить отечеству, мнѣ только и остается отправиться развѣ въ Спарту, да соблазнить жену спартанскаго царя, чтобы въ пользу аѳинянъ подмѣшать іонической крови къ дорической! Право, Периклъ, во мнѣ кипитъ жажда дѣятельности…

— Кипучая жажда дѣятельности безъ достоинства и строгаго образа мыслей, — сказалъ Периклъ, — никогда не принесетъ пользы, а можетъ быть только гибельною. Твои преимущества, мой Алкивіадъ, не надежда, но опасность для отечества, пока они соединены съ пороками, подобными твоимъ.

— Да развѣ это порокъ, — воскликнулъ Алкивіадъ, — что я люблю удовольствіе, и развѣ юность не есть лучшее время для наслажденія?

— Ошибаешься! — возразилъ Периклъ строго, — юность не есть время для самого наслажденія, она — время душою и тѣломъ приготовляться къ истинному наслажденію жизнью, она — время развивать способность къ наслажденію, а не притуплять ее. Ты воображаешь себѣ, что ты наслаждаешься, юный сынъ Клинія! Не пропускать ни одного кубка радости — это не болѣе, какъ мальчишеская шалость, безсмысленная игра!

— Боги даютъ намъ наслаждаться только одною жизнью! — сказалъ Алкивіадъ.

— Потому-то, — возразилъ Периклъ, — и не слѣдуетъ ее расточать, а заботиться о ея сохраненіи!

Такъ Периклъ увѣщевалъ легкомысленнаго юношу.

А тотъ пошелъ отъ Перикла къ своей подругѣ Ѳеодотѣ, повторилъ ей съ усмѣшкою слова Перикла и прибавилъ:

— Теперь я убѣдился, что мой старый другъ, мой возлюбленный Сократъ, дѣйствительно мудрѣе Перикла и всѣхъ прочихъ аѳинскихъ мудрецовъ. Этотъ Сократъ одинъ давно понялъ, какъ глупо и безполезно увѣщевать сына Клинія!..

Прошло немало времени послѣ возвращенія Перикла и Аспазіи изъ Элиды и послѣ тайнаго совѣщанія Діопейта съ врагами благородной четы.

Діопейтъ не упустилъ воспользоваться этимъ срокомъ. Уже заранѣе было приготовлено оружіе для перваго нападенія. Діопейтъ во время отсутствія Перикла выступилъ на народномъ собраніи съ предложеніемъ новаго узаконенія противъ тѣхъ, которые отрицаютъ религію аттической земли, и противъ философовъ, ученія которыхъ противны вѣрованіямъ, унаслѣдованнымъ отъ предковъ. Съ боговдохновеннымъ видомъ жрецъ Эрехѳея явился передъ народомъ и такъ страстно и пламенно говорилъ, такими угрозами и такими зловѣщими изреченіями оракуловъ приправилъ свою рѣчь, что ему дѣйствительно удалось получить рѣшительное большинство голосовъ напниксѣ въ пользу своего новаго закона.

Съ того дня мечъ Дамокла висѣлъ надъ головою престарѣлаго Анаксагора. Его-то Діопейтъ прежде всѣхъ и имѣлъ въ виду, но намѣренія его простирались еще дальше. Втайнѣ онъ набиралъ себѣ союзниковъ и помощниковъ, вступалъ въ сношенія съ всякими врагами Перикла.

Злоба въ его душѣ съ каждымъ днемъ находила себѣ все новую пищу. Вѣдь все еще передъ его глазами расхаживалъ ненавистный Калликратъ въ толпѣ рабочихъ на высотѣ акрополя, строя подъ руководствомъ славнаго Мнезикла роскошное зданіе Пропилеевъ съ тѣмъ же рвеніемъ, съ какимъ строилъ храмъ Паллады. Прямо ужь омерзѣніе начиналъ чувствовать Діопейтъ при видѣ Калликрата, при видѣ его рабочихъ, которые днемъ безъ устали хлопотали надъ ненавистнымъ дѣломъ, а ночью спали кучами тутъ же на камняхъ или на пескѣ; омерзѣніе онъ чувствовалъ даже при видѣ того стараго мула, который, какъ уже было разсказано, не могъ равнодушно переносить покоя своей старости, но по заведенной привычкѣ расхаживалъ по акрополю и пользовался особою привиллегіею, что всякій убытокъ, причиненный его аппетитомъ чьей-либо частной собственности, вознаграждался на государственный счетъ.

Мелкія причины влекутъ за собою крупныя послѣдствія, говоритъ пословица.

Возгордись, очевидно, благосклонностью аѳинянъ, мулъ Калликрата, прохаживаясь по акрополю, до того пересталъ стѣсняться въ своихъ поступкахъ, что вывелъ ожесточеннаго Діопейта изъ послѣднихъ границъ терпѣнія. Онъ безъ малѣйшей боязни подходилъ къ святилищу Эрехѳея. Кажется, для него ничего не было вкуснѣе травы, росшей вокругъ храма. Онъ не боялся ни ядовитыхъ взоровъ, которые кидалъ на него Діопейтъ, ни сердитыхъ толчковъ, которыми старались отгонять его прислужники храма. Иногда онъ обнюхивалъ и жертвенныя лепешки, которыя возлагались благочестивыми молельщиками на жертвенникъ Зевса, стоявшій подъ открытымъ небомъ передъ Эрехѳеономь. Если Діопейтъ жаловался Калликрату на подобное оскверненіе святыни Калликратъ, пожимая плечами, ссылался на законныя привиллегіи звѣря и на готовность государственныхъ казначеевъ уплатить за причиненный вредъ. Не видя такимъ образымъ никакого успѣха отъ своихъ жалобъ, жрецъ давно уже поклялся отмстить дерзкому скоту.

Послѣдній же, слѣпо стремясь къ погибели и безсознательно переполняя мѣру своихъ беззаконій, однажды дерзнулъ гдаже войти въ открытую дверь во внутрь святилища Эрехѳея и Аѳины-Градохранительницы, и вошедшіе прислужники увидѣли съ ужасомъ, какъ онъ пощипывалъ свѣжіе цвѣточки съ вѣнка, которымъ какъ разъ утромъ того дня украсили древній деревянный образъ богини.

На слѣдующій день Діопейтъ тайно поманилъ къ себѣ калликратова мула и бросилъ ему какую-то лепешку.

Вечеромъ того же дня его нашли издохшимъ на ступеняхъ Парѳенона.

Одинъ изъ рабочихъ видѣлъ издали, что жрецъ Эрехѳея бросилъ мулу что-то, и теперь всѣ были убѣждены, что животное пало жертвою мести Діопейта.

Нѣкоторые поклялись наказать его за это, столпились передъ Эрехѳеономъ и осыпали жреца громкими ругательствами. Если бы не подоспѣлъ во-время Мнезиклъ, Діопейту не миновать бы кулаковъ калликратовыхъ рабочихъ.

Чаша гнѣва переполнилась. Далѣе Діопейтъ уже не могъ медлить приняться за давно обдуманное дѣло мести.

Была бурная ночь, мрачныя тучи неслись по небу, только изрѣдка пробивался сквозь нихъ лучъ мѣсяца. Въ уединенномъ гротѣ Эвменидъ, на холмѣ Ареопага, сошлись три человѣка для тайнаго совѣщанія.

Одинъ изъ нихъ былъ Діопейтъ, онъ же и пригласилъ остальныхъ на это свиданіе. На акрополѣ его переговоры съ тайными союзниками были слишкомъ замѣтны для зоркихъ глазъ Калликрата.

Второй изъ сошедшихся въ гротѣ Эвменидъ былъ олигархъ Ѳукидидъ, низверженный Перикломъ. Онъ и Діопейтъ первые вошли въ гротъ. Третій, полузакутанный, крался за ними осторожной поступью, какъ ночной воръ.

Не безъ нѣкотораго любопытства смотрѣлъ олигархъ на этого третьяго. Діопейтъ еще не назвалъ его имени. Когда же онъ вошелъ уже въ гротъ и блеснувшій изъ-за тучъ свѣтъ луны вдругъ палъ на его лицо, олигархъ отшатнулся съ выраженіемъ негодованія. На губахъ его показалась презрительная улыбка.

Онъ узналъ грубыя черты кожевника Клеона, ненавистнѣйшаго для всей партіи олигарховъ народнаго оратора, грубыя и буйныя рѣчи котораго на пликсѣ всѣ были направлены къ тому, чтобы сокрушить всѣ предѣлы народной власти, основанной Перикломъ, но и сдерживаемой и обуздываемой его мудрою предусмотрительностью.

Съ удивленіемъ и съ досадою олигархъ обратился къ Діопейту:

— Съ какимъ человѣкомъ ты свелъ меня? — спросилъ онъ.

Но и Клеонъ съ миною удивленія и съ насмѣшливою улыбкой замѣтилъ жрецу:

— Страннаго союзника предлагаешь ты, о, Діопейтъ, народнику Клеону!

— Я пригласилъ васъ сюда, — сказалъ жрецъ, — не для того, чтобы рѣшать споръ между олигархіею и народнымъ правленіемъ. Я пригласилъ васъ для общей борьбы съ общимъ врагомъ.

— Неужели я буду бороться съ врагами, — сказалъ олигархъ, — для выгодъ человѣка, который еще хуже тѣхъ враговъ?

— Я не стану бороться съ противниками, — сказалъ Клеонъ, — при помощи самаго ненавистнаго моего противника!

Такими возгласами обмѣнялись оба въ первую минуту встрѣчи.

Но когда черезъ часъ кончилось тайное совѣщаніе, при которомъ больше всѣхъ говорилъ хитрый и коварный жрецъ, зоркій наблюдатель, если бы такой нашелся въ ту ночь на скалистомъ холмѣ Ареса, замѣтилъ бы, какъ оба противника, выходя изъ грота, хотя и вскользь и безъ малѣйшей искренности, подали другъ другу руку.

Діопейтъ, повидимому, совсѣмъ не задавался политическими вопросами. Онъ былъ въ такихъ же хорошихъ отношеніяхъ съ грубымъ народникомъ Клеономъ, какъ и съ олигархомъ Ѳукидидомъ. Онъ ратовалъ, какъ всегда увѣрялъ, только за боговъ и за святыни родины. Поддержать его въ этой борьбѣ, конечно, не задумались, ни народникъ, ни олигархъ, надѣясь въ награду за то заручиться не маловажнымъ союзникомъ для достиженія собственныхъ цѣлей. На дѣлѣ же они оба были только орудіями въ рукахъ хитраго жреца, единственною цѣлью котораго было погубить своихъ личныхъ враговъ, начиная съ Анаксагора, Фидія и Аспазіи.

Чтобы погубить ихъ, надо было прибѣгнуть къ тяжкому обвиненію. Чтобы получить возможность къ такому обвиненію, онъ самъ же провелъ законъ, разсчитанный прямо противъ нихъ. А чтобы дѣло кончилось осужденіемъ, необходимо было склонить на свою сторону народъ.

Необходимо было получить вліяніе на голоса толпы. Для этого онъ и нуждался въ помощникахъ и союзникахъ.

Для того онъ и дружилъ и втайнѣ совѣщался съ людьми всякаго рода. Свое первое, какъ бы подготовительное нападеніе, онъ хотѣлъ направить на Анаксагора, затѣмъ главный ударъ, затрогивающій и Перикла, долженъ былъ обрушиться на Аспазію. Наконецъ, оставалось попытать самое трудное, повидимому, невозможное, и соединить всѣ силы для низверженія Перикла, любимаго большинствомъ аѳинскаго народа.

Онъ розыскалъ всѣхъ недоброжелателей Аспазіи, какихъ только можно было найти въ Аѳинахъ, и всѣхъ втайнѣ собралъ вокругъ себя. Онъ управлялъ и предводительствовалъ своею партіею, какъ благоустроеннымъ войскомъ и предназначилъ каждому въ отдѣльности совершенно опредѣленный кругъ дѣйствій.

Стоя въ близкихъ отношеніяхъ къ жрицѣ Аѳины-Градохранительницы, онъ при ея посредничествѣ вступилъ въ общеніе съ женскимъ міромъ Аѳинъ, съ Телезиппою и съ сестрою Кимона. Онъ завелъ связи съ мрачнымъ Агоракритомъ. Онъ нашелъ себѣ союзниковъ въ лицѣ Кратина, Гермиппа и другихъ авторовъ комедій, которые были еще болѣе возбуждены противъ Аспазіи съ тѣхъ поръ, какъ Периклъ, побуждаемый ея жалобами, рѣшился, наконецъ, ограничить необузданную вольность комедіи. Его связи простирались даже до безумнаго Менона, бывшаго раба, извѣстнаго по всему городу и любимаго чернью чудака, который, всегда былъ готовъ содѣйствовать всякому темному дѣлу, и охотно взялъ на себя задачу, злобными и саркастическими выходками, грубыми шутками и нелѣпыми выдумками подстрекать уличную чернь противъ философовъ и противъ жены Перикла.

Едва прошелъ мѣсяцъ послѣ сходки трехъ заговорщиковъ на холмѣ Ареса, какъ наибольшая половина аѳинскато народа уже была ожесточена противъ Аспазіи и лучшихъ друзей Перикла.

Относительно Анаксагора сложилось единогласное мнѣніе, что онъ безбожникъ.

Не было почти ни одного человѣка, который не припоминалъ бы какого-нибудь смѣлаго изреченія, слышаннаго имъ изъ устъ философа на агорѣ, въ Ликеонѣ, или въ другомъ публичномъ мѣстѣ. Что прежде едва замѣчали, а отчасти даже встрѣчали съ одобреніемъ, то легкомысленный и непостоянный народъ теперь вдругъ нашелъ опаснымъ, и весь этотъ переворотъ былъ произведенъ преимущественно Клеономъ, который съумѣлъ разжечь среди подонковъ народа ненависть къ философамъ.

Однажды, поздно вечеромъ, когда народъ на улицахъ уже разошелся, какой-то прохожій быстрыми и осторожными шагами, часто оглядываясь изъ опасенія быть замѣченнымъ, и, очевидно, укрываясь во мракѣ пасмурной ночи, шелъ отъ улицы треножниковъ по направленію къ Идиссу.

При немъ не было и раба, какіе обыкновенно въ ночное время, освѣщали факеломъ путь идущаго. Дойдя до Илисса, онъ перешелъ по мосту и продолжалъ свой путь до Итонскихъ воротъ гдѣ уже стояло немного маленькихъ домовъ.

У одного изъ этихъ домиковъ онъ постучался. Ему отперли, и онъ сказалъ шепотомъ нѣсколько словъ вышедшему навстрѣчу рабу.

Рабъ повелъ его въ спальню старика. Комната имѣла бѣдный видъ, и старикъ лежалъ на бѣдной постели.

Этотъ старикъ былъ Анаксагоръ, а его поздній гость — Периклъ.

Не безъ удивленія старикъ посмотрѣлъ на друга, котораго уже давно не видалъ, который, какъ онъ думалъ, почти что забылъ его.

— Не съ радостнымъ извѣстіемъ, — сказалъ Периклъ, — я принужденъ прервать твой покой; во что именно я принесъ тебѣ это извѣстіе, это ты можешь считать утѣшительнымъ предзнаменованіемъ. И я былъ бы радъ, если бы я могъ явиться не только вѣстникомъ, но и совѣтникомъ и помощникомъ.

— Если и одни печальныя извѣстія, — возразилъ старикъ, — привели Перикла къ старому другу Анаксагору, то я радъ и имъ. Говори прямо и не стѣсняясь, что ты имѣешь сказать!

— Честолюбивый и, какъ мнѣ извѣстно, полученный жрецомъ Эрехѳея, Клеонъ сегодня подалъ архонту-царю жалобу на тебя и обвиняетъ тебя въ безбожіи.

— За безбожіе, — сказалъ спокойно Анаксагоръ, — назначается, насколько мнѣ помнится, по закону Діопейта, смерть. Легкое наказаніе для старика!

— Голова маститаго старца, — возразилъ Периклъ, — возбуждаетъ больше сожалѣнія, чѣмъ голова юноши. Впрочемъ, я готовъ былъ бы собственною жизнью пожертвовать для твоего спасенія. Я самъ готовъ выступить твоимъ защитникомъ передъ судьями и, если бы потребовалось, предложить мою голову вмѣсто твоей. Но чему я не могу воспрепятствовать, это тюремному заключенію въ ожиданіи рѣшенія дѣла — и это жестокое, безжалостное заключеніе можетъ затянуться надолго.

— Пусть они посадятъ меня въ тюрьму, — сказалъ Анаксагоръ — Какая мнѣ польза, если ноги свободны, а слово мое лишено свободы?

— Это пройдетъ! — возразилъ Периклъ. — И твоему слову будетъ возвращена свобода, и мыши изгрызутъ законъ, который жрецу Эрехѳея удалось коварнымъ обманомъ и дерзкимъ запугиваніемъ навязать народу, когда меня не было въ Аѳинахъ, и мое слово не могло пріостановить рѣшенія. Но пока уступи требованію минуты. Вставай, одѣвайся, и сейчасъ же удались изъ Аѳинъ на нѣкоторое время! Все приготовлено для бѣгства. Внизу въ бухтѣ Фалерона стоитъ судно, чтобы везти тебя, куда бы ты ни захотѣлъ. Съ моимъ другомъ Кефаломъ я обсудилъ и предусмотрѣлъ все, и онъ самъ будетъ сопровождать тебя на пути, пока ты не доберешься до избраннаго тобою убѣжища. Мнѣ не легко подойти ночью къ постели дряхлаго старика и сказать ему: Вставай и уходи! Но что дѣлать! Въ ночной темнотѣ я сейчасъ же проведу тебя до бухты Фалерона, гдѣ ожидаетъ тебя Кефалъ.

— Я не имѣю положительной причины идти, — сказалъ Анаксагоръ, — но еще менѣе имѣю причинъ оставаться, ибо я старъ, и всѣ пути на свѣтѣ ведутъ равно къ послѣднему покою въ царствѣ Аида. А если меня въ Фалеронѣ ждетъ человѣкъ съ кораблемъ, то зачѣмъ же заставлять его ждать понапрасну? Отвезите меня на мизійскій берегъ, въ Ламисакъ! Тамъ есть у меня друзья. Тамъ пусть и похоронятъ меня и напишутъ на моей могилѣ слово «истина», и пусть внуки аѳинянъ, посѣщая Ламисакъ, читаютъ его, и видятъ, что на берегу Геллеспонта, въ сосѣдствѣ съ варварами, дали мѣсто истинѣ и умирающему старику, который возвѣщалъ ее. Позови моего старика-раба, Периклъ, чтобы повязать мнѣ на ноги сандаліи и уложить въ узелъ вонъ тотъ второй хитонъ и мои книжные свитки, которыхъ, къ счастью, немного; затѣмъ онъ пусть проводитъ меня до моря, а если хочетъ и дальше.

Старикъ поднялся при помощи Перикла съ постели, рабъ подвязалъ ему сандаліи, надѣлъ на него хитонъ, и черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ готовъ въ дорогу.

Затѣмъ оба, сопровождаемые рабомъ, пошли подъ покровомъ тихой, темной ночи въ Итонскія ворота и вдоль длинной стѣны по глухой дорогѣ къ бухтѣ Фалерона.

Дойдя до моря, они встрѣтили Кефала въ отдаленной части бухты, подъ прикрытіемъ скалъ, гдѣ волны тихо, какъ бы во снѣ, плескали о берегъ. Они привѣтствовали другъ друга нѣмымъ рукопожатіемъ.

Анаксагоръ собирался проститься съ Перикломъ и взойти на корабль.

А когда они на прощаніе взялись за руки, Периклъ посмотрѣлъ съ видомъ глубокаго сожалѣнія на старика, который въ ночное время долженъ былъ бѣжать на чужбину и пуститься въ открытое море.

— Что ты жалѣешь обо мнѣ? — сказалъ старикъ, — я готовъ ко всему, что можетъ случиться съ человѣкомъ. За время своей долгой жизни я умертвилъ въ себѣ, частицу за частицей, все то, что въ насъ есть способнаго страдать. Въ годы юности я страдалъ много, я видѣлъ, какъ заманчива жизнь, но видѣлъ также, какъ она быстротечна и суетна. И вотъ я началъ мало по малу отрѣшаться отъ всего и погружаться все глубже и глубже въ пучины мирнаго и безстрастнаго созерцанія. Такъ я состарѣлся и одряхлѣлъ, но твердо и непоколебимо царитъ въ моей душѣ ненарушимый миръ. Вы, аѳиняне, полагаете, что я пускаюсь въ волнующееся море, а вы остаетесь на твердой землѣ. На самомъ же дѣлѣ, я смотрю съ спокойнаго берега, какъ вы носитесь по бушующимъ волнамъ жизни! Тебѣ, мой другъ, выпалъ иной жребій, чѣмъ мнѣ. Ты стремился къ красотѣ, къ счастію, къ жизни, къ наслажденію, къ власти, къ славѣ. Ты привязался къ женщинѣ, которая плѣнила тебя, къ женщинѣ, которая подарила тебя блаженствомъ любви. Признаю вполнѣ, что ты извѣдалъ высокое блаженство, но могу-ли считать тебя счастливымъ? Блаженствуетъ тотъ, кто наслаждается, но счастливъ только тотъ, кому нечего терять, и котораго жизнь не можетъ обмануть, потому что онъ ничего отъ нея не требуетъ.

— Разные пути, — возразилъ Периклъ, — суждены смертнымъ. Я стремился ко многому, многаго достигъ, но только послѣдняя минута подводитъ итогъ всему, и только смерть кончаетъ жизненные счеты. Я привязался, какъ ты говоришь, къ женщинѣ. Я заключилъ съ нею новаго рода союзъ, для прекраснаго, свободнаго и благороднаго наслажденія жизнью. Чтобы извѣдать новое, соединились мы, а какъ оправдается попытка, это еще сокрыто отъ моего ума. Случаются обстоятельства, которыя меня смущаютъ, капля горести иногда западаетъ въ чашу радости, и нѣкоторая тревога закрадывается нерѣдко въ душу. Можетъ быть, я ужь слишкомъ довѣрился красотѣ и жизни, и счастію, и ихъ блестящимъ обѣщаніямъ. Но какъ бы ни было, жребій жизни брошенъ и остается только мужественно вести свою жизнь до конца!

Такъ Периклъ и Анаксагоръ въ тихую ночь, при плескѣ морскихъ волнъ, открыли другъ другу на прощаніе глубочайшіе тайники своихъ душъ.

Вспомнили они, какъ двадцать четыре года были связаны искреннѣйшею дружбою, обнялись и поцѣловались.

Анаксагоръ еще разъ оглянулся на городъ, потонувшій во мракѣ, и сказалъ:

— Прощай, городъ Паллады Аѳины! прощай, аттическая земля, принявшая меня нѣкогда такъ гостепріимно! Ты дала почву для моего посѣва. Изъ того, что сѣется руками смертныхъ, произростаетъ и доброе и злое; но только доброе безсмертно. Спокойно и съ наилучшими пожеланіями я, прощаясь съ тобою, сажусь на корабль и на склонѣ лѣтъ довѣряюсь тѣмъ же волнамъ, которыя принесли меня въ лучшую пору возмужалости къ твоимъ берегамъ!

Послѣ этихъ словъ мудрецъ изъ Клазоменъ взошелъ на корабль.

Еще разъ махнулъ онъ Периклу рукою, раздались удары веселъ, легкій всплескъ волнъ, и корабль унесся быстро и плавно по сѣдымъ волнамъ въ темное, открытое море.

Нѣсколько морскихъ птицъ проснулись въ разсѣлинахъ прибрежныхъ скалъ, онѣ встряхнули крыльями и опять успокоились.

Периклъ остался на пустынномъ берегу и долго смотрѣлъ вслѣдъ удаляющемуся судну.

Потомъ онъ въ глубокомъ раздумьѣ вернулся въ городъ, уже обвѣянный свѣжею прохладою ранняго разсвѣта.

Придя на агору, онъ увидѣлъ, несмотря на ранній часъ, уже огромную толпу народа, тѣснившуюся вокругъ такъ называемаго царскаго портика.

Толпа тѣснилась передъ вывѣшенною грамотою, обнародованіемъ отъ имени архонта. Это былъ списокъ обвинительнаго акта.

Толпа была многочисленна, стоявшіе позади обнаруживали нетерпѣніе, поэтому какой-то высокорослый молодецъ прочелъ зычнымъ голосомъ этотъ актъ:

«Обвиненіе, подписанное и засвидѣтельствованное подъ клятвою Гермиппомъ, сыномъ Лизида, противъ Аспазіи, дочери Аксіоха изъ Милета: Аспазія виновна въ преступленіи безбожія, кощунственныхъ отзывахъ о священныхъ обрядахъ аѳинянъ, сочувствія къ толкованіямъ и мнѣніямъ философовъ-безбожниковъ. Она же виновна и въ преступленіи нравственной порчи и обольщенія молодежи путемъ опасныхъ рѣчей, и въ совращеніи молодыхъ дѣвушекъ, которыхъ держитъ въ своемъ домѣ, и свободныхъ женщинъ, которыхъ принимаетъ у себя, къ безнравственности и распутству. Наказаніе: смерть».

Громко разносились эти слова по всей площади какъ разъ, когда Периклъ, незамѣчаемый народомъ, проходилъ мимо царскаго портика. Онъ поблѣднѣлъ…

— Вотъ такъ ловко! — воскликнулъ одинъ изъ толпы. — Это для супружескаго счастія Перикла все равно, что ударъ молніи въ голубиное гнѣздо!

— А обвинитель-то Гермиппъ! — воскликнулъ другой. — Гермиппъ, коникъ!

— Такъ я и ждалъ! — возразилъ третій. — Я слышалъ это отъ самого Гермиппа, когда Периклъ по проискамъ Аспазіи подрѣзалъ комедіи крылья. Пускай ихъ! — сказалъ онъ, — если намъ не даютъ открыть ротъ на сценѣ, мы откроемъ его на агорѣ!

Рѣдко когда судебное обвиненіе такъ волновало умы аѳинянъ, вызывало такіе горячіе споры партій, какъ это обвиненіе жены Перикла, и съ небывалымъ нетерпѣніемъ всѣ ожидали дня, когда дѣло поступитъ на публичное разбирательство геліастовъ.

Въ то же время возвратился Фидій изъ Олимпіи въ Аѳины, и Діопейтъ былъ немало ожесточенъ, когда ему опять часто пришлось видѣть ненавистнаго врага расхаживающимъ по акрополю, бесѣдующимъ съ Мнезикломъ и Калликратомъ и помогающимъ своими совѣтами при работахъ надъ Пропилеями.

Однажды Діопейтъ, стоя за колоннами Эрехѳеона, увидѣлъ Фидія въ сопровожденіи его бывшаго любимца Агоракрита. Оба расхаживали сначала, разговаривая, между Парѳенономъ и Эрехѳеономъ, потомъ подошли къ мраморной глыбѣ, лежавшей въ непосредственной близости отъ Діопейта, сѣли на нее и продолжали сидя свой разговоръ. Спрятавшемуся Діонейту было легко подслушать его отъ начала до конца.

— Странными путями, — говорилъ Агоракритъ, — пошло искусство ваянія у аѳинянъ. Вернувшись опять въ Аѳины послѣ далекихъ странствованій, я вижу въ мастерскихъ у молодыхъ товарищей небывалыя вещи, выставленныя на показъ. Куда исчезла старинная возвышенность и строгость? Видѣлъ ты статую Стиппакса? Мы прилагали свои лучшія силы и умѣнье на изображенія боговъ и героевъ, а теперь вдругъ намъ представляютъ со всѣми тонкостями искусства какого-то невольника, который, поджаривая потроха, пыжится и раздуваетъ огонь. А молодой Стронгиліонъ задался дикою задачей отлить изъ бронзы троянскаго коня. у Деметрія же я видѣлъ пузатаго, лысаго старика, съ вздутыми жилами, и съ бородою, изъ которой выбиваются отдѣльные клочья волосъ, какъ будто бы раздуваемыхъ вѣтромъ.

— Ваятели не брались бы за такіе предметы, — сказалъ Фидій, — если бы у аѳинянъ не стала проявляться любовь къ нимъ. Никто не будетъ отрицать, что аѳинскій народъ, къ сожалѣнію, все болѣе и болѣе вырождается. Какъ въ ваяніи безобразное начинаетъ занимать видное мѣсто возлѣ изящнаго, такъ вѣдь и на и никсѣ возлѣ олимпійскаго грома рѣчей благороднаго Перикла начинаетъ чаще и чаще раздаваться буйный крикъ какого-нибудь Клеона. И прежде у насъ былъ одинъ Гиппоникъ и одинъ Пирилампъ, теперь же ихъ сотни.

— Роскошь и страсть къ удовольствіямъ заѣла всѣхъ, — сказалъ Агоракритъ. — А кто началъ впервые открыто возвѣщать это ученіе о роскоши и наслажденіяхъ? Съ того дня, когда Периклова подруга не хотѣла признать первенства за моимъ и, почти можно сказать, и за твоимъ произведеніемъ въ пользу заносчиваго Алка меня, съ того дня я не могу отрѣшиться отъ злобы противъ этой искусительницы. Когда она злостно переименовала мою Афродиту въ Немезиду, у меня въ головѣ сейчасъ же мелькнула мысль. Да, Немезидой она и будетъ для тебя, эта Афродита! Ты извѣдаешь на себѣ власть мстительной богини!. И дѣйствительно, медленными, но вѣрными и неотвратимыми шагами близится месть!

— Боги будутъ судить безстрастно и справедливо! — возразилъ спокойно Фидій. — И если они усмирятъ улыбающуюся заносчивость милезіянки, то они покараютъ и тайное коварство того Діопейта, съ которымъ ты въ союзѣ изъ жажды мести. Положимъ, что жена Перикла заслуживаетъ порицанія, положимъ, что мы имѣемъ причины мстить ей, однако, не забывай, что безъ ея льстиваго и вкрадчиваго слова здѣсь не возвышался бы нашъ Парѳенонъ, и что именно при этомъ дѣлѣ мы имѣли жесточайшаго врага въ лицѣ коварнаго Діопейта!

— Такъ ты сталъ другомъ и защитникомъ милезіянки? — сказалъ Агоракритъ.

— Нисколько! — возразилъ Фидій. — Я настолько же не люблю Аспазію, какъ и эрехѳеева жреца, сторонюсь и ее и его, и сейчасъ же уѣзжаю опять изъ Аѳинъ въ Олимпію, которую полюбилъ, какъ вторую родину. Элійцы оказались благодарнѣе аѳинянъ. Я, кажется, довольно сдѣлалъ для Аѳинъ. Остатокъ своихъ дней я хочу посвятить великой Элладѣ. Предоставляю Аѳины Аспазіямъ, демагогамъ, распутникамъ и коварнымъ, мстительнымъ жрецамъ Эрехѳея!

— Ты хорошо поступилъ, — сказалъ Агоракритъ, — что распростился съ Аѳинами; аѳиняне, можетъ быть, изнѣжили и развратили бы даже твое искусство; соображаясь съ ихъ новыми вкусами, тебѣ пришлось бы, пожалуй, создавать Пріаповъ вмѣсто олимпійскихъ боговъ…

— Или же отвратительныхъ нищихъ вродѣ вонъ этого, который здѣсь на священной горѣ грѣется на солнышкѣ, какъ болотная ящерица, — сказалъ Фидій, указывая на калѣку Менона который лежалъ на солнцѣ, растянувшись между колоннами.

Нищій разслышалъ его слова, ухмыльнулся, показалъ ему кулакъ и выругался.

Фидій съ Агоракритомъ встали и, сдѣлавъ шагъ по направленію къ Эрехѳеону, замѣтили Діопейта, притаившагося за колоннами

— А, какъ чутки совы Эрехѳеона! — сказалъ Фидій.

Пристыженный подслушиватель кинулъ мрачный взоръ ненависти на ваятеля.

— У нихъ есть и острые клювы и когти, у совъ Эрехѳеона, — воскликнулъ онъ. — Побереги свои глаза!

Такъ отвѣтилъ Діопейтъ. Фидій же и теперь повторилъ свой любимый стихъ изъ Гомера:

«Не убоюсь никого подъ защитой Паллады Аѳины!»

— Посмотримъ, — пробормоталъ про себя Діопейтъ, когда оба уже отошли. — Разсчитывай на защиту твоей Паллады, я уповаю на могущество моей! Давно уже подготовлена рѣшительная борьба между твоимъ золотымъ и костянымъ издѣліемъ и истиннымъ, древнимъ образомъ тамъ въ святилищѣ Эрехѳеона!

Онъ только что хотѣлъ уйти, какъ безумный Менонъ, все еще ругаясь на Перикла, ударилъ костылемъ о колонну, такъ что отъ нея отскочилъ осколокъ.

Замѣтивъ это, Діопейтъ подошелъ къ нему; взоры безумнаго нищаго и жреца встрѣтились.

Они знали другъ друга.

Менонъ нѣкогда, какъ уже было сказано, выдержалъ пытку вмѣстѣ съ остальными рабами своего обвиненнаго господина. Эллинскихъ рабовъ спрашивали на судѣ не иначе, какъ подъ пыткою. На основаніи его показаній аѳинянинъ, его господинъ, былъ оправданъ. Но Менонъ вслѣдствіе пытки остался на всю жизнь калѣкою. Изъ состраданія господинъ отпустилъ его на волю и передъ смертью завѣщалъ ему значительную сумму денегъ. Но помѣшавшійся Менонъ кинулъ полученныя деньги въ пропасть Бараѳрона и сталъ скитаться по городу, какъ нищій. Онъ питался по большей части тѣми яствами, которыя оставлялись на могилахъ умершихъ. Въ зимній холодъ онъ согрѣвалъ свои искалѣченные и разслабленные члены въ кузницахъ, или у печей общественныхъ бань. Его любимымъ притономъ было то страшное мѣсто въ Мелитѣ, куда бросали тѣла казненныхъ и веревки и одежду самоубійцъ. Эти веревки онъ тщательно собиралъ и ежедневно пересчитывалъ. Паршивая собака, прогнанная своимъ хозяиномъ, пристала къ нему и осталась при немъ неразлучно. Менонъ былъ злобнаго, лукаваго характера, и величайшимъ удовольствіемъ для него было возбуждать ссоры или другое зло въ народѣ. Онъ какъ будто сгоралъ затаенной жаждой мести, и всѣ его поступки какъ будто клонились къ тому, чтобы мстить свободнымъ гражданамъ за угнетенныхъ рабовъ. Онъ нарочно представлялся безумнѣе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, чтобы безъ боязни высказывать аѳинянамъ въ лицо самыя горькія истины, чего никогда не простили бы человѣку въ здравомъ умѣ. Его всегда можно было встрѣтить на агорѣ или на другихъ людныхъ мѣстахъ; часто онъ показывался и на акрополѣ, гдѣ шатался въ толпѣ рабочихъ. Онъ чувствовалъ себя хорошо вездѣ, гдѣ встрѣчалъ много народу и гдѣ могъ разыгрывать свою коварную роль.

Особенно же ему понравилось на акрополѣ съ той минуты, когда онъ замѣтилъ, что Діопейтъ и Калликратъ ненавидятъ другъ друга. Онъ какъ будто бы поставилъ себѣ задачею наталкивать на ссоры прислужниковъ Эрехѳеона и рабочихъ Калликрата. Онъ былъ между ними и сплетникомъ и лазутчикомъ. Онъ служилъ обѣимъ сторонамъ и обѣ были ему равно ненавистны, какъ были ему ненавистны всѣ свободные аѳиняне.

Діопейтъ самъ иногда заговаривалъ съ нимъ и скоро замѣтилъ его пригодность для своихъ цѣлей. Вѣдь это же былъ человѣкъ, который постоянно толкался въ народѣ, все высматривалъ и подслушивалъ. Никто не считалъ нужнымъ скрывать что-либо отъ сумасшедшаго, а на площадяхъ и улицахъ его и любили, и побаивались за ѣдкую насмѣшливость и злой языкъ.

Итакъ, Менонъ и Діопейтъ хорошо знали и понимали другъ друга. Инстинктъ затаенной злобы и мести сдѣлалъ хромого нищаго и жреца союзниками.

— Ты злишься на Фидія? — началъ Діопейтъ.

— Чтобъ адскій песъ загрызъ его! Гордецъ проклятый! Все бывало гонитъ меня вонъ, когда я зайду погрѣться у плавильныхъ печей въ его мастерской — мое безобразіе, вишь, пришлось ему не по нраву — ты, говоритъ, уродъ, Менонъ, ты страшилище! — Хочетъ видѣть вокругъ себя все только олимпійскихъ боговъ и богинь — ха, ха, ха! — Убей его громъ, и всѣхъ аѳинянъ съ нимъ вмѣстѣ!

— А ты часто бывалъ у него въ мастерской?

— Онъ-то меня не всегда видѣлъ; за то я его — Менонъ умѣетъ прятаться по уголкамъ — видѣлъ его за суетнымъ дѣломъ — видѣлъ, какъ онъ возился, вмѣстѣ съ своими помощниками, и съ бѣлымъ камнемъ, и съ бронзою, и съ слоновою костью, и съ блестящимъ золотомъ…

— Ты видѣлъ, какъ онъ возился съ золотомъ?

Странный огонь сверкнулъ при этихъ словахъ въ глазахъ жреца, губы его передернуло.

— Ты видѣлъ, Менонъ, какъ онъ возился съ золотомъ, — повторилъ онъ, глядя въ глаза нищему; — съ чистымъ золотомъ, которое было дано ему отъ города, для изготовленія статуй на акрополь?

— Да, да, съ чистымъ золотомъ аѳинянъ — видѣлъ, какъ онъ рылся въ цѣлыхъ сокровищницахъ золота и слоновой кости — блеску-то, блеску-то сколько было…

— А все-ли чистое золото аѳинянъ ушло въ плавильныя печи, Менонъ? Не пристало-ли кое-что къ пальцамъ тѣхъ, которые съ нимъ возились?

При этомъ вопросѣ нищій, ухмыляясь, посмотрѣлъ на жреца. Что-то демоническое сверкнуло въ его глазахъ.

— Ха, ха, ха, — захохоталъ онъ — Менонъ умѣетъ спрятаться, умѣетъ подкараулить — видѣлъ, какъ онъ возился и одинъ, думалъ, что его не видятъ — открывалъ шкапы, гдѣ сверкало спрятанное — ха, ха ха — чистое золото — золото аѳинянъ — смотрѣлъ, смотрѣлъ на него, какъ грифъ какой-нибудь — захватилъ когтями горсть — вотъ такъ — увидѣлъ меня, пѣна на губахъ — вытолкалъ меня за дверь — не далъ мнѣ погрѣться — будетъ ужо тебѣ, негодяй — нечего глазами-то сверкать, старый, сѣдой грифъ…

И нищій опять съ угрозою поднялъ свой костыль на Парѳенонъ, какъ будто бы думая его разбить на зло Фидію.

Послѣ нѣкотораго молчанія жрецъ подошелъ поближе и шепнулъ:

— Послушай, Менонъ, согласенъ-ли ты повторить все, сейчасъ сказанное, и на агорѣ — передъ всѣми аѳинянами?

— Передъ всѣми аѳинянами — передъ всею аѳинскою сволочью! — Отъ чумы бы имъ всѣмъ околѣть!

Сейчасъ же послѣ этого разговора въ Аѳинахъ стали ходить слухи про разныя грубыя, заносчивыя, обидныя рѣчи, которыми

Фидій будто бы не разъ оскорбилъ своихъ товарищей по искусству и весь аѳинскій народъ. Разсказывалось, какъ онъ поносилъ народное правленіе, и какъ онъ, презирая свою родину, хвалилъ елійцевъ, и какъ онъ поклялся никогда болѣе не возвращаться въ Аѳины и впредь трудиться только для другихъ эллиновъ. Шептались и о золотѣ, которое было ему дано изъ казны и которое не все ушло въ плавильныя печи его мастерской.

Какъ посѣянное злое сѣмя выросли эти рѣчи въ народѣ ядовитымъ посѣвомъ ожесточенія и вражды противъ благороднаго, мирно трудившагося создателя Парѳенона.

Насталъ день, въ который должно было разбираться дѣло Аспазіи передъ геліастами, подъ предсѣдательствомъ архонтацаря, въ одномъ изъ судилищъ на агорѣ.

Съ ранняго утра народъ толпился вокругъ судилища.

Спокойна была въ тотъ день между всѣми аѳинянами одна Аспазія. Она смотрѣла съ вышки дома на толпу народа, валившую по направленію къ агорѣ.

Она была немного блѣдна, но не отъ страха, ибо на ея губахъ играла презрительная улыбка.

Периклъ подошелъ къ ней.

Онъ былъ блѣднѣе Аспазіи, и тяжкая дума омрачила его черты. Молча онъ взглянулъ на облачное небо. Былъ пасмурный день Станицы журавлей неслись отъ сѣвернаго Стримона черезъ Аттику, и крикъ ихъ какъ будто бы накликалъ дождь.

Вотъ показалось на улицѣ длинное шествіе по большей части пожилыхъ мужчинъ. Это было то отдѣленіе геліастовъ, которымъ было предоставлено дѣло Аспазіи. Это были судьи, передъ которыми должна была предстать жена Перикла, отъ рѣшенія которыхъ зависѣла ея участь.

— Посмотри-ка на этихъ стариковъ! — сказала Аспазія, съ улыбкою показывая на геліастовъ. — Добрая половина изъ нихъ бѣдняки въ поношенныхъ плащахъ, заморенные голодомъ, бредутъ, опираясь на длинные аѳинскіе посохи, которыхъ я видѣть не могу, и которые даже на парѳенонскомъ фризѣ Фидія бросаются въ глаза. Есть между ними, кажется, и такіе, которые жуютъ чеснокъ, да держатъ во рту грязные оболы, полученные въ вознагражденіе за сегодняшній день…

— Это люди изъ народа, — сказалъ Периклъ, пожимая плечами. — Это же люди изъ того самаго аѳинскаго народа, который когда-то такъ нравился тебѣ, и изъ любви къ которому ты, какъ сама же мнѣ разсказывала, покинула персидскій дворъ и твой прекрасный Милетъ и переѣхала изъ-за моря сюда, чтобы жить среди него…

Аспазія ничего не отвѣтила.

— Эти аѳиняне, — продолжалъ Периклъ, — которые жуютъ чесновъ, ходятъ съ длинными посохами, держатъ во рту оболы — все это вѣдь тѣ самые аѳиняне, красота и непринужденныя манеры которыхъ такъ восхищали, патріотизмъ которыхъ такъ трогалъ тебя, изящный вкусъ которыхъ казался тебѣ такимъ неподражаемымъ, не только въ произведеніяхъ ваятелей и поэтовъ, но и въ восторгѣ, въ тонкомъ пониманіи зрителей и слушателей…

— А теперь я знаю, — возразила Аспазія, — что хваленый, утонченный аттическій народъ еще не освободился отъ остатка грубости, или, лучше сказать, варварства…

— Нѣтъ ничего совершеннаго на свѣтѣ! — сказалъ Периклъ, — а гдѣ много свѣта, тамъ много и тѣни. Недавно я видѣлъ въ мастерской одного нвъ нашихъ ваятелей странное изображеніе: это была фигура съ крыльями на плечахъ и съ козлиными ногами. Вотъ тебѣ подобіе аѳинскаго народа. Онъ одаренъ силами къ высочайшему полету, но ходитъ и на козлиныхъ ногахъ. А, кромѣ того, не забывай, что народъ аѳинянъ одинъ обладаетъ своими преимуществами, слабости же у него общія съ другими народами И какъ прекраснѣйшая женщина все же останется женщиною, такъ и самый даровитый народъ останется все же народомъ, ко торому свойственны слабости и страсти народа, то есть массы толпы.

— Болѣе другихъ, — воскликнула, вспыхнувъ, Аспазія, — аѳинскій народъ неблагодаренъ, измѣнчивъ, податливъ всякому вліянію, легкомысленъ…

— Но онъ любезенъ! — сказалъ Периклъ съ легкою ироніею, — юнъ любитъ наслаждаться, веселиться, онъ восторженно любитъ изящное… Чего же тебѣ еще, Аспазія? — Не сама-ли ты частенько посмѣивалась и издѣвалась надъ бѣднымъ мечтателемъ Сократомъ, потому что онъ, повидимому, требуетъ отъ аѳинянъ еще другихъ добродѣтелей, чѣмъ тѣ, которыя я только что перечислилъ тебѣ?

Аспазія отвернулась гордо и съ обиженнымъ видомъ.

— Пора, — сказала, немного помолчавъ, Периклъ, — идти въ судилище на агору, гдѣ судьи уже ждутъ тебя. Ты не боишься, Аспазія? На лицѣ твоемъ не видно ничего. Ты предоставляешь мнѣ одному томиться боязнью?

— Мнѣ гораздо страшнѣе, — возразила Аспазія, — вонь чеснока въ судебной палатѣ, чѣмъ приговоръ тѣхъ людей. Я чувствую въ себѣ то же мужество, какъ среди мегарской черни и въ толпѣ на улицахъ Элевзиса.

Во время этого разговора Перикла съ Аспазіей геліасты дошли до судилища на агорѣ, прибылъ и архонтъ-царь съ нѣсколькими подчиненными должностными лицами, правительственными письмоводителями, затѣмъ вызванные свидѣтели истца и обвиняемой.

А передъ судилищемъ волновалась необозримая толпа. Только и слышались разныя толкованія, мнѣнія, желанія, предсказаніе Тутъ были и противники, и сторонники обвиненной, и безпристрастные судьи.

— А знаете-ли, — воскликнулъ одинъ, — почему они обвинили Анаксагора и Аспазію? Только для того, чтобы задѣть Перикла за живое; къ самому-то они боятся приступиться. Вѣдь нѣтъ такого человѣка въ Аѳинахъ, который дерзнулъ бы открыто возстать противъ Перикла…

— А развѣ нельзя было бы это сдѣлать? — сказалъ какой-та маленькій человѣчекъ хитраго вида, съ лукавыми глазами. — Развѣ нельзя? Отчего, напримѣръ, не потребовать бы отъ Перикла послѣ многолѣтняго управленія болѣе точнаго и подробнаго отчета, чѣмъ до сихъ поръ? Встрѣчаются же въ его счетахъ статьи съ обозначеніемъ «полезные расходы»! Что это за полезные расходы, скажите на милость! А? Можно-ли еще нахальнѣе пускать пыль въ глаза? Слышите-ли, полезные расходы!..

И пробираясь далѣе въ толпѣ, онъ спрашивалъ вездѣ, что это значитъ: полезные расходы!

— Это суммы, — замѣтилъ кто-то таинственно, — которыми Периклъ подкупаетъ въ пользу Аттики вліятельныхъ людей въ Пелопоннезѣ…

— Да, чтобы они не помѣшали ему возстановить тираннію въ Аѳинахъ! — воскликнулъ подстрекатель съ насмѣшливымъ хохотомъ. — Вы жестоко ошибаетесь, если думаете, что ученый Периклъ въ тайныхъ бесѣдахъ съ своими друзьями измѣряетъ только длину блошиныхъ ногъ да ширину комаринаго зада! Онъ давно уже бредитъ единствомъ всей Эллады — однимъ словомъ, онъ хочетъ сдѣлаться тиранномъ всей Эллады. Его жена, милезіянка, нашептала ему эту мысль, которая теперь не даетъ ему покоя, доводитъ его до бѣшенства. Гетерѣ этой хочется во что бы то ни стало добиться короны, сдѣлаться царицей — царицей Эллады; лавры ея землячки не даютъ ей спать.

А въ судилищѣ на агорѣ уже сидѣли на своихъ деревянныхъ лавкахъ судьи въ ожиданіи начала разбирательства. Предсѣдательствовалъ архонтъ-царь, окруженный письмоводителями и прислужниками.

Самое судилище было обнесено загородкою, въ рѣшетчатую дверь впускались только тѣ, которыхъ вызывалъ архонтъ-царь.

Все пространство за загородкою было переполнено народомъ.

Насупротивъ лавокъ судей находились мѣста для истца и для обвиненнаго, на возвышенномъ помостѣ, такъ что того и другого можно было разглядѣть и разслышать даже издали.

На одномъ изъ этихъ возвышенныхъ мѣстъ сидѣлъ Гермиппъ, человѣкъ непріятнаго вида, съ пронзительными, безпокойно блуждавшими глазами.

На другомъ сидѣла Аспазія, возлѣ нея Периклъ. Ибо, какъ женщина, а тѣмъ болѣе какъ иностранка, она не могла явиться на судъ безъ заступника изъ числа аѳинскихъ гражданъ.

Для многихъ было тяжелымъ зрѣлищемъ видѣть первую и знаменитѣйшую красавицу своего времени, жену Перикла, на помостѣ подсудимыхъ.

Что возлѣ нея сидѣлъ Периклъ, являясь какъ бы тоже подсудимымъ и ея сообщникомъ, это производило еще болѣе потрясающее впечатлѣніе.

Гордое самосознаніе выражалось на лицахъ судей и большинства народа, увидѣвшихъ теперь, какъ самыя вліятельныя личности должны предстать предъ ихъ судилищемъ, подчиняться всемогущему гражданскому закону.

Злобными глазами поглядывалъ Гермиппъ на красавицу, лицо которой было слегка блѣдно, но, какъ всегда, выражало непоколебимую твердость и увѣренность.

Архонтъ открылъ засѣданіе. Онъ взялъ съ истца клятву въ томъ, что жалоба его подана только ради истины и правосудія. Судьи дали клятву въ справедливости и добросовѣстности уже при своемъ вступленіи въ должность.

Затѣмъ, по повелѣнію архонта, одинъ изъ письмоводителей прочелъ сначала жалобу, потомъ поданный на нее отвѣтъ.

Послѣ этого архонтъ предложилъ истцу словесно и обстоятельно подтвердить и разъяснить свою жалобу.

Гермиппъ всталъ. Рѣчь его была переполнена сарказмами. Слушатели чувствовали себя, какъ при представленіи комедіи. Рѣзкими, мѣткими словами опредѣлилъ онъ всѣ факты, на которыхъ по его мнѣнію, основывалась жалоба на Аспазію: какъ Аспазія въ Элевзисѣ передъ всѣмъ народомъ отзывалась кощунственно объ элевзинскихъ богиняхъ и священныхъ обрядахъ страны; какъ она имѣла сношенія съ софистами, съ Анаксагаромъ, съ Сократомъ, въ особенности съ тѣмъ краснорѣчивѣйшимъ безбожникомъ, Протагоромъ, который нѣсколько времени проживалъ въ Аѳинахъ, теперь же опять, распространяя ложныя ученія и развращая юношество, шатается по другимъ эллинскимъ городамъ; какъ она всѣ свои стремленія направляла къ тому, чтобы подстрекать аѳинскихъ женщинъ къ непокорности стариннымъ обычаямъ и постановленіямъ, и какъ она разъ на праздникѣ Ѳесмофорій пыталась побудить всѣхъ аѳинянокъ къ заговору, чтобы ниспровергнуть всѣ тѣ древніе законы, которыми освященъ бракъ и семейный бытъ аѳинянъ; какъ она, наконецъ, привлекала къ себѣ въ домъ свободныхъ женщинъ, чтобы совращать ихъ къ распутству и къ образу мыслей, свойственному однѣмъ гетерамъ, и даже дошла до того, что держитъ въ домѣ нѣсколькихъ дѣвушекъ, очевидно, съ тою только цѣлью, чтобы готовить ихъ въ любовницы для богатыхъ и вліятельныхъ аѳинскихъ гражданъ.

Въ качествѣ свидѣтелей Гермиппъ вывелъ нѣсколько человѣкъ изъ числа тѣхъ, которые слышали въ Элевзисѣ отзывы Аспазіи; отъ нѣкоторыхъ свидѣтелей были представлены письменныя показанія, которыя и были прочтены. Подстреканіе женщинъ къ заговору противъ государственныхъ законовъ было засвидѣтельствовано женщинами, бывшими на томъ праздникѣ Ѳесмофорій. Попытка совращенія свободныхъ женщинъ къ распутству подтверждалась письменнымъ показаніемъ жены Ксенофонта, у которой вынудили это показаніе Телезиппа и сестра Кимона. Относительно же молодыхъ дѣвушекъ въ домѣ Аспазіи Гермиппъ ссылался на общую гласность факта, причемъ не упустилъ указать и на то, что именно ради этихъ дѣвушекъ аѳинская община, за послѣднее время имѣетъ не безопасное столкновеніе съ Мегарою и съ союзниками этого враждебнаго дорическаго города.

Онъ кончилъ заключеніемъ, что Аспазія виновна втройнѣ: относительно вѣрованій и религіи страны, относительно государства и авторитета его законовъ, относительно благочинія и нравственности. По его требованію секретарь прочелъ рядъ законовъ, на основаніи которыхъ онъ доказалъ, что по аѳинскому праву всѣ эти проступки подлежатъ наказанію, что за большинство схъ назначена смертная казнь, и что, слѣдовательно, Аспазія, уличенная во всѣхъ этихъ преступленіяхъ, заслуживаетъ смерти. Наконецъ, возвыся голосъ, онъ сталъ съ жаромъ просить судей заступиться за драгоцѣннѣйшія святыни государства, покарать кичливость иноземки, направленную на ниспроверженіе стародаанихъ, унаслѣдованныхъ отъ праотцевъ, постановленій и законовъ, и не дать аѳинской общинѣ, издревле любимой и благословенной богами, погибнуть въ школѣ разврата, беззаконія и безбожія

Пламенная рѣчь Гермиппа произвела глубокое впечатлѣніе на судей, большинство которыхъ были люди пожилые, изъ низшихъ классовъ народа. И въ толпѣ народа, которая не проронила ни слова изъ его разъясненій, поднялся говоръ:

— Гермиппъ говорилъ блистательно, его доказательства ясны и разительны, всѣ законы на его сторонѣ — милезіянка заслуживаетъ смерти.

Когда Гермиппъ кончилъ и сѣлъ, Периклъ поднялся съ своего мѣста.

Сейчасъ же снова водворилась мертвая тишина и всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ ждали перваго звука изъ устъ супруга Аспазіи.

Перикла было трудно узнать. Онъ былъ совсѣмъ не тотъ, какъ передъ народомъ на пниксѣ, гдѣ онъ спокойно и самоувѣренно выступалъ на помостъ, не сомнѣваясь въ успѣхѣ своей рѣчи. Въ первый разъ его теперешнее спокойствіе показалось напускнымъ, замѣтно было даже легкое дрожаніе голоса, когда онъ заговорилъ.

Онъ отрицалъ виновность Аспазіи. Разбирая одинъ за другимъ пункты жалобы, онъ старался доказать, что только путемъ злостнаго преувеличенія и искаженія фактовъ удалось придать поступкамъ Аспазіи значеніе тяжкихъ преступленій. А гдѣ онъ не могъ отрицать, что буква закона говорила противъ Аспазіи, тамъ онъ указывалъ на благородныя намѣренія, лежавшія въ основѣ противозаконныхъ поступковъ, и старался разъяснить, что благородное стремленіе никогда не можетъ быть преступнымъ.

Но на этотъ разъ чувствовалась какая-то неувѣренность въ доказательствахъ прославленнаго оратора, прозваннаго нѣкогда олимпійцемъ. И нельзя было не замѣтить, что слова его производили мало впечатлѣнія на слушателей. Можетъ быть, виною тому было душевное волненіе, не дававшее ему сосредоточиться вполнѣ.

Но, наконецъ, Периклъ сдѣлалъ то же, что и Гермиппъ. По разъясненіи фактовъ онъ обратился къ судьямъ съ словами, идущими отъ сердца и говорящими сердцу.

Онъ говорилъ: — Эта женщина мнѣ жена. И если она виновна въ преступленіяхъ, въ которыхъ тотъ обвиняетъ ее, то и я виновенъ вмѣстѣ съ нею. Гермиппъ обвиняетъ насъ, что мы пошатнули вѣру въ боговъ, что мы подорвали авторитетъ государства, что мы развратили нравственность. Мужи-аѳиняне! если я смѣю приписать себѣ частицу славы того, что вы сдѣлали по моему усердному побужденію, то я отнюдь не пошатнулъ вѣры въ боговъ, но воздвигнулъ во славу ихъ небывалые до меня, роскошные храмы и величественныя статуи на акрополѣ и въ Элевзисѣ. Я отнюдь не подрывалъ авторитета государства, но сражался за него въ битвахъ; я сломилъ силу олигарховъ и далъ народу полную вольность. Я отнюдь не развращалъ нравственность, но всячески содѣйствовалъ ей, стараясь распространять между вами любовь къ благородному и прекрасному, этимъ вѣчнымъ сокрушителямъ всего пошлаго и грубаго. И въ этихъ-то благихъ начинаніяхъ, мужи-аѳиняне, эта женщина, Аспазія изъ Милета, не только не мѣшала мнѣ, но поддерживала, поощряла меня. Не малая доля того, что, можетъ быть, на вѣчныя времена будетъ славою для Аѳинъ и аѳинскаго народа, есть именно ея заслуга! Не съ упадкомъ, но съ роскошнѣйшимъ процвѣтаніемъ, съ высочайшимъ могуществомъ и величіемъ этой общины будетъ навсегда связана память ея имени. Вотъ каковы дѣйствительные факты, мужи-аѳиняне, и мы оба твердо увѣрены, что съ пользою послужили народу и городу. И вотъ, вдругъ выступаетъ Гермиппъ и кричитъ вамъ: «Оторвите избранную, законную жену отъ груди Перикла и передъ его глазами тащите ее на смерть!»

При этихъ словахъ слезы навернулись на глазахъ Перикла.

Слезы на глазахъ спокойнаго, сановитаго Перикла! Слезы на глазахъ олимпійца! Онѣ произвели впечатлѣніе, немыслимое по обычнымъ законамъ природы. Онѣ ошеломили всѣхъ, какъ небывалое чудо, какъ метеоръ, какъ ниспосланное богами небесное знаменіе…

Тѣ, которые видѣли собственными глазами, какъ слезы на мгновеніе блеснули на глазахъ Перикла, что бы сейчасъ же опять исчезнуть, переглянулись съ озабоченнымъ видомъ.

Они шептали другъ другу:

— Периклъ прослезился!

Изъ судилища перелетѣли на агору слова:

— Периклъ прослезился!

Съ агоры въ короткое время разнеслось по всему городу:

— Периклъ прослезился!

Въ то же время пришло въ Аѳины извѣстіе о морскомъ сраженіи при Сиботѣ, въ которомъ аѳинскіе корабли помогли керкирянамъ одержать побѣду надъ коринѳянами. Но на это извѣстіе едва обратили вниманіе — говорили только о слезахъ Перикла.

Рѣчь Гермиппа должна была кончиться, потому что въ часахъ сбѣжалъ песокъ, рѣчь Перикла была закончена навернувшимися на глазахъ слезами.

По знаку архонта одинъ изъ служителей роздалъ судьямъ камешки для голосованія. Каждому изъ нихъ онъ далъ передъ глазами всѣхъ по одному бѣлому и по одному черному камешку, для оправданія и для осужденія.

Затѣмъ геліасты встали съ своихъ мѣстъ, стали поочередно подходить къ бронзовой урнѣ и бросали въ нее или бѣлый, или черный камешекъ. Камешекъ, не брошенный въ урну, кидали въ другой, деревянный сосудъ.

Первое голосованіе геліастовъ рѣшало виновность или невиновность. Въ случаѣ виновности производилось второе голосованіе относительно наказанія.

Голоса всѣхъ геліастовъ были поданы. Сейчасъ же, на глазахъ архонта, стали пересчитывать бѣлые и черные камешки.

Съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ смотрѣли на падавшіе изъ урны бѣлые и черные камешки.

И вотъ! Число свѣтлыхъ жеребьевъ все росло и росло: жеребьи смерти оказались въ значительномъ меньшинствѣ.

Жена Перикла была оправдана. На вѣсахъ Ѳемиды перетянула слеза героя.

А.рхонтъ возвѣстилъ рѣшеніе суда, и оно съ быстротою молніи разнеслось по всей агорѣ.

Аспазія встала. Легкая краска покрывала ея лицо. На мгновеніе ея просвѣтлѣвшій взоръ скользнулъ по почтеннымъ головамъ геліастовъ, потомъ она молча подала Периклу руку. Онъ повелъ ее. Проходя черезъ толпу, она накинула покрывало на лицо.

На агорѣ аѳиняне привѣтствовали Перикла громкими возгласами.

По всѣмъ улицамъ, по которымъ шелъ Периклъ съ Аспазіею, народъ толпился кучами, и разныя замѣчанія, смотря по характеру и образу мыслей говорящихъ, раздавались то громко, то шепотомъ, со всѣхъ сторонъ. Но одно восклицаніе слышалось вездѣ чаще прочихъ, а это восклицаніе было:

— Какая все еще красавица эта Аспазія!

Это восклицаніе заглушило, наконецъ, всѣ прочія и только безумный Менонъ крикнулъ вслѣдъ Аспазіи какое-то дерзкое ругательство.

Вдругъ они встрѣтились съ Сократомъ, выступившимъ изъ толпы народа.

— Поздравляю тебя, Аспазія! — сказалъ онъ, присоединившись къ нимъ. — Какіе томительные часы это были для твоихъ друзей!

— Гдѣ же ты былъ, — спросила Аспазія, — во время голосованія?

— Все въ толпѣ народа! — отвѣтилъ Сократъ.

— А какія рѣчи ты слышалъ въ толпѣ въ продолженіи всего времени? — продолжала спрашивать Аспазія.

— Много самыхъ разнообразныхъ, — возразилъ Сократъ, — въ концѣ концовъ остались изъ нихъ только двѣ, и тѣ разнеслись всюду.

— Какія же двѣ?

— Периклъ прослезился! и Какая все еще красавица эта Аспазія!

— Странное совпаденіе! — продолжалъ Сократъ, мудрствуя съ своею обычною своеобразностью. — Аспазія первая красавица, а счастливый мужъ первой красавицы прослезился! Смотри, Аспазія, чтобы эти слезы Перикла остались его послѣдними слезами! Ибо только первыя слезы мужчины величественны, вторыя были бы смѣшны. Только первыя слезы трогаютъ, потрясаютъ — вторыя не производятъ уже никакого впечатлѣнія. Периклъ никогда больше не смѣетъ плакать! Слышишь, Аспазія^-? Периклъ никогда больше не смѣетъ плакать!

— Да развѣ я стараюсь доводить его до слезъ? — сказала, нѣсколько обидѣвшись, Аспазія.

— Я утверждаю только одно, что Периклъ не смѣетъ больше плакать! — возразилъ Сократъ и скрылся въ толпѣ.

Аспазія была возбуждена. Какъ? враждебно настроенный аѳинскій народъ оправдалъ ее сегодня, а изъ толпы примиренныхъ враговъ вышелъ другъ, чтобы обвинять ее колкими, зловѣщими словами?

— Ты вѣдь знаешь нашего чудака! — сказалъ Периклъ, — Имѣй съ нимъ терпѣніе! Онъ же вѣдь такъ расположенъ къ намъ!

Но Аспазія сердилась. И мысль, давно возникшая въ ея умѣ, наказать чудака за всегда готовую, всегда дерзкую вольность языка, пробудилась съ удвоенною силою, между тѣмъ какъ она, гордясь своею побѣдою, шла объ руку съ мужемъ.

Два человѣка слѣдили за ними издали злобными взглядами; насмѣшливая улыбка играла у нихъ на губахъ; они шептались.

Это были Діопейтъ и олигархъ Ѳукидидъ.

— Баба-то ушла отъ насъ! — сказалъ съ мрачнымъ взглядомъ олигархъ.

— Тѣмъ хуже для нея! — возразилъ жрецъ. — Ты знаешь, каковъ народъ. Если бы ее осудили, онъ сталъ бы жалѣть и ее, и Перикла, теперь же, когда ее оправдали, скоро пойдутъ толки, что судьи были слишкомъ снисходительны, и что вліяніе Перикла становится все опаснѣе, если даже въ угоду ему оправдываютъ виновныхъ!

— Торжествуй сегодня! — продолжалъ Діопейтъ, грозя Периклу кулакомъ. — Тѣ стрѣлы, которыя ты сегодня отвратилъ отъ головы твоей жены, тѣмъ вѣрнѣе поразятъ тебя самого!

XXII.
Борьба и побѣды.

Периклъ и другъ его Софоклъ вышли рано утромъ на агору и встрѣтили мрачнаго Эврипида, который шелъ куда-то съ искателемъ истины. Удивленные при видѣ поклажи, которую несли за Эврипидомъ нѣсколько рабовъ, оба остановились и спросили его, что это значитъ, и куда онъ ѣдетъ.

— Я переѣзжаю на Саламинъ, — отвѣчалъ Эврипидъ. — Тамъ на тихомъ островѣ я надѣюсь наконецъ найти то одиночество и тотъ миръ, въ которомъ я нуждаюсь. Въ прибрежномъ гротѣ, въ которомъ я явился на свѣтъ, я устрою себѣ жилищѣ, гдѣ никто не будетъ мѣшать мнѣ предаваться размышленіямъ.

— Развѣ въ твоемъ загородномъ домѣ не довольно тишины и одиночества? — спросилъ Периклъ.

— И не говори мнѣ о загородномъ домѣ! — возразилъ поэтъ досадливо. — Я не знаю, куда дѣться, съ тѣхъ поръ какъ меня одолѣли лягушки, которыя по вечерамъ квакаютъ въ близкомъ прудѣ, да еще кузнечики, которые своимъ трескомъ и днемъ и ночью мѣшаютъ мнѣ размышлять и работать. Старый болтунъ Анакреонъ воспѣвалъ ихъ, этихъ «звонкоголосыхъ цикадъ», я же ихъ проклинаю! Голова у меня трещитъ, я просто съ ума схожу отъ пронзительныхъ звуковъ этихъ мучителей, этихъ чирликающихъ злыхъ демоновъ! Тщетно другъ Сократъ помогалъ мнѣ дня два ловить и давить ихъ… Ты улыбаешься, кроткосердечный Софоклъ? Ты, конечно, былъ бы въ состояніи сейчасъ же сказать восторженное похвальное слово на кузнечиковъ и лягушекъ!

— Пожалуй, — сказалъ, улыбаясь, Софоклъ. — Вся природа поетъ и веселится. Поютъ волны, поютъ вѣтры, поетъ сосна, поетъ камень, когда его задѣнетъ нога путника. И звукъ такъ любитъ самого себя, что онъ, подобно Нарциссу, не можетъ налюбоваться своимъ отраженіемъ въ зеркалѣ отголоска. Поэтому, добрѣйшій Эврипидъ, дадимъ и мы кузнечикамъ и лягушкамъ…

— Такъ я и зналъ! — прервалъ его Эврипидъ. — Охъ, ужь эти мнѣ краснословы, эти «изящеблаженные», эти «изящеживцы», и какъ ихъ тамъ еще! Все, что ни есть поганаго, они умѣютъ прикрасить красивыми словами, никогда не думая серьезно посмотрѣть жизни въ глаза! Я всегда скажу, что цикады — это нестерпимая гадость, что бы тамъ ни вралъ о нихъ старый Анакреонъ, а за нимъ и благонравный Софоклъ. Впрочемъ, какъ вамъ извѣстно, не одни кузнечики да лягушки не даютъ мнѣ житья на материкѣ Аттики. Мнѣ разонравились Аѳины. Надоѣстъ же, наконецъ, изъ-за сбѣжавшей жены выслушивать насмѣшки уличныхъ мальчишекъ, хотя бы приправленныя самымъ тонкимъ аттическимъ остроуміемъ. Не въ моемъ вкусѣ это опошленіе жизни, и немало угрожающаго еще чуется въ воздухѣ. Къ чему все наше просвѣщеніе, если нравы портятся? Прощайте! Пока переѣзжаю на Саламинъ…

— Развѣ наше счастіе зависитъ отъ мѣста? — прервалъ его Софоклъ. — Каждый стой на своемъ мѣстѣ. По моему, эллинъ всю свою гордость долженъ полагать въ томъ, чтобы умѣть оставаться неизмѣннымъ и вѣрнымъ самому себѣ при всемъ горькомъ и мрачномъ, что можетъ случаться въ жизни, жить въ невозмутимой душевной ясности и красотѣ, осуществляя въ прекрасной гармоніи всей своей личности высочайшія и лучшія цѣли человѣческой жизни, и безпрепятственно предаваясь благороднѣйшимъ наслажденіямъ бытія.

— А когда къ тебѣ подойдетъ старость и станутъ у тебя трястись колѣни, — подхватилъ Эврипидъ, — и изсякнутъ источники наслажденія?

— Тогда я откажусь отъ наслажденія, источники котораго изсякли, — возразилъ Софоклъ, — но только для того, чтобы веселую жизнерадостность мужчины, которая все же связана съ извѣстными тревогами, смѣнить несравненно прекраснѣйшимъ, истинна божественнымъ покоемъ, гальціонійскимъ, въ истинной, красотѣ преображеннымъ, миромъ старца.

— Ты говоришь, какъ сынъ добраго стараго вѣка; — сказалъ Эврипидъ, — и забываешь, что мы, люди новаго времени, слишкомъ ужь вдались въ мышленіе, и лишились способности жить такъ въ идиллически-прекрасномъ покоѣ.

— Что касается до меня, — началъ медленно Сократъ, — то, по моему мнѣнію, Софоклъ выразился чудесно, говоря, что мы должны сохранить себѣ прекрасную гармонію собственнаго существа. Хотѣлось бы мнѣ только узнать, и я не могу удержаться отъ вопроса, что Софоклъ имѣлъ въ виду, говоря о «прекрасной гармоніи»: нравственныя-ли свойства, или прекрасную гармонію въ томъ смыслѣ, въ какомъ называютъ женщинъ, или произведенія искусства прекрасными и пріятными для глаза? или, говоря другими словами, чему придаетъ наибольшее значеніе, добру или тому, что въ обыкновенномъ смыслѣ принято называть прекраснымъ? А такъ мы и подошли опять къ тому старому, все еще не рѣшенному между нами вопросу, чему отдать предпочтеніе, добру или красотѣ?

Съ напряженнымъ вниманіемъ искатель истины посмотрѣлъ послѣ этихъ словъ въ лицо поэту, выжидая, что онъ отвѣтитъ.

Но въ ту же минуту произошло какое-то шумное движеніе въ народѣ, собравшемся между тѣмъ на агорѣ. Былъ данъ знакъ къ открытію народнаго собранія на пниксѣ, и всѣ двинулись туда.

Собираясь тоже идти, Периклъ сказалъ съ улыбкою:

— И сегодня, почтеннѣйшій сынъ Софрониска, мы не рѣшимъ твоего излюбленнаго вопроса. Сейчасъ созывается народъ на пниксъ, гдѣ приходится рѣшать болѣе важные для насъ вопросы…

Сократъ стоялъ молча, съ видомъ человѣка совершенно озадаченнаго, которому вдругъ, и совсѣмъ не во-время, не дали договорить.

— Мирмекидъ, — сказалъ одинъ аѳинянинъ своему сосѣду, уходя съ остальною возбужденною массою народа съ агоры къ пниксу, — что бы мы тамъ сегодня ни рѣшили, но мнѣ чуется бѣда, бѣда для Эллады. Поговариваютъ объ оракулахъ — зловѣщихъ оракулахъ; ходятъ въ народѣ и предсказанія Бакиса, которыя теперь вдругъ стали понятны. А самое страшное то, что Делосъ, какъ ты вѣдь знаешь, святой Делосъ, островъ іоническаго родового бога Аполлона, никогда еще не страдалъ отъ землетрясеній.

— Никогда! — возразилъ Мирмекидъ; — каждый мальчишка знаетъ съ дѣтства, что святой Делосъ привязанъ желѣзными цѣпями ко дну моря, и что подземная гроза никогда не можетъ поколебать его, какъ другіе острова Архипелага.

— Такъ вотъ и думали всѣ до вчерашняго дня, — продолжалъ Киногенъ; — а вчера пришла вѣсть, что съ минуту чувствовалось потрясеніе на островѣ, и что подземная гроза прошла подъ нимъ съ глухимъ и ужасающимъ гуломъ.

— Делосъ потрясенъ? — воскликнулъ Мирмекидъ. — Что же -остается тогда прочнаго въ Элладѣ!

Нѣсколько человѣкъ присоединилось къ Мирмекиду и Киногену, вмѣшавшись въ ихъ разговоръ.

Но громкій шумъ, поднявшійся внезапно на агорѣ, заставилъ ихъ оглянуться.

— Мегарскій песъ! — раздался крикъ, — мегарскій песъ!.. Убить его, побить его камнями!

Густая толпа съ крикомъ обступила какого-то человѣка, схваченнаго нѣсколькими разъяренными аѳинянами.

Это былъ уже не первый случай, что мегарянинъ подвергался оскорбленіямъ въ Аѳинахъ. Еще раньше, пока рынокъ и гавани Аѳинъ не были закрыты для сосѣдей дорянъ, случалось иногда, что какой-нибудь мегарянинъ, явившійся на рынокъ съ откормленными поросятами, или другою живностью, встрѣчалъ насмѣшки, ругань и даже побои.

Но ярость аѳинянъ не знала предѣловъ съ того дня, когда мегаряне варварски убили посла, отправленнаго къ нимъ изъ Аѳинъ. Съ того дня аѳинскіе граждане поклялись сейчасъ же побить камнями всякаго мегарянина, который покажется въ Аѳинахъ.

Схваченный молилъ о жизни и клялся именемъ всѣхъ боговъ, что онъ не изъ Мегары, что онъ изъ Элевзиса.

— Не вѣрьте ему! — кричалъ тотъ, который первый схватилъ его и все еще держалъ, какъ въ клещахъ. — Не вѣрьте! Я знаю его! Это мегарскій песъ — мегарскій песъ!

Въ эту минуту показалось на площади нѣсколько архонтовъ, они разспросили о случившемся, спасли несчастнаго отъ смерти, но подозвали караулъ скиѳскихъ стрѣлковъ и приказали отвести его въ темницу.

Между тѣмъ, на пниксѣ, нѣсколько поодаль отъ мѣста народнаго собранія, оживленно шептались между собою три человѣка. Это были кожевникъ Клеонъ, овцеводъ Лизиклъ и колбасникъ Памфилъ. Они, повидимому, не могли согласиться.

Вступили на пниксъ послы лакедемонянъ. Они были присланы требовать отъ народнаго собранія удовлетворенія за соплеменниковъ и союзниковъ своихъ мегарянъ. Враждебными взорами смотрѣли другъ на друга эти спартанцы и большинство окружающихъ ихъ аѳинянъ.

Но одинъ изъ олигарховъ шепнулъ на ухо другому:

— Чего намъ желать, войны или мира?

— Можетъ быть, было бы полезно, — возразилъ другой, — если бы пелопоннезцы пришли да почистили немного у насъ.

Въ большемъ возбужденіи, нежели до начала собранія, возвращался народъ съ пникса по прошествіи нѣсколькихъ часовъ. На агорѣ собирались многочисленныя группы.

— Я нахожу, что Периклъ никогда еще не говорилъ такъ превосходно! — воскликнулъ Мирмекидъ. — Это и лисица, и левъ! Какое достоинство, какое спокойствіе, и какая уступчивость! Онъ готовъ такъ-таки на всякую уступку! Но, уступая требованіямъ противниковъ, онъ съ своей стороны предъявляетъ такія требованія, на которыя тѣ никогда не захотятъ согласиться! Какъ, напримѣръ, ловко было сказано, что Аѳины готовы возвратить своимъ союзникамъ полную свободу, только пусть спартанцы сначала освободятъ своихъ!

— Мнѣ чуется дегтярная вонь, скрипъ веселъ, крики тріерарховъ въ Пиреѣ, — замѣтилъ глубокомысленно цырульникъ Споргилъ.

— Ну, такъ что же, трусъ? — крикнули другіе.

— Не хочется тебѣ, что-ли, побывать въ веселомъ морскомъ походѣ?

— Море, это такая солено-горькая штука! — отвѣтилъ Споргилъ.

— Откармливай себя чеснокомъ! — кричали вокругъ него, — чеснокомъ, трусъ, какъ откармливаютъ боевыхъ пѣтуховъ, вотъ тогда въ тебѣ и прибавится храбрости!

Теперь раздался въ другой густой группѣ голосъ кожевника Клеона.

— Я хочу войны, но только безъ участія Перикла. Нельзя давать ему возможности еще больше возвыситься, благодаря войнѣ. Какъ же требовать отъ него отчета, какъ же вообще добраться до него, если онъ будетъ поставленъ во главѣ войска или флота? Итакъ, долой Перикла! Требованіе спартанцевъ, чтобы онъ, какъ Алкмеонидъ, былъ изгнанъ изъ Аѳинъ, это единственное требованіе слѣдовало бы удовлетворить! Изгнать Перикла! Изгнать Перикла!

Такъ кричалъ Клеонъ съ грубыми, неуклюжими тѣлодвиженіями, поворачиваясь поминутно всѣмъ туловищемъ и не оставаясь ни на одно мгновеніе спокойно на одномъ мѣстѣ.

— Война, но безъ Перикла! — повторялъ онъ безпрерывно.

Того же мнѣнія держался и Памфилъ, который, однако, перекрикивая Клеона, прибавлялъ, что не слѣдуетъ изгонять Перикла, а что надо привлечь его къ отчету по поводу его управленія, и посадить его въ тюрьму.

Теперь подошелъ старикъ Кратинъ съ Гермиппомъ и еще однимъ спутникомъ, юношею, который въ еще большей степени обладалъ «аттическимъ взглядомъ», чѣмъ оба первые, и о которомъ говорили, что онъ въ скоромъ времени тоже выступитъ на свѣтъ съ комедіею.

— А ты, старый сатиръ, чего хочешь, войны или мира? — крикнулъ подвыпившему старику кто-то изъ толпы.

— А я, — возразилъ Кратинъ, — предпочитаю жареныхъ зайцевъ, вино въ кувшинахъ, серебро въ сундукахъ, смоквы въ кладовой, убранныхъ вѣнками козловъ, блеяніе ягнятъ, праздники Діонисія, свѣжій виноградный морсъ, опрокинутые кубки, пляшущихъ толстушекъ, въ высоко подобранной одеждѣ…

— Такъ ты, значитъ, хочешь мира?..

— Еще бы! и отнюдь не одобряю, что мегарянъ не пускаютъ на аѳинскій рынокъ. Да образумьтесь же, вы, увѣнчанные фіалками аѳиняне! Перестаньте же, наконецъ, во всякой старой бабѣ, которая покажется на рынкѣ, подозрѣвать переряженнаго мегарянина! Съ тѣхъ поръ, какъ мегарянъ перестали пускать на рынокъ, нигдѣ не добыть порядочнаго жаренаго поросенка, какого заслуживаютъ старые мараѳонскіе воины. Чего добраго, скоро придется ѣсть жареныхъ кузнечиковъ! Да чего вы, впрочемъ, еще кипятитесь изъ-за войны и мира? Вѣдь спартанцы ушли съ народнаго собранія не съ инымъ какимъ-нибудь рѣшеніемъ, а именно съ тѣмъ, которое предложилъ Периклъ? Пусть же и хозяйничаетъ Периклъ и прочіе, ему подобные, народники, кожевники, и овцеводы, и колбасники, которые чешутъ вамъ бороды, обмахиваютъ васъ отъ мухъ, сметаютъ вамъ пыль съ сапогъ, снимаютъ пушинки съ платья…

Эти колкости взорвали Клеона.

— Въ одномъ отношеніи, — крикнулъ онъ, — Периклъ поступилъ хорошо: это когда онъ попытался надѣть намордники зубастому, буйному народу писакъ-комиковъ — этимъ псамъ, которые только и знаютъ, что хватать всѣхъ за ноги…

— А, вотъ онъ гдѣ, Клеонъ-то самый! — воскликнулъ Кратинъ, — Клеонъ устрашитель! я бы и не посмѣлъ подойти сюда, кабы зналъ, что это острозубая жадина, это лютоглазое страшилище здѣсь. То-то мнѣ уже издали почуялось, что несетъ кожею. Какъ это я не догадался!

Клеонъ разсвирѣпѣлъ. Мирмекидъ удержалъ его, а Кратинъ спокойно продолжалъ:

— Ты называешь насъ буйными, потому что мы машемъ палкою, не разбирая въ кого нопадемъ? А если и не всегда попадемъ въ того, въ кого слѣдуетъ, то, можетъ быть, затронемъ все-таки самое дѣло! Спрашиваетъ-ли Зевсъ въ небесахъ, куда ударитъ молнія? Не довольно-ли для него, что она очиститъ воздухъ?

— Ядовитый старикашка! — крикнулъ Клеонъ, — не о тебѣ-ли говорятъ, что ты черпаешь себѣ вдохновеніе изъ бочки?

— А не о тебѣ-ли говорятъ, — возразилъ Кратинъ, — что тебя раздуло отъ яду; змѣя де недавно ужалила тебя, да сама и околѣла? Но это все не бѣда! Мы не боимся! Мы готовы бороться и съ вонью тюленьей кожи, и съ яростными взорами дикихъ гнойныхъ глазъ, и съ сотнями рыжеволосыхъ церберовыхъ головъ. И дайте намъ только справиться съ бабоугодникомъ Перикломъ, а ужь съ шутами, колбасниками, овцеводами, кожевниками мы и всѣ «увѣнчанные фіалками аѳиняне» сладимъ въ полуснѣ!

При этихъ словахъ Кратина раздался вдругъ изъ-за колонны громкій хохотъ. Всѣ оглянулись и увидѣли сидящаго за нею Менона.

— А, Менонъ! — воскликнулъ младшій изъ трехъ комиковъ. — Онъ такъ ободранъ и грязенъ, что, навѣрно, Эврипидъ сдѣлаетъ его когда-нибудь героемъ какой-нибудь слезливой драмы!

Аѳиняне разсмѣялись. Менонъ оскалилъ зубы и зарычалъ:

— Сволочь! Увѣнчанная фіалками сволочь!

Хотѣли его побить; онъ натравилъ на нихъ свою собаку.

Кто-то поднялъ камень, чтобы швырнуть въ него. Но въ эту минуту подошелъ Сократъ, сжалился надъ нищимъ и поспѣшно увелъ его.

Всѣ разошлись. Уходя въ злости, Памфилъ завидѣлъ идущаго Перикла, присталъ къ нему, ходилъ за нимъ цѣлый день, оставался ждать на улицѣ, если Периклъ куда-нибудь заходилъ, и безпрерывно бранился.

Опять онъ шелъ за нимъ. — Ты тиранъ, такой же, какъ былъ Пизистратъ! — говорилъ онъ. — Ты только для отвода глазъ поддерживаешь народное правленіе. На дѣлѣ ты одинъ управляешь Аѳинами!

Периклъ молчалъ.

— Ты хочешь вовлечь аѳинянъ въ войну, — продолжалъ Памфилъ, — чтобы удержать за собою власть и избавиться отъ представленія отчета!

Периклъ не возражалъ ничего.

— Ты не даешь ходу другимъ людямъ, которые не хуже тебя годятся въ ораторы и вожди народа! — горячился Памфилъ.

Периклъ все молчалъ.

— Ты научился своей политикѣ у софистовъ и любовницъ! Ты заглушилъ силу аѳинскаго народа въ возрастающей роскоши и изнѣженности!

При этихъ словахъ Памфила Периклъ дошелъ до своего дома. На улицахъ было уже совсѣмъ темно. За Перикломъ шелъ, по аѳинскому обычаю, рабъ съ горящимъ факеломъ.

Рабъ постучался въ дверь. Привратникъ отперъ. Памфилъ все еще стоялъ на мѣстѣ.

— Проводи этого человѣка съ факеломъ до дому; на улицахъ очень темно! — сказалъ Периклъ рабу и вошелъ спокойно въ домъ.

Сократъ все еще часто бывалъ въ домѣ Перикла, то одинъ, то съ своимъ сердечнымъ другомъ Эврипидомъ. Онъ все еще навѣщалъ Аспазію и любилъ бесѣдовать съ нею, только его рѣчи становились все непонятнѣе, все загадочнѣе.

Черезъ нѣсколько дней послѣ того рѣшительнаго народнаго собранія на пниксѣ Сократъ опять пришелъ къ Аспазіи. Скоро между ними завязался оживленный разговоръ. Аспазія весело говорила о предстоящей войнѣ съ дорянами, но съ негодованіемъ отзывалась о спорахъ партій на агорѣ, о враждебномъ планѣ Діопейта, о проискахъ сторонниковъ Лаконіи, о грубости демагоговъ.

— Благодаря этимъ людямъ, — сказала она, — мы, можетъ быть, скоро увидимъ увяданіе цвѣта Эллады!

— Увяданіе цвѣта Эллады? — воскликнулъ Сократъ. — Это невозможно! ты ошибаешься! Давно-ли еще говорили, что Эллада, близится къ полному своему процвѣтанію? Начиная съ того дня, когда мы въ самомъ торжественномъ настроеніи стояли на акрополѣ передъ только что оконченнымъ Парѳенономъ и я уже думалъ, что насталъ мигъ этого пышнаго расцвѣта, а ты сказала, что наше искусство дѣйствительно почти достигло божественности, но что все еще недостаетъ чего-то, чтобы наша жизнь сложилась вполнѣ и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасно — съ того дня я все ждалъ обѣщанной минуты полнаго расцвѣта, и все еще жду ее съ нетерпѣніемъ. А такъ какъ мнѣ доводилось слышать о цвѣтахъ востока, которые въ одну полночь, подъ лученоснымъ взоромъ Зевса, раскрываются внезапно во всей своей чудной красѣ, и такъ какъ я думалъ, что, можетъ быть, и цвѣтущіе возрасты смертныхъ бываютъ таковы, то я даже и по ночамъ не находилъ покоя и все боялся, что могу проспать прекраснѣйшее мгновеніе. Особенно же я все имѣлъ въ виду тотъ совершенно новый, достопримѣчательный любовный и брачный союзъ, который вы съ Перикломъ заключили передъ моимъ изображеніемъ Харитъ на акрополѣ, ибо мнѣ казалось, что счастіемъ этого союза запечатлѣвъ прекраснѣйшій расцвѣтъ эллинской жизни. А такъ какъ вы тогда просили насъ, окружающихъ, быть свидѣтелями, то я и старался постоянно исполнять при васъ свою свидѣтельскую обязанность, ибо я отнесся къ ней добросовѣстно и считалъ своею задачею быть внимательнымъ свидѣтелемъ того чудеснаго союза не только въ первую минуту, но постоянно. И какъ въ саду непремѣнно день за день навѣщаешь какое-нибудь особенно рѣдкостное и много обѣщающее деревцо, все страшась, что вдругъ найдешь его сломаннымъ чьею-нибудь грубою рукою, или поврежденнымъ отъ инея, или засохшимъ, и какъ каждый разъ радуешься, видя его въ полной свѣжести, такъ я захожу къ тебѣ уже не для того, чтобы слышать, какъ нѣкогда, но чтобы видѣть, что такое любовь и какъ она развивается, и отъ какихъ началъ исходитъ, и къ какимъ цѣлямъ она ведетъ. Конечно, это дѣло важное, если іоняне и доряне готовятся къ рѣшительной борьбѣ; но чуть-ли не важнѣе для меня исторія любовнаго союза и окончательное рѣшеніе борьбы, которую вы ведете внѣ себя и въ себѣ. Ибо народы безсмертны, или, по крайней мѣрѣ, живучи, и ихъ судьбы могутъ все снова измѣняться и уравновѣшиваться; жребій же человѣка заключенъ въ тѣснѣйшемъ кругѣ; какъ онъ выпадетъ, такъ онъ большею частью и остается, ибо для возобновленія и уравновѣшенія Парка не даетъ сроку. Я слѣжу за внѣшнимъ и внутреннимъ ходомъ исторіи вашей чудесной, основанной на свободѣ, любви. И какимъ медленнымъ ходомъ она бы ни шла, я достаточно внимателенъ и зорокъ, чтобы все замѣтить.

— Итакъ, ты, — сказала Аспазія, — изъ любящаго сдѣлался зрителемъ и свидѣтелемъ чужой любви?

— Съ того дня въ Ликеонѣ, когда ты, быстро убѣгая отъ меня, посовѣтовала мнѣ приносить жертвы Харитамъ, — возразилъ Сократъ, — съ того дня я сталъ приносить жертвы Харитамъ; но, какъ кажется, напрасно. Мои губы не сдѣлались тоньше, мои черты не похорошѣли. И съ тѣхъ поръ я постигъ, что схватывать красоту умственно и вмѣстѣ съ тѣмъ наслаждаться ею чувственно рѣдко или никогда не суждено одному и тому же смертному.

Аспазіи казалось сомнительнымъ, чтобы тотъ пылъ, который тогда на мгновеніе неудержимо охватилъ молодого мечтателя, могъ совершенно угаснуть.

Ей показалось, что пришла удобная пора привести въ исполненіе тотъ маленькій планъ мщенія, который она давно уже составила себѣ для новаго уничиженія и пристыженія философа.

Она начало лукаво:

— Та минута въ Ликеонѣ, о которой ты теперь опять вспомнилъ послѣ долгаго времени, не исчезла и изъ моей памяти, и, признаюсь откровенно, я иногда втайнѣ сожалѣю, что безъ нужды и на основаніи ложнаго предположенія оскорбила тебя тогда моимъ бѣгствомъ и совѣтомъ приносить жертвы Харитамъ. Ты придалъ этому совѣту такой смыслъ, будто я хотѣла тебѣ сказать, что тебѣ необходимо сначала пріобрѣсти тѣ качества, которыя способны возбудить любовь. Я не подумала тогда, что ты мудрецъ, которому не могло придти на умъ дѣйствительно добиваться моей любви. Съ того времени меня постоянно мучила мысль, о, Сократъ, что я должна дать тебѣ удовлетвореніе.

— Ты мнѣ? — сказалъ Сократъ съ горькою усмѣшкою. — Нѣтъ, отъ тебя я не могъ требовать никакого удовлетворенія; поясамъ считалъ себя съ того времени въ долгу передъ собою…

— Я поступила тогда безразсудно! — сказала Аспазія. — Сегодня я не задумалась бы склониться головою къ тебѣ на грудь, потому что теперь я знаю тебя…

Аспазія и Сократъ сидѣли въ комнатѣ очень уютной, роскошно убранной, полной тонкихъ, упоительныхъ ароматовъ, которые какъ будто бы исходили отъ самой Аспазіи, которая всегда, подобно богамъ и богинямъ Олимпа, были облита какимъ-то небеснымъ благоуханіемъ. Она сіяла въ неувядаемо-цвѣтущей прелести и очаровательная ясность свѣтилась въ ея чертахъ. Она была, повидимому, въ наилучшемъ настроеніи, если для Аспазіи существовали вообще такія мелочи, какъ душевное настроеніе.

Голубь порхалъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Это былъ крылатый любимецъ Аспазіи, прелестная птица съ бѣлоснѣжными перышками и сизою шейкою.

Иногда онъ садился къ Аспазіи на плечо. Но еще чаще онъ сталъ садиться на голову Сократу, и усаживался тамъ съ такимъ упрямствомъ, что Аспазія нѣсколько разъ сочла за нужное собственнолично избавлять своего гостя отъ докучливой птицы, причемъ неизбѣжно было ея непосредственное приближеніе къ Сократу.

Каждый разъ, когда она не безъ труда прогоняла голубя съ маковки Сократа, голубь садился гдѣ-нибудь поодаль и начиналъ глухо ворковать.

— Если бы не было уже рѣшено по общему мнѣнію людей, что воркованіе голубей звучитъ нѣжно и пріятно для слуха, — сказалъ Сократъ, — то я въ моемъ безвкусіи считалъ бы его гадкимъ. Я назвалъ бы его ослабленнымъ ржаніемъ.

— Какъ, — воскликнула Аспазія, — ты бранишь птицу Афродиты? Берегись мести этой птицы или самой богини!

— Онѣ отмстили мнѣ ужь заранѣе! — возразилъ Сократъ.

— Боги своевольны, — сказала Аспазія, — то они недоброжелательны и удерживаютъ свои дары, то они благосклонны и десятикратно даруютъ то, въ чемъ прежде отказывали. Но самая своевольная изъ богинь — это Афродита. Она непремѣнно требуетъ, чтобы каждый, желающій отъ нея милости, выжидалъ минуту и настроеніе и часто прибѣгалъ бы къ ней. Только одинъ разъ попытать у нея счастія — это безразсудно. Развѣ ты не знаешь этого, Сократъ? и развѣ красавицы не поступаютъ такъ же, какъ и богини?

— Не знаю, — сказалъ Сократъ, — ибо никогда не пытался.

— Это было нехорошо съ твоей стороны! — сказала Аспазія. — Теперь ты самъ виноватъ, если не знаешь, какъ относятся къ тебѣ Афродита и женщины.

Еще нѣсколько подобныхъ странныхъ и шаловливыхъ замѣчаній сдѣлала Аспазія. При этомъ она ласкала и цѣловала своего голубя. Сократъ не могъ припомнить, чтобы видѣлъ ее когда-либо такою веселою. Чѣмъ шаловливѣе цѣлалась она, тѣмъ молчаливѣе, сосредоточеннѣе и серьезнѣе становился онъ.

Опять голубь, воркуя и какъ будто бы хихикая, полетѣлъ на голову Сократа. Но на этотъ разъ онъ запутался одною ножкою въ его волосахъ, такъ что не могъ оторваться. Аспазія поспѣшила помочь ему и высвободить его ножку изъ волосъ Сократа. Онъ почувствовалъ ея пальцы на своей головѣ. Отъ непосредственной близости благоухающаго, теплаго, прекраснаго женскаго тѣла пробѣжалъ по немъ трепетъ нѣги — грудь красавицы колыхалась близко передъ его лицомъ, близко передъ его губами — малѣйшее движеніе съ его стороны и губы должны были коснуться ея. Коварнѣе и опаснѣе всякой морской волны колышется грудь женщины.

Губы Сократа были такъ же близки къ этой прекрасной волнѣ, какъ онѣ были близки къ розовымъ губкамъ Аспазіи, когда мечтатель сидѣлъ съ нею, дружески бесѣдуя, въ самомъ уединенномъ портикѣ Ликеона.

Малѣйшее движеніе и Сократъ былъ бы пристыженъ оскорбительнѣе, чѣмъ тогда въ Ликеонѣ, новымъ опрометчивымъ порывомъ сердца и чувствъ довершилъ бы торжество лукавой красавицы, своей тайной непріятельницы.

Что происходило въ эту минуту въ душѣ Сократа?..

Онъ совершенно спокойно всталъ и сказалъ:

— Оставь голубя, Аспазія! Я не дорого откуплюсь отъ мстительной птицы, если оставлю въ ея когтяхъ прядь волосъ…

— Понимаю, — возразила Аспазія тономъ уже совершенно иной, нѣсколько насмѣшливой шаловливости, — понимаю, что ты не боишься оплѣшивѣть. Плѣшивость и мудрость какъ-то тѣсно связаны между собою, и ты сталъ мудрецомъ въ полномъ смыслѣ слова! Ты дошелъ до такого совершенства и до такой степени мудрости, что птицѣ Афродиты слѣдовало бы собственно вырвать всѣ волосы, до послѣдняго, на твоей головѣ.

— Можетъ быть, плѣшивость дѣйствительно и подобаетъ мудрецу, — сказалъ Сократъ, — но знай, что я отказался отъ всего, даже отъ славы мудрости, и въ настоящую минуту думаю только объ исполненіи моей гражданской обязанности. Уже завтра я выхожу вмѣстѣ съ другими гражданами, назначенными по жребію, въ лагерь при Потидеѣ. Алкивіадъ идетъ туда же.

— Отъ этой славы ты, значитъ, не отказываешься? — возразила Аспазія. — Ты отказываешься только, судя по твоимъ словамъ, отъ всего прочаго?.

— Мы всѣ слѣдуемъ зову отечества! — возразилъ Сократъ. — Неужели ты не одобряешь этого? Вѣдь дѣло идетъ о борьбѣ съ дорянами!

— Ты хочешь биться съ дорянами? — воскликнула Аспазія. — Ты самъ сталъ доряниномъ!.

— Нѣтъ, — возразилъ Сократъ, — я считаю себя истиннымъ сыномъ многодумной Аѳины Паллады.

— Правда, — сказала Аспазія, улыбаясь, — ты совсѣмъ отвернулся отъ Эрота и отъ Харитъ къ холодной, мужественной Аѳинѣ. Куда дѣвался тотъ пылъ души, съ которымъ!ты разспрашивалъ меня въ Ликеонѣ о сущности любви?

— Съ моимъ любовнымъ пыломъ, о, Аспазія, — возразилъ Сократъ, — случилось то же самое, что съ твоею красотою, послѣ того какъ Фидій обоготворилъ ее въ образѣ лемнійской Аѳины. Именно, какъ твоя красота въ томъ образѣ возвысилась надъ предѣлами земного и временнаго, такъ и моя любовь созрѣла и обоготворялась и, такъ сказать, окаменѣла. Изъ пылающаго угля стала звѣзда…

Въ эту минуту порхавшій голубь сѣлъ опять на плечо къ Аспазіи.

Какой демонъ, какой шаловливый эротъ сидѣлъ въ немъ?

Онъ запутался теперь тамъ, гдѣ застежка сдерживала обѣ узкія полосы хитона.

Онъ началъ нетерпѣливо биться и дергать ногою, отъ этого застежка разстегнулась, хитонъ упалъ и обнажилъ роскошное плечо.

— Пожертвуй эту птицу Харитамъ! — сказалъ Сократъ, накинулъ свой плащъ на обнаженное плечо красавицы и вышелъ.

Гордая милезіянка поблѣднѣла; задрожавшею рукою она схватилась за серебряное зеркальце и въ первый разъ съ испугомъ увидѣла, что лицо ея, какъ будто, немного исказилось.

Неужели красота уже лишилась своей всепобѣдной силы? Неужели есть на свѣтѣ власть, которая дерзаетъ противиться ей?

Она содрогнулась…

Алкивіадъ былъ въ восторгѣ, когда, наконецъ, исполнилось его желаніе выказать себя на полѣ воинской славы. Онъ, какъ и Сократъ, попалъ по жребію въ число тѣхъ аѳинскихъ гражданъ, которые должны были идти въ походъ для осады отпавшаго отъ Аѳинъ союзнаго города Потидеи.

До того времени Алкивіадъ продолжалъ свою разгульную жизнь, не давая ни на минуту умолкнуть болтливости аѳинянъ.

Онъ основалъ цѣлое общество, которое назвалъ обществомъ неифалловъ и въ составъ котораго вошли самые разгульные и буйные молодые люди, чтобы предаваться необузданному распутству, какъ и можно было ожидать отъ кружка, назвавшагося по имени грязнаго демона Неифалла. Уже самая процедура посвященія въ члены была до крайности каррикатурна и непристойна. Принимались только такіе, которые могли похвалиться особенною милостью того демона.

Издѣваясь надъ общепринятымъ стариннымъ обычаемъ аѳинянъ не пить до обѣда, Алкивіадъ устраивалъ съ своими товарищами утренніе кутежи. Разъ онъ заказалъ извѣстному живописцу написать его сидящимъ на колѣняхъ у молодой гетеры, и всѣ аѳиняне сбѣгались смотрѣть на эту картину. Свою любимую собаку онъ назвалъ Демономъ, и никто не могъ безъ смѣху слышать, когда онъ, подобно Сократу, говорилъ о «своемъ демонѣ».

Такимъ образомъ его шалости затрогивали, повидимому, даже и Сократа, тѣмъ не менѣе онъ постоянно отличалъ его передъ всѣмъ свѣтомъ, какъ своего лучшаго и любимѣйшаго друга. Онъ все еще питалъ къ мечтательному искателю истины какую-то почти загадочную любовь, но вмѣстѣ съ тѣмъ, повидимому, не поддавался ни малѣйшему вліянію съ его стороны на свои поступки.

Собираясь въ походъ, Алкивіадъ опять заставилъ аѳинянъ заговорить о себѣ. Онъ заказалъ себѣ особое вооруженіе. Щитъ былъ изъ золота и слоновой кости. А на немъ, какъ бы въ видѣ герба, былъ изображенъ Эротъ съ Перуномъ Зевса.

Эротъ съ перуномъ! Блистательная мысль, достойная эллинскаго остроумія. Настало же въ самомъ дѣлѣ время, гдѣ перунъ Зевса какъ будто бы уже сталъ переходить въ руки крылатаго малютки…

Нѣсколько товарищей Алкивіада шли также въ походъ. Чтобы не отставать отъ своего вожака, они также завели себѣ дорогое и странное вооруженіе. Молодой Каллій, сынъ Гиппоника, заказалъ себѣ, какъ говорятъ, нагрудникъ изъ львиной шкуры.

Была одна женщина въ Аѳинахъ, которая убивалась при мысли о предстоящей разлукѣ съ Алкивіадомъ; женщина, которая давно уже не знала ни горя, ни любви, которая не только презирала узы Гименея, но и смѣялась надъ оковами Эроса, женщина, которая всегда говорила себѣ: я жрица не любви, а только наслажденія.

Эта женщина была Ѳеодота. Она была, какъ уже сказано, первою учительницею молодого Алкивіада, когда онъ впервые кинулся въ круговоротъ наслажденій и юношескаго разгула. Онъ гордился тѣмъ, что обладалъ прекраснѣйшею и знаменитѣйшею изъ аѳинскихъ гетеръ, тою Ѳеодотою, которая тогда была хотя уже не на высотѣ полнаго расцвѣта, но зато на высотѣ своей славы. А Ѳеодота гордилась тѣмъ, что плѣнила Алкивіада, и имя его не мало содѣйствовало увеличенію ея славы.

Долгое время Алкивіадъ ни у кого не бывалъ такъ часто, какъ у темноокой коринѳянки, ни къ кому не водилъ такъ часто своихъ друзей на веселые и шумные пиры. Ея веселость и красота были приправою въ кубкѣ юношескаго разгула Алкивіада и его товарищей.

Но Ѳеодота не осталась такою веселою, какою была въ началѣ своего знакомства съ Алкивіадомъ. Противъ красоты его не могло въ концѣ концовъ устоять даже сердце женщины, никогда не любившей и на всю жизнь заклявшейся любить.

Сначала она не обращала ни малѣйшаго вниманія на то, когда ея молодой другъ любезничалъ и съ другими женщинами и гетерами. Часто даже она сама собирала у себя молодыхъ и красивыхъ подругъ, когда онъ устраивалъ у нея пирушки вмѣстѣ съ Калліемъ и Демосомъ.

Но скоро молодой царь неифалловъ сталъ замѣчать не безъ досады, что настроеніе коринѳянки все болѣе и болѣе мѣняется. Она становилась задумчивою, серьезною, она вздыхала по временамъ, ея веселая нѣжность была какъ бы болѣзненно поражена какою-то страстью, какою-то порывистостью, иногда она обхватывала судорожно своего любимца, какъ будто стараясь удержать его навсегда, слезы иногда катились по ея щекамъ, а когда Алкивіадъ на ея глазахъ улыбался другой женщинѣ или ласкалъ другую, она блѣднѣла и губы ея судорожно вздрагивали отъ ревности.

Эта перемѣна въ характерѣ Ѳеодоты была совсѣмъ не по вкусу разгульному повѣсѣ, который искалъ всюду только радостей и наслажденій.

Вся прелесть, все обаяніе Ѳеодоты исчезли для него. Она. стала наводить на него скуку.

Въ минуты, когда она не могла удержаться отъ порывовъ ревности, онъ сердился; но это онъ прощалъ ей все-таки скорѣе, чѣмъ чрезмѣрную, мечтательную и слезливую нѣжность, которая докучала ему.

Она клялась, что любитъ его, что принадлежитъ ему одному. Къ этому онъ былъ совершенно равнодушенъ. Полное обладаніе одною женщиною, эта высочайшая потребность для сердца зрѣлаго мужчины, не имѣетъ ни малѣйшей цѣны въ глазахъ молодого распутника.

Алкивіадъ сказалъ Ѳеодотѣ:

— Съ тѣхъ поръ, какъ ты начала мучить меня своими слезливыми любовными жалобами, ты стала несносна! Ты не знаешь, какъ безобразна женщина, которая, вмѣсто того чтобы вѣчно очаровывать сіяющею веселостью и улыбающеюся прелестью, искажаетъ свое лицо выраженіемъ ревности, обливаетъ собственныя щеки или еще даже щеки любовника потоками горячихъ и соленыхъ слезъ, или обращается въ фурію и закидываетъ его страстными обвиненіями. Ты больше не занимаешь меня, Ѳеодота! Ты мнѣ наскучила! Унылыми жалобами и страстными порывами ты не плѣнишь меня: ими ты только питаешь и усиливаешь то, что мнѣ не нравится! Если хочешь, чтобы я былъ такимъ же, какъ прежде, то будь и сама тѣмъ, чѣмъ была!

Она старалась казаться веселою. Но это ей рѣдко удавалось. Когда же Алкивіадъ сердился, и уходилъ отъ нея, она унижалась, докучала ему письмами, бѣгала къ нему, умоляла его, терпѣла отъ него даже побои…

Оцнажды Сократъ пришелъ въ домъ своего молодого друга и увидѣлъ Ѳеодоту, обливающуюся слезами и лежащую передъ по рогомъ неумолимаго юноши.

Она взглянула на него и узнала того человѣка, который сказалъ такое странное похвальное слово ея жизнерадостному «самоотверженію». Къ этому самоотверженію она уже болѣе не была способна. Она хотѣла того, въ чемъ прежде нисколько не нуждалась: любить и быть любимой. Она горько жаловалась Сократу на свое горе. Онъ попытался утѣшить ее, и отвелъ ее домой.

Затѣмъ онъ хотѣлъ вернуться къ Алкивіаду, просить его за эту женщину. Но онъ такъ погрузился въ размышленіе, что, дойдя до двери, не вошелъ, а остановился въ раздумьѣ, такъ что Алкивіадъ, выходя изъ дому, увидѣлъ своего друга, стоящимъ у порога.

— О чемъ ты опять задумался? — спросилъ онъ.

— Опять, — отвѣтилъ Сократъ, — мнѣ показалось, что я напалъ на слѣдъ любви. Была минута, когда маѣ показалось, будто суть любви состоитъ въ томъ, чтобы плакать, или заставлять плакать — терзать, или давать себя терзать — оскорблять, или переносить оскорбленія — но и это опять навело меня на сомнѣнія…

Уходя въ походъ, Алкивіадъ благодарилъ боговъ, что избавился отъ любви женщины, которая, разставаясь съ нимъ, съ горя рвала на себѣ волосы.

Черезъ нѣсколько времени Алкивіадъ писалъ Аспазіи изъ лагеря подъ Потидеей слѣдующее:

"Ты хочешь узнать отъ меня, какъ ведетъ себя нашъ Сократъ въ своемъ новомъ положеніи. Скажу, что онъ и въ потидейскомъ станѣ остался совершенно такимъ же, какимъ былъ нѣкогда въ мастерской Фидія. То онъ горячо возьмется за свое дѣло, то опять повѣситъ голову и погрузится въ праздное мечтаніе. Въ свѣтлыя звѣздныя ночи, когда всѣ спятъ по палаткамъ, онъ расхаживаетъ одинъ, и думаетъ — и спрашиваетъ — и ищетъ — конечно, все напрасно. Онъ все собирается отказаться отъ познанія, и все не можетъ перестать думать, доискиваться и спрашивать.

«Какъ-то разъ, когда я былъ еще мальчикомъ, ты разсказывала мнѣ о дружбѣ у молодыхъ спартанцевъ, дружбѣ, которая связываетъ младшихъ со старшими и дѣлаетъ ихъ неразлучными товарищами въ войнѣ. Подобная, неразлучная дружба возникла между мною и Сократомъ. И, право, ему не мало дѣла при исполненіи своихъ дружескихъ обязанностей относительно меня» У меня бываютъ частыя столкновенія съ людьми въ сосѣднихъ палаткахъ, которые возмущаются тѣмъ, что я въ своей палаткѣ по ночамъ пирую и пью съ добрыми товарищами; они жалуются, что мы не даемъ спать. Эти мирные граждане недовольны даже, что мы веселимся днемъ, и морщатъ носы, когда мы немного покутимъ и пошумимъ послѣ завтрака. Они жалуются на насъ стратегамъ и таксіархамъ, что мы де въ пьяномъ видѣ позволяемъ себѣ разныя выходки противъ ихъ рабовъ или даже ихъ самихъ. Итакъ, дѣло доходитъ часто до брани, а иногда и до драки. Въ такихъ случаяхъ безсиленъ даже и стратегъ, и таксіархъ, и только вмѣшательство Сократа спасаетъ бока того или другого.

"Мнѣ нравится этотъ Сократъ, потому что въ немъ совсѣмъ нѣтъ той важности, вслѣдствіе которой мнѣ несносны другіе софисты, философы и моралисты. Въ немъ есть какое-то особенное благородство души и скромное превосходство, отъ котораго я самъ далекъ, какъ едва-ли кто другой по всей Элладѣ. Но вѣдь больше всего и удивляешься тому, чего самъ не имѣешь, а противоположности, какъ кажется, именно и привлекаютъ людей другъ къ другу. Отъ него, при всей его простотѣ, иногда исходитъ что-то подобное отблеску божественности, и это съ годами становится все сильнѣе; я не разъ замѣчалъ, что иной, пораженный этимъ отблескомъ, какъ-то просвѣтлялся и согрѣвался: онъ краснѣлъ, кровь его кипѣла, какъ будто при встрѣчѣ съ красивою женщиною.

"Недавно мы съ молодымъ Калліемъ сговорились ночью сдѣлать маленькую шалость. У насъ вертѣлась въ головѣ чудесная мысль Гомера о ночномъ нападеніи Діомеда и Одиссея и о похищеніи коней Реза, и хотя, конечно, у потидейцевъ едва-ли нашлись бы кони такого рода, однако, мы задумали разъ поискать приключеній по собственной волѣ. Мы знали, что по ночамъ мелкіе сторожевые отряды потидейцевъ часто ходили дозоромъ вокругъ городскихъ стѣнъ. Вотъ на одинъ изъ такихъ отрядовъ мы и думали напасть, изрубить враговъ и возвратиться въ станъ съ отнятымъ ихъ оружіемъ. Итакъ, мы около полуночи потихоньку вышли и, приблизившись къ стѣнамъ Потидеи, дѣйствительно наткнулись на кучку вооруженныхъ. Мы напали на нихъ, двоихъ убили, остальные побѣжали, но подняли крикъ, на который сбѣжалось еще нѣсколько потидейцевъ и напало на насъ. Мы стояли храбро, но, не знаю, что сталось бы съ нами при значительной численности нашихъ враговъ, если бы не выручилъ насъ какой то человѣкъ, который вдругъ какъ будто выросъ изъ земли, вмѣшался въ свалку и съ такимъ неистовствомъ сталъ бить потидейцевъ, что они, потерявъ еще нѣсколько человѣкъ, сочли за лучшее убѣжать въ городъ. Спаситель же нашъ былъ никто иной, какъ Сократъ, который случайно опять вышелъ ночью изъ лагеря, хоть не для приключеній, но охотясь за мыслями, и который, заслышавъ стукъ оружія, подоспѣлъ какъ разъ во-время. При этомъ случаѣ я могъ опять замѣтить, что могъ бы сдѣлать этотъ человѣкъ, если бы онъ былъ исключительно воиномъ, а не воиномъ и мудрецомъ одновременно. Онъ колотилъ по потидейцамъ точь въ точь, какъ бывало по камнямъ въ мастерской Фидія. И какъ бывало камнямъ приходилось плохо, если ему не давалась какая-нибудь задача мышленія, такъ въ эту звѣздную ночь плохо пришлось головамъ потидейцевъ, потому что Сократъ опять тщетно старался разрѣшить загадку міра. Онъ способенъ посреди битвы вдругъ заслушаться пѣнія какой-нибудь птички на воздухѣ, или, стоя на стражѣ, засмотрѣться на звѣзды, не замѣчая движенія враговъ. И онъ все еще не отсталъ отъ своей привычки размышлять о самыхъ обыденныхъ вещахъ, а если спросить у него объясненіе этой странности, онъ говоритъ, что всѣ вещи кажутся ему какими-то призраками, потому что онъ не можетъ ихъ понять, и потому что онѣ не открываютъ ему своей сущности.

"Въ настоящее время онъ размышляетъ надъ планомъ, какъ совершенно устранить войну, и если самъ и колотитъ враговъ, то объясняетъ намъ, какъ отвратительно это взаимное избиваніе людей, и какъ о людяхъ, убивающихъ другъ друга на войнѣ, будутъ нѣкогда отзываться не иначе, какъ теперь отзываются о людоѣдахъ, и что наступитъ время, когда никто не будетъ въ состояніи понять, что родъ человѣческій когда-то могъ быть настолько дикимъ и грубымъ. Онъ говорить, что нужно учредить союзъ народовъ съ верховнымъ третейскимъ судомъ, который могъ бы рѣшать всякіе споры. И онъ полагаетъ, что чего-нибудь подобнаго можно было бы уже достигнуть, если бы хоть одно или два государства открыто заявили, что они впредь во всякой войнѣ будутъ на сторонѣ обиженнаго. Мечтанія, вполнѣ достойныя чудака! Нельзя же связывать крылья человѣческой жаждѣ дѣятельности, и жизнь на свѣтѣ безъ ненависти, споровъ и войны была бы такъ же скучна, какъ и безъ любви!

«Что касается до меня, то, кажется, военная жизнь идетъ мнѣ въ прокъ. Мнѣ думается, что я даже сталъ уже гораздо добродѣтельнѣе. Я уже такъ ограничиваю себя во всемъ, что довольно долго имѣлъ съ моимъ другомъ Аксіохомъ одну общую любовницу.

„Но это вещи, которыя не могутъ занимать тебя. Прощай, Аспазія, и напиши мнѣ, какъ чувствуетъ себя остатокъ города безъ Алкивіада“.

Государство съ небольшой территоріей никогда не можетъ имѣть значительнаго сухопутнаго войска, скорѣе уже большой флотъ. Въ такомъ положеніи были Аѳины, когда спартанскій царь Архидамъ напалъ на Аттику съ шестьюдесятью тысячами пелопоннезцевъ. И большая часть аѳинскихъ союзниковъ могла оказать помощь только на морѣ.

Пока снаряжался флотъ, народъ изъ занятыхъ Архидамомъ мѣстностей бѣжалъ въ городъ. Кто не могъ пріютиться внутри города, тѣ располагались по ближайшимъ окрестностямъ, особенно же между длинными стѣнами, и устраивались тамъ по мѣрѣ возможности. Все пространство между городомъ и Пиреемъ было занято этими гостями и тамъ мало по малу возникъ новый городъ изъ шатровъ, раскинутыхъ подъ прикрытіемъ стѣнъ. А бѣднѣйшіе располагались для ночлега даже въ тѣхъ огромныхъ бочкахъ, которыя были въ общемъ употребленіи въ Аѳинахъ. Со стѣнъ города можно было видѣть сторожевые огни враговъ, занимавшихъ поля и виноградники. Но, благодаря укрѣпленіямъ, которыя стараніями Перикла давно уже были возведены вокругъ города, аѳиняне считали себя достаточно защищенными отъ всякихъ нападеній. Не измѣняя своему первоначальному плану и противоставляя неугомонному нетерпѣнію аѳинянъ твердое спокойствіе, Периклъ только изрѣдка высылалъ конницу изъ воротъ города, чтобы охранять ближайшія окрестности.

Когда же Архидамъ увидѣлъ съ высотъ Аттики, что изъ Пирея выходитъ гордый флотъ изъ сотни судовъ и направляется къ Пелопоннезу, тогда и произошло именно то, что предвидѣлъ и на что разсчитывалъ Периклъ. Видя передъ собой неприступно укрѣпленный городъ и вмѣстѣ съ тѣмъ узнавъ, что незащищенные и неукрѣпленные города родины могутъ подвергнуться опасному нападенію со стороны сильнаго непріятельскаго флота и находящагося на немъ отборнаго войска, пелопоннезцы оставили Аттику и ушли обратно черезъ Истмъ.

Периклъ не могъ лично начальствовать надъ флотомъ. Онъ считалъ необходимымъ остаться въ Аѳинахъ, пока пелопоннезцы стояли еще на почвѣ Аттики.

Когда же пелопоннезцы ушли, Периклъ, немедля, выступилъ съ небольшимъ, но отлично вооруженнымъ войскомъ противъ Мегары. Раздраженный аѳинскій народъ настоятельно требовалъ расправы съ этимъ ненавистнымъ городомъ.

Для нѣкоторыхъ отсутствіе Перикла пришлось какъ нельзя болѣе кстати.

Совы на акрополѣ проснулись въ своихъ притонахъ и расправили крылья.

Діопейтъ воспользовался помощью Менона, старая отъ нетерпѣнія осуществить давно задуманный планъ къ погибели Фидія.

Извѣстный сикофантъ, по имени Стефанискъ, выступилъ, по наущенію Діопейта, съ обвиненіемъ противъ Фидія. Этотъ человѣкъ былъ женатъ на гетерѣ, которая, какъ говорили, въ его домѣ продолжала свое ремесло, между тѣмъ, какъ онъ самъ добывалъ себѣ хорошія деньги сикофантствомъ. Онъ утверждалъ въ своемъ дерзкомъ обвиненіи, что Фидій припряталъ и укралъ часть золота, предоставленнаго ему для статуи Аѳины Парѳеновъ. Далѣе ему было поставлено въ вину, что онъ выказалъ тщеславіе, недостойное святого дѣла, помѣстивъ въ битвѣ амазонокъ на щитѣ богини самого себя и Перикла. Свидѣтелемъ же въ утайкѣ золота онъ выставилъ Менона. Онъ заявлялъ, что Менонъ уже прежде часто показывался въ мастерскихъ Фидія и тамъ за мелкія подачки исполнялъ кое-какую черную работу. Менонъ же утверждалъ, что видѣлъ разъ изъ-за угла, какъ Фидій, полагая, что его япкто не видитъ, отложилъ въ сторону и спряталъ часть переданнаго ему золота, очевидно, съ намѣреніемъ присвоить его себѣ.

Пышно взошелъ посѣвъ клеветы на Фидія, давно уже разсѣянный приверженцами Діопейта. Поэтому и обвиненіе Стефаниска попало въ Аѳинахъ на хорошо подготовленную почву.

Почтенный художникъ, какъ разъ находившійся опять въ Аѳинахъ, былъ на основаніи этого обвиненія Стефаниска заключенъ въ темницу.

Строитель прекраснѣйшаго памятника, который, какъ говорилъ Периклъ, аѳинскій народъ самъ себѣ воздвигнулъ на вѣчныя времена, былъ отправленъ въ темницу подъ подозрѣніемъ позорнаго преступленія.

А какъ Діопейтъ воспользовался по своему отсутствіемъ Перикла, такъ и всѣ подлые, честолюбивые подстрекатели народа постарались, во время отсутствія того, кто одинъ обуздывалъ ихъ, усилить свое вліяніе въ народѣ.

Вслѣдствіе наплыва поселянъ въ городъ во время вторженія пелопоннезцевъ, увеличилась въ Аѳинахъ численность черни. Эта толпа привыкла, кромѣ того, къ нѣкоторой праздности, а многіе остались въ городѣ и по отступленіи Архидама, потому что ихъ жилища были разрушены врагами. Большинство этой черни было лишено всякихъ средствъ пропитанія. Но эти-то голодные не пропускали ни одного народнаго собранія изъ-за тѣхъ двухъ оболовъ, которые платились каждому явившемуся. Многолюднѣе и шумнѣе, чѣмъ когда-либо стали поэтому собранія на пниксѣ. Клеонъ, Лизиклъ и Памфилъ уже нисколько не стѣснялись, и народъ помаленьку привыкъ видѣть и слышать ораторовъ ихъ закала.

Рѣшительнѣе всѣхъ Памфилъ держался того мнѣнія, что надо всячески постараться низвергнуть Перикла. Однажды онъ стоялъ на агорѣ, окруженный большою толпою аѳинскихъ гражданъ, и изъяснялъ имъ, на какихъ основаніяхъ можно было бы обвинить Перикла. Онъ называлъ его трусомъ, который далъ непріятелю опустошить всю Аттику и который самовластно предписывалъ гражданамъ, какъ защищаться, и за все время, пока пелононнезцы были въ Аттикѣ, не далъ состояться ни одному собранію на пниксѣ, чтобы распоряжаться только по своему личному произволу.

Нашлось немало такихъ, которые раздѣляли мнѣніе Памфила, въ особенности же выдвинулся впередъ нѣкто Креспилъ, который кричалъ и неистовствовалъ еще хуже Памфила и старался доказывать необходимость немедленнаго обвиненія Перикла.

Разъ вдругъ прибѣжалъ цырульникъ Споргилъ.

— Хорошія вѣсти! — кричалъ онъ издали. — Связку кренделей тому, кто явился съ хорошими вѣстями! Периклъ возвращается изъ Мегары. Онъ съ своимъ войскомъ уже въ Элевзисѣ! Мегарянъ онъ наказалъ по заслугамъ и сегодня уже онъ будетъ въ Аѳинахъ!

Памфилъ позеленѣлъ отъ злости.

— Связку кренделей тебѣ? — возразилъ онъ глухо. — Языкъ слѣдовало бы вырвать тебѣ, собачій сынъ, за твои вѣсти!

И на остальныхъ заговорщиковъ эта вѣсть произвела удручающее впечатлѣніе, и какъ уже Памфилъ ни старался разжигать толпу, однако, одинъ за другимъ стали расходиться, говоря, что противъ возвращающагося побѣдителя Перикла трудно что-либо подѣлать, что надо отложить это дѣло до болѣе удобнаго случая.

Когда же и Креспилъ, пожимая плечами, собрался уйти, разъяренный Памфилъ схватилъ его за одежду и закричалъ:

— Трусъ! И тебѣ не стыдно при одномъ только словѣ „Периклъ вернулся“ бѣжать съ позоромъ? Посмотри на меня! Я ни на минуту не побоюсь выдти къ нему навстрѣчу! Я храбрецъ! Я родился въ самый день Мараѳонской битвы!

— Я такъ нѣтъ! — возразилъ Креспилъ. — Я изъ тѣхъ дѣтей, которыя родились прежде времени въ аѳинскомъ театрѣ, когда давались Эвмениды Эсхила, и весь народъ былъ пораженъ небывалымъ страхомъ и трепетомъ!

Съ этимъ извиненіемъ Креспилъ вырвался изъ рукъ Памфила и убѣжалъ.

— Всѣ пропали! — воскликнулъ демагогъ, скрежеща зубами, — всѣ пропали, мерзавцы, разбѣжались, какъ будто бы на нихъ выплеснули ведро помоевъ!

Тутъ подошелъ къ нему сумасшедшій Менонъ и спросилъ о причинѣ его озлобленія.

Памфилъ пожаловался ему.

— Дуракъ! — сказалъ съ усмѣшкою Менонъ. — Хочешь свалить стѣну и напрасно наваливаешься на нее плечомъ. Лягъ лучше возлѣ нея, да и засни: придетъ время и она сама обрушится тебѣ на голову!

XXIII.
Праздникъ Діонисія.

Съ удвоеннымъ блескомъ, съ удвоенною жизнью справлялись въ Аѳинахъ зимніе праздники, когда народъ опять свободно вздохнулъ послѣ гнета военной бѣды.

Полный же разгулъ начался, когда вновь повѣяло тепломъ и когда настало время величайшаго праздника Вакха, время большихъ или городскихъ Діонисій. Въ лѣсахъ показался коршунъ, весело щебечутъ на взморьѣ зимородки, подъ кровлями домовъ ласточки. На высотахъ Гиметта, Пентелика, Ликабетта всюду цвѣтетъ весна. Фіалки и анемоны, первоцвѣтъ и крокусъ распускаются, а забытый на полѣ посохъ пастуха уже къ утру обростаетъ цвѣтами и травою.

Корабельщики въ гавани подымаютъ якоря, распутываютъ снасти, ставятъ мачты и распускаютъ паруса. Новая жизнь пробуждается на волнахъ баронскаго залива. Послы отъ союзныхъ городовъ и острововъ пріѣзжаютъ съ данью въ Аѳины именно къ праздникамъ. Всѣ гостинницы, всѣ дома аѳинскихъ гражданъ переполнены гостями издалека. Съ вѣнками на головахъ, въ праздничной одеждѣ, мѣстные жители и пріѣзжіе расхаживаютъ теперь съ ранняго утра по улицамъ города. Всѣ жертвенники и гермы на улицахъ и площадяхъ не только увѣшаны вѣнками, но и обставлены огромными кувшинами съ даромъ Вакха, которые пожертвованы богачами въ пользу народа. Опять Гиппоникъ задаетъ въ Керамикѣ пиръ для своихъ и пріѣзжихъ, приглашая весь народъ безъ разбора и угощая его подъ открытымъ небомъ, на подушкахъ, набитыхъ плющевыми листьями.

Забыты всѣ бѣдствія войны, утихъ раздоръ партій, замыслы Діопейта остановились на время въ своемъ неутомимомъ ходѣ. Всюду царитъ только миръ и веселіе. Громче обыкновеннаго раздаются всюду шутки и веселый смѣхъ и вдвое острѣе теперь остроуміе, вдвое подвижнѣе теперь языкъ аѳинянъ. Но горе тому, кто въ это время дерзнулъ бы оскорбить дѣйствіемъ какого-нибудь аѳинскаго гражданина! Даже хмѣль не могъ бы служить ему оправданіемъ: по закону онъ былъ бы повиненъ смерти.

Противъ обыкновенія теперь на улицѣ Аѳинъ показывается множество красивыхъ женщинъ. Кто же эти веселыя, богато разубранныя, соблазнительныя красавицы? Это гіеродулы изъ храма Афродиты въ Коринѳѣ и другія, подобныя имъ жрицы веселія, которыя, увеличивая собою число аѳинскихъ своихъ подругъ, съѣхались изъ разныхъ городовъ Греціи на самый радостный и самый разгульный праздникъ аѳинянъ.

Да и вообще какую смѣсь чужого бродячаго народа привлекъ сюда этотъ ликующій, кипучій праздникъ Діонисія! Вотъ виднѣются кочующіе гаеры и фокусники съ темными, загорѣлыми лицами. Они передъ глазами всѣхъ глотаютъ мечи, или пускаютъ огонь изо рта. Тамъ ѳессалійскія дѣвушки пляшутъ между мечами, среди глазѣющей толпы народа. Можно видѣть всѣ зрѣлища до кукольной комедіи и до наряженныхъ обезьянъ на верблюдахъ.

И торгаши сошлись изъ близкихъ и дальнихъ мѣстъ и раскинули свои лавочки на агорѣ, въ Пиреѣ и на берегахъ Илисса.

Толпы поселянъ мѣшаются съ горожанами и дѣлятъ съ ними радости праздника, собираясь вокругъ своихъ любимцевъ, ѳиванскихъ музыкантовъ, которые въ другое время бродятъ по селамъ; или же они забавляются любимою въ селахъ игрою діонисіева праздника: скаканіемъ на обмазанный масломъ и надутый мѣхъ, причемъ каждый, кто пытается босыми ногами устоять на скользкомъ шарѣ, безполезно и пресмѣшно барахтаясь, съѣзжаетъ внизъ при неумолчномъ хохотѣ зрителей.

Разгульнѣе кипитъ веселье на улицахъ, когда наступаетъ ночь Появляются толпы гулякъ въ вѣнкахъ, съ бубенчиками и съ факелами, между ними видны женщины въ мужскомъ и мужчины въ женскомъ нарядѣ; хлопанье въ ладоши звучитъ подъ тактъ звяканью бубенчиковъ и веселому пѣнію.

Многіе ходятъ въ маскахъ. У иныхъ лица просто вымазаны винными дрожжами, или сурикомъ, или же прикрыты древесною корою или листьями. У другихъ расписанныя маски, то важнаго, то смѣшного вида: здѣсь выдѣляется изъ толпы рогатый Актеонъ, тамъ стоглазый Аргусъ, тамъ Эвиппа, наполовину превратившаяся въ лошадь; съ топотомъ скачутъ и носятся гиганты, титаны, кентавры, покачиваясь идетъ меѳа, пейео ласкается, апата манитъ къ себѣ, гибрида бѣснуется, а иногда и разныя страшилища вмѣшиваются въ хороводъ.

Но чаще всѣхъ и въ наибольшемъ числѣ снуютъ повсюду козлоногіе сатиры и лысые силены, эти состарѣвшіеся, но все еще веселые сатиры. Головы ихъ обвиты зеленью плюща. Бѣснуются и вакханты; вмѣсто тирса у нихъ часто въ рукахъ только виноградная вѣтка, обвитая плющемъ.

Полный разгулъ, даже пьянство считается долгомъ передъ богомъ въ эти дни и ночи.

И самъ богъ оправдываетъ въ эту ночь свое наименованіе „освободителя“. Даже узники выпускаются изъ темницъ на дни праздника. И даже умершимъ наливаютъ на могилы вина. Этимъ думаютъ успокоить тѣни умершихъ, которые, конечно, не могутъ не завидовать веселію живущихъ. Нѣкоторые боязливые утверждаютъ даже, что души покойниковъ въ это время тайно мѣшаются въ хороводъ веселящихся, и что не подъ одной маскою сатира въ веселой толпѣ скрывается голый черепъ…

Телезиппа въ эти дни усердно жуетъ листья крушины и приказываетъ вымазать ворота дегтемъ, ибо только этимъ можно отвратить бѣду, которая во время праздника великихъ Діонисій угрожаетъ живущимъ со стороны завистливыхъ тѣней.

И въ самомъ дѣлѣ порою становится почти жутко при видѣ, какъ ночью то здѣсь, то тамъ по темнымъ улицамъ вспыхнетъ свѣтъ факеловъ и покажется какое-нибудь фантастическое шествіе, которое несется куда-то съ неистовымъ шумомъ.

А вотъ движется огромная толпа по улицамъ, ведущая отъ Ленеона къ театру. Это переносятъ изображеніе Діонисія изъ его храма въ Ленеонѣ въ театръ, чтобы поставить его тамъ посреди праздничнаго собранія. Эта статуя бога новѣйшее произведеніе рукъ пылкаго Алкамена. Какъ на акрополѣ поставлено возлѣ старинной деревянной статуи Аѳины новое, блистательное произведеніе Фидія, такъ теперь въ Ленеонѣ возлѣ древняго простого изображенія Діонисія стоитъ новое, чудное произведеніе Алкамена. Вотъ эту-то статую и несутъ теперь въ большой театръ Діонисія. Толпы вакхантовъ окружаютъ ее. Въ одной бѣснующейся толпѣ несутъ впереди фаллюсъ и поютъ пѣсни во славу Пріапа. Это Алкивіадъ съ своимъ обществомъ неифалловъ.

На перекресткахъ и на площадяхъ шествіе останавливается, чтобы совершать жертвенныя возліянія или приносить въ жертву животныхъ.

На плоскихъ кровляхъ домовъ тѣснятся зрители, у многихъ изъ нихъ факелы или лампы въ рукахъ. Видны между ними и женщины. Стоящіе на кровляхъ перекидываются шутками съ разгульною толпою на улицахъ.

Алкивіадъ, кажется, дошелъ до апогея своей необузданности; онъ превосходитъ самого себя въ шалостяхъ, во главѣ своего общества.

— Не забывайте, — кричитъ онъ неифалламъ, — что мы вѣдь всегда гуляемъ и буйствуемъ! Въ праздникъ Діонисія мы слѣдовательно обязаны гулять и буйствовать вдвойнѣ, не то насъ перещеголяютъ самые спокойные изъ мирныхъ аѳинскихъ гражданъ!

Подстрекая такъ своихъ товарищей, Алкивіадъ носился въ толпѣ народа, зная всѣхъ аѳинянъ и узнаваемый всѣми ими.

Когда настала ночь, онъ велѣлъ нести впереди факелы и повелъ свою компанію съ громкими пѣснями и музыкою по домамъ извѣстныхъ красавицъ, чтобы задавать имъ серенады. Флейтщицы и лютнистки были наряжены менадами, а такъ какъ и всѣ, привѣтствуемыя музыкою Алкивіада, присоединялись къ его толпѣ, то она все болѣе и болѣе начинала походить на толпу вакхантовъ, окружающихъ бога Діонисія.

Въ концѣ концовъ Алкивіадъ подхватилъ встрѣченную на улицѣ молодую гетеру Вакхиду и заставилъ ее также пристать къ шествію. Онъ назвалъ ее своею Аріадною, а самого себя ея Вакхомъ.

Пройдя къ дому Ѳеодоты, онъ и ее привѣтствовалъ громкою музыкою и зашелъ къ ней со всею своею свитою.

Ѳеодота уже очень давно не видала его у себя. Ея любовная тоска достигла крайнихъ предѣловъ. Вотъ она свидѣлась съ любимымъ юношею, но какъ нерадостно, какъ тяжко было для нея это свиданіе! Онъ пришелъ пьяный во главѣ буйной толпы. Это она простила бы ему; но онъ привелъ съ собою молоденькую, цвѣтущую подругу, которую сейчасъ же и представилъ ей, какъ свою Аріадну, и красоту которой началъ восхвалять восторженными словами.

Начался пиръ въ домѣ Ѳеодоты, которая не рѣшалась прямо отказать, но у которой отъ затаенной муки разрывалось сердце. Алкивіадъ подбивалъ ее къ веселости, къ разгулу. Онъ разсказывалъ о продѣлкахъ, которыя успѣлъ уже совершить въ этотъ вечеръ, хвастался, что среди давки въ Ленеонѣ поцѣловалъ приличную молодую дѣвицу, и хвалилъ обычай, который хоть въ праздникъ Діонисія развязываетъ руки аѳинскимъ женщинамъ. Онъ говорилъ о Гиппаретѣ, прелестной дочери Гиппоника, о ея тайной любви къ нему, о томъ, какъ она краснѣетъ, завидя его. При этомъ онъ смѣялся надъ ея жеманствомъ и дѣвственною стыдливостью. Онъ говорилъ и о Корѣ, пастушкѣ, перевезенной изъ Аркадіи въ Аѳины, называя ее самымъ смѣшнымъ и недоступнымъ существомъ, какое только можно найти, но которымъ онъ во что бы то ни стало будетъ обладать. Онъ утверждалъ, что скорѣе готовъ отказаться отъ блестящей Симаиты, этого новаго свѣтила красоты, нежели отъ аркадской недотроги.

Затѣмъ онъ началъ бранить Ѳеодоту за ея молчаливость и грустное настроеніе.

— Ѳеодота, — крикнулъ онъ, — ты подурнѣла! Эти слезливыя мины портятъ твое лицо. Развѣ такъ принимаютъ стараго друга? На что ты жалуешься? На мое легкомысліе? А не ты-ли сама научила меня этому легкомыслію? Или ты ужь забыла тѣ веселые дни и ночи, когда я учился у тебя всякимъ любовнымъ шалостямъ? А теперь? Къ чему этотъ мрачный видъ? Я не вижу ни малѣйшей надобности быть теперь инымъ, чѣмъ былъ тогда, когда мы такъ нравились другъ другу и проводили вмѣстѣ такіе веселые часы! Не глупи, Ѳеодота! Вспомни тѣхъ влюбленныхъ дураковъ, которые когда-то такъ докучали тебѣ своею грустною мечтательностью, и которыхъ ты безъ сожалѣнія выгоняла вонъ! А теперь ты сама начала грустить! Развѣ можно такъ позорно отрекаться отъ своихъ лучшихъ правилъ, отъ милѣйшихъ своихъ качествъ? Будь опять весела, Ѳеодота! Покажи намъ свое чудное искусство, пропляши что-нибудь. Пляши, я такъ хочу, и мы всѣ такъ хотимъ! Дай намъ опять разикъ полюбоваться на тебя въ твоемъ полномъ блескѣ!

Такъ говорилъ Алкивіадъ. Но Ѳеодота уже не могла болѣе удержаться отъ слезъ. Она отвѣчала страстными упреками, она называла его легкомысленнымъ, измѣнникомъ, безсердечнымъ злодѣемъ.

— Да что ты все жалуешься на меня, — возразилъ Алкивіадъ, — когда ты сама перемѣнилась, состарѣлась и потеряла прежнюю веселость? Жалуйся лучше на время, которое заставляетъ насъ всѣхъ перемѣниться. И я долженъ примириться съ мыслью, что когда-нибудь изъ молодого сатира превращусь въ лысаго силена. Но я, и сдѣлавшись лысымъ силеномъ, не перестану веселиться. А ты бѣснуешься и злишься на меня и на судьбу, потому что ты уже больше не такая цвѣтущая, веселая дѣвушка, какъ Гиппарета, или Симаита, или вотъ эта Вакхида. Ну, если хочешь непремѣнно сдѣлаться опять дѣвчонкою, поѣзжай въ Аргосъ. Тамъ, говорятъ, есть святилище съ источникомъ, въ которомъ стоитъ только искупаться, какъ сейчасъ и помолодѣешь. И Гера иногда, какъ разсказываютъ поэты, купается тамъ, чтобы снова понравиться отцу боговъ. Если даже старикъ Зевсъ умѣетъ цѣнить это, то что же дѣлать мнѣ, цвѣтущему юношѣ, члену неифалловъ?

Такъ продолжалъ шутить пьяный Алкивіадъ, Ѳеодота же еще болѣе расплакалась и разразилась упреками, накинулась съ яростною бранью даже на молоденькую Вакхиду, и уже стала походить на какую-то бѣсноватую.

— Вонъ посмотри на моего милѣйшаго друга Каллія, — сказалъ Алкивіадъ, — онъ держится правила, болѣе одного раза не прикасаться ни къ одной женщинѣ. А я-то, развѣ я не довольно возвращался въ твой домъ? А, клянусь блаженнымъ Эросомъ, я частенько заходилъ къ тебѣ по вечерамъ самъ-третей, или съ многими друзьями, съ любовными яблоками Діонисія за пазухою въ геракловомъ вѣнкѣ изъ серебристаго тополя, перевитомъ пурпуровыми лентами! Но уже больше этому не бывать. Я ужь никогда больше не приду сюда ни одинъ, ни съ товарищами! Пойдемте, друзья! Я здѣсь соскучился! Прощай, Ѳеодота!..

Испугавшись этой угрозы, Ѳеодота удержала разсерженнаго Алкивіада и, утирая слезы, обѣщала, что не будетъ противиться его желаніямъ.

— Ну, хорошо! — воскликнулъ Алкивіадъ, — сдѣлай же то, чего я давеча требовалъ! Покажи твое искусство!

— Что мнѣ плясать? — спросила Ѳеодота.

— Ты сейчасъ, — возразилъ Алкивіадъ, — въ порывѣ страсти была очень похожа на Іо, которая въ отчаяніи носится по всей землѣ, преслѣдуемая оводомъ, посланнымъ на нее Герою. Покажи намъ, пожалуйста, въ прикрасѣ искусства то, что ты только что показывала намъ въ грубой, безобразной дѣйствительности!

Молча Ѳеодота приготовилась плясать Іо.

Она начала подъ звуки флейтъ изображать исторію дочери Инаха, какъ ее полюбилъ Зевсъ, а потомъ стала преслѣдовать Гера, какъ она затѣмъ, въ оковахъ, стережется, по велѣнію Геры, стоглазымъ Аргусомъ и какъ она, наконецъ, по убіеніи своего стража носится по всему свѣту, гонимая оводомъ, по волѣ непримиримой Геры.

Сначала Ѳеодота только съ нѣкоторымъ усиліемъ надъ собою покорилась требованію Алкивіада. Но постепенно, болѣе и болѣе увлекаясь, она всей душой отдалась своей задачѣ. Ея мимика получила такую художественную законченность и такую выразительность, что всѣ зрители были увлечены.

Но когда она перешла къ страдальческому скитанію Іо, и стала изображать ужасъ передъ гнѣвомъ богини и передъ жаломъ посланнаго Герою насѣкомаго, и когда ея движенія приняли характеръ дикой, страстной торопливости, и въ страхѣ бѣгущей какъ будто бы проглядывали муки потеряннаго счастія любви, тогда черты и весь видъ Ѳеодоты начали производить почти ужасающее впечатлѣніе. Она съ ужасающею естественностью играла бѣснующуюся, гонимую, отчаянную.

Но она уже больше не играла. Глаза ея страшно выкатились и дико блуждали, грудь ея порывисто подымалась, пѣна выступила на раскрытыхъ губахъ.

Такая дикость и такое неистовство проявились въ ея движеніяхъ, что Алкивіадъ и его друзья въ испугѣ бросились къ ней чтобы удержать и остановить ее.

Теперь Іо-Ѳеодота стала успокоиваться. Она поводила кругомъ безумными глазами, безсмысленно улыбалась, и называла окружающихъ странными именами. Самого Алкивіада она принимала за Зевса, наряженнаго силеномъ, Каллія за своего отца Инаха, въ молодомъ Демосѣ она думала видѣть стоглазаго стража Аргуса, а когда взоры ея вдругъ пали на Вакхиду, она опять вспыхнула бѣшеною страстью: съ проклятіями на злобную Геру она хотѣла кинуться на дѣвушку…

Ѳеодота сошла съ ума…

Она въ изнеможеніи упала и издавала жалобные вопли и безсвязныя слова.

Алкивіадъ и его товарищи почувствовали нѣкоторый трепетъ. Но они всѣ были пьяны. Они оставили Ѳеодоту на рукахъ служанокъ и вышли, шатаясь, изъ дома на улицу, гдѣ сейчасъ же опять были увлечены вихремъ шумнаго вакхическаго веселья.

На слѣдующій день совершилась новая процессія съ изображеніемъ Діонисія. На этотъ разъ древняя статуя бога, перевезенная нѣкогда изъ Элевтеръ въ Аѳины, была перенесена изъ Ленеона въ маленькій храмъ за городомъ, вблизи Академіи, гдѣ она и стояла въ старину. Разъ въ годъ, въ праздникъ великихъ Діонисій, ее переносили съ торжественной процессіей на короткое время на старое мѣсто.

Вотъ это и совершалось опять.

Процессія была на этотъ разъ многочисленнѣе и роскошнѣе, чѣмъ когда-либо, и нисколько не походила на старинный обычай отцовъ. Во всѣхъ улицахъ, по которымъ она тянулась, на всѣхъ кровляхъ, съ которыхъ можно было смотрѣть на нее, тѣснились толпы зрителей, которые и сами, съ фіалковыми вѣнками на головахъ, представляли торжественный видъ.

Впереди шли толпы сатировъ и силеновъ, въ красномъ одѣяніи, увитые плющомъ.

За ними несли обвитый цвѣтами жертвенникъ, вокругъ котораго шли мальчики въ пурпуровыхъ одеждахъ и несли на золотыхъ блюдахъ ладанъ, мирру и шафранъ.

Далѣе слѣдовали ряженые. Сначала старецъ въ маскѣ съ двойнымъ лицомъ, изображавшій время, за нимъ молодыя цвѣтущія Горы съ плодами, соотвѣтствовавшими ихъ времени, потомъ роскошно убранная женщина съ символами діонисіева празднества, наконецъ, красивый юноша, своею маскою олицетворявшій веселый диѳирамбъ.

Потомъ шла толпа изъ тридцати музыкантовъ съ золотыми вѣнками на головахъ и золотыми лирами въ рукахъ.

Наконецъ, показалась пышная четырехколесная колесница, на которой стояла статуя бога Діонисія. Богъ былъ одѣтъ въ шафранно-желтую одежду съ накинутою поверхъ ея, шитою золотомъ, пурпуровою мантіею. Въ правой рукѣ онъ держалъ золотой кубокъ, наполненный виномъ. Возлѣ него стоялъ огромный золотой кувшинъ. Надъ нимъ былъ растянутъ наметъ, съ котораго свѣшивалась пышная зелень винограда и плюща. Самая колесница была вся обвита вѣнками, края ея были украшены трагическими и комическими масками, которыя или съ строгою важностью, или съ забавнымъ зубоскальствомъ какъ бы смотрѣли на народъ.

Непосредственную свиту бога составляли вакханты и вакханки съ распущенными волосами, съ вѣнками изъ винограда, плюща или повилики на головахъ.

За этою колесницею слѣдовала другая, на которой стояло позолоченное точило. Это точило было наполнено поддѣльнымъ виноградомъ, и тридцать сатировъ, стоящихъ на колесницѣ, выжимали какъ будто бы виноградъ подъ звуки веселой пѣсни и флейтъ, и въ продолженіи всего пути сочилась душистая влага въ огромный мѣхъ изъ барсовой кожи. А вокругъ этого мѣха толпились сатиры и силены, съ веселыми криками подставляя свои кубки.

Затѣмъ слѣдовала третья колесница. На ней былъ устроенъ сверкающій яркими каменьями и обвитый плющемъ гротъ, изъ котораго текли струи всѣхъ эллинскихъ винъ. Улыбающіяся нимфы сидѣли у этихъ источниковъ, голуби порхали вокругъ грота и цѣловались въ зеленыхъ вѣтвяхъ плюща. Сатиры и силены ловили голубей, которые, укрываясь, садились на грудь къ нимфамъ.

За этою колесницею шли хоры мальчиковъ, потомъ тянулась вереница знатныхъ аѳинянъ на прекрасныхъ коняхъ, потомъ юноши, которые несли золотые и серебряные сосуды, посвященные служенію Діонисія.

Все шествіе заключали вакханты и разные ряженые, которые въ каррикатурѣ повторяли торжественность процессіи.

На агорѣ процессія остановилась у жертвенника двѣнадцати олимпійскихъ боговъ, гдѣ хоры мужчинъ и мальчиковъ пропѣли диѳирамбъ, обходя притомъ жертвенникъ ритмическимъ хороводнымъ шагомъ. Едва смолкли эти звуки и удалилось шествіе, какъ сцена самаго страннаго и небывалаго вида обраитла аи себя вниманіе аѳинянъ.

Именно въ то время появились въ Аѳинахъ странствующіе и нищенствующіе жрецы Кибелы, которыхъ называли метрагиртами, затѣмъ служители Сабазія, апостолы бога, первоначально однороднаго съ Діонисіемъ, но потомъ получившаго болѣе мистическій характеръ, и, наконецъ, разные мечтатели, которые хвалились, что хотятъ вновь воскресить мистическую мудрость Орфея.

Служители Сабазія возвѣщали и прославляли могущественнаго спасителя міра, благодаря которому человѣчество избавится отъ всѣхъ золъ, и смертнымъ будетъ доступно всякое желаемое благо: именно того самаго Сабазія. Они и метрагирты ходили по улицамъ съ изображеніемъ этого бога или матери боговъ; подъ звуки кимвала и азіатскаго бубна они плясали, бѣснуясь на подобіе корибантовъ. Они совершали надъ собою и совѣтовали бичеваніе и даже самооскопленіе, подобно жрецамъ Кибелы на Тмолосѣ. Собирая подаянія, они бродили по всей странѣ, возя за собою на ослѣ свои святыни, торговали разными таинственными средствами и вызывались за деньги усмирять гнѣвъ боговъ, даже очищать умершихъ отъ содѣянныхъ ими преступленій и освобождать ихъ отъ мукъ тартара. Они являлись продавцами и посредниками божеской помощи для смертныхъ.

Духъ эллиновъ уже съ нѣкоторою податливостью относился къ подобнымъ сумасбродствамъ и ученіе это кое-гдѣ уже стало находить себѣ приверженцевъ.

Съ большимъ ожесточеніемъ, чѣмъ кто либо, смотрѣла Аспазія на такія попытки, пересадить мрачный и мистическій культъ боговъ съ востока въ веселую Элладу и старалась всѣми средствами, какія были въ ея силахъ, противодѣйствовать ему. Жизнерадостный молодой Алкивіадъ, для котораго мрачное сумасбродство было не менѣе непонятно и возмутительно, смѣло помогалъ ей въ борьбѣ съ тѣми представителями мрака и фокусниками.

Странствующіе метрагирты и служители Сабазія полагали, что теперь празднество Діонисія представляетъ удобный случай для распространенія ихъ ученія и изувѣрнаго, и страшнаго служенія богу и избавителю Сабазію. По обыкновенію въ вѣнкахъ изъ тополевыхъ вѣтвей и укропа, они расхаживали по городу съ змѣями въ рукахъ, размахивали ими надъ головами и плясали при дикомъ громѣ кимваловъ и тимпановъ свою бѣшеную пляску, такъ называемый „сикипнисъ“. При этомъ они бичевали себя до крови и наносили себѣ раны.

Одинъ метрагиртъ собралъ вокругъ себя множество народа и съ дикими движеніями и громкимъ крикомъ излагалъ свое ученіе объ избавителѣ Сабазіи. Онъ говорилъ о таинственныхъ посвященіяхъ, говорилъ также о высочайшемъ и богоугоднѣйшемъ по двигѣ служенія Сабазію, о самооскопленіи.

Народъ слушалъ и отчасти какъ будто бы даже начиналъ увлекаться, какъ вдругъ показалась толпа пьяныхъ неифалловъ. Они какъ разъ услышали объясненія о служеніи Сабазію и о самооскопленіи.

— Какъ? — воскликнулъ буйный царь неифалловъ, — кто-то осмѣливается передъ нами говорить о самооскопленіи, да еще среди полнаго разгара вакхическаго ликованія? Нѣтъ! Такихъ словъ не услышитъ больше никто на эллинской землѣ, пока есть еще неифаллы!

И толпа пьяныхъ и буйныхъ юношей кинулась на метрагирта, потащила его за собою и бросила его въ пропасть Бараерона, какъ у нихъ уже и было давно рѣшено поступать со всѣми ему подобными.

Между вакханками въ процессіи находились и воспитанницы Аспазіи.

И можно-ли было имъ, готовившимся къ свободѣ, не наслаждаться ею въ эти дни, когда даже для несвободныхъ падали всѣ преграды?

И Кору, противъ ея воли, нарядили вакханкою и почти насильно увлекли въ шумный хороводъ.

Алкивіадъ, повидимому, былъ очень доволенъ, что въ числѣ вакханокъ, явившихся изъ дома Аспазіи, была и Кора.

Кора красотою, конечно, далеко уступала своимъ подругамъ. Но она была неподатлива, и ея странная серьезность раздражала заносчивость юноши, возбудила въ немъ, наконецъ, дерзкую отвагу.

Именно ради Коры онъ и его товарищи, скрывшись подъ масками сатировъ, слѣдовали за дѣвушками Аспазіи. Онъ задумалъ ни больше, ни меньше, какъ отвлечь Кору отъ ея подругъ, или же, если бы это не удалось, схватить ее силою и утащить къ себѣ въ домъ.

Съ веселыми шутками сатиры вмѣшались въ толпу вакханокъ, Алкивіадъ не отставалъ отъ Коры, но нашелъ ее такою же недоступною, какъ и всегда.

Вдругъ въ одномъ изъ болѣе отдаленныхъ мѣстъ, особенно удобномъ для замысла Алкивіада, онъ и его товарищи кинулись на дѣвушку, чтобы подъ покровомъ уже наступившихъ сумерекъ схватить и увести ее.

Но въ сердцѣ Коры вспыхнула та же отвага, съ которою она когда-то отогнала отъ себя назойливаго сатира. И какъ она тогда выхватила изъ костра пылавшую головню, такъ она теперь вырвала у одной изъ подругъ изъ руки факелъ и ткнула имъ въ лицо напавшему на нее Алкивіаду, такъ что его маска мгновенно вспыхнула, и онъ въ испугѣ отскочилъ назадъ. Этимъ мгновеніемъ воспользовалась Кора, пустилась бѣжать съ быстротою серны и скрылась отъ глазъ своихъ преслѣдователей.

Не останавливаясь, она пробѣжала нѣсколько улицъ и достигла дома Аспазіи.

Какъ Кора между вакханками, такъ молодой Манесъ, воспитанникъ Перикла, былъ въ этотъ день между сатирами.

И его заставили надѣть маску, и онъ неохотно послѣдовалъ за Ксантиппомъ и Паралосомъ въ шумный маскарадъ. Его не веселила, а даже страшила окружающая суматоха. Праздничное веселье вокругъ него приняло тоже видъ полной необузданности. Безумный Менонъ, очутившійся тутъ же на агорѣ, не уступалъ въ безстыдствѣ своему псу. Наконецъ, Манесъ увидѣлъ себя даже цѣлью назойливыхъ насмѣшекъ. Въ своей обычной неловкости и скрытности онъ не умѣлъ, какъ слѣдовало бы, отвѣчать на насмѣшки и шутки, съ которыми приставали къ нему.

— Берегитесь! — говорили нѣкоторые изъ окружающихъ, — этотъ унылый сатиръ что-то подозрителенъ! Не разъ уже на праздникѣ Діонисія подъ такою маскою появлялись среди живущихъ завистливыя тѣни изъ ада, или даже самъ Танатосъ, или Чума! Сорвите съ него маску! Кто знаетъ, какіе ужасы скрываются подъ нею!

Мысли юноши мѣшались, голова у него разболѣлась, онъ не безъ усилій выбрался изъ толпы и пошелъ домой.

Тамъ онъ, никѣмъ не замѣченный, пробрался на кровлю, на которой въ эту минуту никого не было. Онъ сѣлъ на каменную скамью, снялъ съ лица маску, положилъ ее возлѣ себя и погрузился въ мысли.

Черты его приняли выраженіе глубокой грусти. Въ его груди какъ будто бы крылось какое-то затаенное страданіе. Онъ поспѣшилъ удалиться отъ шумной веселости праздника, можетъ быть, не по одному только нерасположенію къ подобной суетѣ, но по нѣкоторой застѣнчивости, которая въ данное время овладѣла его душою вслѣдствіе какого-то глубокаго и сильнаго впечатлѣнія.

Долго Манесъ сидѣлъ такъ, въ уныломъ раздумьѣ уставившись въ землю, съ маскою сатира возлѣ себя. Вдругъ явилась передъ нимъ Аспазія.

Онъ въ испугѣ поднялъ взоръ. Хозяйка дома нѣсколько минутъ молча смотрѣла ему въ лицо. Потомъ она ласково заговорила:

— Почему ты, Манесъ, все еще удаляешься отъ забавъ твоихъ сверстниковъ? Неужели ты не чувствуешь въ своей крови ничего такого, что побуждаетъ другихъ наслаждаться прекрасною, быстротечною юностью, которая вѣдь ужь никогда болѣе не вернется?

Манесъ смутился, опустилъ глаза и не отвѣчалъ ничего.

— Или тебя томитъ какое-нибудь горе? — продолжала Аспазія. — Или тебѣ не нравится въ этомъ домѣ и хотѣлось бы лучше жить съ другими людьми? Можетъ быть, ты въ душѣ сердишься на Перикла, что онъ привезъ тебя съ Самоса и воспиталъ тебя у себя въ домѣ, какъ собственнаго сына?

При этихъ словахъ Аспазіи юноша невольно поднялся съ мѣста и сдѣлалъ быстрое движеніе рукою, какъ бы спѣша отстранить отъ себя всякое подобное предположеніе, а у самого навернулись на глазахъ слезы.

Аспазія продолжала допытываться причины его грусти.

Манесъ то тихо вздыхалъ, то краснѣлъ. Руки его тряслись. Только изрѣдка осмѣливался онъ взглянуть, но когда онъ это дѣлалъ, его каріе глаза поражали задушевнымъ, почти трогательнымъ выраженіемъ.

Онъ былъ такъ неловокъ, такъ неповоротливъ, и при всемъ томъ въ немъ было теперь что-то нѣжное, почти дѣвическое.

Аспазія глядѣла на него съ тѣмъ участіемъ, которое бываетъ неизбѣжнымъ слѣдствіемъ чего-нибудь необычайнаго, чудеснаго, загадочнаго.

Съ каждою минутою Аспазія болѣе и болѣе убѣждалась, что сердце юноши томится какою-то затаенною тоскою.

Это не могла быть любовь, ибо къ кому могъ относиться этотъ затаенный пылъ? вѣдь только къ той или другой изъ ея воспитанницъ? Но отъ нихъ Манесъ всегда стыдливо и застѣнчиво отдалялся. Не старались-ли, и даже усиленно, вовлечь юношу въ этотъ веселый кружокъ, и не оставались-ли эти усилія пока совершенно безплодными?

Въ умѣ Аспазіи мелькнула одна мысль. Мысль, которая въ первую минуту имѣла для нея нѣчто почти смѣшное и забавное…

Но когда юноша глядѣлъ на нее своими глубоко выразительными глазами, она, чего обыкновенно съ нею не случалось, не могла противиться чувству сердечнаго состраданія.

Она не переставала нѣжными словами упрекать его за молчаливость и недостойную мужчины грусть, и побуждать его къ веселости, свойственной его возрасту.

А пока Аспазія занималась Манесомъ, Кора сидѣла одна въ пустомъ перистилѣ дома. Убѣжавши отъ дикаго вихря праздничнаго веселія, она молча сѣла тамъ, сняла съ лица маску вакханки и положила ее возлѣ себя. Такъ сидѣла она, погрузившись въ глубокое раздумье, какъ Периклъ, случайно вернувшись до мой, вошелъ въ перистиль.

Онъ былъ пораженъ видомъ дѣвушки, которая сидѣла въ такомъ одиночествѣ и раздумьѣ, съ маскою вакханки возлѣ себя.

Онъ подошелъ къ Корѣ и спросилъ ее о причинѣ ея поспѣшнаго возвращенія, и почему она оставила подругъ, съ которыми вмѣстѣ вышла изъ дома.

Кора молчала. На колѣняхъ у нея лежалъ вѣнокъ, который надѣли ей на голову, когда наряжали ее вакханкою. Она какъ-то безсознательно играла цвѣтами и рвала ихъ. Полъ вокругъ нея былъ покрытъ листьями и лепестками.

Необычайный видъ представляла она въ эту минуту. Положеніе, въ которомъ она сидѣла, игра съ вѣнкомъ, выраженіе блѣднаго лица, все это, въ сравненіи съ нарядомъ и атрибутами вакханки, составляло контрастъ, который вызывалъ невольную улыбку.

Периклъ продолжалъ, глядя ей въ лицо:

— Я не помню, чтобы когда-либо видѣлъ вакханку съ такимъ печальнымъ лицомъ. Мнѣ кажется, Кора, что ты охотно промѣняла бы тирсъ опять на посохъ пастушки. Не правда-ли? Ты несчастлива въ этомъ домѣ? Ты тоскуешь по горамъ и лѣсамъ родины, по твоимъ ягнятамъ и черепахамъ?

Кора на минуту подняла свои глаза, походившіе на глаза серны, и посмотрѣла на Перикла съ миною, еще грустнѣе прежняго, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ довѣрчивымъ, почти дѣтскимъ взглядомъ, въ которомъ какъ будто выражалось искреннѣйшее согласіе.

— Хочешь, чтобы тебя отправили домой? — спросилъ Периклъ сердечнымъ, искреннимъ тономъ. — Скажи откровенно, дитя, и я сдѣлаю все, чтобы какъ можно скорѣе возвратить тебя на любимую родину и къ твоему истинному счастію. Ты не хочешь оставаться въ этомъ домѣ, Кора? Говори!

Странное дѣйствіе произвели эти слова на аркадскую дѣвушку. Въ первую минуту на ея лицѣ блеснулъ какъ будто лучъ радости. Но вдругъ она, какъ будто охваченная новою мыслію, опустила глаза, поблѣднѣла, грудь ея волновалась, слеза задрожала на ея рѣсницѣ.

— Скажи прямо, — сказалъ Периклъ, — чего ты хочешь, и чего недостаетъ тебѣ въ этомъ домѣ. Очевидно, тебѣ чего-то недостаетъ! — Периклъ сказалъ эти слова убѣдительнымъ тономъ и смотрѣлъ ей въ лицо, ожидая отвѣта.

— Тебѣ не хотѣлось бы оставаться въ этомъ домѣ? — повторилъ онъ.

Кора молча и печально покачала головою.

— Итакъ, твоя грусть, повидимому, не имѣетъ никакого основанія, — продолжалъ Периклъ, — Эіо меланхолія, это болѣзненное состояніе души. Надо съ нею бороться, дитя мое! Не поддавайся ей безъ всякаго сопротивленія! Посмотри, и меня иногда готовъ схватить этотъ демонъ грусти, но я борюсь съ нимъ. Жизнь должна быть для насъ весела и радостна: не то намъ приходилось бы завидовать умершимъ. Вѣдь всѣ люди только и стремятся къ радости и къ счастію, только и думаютъ, какъ бы вмѣстѣ наслаждаться жизнію. Почему же ты ищешь уединенія? Развѣ ты не хочешь также быть весела и счастлива?

Кора опять простосердечно взглянула на Перикла и сказала, запинаясь:

— Я счастлива, когда я одна!

— Странный ребенокъ! — воскликнулъ Периклъ.

Онъ молча и задумчиво поглядѣлъ на Кору. Она не была красива. При всей ея дѣвственной свѣжести глазъ, не находилъ въ ней ничего чарующаго.

Но въ этой дѣвственности, въ этой дѣтской простотѣ, въ этомъ странномъ видѣ душевнаго чувствованія было что-то, что могло возбудить особаго рода симпатію въ благородныхъ натурахъ.

Периклъ нашелъ воплощеніе всѣхъ женскихъ прелестей и преимуществъ въ Аспазіи. Теперь вдругъ женственность предстала передъ нимъ въ новомъ, невиданномъ образѣ. Все это, что онъ видѣлъ въ Корѣ, было различно отъ того, что онъ пока видѣлъ, чему удивлялся, что любилъ.

Ничего любезнаго или очаровательнаго не находилъ онъ въ этомъ новомъ видѣ женственности, но онъ почувствовалъ умиленіе, настолько же новое и чуждое, какъ и то, чѣмъ оно было вызвано. Онъ положилъ руку на голову дѣвушки и мысленно пожелалъ ея больной душѣ помощи боговъ.

Потомъ онъ сказалъ: — Не пойти-ли намъ вмѣстѣ къ Аспазіи? — И, услышавъ отъ раба, что Аспазія наверху, онъ ласково взялъ дѣвушку за руку и повелъ ее.

Чудное совпаденіе! Въ ту самую минуту, когда Периклъ въ перистилѣ своего дома съ умиленіемъ положилъ руку на голову грустившей пастушки, въ ту же самую минуту рука Аспазіи, окончившей свой разговоръ съ Майесомъ на террасѣ кровли, покоилась на головѣ унылаго юноши изъ сѣверныхъ странъ!

И эта рука съ почти материнскою нѣжностью касалась его русыхъ кудрей, взоръ ея почти съ горячимъ участіемъ покоился на чертахъ страннаго юноши!

Но ясно и спокойно оставалось ея гордое чело, и съ обычною улыбкою привѣтствовала она Перикла, когда онъ подошелъ къ ней, ведя дѣвушку за руку.

— Я привелъ къ тебѣ Кору, — сказалъ Периклъ Аспазіи, — она груститъ и, кажется, не менѣе, чѣмъ Манесъ, нуждается въ ласковомъ словѣ!

Периклъ при своемъ приближеніи замѣтилъ участливый взоръ которымъ Аспазія смотрѣла на юношу.

Они оба отошли въ отдаленный уголокъ террасы, гдѣ было устроено нѣчто въ родѣ бесѣдки.

Здѣсь Аспазія разсказала Периклу свой разговоръ съ Манесомъ, а Периклъ свой разговоръ съ Корою.

Наконецъ, Периклъ сказалъ съ спокойнымъ достоинствомъ:

— Ты пустила въ дѣло задушевные взгляды, даже ласки, чтобы разогнать тоску юноши!

— И это наводитъ тебя на мысль, что онъ, можетъ быть, мнѣ дорогъ? — сказала Аспазія. — Нѣтъ, — продолжала она, когда Периклъ не отвѣтилъ ничего, — я не люблю его, онъ почти что безобразенъ. Его грубыя скулы оскорбляютъ мой глазъ. Но на меня нашло, не знаю какое-то мгновенное умиленіе.

— Знаешь-ли ты такъ точно, что — любовь, и что — не любовь? — спросилъ Периклъ.

— Не знаю, что такое любовь? — воскликнула, смѣясь, Аспазія. — Теперь и ты начинаешь докучать мнѣ этимъ глупымъ вопросомъ? Любовь, это такая вещь, которой не отогнать, когда она придетъ, и которую не удержать, когда она уходитъ…

— А больше ничего ты не знаешь сказать о ней? — спросилъ Периклъ.

— Ничего, кромѣ того, что уже часто говорила, — отвѣтила Аспазія; — это чувство, которое можетъ выродиться въ тиранство, если старается обратить другого въ слѣпое орудіе своей воли. Такого вырожденія она не должна допускать. Она должна быть радостнымъ союзомъ сердецъ, заключеннымъ съ свободою и поддерживаемымъ съ свободою!

— Всякій разъ когда ты повторяла мнѣ это, — сказалъ Периклъ, — оно казалось мнѣ непреложною истиною. Спокойно разсуждая, я и сегодня убѣжденъ въ этой истинѣ такъ же, какъ и въ тотъ день, когда мы сами заключили въ свободѣ такой радостный союзъ сердецъ. Любовь должна отказаться отъ тиранскаго стремленія уничтожать свободу того, кого любишь, но неразрѣшеннымъ остается для меня вопросъ, можетъ-ли любовь достигнуть этого? Будетъ-ли она когда-нибудь въ состояніи побѣдоносно воспротивиться этому стремленію?

— Можетъ, — возразила Аспазія, — и должна быть въ состояніи!

— Любовь не удержатъ, когда она уходитъ, сказала ты! — продолжалъ Периклъ въ раздумьѣ. — Что же станетъ съ нами, Аспазія, когда ея прекрасный огонь угаснетъ и въ нашей груди?

— Тогда мы скажемъ, — возразила Аспазія, — что насладились вдвоемъ высочайшимъ земнымъ счастіемъ! Мы жили не напрасно! На высотѣ бытія мы въ полной жизненной и любовной силѣ осушили кубокъ всѣхъ радостей!

— Осушили… осушили! — повторилъ Периклъ, произнося эти слова глухо про себя. — Ты сказала слово, которое заставило меня содрогнуться.

— Это обычная участь кубковъ — осушаться, — сказала Аспазія, — и участь цвѣтовъ — вянуть, и участь всѣхъ живущихъ, повидимому, исчезнуть безслѣдно, ца самомъ же дѣлѣ возобновляться въ вѣчной перемѣнѣ. Дѣло же смертныхъ смотрѣть на эти превратности и перемѣны вокругъ нихъ съ яснымъ покоемъ истинной мудрости. Безразсудно было бы гоняться по пятамъ за убѣгающимъ. Придетъ время бросить кубокъ въ пучину, изъ которой била кипучая волна счастья. Все стремится къ одной высотѣ, чтобы потомъ опять ниспасть по лѣстницѣ бытія до уничтоженія. Все въ природѣ идетъ своимъ ходомъ.

Периклъ и Аспазія встали, чтобы сойти въ домъ, подойдя къ тому мѣсту, гдѣ они оставили Манеса и Кору, они увидѣли ихъ теперь разговаривающими между собою.

Плоская кровля дома была стараніями Аспазіи превращена какъ бы въ садовую террасу. Тамъ была устроена бесѣдка для защиты отъ солнца, и высокіе цвѣтущіе кусты росли въ сосудахъ, наполненныхъ землею.

Одинъ изъ такихъ кустовъ скрывалъ подходившихъ Перикла и Аспазію отъ взоровъ юноши и дѣвушки, да они и безъ того не замѣтили бы ихъ приближенія, такъ о ни увлеклись своимъ разговоромъ.

Периклъ и Аспазія невольно остановились на минуту, пораженные этой сценой. Они еще ни разу не замѣчали, чтобы Манесъ и Кора разговаривали между собою, чтобы искали встрѣтиться другъ съ другомъ.

Съ тою же молчаливостью и сдержанностью, какъ ко всѣмъ, относились они и другъ къ другу.

Было уже само по себѣ какъ-то странно видѣть грустнаго сатира и унылую вакханку, разговаривающими другъ съ другомъ.

Кора разсказывала юношѣ о своей аркадской родинѣ, о прекрасныхъ горныхъ лѣсахъ, о черепахахъ, о богѣ Панѣ, о стимфалійскихъ птицахъ, объ охотахъ на дикихъ звѣрей.

Манесъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Ты очень счастлива, Кора, — сказалъ онъ, наконецъ, — что все это такъ ясно сохранилось въ твоей душѣ, и что ты постоянно можешь припомнить все. Я на яву ничего не могу вспомнить изъ моей родины и моего дѣтства. Только во снѣ я иногда вижу дремучіе шумящіе лѣса, или вижу какихъ-то свирѣпыхъ мужей, одѣтыхъ въ лохматыя шкуры, скачущихъ на быстрыхъ коняхъ по равнинѣ. Послѣ такихъ сновъ мнѣ цѣлый день бываетъ грустно и я терзаюсь какой-то тоской по родинѣ, хотя родины у меня нѣтъ, и хотя я даже не знаю, куда бы направить шаги, еслибъ захотѣлъ искать ее. Знаю только, что надо было бы идти все на сѣверъ, все на сѣверъ; часто я и во снѣ вижу, что иду все на сѣверъ, все на сѣверъ въ безконечную даль. Ты, Кора, грустишь навѣрно вдвое больше, что не можешь вернуться на родину, потому что знаешь ее, знаешь и родителей, и всегда могла бы найти ихъ. Скажи мнѣ, Кора, когда захочешь вернуться на родину; я тайкомъ уведу тебя туда, и самъ останусь тамъ: вѣдь я молодъ и силенъ. Почему жь бы мнѣ не жить съ мужами аркадскими и охотиться съ ними на дикихъ звѣрей?

— Нѣтъ, Манесъ, — сказала дѣвушка, — въ Аркадію тебѣ не слѣдуетъ идти, если тоска влечетъ тебя на сѣверъ. Нѣтъ, я ни за что не хочу, чтобы ты шелъ въ Аркадію, потому что ты все тосковалъ бы по твоей родинѣ. Тебѣ слѣдуетъ идти къ Геллеспонту и потомъ все дальше на сѣверъ, такъ ты навѣрно найдешь родину, а, можетъ быть, даже и царство…

— Очень хотѣлось бы мнѣ идти на сѣверъ, — сказалъ Манесъ, — но мнѣ было бы грустно при мысли, что ты здѣсь тоскуешь по своей Аркадіи.

Кора потупила глаза, задумалась и потомъ сказала:

— Не знаю отчего, Манесъ, я такъ же охотно пошла бы на сѣверъ, какъ и въ Аркадію, если бы мы пошли оба вмѣстѣ. И мнѣ кажется, что Аркадія вездѣ, куда бы мы съ тобою ни пошли…

При этихъ словахъ Коры Манесъ покраснѣлъ, руки его опять задрожали, какъ всегда, когда онъ ощущалъ сильное душевное волненіе, и онъ сначала не могъ произнести ни слова; только послѣ довольно долгаго молчанія онъ опять заговорилъ:

— Но ты вѣдь гораздо охотнѣе пошла бы въ Аркадію, Кора, къ твоимъ родителямъ и землякамъ! А я съ удовольствіемъ пойду за тобою и сдѣлаюсь пастухомъ; мнѣ кажется, куда бы я ни пошелъ за тобою, вездѣ я найду и родину, и даже царство…

Здѣсь онъ замялся и опять покраснѣлъ. Съ улицы доносился буйный шумъ проходящей толпы вакхантовъ. Пылали факелы, раздавалось веселое пѣніе, въ полномъ разгарѣ былъ вольный разгулъ, а тутъ, наверху, другъ противъ друга, юноша и дѣвушка, оба съ наболѣвшимъ сердцемъ, оба блѣдные, молчаливые и застѣнчивые, не смѣя взяться за руки, не рѣшаясь даже взглянуть другъ на друга — сатиръ и вакханка!

— Они любятъ другъ пруга! — сказалъ Периклъ Аспазіи, — Они любятъ другъ друга, но странною любовью, какъ кажется Они любятъ другъ друга какъ будто бы одною только душою Они только и говорятъ, что о жертвахъ, которыя хотѣли бы принести другъ другу…

— Дѣйствительно, — возразила Аспазія, — такую особенную любовь только и могли изобрѣсти Манесъ и Кора. Они отъ любви потеряли всякую рѣзвость, они поблѣднѣли и заболѣли, они грустятъ, и хоть и знаютъ, что любятъ другъ друга, однако, не наслаждаются своею любовью, не осмѣливаются даже подать другъ другу руки, а тѣмъ менѣе поцѣловаться.

— Это любовь стыдливая, — сказалъ Периклъ, — цѣломудренная, мучительная, безкорыстная любовь, готовая на всякое отреченіе, на всякую жертву. Можетъ быть, эта любовь способна въ постоянствѣ и прекрасной умѣренности найти себѣ полное вознагражденіе за недостатокъ трепетной нѣги и божественнаго наслажденія. Можетъ быть, на ней именно не вполнѣ оправдывается то, что ты утверждаешь о любви, именно, что все въ ней идетъ слѣпымъ ходомъ природы…

— Эта грустная любовь ничто иное какъ болѣзнь! — воскликнула Аспазія. — Горе тому дню,¹въ который она изобрѣтена! Не изъ волнъ моря, озаренныхъ румянымъ блескомъ утра, а изъ ночного мрака водъ аркадскаго Стикса вышла эта новая, увѣнчанная бѣлыми розами, блѣднощекая Афродита! Эта болѣзненная любовная страсть для людей то же, что война, и чума, и голодъ. Въ Элевзисѣ я видѣла такую любовь среди сонма, окружающаго Смерть, и это была единственная мысль, которая мнѣ понравилась тамъ въ элевзинскихъ подземныхъ святилищахъ!.

Теперь Периклъ и Аспазія подошли, и Аспазія увела Кору въ домъ.

Въ тотъ же вечеръ въ домѣ Перикла былъ маленькій пиръ, какіе устраивались у всѣхъ аѳинскихъ гражданъ во время діонисіевыхъ празднествъ. Сошлось нѣсколько гостей, въ числѣ которыхъ былъ и Каллимахъ съ Филандрой и Пазикомисой.

На этотъ разъ собрались не въ обыкновенной столовой залѣ дома, а въ болѣе прохладномъ и просторномъ перистилѣ, куда сверху лилась свѣжесть тепленькой весенней ночи.

Периклъ по своему обыкновенію недолго побылъ съ гостями.

Вдругъ явился Алкивіадъ съ нѣсколькими товарищами. Онъ чуть не приступомъ взялъ ворота дома и, съ шумомъ ворвавшись въ домъ, сейчасъ же расположился съ своею свитою между гостями.

Кора, завидя его, въ страхѣ скрылась во внутренніе покои.

Замѣтя это, Алкивіадъ вздумалъ вознаградить себя въ обществѣ красавицы Симаиты. Но она показала полное пренебреженіе къ нему. Она презирала его съ той минуты, какъ онъ, по ея мнѣнію, унизился, начавъ преслѣдовать своимъ ухаживаньемъ аркадскую пастушку. И прочія дѣвушки по той же причинѣ сторонились отъ него. Долго онъ старался помириться съ ними, но напрасно.

— Какъ? — воскликнулъ онъ, наконецъ, — Кора бѣжитъ отъ меня и колется, какъ кактусъ, высушенный лѣтнимъ зноемъ, Симаита не хочетъ и смотрѣть на меня, вся школа Аспазіи смотритъ исподлобья, какъ старикъ Анаксагоръ — хорошо же! коли вы всѣ не хотите меня знать, такъ я уйду къ милой Гиппаретѣ, благонравной, стыдливой, хорошенькой дочкѣ Гиппоника!

— Дѣлай, что хочешь! — сказала Симаита.

— И сдѣлаю! — воскликнулъ Алкивіадъ, — какъ ты сказала, Симаита, такъ и сдѣлаю! Алкивіадъ не позволитъ шутить съ собою! Завтра же, чуть свѣтъ, пойду къ Гиппонику и посватаюсь. Я женюсь, сдѣлаюсь добродѣтельнымъ, откажусь отъ всѣхъ буйныхъ увеселеній, и найду себѣ занятіе: завоюю Сицилію и заставлю аѳинянъ плясать по моей дудкѣ!

— Гиппоникъ не выдастъ за тебя свою дочь! — воскликнулъ Каллій; — онъ считаетъ тебя слишкомъ большимъ негодяемъ!

Остальные товарищи подхватили со смѣхомъ: — Гиппоникъ не выдастъ свою дочь за тебя, ты слишкомъ большой негодяй!

— Гиппоникъ выдастъ свою дочь за меня, — воскликнулъ Алкивіадъ, — даже если я сначала далъ бы ему пощечину. Хотите побиться объ закладъ? Я обѣщаю дать Гиппонику пощечину и затѣмъ посвататься за его дочь. И онъ дастъ свое согласіе.

— Ты хвастунъ! — крикнули друзья.

— Идетъ, что-ли? — возразилъ Алкивіадъ, — тысячу драхмъ, если хотите!

— Держу! — отвѣчали Каллій и Демосъ.

Они ударили по рукамъ.

— Почему же бы мнѣ и не раскаяться, и не ступить на путь добродѣтели, — продолжалъ Алкивіадъ, — когда вокругъ меня совершаются такія печальныя знаменія и чудеса? Мало того, что Кора бѣжитъ. Симаита отказывается отъ меня, а Ѳеодота сошла съ ума, — и старѣйшаго и лучшаго друга пришлось мнѣ лишиться. Онъ измѣнилъ мнѣ и женился.

— О комъ ты это говоришь? — спросили нѣкоторые.

— Ни о комъ иномъ, какъ о Сократѣ! — отвѣчалъ Алкивіадъ.

— Какъ? Неужели Сократъ женился? — спросила Аспазія.

— Женился! — отвѣчалъ Алкивіадъ, — на-дняхъ втихомолку взялъ да и женился. Онъ погибъ для васъ — вы его больше не увидите!

— Да какъ же это случилось? — продолжала спрашивать Аспазія, — я ровно ничего объ этомъ не слышала.

— Недѣли двѣ тому назадъ, — разсказывалъ Алкивіадъ, — я стою на одной изъ самыхъ глухихъ улицъ по ту сторону Илисса, и разговариваю съ другомъ, съ которымъ случайно встрѣтился. Вдругъ въ одномъ домѣ, убранномъ цвѣтами, отворяются двери и выходитъ шествіе флейтщиковъ и пѣвцовъ, съ факелами въ рукахъ и вѣнками на головахъ. За ними идетъ невѣста подъ покрываломъ, между женихомъ и посаженымъ отцомъ. Всѣ трое садятся на стоящую передъ домомъ колесницу, запряженную мулами. Затѣмъ выходитъ посаженая мать съ факеломъ, зажженнымъ у очага въ домѣ невѣсты; наконецъ, выходятъ гости въ бѣлыхъ одеждахъ, съ факелами и вѣнками, колесница трогается, и шествіе направляется къ дому жениха, съ музыкою и пѣніемъ, и ликованіемъ, и прыганьемъ. А женихъ этотъ былъ никто иной, какъ Сократъ, другъ Аспазіи, а его посаженый отецъ — ненавистникъ женщинъ, Эврипидъ.

— А кто такая невѣста? — раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Дочь простолюдина, — возразилъ Алкивіадъ; — она сейчасъ же забрала въ руки весь домъ, и отлично умѣетъ извернуться тѣмъ немногимъ, что у Сократа еще осталось отъ отцовскаго наслѣдства. И такъ, Сократъ женился! Бѣдняга! искалъ истину, и нашелъ — жену! Еще разъ скажу вамъ, совершаются чудеса за чудесами! Старый міръ, повидимому, совсѣмъ распадается. Сократъ женился — веселая Ѳеодота сошла съума — на Эгинѣ и въ Элевзисѣ, какъ говорятъ, было нѣсколько случаевъ чумы, которая уже давно гуляетъ по египетскому берегу, а сегодня на агорѣ, говорятъ, замѣтили какого-то подозрительнаго сатира, подъ маскою котораго, какъ полагаютъ, скрывался Танатосъ, или Чума, или иное страшилище — примите все это въ соображеніе, и вы согласитесь, что скучно становится въ Аѳинахъ. А если я еще женюсь на Гиппаретѣ, то эллинское небо станетъ сѣро, какъ кучка пепла. Но сегодня будемъ еще веселиться — клянусь Эросомъ съ громовымъ Перуномъ! Полно дуться, дѣвушки! Начнемъ веселую войну съ тѣми силами мрака и бѣдъ, которыя грозятъ намъ! Покажемъ, что мы ни во что не ставимъ всякія знаменія и чудеса! И если бы веселье исчезло безслѣдно по всей Элладѣ, то здѣсь, въ этомъ кружкѣ, оно должно было бы еще обрѣтаться. Не правда-ли, Аспазія?

— Ты правъ! — возразила Аспазія; — въ борьбѣ противъ всего печальнаго мы съ тобою союзники.

Говоря такъ, она велѣла принести новые кубки, въ кувшинѣ опять запѣнилась драгоцѣнная влага, сверкающіе кубки наполнялись и осушались. Громкія шутки, смѣхъ и веселое пѣніе раздались въ перистилѣ, и Алкивіадъ такъ и металъ искры діонисіева духа.

Такъ наступила полночь. Вдругъ открывается одна изъ отдаленныхъ дверей, выходящихъ на перистиль. Изъ нея выходитъ медленно, какъ привидѣніе, съ закрытыми глазами, Манесъ — Манесъ лунатикъ! — Онъ не принялъ участія въ игрѣ и легъ спать. Теперь же обычный припадокъ заставилъ его покинуть свою постель.

При видѣ его, идущаго съ закрытыми глазами по перистилю, шумъ веселья смолкъ, и всѣ, съ нѣкоторымъ трепетомъ, молча преслѣдовали его глазами.

Пройдя по всему перистилю, Манесъ направился къ лѣстницѣ, которая вела на кровлю дома. Вѣрнымъ шагомъ поднялся онъ по ней и скрылся отъ глазъ пирующихъ. Большинство рѣшились послѣдовать за нимъ, такъ какъ трепетъ перваго испуга уже прошелъ.

— Такъ, — воскликнулъ Алкивіадъ, — Діонисій наказываетъ тѣхъ, которые противятся его радостному служенію. Но мы обратимъ безбожника на путь истины! Пойдемъ! разбудимъ его и потомъ заставимъ пировать съ нами!

Съ тѣмъ большинство пирующихъ и поднялось на кровельную террасу дома.

Но тамъ имъ представился видъ, который вновь возбудилъ ужасъ въ ихъ груди.

Манесъ шелъ по высокому, нѣсколько покатому выступу кровли, по самому краю его, гдѣ только и могъ пройти развѣ лунатикъ съ закрытыми глазами.

Сбѣжались всѣ домашніе, услыхавъ, что Манесъ ходитъ во снѣ.

Явился и Периклъ.

Онъ вздрогнулъ, увидя юношу, и сказалъ:

— Если онъ въ эту минуту проснется, онъ неминуемо упадетъ съ кровли. А подойти къ нему на помощь на томъ мѣстѣ невозможно!

Только что Периклъ успѣлъ произнести эти слова, какъ прибѣжала и Кора.

Въ испугѣ, блѣдная, какъ смерть, широко раскрывъ свои большіе кругловатые глаза, съ распущенными волосами, смотрѣла она на лунатика. Услышавъ слова Перикла, она вздрогнула, потомъ бросилась, какъ на крыльяхъ, туда, гдѣ шелъ Манесъ, перепрыгнула черезъ высокій выступъ, вѣрною поступью сдѣлала нѣсколько шаговъ внизъ по покатому опасному пути, схватила юношу за руку и отдернула его отъ края назадъ къ тому мѣсту, гдѣ было уже безопасно стоять.

Только когда Манесъ былъ спасенъ, у нея закружилась голова, и она лишилась чувствъ.

Теперь Манесъ, проснувшись и раскрывъ глаза, испугался, схватилъ дѣвушку въ объятія и быстро отнесъ ее еще дальше отъ края; она сейчасъ же очнулась, полу-испуганно, полу-пристыженно покраснѣла и убѣжала.

Всѣ пировавшіе удивленными взорами слѣдили за всей этой сценою. Теперь они окружили Манеса и повели его съ веселыми, ободряющими словами внизъ въ перистиль.

Только Периклъ остановился на минуту съ Аспазіей.

— Какъ жаль, — сказалъ онъ, — что Сократъ не былъ свидѣтелемъ этой сцены.

— Почему такъ? — спросила Аспазія.

— Онъ, можетъ быть, — возразилъ Периклъ, — узналъ бы наконецъ, что такое любовь.

Аспазія помолчала, пытливо вглядываясь въ лицо Периклу. Потомъ она сказала: — А ты?

Периклъ отвѣтилъ:

— Эти двое меня пристыдили и смутили. Они какъ будто бы говорятъ намъ: „сойдите вы оба со сцены и уступите мѣсто намъ!“

Аспазія опять поглядѣла въ лицо глубоко задумавшемуся Периклу. Потомъ она сказала:

— Ты болѣе не грекъ!

Немногими словами обмѣнялись они, но эти слова были знаменательны. Тяжело пали они на вѣсы судьбы.

Съ этими словами какъ бы что-то порвалось между двумя возвышенными, нѣкогда столь прекрасно и тѣсно связанными душами.

Совершился переломъ, давно подготовлявшійся въ душѣ Перикла: ею окончательно овладѣли новыя, мрачныя силы — сомнѣніе и внутренній разладъ.

Этими немногими словами закончилось медленное, безшумное распаденіе чего-то великаго, прекраснаго и чудеснаго…

Съ словами: „ты болѣе не грекъ!“ Аспазія отвернулась отъ Перикла, кинувъ на него послѣдній, полу-разгнѣванный, полусострадательный взглядъ.

Они молча пошли внизъ: Периклъ въ свою комнату, Аспазія назадъ къ гостямъ.

Между тѣмъ пирующіе напрасно пытались удержать Манеса и обратить его къ культу, достойному бога радости. Онъ, наконецъ, вырвался отъ нихъ и ушелъ во внутренніе покои дома.

Долгое время не прекращались разговоры о Корѣ, всѣ дивились ея храбрости, или, вѣрнѣе, сказать, замѣчательной силѣ чувства, настроенія, страсти, подъ вліяніемъ которой она такъ поступила, которою она была какъ бы слѣпо и безсознательно увлечена, и которая для всѣхъ являлась неразрѣшимою загадкою.

Алкивіадъ сожалѣлъ, что Сократъ не былъ свидѣтелемъ этой сцены.

— Вотъ былъ бы праздникъ для нашего мыслителя и искателя истины, который глубоко задумывается уже надъ самыми обыденными вещами и который не успокоился бы и теперь, пока не добрался бы до самой основной сути этого страннаго случая. Вѣдь онъ самъ ходитъ иногда, какъ во снѣ, онъ самъ охваченъ лунатизмомъ философіи, закрываетъ глаза, чтобы лучше мыслить, и забирается при этомъ на недосягаемыя высоты. Только нѣтъ у него Коры, которая нѣжною рукою могла бы отвести его отъ зіяющей пропасти мышленія. Я непремѣнно зайду къ нему, чтобы разсказать этотъ случай, хотя въ нѣкоторомъ родѣ даже опасно навѣщать его теперь. Молодая Ксантиппа все боится, что я хочу къ чему-нибудь совратить ея мужа, и смотритъ на меня вообще очень недружелюбно. Когда я съ нѣсколькими друзьями въ первый разъ навѣстилъ новобрачныхъ, она совсѣмъ переполошилась и разохалась, что не можетъ угостить, какъ слѣдовало бы, такихъ важныхъ гостей. „Не хлопочи, — сказалъ Сократъ, — если это добрые люди, то они насъ не осудятъ; если же это люди дурные, то что намъ за дѣло до ихъ мнѣнія“. — Но такими рѣчами онъ еще болѣе злитъ ее. Я сейчасъ же замѣтилъ, что она прибрала къ рукамъ весь домъ. Вотъ я и завелъ нарочно самый вольный разговоръ съ Сократомъ и сталъ осыпать его самыми дружественными ласками. Съ того времени она страшно зла на меня, и когда я недавно послалъ Сократу лакомое пирожное, она такъ расходилась, что выкинула его изъ корзины на полъ и растоптала ногами. А Сократъ? Онъ только и осмѣлился сказать: „Ну, какая же тебѣ польза? Еслибъ ты не растоптала пирожное, ты могла бы его съѣсть!“

— Бѣда, да и только! кажется мудрѣйшіе люди въ Аѳинахъ не умѣютъ уже больше обходиться съ своими женами! — Клянусь моимъ демономъ, — продолжалъ Алкивіадъ, осушивъ свой кубокъ, — скажу еще разъ, что міръ распадается! На Делосѣ землетрясеніе, Ѳеодота, сошла съ ума, мудрецами помыкаютъ жены, я самъ собираюсь свататься за дочь Гиппоника, на улицахъ служители Сабазія, на крышахъ лунатики, Нелопоннезъ въ оружіи, на Лемносѣ и на Эгинѣ чума…

— Не забудь еще солнечное затменіе, — подхватилъ Демосъ; — да еще слѣдуетъ прибавить, что въ домѣ Гиппоника, говорятъ, стало показываться какое-то привидѣніе…

— Правда-ли это? — спросили всѣ Каллія, сына Гиппоника.

— Правда! — возразилъ этотъ, и разсказалъ, что въ домѣ его отца въ самомъ дѣлѣ появилось какое-то привидѣніе, что Гиппоникъ впалъ въ меланхолію и поблѣднѣлъ и похудѣлъ, лишился аппетита, и что по ночамъ его душитъ кошмаръ.

— Ну, чего вамъ еще? — воскликнулъ Алкивіадъ; — и солнечныя затменія, и привидѣнія въ домахъ старыхъ кутилъ. А ну его, весь этотъ міръ, если онъ ужь такъ сталъ омрачаться! Еще разъ, друзья: на бой съ тяжелымъ временемъ, которое грозитъ наступить!

— Да нужно-ли еще вызывать насъ? — воскликнулъ Каллій. — Клянусь Геракломъ! Развѣ мы за время праздниковъ не сдѣлали свое дѣло лучше, чѣмъ когда-либо? И метрагирта же бросили въ Бараеронъ! И вели-то себя совершенно такъ, какъ можно было ожидать отъ веселыхъ неифалловъ! И вся-то аѳинская молодежь такъ и бѣгала за нами! Да былъ-ли когда въ Аѳинахъ такой веселый праздникъ Діонисій, какъ нынче! Было-ли когда столько разгула въ народѣ? Едва-ли когда вино лилось такъ, какъ нынче! А дѣвчонокъ-то сколько соблазнено! А отъ служительницъ веселья такъ просто проходу не было въ Аѳинахъ! Да и спросу на нихъ еще никогда такого не было! А ты, Алкивіадъ, говоришь про какія-то тяжелыя времена! Это веселое время, скажу я. Свѣтъ дѣлаетъ успѣхи въ увеселеніи, а не идетъ назадъ, какъ ты полагаешь. И что бы ни грозило въ будущемъ, а все будетъ веселѣе и веселѣе! Такъ оно и должно быть! Да здравствуетъ веселье!

— Да здравствуетъ веселье! — раздалось въ отвѣтъ и кубки зазвенѣли.

— Молодецъ, Каллій, дай обнять тебя! — воскликнулъ Алкиніадъ и поцѣловался съ другомъ.

— Всегда такъ говорите вы всѣ! Да здравствуетъ веселье! А чтобы оно вѣчно жило и росло и процвѣтало] въ аѳинскомъ народѣ, для того неифаллы должны стоять въ тѣсномъ союзѣ со школою Аспазіи. На обществѣ неифалловъ и на школѣ Аспазіи твердо зиждется и веселье, и милая рѣзвость, и жизнерадостный разгулъ! И такъ, полно дуться, Симаита! Довольно упрямиться, Празина! Нечего кривить ротикъ, Дрозиса! Да! ну же, улыбнись, Симаита! Ты еще никогда не была такъ хороша, какъ сегодня. Клянусь Зевсомъ! За полную, прелестную улыбку твоихъ губокъ я готовъ проиграть тысячу драхмъ, которыя поставилъ въ закладъ, а дочь Гиппоника пускай еще подождетъ!

Всѣ обратились къ Симаитѣ и стали уговаривать ее, помириться съ Алкивіадомъ.

Вмѣшалась и сама Аспазія. — Не сердись на Алкивіада! — сказала она. — Если онъ утверждаетъ, что школа Аспазіи должна дружить съ обществомъ неифалловъ, то онъ правъ, но именно правъ въ томъ смыслѣ, что буйность неифалловъ должна сдерживаться и обуздываться нѣжными женскими руками. Мы должны взять на себя попеченіе объ этихъ неифаллахъ, чтобы удерживать ихъ въ предѣлахъ истинной и прекрасной умѣренности, и не давать свѣтлому царству радости погибнуть въ грубомъ безпутствѣ.

— Мы покоряемся вамъ! — воскликнулъ Алкивіадъ. — Мы изберемъ Симаиту царицею съ неограниченною властью.

— Прекрасно! — раздалось со всѣхъ сторонъ. — Такой царицѣ неифаллы готовы повиноваться безусловно!

Съ шумнымъ весельемъ красавица была провозглашена царицею пира и неограниченною властительницею въ царствѣ радости.

Ей приготовили тронъ, убранный цвѣтами, надѣли на нее пурпуровую мантію, на голову возложили золотую діадему, станъ ея обвили гирляндами изъ розъ и фіалокъ.

Она сіяла въ полномъ обаяніи своей юности и красоты — настоящая царица. Даже взоръ Аспазіи остановился на ней съ удивленіемъ.

— Аспазія была царицею настоящаго времени, — воскликнулъ Алкивіадъ, — тебѣ же, Симаита, принадлежитъ будущность!

Кубки были вновь наполнены и выпиты въ честь новой царицы.

— Подъ скипетромъ такой повелительницы! — воскликнули юноши, — царство веселія расширится по всему міру!

— Каллій и Демосъ, получите тысячу драхмъ! — воскликнулъ Алкивіадъ. — Я отказываюсь отъ заклада. Завтра я еще не иду къ Гиппонику. Царь неифалловъ заключаетъ новый союзъ съ царицею красоты и радости! — Благодареніе богамъ! она опять улыбается, и зубы ея бѣлѣютъ, какъ колонны Парѳенона!

Опьяненный виномъ и страстью юноша съ этими словами подошелъ къ красавицѣ, при радостныхъ крикахъ товарищей обхватилъ рукою ея станъ, и хотѣлъ запечатлѣть заключенный союзъ поцѣлуемъ.

Но въ это мгновенье всѣ, глядѣвшіе на Симаиту, были поражены странною краснотою, покрывшею все ея лицо.

Она отстранила Алкивіада рукою, и жаловалась, что внезапный, страшный жаръ охватилъ ея голову.

Губы ея мгновенно пересохли, явилась мучительная жажда.

Ей подали кубокъ вина, она оттолкнула его и потребовала холодной воды — она выпила одинъ за другимъ нѣсколько кубковъ, но это были какъ будто бы капли, падающія на раскаленный металлъ.

Теперь всѣ замѣтили, что и глаза ея налились кровью.

Языкъ дѣвушки отяжелѣлъ — голосъ сталъ грубымъ, хриплымъ — она начала жаловаться на опухоль въ горлѣ, во рту, на языкѣ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ появилась томительная тоска — пальцы стало сводить судорогами, все тѣло дрожало, холодный потъ покрывалъ ея члены.

Ее хотѣли отвести въ спальню, уложить въ постель; но какъ бы гонимая какимъ-то дикимъ страхомъ, она кричала, что хочетъ кинуться въ колодезь, въ глубокую, холодную воду — она бѣсновалась — ее едва успѣли удержать.

Позвали Перикла.

Онъ пришелъ. Онъ посмотрѣлъ на дѣвушку и поблѣднѣлъ.

— Уходите! — сказалъ онъ пировавшимъ.

Въ чаду вакхическаго опьяненія они не сознавали всего ужаса.

— Отчего тебя такъ пугаетъ состояніе дѣвушки? — воскликнули они. — Если ты понялъ ея болѣзнь, то скажи!

— Уходите! — повторилъ Периклъ.

— Да говори же, что съ нею? — воскликнулъ Алкивіадъ.

— Чума! — сказалъ Периклъ глухимъ голосомъ.

Это слово, какъ громомъ, поразило все общество.

Всѣ онѣмѣли, поблѣднѣли, разбѣжались.

Дѣвушки разрыдались, сама Аспазія поблѣднѣла, какъ смерть, и, дрожа всѣмъ тѣломъ, суетилась около своей погибшей любимицы.

Больную вынесли. Мало-по-малу всѣ молча разошлись.

Одинъ Алкивіадъ скоро пришелъ въ себя, несмотря на то, что былъ пьянѣе всѣхъ.

— И неужели мы поддадимся силамъ мрака? — кричалъ онъ, схвативъ полный кубокъ. — Неужели наша борьба была напрасна? — Куда вы бѣжите, друзья? Трусы всѣ вы! Унывайте, покоряйтесь позорно, а я не сдамся! Я презираю и чуму, и всѣ ужасы ада!

Въ такомъ тонѣ продолжалъ онъ, пока, наконецъ, не замѣтилъ, что онъ остался одинъ-одинехонекъ въ опустѣвшемъ перистилѣ, посреди разбросанныхъ вѣнковъ и полувыпитыхъ или опрокинутыхъ кубковъ.

Онъ повелъ вокругъ помутившимися глазами.

— Эй, гдѣ вы, — крикнулъ онъ, — веселые неифаллы?..

— Одинъ! — продолжалъ онъ, — одинъ-одинехонекъ!.. Они всѣ покинули меня… всѣ!.. Царство веселья опустѣло — силы мрака побѣдили.

— Хорошо же, — воскликнулъ онъ, наконецъ, бросая кубокъ. — Прощай, юношеское веселье! Иду къ Гиппонику!

XXIV.
Сатиръ и вакханка.

Въ ту знаменательную ночь, когда Симаита была провозглашена царицею веселаго пира въ домѣ Перикла, когда факелы буйныхъ вакхантовъ пылали по всѣмъ улицамъ города, въ ту самую ночь на высотѣ опустѣлаго акрополя, на кровлѣ Парѳенона, сидѣла зловѣщая птица мрака, сова, и нѣсколько разъ раздавался ея ночной, ужасающій, жалобный крикъ.

Съ улицъ города глухо доносился шумъ веселья, и странно вторилъ ему ночной крикъ совы съ вершины Парѳенона.

Тоскливо разносился онъ въ мрачную даль, какъ вѣсть смерти.

И онъ былъ вѣстью смерти.

Въ то самое мгновеніе, когда Алкивіадъ и его друзья на пиру въ домѣ Перикла поднимали кубки въ честь сіяющей царицы веселья, въ то самое мгновеніе умеръ въ темницѣ Фидій, въ то самое мгновеніе безсмертный создатель Парѳенона, давно уже снѣдаемый тяжкою болѣзнью, покинутый всѣми, испустилъ послѣдній вздохъ.

А въ ту самую ночь, когда угасла во мракѣ темницы возвышеннѣйшая эллинская душа, средоточіе славнѣйшаго аѳинскаго творчества, и когда Аспазія сказала Периклу роковыя слова: „ты болѣе не грекъ!“, въ ту ночь произошелъ разрывъ не только въ жизнерадостномъ союзѣ Перикла и Аспазіи, но и въ сердцѣ всего эллинскаго міра, въ ту ночь, какъ бы затмилась его звѣзда; и вмѣстѣ съ побѣднымъ крикомъ совы на Парѳенонѣ раздался, какъ бы злорадный хохотъ злыхъ демоновъ въ воздушной выси надъ акрополемъ.

Жрецъ Эрехѳея проснулся отъ крика совы. Ему почудились въ этомъ крикѣ слова: „пора, пришло твое время!“

А демоны шептались между собою: „наконецъ дана и намъ сила! Несемся на Аѳины, несемся на Элладу!“

А во главѣ этой вереницы демоновъ зла неслись Раздоръ и Чума.

Послѣдняя распростерла свои черныя крылья и понеслась впереди всѣхъ на погруженный въ ночномъ мракѣ, но оглашаемый вакхическимъ шумомъ городъ аѳинянъ.

Она высматривала, гдѣ живѣе всѣхъ ликовало веселье, она нашла такое мѣсто, и кинулась, какъ коршунъ, на сіяющую въ полной красотѣ, молодую царицу радости въ домѣ Перикла…

Первая изъ молодыхъ, цвѣтущихъ красавицъ Эллады, которой, по словамъ Алкивіада. принадлежала будущность, сдѣлалась первою добычею демона.

Бываютъ времена, когда съ внутреннею порчею, съ переворотами въ нравственной натурѣ, съ смутами и развращеніемъ соединяется наступленіе великихъ физическихъ бѣдствій, когда одновременно нарушается гармонія и порядокъ міра и духовнаго и тѣлеснаго.

Такое время настало теперь для Аѳинъ, настало для всей Эллады.

Къ внутренней, медленной, но неудержимой порчѣ гражданства, медленно и постепенно подготовлявшейся возрастающею роскошью и страстью къ наслажденіямъ, усиленіемъ грубой демагогіи, въ особенности же естественнымъ ходомъ человѣческихъ судебъ, который неизбѣжно ведетъ отъ процвѣтанія къ паденію и къ вырожденію — къ этой внутренней порчѣ присоединился разгаръ кровавыхъ распрей между племенами Эллады, изъ которыхъ въ концѣ концовъ никто не вышелъ побѣдителемъ, но въ которомъ погибли благосостояніе и свобода всѣхъ, присоединились ужасы чумы, этого губительнаго бича человѣчества.

Потрясена была эллинская „калокагаѳія“ — не могло болѣе быть „здоровой души въ здоровомъ тѣлѣ“, чѣмъ такъ гордилась и славилась эллинская жизнь.

Быстро разнеслась по всему городу вѣсть о первомъ случаѣ чумы въ домѣ Перикла, и вакхическій разгулъ уступилъ мѣсто блѣдной боязни, удручающей заботѣ.

Стрѣлы демона-губителя поразили еще нѣсколько жертвъ, и немного дней прошло, какъ зараза стала свирѣпствовать повсюду со всѣми своими ужасами.

Какъ у Симаиты, болѣзнь обыкновенно начиналась сильнымъ жаромъ въ головѣ, одновременно съ воспалительною опухолью въ горлѣ. Изъ глотки, изъ полости рта, даже изъ языка выдѣлялся кровавый гной. Затѣмъ поражалась грудь, и появлялся сильный, тяжелый и сухой кашель. Ко всему этому присоединялись сильный шумъ въ ушахъ, судороги въ рукахъ, дрожь по всему тѣлу, страхъ и безпокойство, доходящіе до бѣснованія, жгучая жажда, внутренній жаръ, до того сильный, что многіе бросались въ колодцы. Иногда, захватывая и желудокъ, болѣзнь производила сильную рвоту. Кожа краснѣла, иногда синѣла, появлялись нарывы и пузыри. Однако, при этой, какъ и при другихъ чумныхъ эпидеміяхъ древности, о которыхъ сохранились свѣдѣнія, не было, какъ кажется, тѣхъ желваковъ, которые извѣстны, какъ существеннѣйшій признакъ восточной чумы, страшнаго бича народовъ позднѣйшихъ временъ.

Болѣзнь большею частію продолжалась дней до восьми; затѣмъ слѣдовала кончина при впалыхъ глазахъ, заострившемся носѣ, похолодѣвшемъ тѣлѣ и шероховатой кожѣ. И выздоравливающіе не легко отдѣлывались. Послѣдствія болѣзни отражались часто на оконечностяхъ тѣла: руки и ноги отнимались, или поражались гангреною. Иногда выздоравливающіе лишались зрѣнія. Страдали иногда и умственныя способности: нѣкоторые выздоравливающіе впадали въ тупоуміе, и бывали даже случаи, что иные, оправившись отъ болѣзни, не помнили даже своего имени.

Лекарства никакія не помогали. По совѣту Гиппократа зажигали большіе костры, потому что, по его наблюденіямъ, кузнецы заболѣвали рѣже, что онъ и приписывалъ непосредственной близости огня.

Но болѣзнь все усиливалась. Не видя помощи отъ науки, народъ сталъ искать помощи въ суевѣрныхъ обрядахъ. Никогда еще съ такимъ усердіемъ не исполнялись тѣ безчисленные обряды умилостивленій, очищеній, заклинаній, которые были въ ходу у эллиновъ.

Въ первыя недѣли въ городѣ только и слышались вопли и причитанія, на улицахъ только и показывались похоронныя процессіи, сопровождавшія умершихъ отъ чумы до могилы или до костра.

Но когда смертность усилилась, и зараза, исходившая отъ больныхъ или отъ труповъ, распространила всюду страхъ и ужасъ, когда многіе умирали уже покинутые и одни въ опустѣлыхъ домахъ или на. улицахъ, тогда уже перестали и думать объ исполненіи священныхъ обрядовъ. Покойнику не клали болѣе въ ротъ обола для уплаты Харону, не давали въ руку лепешку для успокоенія адскаго пса, его уже болѣе не обмывали и не натирали благовонными мазями, не одѣвали, не убирали плющемъ и не выставляли въ перистилѣ дома, во главѣ похоронной процессіи не шли болѣе плакальщицы, за покойникомъ не слѣдовали опечаленные родные и близкіе, его не чтили болѣе ни пирами, ни жертвами, ни ношеніемъ темной одежды: поспѣшно и молча и почти безъ провожатыхъ выносили безчисленные трупы и зарывали ихъ въ ямы или клали на костры. Но, наконецъ, перестали даже исполнять и этотъ послѣдній долгъ умершимъ, который у эллиновъ всегда считался самымъ священнымъ. Въ опустѣлыхъ домахъ лежали и гнили трупы послѣднихъ умершихъ. Иногда находили трупы и въ опустѣлыхъ храмахъ: вѣрно больные притащились туда просить помощи у боговъ; многіе умершіе оставались лежать около колодцевъ, куда они приползли, мучимые внутреннимъ жаромъ; и въ довершеніе всѣхъ ужасовъ находили трупы даже въ самыхъ цистернахъ. Скоро и освѣжительная влага колодцевъ стала возбуждать въ здоровыхъ ужасъ и отвращеніе — могла же она быть осквернена тлѣніемъ…

На улицахъ трупы валялись кучами; иные умирали на улицѣ, другихъ умершихъ тайкомъ и второпяхъ выносили изъ домовъ и бросали гдѣ ни попало, а иногда просто кидали съ крышъ дома, чтобы въ ужасѣ отчаянія поскорѣе избавиться отъ нихъ.

А когда начинали подбирать эти трупы, тогда боязнь эллиновъ передъ прикосновеніемъ къ мертвому тѣлу и страхъ заразы до такой степени смущали умы, что безъ разбора кидали въ одну кучу и умершихъ и умирающихъ.

А гдѣ кто-нибудь успѣлъ сложить костеръ для сожженія своего покойника, тамъ собирались и другіе съ другими покойниками и пытались кидать ихъ въ то же пламя, пока огонь не погасалъ и не завязывалась ожесточенная борьба изъ-за тлѣющихъ полѣньевъ.

Замѣчали, что даже хищныя птицы и дикіе звѣри, питающіеся падалью, не трогали непогребенныхъ труповъ. Если же изрѣдка это и случалось, то они сами заражались и скоро издыхали. То же самое случалось часто и съ собаками.

Боязнь заразы заставляла людей избѣгать другъ друга. Агора опустѣла, палестры были забыты, народъ не собирался болѣе на пниксѣ. Ворота домовъ были или наглухо заперты, чтобы не впускать никого, или же раскрыты настежь, потому что весь домъ опустѣлъ и вымеръ. Даже узы родства были порваны. Многіе увидѣли себя преданными произволу рабовъ, которые за прежнія притѣсненія мстили теперь неповиновеніемъ, упорствомъ, покражами, дерзкимъ грабительствомъ.

Ожесточеніе умовъ смѣнялось съ тупою покорностью. Было и немало такихъ, которые, чтобы забыться, предавались дикому разгулу и распутству.

Полное безстрашіе и презрѣніе опасности выказывалъ безумный Менонъ. Его можно было найти всюду, гдѣ свирѣпствовали всѣ ужасы. Болѣе всего ему, повидимому, нравилась близость труповъ. Иногда онъ подолгу сидѣлъ гдѣ-нибудь на кучѣ мертвыхъ тѣлъ, какъ будто бы радуясь бѣдствію, и издѣваясь надъ боязнью народа, который бѣжалъ и отъ труповъ, и отъ него, зачумленнаго. А когда замѣтили, что именно онъ, слѣпо презиравшій опасность, оставался цѣлъ, то скоро нашлось много такихъ, которые начали подражать ему. Скоро улицы и плошади наполнились бродягами, которые напивались въ честь царицы чумы и смѣялись надъ всѣми ея ужасами. Эти же бродяги нанимались за деньги выносить трупы изъ домовъ, или подбирать на улицахъ и хоронить или сожигать ихъ. Они исправляли свое ремесло съ грубою дерзостью людей, которые не даромъ подвергаютъ свою жизнь опасности. Они требовали и брали, что вздумается, и позволяли себѣ всякія насилія въ домахъ, гдѣ имъ приходилось работать. Закона никто уже не боялся, дѣятельность судовъ давно остановилась, и преступникъ разсчитывалъ, что чума или подцѣпитъ его обвинителей, или избавитъ его самого отъ необходимости держать отвѣтъ.

Но не только люди бѣднѣйшихъ и низшихъ классовъ стали предаваться грубому распутству; то же дѣлали и богатые, въ особенности же молодежь, которая такимъ способомъ старалась отгонять отъ себя впечатлѣніе окружающихъ ужасовъ. Многіе вдругъ разбогатѣли, получивъ наслѣдство отъ родителей, братьевъ, дальнихъ родственниковъ. Боясь же скоро подвергнуться той же участи, какъ тѣ, смерть которыхъ ихъ обогатила, они старались вполнѣ насладиться полученнымъ богатствомъ и расточали его въ необузданности и дикомъ распутствѣ. При видѣ такихъ случаевъ внезапнаго обогащенія у другихъ возникало ожиданіе такой же счастливой доли, а ожиданіе порождало надежды и преступныя желанія.

Такъ и въ этомъ смыслѣ болѣе и болѣе распадались всѣ нравственныя узы, и остающіеся въ живыхъ радовались выгодамъ, которыя открывались для нихъ, благодаря возрастающей смертности.

Но какъ, съ одной стороны, зараза съ своими послѣдствіями усилила въ нѣкоторыхъ до болѣзненности страсть къ наслажденіямъ, такъ она, съ другой стороны, способствовала проявленію совершенно противоположныхъ настроеній, по общему правилу, что одна крайность вызываетъ другую, или одна переходитъ въ другую.

Вмѣстѣ съ необузданнымъ распутствомъ и разрывомъ всѣхъ нравственныхъ узъ, болѣе и болѣе стало распространяться и мрачное суевѣріе. Скоро тѣ, которые еще только что искали спасенія въ дикомъ пьянствѣ и распутствѣ, стали искать новой защиты и новаго утѣшенія въ безмѣрномъ благочестіи, въ суевѣрномъ богопочитаніи.

Люди, подобные Діопейту, объясняли, что бѣдствіе, постигшее Аѳины, ничто иное, какъ кара за прежнее безбожіе, и злоба народа обратилась на всѣхъ тѣхъ, которыхъ Діопейтъ и ему подобные называли главными виновниками гнѣва боговъ.

Теперь вспомнили и о мистическомъ культѣ Сабазія и начали говорить о томъ метрагиртѣ, который былъ брошенъ въ пропасть Бараерона пьяными неифаллами. Нашлось теперь много такихъ, которые полагали, что, можетъ быть, не слѣдовало презирать того спасителя Сабазія, того избавителя отъ всѣхъ золъ, и видѣли въ злодѣяніи, совершенномъ надъ безвиннымъ метрагиртомъ, главную причину гнѣва боговъ и въ особенности мщеніе оскорбленнаго Сабазія. Примирить его, говорили они, должно быть теперь первою обязанностью и единственнымъ средствомъ противъ губительной заразы. Какая-то, проживавшая въ Аѳинахъ иностранка, по имени Ниноса, женщина, занимавшаяся колдовствомъ и разными таинственными искусствами, объявила себя жрицею и провозвѣстницею Сабазія. Посвященіе этому богу скоро стало считаться святымъ дѣломъ и спасеніемъ. Странными обрядами была обставлена эта церемонія: на посвящаемыхъ накидывали шкуру серны, имъ давали пить какое-то освященное питье, ихъ натирали глиною съ отрубями, продергивали у нихъ подъ пазухою змѣю. При этомъ они сидѣли на землѣ и по окончаніи обряда вставали съ восклицаніемъ: „я зла избѣжалъ, я лучшее взялъ“. Ночное торжество, слѣдовавшее за этимъ, состояло изъ нѣкоторыхъ мрачныхъ обрядовъ въ связи съ буйными оргіями. Такъ все, къ чему ужасы общаго бѣдствія побуждали смущенные умы, и распутство и суевѣріе, соединилось въ служеніи Сабазію. Теперь часто можно было видѣть процессіи въ честь Кибелы и Сабазія. Многіе, подражая метрагиртамъ, плясали сикиннисъ, причемъ бичевали и терзали себя. Но поклонники фригійскаго бога хвалились также, что умѣютъ лечить отъ чумы. Они сажали больного въ кресло и плясали вокругъ него съ дикимъ шумомъ. Принимать участіе въ такой пляскѣ считалось предохранительнымъ средствомъ противъ заболѣванія.

Вотъ до чего дошелъ аѳинскій народъ.

Чего боялась и что думала предотвратить Аспазія, то именно и случилось: чужіе и мрачные элементы вошли въ ясный эллинскій міръ, чтобы, хоть не сейчасъ одержать полную побѣду, но подготовить и предуказать то, въ чемъ эллинская особенность должна была угаснуть, какъ яркая звѣзда въ темной тучѣ.

А пока въ Аѳинахъ губительная зараза вызывала тупое отчаяніе и сумасбродныя заблужденія и открывала путь иноземному суевѣрію, уже не добродушному и наивному, какъ суевѣрія родины, но подрывающему корни здоровой жизни, ужасы иного рода грозили со всѣхъ сторонъ Аттикѣ.

Война возгорѣлась снова. Опять пелопоннезцы напали на окрестности Аѳинъ и заставили сельское населеніе укрываться въ городѣ, опять былъ отправленъ сильный флотъ, на этотъ разъ подъ предводительствомъ самого Перикла, и опять успѣхи его по берегамъ Пелопоннеза заставили спартанскаго царя поспѣшно возвратиться. Но Потидея все еще держалась, пришлось еще осаждать Коринѳъ, а въ колоніяхъ и союзныхъ городахъ то здѣсь, то тамъ, вспыхивало пламя мятежа.

Чтобы отвратить величайшую и непосредственную опасность отъ Аспазіи и своихъ сыновей, Паралоса и Ксантиппа, Периклъ отправилъ ихъ со всѣми домашними на время своего отсутствія въ свой загородный домъ. Но бѣда гналась за ними, и вскорѣ Дрозиса и Празина послѣдовали за Симаитою. Онѣ были освобождены Перикломъ изъ мегарскаго плѣна только для того, чтобы въ цвѣтѣ юности пасть въ Аѳинахъ жертвами чумы.

Кто только имѣлъ возможность, тотъ, подобно Аспазіи, бѣжалъ изъ зачумленнаго города въ окрестности или на ближніе острова, гдѣ, повидимому, опасности было меньше.

Дружескій кружокъ Аспазіи распался. Эврипидъ еще до появленія чумы оставилъ Аѳины. Сдѣлавшись нелюдимымъ, онъ жилъ на Саламинѣ въ тихомъ одиночествѣ и охотнѣе всего проводилъ время въ томъ прибрежномъ гротѣ, въ которомъ онъ при громахъ битвы увидѣлъ свѣтъ. Здѣсь онъ любилъ сидѣть одинъ и предаваться размышленіямъ, смотря на море, не желая ничего слышать объ Аѳинахъ, кромѣ развѣ того, что нашептывали ему волны, катившіяся оттуда и разбивавшіяся у его ногъ.

Софоклъ жилъ попрежнему въ своемъ сельскомъ уединеніи на берегу Кефисса, и глава любимца боговъ была пощажена богомъ, которымъ судьба поражала аѳинянъ. Ясная мудрость не покинула его и научила избѣжать участи Перикла, не поддаваться слишкомъ привязанности сердечной и не слишкомъ покоряться строгимъ требованіямъ дѣйствительной жизни.

Бичъ заразы пощадилъ и главу Сократа, хотя онъ не покидалъ зачумленнаго города, безстрашно ходилъ по улицамъ Аѳинъ, отнюдь не избѣгая сближенія съ людьми и оказывая вездѣ посильную помощь.

Алкивіадъ между тѣмъ женился на дочери Гиппоника, румяной Гиппаретѣ.

И онъ съ прежнею отвагою презиралъ ужасы заразы, хотя и видѣлъ, что гнѣвъ боговъ не щадилъ неифалловъ, и чума уложила въ могилу одного изъ любимѣйшихъ его товарищей, молодого Демоса, сына Пирилампа. Когда Периклъ отправился во главѣ флота въ Пелопоннезъ, Алкивіадъ сопровождалъ его. Теперь служители Сабазія могли дѣлать свое дѣло, не боясь болѣе буйныхъ неифалловъ и пропасти Бараерона.

Эпидемія немного ослабѣла, именно настолько, что каждый гражданинъ могъ опять обратить свое вниманіе на общія дѣла, и аѳинскій народъ могъ отвести взоры отъ ближайшей и прямой бѣды къ тѣмъ, которыя грозили издали. Возобяовившіяся бѣдствія войны были встрѣчены съ малодушіемъ; численность ратниковъ вслѣдствіе чумы значительно уменьшилась, на флотѣ и подъ Потидеею также свирѣпствовала чума. Периклъ съ своимъ флотомъ и на этотъ разъ успѣшно бился на пелопоннезскомъ берегу. Но какая была отъ этого польза, когда мало по малу вся Эллада, распавшись на партіи, была вовлечена въ смуты, когда то здѣсь прекращалась, то тамъ возгаралась война, и всюду схватывались между собою не одни только прямые противники, но и союзники ихъ, а самые союзы то и дѣло колебались и мѣнялись. Одному предводительствовать было уже невозможно, что было добыто въ одномъ мѣстѣ, то терялось гдѣ-нибудь на отдаленномъ пунктѣ, нигдѣ нельзя было схватить врага въ рѣшительномъ бою, великая эллинская война раздробилась на безчисленныя отдѣльныя схватки.

Получивъ извѣстіе, что оробѣвшій аѳинскій народъ вступилъ въ переговоры со Спартою, Периклъ поспѣшилъ возвратиться. Онъ думалъ вновь ободрить аѳинянъ, разогнать ихъ позорное малодушіе; но они, измученные тяжкимъ испытаніемъ судьбы сочувственнѣе, чѣмъ когда-либо, относились къ тайнымъ планамъ демагоговъ и Діопейта.

Жрецъ Эрехѳея заболѣлъ чумою, но выздоровѣлъ. Съ этого времени его фанатизмъ уже не зналъ предѣловъ. Въ своемъ избавленіи отъ смерти онъ видѣлъ божественное знаменіе.

Однажды на агорѣ кучка гражданъ столпилась вокругъ какого-то человѣка и внимательно слушала его. Недавно еще аѳиняне бѣгали одинъ отъ другого, какъ отъ самой чумы, теперь же мало по малу начали опять сближаться.

Человѣкъ, стоявшій посреди толпы и оживленно говорившій, былъ одинъ изъ тѣхъ смѣлыхъ и благонамѣренныхъ, которые теперь не могли молчать въ виду всего совершающагося. Онъ. безбоязненно не только ратовалъ противъ демагоговъ и горяча заступался за Перикла, но и осуждалъ суевѣріе, которому поддался аѳинскій народъ. Но такъ какъ между слушателями было много сторонниковъ Діопейта и Клеона, то вскорѣ завязалась ожесточенная брань, и благонамѣренный ораторъ былъ, наконецъ» схваченъ противниками и побитъ.

Въ это время подошелъ жрецъ Эрехѳея въ сопровожденіи нѣсколькихъ сторонниковъ и друзей.

Услышавъ, что виновникъ суматохи защищалъ Перикла, и вѣру аѳинянъ въ боговъ называлъ малодушнымъ суевѣріемъ, жрецъ измѣнился въ лицѣ; черты его приняли выраженіе какой-то зловѣщей, мрачной возбужденности.

Онъ закатилъ глаза къ небу, какъ бы непосредственно сообщаясь съ богами, затѣмъ началъ, обратившись къ народу:

— Знайте, аѳиняне, что въ эту ночь боги ниспослали мнѣ видѣніе, и теперь какъ разъ во-время привели меня сюда. Вина за виною падала въ продолженіи долгихъ лѣтъ на Аѳины: софисты и безбожники совращали васъ, гетеры правили вами, храмы и статуи воздвигались не во славу боговъ, а ради пустой роскоши и для развращенія старинной простоты и благонравія. Въ наказаніе за развращенность, за безбожіе, за роскошь терпите вы теперь кару. Не въ первый разъ гнѣвъ боговъ разражается надъ эллинами. И вы знаете, какъ во времена праотцевъ умилостивляли гнѣвъ боговъ. Вы знаете, что боговъ можно иногда умилостивить только величайшею изъ всѣхъ жертвъ, жертвою человѣческою. Хватайте этого безбожника. За дерзновенное богохульство онъ передъ закономъ повиненъ смерти. Онъ преступникъ, для котораго нѣтъ спасенія. Но не дадимъ ему умереть отъ руки палача, а принесемъ его, по стародавнему, полузабытому обряду, въ умилостивительную жертву богамъ, проведемъ его въ торжественной процессіи по улицамъ, сожжемъ его, а пепелъ развѣемъ по вѣтру.

Во время этой рѣчи жреца собралось много народу. Среди подошедшихъ былъ и Памфилъ. Услышавъ, что дѣло идетъ о какомъ-то другѣ и защитникѣ Перикла, онъ сейчасъ же изъявилъ свое согласіе.

— Тамъ на берегу Илисса, — сказалъ онъ, — день и ночь горятъ костры, на которыхъ сжигаютъ трупы умершихъ отъ чумы. Тамъ найдется мѣстечко и для этого!…

При этихъ словахъ онъ первый схватилъ обвиненнаго и сейчасъ же присоединились къ нему нѣсколько изъ его сторонниковъ, готовясь утащить несчастнаго.

Въ эту минуту Периклъ пришелъ на агору, собираясь идти въ булевтеріонъ. Онъ увидѣлъ суматоху и спросилъ о ея причинѣ.

Разъяренная толпа отвѣчала криками, что боги требуютъ умилостивительной жертвы, и что сейчасъ собираются принести такую въ лицѣ злодѣя и безбожника Мегилла.

Повелительнымъ жестомъ Периклъ остановилъ бѣснующихся и пробрался въ середину толпы. Діопейтъ выступилъ ему навстрѣчу.

И вотъ оба эти человѣка, вожди упорной борьбы, которая много лѣтъ уже велась въ Аѳинахъ и теперь все болѣе и болѣе близилась къ рѣшенію, въ первый разъ встрѣтились лицомъ къ лицу, какъ для единоборства.

— Назадъ, Алкмеонидъ! — крикнулъ жрецъ. — И теперь еще ты хочешь отнять у боговъ то, что принадлежитъ имъ и чего они повелительно требуютъ? Ты хочешь помѣшать аѳинянамъ искать должнаго умилостивленія и конечнаго избавленія отъ бѣдствія, въ которое повергнулъ ихъ никто иной, какъ ты же самъ? Развѣ ты не видишь, до чего довело твое ослѣпленіе этотъ, нѣкогда благословенный, народъ? Это твое дѣло, если они отстали отъ прежняго благонравія, если они стали гоняться за богатствомъ, удовольствіями и суетнымъ блескомъ, если они послѣдовали за лживымъ свѣтомъ и стали внимать словамъ богоотступниковъ!

— А ты, Діопейтъ, — возразилъ Периклъ со строгою, но спокойной рѣшимостью, — куда ты думаешь вести аѳинскій народъ? Къ изувѣрному убіенію гражданъ — къ возобновленію дикой, безчеловѣчной жестокости, отъ которой, созрѣвая для болѣе свѣтлой нравственности, духъ эллиновъ уже нѣсколько столѣтій тому назадъ отвратился съ ужасомъ!

— Благодари боговъ, Периклъ! — кричалъ Діопейтъ, — что они предали въ наши руки вотъ этого, благодари боговъ за то, что они пока довольствуются кровью этого человѣка! Ибо, если бы они потребовали отъ насъ настоящаго виновника, величайшаго виновника въ аѳинскомъ народѣ, знаешь, кого пришлось бы тогда схватить и бросить въ огонь? Какъ нѣкогда прорицатель Тирезій надменному Эдипу, такъ мы должны были бы сказать тебѣ, Алкмеонидъ, что ты виновникъ, ты вызвалъ гнѣвъ боговъ! Старое проклятіе тяготитъ надъ твоимъ родомъ! Благодаря тебѣ, твоимъ сообщникамъ и друзьямъ, въ Аѳинахъ распространилось безбожіе, благодаря тебѣ обрушились на насъ бѣдствія войны, а страшнѣйшій бичъ въ рукахъ боговъ, чуму, слѣдовало бы отвратить именно только твоею кровью!…

— Если все это такъ, какъ ты говоришь! — возразилъ спокойно Периклъ, — то отпустите этого человѣка, и принесите въ жертву того, кто кажется вамъ болѣе всѣхъ виноватымъ!

Съ этими словами Периклъ освободилъ осужденнаго на смерть изъ рукъ Памфила. Осклабясь, тотъ отпустилъ свою первую жертву и, радуясь замѣнѣ, не замедлилъ наложить руку на ненавистнаго стратега.

— Чего же вы ждете? — сказалъ Периклъ смутившимся, замолчавшимъ и неподвижно остановившимся аѳинянамъ. — Или вы думаете, что я предложилъ себя въ жертву только въ ожиданіи, что вы меня пощадите? Повѣрьте, мужи аѳиняне, что мнѣ почти безразлично, пощадите-ли вы меня, или отведете на смерть! Къ прекраснѣйшему счастію, къ славнѣйшему блеску, къ полному свѣту истины и свободы думалъ я вести Аѳины, и вижу теперь, что ниспосланный богами переворотъ — или исконное проклятіе, съ которымъ связанъ весь ходъ природы? — опять увлекаетъ насъ обратно во мракъ и безурядицу; что не только бѣдствія извнѣ обрушиваются на Элладу, но и въ насъ самихъ силы мрака начинаютъ одерживать побѣду надъ силами свѣта! Благодарю боговъ за то, что мнѣ не суждено пережить блескъ и процвѣтаніе отечества!.. Убейте меня!

Аѳиняне все еще стояли молча и неподвижно. Памфилъ началъ выходить изъ терпѣнія.

Но вотъ изъ толпы выступилъ кто-то и сказалъ, собираясь уйти: — Если хотите непремѣнно убить Перикла, то безъ меня. Я не желаю этого видѣть. Разъ во Ѳракіи, когда я былъ тяжело раненъ и чуть было не попался въ руки враговъ, онъ вынесъ меня на рукахъ изъ боя!

— И я иду! — воскликнулъ другой. — Меня онъ помиловалъ въ самосской войнѣ, когда другіе стратеги хотѣли предать меня смерти за маловажную провинность.

— И я не желаю быть при этомъ, — сказалъ третій; — и мнѣ Периклъ помогъ разъ своимъ ходатайствомъ передъ аѳинскимъ судомъ.

— И мнѣ! и мнѣ! — раздалось со всѣхъ сторонъ, и все больше и больше возрастало число выдѣляющихся изъ массы.

— По умышленной винѣ Перикла еще ни одному аѳинянину не приходилось печалиться! — слышалось отовсюду. Памфилъ судорожно держалъ свою жертву, ускользавшую изъ его рукъ.

— Отпусти Перикла, Памфилъ! — кричали нѣкоторые; къ нимъ присоединились другіе, и, наконецъ, раздалось почти въ одинъ голосъ:

— Отпусти Перикла, Памфилъ!

Совершить насиліе надъ этимъ человѣкомъ аѳиняне не были въ состояніи даже въ минуты самой безумной ожесточенности.

— Еще разъ побѣдилъ ты! — крикнулъ съ злобною насмѣшкою Діопейтъ. — Но это, можетъ быть, послѣднее твое торжество. На твою голову падетъ вина, если боги не умилостивятся и бичъ ихъ не перестанетъ поражать насъ!

Вскорѣ послѣ этого случая заболѣли и умерли оба сына Перикла, Паралосъ и Ксантиппъ.

Съ чувствомъ удовлетворенности Діопейтъ указывалъ на очевидное проявленіе проклятія боговъ, которые, наконецъ, рѣшили истребить родъ Алкмеонидовъ.

Чума опять усилилась. Діопейтъ и его сторонники безпрестанно только и указывали на упущеніе очистительной жертвы и на Перикла, какъ главнаго виновника въ этомъ. Народъ не могъ не склоняться къ убѣжденію въ гнѣвѣ боговъ и виновности Перикла, послѣ постигшаго его удара.

Болѣе чѣмъ когда-либо были омрачены умы аеянянъ.

Противники Перикла были увѣрены въ своей побѣдѣ.

Периклъ, пораженный, послѣ всѣхъ предшествовавшихъ бѣдствій, еще внезапною смертью своихъ сыновей, прекращеніемъ своего рода, впалъ въ какое-то тупое равнодушіе и не обращалъ уже никакого вниманія на ходъ общественныхъ дѣлъ. Для его враговъ настала минута нанести ему давно подготовленный, рѣшительный ударъ.

На довольно малочисленномъ народномъ собраніи было предложено дерзкою злобою и одобрено тупоумнымъ замѣшательствомъ отрѣшить его отъ должности стратега и отъ всѣхъ прочихъ занимаемыхъ имъ должностей.

Итакъ, Периклъ Олимпіецъ, послѣ десятилѣтій славной государственной дѣятельности, становился опять простымъ аѳинскимъ гражданиномъ! Неужели Діопейту суждено было одержать полную побѣду?

— Ну, а теперь, — говорилось въ народѣ, — вы, храбрые ораторы и совѣтники на пниксѣ, вы, Клеонъ, Лизиклъ и Памфилъ, становитесь во главѣ флотовъ и войскъ! берите въ свои руки бразды, вырванныя изъ рукъ властолюбиваго Перикла!

На агорѣ, дѣйствительно, неугомонный Памфилъ, собравъ вокругъ себя толпу народа, изо всѣхъ силъ старается доказать воинскіе таланты своего друга Клеона, выхваляетъ его мужество, его образъ мыслей, его способности.

Но вотъ послѣ долгихъ и горячихъ споровъ выступаетъ вдругъ какой-то бѣднякъ страннаго, полуодичалаго вида и обращается къ народу съ слѣдующими словами: — Сограждане! мы смѣстили Перикла, мы, народъ аѳинскій. И что хорошо, то хорошо; Периклъ изъ этого можетъ усмотрѣть, что у насъ въ Аѳинахъ есть еще народное правленіе. Это, скажу еще разъ, хорошо. Но скверное дѣло отрѣзать себѣ ногу въ ту минуту, когда какъ разъ собираешься бѣжать взапуски въ Олимпіи, а мы, попавъ изъ огня да въ полымя, съ коня да на пса…

— А чтобъ тебѣ этотъ песъ вцѣпился въ икры, негодяй! — перебилъ его съ яростью одинъ изъ черни.

— Замолчишь-ли ты?

— Молчать я не буду! — возразилъ говорившій. — Я такой же аѳинскій гражданинъ, какъ вы всѣ, и не боюсь никого. Я родомъ изъ Галимоса: я былъ ленточникомъ и видалъ времена получше; но когда у меня умерли отъ чумы жена и дѣти, а самъ я, лежа между трупами, какимъ-то чудомъ избавился отъ смерти, я бросилъ все и теперь переношу за деньги покойниковъ изъ домовъ на костры.

При этомъ объясненіи всѣ такъ и отшатнулись отъ него, испугавшись даже его близости.

Бывшій ленточникъ изъ Галимоса продолжалъ съ полнымъ спокойствіемъ:

— Каковъ я ни есть, но я могу похвалиться нѣкоторою опытностью въ политическихъ дѣлахъ. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ я былъ на пниксѣ въ числѣ тѣхъ гражданъ, которые рѣшили строить Парѳенонъ и выдавать плату судьямъ и посѣтителямъ театра. Я всегда исполнялъ свои гражданскія обязанности и имѣлъ въ виду общее благо, а теперь скажу вамъ, что пелопоннезцы не такіе быки и бараны, чтобы зря дать свои шкуры на выдѣлку кожевнику Клеону. А если у Перикла умерли отъ чумы два сына, то, строго судя, можно было только пожалѣть несчастнаго отца, а не поносить и преслѣдовать его, какъ человѣка, на которомъ проявился-де гнѣвъ боговъ.

— Будетъ о Периклѣ, — перебилъ ленточника Памфилъ. — Мы больше не хотимъ и слышать о Периклѣ. Онъ ни на что больше не годится. Онъ хвораетъ, какъ говорятъ. Къ чему намъ хворый человѣкъ.

— Берегись, Памфилъ! — отвѣтилъ ленточникъ. — По пословицѣ, больной левъ лечится тѣмъ, что съѣдаетъ павіана!

— Ты еще ругаешься? — закричалъ колбасникъ и поднялъ уже было ногу, чтобы пнуть своего противника.

— Ну, ну, подойди только! — крикнулъ тотъ, — я тебя такъ отдѣлаю, что шкура твоя будетъ, что твой пурпуръ! Я вырву у тебя легкія и вымотаю всѣ кишки! — Памфилъ трусливо попятился отъ прикосновенія могильщика.

— Не подходи! — закричалъ онъ, — не подходи! Не смѣй твоей зачумленной рукою касаться аѳинскаго гражданина! Не подходи, презрѣнный! Презрѣннѣйшій, наипрезрѣннѣйшій изъ людей!

— Почему же такъ? — возразилъ тотъ, осклабясь. — Можетъ быть, тебѣ придется еще терпѣть мое прикосновеніе! Такихъ молодцовъ, какъ ты, я думаю перетаскать еще не одну дюжину! Однако, скажу еще разъ: хорошо было, что мы смѣстили Перикла; пусть онъ увидитъ, что мы можемъ смѣстить его, если захотимъ; теперь же, когда онъ это увидѣлъ, будетъ лучше всего пойти къ нему и опять возстановить его во всѣхъ должностяхъ и опять довѣрить ему флотъ, потому что безъ него намъ не обойтись — второго подобнаго у насъ нѣтъ: вѣдь не всякій, кто взялъ палицу, такъ ужь и сталъ Геркулесомъ…

И дѣйствительно, кто въ Аѳинахъ желалъ войны, тотъ долженъ былъ желать и Перикла. Потидея, наконецъ, пала — вновь возникла надежда, хотя и слабая. Настроеніе непостояннаго аѳинскаго народа быстро измѣнилось.

На слѣдующій день аѳиняне стеклись на пниксѣ и полагали, что вновь довѣряются прежнему Периклу; Они ошибались…

Софоклъ былъ первымъ, который принесъ другу вѣсть о новомъ рѣшеніи народа.

— Аѳиняне возвратили тебѣ все! — сказалъ онъ, поздравляя.

— Все, — возразилъ Периклъ съ горькой усмѣшкой, — кромѣ вѣры въ нихъ, вѣры въ счастіе Аѳинъ и вѣры въ самого себя!..

— Діопейтъ все-таки торжествуетъ! — продолжалъ онъ. — Онъ только кажется побѣжденнымъ, на самомъ же дѣлѣ побѣждены мы. Ближайшей своей цѣли онъ, конечно, не достигнулъ, но что онъ и его клевреты сдѣлали и давно подготовляли, это не прошло даромъ для аѳинскаго народа!

— Не предавайся такимъ мрачнымъ предчувствіямъ, — ободрядъ его Софоклъ, — Аѳины и Эллада стоятъ еще на своей высотѣ: онѣ создадутъ еще много прекраснаго, много славы стяжаютъ онѣ еще. Не намъ жаловаться, не намъ, [которымъ было суждено, видѣть роскошнѣйшій расцвѣтъ.

— Но и червя, который засѣлъ въ этотъ роскошнѣйшемъ цвѣткѣ! — возразилъ Периклъ. — Еще не настало то время, знаменіе котораго мы уже видимъ, но тѣни мрачной будущности уже ложатся на насъ. Мы стремились къ высотѣ жизнерадостной свободы, красоты и познанія. Изъ нашихъ мечтаній осуществилось только мечтаніе красоты — всѣ остальныя разсѣялись во мракѣ и безурядицѣ. Кратковременны, кажется, жизненныя весны народовъ, и цвѣтъ ихъ вянетъ, не успѣвъ еще распуститься вполнѣ.

Такъ говорилъ въ тотъ день Периклъ благороднѣйшему своему другу. Еще разъ усилилась губительная зараза.

Была мрачная, бурная ночь. Холодомъ вѣяло отъ ущелій и съ зубчатыхъ вершинъ Пинда. Съ глухимъ гуломъ разбивались волны о каменные оплоты Пирея. Корабли въ гавани качались, трещали бревна, скрипѣли весла. Въ безлюдныхъ улицахъ Аѳинъ носились вѣтры, какъ привидѣнія, играя открытыми дверями опустѣлыхъ домовъ, завывая въ заброшенныхъ перистиляхъ. Иногда даже трудно было разобрать, что слышится: вой вѣтра или вопли и стоны по умершимъ. Надъ Парѳенономъ неслись черныя тучи. Щиты, развѣшенные по архитравамъ, дары жертвователей, стучали и гремѣли, колеблемые вѣтромъ. Раздавался крикъ ночныхъ птицъ. Исполинская статуя Аѳины-Воительницы была потрясена на своемъ гранитномъ подножіи.

Въ эту мрачную, бурную ночь, когда всѣ сидѣли по домамъ, и на улицахъ было совершенно пусто, бродилъ по городу человѣкъ въ какой-то странной тревогѣ. Это былъ Сократъ. Онъ по старой привычкѣ часто ходилъ по ночамъ, гоняясь за мыслями, или, вѣрнѣе, гонимый ими. Такъ онъ бродилъ и въ эту ночь, какъ будто стремясь къ какой-то невѣдомой цѣли.

Онъ попалъ на глухой берегъ Илисса, гдѣ догорало нѣсколько костровъ, и гдѣ, среди кучъ пепла и тлѣющихъ углей, сидѣлъ безумный Менонъ. Онъ ухмылялся, раздувалъ уголья и грѣлся, а отъ времени до времени подносилъ къ губамъ бутылку благороднаго хіосскаго вина, которую ему удалось подхватить въ какомъ-то опустѣломъ домѣ.

Тамъ и сямъ Сократъ во мракѣ спотыкался о полусгорѣвшіе, обуглившіеся человѣческіе члены.

Онъ все продолжалъ свой невѣдомый путь. Вдругъ ему почуялся запахъ фіалокъ. Онъ идетъ дальше и находитъ колодезь, обсаженный по аѳинскому обычаю фіалками. Но онѣ издаютъ какой-то странный запахъ. Обрадованный возможностью освѣжить свое пылающее чело, Сократъ наклоняется, собираясь припасть своими изсохшими губами къ водѣ; но и здѣсь глядитъ и а него смерть, и вдругъ странный запахъ фіалокъ становится ему яснымъ. Въ водѣ лежалъ трупъ, трупъ одного изъ тѣхъ несчастныхъ, которыхъ нестерпимая жажда гнала къ колодцамъ еще въ часы агоніи. Сократъ въ ужасѣ отшатнулся, по потомъ, вновь успокоившись, онъ сорвалъ одну изъ фіалокъ, долго и задумчиво разсматривалъ ее и сказалъ: «О, вы, фіалки Аттики, кто будетъ впредь прославлять васъ, если вашъ дивный ароматъ такъ мѣшается съ запахомъ тлѣнія?»

Онъ поспѣшилъ назадъ къ центру города, по улицамъ, гдѣ на вѣтру стучали двери опустѣлыхъ домовъ. Онъ взглянулъ на акрополь и увидѣлъ нависшія надъ нимъ черныя, изорванныя тучи, которыя, подобно какимъ-то зловѣщимъ призракамъ, какъ-бы носились вмѣстѣ съ кричащими ночными птицами вокругъ колосса Аѳины-Промахосъ.

И какъ будто бы самъ, гонимый какими-то призраками, Сократъ спѣшилъ все далѣе и далѣе. Вдругъ онъ очутился передъ домомъ Перикла. Онъ остановился. Какъ часто переступалъ онъ, бывало, этотъ порогъ! и сколько времени уже прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ! Онъ какъ-то безсознательно и невольно подошелъ къ двери. Онъ замѣтилъ, что она не заперта, что она какъ бы забыта, что нѣтъ присмотра. Онъ вошелъ, въ передней было пусто. Изнутри дома не слышалось ни звука. Жутко становилось среди окружающей тишины. Вотъ онъ замѣтилъ со стороны перистиля свѣтъ нѣсколькихъ тускло мерцающихъ огней. Онъ вздрогнулъ, самъ не зная почему. Но какая-то невѣдомая сила влекла его впередъ. И вотъ посреди перистиля онъ увидѣлъ поставленное ложе съ пурпуровыми подушками. На нихъ лежалъ покойникъ, одѣтый въ бѣлую одежду, съ вѣнкомъ изъ плюща на челѣ. Возлѣ смертнаго ложа сидѣла женщина съ поникшею головою, блѣдная и безмолвная, какъ статуя. Сократъ остановился поодаль. Онъ не могъ двинуться ни однимъ членомъ. Какъ безумный смотрѣлъ онъ неподвижными глазами на мертвеца и на сидящую возлѣ него женщину.

Эта, блѣдная какъ мраморъ, неподвижная женщина была Аспазія. А увѣнчанный плющемъ покойникъ на пурпуровомъ ложѣ былъ Периклъ Олимпіецъ. Скончался великій Алкмеонидъ, вождь безсмертнаго сонма высокихъ умовъ, которые прославили Грецію на вѣчныя времена — герой золотого вѣка человѣчества, вѣка, который все еще носитъ его имя, вѣка, который онъ создалъ для Эллады и съ окончаніемъ котораго онъ самъ отошелъ отъ міра.

Еще величественнѣе, чѣмъ при жизни, казалось теперь тѣло героя, сраженнаго демономъ смерти. Но та же кротость, какъ и при жизни, выражалась и теперь на его мужественномъ лицѣ. И смерть какъ будто не повергнула и не уничтожила Олимпійца, а, напротивъ того, возстановила душевно-сокрушеннаго въ полномъ прежнемъ величіи. Опять сіялъ въ чертахъ умершаго тотъ ясный покой, который былъ имъ утраченъ въ концѣ жизни, умиренъ былъ разладъ, вкравшійся подъ конецъ въ душу супруга Аспазіи.

О чемъ думала блѣдная Аспазія у смертнаго ложа Перикла?

Передъ нею проходила свѣтлая вереница прекрасныхъ, великихъ, чудныхъ воспоминаній.

Она думала о той минутѣ въ мастерской Фидія, когда огненный взоръ этого мужа впервые встрѣтился съ ея взоромъ, когда послѣ геройской борьбы за величіе и могущество Аѳинъ онъ не могъ противостоять обаянію красоты.

Передъ нею носился его образъ, какъ онъ стоялъ на пниксѣ и увлекалъ своими словами весь народъ, какъ онъ, вдохновенный высокими помыслами, ходилъ съ нею по высотамъ акрополя, радуясь при видѣ всего прекраснаго, что возникало тамъ передъ его глазами — какъ онъ, опять охваченный духомъ геройства, стяжалъ себѣ новые побѣдные лавры подъ Самосомъ, какъ онъ затѣмъ, въ восторгѣ любви, исполняя прекраснѣйшій удѣлъ человѣка, на цвѣтущей высотѣ жизни осушилъ съ ней въ Милетѣ упоительный кубокъ блаженства, какъ онъ на акрополѣ, въ виду новооконченныхъ, безсмертныхъ созданій, заключилъ съ нею союзъ, съ душою, полною великихъ замысловъ и надеждъ…

Онъ носился передъ нею во всемъ своемъ благородномъ величіи, въ своей обаятельной власти надъ всѣми окружающими, въ своей воспріимчивости и душевной теплотѣ, въ своей исполненной достоинства мужественности — онъ, соединявшій въ своей душѣ и кротость, и умъ, и геройство — онъ, первообразъ истаго эллина, которому высокій умъ и глубокая сердечность не дали остановиться на одномъ суровомъ геройствѣ, а душевная полнота и жажда дѣятельности не давали находить полнаго удовлетворенія въ изнѣженномъ наслажденіи, въ чарующемъ обаяніи красоты и любви.

Далѣе представлялся ей его образъ, какъ онъ вмѣстѣ съ нею странствовалъ по полямъ Пелопоннеза, какъ все болѣе и болѣе омрачалось его чело, какъ онъ, проникаясь тайною жизнью времени, предчувствуя наступленіе новой, мрачной будущности, скрывалъ въ душѣ глубокое чувство, пока не пересталъ, наконецъ, быть эллиномъ въ духѣ и смыслѣ красавицы, съ которою заключилъ союзъ жизнерадостной любви, и пока онъ, наконецъ, переживъ въ собственной душѣ весь ходъ эллинскаго развитія, томимый неотразимо-мрачными предчувствіями, не палъ самъ вмѣстѣ съ могуществомъ и величіемъ отчизны.

Какъ взоръ Аспазіи на лицѣ безжизненнаго Перикла, такъ покоился неподвижный взоръ Сократа на блѣдномъ лицѣ Аспазіи.

Она казалась ему воплощенною Элладою, оплакивающею лучшаго изъ своихъ сыновъ. Какъ блѣдно и какъ мрачно глядѣла въ лицѣ красавицы эта нѣкогда столь веселая Эллада!

Аспазія подняла глаза, и взоры ея встрѣтились со взорами Сократа. Это былъ долгій, долгій взглядъ, которымъ обмѣнялись они.

Это былъ долгій, глубокій взглядъ, и никакія слова не могли бы вполнѣ передать всѣхъ чувствъ, которыя были заключены въ немъ.

Они не сказали другъ другу ни слова, все было высказано въ одномъ этомъ взглядѣ.

Сократъ скрылся. Какъ призракъ явился онъ передъ нею — какъ призракъ исчезъ онъ. Одна сидѣла опять у смертнаго ложа великаго эллина неподвижна и блѣдна, какъ мраморъ, Аспазія.

Сократъ продолжалъ свое ночное странствованіе. Безъ плана, безъ цѣли бродилъ онъ по улицамъ, не считая времени, глубоко потрясенный и взволнованный.

Сила стонущей и завывающей бури улеглась немного. Еще нѣмѣе и глуше было теперь вокругъ одинокаго ночного путника. Полночь давно уже миновала. Едва замѣтная сѣрая полоска на востокѣ возвѣщала приближеніе утра. Но была еще ночь, темная ночь въ улицахъ Аѳинъ. Сквозь клочки тучъ мелькали еще на небѣ рѣдкія звѣзды.

Вдругъ Сократъ встрѣтился съ какимъ-то человѣкомъ, очевидно, собравшимся въ путь, идущимъ въ сопровожденіи раба. Лицо его было строгаго, почти мрачнаго вида. Онъ окинулъ Сократа глазами.

Сократъ взглянулъ, въ свою очередь, на него и узналъ Агаракрита.

— Куда ты въ такую позднюю ночь? — спросилъ мыслителя бывшій его товарищъ въ мастерской Фидія.

— Меня привело въ Аѳины безотложное дѣло, — продолжалъ Агоракритъ, когда Сократъ медлилъ отвѣтомъ, — но я тороплюсь выѣхать изъ зачумленнаго города. Я отправляюсь въ Рамносъ, чтобы исполнить, наконецъ, то, чего много лѣтъ уже требовали отъ меня, именно придать моей поставленной тамъ богинѣ тѣ внѣшніе признаки, которые уже безъ всякаго сомнѣнія могли бы превратить ее изъ Афродиты въ Немезиду. Я долго медлилъ, но теперь уже не могу не исполнить ихъ желанія. Пусть они болѣе не сомнѣваются, жители Аттики, что между ними стоитъ дѣйствительно Немезида, а не смѣющаяся Афродита. Я же немало обязанъ теперь этой богинѣ возмедія, которая шествуетъ хотя и медленнымъ, но вѣрнымъ шагомъ! Отмстила же она за меня той женщинѣ, которую я ненавижу! Она посѣтила домъ Перикла и Аспазіи. Недавно я слышалъ даже, что нѣсколько дней тому назадъ заболѣлъ въ чумѣ самъ Периклъ.

Сократъ поднялъ глаза, взглянулъ въ лицо Агоракриту и произнесъ тихо:

— Его не стало!

Агоракритъ былъ пораженъ какъ громомъ.

Нѣсколько минутъ прошли они молча.

— Итакъ, онъ умеръ? — спросилъ Агоракритъ.

— Я самъ только что видѣлъ его! — отвѣтилъ Сократъ глухимъ голосомъ.

Опять оба замолчали.

Наконецъ, заговорилъ Агоракритъ:

— Ты видѣлъ бездыханнаго Перикла, мнѣ же было суждено видѣть смерть Фидія въ темницѣ. Я былъ при немъ въ послѣдній часъ. Услышавъ, что онъ тяжко заболѣлъ, я поспѣшилъ къ нему. Мнѣ сказали, что онъ отказывается отъ всякаго лекарства и отъ всякой помощи. Периклъ послалъ къ нему Гиппократа, но Фидій началъ съ нимъ разговоръ объ отношеніяхъ формъ и линій человѣческаго тѣла. И на одрѣ болѣзни его занимало только то, чѣмъ и прежде исключительно были полны его мысли.

"Когда я пришелъ, ухаживающіе за нимъ темничные служители разсказали, что онъ большею частію бредитъ и уже мало кого узнаетъ. Я вошелъ и засталъ его умирающимъ. Сначала онъ какъ будто узналъ меня, но потомъ его мысли опять стали мѣшаться. Онъ все говорилъ о какихъ-то большихъ храмахъ и изваяніяхъ, о статуяхъ изъ золота и слоновой кости, о мраморныхъ фризахъ, давалъ наставленія своимъ ученикамъ, какъ бывало въ мастерской, торопилъ ихъ, бранилъ лѣнивыхъ, указывалъ, какъ докончить то или другое, и сердился, что не все сдѣлано, какъ онъ требовалъ. Нѣсколько разъ онъ звалъ то меня, то Алкамена. Наконецъ, онъ какъ будто бы остался одинъ среди своихъ великихъ созданій, и ему какъ будто бы явились его боги и богини, его Паллада Аѳина, его олимпійскій Зевсъ. И казалось, какъ будто весь Олимпъ окружалъ его въ минуту смерти, ибо онъ глядѣлъ вокругъ съ преобразившимся лицомъ, привѣтствовалъ и называлъ по имени всѣхъ боговъ. Наконецъ, осталась при немъ какъ будто бы одна Паллада Аѳина и звала его къ себѣ, ибо онъ вдругъ воскликнулъ: «Куда ты ведешь меня? Иду!» При этомъ онъ приподнялся, какъ бы собираясь встать, но голова его упала на подушку, и онъ испустилъ послѣдній вздохъ.

"Онъ умеръ, окруженный видѣніями. Онъ умеръ прекрасно, какъ можно пожелать всякому истинному эллину: ему сіялъ въ послѣднія мгновенія чудеснѣйшій свѣтъ Эллады, и боги какъ бы вознесли его на Олимпъ въ то самое время, когда на Аѳины спустилась ночь бѣдствій, которыхъ онъ такимъ образомъ не увидѣлъ, но съ яснымъ духомъ отошелъ отъ міра.

"Сначала мнѣ было страшно тяжко видѣть этого человѣка умирающимъ въ темницѣ, этого человѣка, который создалъ на акрополѣ и Аѳину Воительницу, и Аѳину Дѣву, и самый Парѳенонъ, и Олимпійца Зевса въ Олимпіи, и столько великаго, какъ никто ни до него, ни послѣ него, который прославилъ Элладу на вѣчныя времена, и который въ награду за все это въ позорѣ и одиночествѣ мрачной тюрьмы испустилъ послѣдній вздохъ.

«Но, увидѣвъ его кончину, я почувствовалъ умиленіе въ душѣ, могъ утѣшиться, и молча отошелъ, закрывъ глаза великому мастеру и поцѣловавъ его въ лобъ; мнѣ жаль было уже только Эллады и всѣхъ насъ, остающихся въ живыхъ, послѣ смерти величайшихъ и лучшихъ нашихъ соотечественниковъ!»

По окончаніи этого разсказа Агоракритъ и Сократъ прошли молча еще нѣсколько времени вмѣстѣ. Потомъ они разстались.

Агоракритъ пошелъ на сѣверъ въ направленіи къ Рамносу, Сократъ же, все еще гонимый душевною тревогою, побрелъ дальше и черезъ нѣсколько шаговъ наткнулся на горящій костеръ. На костеръ было брошено нѣсколько чумныхъ труповъ. Между ними лежалъ и безумный Менонъ. Онъ напился до безчувственнаго состоянія, и носильщики подобрали его вмѣстѣ съ трупами, среди которыхъ онъ свалился, и вмѣстѣ съ ними бросили его на костеръ.

Его собака съ визгомъ и воемъ бѣгала вокругъ костра.

Вотъ пламя схватило безумца. Въ то же мгновеніе собака прыгнула на костеръ и сгорѣла вмѣстѣ съ своимъ господиномъ.

Странное чувство овладѣло душою Сократа.

— Теперь ты свободенъ, Менонъ! — сказалъ онъ тихо.

— Теперь ты свободенъ! — повторилъ онъ еще нѣсколько разъ, съ разгоряченнымъ челомъ продолжая свой путь. — Придетъ-ли когда-нибудь время, когда всѣ рабы будутъ свободны? — размышлялъ онъ, идя далѣе. — Или всѣ свободные будутъ рабами? — прибавилъ онъ затѣмъ въ глубокомъ раздумьѣ…

Онъ вышелъ уже за предѣлы города, гдѣ загородные дома и сады аѳинянъ смѣнялись чистыми полями.

Ласточка взвилась на воздухъ, возвѣщая наступленіе дня.

Влекомый какъ бы своимъ демономъ, Сократъ дошелъ до дома, въ которомъ замѣтно было особенное оживленіе. Люди входили и выходили.

Это былъ домъ Аристона, благороднаго аѳинянина.

Сократъ остановился и узналъ, что у Аристона въ эту ночь родился сынъ. Послѣ столькихъ видовъ смерти, наконецъ, рожденіе, пробуждающаяся жизнь…

Опять какое-то загадочное стремленіе зашевелилось въ груди Сократа. Онъ зашелъ въ домъ своего друга Аристона.

Ребенокъ лежалъ въ перистилѣ на рукахъ у кормилицы. Какой-то старикъ преклонныхъ лѣтъ, похожій на предсказателя или жреца, склонился надъ нимъ своею маститою головою и разсматривалъ его внимательно. И Сократъ остановилъ свой взоръ на ребенкѣ, который обращалъ на себя вниманіе широкимъ, прекраснымъ лбомъ, лбомъ будущаго мыслителя, и на лицѣ котораго какъ будто видѣлось какое-то кроткое, возвышенное, почти не дѣтское выраженіе.

Вдругъ влетаетъ пчела, пчела съ близкаго Гиметта, одна изъ прославленныхъ пчелъ Аттики — влетаетъ и носится жужжа вокругъ ребенка и мимолетомъ слегка задѣваетъ его губки, какъ бы цѣлуя его, и сейчасъ же опять улетаетъ.

Увидя это, старикъ говоритъ: — Божественное знаменіе — этотъ поцѣлуй пчелы съ Гиметта. Изъ устъ этого ребенка нѣкогда потекутъ рѣчи сладкія, какъ медъ!

Сократъ чудесно пораженъ видомъ ребенка. Онъ не можетъ объяснить себѣ то чувство, которое залегло въ его душѣ. Но будущность скоро разъяснитъ его.

Этотъ ребенокъ, лежащій тутъ передъ глазами неугомоннаго искателя истины, этотъ ребенокъ, достигнувъ лѣтъ юношеской зрѣлости, будетъ провозвѣстникомъ новаго ученія.

Изъ его устъ потекутъ медовыя рѣчи. Но съ сладчайшимъ краснорѣчіемъ онъ будетъ проповѣдывать горчайшее ученье!

Онъ будетъ учить, что тѣло есть только темница души, и что душа, стараясь освобождаться отъ тѣла, должна стремиться къ неземному. Онъ будетъ учить, что Эросъ долженъ презирать земной міръ и долженъ возноситься въ свѣтозарное царство вѣчныхъ, сіяющихъ въ неизмѣнной красотѣ, идеаловъ…

И это ученіе найдетъ себѣ отголосокъ въ ближнихъ и дальнихъ странахъ и будетъ знаменіемъ новаго времени, и въ отголоскѣ на устахъ Галилеянина покоритъ себѣ весь міръ.

Но съ нимъ восторжествуетъ въ новомъ смыслѣ и слово метрагиртовъ и служителей Сабазія, то мрачное слово самоистязаній и самооскопленія.

Въ раздумьѣ вышелъ Сократъ изъ аристонова дома. Онъ взошелъ на вершину, съ которой открывался далекій видъ на аттическую землю и на море, облитое первымъ свѣтомъ зари.

На морѣ, вблизи мыса Суніона, онъ увидѣлъ отплывающій корабль. Не зная почему, онъ не могъ отвести глазъ отъ этого судна.

На этомъ кораблѣ плыли «сатиръ» и «вакханка» — Манесъ и Кора плыли на сѣверъ, въ новую родину.

Они покидали Элладу, тая въ груди сѣмена новой будущности, призванной воздвигнуть царство добра на развалинахъ красоты.

Они покидали Элладу, воодушевленные своей глубокой любовью.

Съ высоты залива смотрѣли они въ послѣдній разъ на городъ аѳинянъ, прощаясь съ нимъ навсегда.

Легкое, бѣлое облачко поднялось вблизи акрополя, изъ города, въ чистый ясный утренній воздухъ. Оно исходило отъ костра, на которомъ священное пламя охватило безжизненное тѣло Перикла.

Это облачко поднялось и понеслось надъ вершинами акрополя.

Манесъ и Кора слѣдили за нимъ глазами, какъ оно обвивало бѣломраморную главу твердыни Аѳины Паллады.

Но облачко разсѣялось и въ ясномъ и чудномъ утреннемъ свѣтѣ засверкали верхи Парѳенона и ново-оконченныхъ Пропилей.

Высоко воздымался надъ суетою и безурядицею Аѳинъ и смертнаго человѣчества безсмертный вѣнецъ священной горы.

Надъ развалинами бренности возвышалось въ Элладѣ нетлѣнное созданіе во всепобѣдности вѣчной, ясной красоты.

И оно какъ бы гласило: «Я возвышаюсь надъ превратностью судебъ человѣческихъ и мелкими страданіями людей. Я сіяю въ вѣкахъ. Я не измѣнюсь никогда. Я — какъ чарующій свѣтъ надъ горами Эллады, я — какъ вѣчный блескъ на водахъ ея морей!»

Къ добру и красотѣ стремятся народы.

Человѣчно и благородно добро — красота же божественна и безсмертна.

Конецъ.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", №№ 3—12, 1869