Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
АРХИМАНДРИТ МИХАИЛ править
Сильное движение, в которое приведена наша общественная и государственная жизнь, выбрасывает неожиданно на глаза всех то одну фигуру, то другую, — дотоле в безвестности или полуизвестности трудившуюся, и, продержав ее несколько минут как бы на историческом экране, снова опускает в прежнюю безвестность. Но, разумеется, хотя бы и одною ниткою эта личность уже войдет в историческое тканье нашей свободы, — и будет всегда поминаться добрым словом одними, черным словом другими. Участь прекрасная.
Около безыменной и полуанонимной группы «32 петербургских священников», подавших известную «записку» митрополиту Антонию о настоятельной нужде церковной реформы, около священника Г. С. Петрова и епископа Антония, прямо и резко ставших на сторону свободы, и нескольких членов-священников в первой Государственной Думе, потерпевших за произнесенные там речи, в декабре месяце шумно пронеслось в печати и обществе имя архимандрита Михаила, печатно заявившего, что он по убеждениям своим принадлежит к «народно-социалистическому направлению», и за это претерпевшего известную «расправу в 24 часа». Увы, «Христос» его не защитил, а полицейский справился… Обер-прокурору Синода слишком поздно разъяснили, что «народно-социалистическое направление» — это совсем не то, которое начиняет бомбы и ходит с пистолетами, что это направление совершенно мирное, к которому принадлежал и известный берлинский придворный проповедник пастор Штекер. За множеством «входящих» и «исходящих» бумаг куда обер-прокурору разбираться в партиях… И когда административная операция над монахом была уже произведена, он меланхолически произнес: «Ошибка? Как жаль! Но, впрочем, он не генерал, не тайный советник. Он монах, и дал обет послушания и терпения, и пусть перенесет все, хотя бы и без вины, как претерпел и не жаловался наш Божественный Учитель».
Хорошая фразеология. По ней, как по сказке о «белом бычке», сложено тысяча сказок и рассказов и, главным образом, подлинных историй у нас на Руси. Известно: «претерпевый до конца тот и спасен будет». Чего другого, а текстов у нас на всякий раз хватит.
Бедный архимандрит Михаил… На большом портрете в № 50 журнала «Искры» он кажется таким большим, между тем, «в натуре» он не только мал ростом, но мал до странности, до некрасивого впечатления. Над смешанною толпою гимназистов III и II классов он не поднялся бы головою, уступая ростом хорошо развитым и сравниваясь только со средними. Иметь возраст гимназиста II класса магистру церковного права, профессору, архимандриту, — конечно, это странно. При этом необыкновенная его малорослость не связывается (как это бывает) ни с каким недостатком организации, горбом и проч. Как будто лет около 13 он вдруг и беспричинно перестал расти, — растя дальше в мозг, в дух, в воображение, в чувство. Всего этого у него много. Может быть, причина остановки роста была, но не анатомическая, не заключенная в уродстве строения, а, так сказать, физиологическая, лежавшая в дефекте физиологических отправлений.
И тельце его, лицо — все маленькое и страшно худое. Над этим крошечным телесным объемом ширится как будто чужая какая-то, не на него сшитая монашеская ряса и нормальной величины монашеский клобук, но при широком крепе, около него драпирующемся, кажется, что вот-вот голова его юркнет в этот клобук или клобук опустится книзу и покроет всю голову до губ. Почему-то на портрете этого не кажется (я на него смотрю сейчас), но «в натуре» все боишься, что он провалится в свою широкую одежду, и она закроет его всего, с лицом и сапогами, а посох монашеский он сам потеряет и не останется от «отца Михаила», такого милого и живого, ничего, кроме одежды и воспоминания.
Я сказал: «такого живого» — и перехожу к главной его черте. Как известно и как само собою понятно, сан «архимандрита» довольно степенный и требует медлительности и важности движений, поз и положений. «Архимандрит» — это что-то сонное, или больное, или умирающее, полуумирающее. Если он «умирает» или «полуумирает», то он «свят»; если он сонный, то «все, как следует». Архимандрит Михаил решительно перескочил через эти «оглобли», в которые у нас запряжен монашеский чин; перескочил и понесся и донесся до высылки его из Петербурга. Но первый шаг этой «неладности» заключается просто в его живости, в благородной человеческой живости, впечатлительности, в отсутствии сана, поз и манер. С этим, конечно, гармонирует его психология, но ранее всего — физиология. Он всегда, ежеминутно, страшно возбужден, и кажется или хочется думать, что эта его возбужденность имеет что-то родное с приостановившимся в 13 лет ростом. Он не умеет оставаться недвижным: губы, глаза, лицо, плечи, ноги — все шевелится, поводится, «перебирается по жилкам» и решительно не может «стать в форму». Не «формальный человек» — это главная его особенность, для меня — лучшая его особенность! Сидеть он может на месте, только тогда и только пока длится нужный или интересующий его разговор; стоять на месте может только пока произносит речь. Все остальное время он выполняет какие-то нужные ему намерения: поговорить с одним, спросить о другом, позаботиться о третьем. Четвертая его забота, напр., лежит вне дома, в котором он находится; тогда неожиданно для всех присутствующих он надевает или, скорее, набрасывает на себя «летучую мышь», как мысленно называешь его широкий с крепом клобук, и, наскоро сунув всем присутствующим руку, выбегает из квартиры. Не забуду, как раз я вышел его проводить на площадку 4-го этажа, на котором я жил: от. Михаил, тогда еще иеромонах, забил такую «дробь» по лестнице с ее восемью заворотами, как будто это торопился гимназист II класса от наказания или к пирогу. Кажется иногда, что от. Михаил находится вечно между «наказанием» и «пирогом». Его что-то вечно трясет, манит или пугает, приводит в гнев или умиляет. Но гнев его — не сильный; умиление его гораздо длиннее, и это — глубоко благородная в нем черта.
Мне нужно было зачем-то его видеть, и я зашел в его академическую квартиру. Он читал лекцию, и мне пришлось его прождать целый час. Две большие, почти огромные комнаты. Первая не знаю, чем была, вроде приемной; на полу второй комнаты, в ящике и без ящика, лежали какие-то непереплетенные книги. Их было так много, что они закрывали 1/3 пола. Я присел, — и первое, что мне попалось в «растерзанной» книге, с вырванной серединой и без заглавия, — это размножение растений. Я стал читать, и было так интересно и, с моих точек зрения, важно, что, — не ожидая встретить этих нужных сообщений в другом месте, — я вырвал всю статью и положил в карман себе. Да не осудит меня читатель: я не делал никакого вандальства или, точнее, я только продолжал то вандальство, которое начал уже сам хозяин. Книга была действительно полуразорвана и не цела, и хозяин, очевидно, тоже ее откуда-то «захватил на ходу», не дочитал или полупрочитал и кинул. Впрочем, этих кинутых на пол книг было половина всех, находившихся в комнате. Остальные лежали на окнах, на стульях; не помню, был ли книжный шкап. В составе книг были по медицине, путешествия, богословие, журналы, романы, гинекология; передо мною был какойто Парацельс-монах, который размышлял и писал, или хотел бы писать «de omni re scibile», «обо всякой познаваемой вещи». На столе лежала рукопись какой-то драмы с мужскими и женскими персонажами. «Откуда монах может знать театр и театральное?» — подумал я. Да, монах не может знать, но Парацельс должен интересоваться, а тут Парацельс явно перерастал монаха. Самовар на столе не был убран, стакан — не выпит, с кружком спитого лимона на дне; коробка с финиками начата; на окне, раскатившись, лежали апельсины. Около стола и на столе было мокро. Чайного полотенца, как и салфетки, на столе не было.
— Парацельс или свинья, и не знаю, которого больше, — бормотал я. Да простит мне о. Михаил, — как он мне и многое прощал, — это выражение. Пишу для полноты, и резкое выражение пусть будет поставлено в минус мне, а не ему.
— Женщину, женщину бы сюда, — домовитую, с полотенчиком, в чистом фартучке, с крепко заплетенною косою, не простоволосую, миловидную, аккуратную, зоркую, неутомимую! — продолжал я размышлять, и, все дивясь, подошел к кровати.
Под подушкой была заткнута книга. Около кровати — стул и на нем загашенная в ночь свеча и книги же; около кровати — книги. Одеяло не было задернуто; оно, вместе с простынею, являло до того искомканный, какой-то «истертый» и «протертый» вид, точно тут — говоря по-простонародному — «черти в свайку играли». «Ах, хозяйки нет у профессора: высекла бы она его за проказы, высекла да и приласкала потом». Я был в академии, ученом учреждении, и в квартире профессора, со следами везде именно профессуры, и чуть-чуть, краешком ума, помнил, что он вместе с тем и монах. Этим объясняется ход моей мысли. Но в этой комнате я ярче, нежели когда-нибудь, почувствовал, до чего ненормально, до чего неэстетично разделение полов в жизни, в быту, в каждой биографии, в каждом доме. И я донесу до слуха читателя одну мысль, совершенно просто и серьезно сказанную, какую с удивлением выслушал от одного епископа, притом (кажется) совершенно чистого по этой части, но без pruderie[1]:
— Монаху без бабы никак нельзя.
Кажется, он хотел сказать об экономке, о бонне, о чистоте и приветливости всего вида монашеского жилья; он не хотел ни обвинять, ни клеветать, ни соблазнять. Просто он сказал факт; просто он вздохнул, но вслух; а я подслушал вздох и не передал бы его читателям, если бы глубочайше не сочувствовал этим словам. Этот «жеваный» вид постели о. Михаила, это «свинство» около стола, — все говорило, шептало, кричало о тех епископских словах, чуть внятно выговоренных. И для меня, для которого «безбрачие по обету» есть только религиозное преступление, борющееся против божественного заповедания: «плодитесь, множитесь», — для меня эти слова епископские есть только возврат к наивной и детской покорности воле Божией. Не забудем, что ап. Павел, давший девственные идеалы христианству, оговорился в конце, что это он дает их от себя: «О девстве (говоря) я не имею повеления Божия». Но общины христианские двинулись по этому частному и человеческому указанию пламенного апостола, забыв или закрыв глаза на то, что этим оне выступили против основного, главного и первого заповедания Божия, сказанного сейчас после сотворения человека, еще в раю и в невинном состоянии человека. Монашество объявило «заповедь Божию» вне Бога, т. е. оно объявило какой-то свой частный человеческий институт «божественным»… И так это искажение прошло века, дошло до нас и сморщило, исказило, перекроило «по-своему» весь план церкви, весь дух ее, вплоть до этих наших дней, когда гордые епископы не принимают «в совет с собою» вообще всех «женатых людей», никого из «семейных», ни мирян, ни даже священников… Гордыня и злоба, выросшая из изначального и гордого семени бракоборства, богоборства.
В наше время относительной свободы я имею право сказать это; в наше время свободы религиозной совести я имею право сказать, что белому духовенству давно пора переместить поле споров с угнетающим его епископством, поднять речи не против монахов и их частных личных недостатков, против способов их администрации, но против монашества как принципа и идеи. Здесь они будут гораздо сильнее. Здесь за ними Бог, Божеское слово.
Все эти соображения я привожу для оправдания себя в том простом и сердечном согласии, каким внутренно ответил на приведенные выше епископские слова, о которых, позднее расспрашивая, я узнал, что это — обычный в мужских монастырях афоризм. «Зачем здесь нет женщины?» — думал я, оглядывая квартиру профессора. Но о. Михаил — он монах «по зову Господню». Хотя он много писал и публично говорил о таинстве брака, говорил с глубоким сочувствием к семейной жизни и пониманием ее, и отнюдь без монашеских тенденций, но говорил он это со стороны, как «пастырь добрый, полагающий душу за овцы». Сам лично он монах по психологии и, может быть, монах по физиологии: живой, как огонек в ночи, — он то мигает, то тлеет, то ярко вспыхивает пламенем «церковным, святоотеческим, вселенско-соборным», — без всяких перекраиваний церкви, выступая — в лекциях и в печати — ревностнейшим апологетом «свято-отеческого строя» церкви византийской. Исключение его из академии и высылка из Петербурга есть потому недоразумение приблизительно такое же, как если бы Кронштадт изгнал от себя о. Иоанна Кронштадтского.
КОММЕНТАРИИ править
РС. 1907. 6 янв. № 4. Подпись: В. Варварин.
…в № 50-м журнала «Искры»… — Иллюстрированный художественно-литературный еженедельник «Искры» выходил в Москве в 1901—1917 гг. в качестве воскресного приложения газеты «Русское слово»; на обложке (№ 50, 17 дек. 1906 г.) — портрет: «Архимандрит Михаил, лишенный профессорской кафедры в С.-петербургской духовной академии». Фото К. К. Булла.
…ап. Павел: «о девстве (говоря) я не имею повеления Божия»… — 1 Кор. 7, 25.
- ↑ лицемерие (фр.).