Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
АРИНА РОДИОНОВНА
правитьО «минутных друзьях» Пушкина, о минутных возлюбленных, о собутыльниках, сотрапезниках, о литературной мошкаре, вившейся вокруг него, о людях, видавших его раз в жизни, о людях, с которыми он однажды помылся в бане, знаем мы много, иногда слишком много. То же — о крупных и мелких врагах, отравлявших жизнь его изо дня в день. А вот о той, которая любила его так беззаветно и бескорыстно, о той, кому он столь многим обязан, кого сам любил верно и крепко, вернее возлюбленных, крепче матери, — мы знаем гораздо меньше, чтобы не сказать — слишком мало.
Странно: не знаем даже ее фамилии. Так и осталась она в истории российской только с именем и отчеством, как жены и матери былинных богатырей, как сами богатыри: Мамелфа Тимофеевна, Настасья Микулишна, Ульяна Васильевна, — Арина Родионовна. Что ж, может быть — так ей и пристало. Явилась из толщи народа русского, с песней и сказкою на устах прошла перед нами — и сама стала наполовину сказкою. Она почти легендарна, как легендарны Баян, Гомер, Оссиан… Когда родилась и когда умерла, мы не знаем в точности.
Абраму Петровичу Ганнибалу («арапу Петра Великого») в бывшем Софийском (впоследствии Царскосельском) уезде Петербургской губернии принадлежали мызы: Елицы, Тайцы, Суйда, Руново и Кобрино. Арина Родионовна была уроженкой Кобрина, которое находилось около нынешней Гатчины, тогда еще не существовавшей. Как видно из позднейшего перечня крестьян сельца Михайловского, в 1825 году Арине Родионовне был 71 год, т. е. родилась она, вероятно, в 1754 году, при Елисавете Петровне. Вся молодость ее прошла в Кобрине. Там она вышла замуж (о муже ее ничего не известно), там родила четверых детей, там же и овдовела.
Прадед Пушкина, Ибрагим, выйдя в отставку, долго жил в Суйде, в пяти верстах от Кобрина. Там он и умер в 1781 году, т. е. когда Арине Родионовне было 27 лет. Несомненно, ей доводилось видеть «арапскую рожу» черного своего барина.
От Ибрагима имение перешло к его сыну, Осипу Абрамовичу. Когда Осип Абрамович бросил жену свою, Марию Алексеевну, последней отдана была на воспитание ее малолетняя дочь, Надежда Осиповна, и предоставлено во владение Кобрино. В 1796 г. Надежда Осиповна вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина, а в следующем году родилась у них дочь Ольга, к которой и была приставлена кобринская крестьянка Арина Родионовна, уже и ранее того служившая няней у родственников Марии Алексеевны. С той поры жизнь Арины Родионовны навсегда была связана с жизнью пушкинского семейства.
В 1799 г. Мария Алексеевна Ганнибал продала свое Кобрино и на вырученные деньги приобрела подмосковное сельцо Захарово. Тогда-то все семейство Пушкиных и переехало в Москву, где в том же году родился Александр Сергеевич. Арина Родионовна стала и его няней, — а впоследствии нянчила всех прочих детей Сергея Львовича и Надежды Осиповны. Всего питомцев Арины Родионовны было восемь человек, но лишь трое из них, Ольга, Александр и Лев, выжили. Прочие скончались в младенчестве. Арина Родионовна их звала «занавесные Пушкинята», потому что Надежда Осиповна, кормя детей, имела обыкновение чем-нибудь занавешивать им глаза.
При продаже петербургского имения Арина Родионовна, записанная по Кобрину, получила со своими детьми вольную, но не пожелала ею воспользоваться. Точно так же и впоследствии, когда в 1811 году было, в свою очередь, перепродано Захарово, она отклонила предложение выкупить семейство своей дочери Марьи, вышедшей за захаровского крестьянина. «Я сама была крепостная, на что вольная!» — сказала она.
После продажи Захарова перебралась она в новое пушкинское гнездо, в ставшее знаменитым село Михайловское, Псковской губ., Опочецкого уезда. Из ее питомцев одни давно умерли, другие выросли, — а старая няня жила и жила в Михайловском. К этому периоду ее жизни мы еще вернемся: для нас он важнейший. Теперь же, забегая вперед, скажем, что после того, как прощенный Пушкин получил возможность покинуть Михайловское, Арина Родионовна жила то в Михайловском, то у родителей Пушкина, в Петербурге. Когда и сколько раз она туда ездила, в подробностях не известно. Мы только знаем, что в ноябре 1826 г. она была еще в Михайловском, в середине января 1827 г. уже находим след ее в Петербурге: в это время бар. Дельвиг писал Пушкину из Петербурга: «Нынче буду обедать у ваших… Увижу твою нянюшку». К марту месяцу она вернулась, как видно из ее письма к Пушкину. Летом того же года мы застаем Арину Родионовну еще в деревне: 31 июля Пушкин пишет оттуда Дельвигу: «Что твоя жена?.. Няня ее цалует, а я ей кланяюсь». Летом 1828 года Арина Родионовна снова была в Петербурге, где тогда жил и Пушкин. Это видно из письма Вяземского к Пушкину от 26 июля: «Ольге Сергеевне мое дружеское рукожатие, а Родионовне мой поклон в пояс». Однако на сей раз ей, вероятно, уже не суждено было воротиться в Михайловское: в конце 1828 года, 74 лет от роду, она скончалась в Петербурге, в доме своей питомицы Ольги Сергеевны, к тому времени уже вышедшей замуж. Точная дата ее кончины, как мы уже говорили, не сохранилась.
Резанный на слоновой кости портрет ее, работы Я.Серякова, — профиль пожилой женщины с маловыразительным лицом, — подарен Пушкинскому Дому М.Горьким. Возможно, что этот портрет и недостоверен. По рассказу Вульф-Осиповых, была она «старушка чрезвычайно почтенная, лицом полная, вся седая». Носила очки.
О судьбе ее детей, которых было два сына и две дочери, мы тоже ничего не знаем. Только имя дочери Марьи дошло до нас, и с этой Марьей мы еще раз на мгновение встречаемся в пушкинской биографии. С. П. Шевырев в своих воспоминаниях о Захарове рассказывал (в 1850 г.): «В сельце до сих пор живет женщина Марья, дочь знаменитой няни Пушкина, выданная за здешнего крестьянина. Эта Марья с особенным чувством вспоминает о Пушкине, рассказывает о его доброте, о подарках ей, когда она прихаживала к нему в Москву, и между прочим об одном замечательном обстоятельстве: перед женитьбой Пушкин приехал в деревню (которая уже была перепродана) на тройке, быстро обежал всю местность и, кончив, заметил Марье, что все теперь здесь идет не по-прежнему».
Кроме будущего поэта на руках у Арины Родионовны за короткое время перебывало еще семеро «Пушкинят». Вероятно, она неподолгу нянчила каждого в отдельности: их рано сдавали на руки гувернанток и гувернеров. Арина Родионовна переходила от старшего к младшему. Нет никаких оснований думать, что маленького Сашу она как-нибудь особливо любила иль выделяла из числа прочих своих питомцев. Ходила за ним так, как за всеми, служила верой и правдой — и только. Уезжая в Лицей, одиннадцатилетний Пушкин расставался с нею на целых тринадцать лет. В памяти своей он увез очень странный образ няни, к которому мы еще вернемся. Сейчас только заметим, что в первоначальных воспоминаниях Пушкина о няне мало признаков особой житейской привязанности и личной близости.
Эти воспоминания, быть может, важнее привязанности, но они всецело остаются в области поэзии. Ранних писем Пушкина к родителям и к сестре мы не знаем. Но писем к брату Льву Сергеевичу, за время разлуки с Ариной Родионовной, имеем целых четырнадцать — и ни в одном нет ни слова о няне, ни вопроса о ней, ни привета — ничего. Вряд ли это случайно. Личную любовь к няне Пушкин приобрел позже.
Расстался ребенком. Встретился в 1824 г., когда, пересосланный из Одессы в Михайловское, приехал туда взрослым человеком, с глубокими и неизлечимыми сердечными ранами, с разуверением в дружбе, в любви, в человечестве, в революции. Приезд был печален. В Михайловском, кроме няни, Пушкин застал родителей, сестру и брата. Тотчас разразилась бурная ссора с отцом, после чего родители уехали в Петербург, увезя брата и сестру. Пушкин остался вдвоем с няней. Началось двухлетнее «михайловское сидение», отмеченное сперва приступами отчаяния, потом — более умиротворенной грустью.
Как всегда, Пушкин начал искать вкруг себя друзей. Он любил и шум, и одиночество, но, кажется, больше всего любил их смену, быстрые переходы от одного к другому. Вскоре сжился, сблизился с тригорскими соседками, которые сперва показались ему «несносными дурами». Перекипел любовью к заезжей прелестнице Керн. Водил беседы с Вульфом, то «важные», то вальмонические. Познакомился с Языковым. Ездил по соседям, игрывал в карты. Лицейские приятели — Пущин, Горчаков, Дельвиг — его посетили. Как будто два года прошли вовсе уж не в такой пустыне. Но все это были только заплаты на его одиночестве. Он тосковал. Находил настоящее утешение только в работе — ив няне. Тут-то и началась его настоящая любовь к Арине Родионовне. Уже в декабре 1824 года он пишет одному знакомому: «…целый день верхом — вечером слушаю сказки моей Няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно». Месяцев через семь — сообщает Н. Н. Раевскому: «Je n’ai à la lettre d’autre compagnie que ma vieille bonne et ma tragédie».
К этой же поре относится и след первой заботы Пушкина о няне. В Михайловском была домоправительница Роза Григорьевна, воровка и грубиянка. В начале 1825 года Пушкин писал брату: «Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен был я вынести. А то бы она уморила Няню, которая начала от нее худеть».
Флигель, где жил он с нянею, был невелик и убог. Е. И. Осипова-Фок рассказывает: «Я девочкой не раз бывала у Пушкина в имении и видела комнату, где он писал. Художник Ге написал на своей картине: „Пушкин в селе Михайловском“ совсем неверно. Это — кабинет не Александра Сергеевича, а сына его, Григория Александровича. Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсе простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный; на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки. И книг у него своих в Михайловском почти не было».
Няня управляла скудным домашним обиходом. Зимою переводила Пушкина в свой флигелек, чтобы не отапливать барский дом. Под ее же началом была и девичья, где трудились молоденькие крепостные швеи. Пушкин сюда заглядывал — и небескорыстно: его роман с одною из няниных поднадзорных ныне общеизвестен. Может быть, был и не один. П. Е. Щеголев по этому поводу пытается представить Арину Родионовну чем-то вроде лютого гаремного стража. На самом деле, конечно, просто жалела она скучавшего Пушкина и легко смотрела на то, как он скрашивает свой горький досуг. Крепостная «девичья честь» ценилась невысоко. Няня для Пушкина не пожалела б и родной дочери: чтила его, как властелина и барина, любила, как своего выходыша. Готова была баловать, чем могла, — только и баловать было почти нечем.
Долгие годы жила она верной рабой. Жизнь личную давно позабыла. Заботы о барских детях да барском добре наполняли ее однобразное существование в деревенской глуши, летом — среди пологих зеленых скатов Опочецкого уезда, зимою — в его глубоких снегах. «Вся тварь разумная скучает», — это тогда же сказано, в Михайловском. Скучал Фауст, скучал Пушкин, по-своему скучала и няня Арина Родионовна. Скрашивала скуку сказками, песнями, прибаутками — да еще исконной российской утехой: охотница была выпить. В зимние вечера выпивала с Пушкиным: каждый глушил свою скуку:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей!
Это сквозь слезы писано. — А иногда выпивали на радостях. Когда приезжал Пущин — осушили две бутылки шампанского и попотчевали Арину Родионовну. Она участвовала и в пирушках с Языковым, который в стихах на смерть ее вспоминал впоследствии:
Мы пировали. Не дичилась
Ты нашей доли — и порой
К своей весне переносилась
Разгоряченною мечтой;
Любила слушать наши хоры,
Живые звуки чуждых стран,
Речей напоры и отпоры
И звон стакана о стакан!
Уж гасит ночь свои светила,
Зарей алеет небосклон;
Я помню, что-то нам про сон
Давным-давно ты говорила.
Напрасно! взял свое токай,
Шумит удалая пирушка.
Садись-ка, добрая старушка,
И с нами бражничать давай!
При всем том она умела заставить себя уважать. Недаром Вяземский на письме кланяется ей «в пояс». Баронессе Дельвиг она шлет поцелуй, как равная. И как равная, принимала она участие в беседах, причем была, по слову того же Языкова,
Как наша молодость, вольна,
Как полнолетие умна
И как вино красноречива.
Узнав о том, как прощенный Пушкин был внезапно увезен фельдъегерем из Михайловского в Москву, Дельвиг, вслед за поздравлениями, не забывает прибавить: «Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою?»
Он верно угадал тревогу Арины Родионовны. В вечер перед отъездом Пушкин был у своих тригорских приятельниц. Часу в одиннадцатом отправился он домой, в Михайловское. М. И. Осипова рассказывает: «Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна… Она прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд».
Зато уж и встретила же она Пушкина, когда, после московских триумфов, он «возвратился вольным в покинутую тюрьму». 9 ноября 1826 года он писал Вяземскому: «Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-Богу, приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при ц<аре> Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом».
Впрочем, с этого времени его жизнь под одним кровом с няней кончилась. В последние два года перед ее кончиной Пушкин только встречался с нею при наездах своих в Михайловское, да в Петербурге, когда она туда ездила. Но мысль его то и дело к ней возвращалась:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня…
Она же писала ему письма, деловитые и любовные:
Милостивой Государь Александра, Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом из новым, сщастием; ижелаю я тебе любезнному моему благодетелю здравия и благополучия; а я вас уведоммляю, что я была в Петербурге: й об вас нихто — неможит знать где вы находитесь йтвои родители, овас соболезнуют что вы к ним неприедете; а Ольга Сергеевнна к вам писала при мне соднною дамою вам известнна а мы батюшка от вас ожидали, писма когда вы прикажите, привозить книгй нонемоглй дождатца: то йвозномерилис повашему старому приказу от править: то я йпосылаю, больших й малых книг сщетом 134 книгй Архипу даю денег 90 рублей: присем любезнной друг яцалую ваши ручьки с позволений вашего съто раз и желаю вам то чего йвы желаете йприбуду к вам с искренным почтением Аринна Родивоновнна.
А вот другое письмо, которое, как справедливо указал Н. О. Лернер, Пушкин отчасти использовал в письме няни Дубровского:
Любезной мой друг Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна — вы у меня безпрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, то забуду вас и ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тоже меня не забывает. Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю. Наши Петербур. летом не будут: оне все едут непременно в Ревель — я вас буду ожидать и молить Бога, чтоб он дал нам свидеться. Праск. Алек, приехала из Петерб. — барышни вам кланяются и благодарят, что вы их непозабываете, но говорят, что вы их рано поминаете, потому что оне слава Богу живы и здаровы. Прощайте мой батюшка, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила: поживи, дружочик, хорошенько, самому слюбится. Я слава Богу здарова, цалую ваши ручьки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна.
В творчестве Пушкина образ Арины Родионовны движется по двум линиям, совпадающим лишь отчасти. К первой из них относятся непосредственные обращения к няне и конкретные воспоминания о ней. Еще в лицейском стихотворении «Сон», вспоминая раннее детство, Пушкин говорит:
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей.
Когда в чепце, в старинном одеяньи.
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
Позже, на юге, набрасывая вторую главу Онегина, Пушкин те же черты придает изображению ларинской няни:
Ни дура Английской породы,
Ни своенравная Мамзель,
В России по уставу Моды,
Необходимые досель,
Не стали портить Ольги милой
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель,
Она же ей стлала постель
Она ж за Ольгою ходила,
Бову рассказывала ей,
Чесала золото кудрей,
Читать «Помилуй мя» учила,
Поутру наливала чай
И баловала невзначай.
В пору михайловской ссылки и позже, глубоко привязавшись к Арине Родионовне, Пушкин постоянно говорит о ней словом, задушевнее и любовнее которого вообще нет в его словаре. Мы уже приводили отрывок из письма, где он называет няню единственною своей подругой. «Доброю подружкой» зовет он ее и в «Зимнем вечере». В четвертой главе Онегина он говорит:
Но я плоды своих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей.
И впоследствии снова: «Подруга дней моих суровых»…
После смерти Арины Родионовны, в 1835 г., он пишет жене: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей…» А в набросанной тогда же элегии вспоминает годы наибольшей близости с Ариной Родионовной:
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора,
А вечером, при завыванье бури,
Ее рассказов, мною затверженных
От малых лет, но никогда не скучных.
Но, быть может, самое трогательное упоминанье о няне им зашифровано в восьмой главы Онегина. Дело в том, что ларинская няня была жива до отъезда Татьяны в Москву, чем и кончается седьмая глава. Умри няня раньше, до отъезда Татьяны, это событие, важное в жизни семейства, было бы отмечено своевременно. Следовательно, самая мысль о кончине ларинской няни пришла Пушкину в голову уже после окончания седьмой главы, т. е. после 4 ноября 1828 г. — и несомненно в связи со смертью Арины Родионовны, «оригинала няни Татьяны». И вот уже в восьмой главе, в последнем разговоре с Онегиным, Татьяна говорит ему о смиренном кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…
Таким образом, няня Татьяны и Ольги умирает одновременно со своим оригиналом.
Вторая линия отражений Арины Родионовны в поэзии Пушкина сложнее и, может быть, глубже.
Еще во дни младенчества Арина Родионовна «пленила слух» Пушкина сказками и песнями. Но ее прямое и ближайшее влияние сказалось только после Михайловского. По словам Анненкова, няня была «посредницей в его сношениях с русским сказочным миром». В 1824 году он сам писал брату: «…вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма».
Не могу вдаваться в подробности. Несомненно лишь то, что в тетрадях Пушкина находятся семь сказок, записанных со слов няни. Из них три послужили для создания «Сказки о царе Салтане», «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» и «Сказки о попе и работнике его Балде». Пролог «Руслана и Людмилы» тоже заимствован у Арины Родионовны. Сказка «Жених» имеет, вероятно, тот же источник. Кроме сказок, сохранились записи народных песен, общее влияние которых на язык, стих и стиль Пушкина не поддается учету. Заметим, однако, что следы этих записей несомненно имеются в Евгении Онегине (песня девушек), в «Песнях о Стеньке Разине», может быть — в самой мысли заняться историей пугачевщины и, следовательно, — в создании Капитанской дочки. Таким образом, Арина Родионовна, эта «личность полуграмотная и ровно ничем не замечательная, в сущности, кроме сообщаемых ею россказней о богатыре Еруслане Лазаревиче, царе Салтане и прочих, в этом роде, народных басен» (так о ней выражается Павлищев, неумный племянник Пушкина), была истинною водительницей многих пушкинских вдохновений. Замечательно, что сам Пушкин давно предчувствовал это.
Постоянно черпая материал из ранних произведений для более поздних, уже в 1821 г. Пушкин внезапно придал изображению старой няни условные атрибуты античной Музы, которую с чужих слов воспевал в Лицее. Стихотворение «Наперсница волшебной старины» совершенно исключительно тем, что в нем старушка-няня и прелестная дева-Муза являются как два воплощения одного и того же лица. В свою очередь, из этого неоконченного стихотворения вылилось, как я показал в одной из своих работ, стихотворение «Муза»: «В младенчестве моем она меня любила…» Таким образом, можно сказать, буквально и не играя словами, что Арина Родионовна с давних пор в представлении Пушкина была лицом полуреального, полумифического порядка, существом вечно юным, как Муза, и вечно древним, как няня. Понятия няни и Музы в мечтании Пушкина были с младенчества связаны, и когда позже, в Михайловском, он то сам читал Арине Родионовне свои стихи, то заслушивался ее песен — это было то самое, о чем говорится в «Музе»:
Сама из рук моих свирель она брала:
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.
Арина Родионовна была воплощением Русской Музы. Вот почему так влекло к ней поэтов: Вяземского, Языкова, Дельвига. И «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит» — будет живо о ней предание.
1929
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые — Возрождение, 1929/1315 (7 января), с подзаголовком: Скончалась в конце 1828 года.
«<…> не знаем даже ее фамилии» — позже стали известны и ее фамилия, и даты рождения и смерти: Яковлева Арина Родионовна (10 апреля 1758-31 июля 1828); муж ее — Федор Матвеев (ум. 1802); Пушкин знал их детей — Егора (род. 1782), Надежду (род. 1788), Марию (род. 1789), Стефана (род. 1798).
«В 1799 г….» — точнее о бабушке и фактах ранней жизни Пушкина см.: Летопись жизни и творчества (Москва, 1999).
«<…> портрет ее <…> подарен Пушкинскому Дому М. Горьким» — ср. заметку Н. И. Грановской «Рисунок Пушкина. Портреты Арины Родионовны» в изд.: Временник Пушкинской комиссии, 1971 г. (Ленинград, 1973), сс. 27-30.
«По рассказу Вульф-Осиповых…» — цит. по примечанию Модзалевского в изд.: Пушкин. Письма, том I, с. 366.
«С. П. Шевырев в своих воспоминаниях о Захарове…» — рассказы Шевырева были записаны в 1850—1851 годах для П. В. Анненкова, использовавшего их в Материалах для биографии А. С. Пушкина.
«Уже в декабре 1824 года…» — цитируется письмо Пушкина (дат. около 9 декабря 1824 г., из Михайловского в Одессу) Д. М. Шварцу, одесскому знакомому, чиновнику особых поручений при М. С. Воронцове.
«Месяцев через семь…» — цитируется письмо, дат. второй половиной июля (после 19) 1825 г. («<…>ma tragédie» — «Борис Годунов».)
«В начале 1825 года…» — цит. письмо, дат. конец февраля 1825 г.
«Е. И. Осипова-Фок рассказывает…» — цит. по кн. В. Вересаева Пушкин в жизни, том 1, глава VIII («В Михайловском»).
«<…> его роман с одною из няниных поднадзорных ныне общеизвестен» — см. заметку 49 и примеч. к ней (ПхП, 1924) в настоящем издании.
«П. Е. Щеголев <…> пытается представить Арину Родионовну…» — в работах «Крепостная любовь Пушкина» в ж. Красная нива, 16 октября 1927 г., сс. 20-21. Ср. его же «Пушкин и мужики» в ж. Новый мир, 1927, № 10 (сс. 149—169) и № 12 (сс. 162—188).
«„Вся тварь разумная скучает“…» — слова Мефистофиля в «Сценах из Фауста» (1825).
«<…> Дельвиг, вслед за поздравлениями, не забывает прибавить…» — в письме к Пушкину от 15 сентября 1826 г.
«М. И. Осипова рассказывает…» — цит. по Вересаеву, указ, соч., том 1, глава VIII.
«Она же писала ему письма…» — от 30 января 1827 г. из Михайловского (писано под диктовку рукою малограмотного неизвестного), и от 6 марта 1827 г. из Тригорского (писано, под диктовку, А. Н. Вульф).
«<…> как справедливо указал Н. О. Лернер…» — см. его заметку «Арина Родионовна и няня Дубровского» в изд.: Пушкин и его современники, 1908, т. II, вып. VII, сс. 68-72.
«<…> он пишет жене: „В Михайловском нашел я все по-старому…“» — в письме от 25 сентября 1835 г. из Тригорского.
«<…> в набросанной тогда же элегии…» — цитируется черновой автограф стих. «… Вновь я посетил» (26 сентября 1835 г.).
«По словам Анненкова няня была „посредницей с его сношениях с русским сказочным миром“» — см. Материалы, с. 119. О сказках Пушкина Ходасевич писал, по-видимому, единственный раз в рецензии на поэму-сказку Марины Цветаевой «Молодец»:
Рассуждения о народности пушкинских сказок справедливы лишь до тех пор пока речь идет о сюжете и смысле. По сюжету и смыслу они народны. По сюжету — хотя бы уже оттого, что, кажется, все они (за исключением «Сказки о золотом петушке») в этом отношении прямо заимствованы из народной литературы. По смыслу же — оттого, что вместе с сюжетом Пушкин почерпнул из народной сказки ее действующих лиц, столь же традиционных, как персонажи итальянской комедии масок, — ив своих переработках оставил их носителями тех же идей и переживаний, носителями которых они являются в подлинных созданиях народной массы.
Иначе обстоит дело со строением языка и стиха. Начать с того, что народная сказка, в отличие от былины и лирической песни, почти всегда, если не всегда, облечена в прозаическую форму. У Пушкина все его девять обработок сказочного сюжета — как раз стихотворные. Вдобавок из этих девяти — только три («Сказка о попе», «Сказка о рыбаке и рыбке» да неоконченная сказка о медведях) по форме стиха в той или иной степени приближаются к образцам народного творчества. Из прочих — пять писаны чистопробнейшим книжным хореем, а шестая ямбом, да еще со строфикой, явно заимствованной из бюргеровой «Леноры» («Жених»).
Так же, как размер стиха, язык пушкинской сказки в основе своей — тоже книжный; отмеченный всеми особенностями индивидуально-пушкинского стиля, он в общем восходит к литературному языку XIX, а не к языку народного (или, как иногда выражался сам Пушкин, простонародного) творчества. То же надо сказать о преобладающих интонациях, о характерно пушкинской инструментовке, наконец — о рифмовке, лишь изредка приближающейся к той, какую мы встречаем в настоящей народной поэзии.
Поэтому, если допустить, как это иногда делается, будто Пушкин в своих сказках хотел в точности воспроизвести народную словесность, то пришлось бы сказать, что из такого намерения у него ничего не вышло, что книжная литературность у него проступает на каждом шагу, и сказки его надо не восхвалять, а резко осудить, как полнейший стилистический провал.
Но в том-то и дело, что Пушкин, почти всегда умевший осуществлять свои замыслы в совершенстве, не ошибся и на сей раз: то, что он хотел сделать, он сделал великолепно. Только сказки его не следует рассматривать, как попытку в точности повторить стиль сказок народных. Пушкин не был и не хотел сойти за какого-то Баяна. Был он поэтом и литератором, деятелем книжной, «образованной» литературы, которую любил и которой служил всю жизнь. Как бы ни восхищался он «простонародной» поэзией, в его намерения не входило подражать ей слепо и безусловно. Конечно, в свои сказки он внес не мало заимствований оттуда, но это сокровища, добытые во время экскурсий в область народного творчества и использованные по возвращении домой, в область литературы книжной. Пушкин отнюдь не гнался за тождеством своих созданий с народными. Он не пересаживал, а прививал: прививал росток народного творчества к дереву книжной литературы, выгоняя растение совершенно особого третьего стиля. В том и острота пушкинских сказок, что их основной стилистической тенденцией является сочетание разнороднейших элементов: прозаического народно-сказочного сюжета и некоторых частностей, заимствованных из стихотворного народно-песенного стиля — с основным стилем книжной поэзии. Законно ли такое сочетание? Удачно ли оно выполнено? — Только с этих двух точек зрения можно судить сказки Пушкина.
Белинский их осудил: «Они, конечно, решительно дурны», писал он. «Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им (Пушкиным) и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в таком виде, как создала ее народная фантазия; переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла».
По существу мы можем не согласиться с оценкою Белинского: такая переработка, особенно — раз она сделана Пушкиным, имеет в наших глазах самостоятельный и высокий смысл. Но надо признать, что подход Белинского верен: несправедливо осудив пушкинские создания, он все же правильно понял намерение Пушкина — дать книжную обработку сказочных сюжетов.
Как известно, Пушкин однажды дал П. В. Киреевскому собрание народных песен, сказав: «Когда-нибудь от нечего делать, разберите-ка, которые поет народ, и которые смастерил я сам». Однако разобрать это не удалось ни Киреевскому, ни кому-либо другому: наглядное доказательство того, что Пушкин когда хотел, мог подражать народному стилю до полной неотличимости. Его собственные «Песни о Стеньке Разине» почти неотличимы от записанных им. Почему же владея народным стилем в таком совершенстве, Пушкин не применил своего умения в сказках? Ответ, мне думается, возможен только один: именно потому, что хотел найти тот третий стиль, о котором говорено выше: не народный, не книжный, а их комбинацию. Изучение полученной смеси еще далеко не произведено, да и невозможно с математической точностью установить принятую Пушкиным «дозировку». Однако, основываясь на своих наблюдениях, я бы сказал, что в стиле пушкинских сказок элементы народного и книжного стиля смешаны приблизительно в отношении 1 к 3: 1 — народное, 3 — книжное.
Надо заметить, что в поисках этого третьего стиля Пушкин вовсе не был новатором. Попытки того же порядка делались и до него. В сущности, он только внес в это дело свои знания, свой вкус и свое мастерство. Это отметил и Белинский. Принципиально возражая против того, что считает «прикрашиванием» народной поэзии, о пушкинских сказках он говорит: «все-таки они целою головою выше всех попыток в этом роде наших других поэтов».
Пушкинская традиция в обработке народной поэзии утвердилась прочно. Начиная с Ершова, в точности повторившего пушкинскую манеру, пушкинская «дозировка» в смешении народного стиля с книжным сохранилась до наших дней почти без изменения, как в эпосе, так и в лирике. Даже Кольцов, сам вышедший из народа, пошел по пушкинскому (или допушкинскому) пути: по пути, так сказать, олитературивания. То же надо сказать об Алексее Толстом, о Некрасове; в наши дни — о С. Городецком, о Клюеве, Клычкове и др. Эти поэты разнятся друг от друга дарованиями, — но методологически их работы принадлежат к одной группе: книжность в них стилистически преобладает над народностью. Едва ли не единственным исключением является «Песня о купце Калашникове», в которой стиль народной исторической песни преобладает над книжным.
Только что вышедшая сказка Марины Цветаевой «Молодец» (Прага, 1925. Из-во «Пламя») представляет собою попытку нарушить традицию. Цветаева изменяет пушкинскую «дозировку». В ее сказке народный стиль резко преобладает над книжным: отношение «народности» к «литературности» дано в обратной пропорции. <…> («Заметки о стихах, I» в газ. Последние новости, 1925/ 1573, 11 июня; перепечатано полностью в изд.: СС, 83-90, том второй, сс. 353—357.)
«В 1824 году он сам писал брату…» — в письме, дат.: Первая половина ноября 1824 г., Михайловское.
«<…> так о ней выражается Павлищев…» — в кн.: Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкина Л. Павлищева (Москва, 1890), с. 4.
«<…> как я показал в одной из своих работ…» — см. заметку 47 (ПхП, 1924) в настоящем издании.
ПхП — Владислав Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина (1924; см. в первом томе настоящего издания).