Арабская сказка
Властвовал некогда в Аравии, в престольном городе Багдаде, калиф Омар.
Добр и милостив был калиф Омар, но был у него и недостаток: не умел он выбирать себе честных слуг.
Злы и коварны были его приближенные вельможи: во зло употребляли они безмерную доверчивость властелина, лишь свои выгоды блюдя ценою пота и крови народной.
И народ стонал, неся иго визиря, пашей и других коварных слуг калифа.
Уже приближалась годовщина того великого дня, когда калиф с высоты своего престола даровал множество милостей своему народу, но они не были проведены в жизнь лукавыми царедворцами потому, что им выгодно было то, от чего страдал и гибнул народ.
И дорого заплатили правоверные за свою попытку воспользоваться дарами калифа: еще тяжелее стала доля народа: он был ввергнут в бездну страданий, обид и позора.
Непосильный гнет довел его до полного отупения — и день великих милостей изгладился совсем из памяти народной.
А царедворцам это было и на руку: их цель была достигнута. И они притворились, что тоже забыли о великих милостях, дарованных калифом правоверным, лаская себя надеждой, что и калиф забыл о них, потешив немного свое царское сердце.
Но они ошиблись: калиф не забыл о них и, сидя в своем великолепном дворце, мнил свой народ наисчастливейшим под луною.
За две недели до годовщины того великого дня калиф вдруг издал приказ разослать, не медля, гонцов во все концы своего великого царства сзывать подданных по два от каждого города, по одному от каждой деревни к вечеру этого дня к себе, в царский дворец.
Этот царский зов, эта монаршая милость были полной неожиданностью для народа и произвели смятение среди правоверных, пробудив их от одеревенения, от тяжелой спячки. И потянулись вереницами правоверные, представители народа со всех концов царства подлунного в царственную столицу вселенной.
Престольный город Багдад явился очам их во всем величии и великолепии: золотым блеском горели купола мечетей, минаретов и багдадских дворцов, утопающих в зелени; гордо возвышались мраморные башни и стены города. Все это, блестя и сверкая, отражалось в водах могучего Тигра.
Ночь, мало-помалу, звездным шатром спускалась на землю. Правоверные приближались к дворцу повелителя, а дворец уже был иллюминован и горел тысячами огней, представляя собою чудное, сказочное зрелище.
Но, казалось, вся прелесть представляющейся глазам картины не производила должного впечатления на избранников народа. Скользя по ней усталым взором, они угрюмо, молча, как тени усопших, шли понурив головы.
А в застольной палате дворца уже все было приготовлено для пиршества.
Спускавшиеся с потолка золотые лампы, разливая кругом ослепительный блеск, придавали палате фантастический вид.
Золото переливалось с яркими цветами превосходных красок. Пол был устлан драгоценными коврами, на которых были разложены роскошные подушки, а на низких столах-тахтах красовались золотые блюда с разными яствами, вазы со сластями и фруктами — было много всего, чего только ни пожелала бы душа правоверного.
Старейшины народные поднимались по мраморным лестницам и тихо входили, один за другим, во дворец калифа.
Рабы вводили их в застольную палату и, по указанию рабов, они занимали приготовленные для них места.
Вдруг дворец наполнился веселыми, торжественными звуками музыки.
Дверь распахнулась, и перед глазами старейшин предстал сам властелин, калиф Омар в пышных, праздничных одеждах, с ликующим лицом, в сопровождении блестящей свиты царедворцев.
Все гости встали и, как один, пали ниц пред властелином.
Калиф медленно прошел на свое место, остановился и сказал, обращаясь к старейшинам:
— Привет вам мой, избранники народа! Радуйтесь и веселитесь со мною, правоверные! Сегодня, как вам известно, исполнилась годовщина того великого дня, когда я облагодетельствовал вас, народ мой, своими милостями. Я созвал вас на пир: хочу видеть ваши ликующие лица! Хочу, чтобы этот день праздновался шумно в подлунном царстве моими подданными из года в год! Пусть слава калифа Омара далеко гремит! Пусть память о нем вечно живет в народе!
Радостные клики покрыли последние слова калифа, но клики эти исходили не из уст народных старейшин, а из толпы лукавых царедворцев.
Обман блестяще им удался и прошел незамеченным для калифа.
Калиф сел.
Его примеру последовали вельможи, соблюдая старшинство, и гости.
Начался пир.
Взгляд калифа случайно упал на двух, близ сидящих старейшин и, вдруг, удивление и гнев пробежали по его чертам.
— Что я вижу!? — воскликнул он, переводя свой взгляд с одного подданного на другого. — Ваши лица так же мрачны, как и ваши одежды, кажется, ни один из вас не хочет ознаменовать этого великого, счастливого дня!?
Калиф дрожал от волнения и гнева.
Тогда один из правоверных, возбудивших гнев владыки, вдруг встал и упал к ногам калифа:
— О, тень пророка на земле, мудрейший из мудрейших! Умали свой гнев! Я всею душою, видит Аллах, рад бы разделить твою радость, но снизойди ко мне; умерь свой гнев! Завтра… завтра… великий калиф… — глухие рыдания потрясали его старческое тщедушное тело — годовщина смерти моего единственного сына, моей гордости, моей опоры! Он погиб потому, что был честен, благороден, своею кровию хотел добыть счастия другим. Взамен его у меня не осталось никого! О, беспощадная судьба! Пойми же, что в моей душе не может быть места для радости!
Калиф перевел свой взгляд на другого подданного, лицо котораго тоже, как он раньше заметил, выражало глубокую скорбь.
И, пред властелином колени преклоня, тот сказал:
— О великий, свет разума моей бедной головы! Взгляни на меня, недостойного раба твоего: мой стан согбен, мое лицо измождено морщинами — горе, страшное горе сломило меня, состарило преждевременно! Как верный сын твоего царства, о, поверь мне, я хотел бы предстать веселым, ликующим пред твои очи в этот великий день, но горе мое не имеет границ! Войди ж в мою несчастную, истерзанную душу: я потерял мою единственную дочь, мое солнце, радость моей-жизни! Один Аллах ведает, как она была дорога мне! Злодеи отняли ее у меня на поругание во цвете лет и красоты!
— Встаньте! — сказал калиф, — я вас не неволю — вы можете уйти!
— Царская корона, все почести не украшают так властелина, как милосердие! Да вознаградит же тебя Аллах за него! — сказал один из стариков, и оба они, поклонясь калифу в ноги, вышли.
— Ну, теперь ничто не омрачит нашего веселия! — сказал калиф, обращаясь к представителям народным.
— Что же я вижу опять! — воскликнул он; — яства не тронуты стоят пред вами, вы все мрачны! Не сон ли это? Иль никак крамола проникла в мой народ?! Иль слава калифа Омара померкла? Где же то время, когда одного веселого взгляда, одной улыбки моей было достаточно, чтобы все ликовало и радовалось вокруг меня!? Так дайте ж мне отчет, презренные рабы! Держи ответ крамольник! — грозно крикнул калиф, сверкнув очами на ближайшего к себе из старейшин.
Вместо ответа, тот в смертельном страхе пал к ногам калифа:
— Аллах вручил тебе власть над землей: моя жизнь в твоих руках, властелин, но смилуйся! О, я сознаю, значение этого дня велико для твоего народа: этот великий день уподобился снопу ослепительных солнечных лучей, ворвавшихся в беспросветную тьму жизни твоего народа. Я хочу ликовать, хочу ознаменовать его, но… спазмы сжимают мне горло, калиф! Я получил печальное, ужасное известие и не могу передать моих душевных мук: мой брат, мой единственный друг, томившийся в темнице по злой воле властных людей, не выдержал несправедливости и преждевременная могила унесла его, еще так недавно полного сил и здоровья. Миром управляющий рок одного возносит и ласкает — другого же повергает в бездну страданий.
Лишь окончил он эти слова, следующий за ним правоверный, повалившись в ноги калифу, сказал:
— Сбылось то, что должно было случиться! Что указано в книге судеб! Жил я честным трудом, калиф, был счастлив в семейной жизни, никому не сделал зла.
С трепетом, с восторгом услышал я о щедротах, дарованных тобою народу: я ликовал за наших детей, за наших внуков, перед которыми с этого дня открывается широкая дорога!
Вдруг, как небесный гром внезапно раскатится в безоблачном небе, средь ясного дня, и своим грозным раскатом оглушит изумленного человека, так страшное бедствие разразилось над моей головой! Злодеи ворвались в мой дом, средь бела дня, уничтожили все мое имущество, наживавшееся мною долгими годами упорного труда, но этого им было мало: они убили мою жену-старуху, моих детей, моих внуков, ни в чем еще неповинных малюток — и некому было в твоем царстве, калиф, заступиться за невинных! И как еще я, несчастный, живу! Лучше бы меня взяла смерть вместо них. Но я покорюсь судьбе и с мужеством выпью ужасную чашу страданий до дна — предопределенного не изменить, но только, да простит мне Аллах и ты, владыка, в моей истерзанной душе нет места для радости! О, злая ирония судьбы: сегодня, когда в душе правоверного должно было-бы все ликовать, мне особенно тяжело!
Все грознее и сумрачнее становилось лицо калифа, а старейшины, один за другим, преклоняя колени пред властелином, в кратких словах излагали ему свою историю, мешающую им разделить радость калифа, историю, — одна другой печальнее, одна другой ужаснее.
Когда окончил свою речь последний из них, калиф крикнул:
— Так вот как вы отблагодарили меня за мои милости, презренные рабы!
Призвав рабов, разгневанный калиф велел им разогнать избранников народа, а, затем, оставшись с царедворцами, он воскликнул:
— Тесней же соберитесь вокруг меня, мри верные слуги; вы одни оценили своего властелина, вы одни всегда готовы разделить мою радость!
И вельможи, окружив калифа тесным кольцом, из всех сил старались рассеять его мрачные думы, вызвать улыбку на его уста и долголетний опыт помог им в этом.
Достаточно было одного мановения руки визиря по направлению к дверям, как, точно по волшебству, во дворце появились танцовщицы, — дворец наполнился дивными, чарующими звуками восточных мотивов, уносящих душу правоверного в мир прекрасных гурий.
Улыбка мало-помалу вернулась на уста калифа.
Только теперь начался настоящий пир и затянулся далеко-далеко за полночь.