Тэффи Н. А. Собрание сочинений.
Том 2: «Неживой зверь»
М., Лаком, 1997.
Когда умер воинский начальник, печальная вдова его, Степанида Павловна, с верной кухаркой Федосьей переехала в маленькую усадебку и стала там жить, «пока что».
Казалось чем-то нелепым, чтобы так все и кончилось, и Степанида Павловна все ждала каких-то событий, которые не сегодня-завтра перевернут ее жизнь.
Для этого чего-то неизвестного и важного она по воскресеньям взбивала на лбу волосы, варила особое варенье с миндалем и апельсиными корками, вышивала гарусом подушку и посадила в палисаднике розовый левкой.
Но варенье с миндалем уже давно засахарилось, подушка была готова, а событий все не было.
С розовым левкоем случилось совсем неприятное приключение. Заборчик, окружающий палисадник, был старый, гнилой и обвалившийся, и вот как-то под вечер подошла к нему корова, ткнула боком, пролезла и на глазах у оторопевшей Федосьи слопала барынин левкой.
Степанида Павловна загрустила. Сгоряча хотела было прогнать Федосью, продать корову и починить забор, но сил хватило только на тихую и скорбную ненависть к корове, так что целую неделю пила Степанида Павловна чай без молока.
А по ночам снился ей загубленный левкой. Будто вырос он высокий, пышный, даже с большой дороги видно было, и проезжие спрашивали:
— И что это за красота такая? И какая это помещица так весело живет?
Раз как-то случилось что-то в роде события. Вечером, часов в десять, когда Степанида Павловна уже укладывалась спать, зазвенели колокольчики, сначала по большой дороге, потом все ближе, ближе. Повернул кто-то, видно, прямо к усадьбе.
Вскочила Степанида Павловна — и верит, и не верит. А тут бежит из кухни Федосья, кричит как оголтелая:
— Едет! Едет!
— Господи, да кто же это? — в радостном испуге заметалась Степанида Павловна. — Беги скорей, ворота открой! Господи, вот не ждали не гадали!
Взбивает на лбу волосы, — успеть бы только! Все-таки приличнее. Пусть видят, что хоть и в деревне живет, а не опустилась.
Но вернулась Федосья уже не радостно-взволнованная, а степенная и насмешливая.
— Нечего вам наряжаться-то. Так вот к нам сейчас гости и поедут! Только им и дела, что к нам по ночам ездить.
И рассказала сконфуженной барыне, что ехал по дороге пьяный становой на пьяном ямщике, а тройка, — может, тоже пьяная была, — сама собой в усадьбу завернула.
Степанида Павловна долго не могла забыть ночной тревоги, потому что часто слышала через растворенное окно в кухню, как Федосья сама себе про нее рассказывает.
— На пьяном ямщике пьяный становой, и оба храпят. А наша-то прифрантилась, приголандрилась, гостей встречать бежит. И грех, и смех!
В трех верстах от усадьбы сползла к реке маленькая деревушка, совсем захудалая, серая и корявая. Мужики из деревушки все ушли на чугунку, и мыкались в ней одни бабы с ребятами.
Скотины числилось на всю деревню одна лошадь с каким-то небывалым коровьим телосложением: костлявая и пузатая. Когда влезал ей на спину хозяин, косой парень Вавила, ноги у лошади расползались в разные стороны, и брюхо почти что волочилось по дороге.
Земля у деревни была какая-то «рассыпущая» и ничего, кроме картошки, рожать не соглашалась. Картошку эту собирали не просто, а почему-то все крали друг у друга: Дарья ночью выкопает мерку у Марьи, в следующую ночь Марья у Феклы, а там, смотришь, — Фекла у Дарьи. Получался какой-то особый севооборот.
Но Фекла была баба дошлая и сумела втереться в доверие к барыниной Федосье, благодаря чему ходила в усадьбу огороды копать и постирушку стирать.
Вечером Федосья поила ее чаем и слушала необычайную и потрясающую повесть, единственную озарившую ярким светом серую жизнь Феклы. Дело было лет шесть назад и заключалось вот в чем: посадила Фекла репу, а выросла редька. Набрала в рот семян, поплевала, как полагается, и вдруг выросла редька.
— И так это, милая моя, хорошо поплевала, так это в охотку поплевала-то, и вдруг-те на: редька, редька, редька!
Здесь Фекла понижала голос до жуткого, свистящего шепота, и мистический ужас расширял ее глаза:
— Редька!
Фекла была такая худая, тощая и страшная, что на нее и так смотреть было жутко, а тут еще такой рассказ! Федосья только руками разводила:
— Святой Никола, великомученицы!
Шла в комнаты, рассказывала барыне, и та каждый раз слушала с интересом и предлагала все те же вопросы, рада была хоть что-нибудь послушать. Хоть и старая новость, а все-таки новость.
Но потом, когда Федосья уходила, Степанида Павловна долго сама на себя дулась за эти беседы с простой бабой.
— Этак можно совсем опуститься.
Пробовала она одно время немножко развить Федосью, «поднять ее уровень». С этой целью пошла она сама в кухню и прочла Федосье вслух главу из «Анны Карениной».
Федосья слушала, не перебивала и молча икала. А когда барыня закрыла книгу, вдруг сказала:
— А вот такие тоже, когда я еще в Луге жила, купчиху одну зарезали, а у работника у ейного язык вырезали.
Что значило это умозаключение, — Степанида Павловна так и не добилась. Но больше Федосьин уровень уже не тревожила.
Индивидуальность у Федосьи была сильная, никакой обработке не поддавалась, а, напротив, мало-помалу подчиняла себе самое Степаниду Павловну, и та, возмущаясь Федосьиной некультурностью, незаметно для себя стала сама говорить: «нонеча», «давеча», «рыбина», «окромя» и «приголандриться».
События же так и не случалось.
И вот как-то осенью, когда заплакали оконные стекла и застучали в рамы черные ветки, пошла Степанида Павловна в свою комнатку, порылась в сундуке и вынула белые атласные туфли, в которых плясала мазурку еще с женихом своим, бравым в те поры офицером.
Полюбовалась на туфли, попробовала примерить, да не тут-то было. Туфля была узенькая, нежная, а нога распухшая, в шерстяном чулке Федосьиной вязки. Вот так значит было, как эта атласная туфелька, а так стало, как эта толстая нога, и уж ничего не вернешь, и никак эту ногу с туфлей не соединишь.
Капут!
"Отрекусь я от этого всего, — думала Степанида Павловна про туфлю. — Отрекусь и буду жить для других.
И она отреклась от туфли и спрятала ее в комод поглубже, под мундир покойного мужа. А как жить для других, придумать не могла. Но тут выручил случай.
Поехала она в город за покупками. Зашла в аптекарский магазин шафрану для булок взять, вдруг видит — стоит на прилавке какой-то аккуратный ящичек.
— Это у нас домашняя аптечка. Новость. Для деревни незаменимо. Можете сами лечить, тут и руководство приложено.
Степанида Павловна купила аптечку и всю дорогу думала, как она всех окрестных крестьян на ноги поставит.
— Благодетельница наша! — скажут они и будут розовые, здоровые.
А она будет жить для других. Чуть что — сейчас накапает лекарства и спасет погибающего.
— Чего это Фекла такая худая? — в тот же вечер спросила она у Федосьи. — Больная, что ли?
— Не ест ничего, вот и худая. Кабы ела, так и не была бы худая.
— Ну, как же это можно ничего не есть! — возмутилась барыня. — Пошли ее завтра утром ко мне.
Она открыла приложенное к аптечке руководство и стала искать.
— «Тошнота, отсутствие аппетита, Arsenicum». Как жизнь полна, когда живешь для других!
На следующее утро она заботливо расспрашивала Феклу:
— И что же, голубушка, и тошнит тебя тоже?
— И тошнит! — вяло отвечала Фекла.
— Ну, вот тебе капли. На рюмку воды три капли, четыре раза в день. Увидишь, как поправишься. Уж я тебе помогу, уж я тебя не оставлю!
— Помоги, родная, помоги, андел наш. Уж Бог тебя не оставит.
— Ну что, как Фекла? — спрашивала барыня у Федосьи дня через два. — Ест?
— Нет, что-то не слыхать, чтобы ела.
— Это ужасно! — горевала Степанида Павловна. — Как же можно не есть! Человек рабочий должен есть. Позови ее ко мне.
Пришла Фекла, подперла щеку, заморгала глазами.
— Ну что, ела ты вчера что-нибудь?
— Вчерась-то? А так, корочку пожевала.
— Это за весь день?!. Ну, милая моя, так недолго и ноги протянуть. Тебе нужно яйца есть, бульон, что-нибудь питательное. Нельзя к своему здоровью так халатно относиться. Ты — человек рабочий. Хорошо, что я могу помочь, но не вечно же я буду с вами, — я не бессмертна.
И она дала Фекле новую порцию Arsenicum.
— Ну, как Фекла? — спрашивала она снова у Федосьи. — Неужели до сих пор нет у нее аппетита? Пусть попробует делать моцион перед обедом. Жалко бабу. Пришли ее ко мне, я ей еще капель дам.
Пришла Фекла.
— Ну что, Фекла? Неужели тебе совсем есть не хочется?
— Это мне-то? — вяло спросила Фекла. — Мне-то не хочется? Х-хы!
— Так чего же ты не ешь, чудак ты эдакий! Аппетит, слава Богу, вернулся, а она не ест! Ешь скорее!
— Это я-то? А что же я буду есть?
— Да все, что хочешь, только, конечно, не тяжелое…
— Не чижолое? А какое же я такое не чижолое есть стану, когда хлеба нетути, а восоркинские ребята и всю картошку покрали? Я думала, ты мне своей водой хоть кишку стянешь, а оно еще пуще на еду погнуло. Ты мне лучше ее и не давай. Очень благодарим, а только лучше не давай.
Степанида Павловна дрожащими руками перебирала скляночки своей аптечки.
Неужели и от этого отречься? Как же так? Служение ближнему — самое святое дело! Чем же она виновата, что эта баба такая бестолковая.
Скляночки были гладенькие, аккуратненькие, с ярлычками, весь ящичек такой уютный, что отречься от него никак нельзя было. Невозможно и бессмысленно. Лучше просто прогнать Феклу, чтобы не смела в усадьбу шляться.
— Дура неблагодарная!
Аптечка. Arsenicum — мышьяковая обманка (род мышьяковистой руды).