Анютин отпуск (Дорохов)

Анютин отпуск
автор Павел Николаевич Дорохов
Опубл.: 1927. Источник: az.lib.ru

Павел Николаевич Дорохов

править

Анютин отпуск
Рассказ

править

Колчаковщина. Куйбышевское книжное издательство; 1981

Анюта — ткачиха на большой ткацкой фабрике. Два года не отходила Анюта от станка и теперь собирается в отпуск. Перед отъездом зашла в местком.

— Ну, товарищи, в деревню еду, какие наказы будут?

Собрали месткомцы десятка два газет, по пятку «Крестьянки» да «Работницы», пяток книжек тоненьких с разными полезными указаниями по сельскому хозяйству да дюжину добрых советов, как проводить отпуск в деревне. Председательница месткома, старая работница Наталья, посоветовала:

— Лишние лимоны найдутся — с дюжину сосок, Анюта, купи: самый разлюбезный подарок будет.

Месткомцы смеются, шутят:

— Что, у Анюты дюжина ребят, что ли, в деревне?

— Ничего, милая, покупай, — там увидишь, как понадобятся.

— Куплю, бабушка Наталья, куплю…

Дома Анюте обрадовались, два года не видались. Спросы да расспросы, день праздничный, вся семья в сборе, — так за полночь и просидели.

Утром, чуть свет, поднялись на работу, пора горячая, жнитво самое, спать некогда.

Анюта после дороги спала как убитая и ничего не слыхала. Когда проснулась, в люльке ребенок невестки Татьяны кричит, надрывается, на полу трехлетний мальчонка сидит, во весь голос орет, слезы кулачонком по лицу размазывает.

Вскочила было Анюта, старушка мать со двора вошла.

— А где, Татьяна?

И-и, доченька, хватилась. Чуть свет поднялись все, в поле уехали.

— А ребятишки как же?

— Да вот так и вожусь с ними день-деньской, ничего сделать не дадут.

Старушка подошла к люльке, взяла соску, послюнявила ее сначала у себя во рту, потом всунула в рот ребенку.

— Что ты делаешь, мама, никак жевку ребенку даешь?!

— А чего ему еще?

— Да нельзя давать такому маленькому, — ему ведь месяца два только.

— Ну, два, — четвертый пошел. Знамо, грудь бы надо, да, вишь, мать-то в поле. А с собой брать, там смотреть некому.

— Так до вечера и будет?

— А как же еще.

Анюта вздохнула и покачала головой. На фабрике читали лекции об охране материнства, об уходе за детьми, и она хорошо помнила все советы лектора.

Стала рассказывать матери, что нельзя давать ребенку жевку из своего рта, что это очень вредно. Мать выслушала и спокойно возразила:

— Это еще благодать теперь, этот у нас счастливый растет, — ему и жевку из пшеничного делаем, а в прошлом году хлеба-то не было, так Васеньке из черного делали, да пополам с лебедой.

— Какому Васеньке?

— А у Татьяны парнишка был, помер прошлый год.

Мальчонка на полу не переставал меж тем хныкать. Старушка отошла на минуту от люльки, отрезала кусок хлеба и беззлобно сунула мальчику.

— На, заткни глотку!

Мальчонка взял кусок и замолчал.

— Так вот и канителешься с ними целый день. Мать-то чуть свет ушла да придет темно, что с ними будешь делать? Тому кусок хлеба сунешь, этому соску в рот, он и сосет.

— Да ведь плачет ребенок; у него от вашей жевки живот болит…

— Поплачет да перестанет, — не барское дите, не к матери же его теперь нести.

Анюта только руками развела, — что тут будешь делать?

— Молоком кипяченым поить надо да кипяченой водой разбавлять.

Старушка засмеялась.

— Скажешь ты только, Анюта: молоко кипяченое да вода кипяченая, — только и будешь с ним целый день возиться, а мне вон еще скотину напоить надо да корму ей дать.

— Ну и мрут зато у вас дети…

— Умрут, бог с ними, матери легче. С ними только назола одна.

Старушка говорила так отнюдь не со зла, а просто потому, что так думали и говорили все, и она была убеждена, что жизнь по-своему не переделаешь. Как установлена она сотни лет тому назад, так и идет и будет идти.

Ребенок, на минуту затихший было, опять закричал.

— Ишь ты, опять кричит. И чего ему только надо?

Анюта подошла к люльке.

— Да он мокрый, оттого и кричит.

Старушка ворчала добродушно;

— Ну, оттого. Чего он понимает еще?

Взяла сухую пеленку, стала переменять.

— Ишь, как подопрел, Христос с тобой, малютка моя маленькая…

Из печурки достала завязанную узелком тряпочку, развязала и стала присыпать ребенку подопревшие места красным порошком.

— Чем это ты, мама, присыпаешь?

— Кирпичом! Потрешь кирпичик об кирпичик, вот и присыпка.

Анюта попробовала пальцами порошок.

— Да ведь больно ребенку, жесткий порошок.

— А чем же еще? У нас все так делают. А то еще гнилушек натолкут да гнилушками и присыпают.

— Каких гнилушек?

— Каких, от дерева.

Задумалась Анюта. Вспомнила фабрику, клуб, лекции всякие. Принимала фабрика шефство над деревней Ивановкой, что в трех верстах от фабрики, ходили все в Ивановку с музыкой, знаменами, говорили речи, ставили спектакль. Ивановские тоже на фабрику чуть не каждый день ходили. Совсем другой народ там, как будто и живут и думают по-другому, не так, как вот здесь, за двести верст от города. Тяжко вздохнула Анюта.

— Эх, вот бы где шефство-то проводить, вот где угол-то медвежий!

Вечером собрала Анюта ближних баб к себе.

— Пойдемте ко мне, книжки хорошие почитаем.

Некоторые было отмахнулись:

— Есть когда слушать побасенки твои, завтра вставать чуть свет.

— Все-таки пришли, — любопытно послушать, о чем читать Анюта будет. Разложила Анюта на столе «Крестьянку» да «Работницу», выбрала одну из книжек и стала читать.

Забежали бабы на минутку да и забыли про все свои дела, — заслушались. Читает Анюта рассказ за рассказом, статью за статьей. Развертывается перед слушательницами их бабья доля тяжелая, одна за другой проходят перед глазами знакомые картины.

Тихо. Каждая о своем думает, лишь изредка глубоким вздохом прерывая Анюту.

Не выдержала соседка Елена, всхлипнула в фартук.

— Эх, жизнюшка!

Бросила Анюту одну книжку, взяла другую. Потом стала рассказывать про город, про фабрику, про клуб фабричный, про лекции, про то, как фабричная работница живет, чему учится.

— Хоть бы недельку там пожить!

И полились бабьи жалобы — живут, как в лесу. Ничего не видят, ничего не слышат. Работа да дети, дети да работа. Да ругань мужицкая, а то и побои. Так и проходит жизнь тяжелая, надрывная, без просвета, без радости.

Пригорюнились бабы, кулаками щеки подперли.

— Слыхать, в других деревнях собираются бабы, толкуют о чем-то. Вишь, женотдел какой-то у них, из города женщина в кожаном пиджаке приезжала, баб собирала, вот этак же, должно, читает что-нибудь…

Ночь разбросала по небу крупные яркие звезды. Деревня спит. Редко проскрипит по улице запоздавшая телега, тявкнет собака из подворотни, и снова тихо.

Спохватились бабы.

— Эк мы с тобой разболтались, Анюта. Завтра чуть свет вставать, а тут и не уснешь всю ночь, сердце растревожила.

Утром пошла Анюта в сельсовет ячейку разыскивать. Председатель сельсовета, молодой мужик в красноармейском шлеме, улыбается.

— Ячейку нетрудно найти: половина вот сидит, а другая половина в поле. Я да Иван Парфенов только и есть в ячейке. В ячейке-то четверо, да двоих хоть бы и не было, для счету только. Я, вишь, и председатель сельсовета, в ячейке один Иван и остается, много ль один сделает. Из города редко кто бывает, заезжают в волость, а до нас еще пятнадцать верст.

— Вот я газеты принесла да книжечки, раздать бы надо, да боюсь, на цигарки изведут.

Председатель спокойно соглашается:

— Изведут!

— Как же быть? Ведь избы-читальни у вас нет?

— Ну какая изба! Есть охотники до газет, так те сюда, в сельсовет, заходят, газету мы получаем.

— Та-ак. Неважные у вас дела!

— Дела никудышные, — уныло соглашается председатель.

— Хочу попробовать организовать детские ясли, хотя бы только на жнитво.

Председатель оживился.

— Вот бы хорошо! Помещение есть: школа у нас хорошая, занятия не скоро начнутся. Взвинтила бы нас маленько: может, и мы потом что путное выдумаем.

Через три дня опять обошла Анюта ближних баб.

— Соберемся еще, почитаем, больно еще хорошие книжки остались.

— Книжки-то, милая, хорошие, все бы слушали. Да уж больно некогда, то то сделать надо, то другое.

— Вы вашу работу век не переделаете, а книжку почитать когда придется?

— И то, милая, уж видно заглянуть на часок.

Собрались шесть-семь соседок на часок да опять за полночь просидели. И то сказать, книжки-то какие, так бы и сидел век да слушал, — уж очень верно да хорошо женскую долю описывают. Со вздохом поднялись соседки расходиться.

— И ребятишек своих забыли, поди, раскричались теперь. У меня Семка-то горластый: раскричится, — не уймешь.

Анюта остановила баб.

— Вот что, милые, приносите-ка вы завтра, как в поле ехать, своих ребят в школу, там ячейка ясли детские открыла.

Соседки в недоумении смотрели на Анюту: как, что, когда?

Анюта улыбалась.

— Плохо вам с детьми, особенно с грудными, да если еще дома смотреть за ними некому. Вот ячейка и порешила позаботиться о детях, по-городскому, значит, — берет на себя шефство над детьми. Устроили мы в школе ясли. Это значит, что за всеми детьми, которых будут приносить туда, будем целый день ухаживать, кормить, а вечером, как вернетесь с поля, разберете детей по домам. Так каждый день, пока идет жнитво, и будете делать.

Бабы молча переглянулись.

— Уж и не знаю как. Чудно больно. Как же это на целый день дите отнести?

— Чего не знать, — вот приносите утром, узнаете.

— А кто ухаживать будет?

— Я да учительница, Марья Семеновна.

Утром пришла Аксинья со своим Семкой горластым, Дарья с грудным, Прасковья с двухлетней девчонкой, невестка Татьяна обоих принесла.

Осмотрели бабы отведенную под ясли комнату, — везде чисто, хорошо.

В кухне, на чисто вымытом и выскобленном столе, двенадцать пузырьков в ряд стоят, на пузырьках соски резиновые, рядом кастрюльки, чугунки.

— Это для чего все?

— А вот будем молоко да воду кипятить.

Аксинья ткнула пальцем в пузырьки.

— Из пузырьков будете кормить?

— Из пузырьков.

— И жевки не будете давать?

— Не только не будем, но и вам не велим.

Засмеялась Аксинья.

— Ровно господских детей кормить собираетесь.

Оставили бабы детей и разошлись.

Вечером пришли за ребятами, а Анюта их в другую комнату приглашает.

— Зайдите-ка, бабоньки, на минутку сюда.

Зашли бабы.

Посреди комнаты большой стол стоит, на столе газеты лежат, книжки разные, и те, что уже читала им Анюта, — «Крестьянка» да «Работница» и другие, по стенам лавки тянутся. За столом учительница Марья Семеновна сидит, книжку перелистывает. Увидала баб, приглашает:

— Присядьте-ка, бабоньки, на минутку, я вам маленький рассказик прочту.

Прочла Марья Семеновна маленький рассказик, потом еще один, потом еще.

Спохватились бабы:

— Ох, идти пора! Вот как, Анютушка, зайдешь к вам — и уходить неохота.

Через неделю Анюта писала письмо председательнице фабричного месткома, бабушке Наталье:

«Спасибо, бабушка Наталья, что посоветовала мне купить сосок. Очень они пригодились. Уговорила я здешнюю ячейку взять шефство над детьми на время жнитва: устроили в школе ясли. Первые дни мало несли; а потом посмотрели, как у нас дело идет, — нанесли столько ребят, что вся дюжина сосок пошла в ход. Теперь и их не хватает, иногда одной соской двоих приходится кормить. Здесь же в школе, в другой комнате, открыли мы читальню. В первое же воскресенье десяток мужиков было, пришли посмотреть, что, мол, тут городская делает. Теперь ходят четыре — пять человек каждый вечер, а в праздник собираются как на сходку. Мы на переменку с учительницей Марьей Семеновной читаем; после начитаются споры. Жалко, что мне скоро кончается отпуск. Бабы уж и так начинают тужить, что Анюта-шефка, — так они прозвали меня, — скоро уедет. Ну, да начало сделано».

Всем селом собрались провожать Анюту-шефку. Аксинья, мать Семки горластого, неожиданно для себя самой, сказала такую хорошую, душевную речь, что у Анюты вдруг подкатило к сердцу, затуманились глаза.

Даже Иван Парфенов, отвозивший Анюту до станции, крякнул, отвернув лицо от баб, и крепко хлестнул пегую лошаденку:

— Но-о, трогай!

Мягко, по-осеннему, кудрявилась даль.