V. Антонъ-баба и Соломонида-мужикъ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
— Главная сила, Степа, — ногами Богъ меня обидѣлъ… — говоритъ мнѣ Антонъ, сидя на завалинкѣ, одѣтый, несмотря на лѣто, въ валенки и неизмѣнный женинъ шушунчикъ на заячьемъ мѣху. — И что такое ноги? — философствуетъ онъ. — Тьфу, прости Господи!.. Главное дѣло — голова… Такъ ли я говорю? — обращается онъ ко мнѣ съ своей любимой поговоркой.
Я соглашаюсь, что дѣйствительно голова важнѣе.
— А вотъ поди жъ ты! — продолжаетъ мой собесѣдникъ. — Головой-то я, кажется, вонъ куда бы полетѣлъ, а ноги-то говорятъ: тпру-у, Антонъ, посиди дома… Такъ ли я говорю?
Мы оба молчимъ.
— Птицѣ куда лучше! — разсуждаетъ про себя Антонъ. — Расправила крылья, — только ее и видѣли…
Съ моей стороны отвѣта нѣтъ.
— И что это, братецъ ты мой, за притча? Ничѣмъ я ихъ выпользовать не могу… Спиртами всякими растиралъ, соленымъ вѣникомъ парилъ, листомъ табачнымъ обкладывалъ, — загибая пальцы, пересчитываетъ Антонъ, — въ муравьиную кучу совалъ, пчелъ припущалъ, — не беретъ, да и шабашъ!.. И гудутъ, и гудутъ, братецъ ты мой… Утолятся на малое время — и опять. И ночей не спишь… — улыбается онъ, словно это доставляетъ ему особенное удовольствіе. — Только вотъ крѣпкой водкой не пыталъ… Да, — сказывалъ еще проѣзжающій, — въ Князевомъ Стану старуха живетъ, — шибко ладно отъ ногъ пользуетъ. Да вѣдь, шутка сказать, восемьдесятъ верстъ, — доберись-ка до нея!.. А надо будетъ, Степа… Такъ ли я говорю?
Я собственно пришелъ купить полфунта подсолнуховъ. У Антона-бабы была лавочка, вся помѣщавшаяся въ одномъ сундукѣ, гдѣ рядомъ лежали подсолнухи, пряники, стручки, спички, варъ, орѣхи каленые, нитки, иголки и проч. Я давно уже получилъ подсолнухи, но Антону скучно. Солнце жаритъ немилосердно, всѣ на работѣ, деревенская улица пуста; онъ сидитъ одинъ дома на положеніи Антона-бабы, и ему не хочется отпускать меня.
— Да, братъ Степа, — снова начинаетъ онъ, — главная причина — ноги… А что выходитъ? Вотъ и прозвали на селѣ Антонъ-баба, а хозяйку Соломонида-мужикъ. Развѣ мое дѣло рубахи шить, стряпню стряпать, съ дѣвчонкой няньчиться? И, скажемъ, бабье это дѣло за косулей спину ломать, мірскія подводы гонять, мірское вино пить?
Послѣднее обстоятельство, повидимому, останавливаетъ на себѣ особенное его вниманіе.
— Бабѣ развѣ должно идти мірское вино? Такъ ли я говорю?
Одна нога у Антона сведена въ колѣнѣ и онъ хромаетъ; другая хоть и не порченая, но часто пухнетъ и болитъ. Лѣтомъ Антону лучше и онъ, прихрамывая, бродитъ въ церковь, по огороду управляется; зимой же и весной непремѣнно лежитъ мѣсяцъ и два. Тогда отецъ часто посылаетъ меня справиться, липоваго цвѣта отнести, малины сушеной: Антона онъ очень любитъ, — вмѣстѣ маленькими росли, пріятелями были.
Придешь зимой, — лежитъ Антонъ на печкѣ. Должно быть, ему очень больно, но философія не покидаетъ его.
— Сколь хитеръ лукавый-то… И сверлитъ, и сверлитъ, — прямо дыхнуть не. даетъ. Возрощпи, говоритъ… Ну, да нѣтъ, погоди, — торжествуетъ Антонъ. — Іова преподобнаго какъ улещалъ: возропщи, говоритъ, на Создателя… И посрамленъ бѣ…
Антонъ былъ церковникъ и любилъ выражаться по-славянски.
— Тепла онъ, братецъ, не любитъ!..
Я понимаю, кто онъ.
— А ну-ка, Степа, накинь войлокъ-то этотъ. Волоки, волоки… Вотъ такъ, — ладно, ладно.
Антонъ лежитъ въ шерстяныхъ чулкахъ и огромныхъ, обшитыхъ кожей, валенкахъ; сверхъ заячьяго шушунчика — на немъ овчинный тулупъ, какое-то старое одѣяло, теперь я накидываю на него вдвое сложенный войлокъ. Антонъ благодушествуетъ.
— Во-во! Не любитъ онъ этого! А ну-ка, достань, тамъ въ печкѣ за заслонкой малина въ чайникѣ.
Антонъ пьетъ горячую малину, подъ горой овчины и войлока начинаетъ потѣть, и постепенно ему дѣлается лучше.
— Ну-ка, Степа, — говоритъ онъ, высовывая изъ-подъ овчины красное и потное лицо, почитай-ка Четью…
Я развертываю толстую книгу Четьихъ-Миней, которую Антонъ прочиталъ не одинъ разъ и послѣ которой онъ неизмѣнно приходитъ въ умилительное настроеніе.
— Что мои ноги — плёвое дѣло. Подержитъ, подержитъ, да и отпуститъ… Такъ ли я говорю?
Работать въ полѣ Антонъ не могъ, и какъ-то такъ вышло, — понемножку, дальше да дальше и свалилась на него домашняя бабья обуза. Съ дѣвочкой, — одна у нихъ была, няньчиться пришлось, съ иголкой-ниткой управляться, иной разъ и корову подоить, коли хозяйка въ полѣ задержится, а стряпня, какъ есть вся, на немъ лежала. Хорошо, что жена попалась подходящая: тетка Соломонида здоровенная была и тоже поневолѣ въ мужичье дѣло вошла. И косьба, и пахота, и молотьба — со всѣмъ пришлось управляться. Мужская одежда способнѣе для работы и все равно Антону не надобилась, — Соломонида и сапоги его носила, и полушубокъ, и шапку Антонову и вышла она Соломонида-мужикъ. И міръ понемножку забывать сталъ, что Соломонида баба; сходъ собирать, къ Антону въ окошко стучатся: «Соломонида, на сходъ иди, луга дѣлить». Перепадетъ міру за провинность съ кого полведерки, опять подожкомъ въ окошко стучатъ: «Соломонида, — вино пить»… И ничего не подѣлаешь: идетъ Соломонида вино пить, потому мірское дѣло! А выйдетъ чередъ Антоновой избѣ мірскую службу справлять, — глядишь, Соломонида въ сотскихъ ходитъ, съ бляхой. И въ лучшемъ видѣ, — и съ начальствомъ поговорить можетъ и въ волость съѣздить къ писарю.
Голосъ у ней былъ грубый и ухватка сдѣлалась мужичья. Придетъ въ избу, шапку сниметъ, на гвоздикъ повѣситъ, побьетъ валенками нога объ ногу, коли студено на дворѣ..
— Ну-ка, — скажетъ, — Антоша, собери-ка поѣсть. Озябла я.
Антонъ столешникъ постелетъ и хлѣба отрѣжетъ, щей изъ печи достанетъ, а пока Соломонида ѣстъ, одежду ея, если намокла, на веревкѣ у печки развѣситъ. Жили они дружно, всякій свою линію аккуратно справлялъ.
У Антона много было и другихъ дѣловъ. Онъ былъ нашимъ регентомъ и кромѣ Антона-бабы его называли еще «иподьякономъ». Къ церкви онъ былъ очень приверженъ, и когда позволяли ноги, не пропускалъ ни одной службы и между причтомъ былъ свой человѣкъ. За старосту у ящика стоялъ, лампадки зажигалъ, свѣчи передъ образами, всѣ церковныя службы зналъ не хуже причта и, не разъ случалось, на клиросѣ за пономаря всю обѣдню справлялъ.
А въ большіе праздники хоромъ регентствовалъ. Онъ и наладилъ хоръ. Максимъ, старшій Карповъ сынъ, не молодой уже, бородатый, угрюмый мужикъ, за главнаго баса шелъ, нѣсколько молодыхъ парней подобралъ съ тенорами, насъ подростковъ, — человѣкъ пять-шесть.
У самого Антона голосъ былъ не мудрый, зато на всѣ руки: не удосужится Максимъ, — Антомъ и за баса дѣйствуетъ, тенора ослабѣютъ, — ихъ подбадриваетъ. Гдѣ онъ премудрость эту понялъ, я и не знаю: кажется, сначала отецъ помогъ ему въ пѣніи и грамотѣ. И ноты списывать выучился, — гдѣ-нибудь разстарается, какую-нибудь новую херувимскую спишетъ, сначала самъ на всѣ голоса разучитъ, а потомъ и за насъ примется. Случилось разъ Антону, — подправились маленько ноги, ходилъ онъ по обѣщанію къ Троицѣ-Сергію, — митрополичій хоръ тамъ услыхалъ, съ тѣхъ поръ не могъ забыть о немъ и все намъ разсказывалъ, — должно быть, хотѣлъ, чтобы мы пѣли, какъ у Троицы-Сергія.
Трудненько было Антону управляться съ нами. Онъ не понималъ, что у каждаго изъ насъ было вполнѣ естественное желаніе, чтобы въ церкви былъ слышенъ именно его голосъ; поэтому тенора заливались во всю силу своихъ здоровенныхъ легкихъ, а Карповъ сынъ пускалъ иной разъ такую ноту, что пономарь изъ алтаря выбѣжитъ и рукой замашетъ: «Батюшка полегче велѣлъ». Я, кажется, въ альтахъ состоялъ, мнѣ тоже было лестно, чтобы пріятели голосъ мой слышали, поэтому и я старался. А Антонъ на спѣвкахъ чуть не въ слезы:
— Наказанье мнѣ съ тобой, Степка! — закричитъ онъ на меня. — Чего глотку то дерешь? Обрадовался, думаешь, — во какъ хорошо! Нутромъ бери…
А самъ разинетъ ротъ широко и начнетъ нутромъ всякія колѣна выводить.
Передъ вторымъ Спасомъ, когда у насъ бывала ярмарка и съѣзжалось много народа, Антонъ дѣлался настоящимъ мученикомъ. Время горячее — страда, придутъ всѣ съ поля, намаются, — то басы спѣвку пропустятъ, то теноровъ не дозовешься. А храмовой праздникъ, осрамиться передъ чужими людьми не хочется… Отецъ иной разъ оторвется отъ работы, поучитъ на спѣвкѣ. Зато удастся херувимская, либо какой-нибудь новый предпричастный стихъ, — мужики въ восторгѣ.
— Ну, Антонъ, — что твои соборные… Можно сказать, уважилъ!..
А Антонъ про всякія ноги забываетъ, созоветъ насъ, ребятъ, къ себѣ, вынесетъ изъ клѣти тарелку съ пряниками да стручками:
— Ѣшь, робя! Молодца!..
Надъ Антономъ подсмѣивались, но, кажется, никого такъ не любили на селѣ. И регентство ему зачитали, да и одинъ грамотный онъ былъ на селѣ, кромѣ причта. Письмо къ солдату написать, — къ Антону кучатся; книжку про божественное тоже у Антона достанешь, самъ же и прочитаетъ. А главное за веселый характеръ любили его. Антонова изба посередь села стояла, — у Антона и хороводъ водили. Соломонида со стариками на завалинкѣ сидитъ, про мірскія дѣла бесѣдуетъ, а Антонъ съ бабами да съ дѣвками балагуритъ. Парни, до дѣвокъ охочіе, тутъ же у него и сластей накупятъ. До поздней ночи идетъ веселье у Антоновой избы, и не уйдетъ Антонъ, пока всѣ не разойдутся.
И все онъ любилъ веселое и радостное. Садикъ себѣ развелъ, цвѣтовъ насадилъ, какихъ у насъ и не видывали. Цвѣты онъ любилъ крупные, чтобы видать было, что цвѣтокъ: мальвы высокія, піоновъ у генеральшинаго садовника выпросилъ, георгины, астры. Въ углу черемуха росла огромная, развѣсистая, — самыя сладкія ягоды на селѣ были.
Любилъ я къ Антону въ садикъ ходить. Сидитъ онъ съ неизмѣнныхъ валенкахъ и въ заячьемъ шушунчикѣ подъ своей черемухой, — тихое мѣсто, не дуло ниоткуда, — на сады свои любуется и мечтаетъ.
Журавль пролетитъ надъ головой, проводитъ его Антонъ глазами и вздохнетъ.
— Вотъ, братъ Степа, пожила у насъ птица, дѣтей вывела, къ себѣ летитъ въ теплыя мѣста, на бѣлыя воды… Вона кричитъ: «Прощай, братъ, Антонъ, студёно у васъ!..» Разумъ какой птицѣ Богъ далъ!..
Вздохнетъ Антонъ, молчитъ и думаетъ.
— Въ городу я былъ, за товаромъ… Митрій Захарычъ, лавочникъ, сказывалъ, — въ Питеръ онъ ѣздилъ, на машинѣ… Сѣлъ, видишь, въ Москвѣ въ родѣ какъ въ домъ этакій длинный на колесахъ да и покатилъ… безъ лошадей… Шестьсотъ, — говоритъ, — верстъ въ сутки отмахалъ… Что ему врать!.. — подумавши, продолжаетъ Антонъ. — Чай, когда ни на есть и у насъ будетъ, Степа? Такъ ли я говорю?
А мечты Антона все разгораются.
— Ежели ужъ человѣкъ до такой точки дошелъ, такъ и летать будетъ! Право слово… Лошадей, — говоритъ, — ни Боже мой, только дымомъ пыхтитъ да заоретъ иной разъ… Все наука, братъ Степа! Чать, когда ни на есть и ноги лѣчить выучатся?
И все мечтаетъ Антонъ.
Сидитъ онъ худенькій, бородка маленькая, клинышкомъ, лицо бѣлое, чистое, пальцы тонкіе, точно не мужицкіе, мягкіе русые волосы на лобъ спустились. Опустилъ онъ голову и задумчиво въ землю смотритъ. А кругомъ золотые подсолнечники, мальвы высокія, піоны красные въ два кулака, георгины разноцвѣтные… Отъ черемухи тѣнь повисла надъ горячей землей; птичка тамъ вверху — что-то щебечетъ.