Антонина (Ожешко; Немировская)/РБ 1902 (ДО)
| Антонина |
| Оригинал: польск. Panna Antonina, опубл.: 1888. — Перевод опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», № 1, 1902. |
АНТОНИНА.
Разсказъ Элизы Ожешко.
Переводъ съ польскаго Е. Немировской.
править
— Если бы у меня было двѣнадцать дочерей, я бы ихъ всѣхъ сдѣлала профессорами! Да, всѣ, до единой были бы профессорами, хотя бы меня за это люди бичевали, распинали, бросали въ меня каменьями. Да! двѣнадцать дочерей и двѣнадцать кафедръ! Таковы были всегда мои завѣтныя желанія. О! Я показала бы тогда міру, что женщины могутъ сдѣлать и на что онѣ способны! Я была бы тогда счастлива, такъ какъ дѣти вознаградили бы меня за все, что… я сама испытала.
И, дѣйствительно, глядя на нее, легко можно было повѣрить, что она многое испытала въ своей жизни.
Это была женщина лѣтъ тридцати, слишкомъ худая, костлявая, державшаяся всегда прямо, съ энергичными движеніями длинныхъ рукъ, — голубыя жилки которыхъ, просвѣчивая сквозь тонкую кожу, показывали высокую степень физическаго напряженія, — съ быстрой и бодрой походкой.
Въ профиль она казалась еще довольно молодой, такъ какъ тонкія черты лица ея были довольно правильны, но en face худыя щеки, лобъ, покрытый мелкими морщинами, и все лицо, желтое, безкровное, показывали преждевременное увяданіе. Когда она приходила въ волненіе, что случалось довольно часто, тонкія блѣдныя губы ея нервно дрожали, а каріе, глубокіе глаза горѣли огнемъ.
Одѣвалась она всегда одинаково: черное платье, плотно облегавшее станъ и обрисовывавшее ея сухую, ровную фигуру, и чистый бѣлый воротничекъ и манжеты. Никогда никакой мишуры, никакихъ украшеній, за исключеніемъ кусочка чернаго кружева, которымъ она прикрывала свои волосы, нѣкогда черные, теперь уже слегка посѣдѣвшіе и начесанные двумя гладкими полосами на высокій лобъ. Такая прическа придавала лбу форму довольно правильнаго треугольника и сильнѣе оттѣняла блескъ огненнымъ глазъ.
— Да, двѣнадцать дочерей и двѣнадцать кафедръ, и никто мнѣ не выбьетъ этого изъ головы! Я даже не понимаю, какъ вы, господа, не можете со мною согласиться? Что же? Вы говорите, что женщины, какъ птицы, — не сѣютъ и не жнутъ, а, однако, живутъ. Благодарю! Хорошее утѣшеніе! Не жать и не сѣять! Когда я смотрю на этихъ не жнущихъ и не сѣющихъ, мною овладѣваетъ такая злоба, что я готова собственноручно толкать ихъ къ труду. Да, кулакомъ погнала бы, потому что вѣдь это бездѣльницы, куклы, пьявки, тунеядки, высасывающія соки съ древа человѣчества! О, если бы я имѣла дочерей, я никогда на позволила бы имъ ничего подобнаго, никогда, никогда! Пусть бы лучше онѣ умерли маленькими. Таковы мои убѣжденія и бичуйте меня, распинайте, рѣжьте, а ужъ я не отступлюсь отъ своихъ убѣжденій!
Не только распинать, бичевать и рѣзать, но даже противорѣчить никто ей и не думалъ.
Происходило это въ маленькой, низенькой комнаткѣ, подъ самой крышей высокаго городского дома. Антонина сидѣла на старомъ убогомъ диванчикѣ передъ круглымъ столикомъ, на которомъ горѣла стеариновая свѣча въ желѣзномъ подсвѣчникѣ и стояли три стакана съ чаемъ, У противоположной стѣны стояла кроватка съ жесткой, снѣжной бѣлизны постелью, далѣе комодикъ, полный тетрадокъ и книжекъ въ старыхъ, истрепанныхъ переплетахъ, затѣмъ два или три старыхъ желтыхъ стула, табуретъ, покрытый полинялымъ ситцемъ, самоваръ, кипѣвшій на полу передъ открытый печью, на стѣнахъ нѣсколько картинокъ историческаго содержанія, вырѣзанныхъ изъ иллюстрированныхъ газетъ и приколотыхъ булавками къ обоямъ, усѣяннымъ полевыми цвѣтами. У одного изъ оконъ нѣсколько зеленыхъ растеній въ горшкахъ и клѣтка съ канарейкой.
Комнатка эта была необыкновенно чиста. Обои съ полевыми цвѣтами, вазоны, птичка въ клѣткѣ и узенькая кровать съ постелью снѣжной бѣлизны, все это придавало ей характеръ наивности, на фонѣ которой странно выдѣлялась одѣтая въ черное, суровая и сухая фигура ея хозяйки.
Я смотрѣла на нее съ любопытствомъ и сочувствіемъ. Ни двѣнадцать дочерей съ двѣнадцатью кафедрами, ни «древо человѣчества», ни удары кулакомъ объ столъ не отталкивали меня… Я знала ее давно.
— Однако, — начала я несмѣло — вы сами никогда и нигдѣ не занимали профессорской кафедры, а кто можетъ сказать, что вы не сѣете и не жнете..
Она быстро и подозрительно посмотрѣла на меня какъ бы силясь убѣдиться, нѣтъ ли злой ироніи въ моихъ словахъ, но затѣмъ печально кивнула головой и сдѣлала безнадежный жестъ рукою.
— О! — сказала она — какой же мой посѣвъ и жатва! Господи, прости меня!
Она сложила свои худыя, длинныя руки и заговорила гораздо тише, чѣмъ прежде.
— Правда, весною исполнилось двадцать одинъ годъ, какъ я учительствую. Ради жалованья, только ради жалованья я сдѣлалась учительницей. Ни одного дня я праздно не шаталась по свѣту. Отца уже не было на свѣтѣ, больная мать жила у родственниковъ. Поэтому, просто только ради жалованья… въ чужой домъ! Ну и что же? Въ теченіе семнадцати лѣтъ изъ дома въ домъ… а четыре года, съ тѣхъ поръ, какъ поселилась здѣсь, когда окончательно убѣдилась, что всѣ стѣны на свѣтѣ холодны и всѣ сердца чужды… Ну, да стѣны и сердца своимъ чередомъ, а своимъ путемъ… глупость! Я такъ гожусь въ учительницы, какъ волъ годится возить карету. Развѣ я не знаю, что такое свѣтъ знаній и какъ, мнѣ далеко до него. О, міръ знаній! Кто о чемъ, а я только о немъ и мечтала. Летѣла къ нему, стремилась, но не было средствъ и времени… голодъ моральный, вотъ и все. О, если бы у меня были дочери…
Все это она говорила очень спокойно, съ опущенными, внизъ глазами. Очевидно, она не привыкла къ сердечнымъ изліяніямъ и немного стыдилась, что такъ долго говорила о себѣ. Вдругъ она замѣтила, что стаканы, стоявшіе передъ гостями, уже пусты. Она быстро встала съ диванчика и, схвативъ стаканы, побѣжала къ самовару. Я хотѣла замѣнить ее у самовара, такъ какъ онъ стоялъ на полу, а я знала, что ей было трудно нагибаться, такъ какъ она страдала ревматизмомъ. Мои добрыя намѣренія были очень энергично отклонены.
— О нѣтъ, о нѣтъ! — воскликнула она. — Мнѣ такъ пріятно служить вамъ въ моей квартиркѣ! У меня рѣдко бываютъ гости, почти никогда. Иногда развѣ кто-нибудь изъ дѣвочекъ, молодыхъ моихъ товарокъ, забѣжитъ ко мнѣ на минутку, но и то рѣдко, потому что у нихъ, у бѣдныхъ, времени мало, вотъ онѣ и предпочитаютъ повидаться съ молодежью. Я ни на кого не претендую. У каждаго свое дѣло, и свое знакомство. А сильная дружба и привязанность между чужими, это только въ повѣстяхъ… Вотъ, у кого есть хорошія дочери… о! дочери…
Она, весело улыбаясь, поставила на столъ стаканъ съ чаемъ, старательно нарѣзала и положила на тарелку хлѣбъ.
— Такъ мнѣ пріятно принимать васъ въ своей квартирѣ… и при томъ, — тотчасъ прибавила она, — я все дѣлаю сама въ моемъ маленькомъ хозяйствѣ для того, чтобы убѣдить людей, что женщина, которая живетъ самостоятельно и стремится къ знанію, можетъ не быть слабой и въ практической жизни.
«Самостоятельность женщины» и «свѣтъ знанія» всегда приводили ее въ волненіе, сколько разъ она о нихъ ни говорила. И теперь широкимъ, энергичнымъ движеніемъ указала она намъ на стѣны своей комнаты и на предметы, наполнявшіе ее.
— А что! — говорила она, — чистота, порядокъ и хотя бѣдно, но даже съ маленькой претензіей на изящество. Обои съ макомъ и васильками я сама выбрала въ магазинѣ, когда поселилась здѣсь. И цвѣты есть, и канарейка, и картинки, хоть плохенькія… Вотъ, пусть придутъ и увидятъ, что женщина, которая сама должна зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба и боготворитъ науку, не всегда грязна и нечесана.
— О комъ вы говорите? — спросила я.
— Вотъ! Развѣ вы не знаете? О ненавистникахъ женщинъ, тиранахъ, о тѣхъ, которые отказываютъ женщинамъ въ правѣ учиться, быть самостоятельными, о тѣхъ, которые готовы взвалить на насъ Богъ знаетъ что, лишь только кто нибудь изъ насъ пальцемъ двинетъ, не испросивъ у нихъ согласія. О, если бы, у меня были дочери!..
Я замѣтила ей, что въ своихъ мечтахъ она немного одностороння: сразу двѣнадцать женщинъ, занимающихъ профессорскія кафедры. Вѣдь существуютъ и другія отрасли труда.
— Ну, ну! — прервала она. — Вѣдь это только такъ говорится. Понятно, существуютъ. Но вотъ откуда это взялось… — Она весело засмѣялась:
— Вамъ хорошо извѣстно, что я въ своей жизни никакихъ сношеній съ учеными не имѣла. Всю свою молодость я провела въ домахъ помѣщиковъ, а наши помѣщики… извѣстно… Разъ только во всю мою жизнь случилось мнѣ встрѣтиться съ профессоромъ университета. Мнѣ было уже тогда подъ тридцать. Знаете ли, я чуть-чуть не упала передъ нимъ на колѣни. Мужъ науки! Всѣ тогда смѣялись надо мною, говорили, что между ними бываютъ и такіе, и сякіе: А мнѣ-то что до этого? Жрецъ науки, и кончено. Тогда, глядя на этого человѣка, я думала: если бы я была на его мѣстѣ! Даже голова кружилась отъ этой мысли Куда мнѣ, ничтожному червяку, мечтать о такомъ счастьѣ. Но потомъ мнѣ пришло въ голову, что если бы у меня были дочери… и съ того времени, какъ только я подумаю о дочери, искренно любящей свою мать, здоровой, счастливой, прекрасной дѣвушкѣ, я вижу ее профессоромъ на кафедрѣ. Такъ-то иногда человѣкъ утоляетъ разными фантазіями свой моральный голодъ. Иногда я чувствую вокругъ своей шеи руки этой воображаемой дѣвушки, а иногда вижу ее и слышу, какъ она говоритъ съ кафедры.
Начала она смѣясь, а когда кончила, слезы блестѣли у нея на глазахъ. Какъ всѣ люди, у которыхъ не было никого близкаго, кто бы замѣчалъ и старался осушить ихъ слезы, она не любила ихъ показывать. Она немного покраснѣла и побѣжала къ окну, чтобы показать мнѣ расцвѣтшую пеларгонію.
Въ то время, какъ мы разсматривали пеларгонію, дверь на лѣстницу тихо открылась, и въ комнату вошла десятилѣтняя дѣвочка, въ длинномъ, почти до земли, изорванномъ платьѣ, съ льняными волосами, зачесанными на затылокъ и совершенно открывавшими полное розовое личико съ парой блестящихъ голубыхъ глазъ. Вошла и, увидѣвъ незнакомыя лица, сконфузилась и остановилась у двери, прижавшись къ стѣнѣ. Вслѣдъ за нею, быстрѣе и смѣлѣе вбѣжалъ мальчикъ немного старше ея, босой, растрепанный, въ курточкѣ, изъ которой онъ уже давно выросъ, а за нимъ высунулся еще ребенокъ, неизвѣстно уже какого пола, такъ какъ былъ въ одной грубой рубашкѣ. Онъ былъ много моложе и держалъ въ рукахъ кусокъ чернаго хлѣба.
— Что это за гости? — спросила я.
Антонина немного смѣшалась.
— А, — начала она, — это дѣти дворника этого дома… очень бѣднаго человѣка и при томъ пьяницы…
— Вѣроятно, ваши ученики?
— Ученики. Дѣвочка очень послушная и способная, мальчикъ тоже способный, но…
— И эта малютка тоже учится?
— Нѣтъ, приходитъ, когда вздумается, и прислушивается къ нашимъ занятіямъ. Это — прибавила она, — вольнослушатель въ моемъ университетѣ.
Университетъ ни на минуту не выходилъ у нея изъ головы.
— Сколько же у васъ уроковъ въ городѣ? — спросила я.
— Восемь.
— Съ этими дѣтьми, значитъ, девять?
— Понятно. Восемь и одинъ — девять!
Когда я и моя спутница прощались съ Антониной, дѣти уже совершенно освоились и были, какъ у себя дома. Дѣвочка, ставъ на пальцы, тащила съ комода азбуку и тетрадку, мальчикъ чистилъ аспидную доску, а малютка взлѣзла на табуретъ и, поднявъ голову и раскрывъ ротъ, любовалась пеларгоніей. Каково же было наше удивленіе, когда мы встрѣтили на лѣстницѣ еще одного бѣдно одѣтаго ребенка, шедшаго наверхъ, и еще одного, и еще…
— Куда вы всѣ идете? — спросила я одного изъ дѣтей.
— Къ паннѣ Антонинѣ! — отвѣтилъ мнѣ мальчуганъ, который, какъ я потомъ узнала, мылъ полы и разносилъ купленный товаръ въ одномъ изъ магазиновъ.
— А сколько же ваши родители платятъ паннѣ Антонинѣ за то, что она васъ учитъ?
— У насъ нѣтъ родителей — крикнулъ мальчикъ, шагая сразу черезъ три ступеньки.
Итакъ, любовь Антонины къ «свѣту знанія» не была платонической.
Я познакомилась съ нею, когда она была еще молода, ей было тогда не больше двадцати четырехъ лѣтъ, но она уже начинала увядать и становилось худой и костлявой. Она еще носила тогда свѣтлыя платья, а черные волосы зачесывала съ претензіей на моду. Это преждевременное увяданіе сопровождалось, однако, свѣжестью чувствъ, доходившею до экзальтаціи и наивности. Она занимала тогда мѣсто учительницы уже въ третьемъ по счету домѣ и въ третій разъ была во власти заблужденія, будто она, если не навсегда, то, по крайней мѣрѣ, надолго останется членомъ семейства, среди котораго жила. Въ дѣйствительности же это семейство, состоявшее изъ лицъ «хорошо воспитанныхъ и порядочныхъ», и не думало причислять ее къ своимъ членамъ. Съ нею обходились хорошо просто изъ любезности, держали ее потому, что не видѣли надобности отказывать, но при этомъ втихомолку смѣялись надъ чрезмѣрной ея чувствительностью, надъ ея патетическими тирадами, надъ локонами, которые она взбивала высоко надъ лбомъ, и надъ ночными бдѣніями за чтеніемъ книгъ. Надъ учительницей смѣялись такъ тихо и осторожно, что она этого никогда не замѣчала. Но за то она всегда замѣчала всякую любезность, каждое болѣе теплое пожатіе руки или доброе слово. Въ ея глазахъ это было выраженіемъ горячаго чувства. Подъ ихъ вліяніемъ она таяла отъ благодарности; она съ жаромъ и необыкновеннымъ усердіемъ готова была услужить каждому, кто только нуждался въ ея услугахъ. Ученицамъ своимъ она отдавалась и тѣломъ, и душою. Интересно было видѣть, какъ ради нихъ она героически боролась съ врожденною ей живостью и вспыльчивостью, а также и съ недостатками своего образованія.
Пансіонъ, въ которомъ она почерпнула всѣ свои знанія, былъ очень плохенькій, поэтому вначалѣ Антонина могла занять мѣсто учительницы только при маленькихъ дѣтяхъ, требовавшихъ первоначальнаго образованія. Однако въ томъ домѣ, гдѣ она жила, когда я ее узнала, она ужъ занимала мѣсто учительницы при старшихъ дѣтяхъ. Успѣхъ этотъ пришелъ не самъ собою; чтобы добиться его, она не мало ночей просиживала надъ разными грамматиками, исторіями, географіями и ариѳметиками. Правда, еще требовалась, и даже очень часто, музыка, но въ этой отрасли знаній Антонина никакими усиліями не могла достигнуть успѣха. У нея не было слуха и, кромѣ того, не смотря на то, что руки ея были красивы и нѣжны, пальцы ея ударяли всегда по двумъ клавишамъ сразу. Поэтому отъ музыки она должна была совсѣмъ отказаться. За то, когда ее кто нибудь спрашивалъ, почему у нея по цѣлымъ ночамъ горитъ въ комнатѣ огонь, она гордо поднимала голову и съ жаромъ отвѣчала: «я учусь». Ученіе было ея гордостью, страстью, завѣтнымъ желаніемъ ея юности. Шло оно у нея иногда страннымъ путемъ: такъ, напримѣръ, для изученія французскаго языка она переводила длинныя повѣсти и учила на память длинныя статьи, чтобы пріобрѣсти болѣе обширныя знанія о свѣтѣ и людяхъ; нѣсколько мѣсяцевъ мучилась надъ огромной книгой о военной стратегіи. Это нѣсколько странное направленіе ея изученій было слѣдствіемъ простого случая: хозяйка дома любила читать французскія повѣсти, а хозяинъ былъ отставной военный. Поэтому повѣсти Сю, Дюма, Жоржъ-Зандъ и стратегію она нашла, какъ кладъ, въ старой домашней библіотекѣ… Другихъ книгъ въ домѣ не было, а сама она не могла ихъ пріобрѣтать: жалованье она получала небольшое и три четверти изъ него отсылала больной матери. За остальныя деньги она дѣлала себѣ дешевыя платья, всегда, впрочемъ, стараясь, чтобы въ ихъ покроѣ и цвѣтѣ было что либо поэтическое… Это стремленіе къ поэзіи въ одеждѣ, какъ и взбиваніе локоновъ, указывало, что въ эту пору своей жизни Антонина, кромѣ двухъ вышеупомянутыхъ стремленій, имѣла еще одно: она навѣрное иногда мечтала о любви, хотѣла любить, быть любимой и выйти замужъ.
Однако, можно съ увѣренностью сказать, что этого рода желанія и мечты стояли у нея на второмъ планѣ. Главнымъ образомъ она заботилась о томъ, чтобы сдѣлаться членомъ той семьи, въ которой жила, и затѣмъ — учиться. Она была вполнѣ увѣрена, что уже достигла перваго, а къ достиженію второго была близка, какъ вдругъ ее, какъ громомъ, поразило открытіе, что цѣлыхъ два года она жила въ совершенномъ заблужденіи и что, когда пришло время ея ученицѣ учиться музыкѣ, она должна была оставить домъ. Какъ? Значитъ, эта семья, наружно выказывая ей любовь и уваженіе, считала ее все-таки чужою!.. Значитъ, ее не любили и отправляли просто по минованіи надобности…
Это была уже третья подобная неожиданность и, не смотря на это, она произвела на нее такое же сильное впечатлѣніе, какъ и первая.. Она забыла даже о самообразованіи… Цѣлыхъ двѣ недѣли заливалась она слезами, во всѣхъ уединенныхъ уголкахъ дома и сада заламывала въ отчаяніи руки и, прощаясь, цѣловала деревья, мебель; дѣтей брала на руки, душила ихъ въ своихъ объятіяхъ и шептала имъ самыя нѣжныя слова. Наконецъ, когда она съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ, измученная, почти больная, сѣла въ экипажъ, выѣхала за ворота красиваго деревенскаго дома и окаменѣвшимъ взглядомъ посмотрѣла на широкія поля и осеннее небо, ей показалось, что весь міръ превратился въ одну глухую, безграничную, холодную пустыню.
Въ четвертомъ домѣ, пробыла она дольше, чѣмъ въ третьемъ, даже необыкновенно долго, цѣлыхъ три года, благодаря своимъ успѣхамъ въ самообразованіи, которое уже давало ей возможность учить молоденькихъ дѣвушекъ, а главнымъ образомъ благодаря одной старушкѣ, бабушкѣ хозяйки дома, любимицей, слугой и жертвой которой она сдѣлалась. Не обманываясь больше въ чувствахъ хозяина и хозяйки дома, людей гордыхъ и холодныхъ, не сумѣвъ привязать къ себѣ дѣтей, не злыхъ по натурѣ, но плохо воспитанныхъ, она прильнула къ старушкѣ. Она идеализировала ее. Въ сущности же, эта восьмидесятилѣтняя особа, если и имѣла когда нибудь признаки ума и сердца, то давно окончательно ихъ утратила и представляла собою слабые безформенные остатки тѣла, оживляемые едва замѣтными остатками души. Однако ея дѣтскіе капризы, ея эгоистическія требованія и безсмысленная болтовня являлись въ глазахъ Антонины величественною и грустною старостью. Важно было то, что она напоминала ей ея любимую бабушку, утраченную въ дѣтствѣ, да, кромѣ того, у нея были прекрасные длинные и густые волосы, бѣлые, какъ снѣгъ, съ серебрянымъ отливомъ. Антонина цѣлые часы проводила, стоя на колѣняхъ или сидя на низенькомъ табуретѣ у кресла или у кровати старушки, развлекала ее, разсказывая повѣсти Сю и Жоржъ-Зандъ, подавала ей супъ, варила травы, ухаживала за нею, когда она была больна, и возила ея кресло по тѣнистымъ аллеямъ сада. Взамѣнъ всего этого старушка позволяла ей называть себя бабушкой и иногда называла ее уменьшительнымъ именемъ «Антося». Это доставляло учительницѣ громадное удовольствіе.
Постепенно всю тяжесть «величественной старости» возложили на нее. Она увидѣла въ этомъ признакъ довѣрія и уваженія, и это вызывало въ ней чувство привязанности и благодарности къ людямъ, которые смотрѣли на нее свысока. Другое обстоятельство, которое дѣлало ее счастливой въ этомъ домѣ, была возможность учиться дальше, читая нѣмецкихъ философовъ, большимъ поклонникомъ которыхъ былъ хозяинъ дома. И вотъ, въ свободное время, когда ни старушка, ни дѣти не нуждались въ ней, она зачитывалась нѣмецкими философами.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, пока она поняла, что ничего въ нихъ не понимаетъ и что весь ея тяжелый трудъ не принесъ ей никакой пользы. Въ другое время это открытіе опечалило бы ее, теперь же она и не думала о потерѣ силъ и времени, такъ какъ дорогая ей старушка быстро приближалась къ той минутѣ, когда «величіе старости» склоняется передъ «грозной смертью». Она умерла.
Передъ смертью она собралась съ послѣдними силами и угасающимъ взоромъ искала среди присутствующихъ Антонину. Когда та, понявъ ея взглядъ, стала на колѣни у ея кровати, старуха въ знакъ благословенія положила ей на голову свою изсохшую, костенѣющую руку. Антонина всегда съ большимъ волненіемъ вспоминала объ этой минутѣ, считая ее однимъ изъ прекраснѣйшихъ своихъ воспоминаній. За то однимъ изъ самыхъ непріятныхъ воспоминаній было — шелковое платье и золотая брошь, подаренныя ей хозяйкою дома въ награду за привязанность къ бабушкѣ (которыхъ она, понятно, не приняла), и заявленіе, что передъ лѣтними вакаціями она должна оставить ихъ домъ. Антонина покорилась, на этотъ разъ безъ слезъ, безъ ломанія рукъ и цѣлованія стѣнъ и мебели. Возможно, что она и сама уѣхала бы изъ этого дома, гдѣ, послѣ утраты старушки и разочарованія въ нѣмецкой философіи, ее ничто уже не привлекало.
Проѣзжая мимо кладбища, она велѣла возницѣ остановиться, посидѣла нѣсколько минутъ на травѣ у могилы старушки и со слезами на глазахъ вернулась къ экипажу.
Она принадлежала къ числу тѣхъ натуръ, которыя сильно заботятся о возможномъ совершенствѣ во всемъ, что бы онѣ ни дѣлали. Она никогда не могла понять, какъ это можно что либо дѣлать какъ-нибудь. Она вставала съ постели очень рано, съ энергіей боевого коня, рвущагося въ бой; рука ея машинально протягивалась къ часамъ. Прошло уже не мало лѣтъ, какъ она учительствовала, однако, къ урокамъ своимъ съ ученицами она всегда приступала съ внутреннимъ волненіемъ, которое можно было замѣтить по выраженію ея горѣвшихъ глазъ, хотя она и старалась скрыть его. Волненіе это только росло съ годами. Она говорила обыкновенно съ нѣкоторой высокопарностью: «учительствовать значитъ священнодѣйствовать» и съ видомъ жрицы и жаромъ апостола переплетала уроки языковъ, географіи и ариѳметики длинными разсказами о трудѣ, милосердіи, братствѣ, о великомъ значеніи науки и тому подобныхъ прекрасныхъ и возвышенныхъ предметахъ.
Нельзя сказать, чтобы эти уроки отвѣчали задачамъ разумной педагогики, хотя въ нихъ и говорилось о прекрасныхъ и возвышенныхъ предметахъ. Помимо желанія и воли Антонины, въ нихъ появлялись выраженія и мысли, бывшія какъ бы эхомъ чтенія французскихъ романовъ и изученія нѣмецкой философіи. При этомъ одушевленная горячая рѣчь сопровождалась такимъ выраженіемъ лица и такими движеніями, которыя нерѣдко вызывали у маленькихъ слушательницъ насмѣшливыя, улыбки. Были и такія дѣти, которыя слушали ее очень внимательно, не понимая ни слова; встрѣчались и такія, которыя кое-что понимали и временами поступали согласно ея ученію. Эти послѣднія доставляли Антонинѣ большую радость, но это случалось рѣдко. Разъ, впрочемъ, вскорѣ послѣ разлуки со своей старушкой, Антонина встрѣтила идеальную ученицу, о какой она давно мечтала и въ возможности существованія которой начинала уже сомнѣваться. Дѣвочка была очень понятливая, живая, воспріимчивая, она не только прекрасно училась грамматикѣ, географіи, исторіи и ариѳметикѣ, но также оказывала большую склонность къ тому, что Антонина называла «философіей науки». Она слушала длинныя рѣчи о братствѣ, милосердіи, трудѣ, наукѣ и т. д., не только съ большимъ вниманіемъ, но даже съ жадностью; она не только быстро усваивала основной ихъ смыслъ, но, воспламеняясь огнемъ, горѣвшимъ въ груди учительницы, ревностно старалась проводить ихъ при всякомъ удобномъ случаѣ въ свою дѣтскую жизнь.
Такъ, однажды, встрѣтивъ на улицѣ бѣднаго ребенка, она сняла свою изящную обувь и отдала ему. Прислугѣ запретила называть себя «барышней» и каждую минуту готова была цѣловаться съ нею. До поздней ночи просиживала надъ книгами, что не особенно хорошо отзывалось на ея здоровый, но Антонину это приводило въ неописанный восторгъ, такъ какъ, съ большимъ трудомъ одолѣвъ стратегію и нѣмецкую философію, она едва слышала о существованіи дѣтской гигіены. Наконецъ, она такъ-же пренебрегала элементарными потребностями собственнаго организма. Духъ былъ для нея выше всего.
— Это будетъ прекрасная, чистая, возвышенная душа — говаривала всегда учительница о необыкновенномъ ребенкѣ, далеко не избалованномъ матерью, красивой молоденькой вдовой, любившей веселиться. Дѣвочка страстно привязалась къ учительницѣ.
Цѣлыхъ два года онѣ не разлучались ни на минуту. Блѣдный, худенькій, нервный ребенокъ заслонилъ передъ Антониной весь міръ. Кромѣ него она не видѣла никого и ничего. Она перестала обращать вниманіе на свой костюмъ и прическу, перестала завивать волосы; взамѣнъ этого «образованіе» пріобрѣло въ ея глазахъ еще болѣе важное значеніе. Знать столько, чтобы быть въ состояніи довести до конца образованіе своей любимой дѣвочки, сдѣлалось ея самымъ дорогимъ, самымъ высшимъ желаніемъ. Довести ее до порога жизни и семьи, сопутствовать ей въ свѣтѣ, а потомъ навсегда войти членомъ въ ея семью, склонить голову на ея груди, въ ея домѣ, а можетъ быть еще няньчить ея дѣтей, учить ихъ, — казалось Антонинѣ верхомъ блаженства.
Изъ ея сердца и головы не изгладилось еще слово «навсегда». Музыка не представляла въ этотъ разъ препятствія, ее преподавалъ кто-то другой. Что же касается другихъ наукъ, о! Антонина вѣрила въ свои силы. Просиживая долгія ночи надъ столомъ, заваленнымъ разными руководствами и теоріями, она училась съ такимъ рвеніемъ, что желтизна лица и худоба тѣла выступали все рѣзче и рѣзче.
Становясь болѣе серьезной и даже суровой въ своихъ костюмахъ и въ своемъ обращеніи съ людьми, — съ ребенкомъ она молодѣла и оживала. Въ памяти ея начали воскресать чудныя сказки и исторіи, которыми она развлекала и учила одновременно. Сама не зная какимъ образомъ, она научилась бѣгать и смѣяться, а уроки переплетать весельемъ и шумными играми. Позже она никакъ не могла понять, откуда у нея брались силы, чтобы, какъ перышко, поднимать двѣнадцатилѣтнюю дѣвочку, чтобы крѣпче прижать ее къ своей груди. Время бѣжало такъ быстро, что сумерки, которые они проводили, обнявшись, незамѣтно смѣнялись разсвѣтомъ Прижимаясь другъ къ другу, учительница и ученица одновременно съ одинаковой увѣренностью говорили себѣ: «мы никогда не разстанемся другъ съ другомъ».
Однажды кто-то изъ вліятельныхъ родственниковъ дѣвочки замѣтилъ ея матери, что такая учительница, какъ Антонина, не можетъ закончить образованіе богатой дѣвочки, которой предназначено блистать въ свѣтѣ, что ей нужны болѣе обширныя и болѣе основательныя знанія. Правда, родственникъ былъ совершенно правъ. Съ этимъ согласилась и прекрасная, веселая вдовушка тѣмъ легче и охотнѣе, что помѣщеніе въ пансіонъ подростающей дочери могло на нѣсколько лѣтъ продлить молодость матери.
Поэтому рѣшено было отдать дѣвочку въ пансіонъ. За двѣ недѣли до этого учительница должна была оставить домъ.
Въ чудное лѣтнее утро, выйдя на крыльцо въ дорожномъ платьѣ, она не замѣчала ни красоты неба, ни людей. Она не плакала; только руки ея дрожали, губы запеклись, а на желтыхъ щекахъ появились темно-красныя пятна. Дрожащими руками еще разъ обняла она свою ученицу, которая шептала ей что-то на ухо. Она, должно-быть, говорила ей, что никогда ее не забудетъ и, какъ только вернется изъ пансіона… Антонина, повидимому, повѣрила ея словамъ, она улыбнулась, немного утѣшенная. Она сѣла въ экипажъ и уѣхала.
Вскорѣ послѣ этого въ жизни ея случилось необыкновенное событіе: ей встрѣтился женихъ, и она отказала ему. Это былъ еще не старый, богатый, деревенскій помѣщикъ, почтенный, но очень ограниченный человѣкъ. Для нея это была блестящая партія, послѣдняя возможность выйти замужъ, обезпечить себѣ спокойную и болѣе счастливую во многихъ отношеніяхъ будущность. Она сознавала это и долго боролась и колебалась; наконецъ, когда пришло время дать рѣшительный отвѣтъ, она отказала. Всѣ считали ее чуть не безумною, и сама она потомъ не разъ говорила, что, «судя съ точки зрѣнія свѣта, она сдѣлала большую глупость, но» — прибавляла она тотчасъ же — «я не могла поступить иначе. Это былъ человѣкъ добрый, честный, но ни о наукѣ, ни о какихъ-либо идеалахъ и вопросахъ онъ буквально не имѣлъ понятія. Выйти замужъ безъ привязанности, безъ общности взглядовъ и убѣжденій значило бы съ моей стороны навсегда отречься отъ всего этого и превратиться въ паразита. Я не могла».
Люди, которые знали ее въ ранней молодости, догадывались, что она была влюблена когда-то. Предметомъ ея любви былъ братъ или кузенъ хозяйки дома, гдѣ она жила. Это была только догадка, такъ какъ сама она никому объ этомъ не говорила. Нѣсколько разъ ее заставали на мѣстѣ преступленія, когда она разсматривала карточку какого-то мужчины, которую быстро прятала на дно шкатулки… Это и дало поводъ къ подобнымъ предположеніямъ. Можетъ быть воспоминанія объ испытанныхъ нѣкогда волненіяхъ, надеждахъ и страданіяхъ много способствовали тому, что на тридцать первомъ году своей жизни она отказала жениху.
Немного позже она испытала нравственныя потрясенія другого рода. Первый разъ въ своей жизни она попала въ домъ, хозяева котораго были высокообразованные люди, какъ и посѣщавшіе ихъ гости. Тамъ-то впервые поняла она, что такое наука и какимъ путемъ обыкновенно должно идти образованіе. Изъ разговоровъ, какіе велись вокругъ нея, и изъ книгъ, какими былъ наполненъ этотъ домъ, узнала она, что многіе годы она дѣлала Богъ вѣсть что, воображая, что учится. Она, дѣйствительно, что-то дѣлала, непомѣрно трудилась, но, какъ потомъ говорила: «это было такъ похоже на образованіе, какъ кулакъ похожъ на носъ». Сдѣлавъ такое открытіе, она заломила руки и залилась слезами; однако, она плакала не долго. Прежде всего у нея не было на зте времени, такъ какъ она занималась съ тремя дѣтьми, а затѣмъ ей пришло въ голову, что ей всего тридцать два года. Что жъ? Это еще не старость. Она попросила хозяина дома руководить ею, а образованную хозяйку помочь ей и начала учиться съ азбуки. Ей умѣло и охотно помогали, сама она погрузилась въ науку съ наивной горячностью молоденькой дѣвочки. Она уже начинала шире и яснѣе понимать «свѣтъ ученія», когда родители ея учениковъ неожиданно продали деревню и задумали выѣхать въ городъ. Состояніе ихъ немного пошатнулось, и они рѣшили, что въ городѣ образованіе дѣтей будетъ стоить дешевле. Учительница выѣхала нѣсколько раньше.
Она вышла изъ своей комнаты вся въ черномъ, холодная, застывшая. Если бы кто-нибудь увидалъ ее тогда впервые, онъ навѣрное предположилъ бы, что эта женщина была сильно кѣмъ-то разсержена. Лобъ ея былъ изрѣзанъ морщинами, огненные глаза смотрѣли сурово, походка и движенія были торопливы, порывисты. Однако, съ хозяевами дома она простилась съ большимъ уваженіемъ, дѣтей сердечно обняла, молча сѣла въ экипажъ и уѣхала.
Съ тѣхъ поръ ея наружность и обращеніе съ людьми постепенно приняли такой характеръ, который не могъ расположить къ ней постороннихъ. Она и не ждала отъ нихъ ничего для себя. Она сказала себѣ, что «всѣ стѣны на свѣтѣ холодны и всѣ сердца чужды» и что «сильныя привязанности между чужими другъ другу… это только въ повѣстяхъ». Сказавъ себѣ это, она изъ радужнаго міра иллюзій, въ которомъ пребывала всю свою молодость, перешла въ міръ горькаго недовѣрія и подозрѣній. Недовѣріе и подозрѣніе читались въ ея выразительныхъ глазахъ даже и тогда, когда кто-нибудь обращался къ ней съ ласковымъ или дружелюбнымъ словомъ. На каждое изъявленіе симпатіи смотрѣла она такъ, будто хотѣла отгадать — не смѣются ли надъ нею, не иронизируютъ ли.
«Людская пріязнь, — говорила она, — это вѣтеръ, налетитъ и снова улетитъ. Кто бы вздумалъ въ мои годы ожидать отъ нея чего либо, тому я сказала бы, что онъ старый ребенокъ». Проникнутая этимъ вѣчнымъ сомнѣніемъ, она совершенно отшатнулась отъ людей, которые, съ своей стороны, и не думали привлекать ее къ себѣ. Какъ съ одной, такъ и съ другой стороны это было вещью простой и обыкновенной. Изъ этого вытекало, что Антонина въ теченіе нѣсколькихъ послѣдующихъ лѣтъ часто мѣняла мѣста. Теперь у нея уже были свои вкусы и требованія. Въ одномъ домѣ ей было слишкомъ шумно, въ другомъ слишкомъ тихо, тамъ холодно, а тамъ жарко. Такъ, напримѣръ, занимаясь и живя въ комнатѣ, плохо отапливаемой зимою, она нажила себѣ ревматизмъ, сначала легкій, но очень докучливый и непріятный. Если бы это случилось прежде, она перенесла бы эту болѣзнь терпѣливо и молча, а за одно сердечное слово, за дружескую улыбку она согласилась бы, чтобы ее надѣлили и чахоткой, но теперь взаимныя отношенія хозяевъ дома и учительницы опредѣлились иначе. Она обидѣлась за такое пренебреженіе къ ея удобствамъ и здоровью и попросила экипажъ и лошадей. Она тутъ же сказала себѣ: «довольно слоняться по чужимъ угламъ». Ею овладѣло страстное, непобѣдимое желаніе имѣть свой уголъ. Она уже давно лишилась матери, для которой работала въ молодости. Теперь она была совершенно одинока и сама отвѣчала за себя. Она пріѣхала въ городъ, наняла комнатку подъ самой крышей трехъэтажнаго дома, устроила ее не столько по своему вкусу, сколько согласно своимъ убѣжденіямъ, и, поддерживаемая кое-какими связями, начала давать уроки въ домахъ.
Поселясь въ своей комнаткѣ, она говорила: «я испытываю такое чувство, какъ будто я вернулась послѣ семнадцатилѣтняго путешествія. Я начала путешествовать молоденькой дѣвушкой, мнѣ было тогда семнадцать лѣтъ. И что же»?..
Она умолкла и задумалась. Она не привыкла къ изліяніямъ и вѣроятно сама себѣ задавала вопросъ, что растеряла она въ этомъ путешествіи и что у нея осталось.
Былъ зимній, немного морозный и вѣтренный день. Сильный вихрь срывалъ съ крышъ и съ земли снѣгъ и крутилъ его въ воздухѣ. Съ шумомъ, крикомъ и стонами носились по улицамъ города волны бѣлой пыли. Все было бѣло и мутно. На крышахъ домовъ и на сухихъ вѣтвяхъ деревьевъ каркали вороны, по срединѣ улицы временами съ глухимъ звономъ колокольчика пролеталъ экипажъ, на тротуарахъ почти никого не было видно. Двери магазиновъ были плотно прикрыты отъ вѣтра и снѣга, ворота домовъ также были заперты.
Оглушенная ревомъ и шумомъ вихря, ослѣпленная снѣгомъ, я, однако, издали замѣтила двигавшуюся впереди меня и прорѣзывавшую снѣжную пыль, черную длинную линію. Черезъ минуту я узнала въ ней женскую фигуру. Въ узенькой шубкѣ и съ поднятымъ по щиколотки платьемъ, съ руками, засунутыми въ рукава шубки, тонкая, высокая женщина шла быстро и ровно, какъ бы не замѣчая ни вихря, ни носившейся въ воздухѣ снѣжной пыли. Сзади вѣтеръ бѣшено крутилъ концы, ея черной вуали, а она ни на минуту не остановилась, не уменьшила шагу.
Догоняя ее, я позвала:
— Панна Антонина!
Она остановилась, какъ вкопанная, оглянулась, но въ ту же минуту, когда она хотѣла протянуть мнѣ руку, чтобы поздороваться со мною, она зашаталась и схватилась рукою за фонарный столбъ, какъ человѣкъ, готовый упасть. Она была очень блѣдна, губы полуоткрыты, она задыхалась.
— Это ничего, ничего — начала она, стараясь улыбнуться. — Вы меня испугали, окликнувъ такъ неожиданно. Я задумалась…
— Вы не испугались, но вы сильно устали. Въ такую погоду…
— Кто? Я устала? Какъ же! Я еще и не въ такую погоду хожу! Женщина, которая трудится, должна быть сильна.
Осуществляя эту теорію на практикѣ, она выпрямилась и выступила впередъ. Удивительное дѣло! Она снова шла быстро, ровно, съ головою, поднятою кверху. И снова вѣтеръ крутилъ и трепалъ концы ея вуали.
— Куда вы идете?
— Какъ это куда? Понятно на урокъ.
— На первый?
— А который же часъ?
— Кажется, двѣнадцать.
— Кажется… — колко повторила она. — Что за ужасная женская привычка никогда не знать, который часъ. Поэтому-то у женщинъ и идетъ все Богъ знаетъ какъ, а мужчины презираютъ и помыкаютъ ими…
Что въ эту минуту само небо помыкало нами, это было вѣрно. Вихрь отбросилъ меня на нѣсколько шаговъ отъ моей пріятельницы подъ самую стѣну дома, а ее такъ дергалъ во всѣ стороны, что она вотъ-вотъ готова была упасть на колѣни. Чтобы удержать равновѣсіе, она распростерла руки, повернулась нѣсколько разъ на одномъ мѣстѣ и снова стала твердо на ноги.
— Проклятый ураганъ — пробормотала она — я опоздаю на урокъ.
— Это у васъ первый урокъ сегодня? — повторила я вопросъ. — Ахъ! Какъ можно спрашивать такія вещи? Вѣдь вы сами сказали, что уже двѣнадцать. Что же я — паразитъ, что ли, что буду до двѣнадцати часовъ сидѣть, сложа руки. Я съ восьми часовъ хожу по городу. Иду на четвертый урокъ.
— Откуда же и куда вы идете?
Она шла изъ отдаленнаго конца города въ другой. На половинѣ дороги я простилась съ нею и уже входила въ ворота дома, когда она вернулась и взяла меня за руку.
— Навѣстите меня сегодня или завтра… мнѣ такъ пріятно видѣть у себя старыхъ знакомыхъ… Только до семи часовъ, потому что въ восемь я уже открываю свой университетъ.
Говоря это, — она крѣпко пожимала мнѣ руку. Сквозь замерзшую вуаль черные глаза ея смотрѣли горячо и грустно.
На улицѣ ея общество бывало иногда не совсѣмъ удобно. Въ грубой обуви и въ калошахъ, шлепая по грязи или въ ужасную гололедицу выступая такимъ ровнымъ и увѣреннымъ шагомъ, точно по гладкому граниту, она быстро и внимательно смотрѣла вокругъ себя и громко и энергично дѣлала замѣчанія насчетъ всего видѣннаго. Часто нарядныя женщины, встрѣчаясь съ нею, явно показывали ей свое неодобреніе и гнѣвъ. Она на минуту останавливалась, смотрѣла имъ вслѣдъ и, энергично жестикулируя, называла ихъ куклами, пьявками, паразитами. Глаза ея тогда горѣли, какъ два уголька, брови сдвигались и придавали лицу грозное выраженіе.
Знакомымъ она говорила прямо въ глаза, что о нихъ думала. Матерямъ своихъ ученицъ, слишкомъ заботившимся о томъ, чтобы ихъ дочери походили на модныя картинки, она говорила:
— Стыдитесь, стыдитесь! Вы хотите изъ вашихъ дочерей сдѣлать паразитовъ и присоединиться къ тѣмъ, которые губятъ въ самомъ зародышѣ женскую эмансипацію! Поздравляю васъ, но не завидую. Имѣть на своей совѣсти тормазъ человѣческаго прогресса, чудная вещь!
Когда съ нею спорили относительно «женской эмансипаціи», она увлекалась и между многими аргументами неизмѣнно повторяла:
— Двѣнадцать дочерей и двѣнадцать кафедръ, и никто не выбьетъ мнѣ этого изъ головы!
Никто ей также не могъ выбить изъ головы, что всѣ ученики городскихъ школъ, безъ исключенія пола, были самымъ лучшимъ украшеніемъ и надеждой человѣчества, а также предметомъ, пробуждающимъ въ добромъ сердцѣ нѣжныя чувства.
При видѣ толпы этихъ маленькихъ существъ, выбѣгавшихъ изъ стѣнъ школы на улицу, взоръ ея прояснялся, лицо принимало необыкновенно мягкое выраженіе. Среди этихъ маленькихъ людей у нея, повидимому, было много друзей, такъ какъ дѣти привѣтствовали ее улыбками и поклонами, нѣкоторые даже покрывали поцѣлуями ея руку. Чаще всего это были блѣдныя и печальныя личики.
Они, какъ видно, благодарили ее за что-то. Но за что? Мнѣ никогда не удалось узнать объ этомъ.
Каждый день, утромъ, убравъ свою комнатку и осмотрѣвъ цвѣты и канарейку, она говорила себѣ: теперь въ дорогу! — и выходила въ городъ. Маршировка эта, однако, отнимала у нея силы. Все съ большимъ и большимъ трудомъ взбиралась она на верхніе этажи. Она старалась скрывать это, но ей это не удавалось.
— Развѣ я такъ стара? — говорила она смѣясь, и брови ея невольно сдвигались отъ боли.
Она дѣйствительно не была стара, ей не было еще сорока лѣтъ. Но разъ, въ сумерки, она призналась мнѣ, что ревматизмъ, нажитый ею въ послѣднемъ домѣ, въ которомъ она учительствовала, все чаще и сильнѣе ее мучитъ. Признаніе свое она сдѣлала такъ тихо, какъ будто этимъ давала мнѣ понять, что это глубокая, только мнѣ довѣренная тайна.
— Эта комнатка — прибавила она — очень миленькая, но въ сильные морозы она холодна, а весною сыра. Перемѣнить же квартиру… трудно, невозможно.
Я догадывалась, что невозможность заключалась отчасти въ причинахъ экономическихъ, отчасти въ ея чувствительной натурѣ. Болѣе здоровое и болѣе дорогое помѣщеніе было, по всей вѣроятности, ей не, по карману, да, кромѣ того, она лишилась бы своихъ любимыхъ обоевъ съ полевыми цвѣтами и той радости, какую доставляла ей благодарность дѣтей, падавшая, какъ жемчугъ, къ ея забрызганнымъ грязью ногамъ.
Я хотѣла поговорить съ нею о ея болѣзни и что-нибудь посовѣтовать, но она, быстро перемѣнивъ разговоръ, начала говорить о разныхъ романистахъ, поэтахъ, философахъ, а также о разныхъ вопросахъ и идеяхъ. Имена, цифры, цитаты градомъ сыпались изъ ея устъ. Сидя, съ патетически вытянутыми впередъ руками, на низенькомъ табуретѣ, передъ пламенемъ топившейся печи, она декламировала отрывокъ изъ какой-то поэмы, прерывая свою декламацію, чтобы подуть въ стоявшій на полу самоваръ. А такъ какъ въ поэмѣ упоминалось о Наполеонѣ I, то она, окончивъ декламацію, завела рѣчь о военной стратегіи. Я рѣшилась прервать этотъ ученый разговоръ вопросомъ: сколько она можетъ имѣть дохода отъ уроковъ? Она нахмурилась и съ минуту ничего не отвѣчала. Она очень не любила, когда ее разспрашивали, всегда подозрѣвала въ этомъ какое-нибудь недоброе намѣреніе. На этотъ разъ, однако, изъ гостепріимства или вѣжливости, а можетъ быть, подъ впечатлѣніемъ сѣрыхъ сумерекъ, освѣщенныхъ розовымъ блескомъ пламени, она мягко отвѣтила:
— Что жъ? Сначала мнѣ было и совѣмъ недурно. Теперь немного хуже, такъ какъ конкурренція большая.
— Конкурренція?
— Да. Здѣсь насъ, дающихъ уроки, много. Кромѣ того, дѣвочки, окончившія гимназію, знаютъ больше меня и учатъ лучше, вотъ имъ и достаются лучшіе уроки.
Больше знаютъ? Господи! Она вѣдь такъ много и долго училась и имѣла такія необыкновенныя познанія!
— Когда-то у меня было ежедневно по восьми уроковъ, — сказала она, — теперь только пять, и очень боюсь… что въ будущемъ году станетъ еще меньше.
Больше она объ этомъ ничего не сказала, но добрыхъ пять минутъ сидѣла на табуретѣ, молчаливая и задумчивая.
Фигура ея вырисовывалась въ тѣни, какъ длинная, тонкая черная линія. худыя длинныя руки бѣлѣли на черномъ платьѣ, лицо она немного наклонила впередъ, ближе къ огню, который отражался дрожащими искорками въ ея глазахъ, устремленныхъ въ пространство. Ея задумчивость, граничившая со столбнякомъ, и впервые съ тѣхъ поръ, какъ я ее знала, сказанное слово «боюсь», наводили на размышленіе. Скоро, однако, она быстро встала, зажгла свѣчу и начала приготовлять чай. При этомъ она снова много говорила о возвышенныхъ и ученыхъ предметахъ. Черезъ часъ ея комнатка наполнилась убогой дѣтворой.
Я попросила разрѣшенія остаться. Урокъ продолжался два часа, въ теченіе которыхъ комнатка ея была похожа на настоящую вечернюю школу съ хоровымъ и отдѣльнымъ чтеніемъ азбуки, съ писаніемъ буквъ и цифръ на тетрадкахъ и аспидныхъ доскахъ, съ тыканьемъ пальцемъ въ разныя мѣста карты, висѣвшей на стѣнѣ, съ наказаніями на «колѣни» и «въ уголъ», съ записываніемъ дурныхъ и хорошихъ отмѣтокъ и т. п. Все это закончилось разсказомъ прекрасной сказки, сочиненной самой учительницей, въ которой были — поэзія, мораль и различныя свѣдѣнія о широкомъ мірѣ. Дѣти, сидя въ различныхъ позахъ на полу, слушали съ большимъ вниманіемъ, что можно было видѣть по широко открытымъ главамъ и губамъ. Антонина, сидя среди нихъ на своемъ табуретѣ, разсказывала свою сказку съ большимъ увлеченіемъ съ соотвѣтствующей мимикой и декламаціей. Послѣ сказки она роздана всѣмъ ученицамъ по куску чернаго хлѣба, часть котораго и сама учительница начала ѣсть съ большимъ аппетитомъ.
Затѣмъ въ комнаткѣ снова сдѣлалось пусто и тихо. Огонь въ печи погасъ. Было часовъ около десяти.
При свѣтѣ одной свѣчи лицо Антонины казалось очень утомленнымъ, даже глаза ея угасли, и фигура сгорбилась. Она безпомощно опустила руки на платье, покрытое крошками чернаго хлѣба. Когда я, простившись съ нею, собралась уходить, она потушила свѣчу и зажгла маленькую лампочку, висѣвшую въ углу комнатки.
— Я позволяю себѣ эту роскошь, — сказала она, — не люблю темноты, а по ночамъ я часто не сплю.
Кто же отгадаетъ и разскажетъ, о чемъ она думала, что чувствовала, когда, лежа въ долгія зимнія ночи на твердой узкой постели, водила безсознательными глазами по потолку и стѣнамъ, на которыхъ колеблющіяся тѣни отъ мебели меланхолически соединялись и снова расходились съ полосами блѣднаго свѣта?
По разнымъ причинамъ я потомъ не видѣла ее года три, а когда, наконецъ, спросила о ней дворника того дома, подъ крышей котораго я видѣла ее въ послѣдній разъ, онъ отвѣтилъ мнѣ, что она уже давно не живетъ тамъ. Я вынуждена была довольно долго разспрашивать и разыскивать, пока, наконецъ, узнала, гдѣ она находилась.
Войдя въ корридоръ госпиталя, узкій, длинный, съ бѣлыми, какъ снѣгъ, стѣнами и блестящимъ, какъ зеркало, поломъ, я спросила объ Антонинѣ у проходившаго мимо слуги. Онъ указалъ мнѣ на одну изъ многочисленныхъ дверей, которыя шли по обѣ стороны длиннаго корридора. Я вошла.
Снова передо мною комнатка, но безъ обоевъ съ полевыми цвѣтами; не было въ ней также ни картинъ, ни канарейки, ни цвѣтущей пеларгоніи. Черные прутья желѣзной кровати сухими линіями рисовались на бѣлыхъ, какъ снѣгъ, стѣнахъ, такихъ высокихъ, что нужно было высоко поднять голову, чтобы увидать потолокъ. За большимъ окномъ со свернутой вверху желтой шторой, въ густой осенней мглѣ медленно качались голыя верхушки тополей, росшихъ въ больничномъ саду. Противъ окна была высокая, блестящая, какъ зеркало, дверь, возлѣ кровати желѣзный столикъ, у противоположной стѣны столъ и два желѣзныхъ стула.
Чисто здѣсь было, голо, грустно и страшно тоскливо. Въ теплой и свѣжей атмосферѣ носился острый запахъ лѣкарства, и невольно чувствовался какой-то холодъ.
На желѣзной кровати съ высокою черною спинкою, на бѣлой, какъ снѣгъ, постели, подъ желтымъ больничнымъ одѣяломъ лежала Антонина. Сильно посѣдѣвшіе волосы были-теперь всѣ зачесаны вверхъ и совершенно открывали высокій выпуклый лобъ. При сильно похудѣвшемъ лицѣ лобъ этотъ казался огромнымъ. Онъ весь былъ изрѣзанъ множествомъ пересѣкавшихся въ различномъ направленіи морщинъ. Ввалившіеся глаза напоминали зеркало, покрытое паромъ. Узкая линія блѣдныхъ, плотно сжатыхъ губъ выражала молчаливое страданіе. Бѣлизна подушки сильнѣе оттѣняла желтое, восковое лицо; наоборотъ, нѣжныя руки съ сѣтью голубыхъ жилокъ казались необыкновенно бѣлыми на желтомъ фонѣ одѣяла.
Она не сразу узнала меня. Во-первыхъ, зрѣніе ея ослабѣло, а во-вторыхъ, она не ожидала, чтобы кто-нибудь пришелъ навѣстить ее. Она съ улыбкою протянула мнѣ руку и, стараясь быть гостепріимной, хотѣла приподняться, чтобы сѣсть, но не могла. Она была очень слаба и дышала громко, тяжело и прерывисто. Лежа въ постели, она объяснила мнѣ, что находится здѣсь уже нѣсколько мѣсяцевъ. Ея болѣзнь мучила ее долгіе годы и, наконецъ, сломила. Ревматизмъ перешелъ на легкія вѣроятно потому, что она много ходила по холоду и сырости, а на урокахъ вынуждена была много говорить. Наконецъ, въ послѣднее время у нея все меньше и меньше было уроковъ. Она должна была взять болѣе дешевую квартиру, которая была еще болѣе сыра и холодна, чѣмъ прежняя. Мѣсяца два лежала больная у себя на квартирѣ, но потомъ… лѣченіе стоило очень дорого и ухода правильнаго не было… Что жъ! Здѣсь, въ больницѣ, очень хорошо. Тутъ хорошіе доктора, внимательные, уходъ хорошій, и все есть, что нужно. При этомъ добрые люди похлопотали, чтобы она могла лежать не въ общей палатѣ, а въ отдѣльной. Они, правда, платятъ за это, но что же дѣлать! Она вынуждена принять эту жертву и очень благодарна за нее.
Все это она говорила тихо, медленно и съ улыбкой. Потомъ, отдохнувъ нѣсколько минутъ, прибавила:
— Такъ-то бываетъ на свѣтѣ! Человѣкъ состоитъ изъ тѣла и духа; у него не однѣ духовныя слабости, но также и тѣлесныя. Хорошо бы умирать тотчасъ же, какъ только начнутъ страдать тѣло или духъ.. Такъ нѣтъ же! Пока явится смерть, нужно все испытать… Такова горькая дѣйствительность.
Отдохнувъ немного, она начала разспрашивать, что слышно на свѣтѣ? Что пишутъ въ газетахъ? Какія вышли новыя книги? Состоялась ли уже конференція въ англійскомъ парламентѣ о допущеніи женщинъ къ голосованію и т. п.
Отвѣты на всѣ вопросы она выслушивала почти съ жадностью. Нѣсколько разъ глаза ея загорались попрежнему, и сердечная, даже веселая улыбка показывалась на губахъ. Затѣмъ она вздохнула и устремила взоръ на колыхавшіяся за окномъ верхушки тополей.
— Да, да! — прошептала она. — Міръ идетъ своимъ путемъ, хотя люди, какъ мухи, исчезаютъ съ этого пути… Хотѣлось бы мнѣ очень посмотрѣть на все это… Могла бы… вѣдь я еще не очень стара…
Ей было тогда около сорока лѣтъ, слѣдовательно она не была уже молода, но, однако, я видала женщинъ ея лѣтъ, танцовавшихъ на балахъ, а также и такихъ, которыя качали внуковъ на своихъ сильныхъ рукахъ. Въ этотъ день она уже не въ силахъ была больше ни говорить, ни слушать. Послѣ получасового разговора желтыя вѣки ея безсильно опустились на угасшіе зрачки, руки и губы сжались отъ страшныхъ усилій воли сдержать стонъ.
Въ другой разъ, входя въ палату, я застала больную въ полусидячемъ положеніи на кровати, съ маленькой открытой шкатулкой на колѣняхъ. Она такъ задумалась, разсматривая предметы, находившіеся въ шкатулкѣ, что. не сразу замѣтила мое присутствіе. Услыхавъ мое привѣтствіе, она подняла голову и медленно, не спѣша, заперла шкатулку. Въ этотъ день она была немного крѣпче, какое-то лѣкарство принесло ей облегченіе. Четверть часа спустя, послѣ разговора о томъ, что дѣлается на свѣтѣ, она произнесла съ улыбкой:
— Я вижу, что вы то и дѣло посматриваете на мою шкатулку… Вамъ навѣрное хочется знать, что въ ней есть… Можетъ быть, вы даже думаете… вотъ хитрая баба! Накопила себѣ полную шкатулку денегъ, и теперь, лежа на больничной постели, считаетъ ихъ отъ скуки и, можетъ быть, отрѣзываетъ купоны отъ билетовъ…
Говоря это, она такъ усердно смѣялась, что даже сильно закашлялась и нѣсколько минутъ лежала, не двигаясь, съ закрытыми глазами, громко дыша. Затѣмъ она подняла тяжелыя вѣки и затуманеннымъ взоромъ долго смотрѣла на меня. Она уже. больше не смѣялась и даже не улыбалась. Медленно и такъ тихо, что я едва могла ее слышать, она заговорила:
— Я съ удовольствіемъ покажу вамъ, что у меня хранится въ шкатулкѣ. Тамъ нѣтъ драгоцѣнностей, нѣтъ ничего особеннаго… только мои воспоминанія.
Она открыла шкатулку, наполненную какими-то предметами, завернутыми въ бумагу. Развернувъ одинъ свертокъ и показывая мнѣ большой дубовый листъ, высохшій до того, что онъ разсыпался въ порошокъ, она сказала:
— Сорвала его съ дерева, уѣзжая отъ Скерскихъ… помните?.. Изъ того дома, гдѣ мнѣ было такъ хорошо, гдѣ я всѣхъ, всѣхъ такъ сильно любила. Подъ этимъ деревомъ я обыкновенно сидѣла, бывало, лѣтомъ съ моими ученицами, съ работой, съ книжкой… хорошо мнѣ тогда было… Я думала, что пробуду тамъ долго, долго… Можетъ быть и навсегда тамъ останусь. Когда нужно было уѣзжать, я цѣловала мое дорогое дерево и взяла этотъ листъ съ собою на память объ этомъ домѣ. Я называю его всегда листомъ вѣры, такъ какъ я вѣрила тогда въ сердца, людей, въ привязанность, въ вѣрность… Ахъ! какъ вѣрила!..
Она снова старательно завернула въ бумагу остатки или, лучше сказать, прахъ «листка вѣры» и медленно развернула другую бумагу.
— А это, вотъ видите, клочокъ волосъ моей бабуни… той старушки, утѣшеніемъ которой я была въ послѣдніе годы ея жизни и которая въ минуту смерти съ такимъ чувствомъ меня благословила… Бѣдная, дорогая старушка! Она всегда называла меня Антосей.
Но вотъ дрожащіе пальцы ея натолкнулись въ шкатулкѣ на какой-то предметъ. Она нѣсколько минутъ колебалась, не рѣшаясь показать его. Слабый, едва замѣтный румянецъ выступилъ на ея лицѣ. Наконецъ, въ пальцахъ ея оказалась фотографическая карточка. Подавая ее мнѣ, она шепнула:
— Это онъ!
Затѣмъ тотчасъ же опустила глаза и долго ничего не говорила.
Поблекшая, полустертая карточка представляла лицо молодого мужчины, которое нельзя было назвать ни красивымъ, ни некрасивымъ; оно было настолько невыразительно, что о немъ, ничего нельзя было сказать. Въ то время, какъ я разсматривала карточку, Антонина, не поднимая глазъ, прошептала:
— Видите ли, у каждаго человѣка въ прошломъ есть какая-нибудь поэма. Была она и у меня. Это было только мгновеніе… искра или роза пролетѣла на моемъ пути. Что-то такое помнится… какія-то лѣтнія утра въ прекрасномъ саду, какіе-то осенніе вечера у камина… Мнѣ кажется, что онъ меня искренно любилъ… А можетъ быть и нѣтъ! Не знаю… Минуло! И какъ же давно это было… давно!
— Вы его потомъ встрѣчали?
— Никогда. Чаще всего случалось такъ, что я уже потомъ никогда не встрѣчала людей, съ которыми разставалась. И ее тоже не видала…
Тутъ она подала мнѣ тетрадку, исписанную дѣтской рукой. Это была тетрадка ея дорогой ученицы.
— Какой это былъ ребенокъ! — воскликнула она и, увлекшись, она сѣла на кровати. — Это была геніальная дѣвочка! Какъ она все понимала, какимъ стилемъ писала! Возвышенныя чувства уже наполняли это дѣтское сердце!
Она сложила руки, глаза ея горѣли.
— О, если бы мнѣ кто нибудь сказалъ, если бы могъ кто-нибудь сказать, что мое ученіе оставило прочные слѣды въ душѣ этого ребенка, что сѣмя, которое я посѣяла, свѣтъ не затопталъ и не разсѣялъ на всѣ четыре стороны… если бы мнѣ кто-нибудь сказалъ, что изъ нея вышла женщина умная, честная… я умерла бы, благословляя того, кто влилъ бы въ мою душу каплю этого бальзама!
Она упала на подушки, измученная, обезсиленная, съ высоко-поднимавшеюся отъ волненія грудью.
— Она никогда потомъ не писала вамъ?
Антонина очень тихо прошептала:
— Никогда. Обѣщала писать и, когда выростетъ, вызвать меня къ себѣ, но… она была тогда еще дитя… забыла.
Было въ этой шкатулкѣ еще нѣсколько предметовъ, старательно хранимыхъ: большая тетрадь съ замѣтками и выписками изъ разныхъ книгъ, длинный перечень заглавій прочитанныхъ книгъ, а также именъ авторовъ. Словомъ, слѣды и памятники долголѣтняго усерднаго самообразованія.
Лежа навзничь, съ закрытыми отъ усталости глазами, Антонина отыскала въ шкатулкѣ еще одинъ свертокъ, и, когда развернула его, я увидала маленькій кусочекъ и нѣсколько крошекъ чернаго хлѣба.
— Это изъ моей комнатки… той, въ которой вы бывали. Я дѣлилась тамъ съ бѣдными дѣтьми чернымъ хлѣбомъ моихъ знаній и моихъ достатковъ… Мѣняя квартиру, я взяла его на память.
Въ теченіе многихъ дней потомъ я заставала Антонину, погруженную въ разсматриваніе содержимаго этой шкатулки. Чѣмъ болѣе она слабѣла, чѣмъ болѣе страдала, тѣмъ чаще и внимательнѣе смотрѣла ода на предметы, завернутые въ бумагу. Она ужъ перестала разспрашивать, что дѣлается на свѣтѣ. Часто, какъ мнѣ казалось, она забывала о моемъ присутствіи. Сидя у большого окна съ работой, я по-долгу присматривалась къ ней, какъ она, склонившись надъ шкатулкой, держала въ своихъ исхудалыхъ пальцахъ остатки дубоваго листа, прядь сѣдыхъ волосъ или поблекшую карточку и, вперивъ въ нихъ свой взоръ, что-то шептала запекшимися губами, какъ будто вела съ ними тайный, временами нѣжный, а временами полный горечи и гнѣва разговоръ.
Какъ-то разъ, глядя долго на одну изъ тетрадокъ, она быстро подняла голову и, попрежнему сжимая кулакъ, воскликнула:
— Если бы мнѣ кто-нибудь объяснилъ, зачѣмъ я изучала эту стратегію и нѣмецкую философію! Сѣдѣть начала… истинно говорю вамъ, сѣдѣть начала надъ этой стратегіей и философіей.
Я невольно улыбнулась. Она это замѣтила и гнѣвно покачала головой.
— Вы смѣетесь, — проговорила она, — извините, но здѣсь нѣтъ ничего смѣшного. Когда кто нибудь полюбитъ свѣтъ знаній и стремится къ нему, но не знаетъ къ нему прямого пути, идетъ ощупью… людямъ, конечно, это смѣшно, но тѣмъ которые разбиваютъ себѣ лбы о стѣны, совсѣмъ не весело… Ого! Если бы я во второй разъ родилась на свѣтъ, или, еслибы у меня были дочери…
Въ другой разъ, послѣ того, какъ она цѣлый часъ разсматривала свою шкатулку, она подняла на меня спокойный взоръ, полный довѣрія и просьбы.
— Дорогая моя, — сказала она, — если я умру отъ этой болѣзни, будьте такъ добры, сожгите все, что здѣсь находится… Зачѣмъ этому валяться на заднемъ дворѣ госпиталя?
Лежа навзничь, она медленно слѣдила мутнымъ взоромъ за качавшимися въ осенней мглѣ верхушками тополей… Затѣмъ она добавила:
— Въ огонь и кончено!.. Сгоритъ все это, и слѣда отъ меня не останется на этой землѣ…,
Тутъ, какъ бы потрясенная звукомъ собственныхъ словъ, она быстро задвигалась. Опершись локтемъ на подушку, она приподнялась и, быстро и тяжело дыша, воскликнула:
— Неужели, въ самомъ дѣлѣ, никакого, никакого слѣда не останется?
Въ глазахъ ея, которые вдругъ зажглись, читалось безпокойство, почти отчаяніе. Этотъ вопросъ мучилъ ее потомъ нѣсколько дней подрядъ.
— Если ничего, ничего не останется… тогда зачѣмъ было?.. какой смыслъ?..
Затѣмъ, успокоившись, она прибавила въ раздумьи:
— А, можетъ быть, что-нибудь и останется… можетъ быть, въ тѣхъ маленькихъ головкахъ и сердцахъ осталось хоть кое что изъ моего ученія. Я всѣми силами хотѣла… старалась… да, наконецъ, хотя бы и то, что я научила ихъ писать и читать…
Такъ, мучаясь и тутъ же успокаиваясь, слабѣла она все больше и больше. Нижняя часть лица ея дѣлалась все меньше и меньше, а лобъ казался отъ этого все огромнѣе и выпуклѣе. Черезъ нѣсколько дней она перестала уже заботиться о чемъ бы то ни было. Она почти совсѣмъ перестала разговаривать и лежала неподвижно, изрѣдка только развертывала какую-нибудь бумажку и угасающимъ или возбужденнымъ горячешнымъ взглядомъ смотрѣла на находившійся въ ней предметъ. Я какъ-то спросила ее, — сильно ли она страдаетъ? Она отвѣтила съ оттѣнкомъ прежняго пафоса:
— Темныя ночи объ этомъ знаютъ, но онѣ никому не разскажутъ.
Черезъ минуту она прошептала, — обращаясь къ самой себѣ:
— Если бы у меня была дочь…
Я начала ей говорить, что все-таки она среди людей…
— Да, да! — подхватила она, — конечно! Люди всегда дѣлали мнѣ больше добра, чѣмъ зла. Вотъ и теперь, когда я заболѣла, привезли меня сюда въ покойномъ экипажѣ, наняли отдѣльную палату, даже вначалѣ иногда навѣщали… потомъ перестали навѣщать, такъ какъ у каждаго свое дѣло, знакомства… Я очень благодарна за все… но сильныя, глубокія привязанности между чужими другъ другу людьми… это только въ повѣстяхъ встрѣчается.
Однажды я нашла ее настолько ослабѣвшей, что ей уже трудно было дышать лежа. Ей подложили подъ спину столько нодушекъ, что она могла сидѣть.
На колѣняхъ у нея стояла открытая шкатулка. Когда я сѣла у кровати, она, не поворачивая головы, очень медленно перевела свой взоръ на меня.
— Знаете, — шепнула она, — я снова испытываю такое чувство, какъ будто возвращаюсь изъ дальняго, дальняго путешествія… Двадцать шесть лѣтъ я пропутешествовала и ни одного дня не слонялась по свѣту безъ дѣла… И что же?..
Она снова не окончила, но дрожащія руки ея, походившія на руки скелета, распростершись надъ открытой шкатулкой, казалось, спрашивали: что она растеряла и что у нея осталось къ концу этого путешествія?..
Мнѣ часто грезится, что гдѣ-то въ невидимомъ духовномъ мірѣ человѣческихъ дѣяній существуетъ огромное, неизмѣримое пространство тумана и мглы, въ которомъ живутъ души, жизнь которыхъ въ нашемъ мірѣ вначалѣ представляла чудный бутонъ, а затѣмъ распустилась измятымъ, истерзаннымъ цвѣткомъ.
Бѣдная, измученная, невознагражденная душа! Лети и ты въ это воображаемое мною пространство! Можетъ быть, когда-нибудь изъ него возникнетъ новый, лучшій міръ…