II. ЧТО ОБЕЩАЕТ ГОСПОДИН ДЮРИНГ.
Относящиеся сюда сочинения господина Дюринга, это — прежде всего его «Kursus der Philosophic» («Курс философии»), его «Кursus der National- und Sozialoekonomie» («Курс политической и социальной экономии») и его «Kritische Geschichte der Nationaloekonomie und des Sozialismus» («Критическая история политической экономии и социализма»). Мы займемся прежде всего преимущественно его первым сочинением.
На первой же странице его господин Дюринг возвещает о себе как о «том, кто берет на себя представительство этой силы (философии) в данную эпоху и на ближайший обозримый период времени». Таким образом он провозглашает себя единственным истинным философом настоящего времени и «обозримого» будущего. Кто расходится с ним, расходится с истиной. Немало людей уже до господина Дюринга думали о себе нечто подобное, но — за исключением Рихарда Вагнера — он, кажется, первый, который невозмутимо говорит это о себе. И к тому же истина, о которой идет у него речь, это — «окончательная истина в последней инстанции».
Философия господина Дюринга есть «естественная система» или «философия действительности»… действительность мыслится в ней таким способом, который исключает всякий повод к мечтательному и субъективно ограниченному представлению о мире. Таким образом, философия эта такого свойства, что она возносит господина Дюринга над признаваемыми и им самим границами его лично-субъективной ограниченности. Это, разумеется, необходимо, чтобы позволить ему устанавливать окончательные истины в последней инстанции, хотя мы пока еще не знаем, как должно совершиться это чудо.
Эта «естественная система самого по себе ценного для духа знания», «не поступаясь нисколько глубиной содержания, надежно установила основные формы бытия». С своей «действительно критической точки зрения» она представляет элементы действительной и, сообразно с этим, направленной на действительность природы и жизни философии, которая не оставляет никаких мнимых горизонтов, а в своем мощно революционизирующем движении развертывает все небеса и земли внешней и внутренней природы; это — «новый способ мышления», и результаты его представляют «совершенно своеобразные выводы и взгляды… системосозидающие идеи… твердо установленные истины». Мы имеем в ней «работу, которая должна искать свою силу в концентрированной инициативе», — что́ это значит, бог его знает; «доходящее до корней исследование… глубоко основательную науку… строгонаучную концепцию вещей и людей… всесторонне проникающую умственную работу… творческий набросок охватываемых мыслью предпосылок и следствий… абсолютно фундаментальное». В политико-экономической области он дает нам не только «исторически и систематически объемлющие работы», из которых исторические, сверх того, отличаются «моим историеописанием в высоком столе» и которые в политическую экономию вносят «творческие изменения», но заканчивает также собственным, совершенно разработанным, социалистическим планом будущего общества «практическим плодом ясной и проникающей до последних корней теории» и поэтому так же непогрешим и единоспасающ, как дюрингова философия; ибо «только в той социалистической картине, которую я нарисовал в своем „Курсе политической и социальной экономии“, может на место просто иллюзорной или же насильственной собственности стать подлинная собственность», с чем придется сообразоваться будущему.
Можно было бы без труда увеличить во много раз этот букет восхвалений господина Дюринга господином Дюрингом. Приведенного уже достаточно, чтобы вызвать в читателе сомнение, действительно ли он имеет дело с философом или же с… но мы просим читателя воздержаться от приговора, пока он не познакомится поближе вышеназванной «основательностью». Мы привели этот букетец только для того, чтобы показать, что перед нами не обыкновенный философ и социалист, высказывающий просто свои мысли и предоставляющий времени решить вопрос об их ценности, но совершенно необыкновенное существо, которое претендует на не меньшую непогрешимость, чем папа, и единоспасающее учение которого приходится принять, если не желаешь впасть в предосудительнейшую ересь. Перед нами не одна из тех работ, которые имеются с избытком во всех социалистических литературах, а за последнее время и в немецкой, и в которых люди различного дарования, но, при всех их научных и литературных недостатках, все же ценные социалистической доброй волей, пытаются искреннейшим образом разобраться в вопросах, для ответа на каковые у них, может быть, не хватает данных. Напротив, господин Дюринг преподносит нам положения, которые он объявляет окончательными истинами в последней инстанции, рядом с которыми, следовательно, всякое иное мнение уже заранее является ложью: и он имеет в своем исключительном обладании не только истину, но и единственный строго научный метод исследования, рядом с которым все прочие ненаучны. Или он прав — и тогда перед нами величайший гений всех времен, первый сверхчеловеческий в своей непогрешимости человек. Или он не прав — и тогда, каков бы ни был наш приговор, благожелательная снисходительность к доброй воле господина Дюринга была бы для него все же смертельнейшим оскорблением.
Когда обладаешь окончательными истинами в последней инстанции и единственной строгой научностью, то естественно, что относишься с изрядным презрением к остальному заблуждающемуся и ненаучному человечеству. Мы не должны поэтому удивляться, что господин Дюринг отзывается с величайшим пренебрежением о своих предшественниках и что лишь немногие из них, в виде исключения произведенные им в великие люди, находят милость перед его «основательностью».
Послушаем сперва, что он говорит о философах: «Лишенный всякого здравого смысла Лейбниц, этот наилучший среди всех возможных придворных философствователей». Кант еще кое-как терпим, но после него все пошло вкривь и вкось: явились «вздорные, пошлые, дикие нелепости ближайших эпигонов, именно неких Фихте и Шеллинга… чудовищные карикатуры невежественной натурфилософистики… послекантовские чудовищности» и «горячечный бред», которые увенчал «некий Гегель». Этот последний говорил на «гегелевском жаргоне» и распространял «гегелевскую чуму» с помощью своей «еще и по форме ненаучной манеры» и своих «неудобоваримых мыслей».
Естествоиспытателям достается не меньше, но по имени упоминается только Дарвин, и поэтому мы должны ограничиться лишь им одним. «Дарвиновская полупоэзия и игра в метаморфозы с их грубой, чувственной узостью понимания и тупостью силы различения… По нашему мнению, специфический дарвинизм, — от которого надо, разумеется, отличать ламарковские воззрения, — представляет какое-то направленное против человечности зверство».
Но хуже всего достается социалистам. За исключением незначительнейшего из них, Луи Блана, они все грешники и недостойны славы, которой они пользовались до господина Дюринга. И грешники они не только с точки зрения истины и науки, но и с точки зрения характера. За исключением Бабефа и нескольких коммунистов 1871 г., все они не «мужчины». Три утописта называются «социальными алхимиками». К Сен-Симону господин Дюринг относится еще сравнительно снисходительно: он упрекает его только в «сумасбродстве» и сострадательно намекает, что он страдал религиозным помешательством. Но по поводу Фурье у господина Дюринга совершенно лопается терпение, ибо Фурье «обнаружил все элементы безумия… идеи, которые можно встретить скорее всего в сумасшедшем доме… самые дикие бредни… порождения безумия… Невыразимо ограниченный Фурье», эта «детская головка», этот «идиот», к тому же даже не социалист: его фаланстер вовсе не представляет собой элемента рационального социализма, а «сфабрикованную по шаблону обычной торговли карикатуру». И наконец: «Для кого этих выходок» (Фурье против Ньютона) «недостаточно, чтобы убедиться, что в имени Фурье и во всем фурьеризме истину представляет только первый слог» (fou — сумасшедший), «тот должен быть зачислен сам в какую-нибудь категорию идиотов». Наконец, у Роберта Оуэна «были такие плоские и скудные идеи… его столь грубое в вопросе морали мышление… некоторые спутанные, искаженные общие места… бессмысленная и грубая концепция… Ход мыслей Оуэна не заслуживает того, чтобы подвергать его сколько-нибудь серьезной критике… его тщеславие» и т. д. Таким образом, если господин Дюринг с необычайным остроумием характеризует утопистов по их именам: Сен-Симон — saint (святой), Фурье — fou (сумасшедший), Анфантен — enfant (детский), то ему остается только прибавить: Оуен — о weh! (о горе!), чтобы в четырех словах отделаться от одного из важнейших периодов в истории социализма, а кто в этом сомневается, «тот должен быть зачислен сам в какую-нибудь категорию идиотов».
Из дюринговских отзывов о позднейших социалистах мы, ради краткости, приведем лишь следующие суждения о Лассале и Марксе:
Лассаль: «Педантически-крохоборские попытки популяризации… дебри схоластики… чудовищная смесь из общих теорий и мелочного вздора… лишенное смысла и формы гегелевское суеверие… отпугивающий пример… собственная ограниченность… важничанье ненужнейшим хламом… наш иудейский герой… памфлетчик… ординарен… внутренняя бессодержательность жизне- и миросозерцания».
Маркс: «Узость воззрений… его работы и труды сами по себе, т. е. рассматриваемые чисто теоретически, не представляют длительного значения для нашей области (критической истории социализма), а для общей истории духовных направлений они являются, в лучшем случае, симптомами влияния одной ветви новейшей сектантской схоластики… бессилие концентрирующих и упорядочивающих способностей… бесформенность мыслей и стиля, лишенные достоинства аллюры языка… англизированное тщеславие… одураченье… пустые взгляды, являющиеся на деле только ублюдками исторической и логической фантастики… вводящие в заблуждение обороты… личное тщеславие… гнусное манерничанье… омерзительная… беллетристическая болтовня… китайская ученостъ… философская и научная отсталость»…
И так далее, и так далее — ибо и эти отрывки лишь небольшой букетец из дюрингова цветника. Разумеется, мы пока еще не поднимаем вопроса, не представляют ли окончательных истин в последней инстанции и эти милые ругательства, которые не должны были бы позволить господину Дюрингу — при некоторой воспитанности — находить что бы то ни 6ыло гнусным и омерзительным. Точно так же мы — пока — не позволим себе еще усомниться в их «основательности», так как в противном случае нам, может быть, запретят даже отыскать категорию идиотов, к которой мы принадлежим. Но мы сочли своим долгом, с одной стороны, привести пример того, что господин Дюринг называет образцом серьезного и в полном смысле слова скромного способа выражения", а с другой стороны, установить, что господин Дюринг так же твердо убежден в негодности своих предшественников, как в своей собственной непогрешимости. А затем мы умолкаем, преисполненные глубочайшего благоговения к самому мощному гению всех времен, если, конечно, все обстоит именно так.
_1970,_MiNr_1624.jpg){kind=link}