Антверпенский ковач
правитьI. Квинтин в мастерской.
правитьВ жаркий полдень 1486 года, в просторной, но невысокой мастерской, на одной из узких улиц, составляющих квартал Антверпена, занятый различными корпорациями железоделателей, ученики и подмастерья деятельно работали. Пламя горна дрожало на солнце, которое проникало через громадные оконные рамы без стекол, пересекая широкими лучами воздух, наполненный пылью.
На скамейке, помещавшейся под одним из таких отверстий, сидел, с карандашом в руках, рисуя с кропотливой тщательностью модель, — Иаков ван Изендик, свободный мастер корпорации ковачей. Это было одно из богатых ажурных железных изделий, какими мы можем любоваться еще теперь во всех маленьких городах Нидерландов, и самые скромные из них недоступны таланту новейших мастеров. Он был так поглощен этой тонкой работой, что его ухо казалось нечувствительным к шуму раздувальных мехов, к веселым соразмерным ударам молотов и скрежету напилков, приводимых в движение вокруг него полдюжиною сильных рук. С своей стороны рабочие, казалось, ничуть не стеснялись присутствием их хозяина, так как они смеялись и разменивались, без малейшего стеснения, грубыми шутками. От времени до времени, их голоса соединялись в один хор, увлекаясь пением одного их народных припевов эпохи, припева, под который работал в такт один из их товарищей, молодой человек, двадцати двух лет, с развитым торсом, мягкими движениями и широким лбом. В манере, с которой он владел молотом и вырезал фантастические листья в грациозную спираль из куска невыделанного железа, покрасневшего на огне, было столько же силы, сколько ловкости. Это было не что иное, как скрепа, и, однако, сколько воображения и изобретательности выказал он, работая над этим упорным металлом.
— Это слишком хорошо для пяти грошей, Квинтин, — сказал один седоватый рабочий молодому человеку, когда тот опустил горячий металл в сосуд для отливки железа, стоявший около его наковальни.
— Не беспокойся об этом, Ливиен, это для двери церковной решетки, и, быть может, моя работа избавит тебя от года чистилища. Впрочем, хозяин Изендик разве не говорит всегда, что фунт металла стоит унции таланта, кроме того, изобретательность ничего не стоит.
— Для тебя, быть может, господин Квинтин, но посмотри туда, на хозяина, как онч. ломает себе голову над рисунком покрышки для колодца, которую хочет соорудить корпорация в честь Богородицы, и не говори мне больше, что изобретательность ничего не стоит.
Квинтин Мессис рассмеялся и, положив свой молот, направился к столу, за которым сидел мастер Изендик, внимательно рассматривая свой рисунок. Молодой человек почтительно сняла, шапку, приблизясь к старому ковачу.
— Достойный учитель! — сказал он, наконец, видя, что старик был слишком поглощен, чтобы заметить его присутствие.
Иаков Изендик поднял глаза с мрачным видом, но, когда он заметил откровенное и открытое лице своего молодого товарища, его лоб прояснился.
— Ну, Квинтин, — сказал он, — что тебе нужно?
— Вы знаете, что в будущем месяце меня должны принять мастером в корпорацию, а прежде, чем быть принятым, мне надо представить мое образцовое произведение.
Старик сделал утвердительный знак.
— Я хочу попросить у вас одолжения. Доверьте мне работу покрышки на колодезь. Это случай для меня показать, что я сумел воспользоваться уроками мастера Изендика, и я не хотел бы его пропустить.
Старик был польщен.
— Клянусь святым Элоидием, — сказал он, после некоторого молчания, — я думаю, что ты, Квинтин, исполнишь это так же хорошо, как лучший ковач Антверпена. Откровенно говоря, мои проекты не стоят уже того, что прежде. Да вот, посмотри: для утренней работы, мне кажется, это не очень-то важно. — Сказав эти слова, он оттолкнул рисунок. — Возьми карандаш, и посмотрим, как-то ты справишься, мой мальчик.
Квинтин не ожидал второго приглашения, но, приблизив скамейку к столу, он взял хороший лист веленевой бумаги из тех, которые были там разложены, и после нескольких неопределенных и легких штрихов он быстро и решительно начал рисовать. По мере того, как карандаш двигался под его пальцами, его лицо покрывалось румянцем, а глаза оживлялись.
Следя за успехом рисунка, старик одобрительно улыбался. Сначала это была простая остроконечная арматура, состоящая из четырех групп колонн. От капители этих колонн начинались железные связки, переплетавшиеся с уступами, направлявшимися сверху вниз, чтобы дать упор колоннам, вместе с тем образуя беседку из железных ветвей. Еще другие связки, но противоположного изгиба, уравновешивали внутреннее размещение. Затем железное дерево раскрывало свои листья в острую пирамидальную спираль, насколько это допускало расположение частей постройки, и с каждой угольной колонны, уступов и остроконечных арок подымались хрупкие шпицы, покрытые железными листьями, в свободном и фантастическом изобилии, которые увенчивали каждую оконечность. Наконец на лиственных завитках было помещено изображение легендарного, вооруженного великана города, в тот момент, когда он бросает вызов своим противникам.
Приятно было видеть, с какой искренней радостью любовался старик на быструю способность понимания и на уверенность руки своего любимого ученика.
— Посмотрите на это! — закричал он ученикам и подмастерьям, приблизившимся, мало-помалу, к столу, — Сколько времени потребовалось бы упражняться с молотом и клещами тебе, Лиевин, Грасбек, или тебе, Гриль Скуаптер, прежде чем такие мысли появились бы в одной из ваших тупых голов/
Лиевин, пожав плечами, ответил:
— Я могу владеть молотом с большей смелостью, чем лучший из присутствующих, мастер Изендик, и я не уступлю ни в какой железной работе даже рабочему корпорации, естественно, исключая завзятого мастера, но я не могу не уступить Квинтину в таких мелочах: я это знаю и без того, чтобы мне говорили об этом. Но смотрите, вот заказчики. — И без малейшей злобы он отошел от стола в -гот момент, как пожилой горожанин, с важным видом, одетый в длинную, коричневую, суконную, подбитую горностаем одежду, уже вошел в мастерскую под руку с грациозной молодой девушкой.
— Добрый день вам, господин ван-Твильт, и вам тоже, девица Алита, — сказал старый ковач, спеша на встречу прибывшим, — Чему обязана моя бедная мастерская, что вы ее осчастливили своим посещением?
При имени Алиты Квинтин Мессис поднял глаза, предварительно покраснев, потом внезапная бледность покрыла его щеки. Но как ни было велико его волнение, он быстро овладел им н казался совершенно погруженным в свой рисунок.
— Я пришел подвергнуть твой талант испытанию, мастер Изендик. Моя Алита, как всегда своевольная, пожелала иметь железную застежку к молитвеннику, который Мартин ван-дер-Гоез разрисовал для нее. Я хотел сделать золоченую застежку, так как книга заслуживает таковую.
Алита, не говоря ни слова, вынула молитвенник, крытый бархатом, из мешочка, висящего на ее поясе.
— Вся цена состоит в работе, а не в металле, — сказал ковач, взяв книгу. Сначала он набожно перекрестился и затем открыл ее с предосторожностью, без сомненья, опасаясь, чтобы его почерневшие руки не загрязнили пергамента.
— Это — редкий молитвенник, очень хорошо написанный и дивно разрисованный, но у меня есть подмастерье, который украсит его застежками, столь прекрасными, что изображения на них будут сделаны, как бы рукою самого мастера, Иоганна ван-Эйка.
И он указал головою на стол, за которым работал Квинтин.
Теперь пришла очередь краснеть Алите.
— Не правда ли, Алита, это тот самый молодой человек, который выковал замок для нашего бельевого шкафа? — спросил ван-Твильт, после того как окинул взглядом Квинтина.
— Я думаю, отец, что это он, — отвечала Алита голосом, который она силилась сделать безразличным.
— Иди сюда, Квинтин, — закричал ему старый мастер, — и скажи, хочешь ли ты взять эту работу. А если он не захочет, — продолжал мастер, оборачиваясь к ван-Твильту, — то вам придется отправиться в другую мастерскую в этой же улице, так как мои пальцы слишком грубы для такой филигранной работы.
Прежде чем мастер окончил говорить, Квинтин был уже возле Алиты, и так как она протянула молитвенник, то их руки встретились. Лицо Квинтина снова покрылось краской в то время, как бледные щеки Алиты окрасились живым румянцем.
— Я сделаю, как могу лучше, — сказал он, — чтобы украсить книгу застежкой, достойной руки, которая будет ею владеть.
Последние слова он прибавил таким тихим голосом, что одна Алита могла их слышать.
— Остерегись, чтобы с ним не случилось чего-нибудь в твоих руках, молодой человек, — сказал живо ван-Твильт, когда увидел, что Квинтин положил книгу в карман своей куртки.
— Ничего не бойтесь, господин ван-Твильт, — возразил он, и после долгого взгляда на Алиту он вернулся к своему рисунку.
— Принеси это ко мне, на набережную близ двора Английской Ганзы, в дом под изображением Лисицы.
— Я знаю дом, — ответил Квинтин, — девица Алита не долго будет ожидать своей книги.
Грациозная молодая девушка спокойно улыбнулась; но быстрый взгляд, брошенный из-под ее длинных черных ресниц, встретил взгляд Квинтина, который тоже улыбался, снова взяв в руки свой карандаш.
Ван-Твильт и его дочь вышли. Ученики и подмастерья возвратились к прерванной работе. Старый мастер снова занял место около Квинтина, и солнечные лучи, падая на его плешивый лоб и согрев его кровь, которую годы начали леденить, навели па него сон. Квинтин поднял глаза от рисунка и видя, что старик спит, вынул книгу Алиты со своей груди и принялся целовать ее тысячу и тысячу раз. Весь день он не работал более над рисунком покрышки для колодца. В его уме был только единственный, неизменный образ ангела с серыми глазами, окаймленными синевато-черными ресницами, с нежными округленными щеками, с прекрасными золотисто-каштановыми волосами, и хорошеньким ртом, выказывающим большее расположение к веселью и упрямству молодых девушек, чем стремление к небесному идеалу. И как он ни силился, работая, прогнать эту сладкую мечту, непослушный карандаш изображал лишь образ, который был в его сердце, чему он не мог сопротивляться. Наконец он сдался и принялся рисовать ангелов в различных положениях, но все они были с лицом Алиты ван-Твильт.
II. Прием в мастера.
правитьМесяц, протекший между только что рассказанным событием и представлением Квинтина, как кандидата на звание мастера, прошел очень быстро. Ежедневно и в продолжение целого дня Квинтин работал в мастерской Изендика над покрышкой колодца, которую он рассчитывал сделать своей образцовой работой и доказать, что он достоин быть принятым в качестве свободного мастера корпорации великих ковачей. Каждый день, когда горн для кования гасил свой огонь в определенный статутом корпорации час для прекращения работы, Квинтпн возвращался в свое жилище, под изображением обезьяны, в улице Дубильщиков. Эго помещение он разделял с своей старой матерью, оставшейся вдовою, и обыкновенно посвящал свои вечера чтению ей каких-нибудь отрывков из рукописей, составлявших их маленькую библиотеку. Печатные книги были еще слишком дороги для средств труженика. Правда, что рукописи были еще дороже, но Иоганн Мессис, отец Квинтина, так же, как и он, обрабатывавший железо, был до такой степени страстным любителем литературы, что с помощью экономии и сбережений он сделался обладателем нескольких томов. У него были «Рейнеке-Лис» (старый Лис фламандского происхождения) с продолжением Вильгельма ван-Утенгова; фламандское изложение: «Флоры и белого цветка», самаго утонченного и превосходного романа XII века; одна или две стихотворные хроники; некоторые из компиляций по естественной истории Мерлантаи «Золотая легенда». Но теперь эти приятные вечера, посвященные чтению, окончились, и старая мать должна была вертеть свою прялку в безмолвии, в то время, как Квинтин работал на маленьком горне, который он поместил в своей комнате. Если днем он работал для славы, то вечерняя работа посвящалась любви. Он решил окончить застежку для молитвенника Алиты достаточно во время, чтобы иметь возможность представить ее молодой девушке в тот день, когда он будет принят вольным мастером в корпорацию. Затем к любимому труду он прибавил от себя легкую шкатулку редкой работы, предназначенную для хранения книги его дамы сердца.
Можно подумать, что он обнаружил весь свой талант, все свое самое грациозное воображение в этих двух работах, которые обещали быть чудом ловкости и изобретательности. Каждая застежка представляла ангела в гнезде, окруженном листьями и цветами, а вокруг шкатулки вилась гирлянда рельефных листьев, изгибавшаяся внутри и снаружи сводов маленьких готических ниш, украшенных густолиственными уступами и цветочками. Чудно было видеть, что такая совершенная отделка дана таким мелочным подробностям и такому упорному металлу. Сам Челлини не отрекся бы от этой работы, хотя критиковал бы, без сомнения, материал. Но железо лучше подходило к природе более грубых фламандцев, как золото, серебро, драгоценные камни и блестящие эмали — к флорентинцам, предававшимся роскоши. Этой работы Квинтин никому не показывал, даже своей матери. Он хранил ее в тайне, как и свою любовь; никто об этом ничего не знал, кроме него и Алиты, двух лиц, наиболее заинтересованных вещью. Но успехи покрышки колодца не были тайной, по крайней мере, мастерской Изендика. Хозяин, подмастерья и ученики смотрели на эти успехи с одинаковым любопытством, одинаковым интересом и с меньшей ревностью, какую можно было бы ожидать от общества различного состава. Но в то время, когда каждая корпорация управлялась сама собою, современная лихорадочная и почти жестокая конкуренция, требующая большого искусства, при понижении цены, восстановляющая в наши дни рабочего против рабочего, едва была известна, по крайней мере, среди членов одной и той же корпорации, хотя в среде низших обществ того же самого ремесла часто поднимались ссоры и тяжбы по случаю нарушений, производимых каждой из других отдельных ветвей.
Пока мы следим за переходом Квинтина Мессиса от второстепенного положения к более высшему, будет не бесполезно сделать здесь некоторые общие заметки относительно системы корпорации.
Во всех странах Европы, с первого возрождения работы в нашем современном обществе, искусство, торговля и промышленность были разделены на корпорации, известные у англо-саксонцев под названием Guilds, у итальянцев Mestiere, у французов Metiers, у фламандцев Nehringen и Ombachten, у англичан Grafts, или Mysteries (от итальянскаго Mestiere), и в Шотландии также Guilds. Корпорации лондонского Сити представляют последние признаки этих ассоциаций, прежде столь могущественных. Повсюду они рушились под тяжестью прогресса торговли и от легкости сообщений между различными частями государства и даже между различными государствами. Но в ту эпоху, когда происходила наша история и даже уже полутора века ранее, система ассоциации была в полной силе. Это было обдуманное усилие, организованное для того, чтобы сделать правильной промышленность, чтобы соразмерить произведение с потреблением, чтобы уменьшить зло конкуренции и быть настороже против пагубных последствий от превратности торговли. Следовательно теория тех времен была совершенно противоположна нашей настоящей политической экономии. «Не позволять делать, кто что хочет», было правилом той эпохи, тогда как «позволять делать» — правило нашей экономической школы.
Каждая ветвь торговли была отделена, каждый род производства,, каждое искусство и ремесло имели свою корпорацию. Они были все управляемы по одному образцу, и изумительно, насколько мало они отличались в подробностях во Франции, Англии, Германии и Нидерландах, с эпохи Филиппа-Августа, когда Этьен Куало составил «Книгу ремесл», до революции. Каждая корпорация имела своего начальника, называемого капитаном, старшиною или хранителем, свой совет присяжных, своих инспекторов, своего казначея, своего капеллана, своих подчиненных агентов, свой большой зал для собраний, свои периодические празднества, свои процессии в часовню своего святого покровителя, свои книги статутов, с правилами дисциплины для учеников (число которых было строго определено, для рабочих часов, для способа производства, постановлений, относящихся к торговле), наконец свою кассу для стариков, вдов и сирот и свои особые украшения для похорон.
Каждая корпорация охраняла интересы своих членов; она приходила к ним на помощь, со дня рождения их детей до собственной их смерти. Пришло время, когда способ ограничений этой системы сделался несоответственным с социальными отношениями, когда неудобства его чувствовались более, чем выгоды. Но в продолжение долгого времени он имел очевидное превосходство, и волею пли неволею все усилия социалистов наших дней стремятся лишь воскресить эту старинную систему. Все торговые союзы, все ассоциации только попытки со стороны рабочих восстановить ее. Они терпят и должны терпеть неудачу, потому что условия задачи изменились. В то время корпорации действовали согласно и плодотворно, не было, как теперь, между хозяином и рабочими преграды, ни накопления капитала в одних руках, ни сложных всемирных торговых разветвлений, и даже сравнительно не было дел между городами.
Фландрия и Брабант были твердыней этой системы. Во Фландрии, главным образом, действовали корпорации Брюгге, Гента, Ипра, которые первые добились свободы своих городов и старались ее удержать против враждебных действий двора. Целые царствования Филиппа Доброго и его сына Карла Смелого — государей Фландрии и Брабанта, именно перед эпохой нашего разсказе, были постоянной борьбой с этим смелым, неугомонным и хорошо вооруженным сословием упорных граждан. В Брабанте их политика была менее деятельна, но их общественное значение тем более увеличилось, и финансы приобрели более цветущее положение.
Корпорация ковачей была самой главной, или величайшей корпорацией Антверпена, и под их зависимостью состояли многочисленные низшие общины, занимающиеся теми же металлическими работами, к ним принадлежали сословия оружейников, как, например, производители панцирей, кольчуг, шлемов, щитов, пряжек, а также сословия ножовщиков и многих других. Все должны были являться на периодические празднества общины, чтобы выслушать приказание старшины ковачей и идти за ним в процессиях, в которых принимали участие ремесленные корпорации, присутствовать с ним у обедни, на похоронах и на других религиозных службах в часовне св. Элоидия, покровителя ковачей.
Наконец наступил день принятия Квинтина в корпорацию. Главные ее члены собрались в большой зале. Старшина занял место под балдахином, которое было ему предназначено. Вокруг его поместились присяжные, или советники, затем инспекторы, обязанность которых состояла наблюдать за мастерскими различных мастеров, чтобы убедиться в их повиновении статуту и недопущении никаких обманов и мошенничеств в работе. Потом стояли знаменоносец, держащий флаг с гербом корпорации, наконец трубачи, виночерпий и шут.
Еще теперь можно видеть в Нидерландах много таких высоких и обширных зал, могущих легко дать нам понятие о той зале, в которую был введен сильно взволнованный Квинтин Мессис. Балки потолка упираются на боковые столбы, с рельефной резьбою, окна украшены гербами, громадный дубовый камина, украшен резьбою, изображающей сцены из какой-нибудь легенды или из библии. Там же можно видеть место под балдахином для старшины, длинные тяжелые скамьи со столами, широкий шкаф корпорации, наполненный парадной посудой, наследством длинного ряда умерших членов, или подарками, данными в дни свадеб и крестин, или в память похорон, наконец приношениями, насильственно взятыми с некоторых знаменитостей по ремеслу. Кроме того, виднеются на стенах кордуанские кожи тисненные и золоченые. Все это составляло живописное целое, гармонирующее с богатством суровых костюмов служащих и членов корпорации, с массивными головами и строгими лицами, какие нам передали, как типы старинных горожан севера, ван-Эйк и сам Мессис, Мемлинг Гольбейн, Рембрандт и ван-дер-Гельст. Можно ли удивляться, что искусство живописи так быстро достигло процветания в подобной среде, даже если бы вне ее оно не нашло более обильной и возбуждающей пищи?
Наступил момент, когда Квинтин был позван; он приблизился в сопровождении своих двух поручителей, старого Изендика и одного из его сотоварищей по ремеслу, Мартина Ионселя. Первый засвидетельствовал его принятие к себе, как ученика, его доброе и честное поведение в продолжение шести дет, которые он провел в доме и на глазах хозяина. Реестр корпорации подтвердил его принятие в качестве рабочего, следовательно, ему оставалось лишь представить образцовую работу для того, чтобы попасть в мастера.
— Она слишком велика, чтобы принести ее в этот зал, — сказал Изендик, когда услышал, что ее торжественно требовали. — но если почтенный старшина, присяжные и инспектора пожелают пройти в мою мастерскую, они могут там ее видеть. Все же, кто захотят, могут следовать, — прибавил он, — так как св. Элоидий хорошо знает, что Квинтин, не краснея, может показывать свое произведение всем, даже брабантским ковачам, хотя последние, признаюсь, могут с ним потягаться относительно работы молотом.
Тогда толпа бородатых и одетых в длинные одежды членов корпорации двинулась длинной вереницей. Служащие в корпорации шли впереди, потому что в это счастливое время наблюдали еще чинопочитание. Они направились в мастерскую ван-Изендика, где блестящее и доведенное до совершенства произведение Квинтина выставляло свою фантастическую, запутанную и, вместе с тем, гармоничную работу. Долгие, горячие восклицания приветствовали молодого, гордого своим успехом, ковача. Старшина Дорк ван-дер-Даль поклялся святым Элоидием, что он никогда не видел прекраснее образцового произведения, и его воспоминания о корпорации и ее работах относились до времен доброго герцога Филиппа. Инспектора попробовали каждую заклепку и каждое гнездо и объявили работу настолько солидной, насколько оригинальной по рисунку. Шут подбросил свою дурацкую шапку и объявил, что было бы удовольствием повеситься на такой прекрасной виселице. Корпорация решила признать работу Квинтина достойной их обета в честь Богородицы и определила, что торжественная процессия ремесленной корпорации будет присутствовать при установлении работы Квинтина, в день праздника Благовещения.
Потом, под, звуки труб, при развевающихся флагах, корпорация вернулась в залу заседания, п там старшиною были громко прочитаны статуты. Затем Квинтин Мессис, положив одну руку на Евангелие, а другую — на книгу статутов корпорации, произнес следующую клятву:
«Во имя Отца, Сына и Святого Духа, Единого Бога в трех лицах, этот устав наша община постановила п сохраняет для руководства своего поведения. С Божией милостью, мы клянемся посвятить наши сердца, нашу жизнь и наше имущество на службу нашему благородному принцу, герцогу Бургундии, Мекленбурга и Брабанта, чтобы он сохранил уважение и расположение к нам самим и доброму городу Антверпену».
Произнеся эту клятву, Квинтин Мессис сделался мастером.
III. У Алиты.
правитьДом Керюина ван-Твильта был расположен напротив Шельды, в самом центре движения и суматохи набережной. Ван-Твильт был один из значительных членов корпорации купцов, которые занимали первое место среди торговых товариществ старинной части города. С каждым годом богатство и значение этой корпорации увеличивалось пропорционально росту торговли города. Повышение Антверпена соразмерялось шаг за шагом с упадком Брюгге. Не более полувека после эпохи нашего рассказа, дела последнего получили смертельный удар, и первый достиг апогея своей деятельности и своего торгового значения, поток благоденствия начал приближаться к Шельде и удаляться от Шлюнза. Последовательные занесения тонкой грязью делали постепенно доступ в гавань Дамм опасным для тяжело нагруженных кораблей. Но песок, естественный враг Брюгге, был менее пагубен, чем буйство и наглость его собственных сынов, оттолкнувших от себя своим вымогательством корпорации иностранных купцов, через которых производилась вся внешняя торговля этой эпохи, чем вызвали окончательную немилость в сердце герцога Карла. Последний никогда не был так счастлив, как тогда, когда жаловал Антверпену свое благоволение в ущерб его фламандской сопернице. Гвичарден, посетивший в XVI столетии Нидерланды, рассказывал, какое удивление и восхищение вызвали в нем, обитателе самого пышного и цветущего города Италии, промышленность, великолепие, богатство и веселая, свободная и утонченная жизнь Антверпена.
Уже в эпоху нашего рассказа Шельда отвлекала множество кораблей из Шлюиза, и так как Квинтин проходил по набережной, чтобы попасть к дому ван-Твильта, то его глаз, уже глаз художника, был очарован оживленной и разнообразной картиной, какую представляла река. Позади селений и шпалер из тополей противоположного берега медленно садилось солнце, и его лучи купали в горячем свете высокие шпицы горделивых жилищ, расположенных вдоль реки, прорезанные многочисленными окнами с возвышавшимися журавлями. Эти дома были окрашены в различные краски, согласно фантазии их владельцев. На некоторых окнах висели дорогие драпировки, аррасские и ипрские вышивки, турецкие или персидские ковры, другие были украшены ползучими растениями, образовывавшими рамку из зелени и блестящих цветов для какой-нибудь прекрасной головки фламандки в кружевном чепце с висящими в ушах длинными золотыми серьгами. Над большей частью дверей качались изображения животных, иноземных птиц, святых или геральдических чудовищ, привешенных на железных крючках фантастической работы. На краю крыш выступали оригинальные желоба и забавной формы металлические рыльца сточных труб. Линии домов преломлялись широкими выступами сложной формы. Тут и там герб указывал на местопребывания какой-нибудь Ганзы, генуэзской, венецианской, флорентийской, английской или восточной. На широкой, тихой реке стояли на якоре в несколько рядов голландские суда, с приподнятым килем и округленной кормой; длинные, тонкие генуэзские галеры, испанские каравеллы, нормандские шюиты, венецианские карраки и бракоцци, с раскрашенными парусами, которые делали их похожими на чудовищных ястребов; тяжелые английские галиоты из Равенсбурга и Сандвича, или из Других южных или восточных гаваней, засыпанных нынче, которые не служат более стоянкой судам. На кораблях раздавались хриплые крики и грубое пение матросов, тянувших канаты или маневрировавших со шпилем; большая толпа наполняла палубу, такелаж был украшен вымпелами ярких цветов, мачты, реи и снасти выделялись определенными и затейливыми линиями на горизонте, покрасневшем от заходящего солнца. Вдоль набережных волновалась нестройная толпа праздных матросов, носильщиков, согнувшихся под ношей, тяжело нагруженных возов, мелких продавцов, выкрикивавших сосиски, пироги, пиво и можжевеловую водку. Все это двигалось среди действовавших кранов, тюков и ящиков, которые серьезные купцы с реестром в руках пересчитывали и нумеровали. Эта сцена представляла разнообразное и постоянно меняющееся целое, в роде калейдоскопа костюмов различных национальностей: армян, мавров, греков, итальянцев, голландцев, англичан и т. д., сновавших, в полном смысле слова, по морю в это время рискованных предприятий.
Нет ничего удивительного, что, при виде этого, артистическая натура Квинтина почувствовала себя в высшей степени возбужденной, но, как ни было интересно зрелище, он не остановился полюбоваться им. Напротив, он ускорил шаги, держа под рукою шкатулку, давая обеты, чтобы счастливый случай помог ему вручить ее лично молодой девушке и насладиться ее восторгом, чувствовать на себе отблеск ее удовольствия, причиненного произведением. Наконец он достиг дома. Художник, составлявший вывеску Лисы, висящую над дверью, заимствовал из великой фламандской поэмы вид и положение фигуры Лиса, когда он с глубоким поклоном и с шапкой в руке представляется его величеству Льву. Может быть, это был хитрый намек на достоинства купца. Самый нижний этаж был предназначен для дел. Он был переполнен приказчиками, тюками с товарами, капитанами дальних плаваний различных национальностей. Посреди всего этого ходил взад и вперед обремененный делами сам Керюин ван-Твильт, истинное воплощение богатства и торговой важности.
Квинтин доложил о себе сам так же, как и о своем поручении, но его отослали отрывистым тоном к младшему приказчику, который получил распоряжение отвести его к девице Алите. Фортуна была к нему милостива, и он мог видеть Алиту одну.
Алита была в одной из комнат первого этажа, выходивших на реку. Около нее лежало вышиванье, а у ее ног — лютня, но ее мысли были далеко от шелка и от сандала, от пьесы, которую она только что играла, и старинных романсов. Убранство комнаты носило отпечаток вкуса владельца дома. Художество и спекуляция разделяли ум ван-Твильта. Его торговые сделки с Италией позволяли ему вполне удовлетворять свой вкус. Стены были завешены ипрскими цветными вышивками, представлявшими историю Давида. Богатый восточный ковер покрывал середину комнаты. Вокруг высокого камина, резного дуба, был повешен ряд живописных картин на дереве, школы ван-Эйка, представлявших искушение и победу целомудренной Сусанны. В одном алькове, служащем часовней, виднелся открытый складень. На одной из его половинок было изображено Благовещение, а на другой св. Иоанн Креститель, проповедывающий в пустыне. В середине же Рождество Христово, божественной красоты и ясности, которое было не иначе, как кисти блаженного монаха из Фьезоле. Посредине комнаты, над камином, висело нано, изображающее улыбающуюся, спокойную, грациозную фигуру Богородицы, написанную Беллини старшим, предоставляя, так сказать, угадывать в его пылкой мысли строгую красоту и полное сияние Джорджоне и Тициана. Около Алиты на столе с инкрустацией, на манер Веронеза, находился складень, украшенный живописью, взятой из истории св. Марии Египетской. Были там еще другие картины, размещенные понемногу везде, как на потолке, так и на дверях шкафов, действительно украшавшие каждую часть мебели, представлявшуюся приноровленным местом для подобных украшений — фламандской и итальянской школы. Лютня, на которой играла Алита, была отделана на манер Гоццоли. На резных полках дубового шкафа, стоящего против окна, блестели золотые и серебряные блюда, флорентийские и генуэзские черненные кубки, перемешанные с вазами и тарелками для фруктов знаменитых фабрик Губбио и Файенца, а также великолепные бокалы из Муранскаго хрусталя и вазы во фламандском вкусе, оригинальной формы, расположенные по углам. Они вмещали в себе редкие цветы, благоухание которых распространялось по всей комнате. Но Квинтин едва заметил все эти художественные богатства. Его глаза видели лишь нежное лицо королевы этого прелестного жилища.
Лишь только Алите доложили о Квинтине, она вскочила, но затем опять быстро села. Квинтин застенчиво держал себя перед нею; он потупил глаза и едва был способен прошептать несколько слов строгой вежливости, которыя повторял всю дорогу. Алита не истощалась в похвалах насчет шкатулки, но когда Квинтин смиренно представил ее Алите, как знак личного его благоговения, облако пронеслось по белому лбу девушки. Должна ли она принять его? Что подумает отец о наглости молодого ковача, осмеливающегося предложить ей, дочери купца, судьи корпорации, более чем это, может быть, старшины, если толки, распространившиеся на набережной, говорят правду?
Квинтин дрожал, тогда как эти размышления остановили благодарность, которая сначала готова была брызнуть ключом. Но женщина взяла верх над дочерью купца, и она сказала колеблясь:
— Я не могу отказаться, сударь, от подарка, так грациозно предложенного, и поистине, когда мой отец увидит' эту шкатулку, я уверена, что у него не хватит духу порицать меня за то, что я приняла такое совершенство тонкой работы. Никогда наши генуэзские или венецианские капитаны не привозили ничего подобного.
И с движением детской радости она поставила шкатулку к самому свету, при каждом осмотре оборачивая и переворачивая ее, открывая в ней различные новые красоты. В это время, с своей стороны Квинтин не переставал любоваться ею, упиваясь каждой ее улыбкой, блеском ее глаз, каждым восклицанием радостного удивления и чувствуя себя таким счастливым, каким не был во всю жизнь.
— Но какая я противная девушка! — внезапно воскликнула она: — я даже вас не поблагодарила, а вы делали это для меня в то время, как работали с таким пылом ваше образцовое произведение. Я видела его сегодня. Как оно прекрасно! О, я уверена, что вы сделаетесь первым в вашем искусстве.
Так она думала о нем и о том, что его касалось. Поистине Квинтин не испытывал надобности в иной благодарности.
— Вы еще не открыли шкатулки, — сказал он с улыбкой, — Здесь есть пружина; подождите, я сейчас вам ее покажу.
Когда он брал шкатулку, их руки соприкоснулись: внезапная дрожь потрясла обоих, а так как она нагнулась, чтобы видеть вблизи тонкую работу замка, то прядь ее золотистых волос коснулась щеки Квинтана, и его телом овладела лихорадочная дрожь.
— Какая прелестная застежка! Ангелы — один молящийся, а другой держащий в руке меч! А это что? гирлянда цветов и, ах! да, — ветка моего любимого дерева. Почему вы знаете, что я люблю боярышник? — спросила она внезапно и повернула свое сияющее лицо к нему.
— Я видел у вас в корсаже, за обедней, веточку его, — пробормотал Квинтин.
Сколько раз у него являлась зависть к счастливому цветку!
— Я буду любить теперь этот молитвенник из-за его красивых застежек, — сказала она после короткого молчания, в течение которого она немного покраснела. — Сначала я ненавидела его. Мартин ван-дер-Гоес старается польстить вкусу моего отца в живописи, чтобы иметь возможность ухаживать за мною, но он не такой артист, как был его дядя, Гуго, и он им никогда не будет, если даже сделается старшиною братства св. Луки. Что вы об этом скажете, господин Квинтин?
Таким образом Квинтин узнал, что у него был соперник, но не в сердце Алиты. Естественно, он согласился с молодой девушкой, что Мартин ван-дер-Гоес не был настоящим артистом. Как доказательство, Алита представила раскрашенные рисунки бедняка. Она принялась их разбирать по косточкам, критиковать с веселостью и с необыкновенной насмешливостью, которая, однако, не переходила границ приличия. Взрывы ее серебристого смеха перемешивались с ее живыми словами, как прозрачный ручеек, протекающий по цветочному саду.
Но Квинтин, безумно влюбленный, мог только ее слушать. В его ушах звенело, как звонил большой колокол на колокольне св. Иакова. Он чувствовал, что в его сердце горело пламя, которое так стремилось распространиться в страстное объяснение, что он почти впал в обморок от усилий, которые делал, чтобы сдержаться.
Они сели рядом и оставались в таком положении в продолжение почта часа, смотря друг на друга, слушая звуки их голосов, читая один у другого в глубине сердец их взаимное расположение. Когда пришел ван-Твильт, с ним был Мартин ван-дер-Гоес, обращавшийся с Алитой с уверенностью признанного претендента. По теперь Квентина мало озабочивал художник. Хотя Алита и он не обменялись никакими клятвами в любви, однако протекло менее часа, как магнетический ток был установлен. Искра устремилась от одного сердца к другому, и чудное послание: «я вас люблю», понеслось к своему двойному месту назначения в одной из тех загадочных пульсаций, которые не требуют слов, чтобы быть понятыми.
IV. Как Квинтин сделался живописцем.
правитьПрошло много месяцев, в продолжение которых Алита и Квинтин встречались часто. Это случалось у обедни, когда Квинтин ожидал Алиту на паперти собора, или церкви св. Иакова, где находилась часовня корпорации купцов, чтобы подать ей святую воду, а иногда в процессии, так как не проходило недели без того, чтобы одна из корпораций не явилась в часовню, по случаю праздника своего святого покровителя. Они виделись также в палате риториков, при входе в город, на одном из конкурсов поэзии и мысли, т. е. собрании, какое имели обычай устраивать для соперничества одна против другой корпорации, или город против города, а также на состязаниях на самострелах, где предавались два общества арбалетчиков испытаниям их ловкости. Квинтин не раз были, провозглашен победителем, как на конкурсе поэзии, так и на состязаниях в метании стрел. Эти дни были счастливыми днями для молодых людей.
Ухаживанье Мартина ван-дер-Гоеса было благоприятно принято ван-Твильтом, но со стороны Алиты обращение было иное. Чем больше он увеличивал свою предупредительность, тем холоднее становилась Алита, или нападала на него со всевозможным оружием, изобретенным капризом женщины: различными мелкими неприятностями, поддразниванием, какие только могла вообразить в своем сумасбродном настроении какая-нибудь бывшая красавица. Не раз Мартин был готов отказаться от своего намерения, но очаровательное личико Алиты, а, может быть, также привлекательность флоринов ее отца удерживали его.
Как присяжный мастер, Квинтин мог теперь взять двух учеников и работать в своей собственной мастерской. Заказы сыпались на него в изобилии, так как покрышка над колодцем сделала его известным. Каноники св. Петра в Лувене поручили ему сделать престольное украшение из вьющейся виноградной лозы с ящерицами, жуками и птицами, играющими между листьями или клюющими плоды. Эга работа распространила его славу за пределами его собственного города, и из Малиня, Оденарда, Гента и даже Брюгге стали обращаться к нему с заказами. Мало того, управляющий работами во дворцах английского короля, увидав образцы его произведений, привезенных в Лондон английскими моряками, доверил его ловкости исполнение самых красивых произведений из железа в часовне св. Георгия в Виндзоре. Еще теперь можно там видеть остатки некоторых из них.
Он работал один, как несколько соединившихся вместе рабочих, потому что любовь побуждала его к труду. Он хотел нажить славу и богатство, чтобы чувствовать себя в праве просить руки Алиты у ван-Твильта.
Правда, что корпорация ковачей была ниже купеческой, но расстояние, существующее между простым рабочим и художником, было хорошо определено в эту эпоху, и его надежда не была безумна. Сам ван-Твильт заказывал ему многие работы, потому что произведения Квинтина носили художественный отпечаток, что так любил старик. В то время как Квинтин исполнял зги работы, он проводил счастливые часы около своей возлюбленной, рассчитывая вместе шансы соединиться с нею в один прекрасный день, и наяву им грезились самые блестящие сны.
Но, предаваясь чрезмерной работе, он кончил тем, что изнурил свои силы. Он впал в бессилие и лишился сна. С каждым днем молот ковача казался все тяжелее его ослабевшей руке. Наконец силы совершенно покинули его, и с самым горьким отчаянием он увидел себя прикованным к постели горячкою. Старая мать нежно ухаживала за ним. Ему была оказана самая большая помощь, какую могла предоставить медицина того времени. Старый мастер Изендик не переставал посещать его и осыпать услугами, каких от него ожидали. Но горячка усиливалась, и в продолжение нескольких дней он находился между жизнью и смертью. Даже однажды, после долгого приступа бреда, он, придя в себя, позвал свою мать и угасающим голосом умирающего рассказал ей историю своей любви и просил передать Алите его последнее прости. Мать заплакала и отправилась со своим печальным поручением. Тогда Алита, отложив в сторону всю скромность и осторожность, пошла к нему, и один ее вид возвратил его к жизни, прикосновение ее нежной руки изгнало горячку, а любимый им голос действовал на него могущественнее всех лекарств. После первого посещения Алитой больного, доктор начал рассчитывать на выздоровление, что он с большой гордостью приписывал известному лекарству, сделанному из головы ехидны и розмарина, собранного в новолуние, смешанных с жиром семи ласточек, взятых с церковной крыши. Он думал, что это средство так быстро возвратило больному силу и здоровье. Но те сбережения, которые Квинтин откладывал, иссякли во время злосчастной болезни, и все заставляло думать, что пройдет много времени, прежде чем возвратятся силы для работы молотом ковача.
Кончился год; наступил карнавал, и корпорации выставили свои балаганы на Меирской площади и под стенами собора, как был обычай. Они принялись играть свои spelen van sinne и их веселые фарсы — sotternien, доставлявшие брабантцам и фламандцам столько удовольствия. Скоморохи на улицах плясали свой танец мертвецов, а замаскированные ходили из дома в дом. Братства Ладзаритов, Страстей и Искупления устраивали торжественные процессии с распущенными флагами, с мощами и освященными восковыми свечами. В продолжение этого времени Квинтин, еще слабый, лежал в постели. Слыша их музыку и пешие он проклинал свою звезду, мешавшую ему выйти из дома и принять участие в увеселениях карнавала, как обыкновенно он это делал.
В том же доме, где жил Квинтин с своей матерью, обитал также честный мастер корпорации карточников, который во время карнавала зарабатывал хорошие деньги, продавая маленькие изображения святых и легендарные сюжеты, которые он вырезал с помощью кусочка отвердевшего дерева и затем грубо раскрашивал. Различные ордена лазаритов и других религиозных обществ раздавали затем эти изображения во время их процессий всем, кто желал их принять.
У почтенного Иакова Вильта, карточника, было тогда работы более, чем он мог сделать. Видя Квинтина больным и нетерпеливым от своего бездействия, тем более, что знал его талант к рисованию, он вздумал, в один прекрасный день, попросить его помочь в раскрашивании карнавальных карт. Квинтин ухватился за этот случай, чтобы рассеять свой ум от беспокоивших его мыслей и в то же время, таким образом, отблагодарить за доброту карточника, которую последний оказывал ему в продолжение всей его долгой болезни, поэтому согласился на предложение. Но он нашел более занимательным рисовать новые фигуры, чем воспроизводить старые сюжеты, вышедшие из моды, которые Иаков Вильт ему принес. Ему оставалось научиться приготовлять водяные краски, так как уже давно он прослыл мастером в искусстве рисования, имея привычку чертить свои работы из железа: ангелов, святых, детей, животных, цветы и причудливые геральдические комбинации, составленные изо всех этих, соединенных вместе предметов.
Может быть, не бесполезно напомнить здесь, что в эту эпоху не было собственно «рисовальщиков». Каждый рабочий был рисовальщиком в своем ремесле. Плотник был скульптором на дереве, каменщик высекал из камня камень, кузнец был лепщиком из железа. В наше время, если ковач сделается живописцем, то это произведет полную перемену в уме, манерах, во всей внутренней и внешней его жизни. В XV веке это было для художника не более, как переход с одной ступени на другую.
Иаков живо нашел приобретателей, алчных до новых грациозных рисунков Квинтина. По правде, последние почти совершенно уничтожали торговлю его собственной мазней. Братство св. Луки, большая корпорация художников, узнало о производстве Иакова и призвало его к суду перед муниципальными властями города, чтобы они сделали ему выговор за нарушение их правил, «так как подобные карты, говорили они, были настоящие акварели, а не шаблонные рисунки, какие карточник только имел право и умел делать».
Тогда Иаков, защищаясь на суде, был доведен до признания, что он обязан этими рисунками Квинтину Мессису. Мартин ван-дер-Гоес не упустил случая рассказать ван-Твильту подробности ссоры своей корпорации и принес ему несколько вменяемых в преступление карточек. Легко поверить, что Алита заперла их в самую красивую из своих шкатулок. Власти отказали в иске братству св. Луки, и Квинтину было позволено продолжать свои рисунки. Вскоре он нашел чрезвычайное удовольствие в этом занятии и в короткое время нажил много денег.
Его расположение к живописи, долго скрывавшееся в нем, наконец нашло свое проявление, правда, сначала неудовлетворительное. Вскоре рисование, которому он предался по бездеятельности и чтобы обмануть скуку, перешло в страсть. Он просил Иакова доставить ему тайно (так как это было бы доказанным присвоением признанных прав художников) масло, краски, кисти, пано и лак, необходимый для рисования масляными красками.
Он уже поддерживал связи с некоторыми членами братства св. Луки, которые часто делали ему дружеские визиты, по поводу ссоры Иакове с корпорацией художников. От них он собрал необходимые сведения относительно их искусства, и с быстрой сообразительностью гения он воспользовался каждой идеей, и всякий шаг, какой он делал на этом пути, был исходной точкой для нового знания.
Его выздоровление длилось медленно, но когда, наконец, доктора позволили ему приняться за молот ковача, он нашел приятнее взяться за кисть. Впрочем, в продолжение этого времени, хотя он еще едва мечтал переменить ремесло, что-то вроде тайного соперничества поднялось в нем. «Если бы только я мог превзойти ван-дер-Гоеса, — думал он, — если бы я только мог, сделавшись художником, заслужить Алиту». Любовь к искусству и любовь к Алите действовали заодно, и когда однажды молодая девушка пришла к нему тайно, он показал ей, дрожа всем телом, сделанный им ее портрет, под синей мантией и белым вуалем Мадонны. Алита заплакала от радости, гордясь своим Квинтином.
Еще можно видеть и теперь этот портрет в Антверпенском музее. Это грациозная фигура, нарисованная любящей и твердой рукою. Нос, рот, подбородок — очаровательно изящны. Брови едва заметные, но восхитительного изгиба, а серые глаза нежно глядят из-под длинных черных ресниц. Волосы того каштанового оттенка, который лучше, чем другие цвета, выделяет красивый оттенок кожи. Выражение лица полусерьезное, полухитрое. Веселость вырывается из ямок, сопровождающих рот, и наполовину уменьшается суровостью спокойного лба. Ни один фламандский художник не рисовал более очаровательного лица.
— Мой Квинтин, — сказала Алита после долгого и гордого рассматривания картины, — вы художник и в тысячу раз лучший художник, чем Мартин ван-дер-Гоес. Ковачем вы желали моей руки, — художником вы добьетесь ее.
V. Рынок картин.
правитьВ эту эпоху Фландрия и Брабант были большими центрами производства картин и торговли ими. Корпорации художников различных городов имели частые тяжбы, по поводу прав каждой из них на отправку картин в торговые местности других корпораций. Только корпорации города могли отправлять свои картины на обыкновенные продажи, но на больших ярмарках все корпорации имели право выставлять свои картины.
Более всего посещали в Нидерландах Pand (это слово, вероятно, испорченное немецкое Bahn (прогулка), которое перешло в «Pacon», имя старинной биржи или рынка картин Антверпена). В названную эпоху это была уже обширная прекрасная аркада, хотя еще не достигшая стиля и размера, которые позже заставили Гвичардена считать ее великолепным зданием. Братство св. Луки, т. е. ассоциация художников живописцев, с низшими корпорациями скульпторов, карточников, иллюстраторов, живописцев на стекле, печатников и остальных зависящих от нее тружеников, существовало почти с начала века и пользовалось почестью одинаково, как от различных корпораций города, так и от других братство, художников Брабанта и Фландрии. В 1420 г. Иоганн ван-Эйк написал для корпорации картину, которую теперешние члены показывают с гордостью. Действительно Pand был местом выставки этой академии Антверпена, но которому, согласно простым нравам этого времени, дали название, соответствующее своему истинному характеру, рынок. Картины покупались там заграничными купцами, как предметы экспорта, а также жителями Нидерландов для украшения их жилищ, церквей, зал для собрания корпораций.
Ван-Твильт был постоянным посетителем этих выставок Pand’а, и Алита с Квинтином долго искали средства поместить туда первую картину Квинтина. Не будучи членом академии св. Луки, он не мог выставить свое произведение среди других художников в день обыкновенной продажи. Приходилось обождать большой ярмарки св. Варфоломея, когда все художники имели право выставлять свои картины.
Наконец, наступил день ярмарки. Алита устроила так, что отец увидел картину Квинтина. Старик был поражен красотою этого произведения, хотя не узнал в нем черт лица своей дочери. Он с любезностью рассуждал о мягкости и блеске красок и об уверенности и тонкости рисунка. Алита рассматривала его с бесстрастным видом, но ее сердце билось от радости, надежды и гордости. Мартин ван-дер-Гоес, произведения которого были помещены рядом с картиною Квинтина, приблизившись, сделал досадное открытие, что не его произведения вызвали восторг ван-Твильта, а рядом помещенный анонимный портрет. Квинтин, близко стоявший, облокотясь на колонну, мог видеть и слышать все.
Наконец ван-Твильт окончил свои похвалы и начал допытываться у сторожа об имени художника и о цене картины. Сторож не мог снабдить его никакими сведениями. Он полагал, что картина была повешена самим живописцем, но никакое имя, никакая цена не были даны ему для внесения в его входную книгу. Недовольный ван-Твильт хотел удалиться, когда Квинтин, приблизившись к нему, признался, что он автор картины.
Старик недоверчиво попятился.
— Вы, господин Квинтин, мастер ковач, вы — живописец? Вы насмехаетесь надо мною?
Квинтин, ничего не отвечая, указал ему надпись, начерченную на краю вуаля Мадонны, такую тонкую, что ее едва можно было разобрать простым глазом. Она гласила:
— Что же до цены, — сказал Мессис после того, как изумление старика перешло в восторг: — вы приобретете ее за ничто… но с одним условием…
Ван-Твильт горел нетерпением знать, какое могло быть это условие.
— Чтобы я мог отныне считать себя признанным претендентом руки вашей красавицы дочери.
Нам не хватает места, чтобы рассказать, как эта смелая просьба была наконец принята, каким образом, ранее чем протекло два года, Квинтин сделался счастливыми, мужем своей возлюбленной Алиты; как академия св. Луки бесилась и отказала ему в звании «Shilter»'a и в праве выставлять свои произведения в «Pand» и даже рисовать, прежде чем он пройдет степени в корпорации сначала ученика, затем свободного мастера. Первый раз его имя появилось на Liggere или реестре товарищества как свободного мастера, в 1491 г., а четыре года спустя после этого появляются имена его учеников: Ариэна в 1495 г., Вильгельма Меленброка в 1501 г., Эдуарда Портюгалейса в 1504 г. и Генне Гёкмакера в 1510 г.
Равно бесполезно именовать его различные картины. Его образцовое произведение еще теперь сохраняется в Антверпенском музее. Оно было исполнено в 1511 г. для алтаря часовни скульпторов на дереве, или корпорации столяров, и контракт на заказ этой картины еще находится в книгах товарищества. В нем говорится: «Даниэль Госсенс и Иаков Когоор старшины; Андрей, Иаков и Гоммэр ван-дер-Беке присяжные; Имбрехт и Лука ван-Гуэльт прежние старшины корпорации столяров от своего имени и имени товарищей обязуются 26 августа 1511 г. уплачивать беспрерывную ренту в тридцать брабантских больших шиллингов Квинтину и Катерине Мессис, законным детям Квинтина Мессис, художника, и Алиты ван-Твильт, его жены; гарантией этой уплаты послужит движимое и недвижимое имущество упомянутой корпорации».
По этой картине мы можем теперь судить об его таланте. Она состоит из центрального панно и двух затворов. На среднем панно представлен Никодим и Иосиф Аримафейский, поддерживающие с любовью священное тело Спасителя, со следами бичевания, пронзенное копьями, изможденное от пыток, агонии и страстей. Иосиф Аримафейский приподнимает багровую голову окровавленную терновником, тогда как Саломея держит левую руку. Вблизи этой группы стоит, ломая себе руки, плачущая Богородица, поддерживаемая любимым учеником. Но самая замечательная во всей картине фигура Магдалины, с лицом, искаженным горем, чрезмерность которого иссушила источник слез. Она вытирает своими длинными, разметавшимися волосами благословенные ноги Того, Кто принес ей радостную весть, и Которого теперь она может лишь орошать слезами и драгоценным миром. Мы ничего не знаем равного этой Магдалине по силе выразительности. Это — затаенное горе, доведенное до высшей степени. Все мускулы, все нервы кажутся трепещущими под эпидермой, хотя ни одна слеза не течет из ее глаз и не кажется готовой течь. В глубине виднеется приготовленная гробница, открытая и выделившаяся при полном свете, а еще далее, совсем на заднем плане, — узкая горная возвышенность, на которой виднеются три креста: разбойники еще пригвождены к своим позорным столбам, две женщины стоят на коленях перед крестом, на котором умер Спаситель. Один из палачей уносит лестницу, а двое из его товарищей сидят, один ест, а другой вытряхивает из обуви камень. На одном из затворов представлены танцы Иродиады, а на другом — св. евангелист Иоанн в большом котле с кипящим маслом, претерпевающий мученические истязания в присутствии Домициана. Кроме этого значительного произведения, можно видеть в той же коллекции голову Иисуса Христа и портрет Алиты, под чертами Мадонны, который мы описывали выше. Наши читатели знают уже, без сомнения, по репутации картину Квинтина, которая находится в Виндзоре: «Скупые, весящие свое золото»; эта сцена из действительной жизни мало привлекательна. Не позировал ли Керюин ван-Твильт для одной из этих морщинистых и хитрых фигур?
Но довольно перечислений. Квинтин был счастливый муж и великий художник. Алита подарила ему пятерых детей: Петра, Иакова и Иоанна, которые все трое, как и он, были живописцами, и Квинтин-Павел и Екатерина.
В 1508 г. он потерял свою возлюбленную жену. Не удивимся, что он женился вторично — на Екатерине Хиемс. Его первый брак был очень счастлив, и его дети еще слишком нуждались в материнских заботах, чтобы позволить себе остаться вдовцом. Его вторая жена подарила ему шестерых детей, и в 1529 г. он уснул последним сном, отягченный более славою, чем годами. Он был погребен на кладбище монастыря Шартрез, и на камне его могилы выгравирована по-фламандски следующая надпись:
«Здесь покоится Квинтин Мессис, он был сначала ковач и сделался позже знаменитым художником. Он умер в 1523 г.».
Сто лет позже, когда увеличили монастырское кладбище, гроб был вырыт, и Корнелий ван-дер-Гест, серьезный любитель живописи, положил останки Мессиса в нескольких шагах от соборной башни. На каменной плите выгравировано:
Напротив, на соборной стене, виднеется медальон, представляющий живописца, под которым находятся эмблемы его двух профессий, и на черной мраморной доске написано:
Эта доска была позже перенесена в музей, где и помещена под его образцовым произведением, для славы которого она излишня.