АННУШКА.
правитьНѣсколько лѣтъ тому назадъ, я, въ качествѣ гувернантки, пріѣхала въ одинъ изъ сибирскихъ городовъ. Семейство, въ которомъ должна была происходить моя педагогическая дѣятельность, было рекомендовано мнѣ съ очень хорошей стороны, а потому я смѣло вступала въ совершенно незнакомый мнѣ домъ. Однакожъ, первая встрѣча въ этомъ домѣ произвела на меня странное впечатлѣніе: меня ввелъ въ комнаты человѣкъ съ клеймами на лицѣ. Познакомившись съ хозяйкой, я спросила прежде всего объ этихъ клеймахъ.
— Они васъ удивляютъ? отвѣтила хозяйка. — Не безпокойтесь, нашъ Петръ хотя и каторжный, но хорошій человѣкъ. Здѣсь это обыкновенное явленіе. Вамъ теперь надо привыкать къ подобнымъ личностямъ; вотъ и за вами будетъ ходить такая же особа. Вы, пожалуйста, не пугайтесь.
Пугаться мнѣ было нечего, но дивилась, я немало. Мнѣ будетъ прислуживать какая нибудь воровка, а, можетъ быть, даже убійца!
Это была женщина, исполнявшая въ домѣ должность няни. Я увидѣла ее въ самый день моего пріѣзда, когда ушла въ свою комнату перебирать вещи. Однакожъ, я не замѣтила въ ея лицѣ ничего такого, что обличало бы въ ней преступницу. По виду это было скромное, тихое и даже робкое существо, съ такими мелкими чертами лица, что походила скорѣе на дѣвочку, чѣмъ на пожилую женщину.
Она, какъ видно, полюбила меня съ первого же раза, и скоро мы сошлись съ ней очень близко. Любопытство мое главнымъ образомъ заинтересовано было тѣмъ, чтобы поскорѣе услышать отъ няни ту скорбную повѣсть, которая кончилась для нея каторгой. Няня долго крѣпилась, — но, наконецъ, выбравъ свободный вечерокъ, разсказала мнѣ откровенно все.
— Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ, говорила няня, — когда я еще жила въ деревнѣ, у отца — у матери, сталъ на посидѣлкахъ подсаживаться ко мнѣ одинъ парень изъ нашей же деревни, звали его Васюхой Кудрявкой. Всѣ дѣвки у насъ его любили, парень былъ важный, волосы кудрявые, за то Кудрявкой его и звали. Сначала такъ подсаживался, болталъ, а то гдѣ и щипнетъ, гдѣ въ потьмахъ и поцѣлуетъ; а какъ весна стала на дворѣ, такъ и совсѣмъ мнѣ проходу, не давалъ. Деревенскіе начали замѣчать, да мнѣ все и говорятъ: что ты, Анна, веселая такая стала; смотри, Васюха за носъ проведетъ. Мнѣ и это все не почемъ, такъ все и думала: — ну, не проведетъ меня Васюха за носъ. И сталъ меня Кудрявка уговаривать прійти вечеркомъ за риги.. Риги у насъ поодаль стояли, за ригами тотчасъ шелъ лѣсъ, да кустарникъ, и рѣдко кто туда изъ деревенскихъ заглядывалъ. Цѣлую недѣлю думала я да думала, а Кудрявка сердился, да разъ и говоритъ: «а вотъ ты не прійдешь, такъ другая придетъ». Поздно уже было, я повернулась да и ушла домой и легла спать, отецъ двери затворилъ, всѣ улеглись. Домъ нашъ былъ большой, хорошій, въ три избы: двѣ чистыя на улицу, да зимняя окнами выходила въ огородъ. Мы, женщины, въ этой избѣ и спали. Вотъ легли мы, только ужь спать-то я не могла и не выходило у меня изъ головы, что вотъ я не пошла, такъ вѣдь другая пойдетъ; и всѣхъ я нашихъ дѣвокъ перебираю, кто къ нему можетъ пойти, а у самой въ ушахъ такъ и звенитъ. Не вытерпѣла я, вскочила, потихоньку одѣлась, да и шмыгъ въ хлѣвъ, а изъ хлѣва въ огородъ, да что было моченьки и побѣжала къ ригамъ. У ригъ остановилась я духъ перевести и слышу, за ригами Кудрявка кашлянулъ; я выскочила къ нему, не помня уже себя. Смотрю — одинъ; я и спрашиваю, а у самой такъ сердце и бьется:
— Кого поджидаешь? меня, али другую?
А онъ, какъ меня увидалъ, да какъ бросится, да такъ на рукахъ до кочечки и донесъ, тутъ и посадилъ.
— Тебя, говоритъ, моя кралечка! Тебя, Аннушка, всю недѣлю я поджидалъ, да вотъ и дождался.
Домой пришла я уже на разсвѣтѣ. И съ этого дня ни одной ночки не была дома, хоть и трудно мнѣ было уходить. Отецъ у насъ былъ такой строгой, что мы не только говорить съ нимъ не смѣли, но и ходить-то при немъ боялись. Только, кажется, сталъ онъ замѣчать, что я хожу куда-то по ночамъ, да за обѣдомъ и говоритъ, что если дѣвка начинаетъ баловаться, значитъ замужъ ей пора. Да такъ на меня посмотрѣлъ, что я и ложку выронила. Въ тотъ же вечеръ говорю Кудрявкѣ, чтобы сватовъ посылалъ, а Кудрявка въ отвѣтъ: «послать-то я пошлю, только вашъ домъ богатый, на виду, тебя за меня не отдадутъ.» Ну, мы все-таки уговорились, что Кудрявка пришлетъ на будущей недѣлѣ сватовъ.
На другой день пришли мы съ поля поѣсть, и прибѣгаютъ къ намъ съ барской мызы звать отца.
Это хоть и часто случалось, а только, какъ господа были строгіе, то батюшка всякій разъ шелъ нехотя. Такъ и тогда; онъ одѣлся, потомъ сталъ молиться и, помолившись, отправился. А матушка говоритъ намъ, чего же безъ отца садиться за обѣдъ, ужь лучше подождать. Вотъ и ждали мы съ часъ. Пришелъ батюшка.
— Авдотья, говоритъ, — Анну замужъ велѣно отдать, на недѣлѣ сваты пріѣдутъ, не мѣшаетъ, чтобы дома было все, чтобы по нуждѣ угостить было чѣмъ.
Какъ заговорилъ онъ-этакъ, я и обрадовалась; думаю, экой Кудрявка молодецъ, ловко все сдѣлалъ.
— Куда же мы Анну отдадимъ? спрашиваетъ мать.
— Куда господа велятъ; и мнѣ ее въ даль не хотѣлось бы отдавать, да вѣдь съ господами ничего не подѣлаешь: какъ прикажутъ, такъ и надо. Видишь, имъ въ промѣнъ надо на горничную въ Лысково.
— Батюшки, въ даль-то какую! сказала мать,
Я хоть и боялась отца, но какъ услыхала, что мнѣ прійдется разстаться съ Кудрявкой, забыла весь страхъ и говорю:
— Я въ Лысково не пойду.
Отецъ только взглянулъ на меня.
— Ну, да тебя и не спросятъ.
Пошли мы на работу, а ужь мнѣ какая работа, я отъ слезъ ничего не вижу. Мать тоже плачетъ; младшая сестра молчитъ.
Пришли мы домой, я ужинать не пошла, прилегла на лавку, да и жду, когда всѣ улягутся, чтобы идти за риги. А отецъ всталъ изъ-за стола послѣ ужина, да и говоритъ:
— Анна, поди-ка ты сегодня спать въ чистую избу.
Самъ онъ спалъ тоже въ чистой избѣ. Нечего дѣлать, пошла я туда ни жива, ни мертва. Всю ночь глазъ не смыкала, слышу, отецъ на печи спитъ, но только я спущу съ лавки ногу, а онъ уже и смотритъ во всѣ глаза.
Такъ проморили они меня съ недѣлю, пріѣхали сваты, сосватали. Жениха привезли, женихъ молодой, добрый показался мнѣ; ну, думаю, хоть бить-то не будетъ. А отецъ глазъ съ меня не спускаетъ. Вотъ и дѣвичникъ наступилъ, и вышли мы съ дѣвками въ деревню, а Кудрявка какъ тутъ.
— Замужъ, Анна Егоровна, выходите, говоритъ онъ мнѣ.
Да видно разглядѣлъ, что замужъ-то меня выдаютъ не живую, спохватился, да тутъ же и сталъ шептать:
— Аннушка, голубушка, пріиди за риги.
— Не пускаютъ.
— Урвись.
— Хорошо, сегодня буду.
И точно, я рѣшила, во что бы то ни стало, прійти.
Вечеромъ пошла я дѣвокъ провожать, хотя отецъ у двери стоялъ, да смотрѣлъ по деревнѣ, только мы гурьбой свернули въ переулокъ, а тамъ я дѣвкамъ говорю: «домой мнѣ пора.» Да по задворкамъ добралась до ригъ.
Силы-то въ лѣсъ идти уже не было, такъ Кудрявка на рукахъ унесъ. И плакалъ-то онъ въ эту ночь, и цѣловалъ-то меня, и уговаривалъ въ лѣсъ съ нимъ уйти. Ну, а все же, какъ солнышко взошло, побрела я домой. Прихожу, никто не спитъ, всѣ на ногахъ. Отецъ въ чистую избу двери распахнулъ, да и смотритъ на меня, точно съѣсть хочетъ.
— Гдѣ умница погуляла? говоритъ.
А я встала передъ нимъ, да и говорю:
— Батюшка, пошли сказать, чтобы Никита не ѣздилъ сегодня къ вѣнцу, я за него не пойду.
— Пойдешь, сказалъ отецъ.
— Хоть убей, а не пойду.
— За кого же вздумала идти, не за голыша ли Кудрявку?
— За Кудрявку пойду.
— Вотъ я тебѣ Кудрявку выбью.
Тутъ я видѣла, какъ отецъ подошелъ къ стѣнѣ, гдѣ висѣлъ кнутъ, а я легла на лавку, лицомъ въ подушку, да и думаю: «хоть лица-то бы не испортилъ».
Въ первый разъ меня билъ отецъ, и кнутъ точно жегъ плечи, и спину. Долго ли билъ — не знаю, потому, я безъ памяти была. Только когда я очнулась, отца, въ избѣ не было, на скамейкѣ сидѣла мать и плакала, а сестра стояла надо мной и держала ковшъ. Слезы у меня такъ и капали.
Повели меня къ вѣнцу силой; я сама ничего не могла дѣлать, словно мертвую меня одѣли, мертвую обвѣнчали и мертвую къ мужу отвезли.
Мужъ вышелъ добрый, да только не любъ былъ онъ мнѣ. И самой-то мнѣ жалко было смотрѣть, какъ онъ мучается, да что же мнѣ-то дѣлать; насильно человѣка не полюбишь. Тихо было у насъ въ домѣ, такъ тихо, что сосѣди даже говорили: — «какъ молодые-то хорошо живутъ». А какъ молодые жили? Я молчу и онъ молчитъ; я худѣю и онъ худѣетъ. Сначала онъ приставалъ ко мнѣ, а потомъ и приставать пересталъ, и не стали мы спать на одной постели. И жили мы, какъ чужіе. Какъ пересталъ онъ приставать ко мнѣ, я начала ему больше угождать, и сталъ онъ мнѣ милѣе. А все же мнѣ горько било: все я худѣла да худѣла, словно свѣча, таяла. Кудрявка нейдетъ у меня изъ головы: объ чемъ бы ни стала думать — все онъ, будто живой стоитъ передъ глазами.
Разъ мужъ пошелъ въ воскресенье въ село, да вернувшись оттуда и говоритъ мнѣ:
— Родители твои, Аннушка, велѣли звать насъ къ себѣ въ Никольки на праздникъ.
— Что же ты, Никита, сказалъ?
— Да сказалъ, что хвораетъ у меня Аннушка, такъ повеселить надо, можетъ лучше будетъ.
— Ну, спасибо, Никитугака, отвѣчала я ему.
А сама и думаю: вѣдь какое же это счастье, что у меня мужъ такой добрый. Давно бы другой ужь убилъ бы меня, либо извелъ.
Стали мы собираться къ Иванову дню домой. Повеселѣла я совсѣмъ. Наряды укладываю въ коробокъ, а сама даже пѣсни пою. Запрегъ Никита нашу кобылу въ телѣгу, наложили гостинцевъ, да платье наше, и поѣхали.
Пріѣхали мы туда къ вечеру. Отецъ, мать рады были, сестра выросла, стала большая. Говорили мы, говорили съ матерью почти что всю ночь.
На другой день пошли къ обѣднѣ, а потомъ стали обѣдать и гостей принимать. Отецъ былъ мужикъ богатый, да и къ тому же назначенъ въ старосты, значитъ ужь гостей у него въ день-то перебывало и счету нѣтъ. Вотъ послѣ обѣда сидимъ мы всѣ съ народомъ въ избѣ, и слышу я съ улицы хороводную пѣсню. Я окно отворила и смотрю: ѣдетъ мимо насъ большой хороводъ; а въ первой парѣ красавица писаная, Маша сосѣдка, бѣлая, румяная, высокая, грудь полная; штофникъ надѣтъ малиновый и жемчужная перевязка на головѣ. Идетъ она веселая такая, поетъ и смотритъ по сторонамъ. А кто за руку-то ее ведетъ? Кудрявка. Разфранченный, разряженный, шапка на бекрень, сапоги смазные, кафтанъ въ накидку. Пѣсни распѣваетъ и такъ важно, такъ весело ведетъ Машу. Свѣту я не взвидѣла и окошко скорѣе заперла и слышу, матушка говоритъ:
— Ой, Никита, и вправду жена-то у тебя больна. Смотри-ка — лица на ней нѣтъ.
Никита подошелъ ко мнѣ и говоритъ:
— Аннушка, да ты точно умираешь? Что съ тобой?
— Положимъ ее скорѣе на лавку, говоритъ мать.
Снесли они меня въ другую избу, гдѣ намъ съ Никитой постель была сдѣлана, и положили.
Я стала засыпать, они оба ушли, и все что-то у меня стало путаться въ головѣ. А на улицу-то меня такъ и тянетъ, такъ и тянетъ. Пролежала я такъ до вечера, а вечеромъ заслышала, что пѣсни поются передъ нашими передними избами и не могла я утерпѣть. Встала, умылась, одѣлась и пошла на улицу. Тамъ дѣвушки меня обступили, потащили въ игры играть.
Стала я играть и повстрѣчалась съ Кудрявкой, а онъ такъ низко раскланялся, да и говоритъ:
— Здравствуйте, Анна Егоровна, каково поживаете, дѣтей наживаете, насъ забываете?
— Плохо, говорю, поживаемъ, дѣтей не наживаемъ и васъ не забываемъ, Василій Антоновичъ.
— Такъ ли, Аннушка, полно? сказалъ онъ, да головой покачалъ.
Тутъ подбѣжала Маша съ другими дѣвками, Василья подхватили, меня тоже. И не пришлось мнѣ поговорить съ нимъ. И такъ мнѣ все время было больно на душѣ, что Василій все съ Машей, къ тому же и дѣвки-то какъ начнутъ пѣть, такъ все и выпѣваютъ Василья съ Марьей.
Около полуночи всѣ разошлись, и я пошла домой. Смотрю, всѣ легли, матушка только въ чистой избѣ что-то копошится, гостей ужь никого не было.
— Никита спитъ, вѣрно? спрашиваю я ее.
— Спитъ. И ты идешь? говоритъ она.
— Нѣтъ еще, отвѣчала я, да опять на улицу.
И съ чего мнѣ пришло въ голову пойти за риги, искать Кудрявку, сама не знаю; но вотъ точно кто-то шепчетъ: «иди за риги», да «иди за риги». И пошла я туда. Идти-то пришлось крадучись, потому не всѣ пьяные угомонились еще и могли заговорить со мною, а говорить-то ужь мнѣ ни съ кѣмъ не хотѣлось. Вотъ пришла я къ ригамъ, слушаю — тихо. Постояла я немного и хотѣла ужъ домой идти, да вдругъ точно меня кто за сердце хватилъ. Слышу я, цѣлуются; я ползкомъ въ ту сторону, гдѣ цѣлуются, приползла и смотрю. На срубленномъ бревнѣ сидитъ Кудрявка, на томъ же самомъ, на которомъ въ послѣдній разъ сидѣлъ со мной, красивый мой Кудрявка, а на колѣняхъ у него сидитъ другая, а не я, — сидитъ Маша сосѣдка. Крѣпко она обняла его шею, и сидятъ они такъ, ничего не говоря. А я лежу не далеко и глазъ съ нихъ не спускаю. Въ ушахъ у меня уже начало шумѣть, а когда я услыхала, что кто-то цѣлуется, тутъ ужь не шумѣло, а трезвонило, точно въ ночь Свѣтлаго праздника; потомъ сдѣлались точно красныя пятнышки, и стали эти пятнышки рости и сдѣлались большіе, большіе круги, и круги эти завертѣлись. Тутъ я встала и не знаю, тихо ли шла, или бѣжала, только круги все вертѣлись, а звонъ гудѣлъ; и пришла я домой, а въ сѣняхъ вижу сквозь круги топоръ, я топоръ-то схватила и съ топоромъ въ избу къ мужу. Отворила дверь, а онъ голову-то съ подушки и поднимаетъ; я подбѣжала, да топоромъ-то его по головѣ, а потомъ что было — не помню. Какъ Никита застоналъ, я топоръ бросила и сама изъ избы опять къ ригамъ. Свѣтло, свѣтло мнѣ, круги въ глазахъ такіе большіе, красные, а звонъ все сильнѣй и сильнѣй. И слышу я въ этомъ звонѣ: «мужу черепъ раскроила, мужу черепъ раскроила». Прибѣжала я къ ригамъ, да прямо въ бревну. А на бревнѣ ужь никого не было. Я дальше въ лѣсъ и все бѣгомъ. Бѣжала, бѣжала и свалилась; хочу потомъ встать, встать-то ужь и не могу. Такъ тутъ я и осталась. Круги все вертѣлись, а въ ушахъ все звенѣли голоса, что мужу черепъ раскроила; а потомъ, какъ стала я въ кругахъ чертей различать, тутъ ужь ничего и не помню. И сколько потомъ ни старалась я припомнить, что я тутъ дѣлала — ничего не могла припомнить, и до сихъ поръ ничего не помню. И часто это бывало потомъ со мной, что пройдетъ нѣсколько дней и даже мѣсяцевъ, и ничего я не помню, что было въ это время.
Какъ очнулась я, былъ уже вечеръ и должно быть передъ тѣмъ шелъ дождь, потому что я вся была мокрая. Стала я все припоминать, сердцу такъ больно, а какъ объ Никитѣ вспомнила, такъ подумала, что неужто это правда, а не сонъ. Встала я, ноги тяжелыя, голова какъ свинцомъ налитая, и пошла къ деревнѣ. Подхожу къ деревнѣ — ужь поздно, на улицахъ ни души, я прямо пришла къ нашей избѣ — огонь. Я съ улицы посмотрѣла: сидитъ какой-то незнакомый мужчина, баринъ, за столомъ, а другой ходитъ по избѣ и папироску куритъ. Видно убила я Никиту, думаю я, а сама-то такъ и задрожала. Сѣла я на лавку подъ окномъ и не знаю, что дѣлать; и стала я вспоминать, какой Никита былъ до меня добрый, да честный, а я-то что съ нимъ сдѣлала! И не могла я больше усидѣть тутъ, — думаю, хоть на мертваго-то взгляну на него. И пошла я прямо въ сѣни. Дверь не заложена, я сначала въ ту избу, гдѣ убила Никиту, тамъ никого нѣтъ, я въ избу, гдѣ видѣла незнакомыхъ мужчинъ. Отворила дверь и стала на порогѣ. Мужчина-то, что ходилъ, остановился и спрашиваетъ:
— Что тебѣ?
— Здѣсь Никита? говорю я, — покажите мнѣ Никиту, пустите къ нему.
— Да ты кто такая? спросилъ другой, такой строгой, что сидѣлъ за бумагами, за столомъ.
— Я? я Аннушка, его жена.
— Что убила-то его?
— Что убила его, говорю.
Тутъ на право, на лавкѣ кто-то повернулся, и вдругъ слышу я голосъ Никиты:
— Аннушка, дурочка ты, дурочка, что ты на свою шею-то надѣлала!
— Никитушка, крикнула я и бросилась къ нему.
— Зачѣмъ ты, дурочка, пришла-то? опять заговорилъ Никита.
Чиновникъ, что сидѣлъ за столомъ, всталъ и говоритъ:
— Ну, и хорошо, что сама пришла. Намъ тебя и надо. Хлопотъ, по крайнѣй мѣрѣ, меньше.
Никита, какъ я подошла къ нему, хотѣлъ приподняться и застоналъ; а мужчина, что съ папироской ходилъ, подошелъ къ нему, да и говоритъ:
— Не шевелись ты, Никита, сколько я тебѣ говорилъ, всю опять повязку испортилъ.
Крикнулъ онъ фельдшера и какъ сталъ развязывать голову мужу, какъ я увидала кровавыя пятна и не стала я опять больше ничего помнить. Только послѣднее слышала, какъ Никита ужь шепотомъ сказалъ мнѣ:
— Зачѣмъ пришла? Вѣдь бѣда тебѣ будетъ.
На другой день, тутъ же при мужѣ, стали у меня спрашивать, зачѣмъ хотѣла убить его, да давно-ли задумала, да все такое. Тутъ въ избѣ, и баринъ нашъ сидѣлъ, и священникъ былъ, и отецъ мой блѣдный такой стоялъ, и матушка сидѣла, да плакала; и всѣ такіе страшные, страшные мнѣ казались.
Знаю я, что я на все отвѣчала, а что отвѣчала — не помню. И слышала я потомъ, какъ зашипѣла свекровь:
— Вретъ, вретъ, вѣдь годъ она собиралась его извести, и меня зимой чуть не убила, и его грозила убить, да вѣдь онъ и самъ сказалъ господину доктору, что боялся ее.
Спросили Никиту, а онъ и говоритъ.
— Не грѣши, матушка, никогда, никогда не грозила она меня убить, а что боялся ее я, точно что боялся.
— Отчего же ты ее боялся? спрашиваютъ.
— А и самъ не знаю. Вотъ, какъ пріѣхалъ весной въ деревню, такой чудной она мнѣ казалась, и такъ я ее боялся, что всю ночь силю бывало на сторожѣ.
— Чего же ты боялся, что убьетъ она тебя?
— Не то что этого, она вѣдь, кажется, и мухи-то никогда не обидѣла, а такъ, чего-то боялся.
Спросили обо мнѣ въ деревнѣ и деревенскіе всѣ больно жалѣли меня и сказали, что ребенокъ всякой самъ могъ скорѣе обидѣть меня, а что-я и курицы-то не обидѣла.
Долго тутъ всѣхъ спрашивали. Потомъ подводы привели, матушка принесла мнѣ мѣшокъ съ платьемъ, да узелокъ съ ѣдой; батюшка денегъ далъ. Чиновникъ къ господамъ обѣдать уходилъ, а тутъ пришелъ, собралъ бумаги, одѣлъ пальто, чемоданъ его вынесли; да и говоритъ онъ мнѣ:
— Ну, голубушка, простись съ своими, ужъ больше вы не увидитесь.
Я поклонилась батюшкѣ въ ноги и матушкѣ въ ноги, и подошла къ мужу. Онъ лежалъ забывшись, блѣдный такой. Я поклонилась въ ноги и говорю:
— Прости меня окаянную, Никита Савельичъ!
Онъ глаза открылъ, поблѣднѣлъ еще сильнѣе и проговорилъ:
— Увозятъ ужь развѣ?
— Прощай Никитушка, говорю я.
А онъ мнѣ въ отвѣтъ:
— Аннушка, дурочка, что ты надѣлала?
Круги мои опять заходили, звонъ опять зазвонилъ: «дурочка что ты надѣлала — мужу черепъ разкроила.» Такъ посадили меня въ телѣгу и повезли.
Привезли меня въ острогъ и заперли. Годъ просидѣла я тамъ и возили меня въ судъ, гдѣ я узнала, что мужъ выздоровѣлъ. Къ концу года дѣло мое кончилось. И присудили меня къ каторгѣ и плетямъ.
Подошелъ день читать мнѣ рѣшеніе. Всю недѣлю передъ тѣмъ ходила я въ церковь, молилась усердно, потомъ исповѣдывалась и причащалась.
На утро одѣлась по все чистое, и повели меня изъ острога во дворъ. Взошла я на эшафотъ, — да какъ взглянула на палача, тутъ Богъ, должно быть, сжалился надо мной, да память-то опять и отнялъ, и какъ сѣкли, какъ все это было, ничего я не помню. И не помню я — какъ мы вышли изъ города, и очнулась я разъ только въ какомъ-то городѣ, въ Сибири; лежала я въ больницѣ и клали мнѣ на голову ледъ. И слышала я, что фельдшера говорили, что у меня въ мозгу болѣзнь какая-то. Но тутъ прохворала я недолго и скоро погнали насъ дальше; только время это было въ августѣ и жаркое, я какъ по солнышку прошла и опять память потеряла и какъ пришла сюда — не знаю. Назначена я была сюда на пріискъ, только въ работу не попала. Какая я была работница, мнѣ десяти фунтовъ не поднять было. У здѣшнихъ же господъ тогда третій ребенокъ родился и понадобилась старой нянѣ помощница, вотъ баринъ, какъ пришелъ къ партіи, да и спрашиваетъ меня:
— Ты, дѣвочка, за что попала?
Мнѣ было тогда двадцать три года, только всѣ говорили, что я на дѣвочку больше похожа, чѣмъ на женщину.
И взялъ онъ меня сначала на пробу въ кухню, въ судомойки, а въ кухнѣ я такъ понравилась старой нянѣ, что она господамъ надоѣла со мной, чтобы позволили меня взять въ дѣтскую. Ну и взяли. Вотъ съ тѣхъ поръ я изъ дѣтской и не выхожу; сначала была помощницей, а потомъ черезъ два года няня старая умерла и осталась я настоящей няней.
Вотъ этихъ дѣтей, что я выняньчила, я вѣдь люблю все равно, какъ будто они мои собственные; а все какъ вспомню о своемъ селѣ, такъ вотъ кажется полетѣла бы туда. Такъ бы, кажется, согласилась, сейчасъ помереть, лишь бы тамъ хоть одинъ денекъ пожить. Да только никогда, хоть свѣтъ вверхъ дномъ перевернись, не попасть никому изъ насъ домой. И вѣдь знаю я это, а все о селѣ своемъ думаю, о батюшкѣ, матушкѣ, сестрѣ, о Никитѣ. Не забыли они тоже своей Аннушки. Коли матушка жива, такъ молится каждый день обо мнѣ. Никита вѣрно женатъ, вѣрно дѣти есть. Дай Богъ имъ всѣмъ счастья.
Бѣдная, бѣдная Аннушка! невольно думаю я теперь: родись ты двумя десятками лѣтъ позже — не попала бы ты за свое дѣло въ Сибирь, а отдали бы тебя лечиться въ больницу. Не страдала бы ты такъ долго за свое безуміе, которое конечно давнымъ давно прошло и была бы ты хорошей матерью и счастливой по своему. И не убивалась бы ты, думая о своемъ селѣ, съ которымъ разлучила тебя безъисходная каторга.