Анна Каренина (Толстой)/Часть V/Глава II/ДО

Въ день свадьбы Левинъ, по обычаю (на исполненіи всѣхъ обычаевъ строго настаивали княгиня и Дарья Александровна), не видалъ своей невѣсты и обѣдалъ у себя въ гостиницѣ со случайно собравшимися къ нему тремя холостяками: Сергѣй Ивановичъ, Катавасовъ, товарищъ по университету, теперь профессоръ естественныхъ наукъ, котораго, встрѣтивъ на улицѣ, Левинъ затащилъ къ себѣ, и Чириковъ, шаферъ, московскій мировой судья, товарищъ Левина по медвѣжьей охотѣ. Обѣдъ былъ очень веселый. Сергѣй Ивановичъ былъ въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и забавлялся оригинальностью Катавасова. Катавасовъ, чувствуя, что его оригинальность оцѣнена и понимаема, щеголялъ ею. Чириковъ весело и добродушно поддерживалъ всякій разговоръ.

— Вѣдь вотъ, — говорилъ Катавасовъ, съ привычкою, пріобрѣтенною на каѳедрѣ, растягивая свои слова, — какой былъ способный малый нашъ пріятель Константинъ Дмитричъ. Я говорю про отсутствующихъ, потому что его ужъ нѣтъ. И науку любилъ тогда, по выходѣ изъ университета, и интересы имѣлъ человѣческіе; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтобъ обманывать себя, и другая — чтобъ оправдывать этотъ обманъ.

— Болѣе рѣшительнаго врага женитьбы, какъ вы, я не видалъ, — сказалъ Сергѣй Ивановичъ.

— Нѣтъ, я не врагъ. Я другъ раздѣленія труда. Люди, которые дѣлать ничего не могутъ, должны дѣлать людей, а остальные — содѣйствовать ихъ просвѣщенію и счастію. Вотъ какъ я понимаю. Мѣшать два эти ремесла есть тьма охотниковъ, я не изъ ихъ числа.

— Какъ я буду счастливъ, когда узнаю, что вы влюбитесь! — сказалъ Левинъ. — Пожалуйста, позовите меня на свадьбу.

— Я влюбленъ уже.

— Да, въ каракатицу. Ты знаешь, — обратился Левинъ къ брату, — Михаилъ Семенычъ пишетъ сочиненіе о питаніи и…

— Ну, ужъ не путайте! Это все равно, о чемъ. Дѣло въ томъ, что я точно люблю каракатицу.

— Но она не помѣшаетъ вамъ любить жену.

— Она-то не помѣшаетъ, да жена помѣшаетъ.

— Отчего же?

— А вотъ увидите. Вы вотъ хозяйство любите, охоту, — ну посмотрите!

— А нынче Архипъ былъ, говорилъ, что лосей пропасть въ Прудномъ и два медвѣдя, — сказалъ Чириковъ.

— Ну, ужъ вы ихъ безъ меня возьмете.

— Вотъ и правда, — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Да и впередъ простись съ медвѣжьею охотой, — жена не пуститъ!

Левинъ улыбнулся. Представленіе, что жена его не пуститъ, было ему такъ пріятно, что онъ готовъ былъ навсегда отказаться отъ удовольствія видѣть медвѣдей.

— А вѣдь все-таки жалко, что этихъ двухъ медвѣдей безъ васъ возьмутъ. А помните въ Хапилове послѣдній разъ? Чудная была бы охота, — сказалъ Чириковъ.

Левинъ не хотѣлъ его разочаровывать въ томъ, что гдѣ-нибудь можетъ быть что-нибудь хорошее безъ нея, и потому ничего не сказалъ.

— Недаромъ установился этотъ обычай прощаться съ холостою жизнью, — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Какъ ни будь счастливъ, все-таки жаль свободы.

— А признайтесь, есть это чувство, какъ у гоголевскаго жениха, что въ окошко хочется выпрыгнуть?

— Навѣрно есть, но не признается! — сказалъ Катавасовъ и громко захохоталъ.

— Что же, окошко открыто… Поѣдемъ сейчасъ въ Тверь! Одна медвѣдица, на берлогу можно идти. Право, поѣдемъ на пятичасовомъ! А тутъ какъ хотятъ, — сказалъ, улыбаясь, Чириковъ.

— Ну вотъ ей-богу, — улыбаясь, сказалъ Левинъ, — что не могу найти въ своей душѣ этого чувства сожалѣнія о своей свободѣ!

— Да у васъ въ душѣ такой хаосъ теперь, что ничего не найдете, — сказалъ Катавасовъ. — Погодите, какъ разберетесь немножко, то найдете!

— Нѣтъ, я бы чувствовалъ хотя немного, что, кромѣ своего чувства (онъ не хотѣлъ сказать при немъ — любви)… и счастія, все-таки жаль потерять свободу… Напротивъ, я этой-то потерѣ свободы и радъ.

— Плохо! Безнадежный субъектъ! — сказалъ Катавасовъ. — Ну, выпьемъ за его исцѣленіе или пожелаемъ ему только, чтобъ хоть одна сотая его мечтаній сбылась. И это ужъ будетъ такое счастье, какого не бывало на землѣ!

Вскорѣ послѣ обѣда гости уѣхали, чтобъ успѣть переодѣться къ свадьбѣ.

Оставшись одинъ и вспоминая разговоры этихъ холостяковъ, Левинъ еще разъ спросилъ себя: есть ли у него въ душѣ это чувство сожалѣнія о своей свободѣ, о которомъ они говорили? Онъ улыбнулся при этомъ вопросѣ. «Свобода? Зачѣмъ свобода? Счастіе только въ томъ, чтобы любить и желать, думать ея желаніями, ея мыслями, то есть никакой свободы, — вотъ это счастье!»

«Но знаю ли я ея мысли, ея желанія, ея чувства?» — вдругъ шепнулъ ему какой-то голосъ. Улыбка исчезла съ его лица, и онъ задумался. И вдругъ на него нашло странное чувство. На него нашелъ страхъ и сомнѣніе, сомнѣніе во всемъ.

«Что, какъ она не любитъ меня? Что, какъ она выходитъ за меня только для того, чтобы выйти замужъ? Что, если она сама не знаетъ того, что дѣлаетъ? — спрашивалъ онъ себя. — Она можетъ опомниться и, только выйдя замужъ, пойметъ, что не любитъ и не могла любить меня». И странныя, самыя дурныя мысли о ней стали приходить ему. Онъ ревновалъ ея къ Вронскому, какъ годъ тому назадъ, какъ будто этотъ вечеръ, когда онъ видѣлъ ее съ Вронскимъ, былъ вчера. Онъ подозрѣвалъ, что она не все сказала ему.

Онъ быстро вскочилъ. «Нѣтъ, это такъ нельзя! — сказалъ онъ себѣ съ отчаяніемъ. — Пойду къ ней, спрошу, скажу послѣдній разъ: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Все лучше, чѣмъ вѣчное несчастіе, позоръ, невѣрность!!» Съ отчаяніемъ въ сердцѣ и со злобой на всѣхъ людей, на себя, на нее онъ вышелъ изъ гостиницы и поѣхалъ къ ней.

Никто не ждалъ его. Онъ засталъ ее въ заднихъ комнатахъ. Она сидѣла на сундукѣ и о чемъ-то распоряжалась съ дѣвушкой, разбирая кучи разноцвѣтныхъ платьевъ, разложенныхъ на спинкахъ стульевъ и на полу.

— Ахъ! — вскрикнула она, увидавъ его и вся просіявъ отъ радости. — Какъ ты, какъ же вы (до этого послѣдняго дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вотъ не ждала! А я разбираю мои дѣвичьи платья, кому какое…

— А! это очень хорошо! — сказалъ онъ, мрачно глядя на дѣвушку.

— Уйди, Дуняша, я позову тогда, — сказала Кити. — Что съ тобой? — спросила она, рѣшительно говоря ему «ты», какъ только дѣвушка вышла. Она замѣтила его странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашелъ страхъ.

— Кити! я мучаюсь. Я не могу одинъ мучаться, — сказалъ онъ съ отчаяніемъ въ голосѣ, останавливаясь предъ ней и умоляюще глядя ей въ глаза. Онъ уже видѣлъ по ее любящему правдивому лицу, что ничего не можетъ выйти изъ того, что онъ намѣренъ былъ сказать, но ему все-таки нужно было, чтобъ она сама разувѣрила его. — Я пріѣхалъ сказать, что еще время не ушло. Это все можно уничтожить и поправить.

— Что? Я ничего не понимаю. Что съ тобой?

— То, что я тысячу разъ говорилъ и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замужъ. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если… лучше скажи, — говорилъ онъ, не глядя на нее. — Я буду несчастливъ. Пускай всѣ говорятъ, что хотятъ; все лучше, чѣмъ несчастье… Все лучше теперь, пока есть время…

— Я не понимаю, — испуганно отвѣчала она, — то есть что ты хочешь отказаться… что не надо?

— Да, если ты не любишь меня.

— Ты съ ума сошелъ! — вскрикнула она, покраснѣвъ отъ досады.

Но лицо его было такъ жалко, что она удержала свою досаду и, сбросивъ платья съ кресла, пересѣла ближе къ нему.

— Что ты думаешь? скажи все.

— Я думаю, что ты не можешь любить меня. За что ты можешь любить меня?

— Боже мой! что же я могу?.. — сказала она и заплакала.

— Ахъ, что я сдѣлалъ! — вскрикнулъ онъ и, ставъ предъ ней на колѣни, сталъ цѣловать ея руки.

Когда княгиня черезъ пять минутъ вошла въ комнату, она нашла ихъ уже совершенно помирившимися. Кити не только увѣрила его, что она его любитъ, но даже, отвѣчая на его вопросъ, за что она любитъ его, объяснила ему, за что. Она сказала ему, что она любитъ его за то, что она понимаетъ его всего, за то, что она знаетъ, что онъ долженъ любить, и что все, что онъ любитъ, все хорошо. И это показалось ему вполнѣ ясно. Когда княгиня вошла къ нимъ, онѣ рядомъ сидѣли на сундукѣ, разбирали платья и спорили о томъ, что Кити хотѣла отдать Дуняше то коричневое платье, въ которомъ она была, когда Левинъ ей сдѣлалъ предложеніе, а онъ настаивалъ, чтобъ это платье никому не отдавать, а дать Дуняше голубое.

— Какъ ты не понимаешь? Она брюнетка, и ей не будетъ идти… У меня это все разсчитано.

Узнавъ, зачѣмъ онъ пріѣзжалъ, княгиня полушуточно-полусерьезно разсердилась и услала его домой одѣваться и не мѣшать Кити причесываться, такъ какъ Шарль сейчасъ пріѣдетъ.

— Она и такъ ничего не ѣстъ всѣ эти дни и подурнѣла, а ты еще ея разстраиваешь своими глупостями, — сказала она ему. — Убирайся, убирайся, любезный.

Левинъ, виноватый и пристыженный, но успокоенный, вернулся въ свою гостиницу. Его братъ, Дарья Александровна и Степанъ Аркадьичъ, всѣ въ полномъ туалетѣ, уже ждали его, чтобы благословить образомъ. Медлить нѣкогда было. Дарья Александровна должна была еще заѣхать домой, съ тѣмъ чтобы взять своего напомаженнаго и завитого сына, который долженъ былъ везти образъ съ невѣстой. Потомъ одну карету надо было послать за шаферомъ, а другую, которая отвезетъ Сергѣя Ивановича, прислать назадъ… Вообще соображеній, весьма сложныхъ, было очень много. Одно было несомнѣнно, что надо было не мѣшкать, потому что уже половина седьмого.

Изъ благословенья образомъ ничего не вышло. Степанъ Аркадьичъ сталъ въ комически-торжественную позу рядомъ съ женою, взялъ образъ и, велѣвъ Левину кланяться въ землю, благословилъ его съ доброю и насмѣшливою улыбкой и поцѣловалъ его троекратно; то же сдѣлала и Дарья Александровна и тотчасъ же заспѣшила ѣхать и опять запуталась въ предначертаніяхъ движенія экипажей.

— Ну, такъ вотъ что мы сдѣлаемъ: ты поѣзжай въ нашей каретѣ за нимъ, а Сергѣй Ивановичъ уже если бы былъ такъ добръ заѣхать, а потомъ послать.

— Что же, я очень радъ.

— А мы сейчасъ съ нимъ пріѣдемъ. Вещи отправлены? — сказалъ Степанъ Аркадьичъ.

— Отправлены, — отвѣчалъ Левинъ и велѣлъ Кузьмѣ подавать одѣваться.