Анна Каренина (Толстой)/Часть V/Глава I/ДО

Княгиня Щербацкая находила, что сдѣлать свадьбу до поста, до котораго оставалось пять недѣль, было невозможно, такъ какъ половина приданаго не могла поспѣть къ этому времени; но она не могла не согласиться съ Левинымъ, что послѣ поста было бы уже и слишкомъ поздно, такъ какъ старая родная тетка князя Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда трауръ задержалъ бы еще свадьбу. И потому, рѣшивъ раздѣлить приданое на двѣ части, большое и малое приданое, княгиня согласилась сдѣлать свадьбу до поста. Она рѣшила, что малую часть приданаго она приготовитъ всю теперь, большое же вышлетъ послѣ, и очень сердилась на Левина за то, что онъ никакъ не могъ серьезно отвѣтить ей, согласенъ ли онъ на это, или нѣтъ. Это соображеніе было тѣмъ болѣе удобно, что молодые ѣхали тотчасъ послѣ свадьбы въ деревню, гдѣ вещи большого приданаго не будутъ нужны.

Левинъ продолжалъ находиться все въ томъ же состояніи сумасшествія, въ которомъ ему казалось, что онъ и его счастье составляютъ главную и единственную цѣль всего существующаго и что думать и заботиться теперь ему ни о чемъ не нужно, что все дѣлается и сдѣлается для него другими. Онъ даже не имѣлъ никакихъ плановъ и цѣлей для будущей жизни; онъ предоставлялъ рѣшеніе этого другимъ, зная, что все будетъ прекрасно. Братъ его Сергѣй Ивановичъ, Степанъ Аркадьичъ и княгиня руководили его въ томъ, что ему слѣдовало дѣлать. Онъ только былъ совершенно согласенъ на все, что ему предлагали. Братъ занялъ для него денегъ, княгиня посовѣтовала уѣхать изъ Москвы послѣ свадьбы. Степанъ Аркадьичъ посовѣтовалъ ѣхать за границу. Онъ на все былъ согласенъ. «Дѣлайте, что хотите, если вамъ это весело. Я счастливъ, и счастье мое не можетъ быть ни больше, ни меньше, что бы вы ни дѣлали», — думалъ онъ. Когда онъ передалъ Кити совѣтъ Степана Аркадьича ѣхать за границу, онъ очень удивился, что она не соглашалась на это, а имѣла насчетъ ихъ будущей жизни какія-то свои опредѣленныя требованія. Она знала, что у Левина есть дѣло въ деревнѣ, которое онъ любитъ. Она, какъ онъ видѣлъ, не только не понимала этого дѣла, но и не хотѣла понимать. Это не мѣшало ей, однако, считать это дѣло очень важнымъ. И потому она знала, что ихъ домъ будетъ въ деревнѣ, и желала ѣхать не за границу, гдѣ она не будетъ жить, а туда, гдѣ будетъ ихъ домъ. Это опредѣленно выраженное намѣреніе удивило Левина. Но такъ какъ ему было все равно, онъ тотчасъ же попросилъ Степана Аркадьича, какъ будто это была его обязанность, ѣхать въ деревню и устроить тамъ все всѣ, что онъ знаетъ, съ тѣмъ вкусомъ, котораго у него такъ много.

— Однако послушай, — сказалъ разъ Степанъ Аркадьичъ Левину, возвратившись изъ деревни, гдѣ онъ все устроилъ для пріѣзда молодыхъ, — есть у тебя свидѣтельство о томъ, что ты былъ на духу?

— Нѣтъ. А что?

— Безъ этого нельзя вѣнчать.

— Ай, ай, ай! — вскрикнулъ Левинъ. — Я вѣдь, кажется, уже лѣтъ девять не говѣлъ. Я и не подумалъ.

— Хорошъ! — смѣясь, сказалъ Степанъ Аркадьичъ, — а меня же называешь нигилистомъ! Однако вѣдь это нельзя. Тебѣ надо говѣть.

— Когда же? Четыре дня осталось.

Степанъ Аркадьичъ устроилъ и это. И Левинъ сталъ говѣть. Для Левина, какъ для человѣка невѣрующаго и вмѣстѣ съ тѣмъ уважающаго вѣрованія другихъ людей, присутствіе и участіе во всякихъ церковныхъ обрядахъ было очень тяжело. Теперь, въ томъ чувствительномъ ко всему, размягченномъ состояніи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была Левину не только тяжела, но показалась совершенно невозможна. Теперь, въ состояніи своей славы, своего цвѣтенія, онъ долженъ будетъ или лгать, или кощунствовать. Онъ чувствовалъ себя не въ состояніи сдѣлать ни того, ни другого. Но сколько онъ ни допрашивалъ Степана Аркадьича, нельзя ли получить свидѣтельство не говѣя, Степанъ Аркадьичъ объявилъ, что это невозможно.

— Да и что тебѣ стоитъ — два дня? И онъ премилый, умный старичокъ. Онъ тебѣ выдернетъ этотъ зубъ такъ, что ты и не замѣтишь.

Стоя у первой обѣдни, Левинъ попытался освѣжить въ себѣ юношескія воспоминанія того сильнаго религіознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ шестнадцати до семнадцати лѣтъ. Но тотчасъ же убѣдился, что это для него совершенно невозможно. Онъ попытался смотрѣть на все это, какъ на не имѣющій значенія пустой обычай, подобный обычаю дѣланія визитовъ; но почувствовалъ, что и этого онъ никакъ не могъ сдѣлать. Левинъ находился въ отношеніи къ религіи, какъ и большинство его современниковъ, въ самомъ неопредѣленномъ положеніи. Вѣрить онъ не могъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не былъ твердо убѣжденъ въ томъ, чтобы все это было несправедливо. И поэтому, не будучи въ состояніи вѣрить въ значительность того, что онъ дѣлалъ, ни смотрѣть на это равнодушно, какъ на пустую формальность, во все время этого говѣнья онъ испытывалъ чувство неловкости и стыда, дѣлая то, чего самъ не понимаетъ, и потому, какъ ему говорилъ внутренній голосъ, что-то лживое и нехорошее.

Во время службы онъ то слушалъ молитвы, стараясь приписывать имъ значеніе такое, которое бы не расходилось съ его взглядами, то, чувствуя, что онъ не можетъ понимать и долженъ осуждать ихъ, старался не слушать ихъ, а занимался своими мыслями, наблюденіями и воспоминаніями, которыя съ чрезвычайною живостью во время этого празднаго стоянія въ церкви бродили въ его головѣ.

Онъ отстоялъ обѣдню, всенощную и вечернія правила и на другой день, вставъ раньше обыкновеннаго, не пивъ чаю, пришелъ въ восемь часовъ утра въ церковь для слушанія утреннихъ правилъ и исповѣди.

Въ церкви никого не было, кромѣ нищаго солдата, двухъ старушекъ и церковнослужителей.

Молодой дьяконъ, съ двумя рѣзко обозначавшимися половинками длинной спины подъ тонкимъ подрясникомъ, встрѣтилъ его и тотчасъ же, подойдя къ столику у стѣны, сталъ читать правила. По мѣрѣ чтенія, въ особенности при частомъ и быстромъ повтореніи тѣхъ же словъ: «Господи помилуй», которыя звучали какъ «помилосъ, помилосъ», Левинъ чувствовалъ, что мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь не слѣдуетъ, а то выйдетъ путаница, и потому онъ, стоя позади дьякона, продолжалъ, не слушая и не вникая, думать о своемъ. «Удивительно много выраженія въ ея рукѣ», — думалъ онъ, вспоминая, какъ вчера они сидѣли у углового стола. Говорить имъ не о чемъ было, какъ всегда почти въ это время, и она, положивъ на столъ руку, раскрывала и закрывала ее и сама засмѣялась, глядя на ее движеніе. Онъ вспомнилъ, какъ онъ поцѣловалъ эту руку и потомъ разсматривалъ сходящіеся черты на розовой ладони. «Опять помилосъ», — подумалъ Левинъ, крестясь, кланяясь и глядя на гибкое движеніе спины кланяющагося дьякона. «Она взяла потомъ мою руку и разсматривала линіи: — У тебя славная рука», — сказала она. И онъ посмотрѣлъ на свою руку и на короткую руку дьякона. «Да, теперь скоро кончится, — думалъ онъ. — Нѣтъ, кажется, опять сначала, — подумалъ онъ, прислушиваясь къ молитвамъ. — Нѣтъ, кончается; вотъ уже онъ кланяется въ землю. Это всегда предъ концомъ».

Незамѣтно получивъ рукою въ плисовомъ обшлагѣ трехрублевую бумажку, дьяконъ сказалъ, что онъ запишетъ, и, бойко звуча новыми сапогами по плитамъ пустой церкви, прошелъ въ алтарь. Черезъ минуту онъ выглянулъ оттуда и поманилъ Левина. Запертая до сихъ поръ мысль зашевелилась въ головѣ Левина, но онъ поспѣшилъ отогнать ее. «Какъ-нибудь устроится», — подумалъ онъ и пошелъ къ амвону. Онъ вошелъ на ступеньки и, повернувъ направо, увидалъ священника. Старичокъ священникъ, съ рѣдкою полусѣдою бородой, съ усталыми добрыми глазами, стоялъ у аналоя и перелистывалъ требникъ. Слегка поклонившись Левину, онъ тотчасъ же началъ читать привычнымъ голосомъ молитвы. Окончивъ ихъ, онъ поклонился въ землю и обратился лицомъ къ Левину.

— Здѣсь Христосъ невидимо предстоитъ, принимая вашу исповѣдь, — сказалъ онъ, указывая на распятіе. — Вѣруете ли вы во все то, чему учитъ насъ святая апостольская церковь? — продолжалъ священникъ, отворачивая глаза отъ лица Левина и складывая руки подъ епитрахиль.

— Я сомнѣвался, я сомнѣваюсь во всемъ, — проговорилъ Левинъ непріятнымъ для себя голосомъ и замолчалъ.

Священникъ подождалъ нѣсколько секундъ, не скажетъ ли онъ еще чего, и, закрывъ глаза, быстрымъ владимірскимъ на «о» говоромъ сказалъ:

— Сомнѣнія свойственны слабости человѣческой, но мы должны молиться, чтобы милосердый господь укрѣпилъ насъ. Какіе особенные грѣхи имѣете? — прибавилъ онъ безъ малѣйшаго промежутка, какъ бы стараясь не терять времени.

— Мой главный грѣхъ есть сомнѣніе. Я во всемъ сомнѣваюсь и большею частью нахожусь въ сомнѣніи.

— Сомнѣніе свойственно слабости человѣческой, — повторилъ тѣ же слова священникъ. — Въ чемъ же преимущественно вы сомнѣваетесь?

— Я во всемъ сомнѣваюсь. Я сомнѣваюсь иногда даже въ существованіи бога, — невольно сказалъ Левинъ и ужаснулся неприличію того, что онъ говорилъ. Но на священника слова Левина не произвели, какъ казалось, впечатлѣнія.

— Какія же могутъ быть сомнѣнія въ существованіи бога? — съ чуть замѣтною улыбкой поспѣшно сказалъ онъ.

Левинъ молчалъ.

— Какое же вы можете имѣть сомнѣніе о творцѣ, когды вы воззрите на творенія его? — продолжалъ священникъ быстрымъ, привычнымъ говоромъ. — Кто же украсилъ свѣтилами сводъ небесный? Кто облекъ землю въ красоту ея? Какъ же безъ творца? — сказалъ онъ, вопросительно взглянувъ на Левина.

Левинъ чувствовалъ, что неприлично было бы вступать въ философскія прѣнія со священникомъ, и потому сказалъ въ отвѣтъ только то, что прямо относилось къ вопросу.

— Я не знаю, — сказалъ онъ.

— Не знаете? То какъ же вы сомнѣваетесь въ томъ, что богъ сотворилъ все? — съ веселымъ недоумѣніемъ сказалъ священникъ.

— Я не понимаю ничего, — сказалъ Левинъ, краснѣя и чувствуя, что его слова глупы и что они не могутъ не быть глупы въ такомъ положеніи.

— Молитесь богу и просите его. Даже святые отцы имѣли сомнѣнія и просили бога объ утвержденіи своей вѣры. Дьяволъ имѣетъ большую силу, и мы не должны поддаваться ему. Молитесь богу, просите его. Молитесь богу, — повторилъ онъ поспѣшно.

Священникъ помолчалъ нѣсколько времени, какъ бы задумавшись.

— Вы, какъ я слышалъ, собираетесь вступить въ бракъ съ дочерью моего прихожанина и сына духовнаго, князя Щербацкого? — прибавилъ онъ съ улыбкой. — Прекрасная дѣвица!

— Да, — краснѣя за священника, отвѣчалъ Левинъ. «Къ чему ему нужно спрашивать объ этомъ на исповѣди?» — подумалъ онъ.

И, какъ бы отвѣчая на его мысль, священникъ сказалъ ему:

— Вы собираетесь вступить въ бракъ, и богъ, можетъ быть, наградитъ васъ потомствомъ, не такъ ли? Что же, какое воспитаніе вы можете дать вашимъ малюткамъ, если не побѣдите въ себѣ искушеніе дьявола, влекущаго васъ къ невѣрію? — сказалъ онъ съ кроткою укоризной. — Если вы любите свое чадо, то вы, какъ добрый отецъ, не одного богатства, роскоши, почести будете желать своему дѣтищу; вы будете желать его спасенія, его духовнаго просвѣщенія свѣтомъ истины. Не такъ ли? Что же вы отвѣтите ему, когда невинный малютка спроситъ у васъ: «Папаша! кто сотворилъ все, что прельщаетъ меня въ этомъ мірѣ, — землю, воды, солнце, цвѣты, травы?» Неужели вы скажете ему: «Я не знаю»? Вы не можете не знать, когда господь богъ по великой милости своей открылъ вамъ это. Или дитя ваше спроситъ васъ: «Что ждетъ меня въ загробной жизни?» Что вы скажете ему, когда вы ничего не знаете? Какъ же вы будете отвѣчать ему? Предоставите его прелести міра и дьявола? Это нехорошо! — сказалъ онъ и остановился, склонивъ голову набокъ и глядя на Левина добрыми, кроткими глазами.

Левинъ ничего не отвѣчалъ теперь — не потому, что онъ не хотѣлъ вступать въ споръ со священникомъ, но потому, что никто ему не задавалъ такихъ вопросовъ; а когда малютки его будутъ задавать эти вопросы, еще будетъ время подумать, что отвѣчать.

— Вы вступаете въ пору жизни, — продолжалъ священникъ, — когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь богу, чтобъ онъ по своей благости помогъ вамъ и помиловалъ, — заключилъ онъ. — «Господь и богъ нашъ Іисусъ Христосъ, благодатію и щедротами своего человѣколюбія, да проститъ ти чадо…» — И, окончивъ разрѣшительную молитву, священникъ благословилъ и отпустилъ его.

Вернувшись въ этотъ день домой, Левинъ испытывалъ радостное чувство того, что неловкое положеніе кончилось, и кончилось такъ, что ему не пришлось лгать. Кромѣ того, у него осталось неясное воспоминаніе о томъ, что то, что говорилъ этотъ добрый и милый старичокъ, было совсѣмъ не такъ глупо, какъ ему показалось сначала, и что тутъ что-то есть такое, что нужно уяснить.

«Разумѣется, не теперь, — думалъ Левинъ, — но когда-нибудь послѣ». Левинъ, больше чѣмъ прежде, чувствовалъ теперь, что въ душѣ у него что-то неясно и нечисто и что въ отношеніи къ религіи онъ находится въ томъ же самомъ положеніи, которое онъ такъ ясно видѣлъ и не любилъ въ другихъ и за которое онъ упрекалъ пріятеля своего Свіяжскаго.

Проводя этотъ вечеръ съ невѣстой у Долли, Левинъ былъ особенно веселъ и, объясняя Степану Аркадьичу то возбужденное состояніе, въ которомъ онъ находился, сказалъ, что ему весело, какъ собакѣ, которую учили скакать черезъ обручъ и которая, понявъ наконецъ и совершивъ то, что отъ нея требуется, взвизгиваетъ и, махая хвостомъ, прыгаетъ отъ восторга на столы и окна.