Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1 (Борн)

Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1
автор Георг Борн, переводчик неизвестен

Оригинал: немецкий, опубл.: 1879. — Источник: az.lib.ru • Роман из эпохи правления французских королей Людовика ХIII и Людовика XIV.
Время действия 1-го тома: 1610—1619 гг.

Георг Борн

Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы

Том 1

Источник текста: Георг Борн. Анна Австрийская, или три мушкетера королевы: Прапор; Харьков; 1993.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. КОРОНАЦИЯ

13-го мая 1610 года парижский королевский дворец был залит огнями.

С высоких зубцов Бастилии беспрестанно раздавались выстрелы; на балконах Лувра развевались богато расшитые флаги; толпы народа с песнями разгуливали по улицам. Мария Медичи, супруга Генриха IV, короновалась регентшей на время отсутствия короля. Он собрал огромное войско, отлично вооружил его и намеревался сам стать во главе, чтобы осуществить свои грандиозные планы.

Король Генрих, укрепив свое государство, собирался поддержать Бранденбургское и Пфальц-Нейбургское курфюрства в борьбе за престол, а затем защитить Европу от Турции.

Четыре герольда, в голубых бархатных кафтанах и черных бархатных шляпах с развевающимися белыми перьями, возвещали жителям Парижа, что королева Мария Медичи назначается регентшей и будет короноваться. За герольдами следовали два литаврщика и несколько барабанщиков. Седла их лошадей были покрыты серебристой материей с вышитыми золотом коронами. Впереди ехал отряд мушкетеров, за ними множество высших государственных сановников.

Процессия останавливалась на каждой из десяти городских площадей. Один из герольдов громким голосом объявлял о совершившейся в Луврском тронном зале коронации королевы, затем раздавались звон колоколов и пушечные выстрелы.

Во время пышного обеда при Дворе народу на площадях, украшенных триумфальными арками и гирляндами, щедро раздавали деньги и вино.

В большом тронном зале Лувра, отделанном золотом и мрамором, и в смежных с ним залах яркий блеск множества свечей соперничал с сиянием бриллиантов на дорогих нарядах дам и кавалеров. Огромные суммы были истрачены на фантастически роскошные костюмы придворных красавиц — шелка и бархаты, привезенные с далекого востока, и воздушные кружева из Нидерландов.

С галереи огромного зала свешивались разноцветные флаги, а в глубине, под балдахином, расшитым золотом с коронами наверху, возвышался трон. Высокие зеркала отражали всю эту ослепительную обстановку и продлевали до бесконечности ряды канделябров и сам тронный зал. Превосходные музыканты играли на хорах, лакеи в парадных ливреях разносили на серебряных подносах мороженое, шампанское и фрукты.

На королеве Марии была маленькая золотая корона и белое атласное платье с длинным шлейфом, который держали два хорошеньких молоденьких пажа в голубых бархатных кафтанчиках. Спереди платье расходилось и было подхвачено бриллиантовыми аграфами, открывая малиновую юбку, затканную золотыми цветами.

Гордо поднявшись с трона, она разговаривала с итальянцем Кончини, который, женившись на ее любимой камер-фрау Элеоноре Галигай, все больше и больше старался войти к ней в доверие.

Лицо королевы светилось торжеством. Никто не сказал бы, что супруге Генриха IV шел тридцать седьмой год; это была женщина в полном расцвете здоровья и красоты. Ее большие черные глаза ясно говорили о необузданной страстной натуре. Полунадменное, полусаркастическое выражение полных губ свидетельствовало, что Мария Медичи была склонна к интригам и не в любви мужа и семье искала и нашла свое счастье. Честолюбие и ненасытная жажда власти руководили ею. Отчасти она уже достигла цели своих стремлений, которые поддерживал в ней Кончини с Элеонорой: ее назначили регентшей на время отсутствия мужа. Но если Генрих не вернется, она станет неограниченной властительницей. Кончини и Элеонора всеми силами старались обратить ее внимание на такую возможность, ведь ее старший сын, Людовик, был еще совсем мальчик. И если Генрих вдруг умрет, вся власть сосредоточится в ее руках. В эту минуту, посреди праздника коронации, Кончини ловко внушал эту мысль королеве. При этом он не выпускал из виду маркизу де Вернейль, разговаривавшую неподалеку от них с герцогиней Бриссак. Его слов никто не должен был слышать, кроме Марии Медичи.

Немного поодаль стоял маркиз де Шале с несколькими посланниками, а еще дальше — десятилетний принц Людовик с графом де Люиньем, который был его пажем и стремился стать близким другом будущего короля.

Герцог Бриссак беседовал с несколькими министрами и высшими сановниками, а герцог д’Эпернон и величественная Элеонора Галигай проследовали из жаркого зала в галерею, где было свежее.

Пышность нарядов и великолепие празднества больше соответствовали желанию королевы, нежели короля. Она любила блеск и роскошь при Дворе, в то время, как ее супруг больше заботился об увеличении доходов государства и облегчении быта своих подданных.

Король Генрих не только на словах желал счастья французскому народу, он заботился о нем как истинный отец и знал, что подданные благодарны ему за это, искренне уважают и любят свого монарха.

Король вышел с принцем Конде из тронного зала в соседний голубой — тут было прохладнее. Этот высокий, продолговатый зал был превращен в чудесный сад. Экзотическая зелень густо увивала стены, высокие тропические растения с белыми и алыми цветами образовывали уютные беседки.

Тут приятно было отдохнуть после шума и блеска тронного зала. Мягкий свет, падавший сверху, придавал особую прелесть этому помещению и, точно бледное сияние месяца, трепетал на цветах и деревьях.

— Мне так неприятны эти шумные торжества, кузен Генрих, — сказал король шедшему рядом с ним принцу Конде. — Ни один праздник еще не был для меня так тягостен, как этот!

— Я заметил это, ваше величество, хотя вы старались казаться веселым! Отчего же такая перемена, смею спросить?

— Да, во мне действительно есть перемена, и если я вам скажу, что я испытываю все это время, то вы сочтете меня суеверным, принц, и вполне справедливо! Я как-то неспокоен, и сегодня принуждаю себя быть веселым, — печально произнес король. — Знаете, кузен, мне кажется, что я доживаю последние дни!

Принц Конде с глубоким удивлением отступил, взглянув на сияющую здоровьем и силой фигуру короля. Генриху Наваррскому было не более пятидесяти семи лет, он был свеж и крепок как физически, так и нравственно.

— Ваше величество, вы заняты столь грандиозными планами — и поддаетесь таким мрачным мыслям!

— Может быть, мои планы выше моих сил, — ответил король, — хоть я и отношусь к ним почти с юношеским пылом, но не могу преодолеть мысль о том, что погибну, идя к своей цели… Вы не знаете, что с герцогом Сюлли?

— Все еще нездоров, ваше величество!

— Я завтра навещу доброго герцога, он так преданно охраняет наши финансы, — сказал король. — Я уже объявил свите, что собираюсь выразить свое участие герцогу, и заодно узнаю, как праздновал город сегодняшний день… Вот посмотрите, принц, случай с нашим добрым Сюлли ясно доказывает, что и мы можем ожидать внезапного нападения!

— Говорят, он захворал от напитка, который ему подал паж во время последней охоты в Фонтенбло…, впрочем, есть надежда, что он выздоровеет.

— Напиток… вот видите, кузен! Значит, действительно надо быть осторожным… Вы заговорили об охоте в Фонтенбло, — серьезно прибавил король, — и со мной там произошло нечто странное…

— Смею спросить, что именно, ваше величество?

— Да, принц, вам я расскажу этот случай, никто еще о нем не знает. Как вам известно, мы запоздали, и я отстал от остальных, преследуя кабана в чаще леса. Уже начинало смеркаться, когда я выехал на перекресток… знаете этот большой перекресток недалеко от замка? Разыскивая вас и других, я поехал по дороге, как вдруг увидел шагах в пятидесяти от себя какого-то всадника на вороной лошади; он был весь в черном, с красным пером на шляпе. Я окликнул его, чтобы спросить, не видал ли он охотников, но всадник громко захохотал и, махнув рукой, умчался в чащу; я слышал при этом такой шум, будто за ним неслась целая свора собак. Мороз пробежал у меня по коже, кузен… Лошадь моя дрожала и пятилась, раздувая в испуге ноздри… Я пришпорил ее в том направлении, куда скрылся черный всадник, но она бросилась в сторону и ни за что не хотела двигаться с места.

— Ведь это были сумерки, ваше величество, вам, вероятно, повстречался какой-нибудь охотник-любитель, не знавший, что в этот день охотится Двор, — сказал принц Конде.

— У меня хорошее зрение, кузен Генрих, и, как вы знаете, — спокойный решительный характер! Уверяю вас, это было нехорошее явление, и мне определенно грозит какая-нибудь беда! Не знаю, с какой стороны ее ждать, но что не уйти от нее, так это верно! — сказал король задумчиво и очень серьезно.

Было видно, что случай, о котором он поведал, произвел на него тяжелое и неизгладимое впечатление.

— Ваше величество, я не изменю вам!

— Знаю, кузен, что на вас, на доброго Сюлли и на герцога д’Эпернона я всегда могу положиться… Вы, вероятно, уже слышали о странных толках, которые как раз соответствуют моему видению в лесу… За границей в последнее время распространяется слух, будто я умер… Это дошло даже до иностранных Дворов, там встревожились и присылают к нам запросы.

По мере продвижения в глубину зала, их голоса становились все тише. Некоторые гости также искали здесь прохладу после духоты тронного зала.

Между тем Элеонора Галигай и герцог д’Эпернон прошли в галерею, соединяющую два флигеля дворца. От подъезда к ней вела широкая мраморная лестница с золочеными перилами, вдоль которой стояли статуи и вазы с растениями. Галерея и лестница были устланы мягкими коврами.

Элеонора, жена Кончини, осторожно огляделась… В галерее не было никого, кроме дежурного мушкетера.

— Кто же это приходил просить вашего мужа об аудиенции у короля? — тихо спросил герцог.

— Он назвался Франсуа Равальяком. В его наружности есть что-то нехорошее, неприятное… Он только на днях приехал в Париж, и страшно нуждается.

— Так ему надо было помочь!

— Ему уже помогли: мой муж позволил этому Равальяку и еще нескольким буржуа прийти сегодня ненадолго сюда, в галерею, посмотреть на праздник. Этот человек, по-видимому, очень озлоблен и способен на дурное.

— Вы, конечно, удостоверились в его благонадежности? — спросил герцог.

— Мой муж дважды разговаривал с ним и сделал вывод, что на него можно положиться, — ответила Элеонора и, вдруг остановившись, указала своему кавалеру глазами на лестницу.

— А вот он со своими спутниками, — шепнула она. — Я его узнала по длинному черному плащу наподобие тех, что носят флорентийцы, и по бледному худому лицу…

Д’Эпернон посмотрел в ту сторону, куда указывала Элеонора. По лестнице поднимался высокий стройный мужчина лет тридцати двух с истощенным бледным лицом, казавшимся еще бледнее от обрамляющих его длинных черных волос и косматой бороды. Ему, видимо, хорошо были знакомы голод и нужда. Озлобленность и отвращение к жизни читались в его беспокойных мрачных глазах. Элеонора была права, говоря, что этот человек способен на все. Одну Руку он держал на груди под плащом. Остальные буржуа пришли, вероятно, только для того, чтобы посмотреть на королевский праздник, и проявляли к окружающему неподдельный интерес.

Равальяк между тем быстро окинул взглядом галерею. Герцог д’Эпернон, заметив, что мушкетер направляется к вошедшим, поспешил с Элеонорой остановить его. Некоторым иногда позволялось прийти в Лувр, чтобы посмотреть на короля, поэтому Кончини не совершил в данном случае ничего противозаконного.

Равальяк, по-видимому, уже не раз видел Элеонору и говорил с нею, хотя она из осторожности не сказала об этом герцогу. Он низко поклонился и подошел к ней.

— Мы пришли посмотреть на короля Генриха… не будете ли вы так добры помочь нам в этом? — сказал он угрюмым, почти требовательным тоном.

— Нам бы не хотелось покидать Париж, не увидев нашего доброго короля, — добавили его спутники.

— К сожалению, теперь это невозможно, — мягко ответил герцог. — Его величество покинул зал.

— Разве король не пройдет здесь? — спросил Равальяк, все еще не вынимая руки из-под плаща, как будто пряча что-то.

— Дожидаться здесь вам нельзя, — сказала, пожав плечами, Элеонора. — Герцог, вы бы сообщили этим добрым людям время, когда король отправится с вами завтра в цейхгауз навестить больного герцога Сюлли…

— Действительно, они смогут достаточно близко увидеть его величество, потому что король поедет по узкой улице Лаферронери, — приветливо отвечал герцог.

— По улице Лаферронери… знаю, — сказал Равальяк, — а в котором часу?

— Это я вам могу сказать точно, потому что сам еду с его величеством, — отвечал герцог так добродушно, как никогда с ним не случалось. Его величеству угодно по возвращении из цейхгауза проехать по городу, чтобы посмотреть, как его украсили по случаю праздника. Сегодня он не успел это сделать. Король отправится в четыре часа.

— Хорошо… теперь я не ошибусь, — сказал Равальяк, пристально глядя на герцога д’Эпернона, — и мне не придется терять время на поиски. Так возле вас будет сидеть король?.. Этого мне достаточно…

— Да, это верно, — подтвердили спутники Равальяка и стали благодарить герцога.

Д’Эпернон выждал, пока они с Элеонорой остались одни.

— Этот человек мне нравится, — тихо сказал он. У него, видимо, какие-то свои планы, которыми он сильно занят. Однако же пойдемте в зал, наше отсутствие могут заметить! Кажется, завтра произойдет чрезвычайно важное событие, есть что-то такое в воздухе.

Элеонора с ледяной улыбкой посмотрела на герцога.

— Как странно, но я разделяю ваше предчувствие! — сказала она. — Думаю, что оно оправдается, и это принесет нам удачу!

— Король ходит с принцем Конде по голубому залу… он очень задумчив и серьезен, — прошептал д’Эпернон. — Не дошли ли до него какие-нибудь дурные вести?

— Не беспокойтесь, герцог, король поедет завтра в цейхгауз! — твердо и резко ответила Элеонора, что невольно покоробило герцога. — Даю вам слово, что он сделает этот последний выезд.

II. УБИЙСТВО КОРОЛЯ

— Прочтите мне еще раз слова великого Нострадамуса, Элеонора, — сказала на другой день королева своей приближенной, сидевшей возле нее с большой старинной книгой в руках. — Мне не ясно таинственное предсказание.

— А между тем смысл его совершенно прост, ваше величество.

— Вы лучше, чем кто-либо, знаете и понимаете мистические пророчества, потому что и сами обладаете необыкновенными способностями. Я хорошо знаю, Элеонора, что вы читаете по звездам и можете разгадывать никому недоступные тайны. Прочтите еще раз предсказание и объясните мне.

Элеонора перевернула пожелтевшую страницу и торжественным голосом прочла:

«Когда он выпустит из сильной руки золотую корону, чтобы женщина управляла за него окруженной опасностью страной, тогда не пройдет и нескольких часов, как он из короткого пути, в который отправится, окажется на пути к вечности!»

Мария Медичи внимательно прислушивалась к каждому слову, все больше и больше меняясь в лице. А между тем это предсказание так сильно тревожило ее тайные надежды и желания и так подходило к ее положению, что с каждой его строчкой перед нею вставала целостная и яркая картина.

— Вы мне, кажется, говорили, Элеонора, что король собирается сегодня выехать? — спросила она, немного помолчав.

— Его величество поедет недалеко, — отвечала с ударением Элеонора.

— И эта недалекая дорога обратится в вечную, — повторила королева. — Говорите, Элеонора, вы больше узнали, чем прочли.

— Хотя бы и узнала, ваше величество, но все-таки умолчу.

— Не стесняйтесь, отбросьте всякие формальности.

— Нет, я не должна говорить, чтобы пророчество сбылось! Скажу только, что завтра — вся Франция будет у ваших ног.

— Элеонора, так король не вернется?! — вскричала Мария Медичи, нервно схватив за руку свою приближенную. Она, видимо, не в состоянии была больше сдерживаться.

Улыбка скользнула по холодному лицу итальянки. Она видела, что может говорить все, что Мария Медичи сгорает от нетерпения стать во главе государства. О том, что она не любит короля, Элеонора знала давно.

— Через несколько часов, ваше величество, вы будете королевой! Король сам идет навстречу своей судьбе, выезжая сегодня из дворца.

Мария Медичи испугалась. Уверенный тон Элеоноры сильно подействовал на нее.

— Его еще можно удержать! — вскричала она, как будто добрый ангел на минуту взял верх в ее душе.

— Этого не будет, ваше величество! — твердо отвечала Элеонора, принимая в эту критическую минуту повелительный тон, и прибавила с каким-то вдохновением. — Судьба короля должна свершиться.

— Какой ужас! — прошептала Мария, в страхе отступая от Элеоноры.

Итальянке этого и нужно было. Ее боятся, значит ей будут подчиняться!

— Корона принадлежит вам, ваше величество. Мы должны подчиниться воле судьбы! Маркиза де Вернейль сейчас явится с сообщением о том, что король направляется к экипажу, вы успеете поклониться ему на прощание.

— Элеонора, я вижу, что вы знаете больше, скажите, что вы прочли по звездам?

— Франция будет приветствовать регентшу! — ответила итальянка, искоса посмотрев на Марию Медичи. — Не бледнейте, ваше величество. Гордо и мужественно идите навстречу грядущему; наступает время вашей власти!

— Вы ужасны, Элеонора…

— Я только покорный слуга вашего величества.

— Но этого не будет, я удержу короля! — борясь в душе, вскричала Мария Медичи и хотела броситься к двери.

— Поздно, — сказала Элеонора, показывая на портьеру, из-за которой в эту минуту появилась мадам де Вернейль.

— Его величество садится в экипаж с герцогом д’Эперноном, — доложила маркиза.

— Вот из этого окна вам все будет видно, ваше величество, — сказала Элеонора.

Мария Медичи подошла. Еще не поздно было предостеречь короля, но честолюбие и жажда власти взяли верх в душе королевы. Она приветливо кивнула головой Генриху.

Элеонора торжествовала.

Маркиза де Вернейль отворила окно.

— Посмотрите, ваше величество, как весело улыбается и благодарит вас король, — сказала, понизив голос, Элеонора, — это облегчает разлуку.

Королева легко поддалась убеждениям своей приближенной. Теперь, наконец, власть, слава, почести — все будет принадлежать ей! И она, гордо подняв голову, смотрела вслед удалявшейся карете.

Герцог д’Эпернон велел лейб-кучеру ехать в цейхгауз и сел подле короля. Он знал, что Генриха на дороге ждала смерть, и был так покоен и весел, как будто просто ехал кататься.

Король в этот день тоже казался веселее и приветливо отвечал на поклоны людей на улицах Парижа. Могло ли ему прийти в голову, что в Лувре его окружают враги, которые даже королеву завлекли в свои сети?

— Герцог Сюлли будет рад видеть меня, — сказал он д’Эпернону, — это честный, преданный человек без всякой примеси фальши.

— От этой радости герцог скорее выздоровеет, ваше величество.

— Я хочу проститься с ним, потому что скоро думаю уехать из Парижа и начать войну. Надеюсь, герцог, вы будете преданным министром и советником королевы в мое отсутствие! Я знаю, что могу на вас положиться.

— Цель моей жизни состоит в том, чтобы по мере сил служить вашему величеству, — отвечал д’Эпернон, а сам между тем осторожно искал глазами Равальяка. Он боялся, как бы убийца не принял его за короля, поскольку лишь вскользь говорил с Элеонорой и Кончини об искусно задуманном ими плане преступления.

Д’Эпернон увидел Равальяка, когда карета въехала в узенькую улицу Лаферронери. Убийца стоял у одного из угловых домов, спрятав руки под накинутым на плечи плащом.

Народу было мало, улицу занимали, главным образом, возы, и королевский кучер, с трудом сдерживая горячих лошадей, должен был ехать позади них до поворота на следующую, более широкую улицу.

Момент был самый удобный. Карета приостановилась. Равальяк быстро сбросил плащ, в два прыжка преодолел расстояние, и прежде чем король успел понять в чем дело, как кошка вскочил на колесо. В воздухе блеснул кинжал.

Д’Эпернон с ужасом отшатнулся. Король вскочил и схватил убийцу за руку, но было уже поздно. Равальяк успел ударить его в грудь. Видя, что удар пришелся не в самое сердце, он ударил еще раз, сильнее. Генрих IV упал на подушки экипажа, обливаясь кровью. Герцог д’Эпернон растерянно вскочил.

— Короля убивают! Помогите, король умирает! — отчаянно закричал он.

Подбежало несколько человек. Равальяк попытался спастись бегством, но за ним бросились по пятам.

— Держите убийцу! Хватайте его! — кричали со всех сторон.

Возле экипажа уже толпился народ, раздавались плач и крики.

Король Генрих лежал неподвижно. В эту минуту сквозь толпу протиснулись два мушкетера. Герцог д’Эпернон хотел отдать им приказания, но они не обратили на него внимание и, по-видимому, хотели удостовериться сами.

Один из них был настоящий атлет.

— Каноник, — сказал он своему товарищу, — расчисти дорогу к тому дому.

Для этого не пришлось употреблять силу: один взгляд его черных глаз, один жест — и толпа быстро расступилась.

Второй мушкетер резко контрастировал со своим товарищем-геркулесом. По его худощавой невысокой фигуре, желтовато-бледному цвету лица и особенной осанке в нем сразу был виден человек знатного происхождения, а прозвище «Каноник» наводило на мысль о том, что он променял рясу на шпагу.

Но в общей суматохе было не до наблюдений. Все удовлетворились тем, что два мушкетера — а мушкетеров вообще любили — оказывали помощь королю.

— Помочь тебе, Милон? — спросил Каноник своего товарища, пытавшегося приподнять короля.

— К несчастью, любая помощь уже бесполезна, — отвечал вполголоса Милон. — Где этот маркиз?

— Он побежал за убийцей, он поймает его, — сказал Каноник.

— Позовите доктора, помогите нашему доброму королю! — кричали женщины в отчаянии.

Мушкетер-геркулес осторожно поднял безжизненное тело Генриха IV и понес в ближайший дом. Оно было тяжелым, как гиря, но со стороны казалось, что мушкетер несет его словно перышко. Каноник и герцог д’Эпернон шли за ним. Люди вокруг падали на колени и плакали.

Милон положил убитого на приготовленную постель. Он видел, что все кончено. Прибывшие доктора только пожали плечами и объявили, что здесь их искусство бессильно. Тело уже начинало холодеть.

Благородный Генрих IV умер от руки убийцы.

Когда печальная весть дошла до народа, им овладела бешеная злость на убийцу. Огромная толпа бежала по улицам с одной лишь мыслью — схватить и умертвить его. Если бы убийца попал в руки своих преследователей, его бы непременно разорвали на куски.

Между тем короля отвезли в Лувр на покрытой черным колеснице. На следующий день тело поместили в дворцовой церкви посреди бесчисленного множества свечей. Мария Медичи окружила его всевозможной торжественной пышностью, чтобы показать, как сильно она горюет и заглушить в себе упреки совести. Еще ни одна королевская похоронная процессия не выглядела столь пышно, как эта, сопровождающая Генриха IV к месту его захоронения в Сен-Дени.

III. РАВАЛЬЯК

В то самое время, когда король выезжал с герцогом д’Эперноном из Лувра, богатый дом на улице Сен-Мартен, где жил Милон, покинули три мушкетера: геркулес Милон, Каноник и их товарищ, необычайно красивый мужчина лет двадцати восьми. Его лицо с густой темно-русой бородкой являло мягкость, благородство и какую-то затаенную грусть, которая особенно была заметна, когда он улыбался. Голубой мушкетерский кафтан его и короткий плащ были сшиты из самой дорогой материи, на черной шляпе развевалось редкой красоты перо, бархатные панталоны и белые чулки также имели безукоризненный вид.

Он взял Каноника под руку и торопливо вышел с ним на улицу, пока Милон говорил что-то на лестнице лакею.

— Что случилось, маркиз? — спросил Каноник со своей обычной невозмутимостью.

— Мне надо сказать тебе пару слов пока нет Милона, — отвечал он, — вернее, у меня есть к тебе просьба.

— Говори, в чем дело, приятель! Ты знаешь, что Джузеппе Луиджи всегда был преданным другом маркиза Эжена де Монфор.

— Несмотря на его осторожность и сдержанность в проявлении чувств, — с улыбкой добавил маркиз. — Как раз эти твои качества и заставили меня обратиться именно к тебе, а не к нашему Милону. Он великолепный человек, но слишком бурный, а ты, я знаю, не станешь добиваться, чтобы узнать больше того, чем я тебе скажу.

— Можешь быть уверен, я ведь никогда не расспрашиваю тебя о твоих тайнах, и теперь ты волен говорить мне лишь то, что захочешь.

— Так к делу, монсеньор, пока не подошел Милон Арасский. Я попрошу тебя быть свидетелем одного обряда.

— В котором ты будешь участвовать, маркиз?

— Разумеется. Ты знаешь маленькую церковь Св. Флорентина в предместье Сен-Дени, недалеко от заставы? Она стоит на небольшой площади, в глухом месте.

— Не знаю, но найду.

— Через три дня, в полночь, я буду ждать тебя на паперти.

— Как, ночью? — спросил Каноник, пытливо вглядываясь в лицо маркиза.

В это время послышались шаги догоняющего их Милона.

— Да, в полночь, остальное узнаешь там. Дай мне слово, что никогда не станешь расспрашивать меня о том, что увидишь в церкви?

— Даю, — быстро ответил Каноник, и они замолчали с приближением своего товарища. Его прозвали Милоном Арасским, потому что ростом и силой он напоминал гиганта Милона Кротонского. Его старик-отец имел богатое имение Сент-Аманд на севере Франции, недалеко от Арасса. Огромный доход от имения давал ему возможность содержать сына в Париже, в королевских мушкетерах, куда поступали, как известно, только самые знатные дворяне.

У Генриха де Сент-Аманд, прозванного Милоном Арасским, было добродушное, открытое лицо с выражением уверенности в собственной силе. Ему незнакомы были подозрительность и страх, так же, как и хитрость и фальшь. Большие черные глаза отражали всю его душу, в противоположность Канонику, который больше всматривался в других, нежели позволял заглянуть в свой внутренний мир.

В то время как трое мушкетеров повернули с улицы Оньяр на улицу Рени, Равальяк, вскочив на подножку королевского экипажа, убил Генриха IV. Мушкетеры в первую минуту не поняли, отчего бежит и кричит толпа народа.

Вдруг маркиз увидел Равальяка с ножом в руке, убегающего от своих преследователей. Тут и товарищи его заметили королевскую карету, услышали плач женщин и крики мужчин. Милон и Каноник бросились к экипажу, а маркиз пустился в погоню за преступником, чтобы предупредить новое кровопролитие.

Бледный, весь в черном, с растрепанными волосами, Равальяк бежал со всех ног, но, поняв, что ему не уйти, прислонился спиной к углу одного из домов и стал отчаянно бить ножом направо и налево. Страшно было смотреть на него. Его платье и руки были в крови, вид которой еще больше разжигал в нем злобу.

С минуту никто не решался подступиться к остервеневшему злодею. Бросившийся было к нему высокий коренастый кузнец не успел даже руки протянуть к убийце, как тот воткнул ему нож в горло. Кузнец упал замертво.

Раздались крики разъяренной толпы.

Между тем преступник с каждой минутой становился все увереннее. Наступив ногой иа убитого кузнеца, он ударил ножом еще одного буржуа, который пытался остановить его. И тот со стоном повалился на руки стоявших возле него людей.

Равальяк уже надеялся, что ему удастся убежать и, оглядевшись, хотел отойти от дома, но в эту минуту увидел подходившего мушкетера и понял, что теперь для него наступила серьезная опасность. Он опять прижался к стене, ожидая нового врага.

— Возьмите ружье!.. Убейте убийцу короля! — кричала толпа, — разорвите его на куски!

— Прочь! — спокойно и строго крикнул маркиз. — Убийца должен быть взят живым и предан закону. Вы не должны убивать его!

Бесстрашный мушкетер быстро приближался к Равальяку.

— Сдавайтесь! Я вас арестую! — крикнул он ему.

— Он вас убьет… вы погибли! — закричали из толпы, увидев, что злодей опять замахнулся ножом. Но маркиз, в одно мгновение выдернув из ножен шпагу, ловко выбил нож из рук Равальяка. Толпа радостно вскрикнула и бросилась за ножом, который воткнулся в противоположную стену.

Маркиз не мог сдержать народ, кинувшийся на убийцу. Равальяка повалили и непременно разорвали бы на части, если бы за него энергично не вступился мушкетер.

— Свяжите его, но не бейте! — приказал он. — Мы должны сдать его в ратушу. Не троньте его, прочь! Он должен назвать суду всех своих сообщников, — наверняка он был не один. Даю вам слово, что он не уйдет от суда!

Хладнокровие маркиза подействовало на толпу.

— Мушкетер прав! — раздались голоса со всех сторон. — Отдайте ему убийцу, у него есть сообщники, их тоже надо найти и наказать!

Между тем подошел отряд швейцарцев. Маркиз передал им Равальяка. Его повели в ратушу, на Гревскую площадь, и посадили в глубокую подземную тюрьму. Раненых также подняли и унесли.

Народ неистово требовал выдачи преступника, чтобы разорвать его в клочья.

Кончини, советник Марии Медичи, вышел к горожанам и громко объявил, что негодование жителей Парижа вполне справедливо, и убийца подвергнется заслуженному наказанию. Затем он возвестил о вступлении на престол Людовика XIII, за малолетием которого управлять государством будет вдовствующая королева с помощью герцога д’Эпернон и маршала Кончини.

Все это произошло на другой день после убийства короля Генриха IV. Мария Медичи поставила свой трон на его труп; первыми советниками ее стали убийцы, в руках которых Равальяк был лишь простой пешкой. Он должен был умереть, и казнь его должна была совершиться как можно торжественнее, как можно ужаснее, на открытой площади, чтобы удовлетворить народ. Все зависело от Элеоноры и Кончини. Судьи были их креатурами, парламент состоял из их приверженцев.

В камеру к заключенному, под страхом смерти, не велено было никого пускать, кроме священника и палача. Старый тюремный сторож Пьер Верно получил строгое приказание подслушивать их разговоры с Равальяком и подробно передавать их Кончини. За верное исполнение приказа ему была обещана награда чистым золотом. Допрос Равальяка, проведенный формально, ничего не дал. Он сознался, что совершил преступление из ненависти ко всему человечеству, и не назвал сообщников.

В один из следующих вечеров в тюрьму явился старый почтенный священник.

— Мне поручено до конца быть при этом несчастном, — сказал он Пьеру Верно, — и подготовить его к смерти. Пустите меня исполнить мой скорбный долг, чтобы бедный грешник покаялся и облегчил свою душу.

— Да, уж не первый раз вы приносите сюда это благодеяние, патер Лаврентий, — отвечал сторож, много лет знавший его. — Разве приговор уже объявлен?

— Объявлен, и через несколько дней назначена открытая казнь, — сказал старый патер.

— К чему его приговорили?

— Несчастного будут четвертовать лошадьми… страшная смерть!

— Но он ее заслужил, отец мой, — отвечал Пьер Верно, — это будет настоящее зрелище для народа.

Старик взял фонарь и повел монаха вниз — в мрачную камеру преступника. Свет проникал в нее сверху из крошечного окошка в потолке. У стены стояли стол и стул, на столе была кружка с водой и распятие, на полу лежал соломенный тюфяк, покрытый одеялом.

Равальяк не встал с тюфяка при входе патера и сторожа. Глаза его злобно сверкали; он внимательно смотрел на вошедших.

Пьер Верно поставил фонарь на стол и ушел, заперев за собой дверь.

Узнав духовника, Равальяк поднялся и стал говорить с ним. Пьер Верно тихонько прокрался в соседнюю камеру и приготовился подслушивать, как велел это делать ему Кончини. Оттуда, приложив ухо к стене, можно было слышать каждое слово.

— Облегчите свою душу, — сказал патер Лаврентий после нескольких набожных увещеваний. — Признайтесь во всем, чтобы я мог помолиться с вами, пока не наступил ваш последний час.

— Мой последний час еще не скоро наступит, — уверенно отвечал Равальяк. — Молитесь о себе, святой отец, вам раньше меня придется умереть!

— Кто внушил вам такие надежды, несчастный? Не верьте этому, вас обманывают!

— Человек, который гораздо сильнее вас, поклялся меня спасти. Не расспрашивайте меня, я вам ничего не скажу!

— Да разве вы не знаете, что вы уже приговорены?

— Приговор не будет приведен в исполнение! Уходите с Богом к себе в монастырь!

— Вас обманули! Никто не спасет вас, даже сам король не смог бы этого сделать. Поэтому не отталкивайте меня, я один могу принести вам утешение. Вам не удастся избежать смерти, ибо весь народ стережет вас, требует вашей крови. Не надейтесь спастись бегством… если бы вам и отворили тюрьму, свое пристанище вы все равно нашли бы только в могиле.

— Ты правду говоришь, старик?

— Клянусь Святой Девой, сама королева не смогла бы теперь спасти вас! Судьи объявили приговор, и народ ждет казни. Не дрожите, будьте мужественны, вам предстоит суровая смерть, ищите утешение и силы в молитве и покаянии! Вас будут четвертовать…

Келья огласилась таким воплем, что сторож вздрогнул.

— Вы лжете! Вон отсюда! Вы лжете! — закричал Равальяк.

— Примите утешение господне, несчастный! Я до последней минуты буду с вами! Облегчите душу от тяжкого бремени.

— Так, негодяй изменил клятве и бросил меня?

— В чем заключалась эта клятва?

— На третью ночь после моего дела мне обещано было дать мешок с золотом и устроить так, чтобы я смог бежать. Так вы говорите, народ стережет меня?

— Верьте мне, вы уже в руках палача. Кто же дал вам такую лживую клятву?

— Кончини и Элеонора Галигай клялись мне в этом! Они — мои сообщники. И если меня ждет казнь, то на помосте мы должны стоять вместе!

Сторож дрожал от страха…

— Несчастный! Вы потеряли рассудок, — сказал патер Лаврентий.

Равальяк насмешливо расхохотался.

— Уж не заодно ли вы с ними, — сказал он, — вы, верно, сговорившись, решили выдать меня за сумасшедшего? Я в полном уме, как и вы сами!

— Так расскажите мне все. Патеру Лаврентию вы можете довериться.

— Поклянитесь, что никогда, пока я жив, вы никому не откроете тайны моей исповеди?

— Клянусь!

— Если меня казнят, вы отомстите им за предательство. Я дрожу от бешенства при одной мысли об этих людях. Кончини и Элеонора Галигай подкупили меня, чтобы я убил короля. Они поклялись на распятии вознаградить меня и дать возможность уехать морем. Они подогревали во мне ненависть и ручались, что я получу отпущение своих грехов!

— То, что я слышу — ужасно, и я едва верю, — сказал патер Лаврентий, — но вы ведь не станете усугублять свою вину в последние часы вашей жизни. Этим вы уже ничего не измените в своей судьбе.

— Плохо им будет, если они отдадут меня в руки палача! Тогда и их будут четвертовать, потому что я громко назову их своими сообщниками. Народ и их бросит ко мне на эшафот! — отчаянно прокричал Равальяк.

За стеной Пьер Верно понял, что слушать больше нечего. Патер Лаврентий начал увещевать арестанта и склонять к раскаянию.

Выйдя из камеры, старик постоял несколько минут в раздумье, не зная, передавать ли маршалу Кончини слышанное. Пьер Верно помнил, что ему приказано передавать все до последнего слова, но он боялся оскорбить маршала, повторив слова Равальяка.

Послушание, однако, взяло верх, и старик отправился к Кончини.

Маршал велел сейчас же впустить его к себе в кабинет, где разговаривал в это время с Элеонорой.

Пьер Верно почтительно извинился, робко ссылаясь на то, что передает не свои слова, а слова арестанта, и подробно повторил разговор Равальяка с патером.

Кончини и Элеонора отлично умели скрывать свои чувства и только украдкой переглянулись, дослушав рассказ сторожа до конца.

— Благодарю вас, Пьер Верно, — сказал маршал, когда он кончил. — На днях вы получите обещанное вознаграждение. Этот убийца, сумасшедший, бесстыдный негодяй надеется спастись, придумывая себе сообщников. Продолжайте хорошенько стеречь его. Я верю, что почтенному патеру удастся смягчить его зачерствевшую душу и привести к полному раскаянию.

— Идите скорей, — прибавила Элеонора, — и ни на минуту не оставляйте арестанта.

Старик, низко кланяясь, обещал исполнить все, еще раз попросил милостиво простить его и ушел в ратушу.

— Кончини, — тихо и серьезно сказала Элеонора, — этот сторож и патер Лаврентий могут быть нам опасны…

— Скажите лучше, что они могут быть опасны королеве и нам, Элеонора! Но, будьте покойны, они не заговорят, — ответил маршал.

IV. ТАИНСТВЕННАЯ СВАДЬБА

Была темная душистая майская ночь. Среди низко нависших туч временами сверкала молния.

Предместье Сен-Дени, теперь совершенно слившееся с городом и состоящее из прекрасных улиц, было пока еще мало заселено. Дома, большей частью небольшие, окружали садики, обнесенные невысокой изгородью.

По узкой улице торопливо шел какой-то человек, и лишь при блеске молнии можно было увидеть на нем мушкетерский мундир. Навстречу ему несся чудесный аромат цветущей сирени, вдали, в кустах, щелкал соловей. Но мушкетер, видимо, ничего этого не замечал и внимательно вглядывался в темноту, стараясь сориентироваться на дороге.

— Застава будет дальше, — пробормотал он, останавливаясь. — Маркиз говорил, что церковь Св. Флорентина стоит поодаль, на маленькой площади, но в этой темноте ничего не увидишь, нигде ни огонька, ни одной живой души. Вот и полночь, — прибавил он, прислушиваясь к бою часов, доносившемуся с городской колокольни, — а я никак не доберусь до места.

В эту минуту ярко блеснула молния.

— Вот кстати! — вскричал он, — теперь я вижу церковь! Мушкетер свернул в узенькую боковую улицу и вскоре вышел на площадь с церковью Св. Флорентина. Портал и стрельчатые окна были слабо освещены, по глубокой тишине вокруг трудно было предположить, что в церкви готовится какой-нибудь торжественный обряд.

Мушкетер вошел, и тот час же из темного угла церкви к нему направилась какая-то высокая фигура.

— Звонарь церкви Св. Флорентина имеет честь просить в церковь монсеньера Луиджи, графа Фернезе, — с почтением произнес он.

Мушкетер, которого товарищи называли Каноником, поблагодарил кивком головы и последовал за звонарем.

Слабый свет свечей боролся с тенью от колонн, пахло ладаном. Каноник беспокойно оглядывался по сторонам. Его шаги по плитам гулко отзывались под сводами церкви, смешавшись со стуком колес подъезжающей кареты.

Через минуту дверь отворилась и звонарь ввел даму в черном под вуалью. Казалось, что она больна или очень слаба, потому что звонарь вынужден был поддерживать ее. На руках она держала что-то завернутое в шелковое одеяло. По фигуре видно было, что это очень молодая особа. Когда звонарь подвел ее к стулу у алтаря, она вздрогнула от неожиданности, заметив мушкетера, который весьма церемонно поклонился ей. Между тем стеклянная дверь еще раз отворилась, и в церковь вошел маркиз. Он почти одновременно с дамой совершил обычную короткую молитву. Звонарь исчез за алтарем, вероятно, сказать священнику, что все готово к началу обряда. Маркиз, стоявший в нескольких шагах от дамы, слышал ее тихое рыдание. Красивое лицо его было очень бледно. Видимо страшная борьба происходила в душе этого человека. Он старался побороть в себе глубокую скорбь и сдержать наворачивавшиеся на глаза слезы.

Высокий священник лет сорока вышел к алтарю и, склонив голову, начал молиться. Дама с трудом встала. Звонарь подошел к ней, шепнул несколько слов и взял то, что она держала на руках. Дама откинула дрожащими руками вуаль. Каноник сознался в душе, что никогда еще не видел такого прелестного личика. Несмотря на болезненную бледность щек и печаль больших черных глаз, в облике молодой женщины была какая-то неотразимая прелесть. Художник смело мог бы рисовать с нее кающуюся Магдалину. На длинных опущенных ресницах дрожали слезы, черные волосы красиво обрамляли высокий лоб, полные алые губы слегка дрожали.

Священник взглядом пригласил их подойти. Звонарь встал несколько позади и откинул шелковое покрывало, под которым обнаружилось маленькое прелестное дитя. Когда Каноник подошел ближе к ступеням, священник важно и почтительно поклонился ему.

— Мы собрались здесь, чтобы совершить двойной обряд, — начал он. — Надо узаконить ребенка, мальчика. Исполняя свой долг, я спрашиваю вас, Магдалена Гриф-фон, согласны ли вы неизменно принадлежать маркизу Эжену де Монфору, стоящему подле вас? Если вы добровольно отдаете ему свою руку, отвечайте мне громко и ясно: да.

Женщина подняла голову, по-видимому, собираясь с силами, и громко ответила:

— Да, я согласна неизменно принадлежать маркизу Эжену де Монфору.

Священник обратился с тем же вопросом к мушкетеру, и тот ответил утвердительно. Каноник, замерев, внимательно прислушивался к каждому слову.

— Маркиз де Монфор, — спросил священник, кончив обряд венчания, — какое имя Вы хотите дать мальчику, который теперь принадлежит к вашей фамилии и имеет право на ваш герб?

— Он родился в день Святого Эстоми, так пусть ему дадут это имя, — ответил мушкетер.

Дитя записали в церковную книгу под именем Эстоми де Монфор. Магдалена Гриффон опять взяла его на руки и с невыразимой горячей любовью прижала к сердцу.

— Я должен сообщить новобрачным, — сказал священник, совершив заключительную молитву и спускаясь со ступеней алтаря, — что разрешение из Рима получено, и заключенный брак может быть снова расторгнут, как только этого пожелают обе стороны. Признано, что нужно было только дать имя ребенку, затем родители могут указать какую-нибудь незначительную причину и требовать развода.

Он поклонился маркизу, Канонику и едва стоявшей на ногах Магдалене, и также неслышно ушел за алтарь, как и появился оттуда.

Что значил этот брак, который через несколько дней собирались расторгнуть? Какие обстоятельства так жестоко разъединяли этих двух людей, только что так таинственно, в полночный час, соединенных перед Богом. Болезненный вид прекрасной Магдалены и полное страдания лицо маркиза ясно говорили о какой-то роковой неотвратимости. Что могло встать между этими двумя людьми, по-видимому, неизъяснимо любившими друг друга? Кто из них был виноват? Только не маркиз! Его благородной душе были чужды всякие обман и подлость.

Значит, виновата Магдалена Гриффон? С трепетом обнимая свое дитя, она боязливо оглянулась на свидетеля этой ночной сцены. Он отошел в сторону. Звонарь тоже на несколько минут удалился. Маркиз подошел к Магдалене, которая горячо прижала к груди ребенка.

— Я знаю, что вы хотите сделать, Эжен, — пылко сказала она. — Вы имеете полное право требовать того, что разрывает мне сердце.

— Магдалена, не осложняйте нашу разлуку, мы ведь пережили тяжелый час, — отвечал маркиз. — Бередя раны, вы только прибавляете себе страданий.

— Мне отрадно это, Эжен, я ведь ищу смерти! Вы благороднейший человек, а я несчастнейшее существо в мире! Я всегда буду смотреть на вас как на святого. Простимся же в последний раз, мы больше никогда, никогда не увидимся! Я чувствую, что смертью искуплю свою вину. Тогда, Эжен, помолитесь за мою бедную разбитую душу и простите несчастной Магдалене Гриффон то, что она вам сделала, она и так жестоко расплатилась за это.

— Я вам все прощаю, Магдалена, да сохранит вас Бог!

— Теперь, Эжен, возьмите дитя. Вы требуете этого, и я отрываю его от своего сердца, исполняя ваше желание, — прошептала бедняжка.

Слезы душили ее.

— Возьмите это сокровище, последний залог любви, но хорошенько спрячьте, — прибавила она с лихорадочным отчаянием в голосе и слезами в широко раскрытых глазах. — Может наступить момент, Эжен, когда материнская любовь перейдет всякие границы, и тогда я, как безумная, буду искать своё дитя, найду его и унесу. Это будет свидетельством того, что Магдалена Гриффон еще жива.

Слезы залили ее лицо. Звонарь поспешно подошел к маркизу, который взял ребенка у зашатавшейся Магдалены, и принял его на руки.

— Я вас провожу до кареты, вы больны и слабы, — сказал маркиз де Монфор Магдалене, почти теряющей сознание.

— Это последняя услуга, которую вы оказываете неблагодарной, — едва внятно прошептала она, опираясь на его руку.

Сцена была настолько драматичной, что даже звонарь, также мало понимавший, что происходило, как и Каноник, едва мог сдерживать волнение. Он держал дитя, а маркиз медленно вел силившуюся овладеть собой Магдалену к выходу. У паперти стояли две кареты, и у отворенной дверцы одной из них ожидал лакей. Маркиз с нежной заботливостью посадил даму в карету.

— Батист, — сказал он лакею, — смотри хорошенько за госпожой в дороге. Сейчас же как приедете, пошлите за старым доктором, припадок может повториться. Употребите все средства, чтобы помочь ей.

Лакей почтительно поклонился, захлопнул дверцу и вскочил на козлы. Через мгновение экипаж скрылся в ночной темноте. Маркиз вернулся в церковь и подошел к Канонику.

— Благодарю тебя за дружескую услугу, — сказал он, пожав ему руку. — Теперь все кончено, не будем никогда больше об этом вспоминать.

Друзья простились. Каноник пошел домой, а маркиз попросил звонаря отнести за ним дитя в карету.

Кучер, видимо, уже знал, куда ехать. Звонарь захлопнул дверцу, и лошади быстро помчались по темным улицам предместья. В церкви Св. Флорентина гасили свечи.

Было около двух часов ночи, когда карета остановилась у маленького домика с мезонином на улице Лаферронери.

На улице было тихо и пустынно. Неожиданно пошел дождь, крупными каплями орошая плиты мостовой. За темными окнами дома отсутствовали всякие признаки жизни. Маркиз приподнял и опустил дверной молоток. Его металлический звук гулко разнесся по безлюдной улице. Через несколько минут за дверью послышались тихие шаги и замелькал слабый свет.

— Кто стучится так поздно? — спросил ворчливый голос.

— Отворите, Ренарда, мне надо поговорить с вами, — вполголоса ответил мушкетер.

— Неужели… или я ошибаюсь… неужели это вы?

— Да, я — маркиз, не бойтесь, милая Ренарда, ничего не случилось особенного…

— Иисусе! — вскричала, отворяя дверь, старая луврская судомойка. — Да как же это вы ночью! После несчастья с нашим добрым королем, да погибнет убийца в геенне огненной, я всего боюсь.

Болтливая старуха впустила гостя, низко поклонилась ему и продолжала, тараща глаза:

— Святая Генофра! А на руках-то у вас… и ночью, ночью…

— Дитя, как видите, Ренарда, но заприте скорее дверь и пойдемте наверх. Мне надо поговорить с вами.

Судомойке было жаль, что не удалось вдоволь поахать и выразить свое удивление. Пришлось исполнять приказание маркиза. Она заперла дверь и со свечой в руке стала подниматься по старой крутой лестнице.

— Ступайте вперед, маркиз, — прошептала она, — только потихоньку идите, чтобы жильцы не услыхали да не выдумали чего-нибудь.

Мушкетер невольно посмеялся над старой Ренардой. Ее лицо с острым подбородком, обрамленное широкой оборкой большого ночного чепчика, выражало нетерпение и любопытство. Они вошли в комнату мезонина, где старуха жила одна после смерти мужа и сына.

Ренарда поспешно заперла дверь, поставила свечу на стол и опустила занавеси, точно боясь, как бы соседи не увидели у нее ночного посетителя.

— Господин маркиз, так что же случилось? — спросила она, глядя то на мушкетера, то на спавшее дитя.

— Не будьте любопытны, милая Ренарда. Я обращаюсь к вам с просьбой, поскольку всегда считал вас хорошей аккуратной женщиной.

— Да, это было моей единственной гордостью после смерти моего маленького Нарцисса! Ах, если бы вы видели этого ангела! Уж не знаю, на кого он был похож, только не на моего мужа. Да, это был настоящий ангел, оттого он так скоро и улетел на небо.

Она утерла крупные слезы.

— Все знаю, милая Ренарда, вы сто раз мне об этом рассказывали. Памятуя, как горячо вы любили свое умершее дитя и считая, что на вас можно положиться, я хочу обратиться к вам с просьбой.

— Пожалуйста, господин маркиз, вы ведь знаете, что за вас и за господина Милона я готова и в огонь, и в воду!

— Не возьмете ли вы этого мальчика на воспитание?

— Дитя… но подумайте, господин маркиз, что скажут люди? Мой муж ведь уже три года как умер, упокой его, Господи. Ничем нельзя было ему помочь, он умер от дьявольского искушения, от запоя. Между нами будет сказано, у него чуть ли не синее пламя изо рта пыхало.

— И это знаю, Ренарда. Согласны ли вы оставить у себя дитя?

— Ах, это такой же ангел, как и мой маленький Нарцисс! — сказала старуха, складывая руки и любуясь мальчиком. — Как он невинно спит! Крошечка ты моя. Да чей же это? — вдруг спросила она, недоверчиво посмотрев на мушкетера.

— Вы ведь одинаково не поверите, если я скажу, что это мое дитя, или дитя герцога де Монтобаня, или принца Конде…

— Да, это знатное дитя, видно по всему, — сказала Ренарда, сделав многозначительное лицо, — и по нежному личику, и по хорошеньким ручкам, и вот по этим дорогим кружевам вижу, что нельзя расспрашивать.

— Да, Ренарда, нельзя. Я вас попрошу даже сдерживать свой словоохотливый язык и не говорить, кто вам принес ребенка.

— О, я умею молчать, господин маркиз, вы еще меня не знаете!

— Ну, вот и увидим.

— Ангельчик ты мой! Как мне отказаться от такого хорошенького ребенка, он так напоминает мне моего Нарцисса. Ах, я буду нянчиться с ним, день и ночь буду отгонять мух от его миленького личика и прятать его здесь, как клад…

— Пожалуйста, сделайте это, моя добрая Ренарда, вам ничего худого от этого не будет.

— Я его буду звать Нарциссом, — сказала старуха, нежно взяв дитя на руки. — Не говорите о деньгах, господин маркиз, мне ничего не нужно, ведь я получаю отличное жалование.

— Если вы не возьмете этой помесячной платы, Ренарда, я не оставлю у вас мальчика! — отвечал мушкетер, положив на стол кошелек с деньгами. — За ним надо хорошо ухаживать и хорошо его одевать.

— Конечно, как знатное дитя. О, ему будет хорошо, как какому-нибудь маленькому принцу в Лувре!

— И не болтайте, Ренарда. Вы знаете, до меня все дойдет, я буду иногда навещать малыша.

— Милый ты мой… голубчик. Нарцисс мой крошечный! — говорила с радостным волнением старуха, звонко целуя зарумянившиеся от сна щечки малютки. — Ах, я уже чувствую, что буду крепко любить это дитя!

— Ну, я очень рад. Прощайте, однако же, Ренарда, — сказал мушкетер, подавая ей руку.

Она взяла свечу и проводила его вниз.

— Благодарю вас, господин маркиз, идите скорее, как бы мой маленький Нарцисс не проснулся! — сказала старуха, отпирая ему дверь.

Мушкетер ушел.

— У нее ребенку будет хорошо, — подумал Эжен де Монфор, садясь в карету.

V. ОБРАЗЦОВОЕ ИСКУССТВО ПАЛАЧА

На рассвете, 27 мая 1610 года, толпы народа со всех концов Парижа стекались на Гревскую площадь посмотреть на страшное зрелище. Самые любопытные спешили занять места получше. У домов стояли экипажи знати, крыши были плотно усеяны простолюдинами. Отряды швейцарцев едва сдерживали народ, оберегая пространство; которое должно было остаться свободным.

С Гревской площадью, где готовилась страшная казнь, были связаны самые жуткие воспоминания. Тут ручьями лилась кровь, пылали костры и смерть являлась во всевозможных видах, сопровождаемая такими изощренными мучениями, какие только человек способен был придумать! Тут по приказанию Екатерины Медичи умер на виселице благородный Брикемон, замучен мужественный Кавань только за то, что оба они были не одной с нею веры. Здесь по ее велению пытали и казнили графа Монтгомери, капитана шотландской гвардии, за то, что на турнире осколок его копья случайно попал в глаз королю. Не перечесть всех тех, кто пал на этом месте под топором палача.

Давка была страшная. Беспрестанно слышались испуганные крики и зов на помощь, но на это не обращали внимания. Толпа ждала казни Равальяка, убийцы короля.

Все взоры были обращены в сторону эшафота, который соорудили здесь минувшей ночью. Он представлял собой низенькие подмостки с железными кольцами посередине и привязанными к ним крепкими ремнями. Швейцарцы теснили народ подальше от этих подмостков и от дороги, которая вела сюда от запертых еще дверей ратуши. Пятеро помощников палача в красных рубашках и черных шароварах водили вокруг эшафота пять сильных лошадей, взнузданных веревочной уздой и взвивающихся на дыбы, точно демонстрируя свою силу перед тем, как разорвать Равальяка.

Именно это жуткое зрелище, невиданное уже несколько десятков лет, и привлекло народ на Гревскую площадь. Всем хотелось посмотреть на искусство молодого палача Филиппа Науре, о котором говорили, что он в течение нескольких дней до казни упражнялся на трупах самоубийц, проделывая с ними на своем дворе ужаснейшие вещи.

По толпе вдруг пробежал шепот, и все стали смотреть на окна ратуши.

— Теперь уже недолго, скоро начнут, — раздавалось со всех сторон, — вон, у окна, стоит итальянец, он распоряжается казнью.

Кончини — любимец королевы, он разговаривает со своим адъютантом и отдает ему приказания.

В эти минуты отворились широкие ворота ратуши, откуда выехали мушкетеры и стали по обе стороны дороги. Всем бросилась в глаза гигантская фигура Милона Арсского, возле которого стояли маркиз и Каноник.

— Идут, идут, — послышалось в толпе, затем наступила мертвая тишина.

Уныло зазвонили колокола, заглушённые вскоре боем барабанов. По распоряжению Кончини барабанщики шли впереди процессии. Маршал, разумеется, устроил все так не без оснований. Оглушительный барабанный бой не позволил бы расслышать человеческий голос.

Выход процессии несколько замедлился из-за того, что не могли доискаться Пьера Верно, старого тюремного сторожа. Его, наконец, нашли — мертвым в камере, рядом с той, где сидел Равальяк.

Когда об этом доложили маршалу Кончини и сказали, что возле трупа Пьера Верно лежала пустая бутылка из-под вина, которую принесли Равальяку, но тот отказался от нее, всемогущий итальянец не велел этого оглашать, чтобы не задерживать казнь. Он заметил, что со стариком вероятно сделался удар от не в меру выпитого вина.

Призвав затем еще раз Филиппа Нуаре, маршал дал ему какое-то приказание, которого тот, по-видимому, ожидал, потому что уверенно поклонился и показал тонкий крепкий шнурок из конского волоса.

Кончини велел процессии двигаться дальше.

За барабанщиками шел отряд солдат, которым велено было стоять у эшафота и после совершения казни сдерживать лошадей, предупредив тем самым возможное несчастье. Вслед за солдатами шли двое судей, потом Равальяк, скованный по рукам и ногам цепями, бряцание которых смешивалось с барабанным боем. При его появлении раздались бешенные крики, взметнулись руки, сжатые в кулаки.

Равальяк обвел презрительным взглядом толпу. Лицо у него было бледно, как у мертвеца, черные волосы коротко подстрижены на затылке, борода сбрита.

Справа от него шел, склонив голову, патер Лаврентий, захотевший до последней минуты оставаться при осужденном, слева — стройный, очень высокого роста палач.

Филиппу Нуаре было около тридцати лет. У него было продолговатое бесцветное лицо с выражением невозмутимого достоинства. От длинной черной бороды, падавшей до половины груди, он казался старше своих лет. Его высокая фигура в черном плаще и черном бархатном берете казалась на вид очень хрупкой, а между тем говорили, что он отличался удивительной силой. Рядом шли два его помощника.

Затем следовало человек десять монахов со сложенными в молитве руками и опущенными головами. Ряд солдат замыкал шествие. Мушкетеры остались у ратуши.

Народ был доволен, что убийца любимого короля не ушел от наказания. У эшафота барабанщики и солдаты остановились, а судьи, палач и священник взошли на подмостки. Затем помощники палача ввели преступника, который не оказывал ни малейшего сопротивления и как будто не страшился смерти.

Вдруг он изменился в лице, взглянув на окно ратуши. Там стоял маршал Кончини. Страшная злоба исказила лицо Равальяка, он вздрогнул и хотел оттолкнуть помощников палача, подойти к краю эшафота и громко обвинить в сообщничестве итальянца и его жену. Но при первом же звуке его голоса помощники палача, по знаку хозяина, повалили дрожавшего от злобы преступника.

Слова замерли у него на губах. Палач очень ловко, незаметно для народа, накинул ему на шею приготовленный шнурок из конского волоса и так быстро и крепко затянул, что через несколько секунд бешеные порывы тела превратились в предсмертные судороги. Он захрипел, и все было кончено. Помощники палача привязали к железным кольцам эшафота уже безжизненное тело Равальяка. Но толпа не знала этого и, затаив дыхание, ждала. Старый патер Лаврентий, с ужасом смотревший на все это, опустился на колени и стал молиться.

Между тем на край эшафота ступил один из судей и громко зачитал приговор:

«Мы, Мария, регентша Франции, от имени малолетнего короля Людовика XIII, совместно с нашими министрами, признали правильным и приказали предать палачу и казнить четвертованием на открытой площади убийцу короля — Франсуа Равальяка».

Следовало число, месяц, год, указание на собственную подпись королевы и королевскую печать. Судья передал бумагу палачу, мельком взглянувшему на подписи королевы, герцога д’Эпернона и Кончини.

Затем помощники палача подвели лошадей к самому эшафоту и закинули на него веревки, соединенные с упряжью.

Филипп Нуаре дал знак, помощники быстро привязали веревки к ремням, затянутым вокруг шеи, рук и ног Равальяка. Палач взял бич и громко щелкнул им. Помощники выпустили из рук поводья, бешеные животные взвились на дыбы и изо всей силы рванулись в разные стороны. Раздался громкий продолжительный крик.

Женщины, стоявшие в толпе, не ожидали такой ужасающей картины. Увидев как лошади, сейчас же схваченные солдатами, тащили за собой на веревках оторванные руки, ноги и голову преступника, они закричали и закрыли лица руками. Даже мужчины не могли без содрогания смотреть на это. Доски эшафота обагрились алой кровью казненного.

Некоторые из мужчин и женщин подошли и подставили платки под стекавшую кровь убийцы короля.

Опять забили барабаны. Судьи, монахи и палач покинули площадь, предоставив помощникам сложить обезображенные останки в черный ящик, который после заката солнца без молитвы и отпевания должны были опустить в яму, вырытую в особом углу у ограды кладбища.

VI. АННА АВСТРИЙСКАЯ

— Их величества уже уехали из Лувра? — спросил принц Генрих Конде у любимца молодого короля графа Люиня, встретив его в приемной Людовика XIII.

— Король садится в экипаж, — ответил де Люинь.

— А наша молодая прекрасная королева?

— Герцогиня де Шеврез передала сейчас, что ее величество одевается.

— Так надо поторопиться, граф! Поедемте вместе в моей карете!

— Очень благодарен, ваше высочество.

Они пошли через анфиладу комнат в галерею, где наблюдалось оживленное движение камергеров и придворных дам. Лакеи с дорогими шубами и шалями в руках бежали к стоявшим у подъезда экипажам.

— Многое изменилось за эти пять лет после смерти короля Генриха, — сказал принц Конде. — Подумайте только, как его скоро забыли, граф!

— Только здесь, в этом дворце, ваше высочество, — отвечал де Люинь.

— Припоминаете, как скоро королева-мать снова повеселела и как радостно вступила на трон единодержавной правительницей!

Они вышли из подъезда, и принц повыше поднял воротник широкого плаща. Стоял довольно холодный январский вечер.

— Желанная цель наконец достигнута, — промолвил, понизив голос, граф де Люинь.

Они сели в карету принца Конде.

— Во дворец маршала Кончини, — сказал принц кучеру и продолжал, когда экипаж тронулся: — Я приношу жертву, принимая приглашение на этот вечер. Терпеть не могу этого итальянца, любимца королевы-матери, которого она сделала маркизом д’Анкр! С вами, граф, я могу быть откровенным, мне очень неприятен надменный и властолюбивый Кончини!

— Я с вами согласен, ваше высочество! Если бы не желание короля, я ни за что не переступил бы порог дома этого маршала, который так кичится своим положением, — отвечал де Люинь.

По его лицу было видно, как он ненавидит Кончини.

— После смерти короля Генриха он замечательно пошел в гору, в его стремительном взлете есть что-то загадочное.

Мне как-то не по себе при этом человеке и при его вечно улыбающейся супруге, о которой говорят, что она умеет колдовать и предсказывать. Королеву-мать она действительно как будто приворожила. Но молодая королева, Анна Австрийская, насколько я заметил, недолюбливает ее. Но вот мы и приехали!

— Да, Кончини не скрывает богатств, которые нажил путем своего управления! Обратите внимание, ваше высочество, как пышно здесь принимают сегодня молодых и как стараются ослепить их блеском, и взгляните, как в то же время мрачно глядит на все это народ, спеша пройти мимо.

— Это они от холода жмутся, — презрительно отвечал Генрих Конде. — Маршал принимает все меры к тому, чтобы сделать народ счастливым и довольным.

В это время лакей отворил дверцу кареты, и разговор оборвался. Подъезд дворца Кончини, маркиза д’Анкр, был ярко освещен. В огромной передней толпились лакеи в богатых ливреях с гербами своего могущественного повелителя. В следующей затем огромной комнате собралось множество офицеров и придворных. В полукруге между широкими мраморными лестницами, которые вели в парадные комнаты, высоко бил ароматный фонтан. При взгляде на цветы и плоды тропических растений, забывалось, что на дворе зима и ледяная стужа.

С галереи живописными складками свешивались богато расшитые драпировки с гербами королевы-матери, короля и молодой королевы Анны Австрийской. Стены украшали превосходные фрески работы лучших художников.

Но всего великолепнее был зал для приема гостей, куда следовало проходить через пышно убранную комнату, разделенную на две половины — для дам и для мужчин. Кончини, любивший польстить, назвал ее «залом королевы». Но в то же время, чтобы польстить и себе и показать свое высокое положение, следующую за ним овальную комнату назвал «ротондой маршала» и отделал ее с не меньшим великолепием.

Вдоль стен зала королевы располагались полузакрытые с большим вкусом драпированные малиновым шелком ниши в виде палаток, в которых гости могли отдыхать от ослепительного блеска зала. Свечи канделябров прикрывались здесь матовыми пунцовыми колпачками, что придавало освещению более мягкий тон. С четырех углов зала можно было пройти в буфеты, где на убранных цветами столах стояли всевозможные фрукты, конфеты и вино.

Кончини и Элеонора встречали гостей перед главным залом. Для каждого у них была припасена приветливая улыбка, соответствующее случаю слово. Они одинаково любезно говорили и с герцогиней Сюлли, и с принцессой Монморанси, и с графом де Люинем, и с принцем Конде, и со своим сообщником герцогом д’Эперноном.

Большой зал был уже полон гостей. Ждали обещавший приехать Двор. Наконец заиграли торжественные рожки. Придворные кавалеры и дамы стали полукругом. Приехали молодые — король Людовик, несколько недель тому обвенчавшийся в Бордо с Анной Австрийской, инфантой Испании. Кончили и Элеонора, выказывая глубокое почтение, проводили королевскую чету в зал. За ними следовали несколько флигель-адъютантов, герцоги де Сюлли и де Бриссак, за пятнадцатилетней королевой — герцогиня де Шеврез, маркиз д’Алансон и приехавшая с ней из Испании ее первая приближенная донна Эстебанья.

Людовик был ровесником Анны Австрийской. По его несколько угрюмому и недовольному лицу видно было, что он тяготится празднествами, Анна Австрийская, напротив, сияла счастьем и радостью. Ее стройная, нежная фигура и прелестное личико, казалось, несли с собой свежее благоухание весеннего утра. От нее веяло такой милой невинностью, словно от едва раскрывшегося розового бутона. Она так мило и непринужденно улыбалась, не нарушая при этом установленного этикета, который так строго соблюдался в то время при испанском Дворе, что очаровала положительно всех.

В ее черных волосах, природными локонами падавших на белые плечи, сверкала бриллиантовая диадема. Розовое атласное платье, убранное спереди белыми розами, мягко облегало ее хрупкую фигуру. Открытый лиф, отделанный белым кружевом, позволял любоваться прелестной шеей. Прозрачная белая вуаль воздушными волнами ниспадала из-под диадемы на плечи и спину, придавая таинственное очарование всему ее облику. Из-под платья видны были крошечные розовые атласные башмачки, в руках, обтянутых белыми перчатками, юная королева держала маленький розовый веер. Ее темные блестящие глаза сияли счастьем и надеждой. Она еще не знала, что ее ожидает при пышном расточительном французском Дворе, не подозревала, с каким замкнутым и необщительным человеком была отныне связана и что впоследствии он сделается еще мрачнее и подозрительнее. Ей еще неведомы были ни светлые, ни темные стороны души короля.

Марии Медичи пока не было в зале. Она хотела войти последней, чтобы ясно показать, кто в государстве первый, и заставить сына и его супругу почтительно кланяться ей.

О, королева-мать не упускала ни одного случая подчеркнуть, что власть пока еще в ее руках, хотя король Людовик был уже объявлен имеющим право голоса при решении государственных дел. Недаром же она всем пожертвовала для достижения своих честолюбивых замыслов.

Нарядные гости низко поклонились королю, вошедшему под руку с Анной Австрийской, и все признали, что молодая королева была очаровательной и олицетворяла собой истинную женственность. Но в глубине зала, возле приглашенного на вечер Каноника, стоял юноша, испытывавший к ней нечто большее. В этот день он уже второй раз видел молоденькую королеву, этот прелестный южный бутон, и готов был упасть перед ней на колени и целовать край ее платья.

Каноник заметил восторг молодого человека по его сияющему лицу.

— Наша юная королева действительно очень хороша, — тихо сказал он. — Вы, кажется, приехали в Париж вместе с королевским свадебным поездом, виконт д’Альби?

— Несколькими днями позже, — машинально отвечал виконт, не сводя глаз с Анны Австрийской, любезно разговаривавшей с окружавшими ее дамами.

— Вы из Беарна, значит, имели случай видеть королеву до свадьбы?

— Как же, — отвечал Этьен д’Альби, — в первый раз я увидел ее величество в По, где граф де Люинь приветствовал ее от имени короля, чтобы сопровождать в Бордо для бракосочетания. О, это были незабываемые для моего родного города дни!

— А теперь хотите остаться в Париже?

— Я думаю поступить в мушкетеры и добиться славы, — отвечал молодой беарнец.

Глаза его сверкали. Ему было лет двадцать с небольшим. Мужественная высокая фигура и свежий цвет лица свидетельствовали, что он еще был не знаком с шумной, бурной жизнью больших городов. Маленькие черные усы красиво оттеняли губы, темные глаза смотрели открыто и прямодушно.

— Так мы будем с вами товарищами, виконт, — сказал с улыбкой Каноник.

— Почту за честь и удовольствие быть вашим товарищем, граф Фернезе, — отвечал Этьен д’Альби.

Разговор прервался громкими звуками рожков. В зал входила королева-мать. В ее свите были маркиза де Вернейль, верная ученица и шпионка Элеоноры, гладко выбритый подвижный маркиз де Шале и важный Арман Ришелье, которому Кончини дал место на государственной службе, а Мария Медичи сделала его своим милостынераздавателем.

Мария Медичи была в палевом атласном платье, длинный шлейф которого несли два пажа. Несмотря на свои сорок два года, она все еще была прежней величественной красавицей. Лицо ее выражало лишь гордость и холодность, а улыбка на нем появлялась лишь для того, чтобы показать, что при всем своем могуществе она может быть любезной и милостивой.

Элеонора и ее муж встретили Людовика и Анну Австрийскую на верхней ступени лестницы, а для встречи Марии Медичи сошли вниз, потому что она была настоящей королевой, управляющей от имени Людовика XIII. Он охотно возлагал на нее заботы и тяготы правления, занимаясь в основном охотой или предаваясь уединению. Мать дала ему прелестную молоденькую жену, стараясь окружить его всевозможными развлечениями, чтобы отлучить от управления государством.

Мария Медичи холодно ответила на поклон сына, поцеловавшего ей руку, и слегка прикоснулась губами ко лбу поклонившейся ей Анны Австрийской.

Граф де Люинь, скрестив руки на груди, стоял поодаль у одной из ниш и, нахмурясь, смотрел на эту сцену. Любимец молодого короля тоже жаждал власти и ждал только времени, когда Людовик XIII сам возьмется за управление государством и откажется от услуг ненавистного Кончини. Де Люинь терпеть не мог маршала и его жену, но видел, что еще не настал час их свержения.

Пока Мария Медичи благосклонно разговаривала с Людовиком и Анной Австрийской, маршал подошел к виконту д’Альби, которого отец в письме горячо поручал его покровительству.

— В мушкетерском полку нет ни одной вакансии, любезный виконт, — сказал ему Кончини, — но вы мне нравитесь, и я хотел бы показать вашему почтенному отцу, что такие услуги, которые он оказал Франции на войне, не забываются Двором. Пойдемте со мной к ее величеству королеве-матери. Я устрою для вас аудиенцию, которая устранит всякие затруднения на вашем пути. Представители самых старинных фамилий добиваются чести служить в королевских мушкетерах. Надеюсь, что в вас я буду иметь особенно достойного и преданного мне офицера.

— Постараюсь всеми силами доказать мою признательность за вашу доброту, — отвечал Этьен.

Через минуту он стоял перед королевой-матерью и Анной Австрийской. Молоденькая королева, по-видимому, узнала его, и ее прелестное личико озарилось улыбкой.

— Маркиз, вероятно, хочет воспользоваться случаем представить нам кого-нибудь из своих гостей, заслуживших его особенное расположение, — сказала Мария Медичи, обращаясь частью к Анне Австрийской, частью к Кончини.

— Ваши величества без сомнения помнят почтенного графа д’Альби, отличившегося многими геройскими подвигами при его величестве покойном короле, — сказал маршал. — Смею представить сына его, виконта д’Альби!

— Я помню вашего отца, — отвечала Мария Медичи. — Он, я слышала, приехал в Париж с его величеством покойным королем из Беарна и всегда был ему верен. Жив еще ваш отец?

— Он уже стар и слаб и не выезжает из своего имения в По, — отвечал Этьен, твердо выдерживая пытливый взгляд королевы-матери. Я должен заменить его и в свою очередь заслужить славу, которой удостоились мои предки.

— Вы имеете надежного ходатая в лице маршала, виконт, с чего же вы хотите начать свою карьеру?

— Я повторю просьбу, с которой несколько недель тому обращался к ее величеству королеве: принять меня в мушкетерский полк, — смело отвечал Этьен, скромно взглянув при этом на Анну Австрийскую.

— Я обещала виконту исполнить его просьбу, ваше величество, — сказала молодая королева. — Это первая моя просьба к вам. Виконт и еще несколько дворян встретили меня в По в качестве представителей прекрасного Беарна. Он стал победителем в турнире, данном в мою честь, и, получив этим право на исполнение какого-либо желания, просил меня о том, что сейчас повторил вам.

— Мы очень рады, что можем исполнить его желание, — отвечала Мария Медичи. — Вы заручились отличными ходатаями, виконт, и получите то, чего желаете. Маршал пришлет вам завтра с капитаном мушкетеров шпагу и зачислит вас на службу при Луврском дворце. Это быстро выдвинет вас вперед. Желаем вам счастья, виконт, и надеемся найти в вас храброго и верного офицера, когда нам понадобятся ваши услуги.

Этьен был в восхищении и поклонился сначала королевам, потом Кончини. Он видел, что перед ним действительно откроется блестящая карьера, если, следуя советам отца, он всегда будет оставаться благородным человеком и аккуратным исполнителем в делах службы.

Элеонора Галигай проводила королеву-мать и Анну Австрийскую в ротонду маршала, где стояло несколько тронов, а принц Конде, утомленный шумом, вошел в одну из ниш отдохнуть после духоты большого зала и сел на низенький диван у тонкой стены, отделявшей эту нишу от соседней.

Принц следил глазами за королем, который в это время проходил мимо со Сюлли. Вдруг он услышал голоса, доносившиеся из ниши рядом, и упомянутое кем-то имя Равальяка. Принц приподнялся и стал вслушиваться.

Кто смел упоминать имя преступника здесь, во дворце, когда настрого было запрещено называть даже улицу, на которой совершилось злодейство?

— Вы помните, герцог, что после смерти старого привратника один только патер Лаврентий знал тайну исповеди убийцы, но затем он внезапно скрылся из Парижа? — говорил женский голос.

— Я больше знаю, маркиза, — раздался другой осторожный голос, но все-таки настолько отчетливый, что принц ясно расслышал каждое слово. — Известный вам лакей маркиза д’Анкра, флорентиец, его зовут, кажется, Антонио, тогда еще сообщил, что патер, собираясь сесть на корабль в Гавре, случайно упал с моста в воду.

— Антонио опоздал на пять лет, герцог, его вероятно обмануло сходство: утонул совсем другой монах. Маркиз де Шале говорит, что вчера около полудня, возвращаясь в Лувр с прогулки за городом, он встретил патера Лаврентия на улице де ла Тур!

— И маркиза обмануло сходство?

— Нет, герцог.

— Так неужели… он жив?

— Жив и живет в мрачном домишке на улице де ла Тур у старухи-родственницы. Моей горничной посчастливилось сегодня отыскать его и узнать от старухи, что он пять лет провел за морем, но сильная тоска по родине заставила его вернуться сюда.

— Страшная новость, маркиза! Равальяк ведь во всем ему сознался… От маршала нельзя скрыть, что этот опасный патер Лаврентий, которого он считает умершим и забытым, жив и живет в Париже. Если он до сих пор ничего не выдал, так может выдать на исповеди, так как чувствует близость смерти.

— Для того-то я и пригласила вас сюда, чтобы предупредить.

— Сегодня же ночью надо принять меры! Маркиза, позвольте отвести вас в зал, я сейчас же передам маршалу то, что слышал от вас и за что искренне благодарю.

— Пойдемте, герцог, вашу руку…

Голоса смолкли. Принц Генрих Конде осторожно поднялся с дивана. Счастливый случай наконец открыл ему тайну, о существовании которой он смутно подозревал и раньше.

Отчего маршал Кончини боялся патера Лаврентия? Отчего он пять лет тому назад поручил своему лакею устранить его во время бегства? Что рассказал на исповеди Равальяк, чего они так боялись?

Принцу нужно было прежде всего узнать, кто из придворных разговаривал в соседней нише. Тихонько отодвинув край пунцовой портьеры, отделявшей нишу от зала, он прошептал:

— Маркиза де Вернейль и герцог д’Эпернон, который тогда ехал в карете с покойным королем. О, какое страшное подозрение! Клянусь всеми святыми, я должен разузнать о деле прежде, нежели покончат со стариком на улице де ла Тур. Маршал живо расправляется… Сегодня же ночью я должен с ним поговорить.

Генрих Конде незаметно отделился от блестящей толпы веселых гостей и, ни с кем не простившись, уехал из раззолоченого, залитого огнями дворца Кончини.

Между тем к самоуверенно улыбавшемуся любимцу королевы-матери поспешно подошел герцог д’Эпернон. Элеонора, побыв несколько минут с королевами, ушла опять в зал. Ее зоркий глаз тотчас заметил, что герцог хотел говорить с маршалом о чем-то особенно важном. Обыкновенно мерные, рассчитанные движения герцога сделались какими-то торопливыми, а взгляд тревожным.

Элеонора очень спокойно подошла к мужу, будто спросить о чем-нибудь насчет вечера.

— Надо скорее предупредить беду, — осторожно шепнул в это время подошедший д’Эпернон. — Лакей Антонио пять лет назад вытащил из воды в Гавре совсем не того патера…

— Не может быть, — сказала с холодной улыбкой Элеонора, — Антонио еще никогда не ошибался.

— Вам, верно, не так передали, — прошептал Кончини.

— И я так думал, но патер Лаврентий действительно жив… он живет в Париже!

— Надо сейчас же удостовериться в этом, — сказала Элеонора. — Пусть патера, похожего на Лаврентия, отвезут в Бастилию.

— Разумеется, там все откроется, — подтвердил д’Эпернон.

— Где живет этот патер, герцог? — шепотом спросил Кончини и прибавил, гордо вскинув голову: — У меня, кажется, есть для этого важного секретного дела очень надежный и преданный мушкетер…

— Патер Лаврентий живет на улице де ла Тур, у старухи родственницы.

— Виноват… одну минуту, — извинился маршал и, обратившись к стоявшему поодаль адъютанту, велел позвать виконта д’Альби.

— Этот беарнец приезжий здесь, — сказал он Элеоноре и д’Эпернону, — и, насколько я заметил, толковый малый. Вот он.

— Красивый здоровый провинциал, — заметил герцог с выражением превосходства.

— Любезный виконт, — очень приветливо сказал маршал, — герцог д’Эпернон, — Этьен поклонился герцогу, — будьте так добры, назовите виконту улицу и дом…

Герцог назвал, а Элеонора опять стала разыгрывать роль любезной хозяйки и милостиво разговаривала с гостями.

— Вы уже считаетесь в числе мушкетеров, виконт, и вероятно горите нетерпением начать свою службу! Начните же ее сейчас: арестуйте патера Лаврентия от имени короля и отправьте его в Бастилию. Патера подозревают в том, что он пять лет тому назад отравил тюремного сторожа, чтобы освободить Равальяка. Ему удалось тогда скрыться, теперь он живет на улице де ла Тур. Мушкетер д’Альби сообщит мне, как он исполнил мое поручение.

Маршал сделал ему приветливый знак рукой. Этьен поклонился и вышел.

VII. ПАТЕР ЛАВРЕНТИЙ

— Слышали, кузина, опять стучат внизу, теперь уже погромче, чем в первый раз, — говорил маленький старичок лет семидесяти, сгорбленный и очень слабый на вид, подходя к двери соседней комнаты.

— Опять вы прерываете мне самый сладкий сон, Николай, — укоризненно отвечал женский голос, — какой вы беспокойный! Бог знает что вам все время слышится.

— Не сердитесь, Мариетта, — сказал старичок, — я еще не успел сомкнуть глаз, а уже два раза слышал стук, это, наверное, внизу.

— Уж слишком вы боитесь и тревожитесь, Николай! Я ровно ничего не слышу. Ступайте, спите! Долго ли вы еще будете проводить ночи без сна до рассвета? — вскричала кузина. Это совсем не дело. У вас, кажется, и лампа еще горит. Да, да, я вижу свет в двери.

Упреки и увещевания старухи вдруг перебил такой стук в дверь, что Мариетта привскочила на постели, а старичок вздрогнул всем телом.

— Святая Дева Мария! — пробормотал он. — Это мой последний час, они нашли меня, они до тех пор искали, пока, наконец, открыли мое убежище. Теперь я пропал…

Старик подошел к столу, на котором стояла лампа и лежал открытый рукописный молитвенник. Он закрыл книгу и хотел потушить свет. В эту минуту вышла из своей спальни в фантастическом ночном костюме встревоженная Мариетта.

— Ради бога, Николай, не тушите лампу, это только навлечет на нас большие подозрения. Ведь свет, наверное, уже давно заметили! — вскричала Мариетта, коренастая и еще довольно крепкая женщина лет шестидесяти. — Стойте тут, я посмотрю кто стучится!

Она подошла к окошку и отворив его, выглянула на улицу.

— Какой-то мужчина, — шепнула она старику, в ожидании стоявшему позади нее, — в отличном белом плаще. Что вам угодно, господин? — крикнула она.

— У вас здесь живет патер Лаврентий, мне нужно сию минуту видеть его, отворите!

При имени патер Лаврентий худенький дряхлый старичок чуть не упал на колени, а старая Мариетта сильно испугалась, но живо оправилась, поскольку всегда была энергична, как мужчина.

— Вы ошибаетесь, господин, здесь нет никакого патера! — вполголоса отвечала она.

— Не скрывайте! Говорите скорее, живет ли у вас какой-нибудь старик?

— Живет, господин, только его зовут Николай Орле.

— Так пустите меня к нему! Я должен сейчас же поговорить с ним. Скорей отворяйте, вам обоим грозит большая опасность.

— Наступил мой последний час, — жалобно сказал старик, держась за стол, чтобы не упасть.

— Нечего делать, Николай, я должна впустить его! Не выдавайте себя страхом. Садитесь и возьмите книгу, вот так, мне кажется этот знатный господин в шляпе с дорогим пером не хочет сделать вам никакого зла.

Мариетта взяла лампу, сошла вниз и отворила запертую на задвижку входную дверь. Незнакомец в белом плаще переступил порог.

— Не бойтесь, — шепнул он, — я не враг патера.

— Слава тебе, Господи. Пожалуйте, господин, — пригласила Мариетта и, светя незнакомцу, забыла запереть дверь.

Генрих Конде быстро взбежал по лестнице и вошел в комнату, где в боязливом ожидании сидел патер Лаврентий. Взглянув на его лицо, измученное болезнью, лишениями и страхом, принц почувствовал глубокое сострадание к старику.

Старушка широко раскрыла глаза, увидев богато расшитый костюм незнакомца, попросившего ее оставить их вдвоем. Она ушла к себе в спальню. Николай с изумлением смотрел на гостя, стараясь припомнить его. Принц взял стул, попросил старика сидеть и заглянул в книгу, лежавшую перед ним на столе.

— Я помешал вашей молитве, патер Лаврентий, — сказал он, — но вы не будете на меня сердиться, когда я скажу вам, что вы в большой опасности, и я пришел спасти вас.

— Скажите, пожалуйста, благородный господин, не кузен ли вы короля? Не благородный ли вы принц Генрих Конде? — спросил все еще дрожащим голосом старик.

— Не стану скрывать от вас, но вы должны быть со мной откровенны. Клянусь, вам не придется раскаяться! Вы — патер Лаврентий?

— Я чувствую доверие к вам, высокий принц. Да, я несчастный старый патер Лаврентий. В продолжение пяти лет я нигде не могу найти себе покоя. Я призывал смерть, но мне не хотелось умирать на чужой стороне, и я вернулся, чтобы закрыть глаза на родине!

— Вас увидели и узнали, патер Лаврентий. Вам здесь больше нельзя оставаться. Сегодня же ночью вы должны уйти, я дам вам приют гораздо безопаснее.

— Надо расстаться с кузиной… Господи, неужели я нигде не найду покоя? — жалобно промолвил он.

— Не беспокойтесь, я сам буду вашим защитником. Знаете ли вы герцога д’Эпернона?

— Нет, благородный принц, никогда не слыхал этого имени.

— А маркизу де Вернейль или маркиза де Шале?

— Да, маркиза знаю. О, теперь я все понял! Так это он проехал вчера мимо меня. Он выдаст меня страшному Кончини и безжалостной Элеоноре Галигай.

— В настоящую минуту уже выдал!

— Так я погиб! Итальянец-лакей, столкнувший в Гавре в воду другого несчастного патера, похожего на меня, придумает мне теперь какую-нибудь мучительную смерть…

— Нет, патер, вы под моим покровительством!

— Ах, высокий господин! Хоть вы и принц, но от Кончини и Элеоноры вам и себя самого не защитить!

— Может быть это и так, патер Лаврентий, поэтому будем очень осторожны. Никто не должен знать, что я вас нашел. Доверьтесь мне вполне, я не из любопытства пришел сюда. Равальяк, убийца короля, признался вам…

— Да, благородный принц, и за это признание меня и преследуют. Не понимаю, как узнал об этом Кончини! Я подозреваю, что нас подслушал тюремный сторож, его нашли утром в день казни отравленным в соседней камере.

— Так он и его убил…

— Мне с большим трудом удалось скрыться ночью после казни от сыщиков, которых он за мной послал. Я бежал пешком к морю, скрываясь от людей. Он напал на мой след и послал в погоню итальянца. В Гавре я упросил одного доброго капитана спрятать меня на своем корабле и переправить в другую страну. Когда мы вышли из гавани, до нас дошло известие, что утонул какой-то патер. Я догадался, что несчастного приняли за меня. Пять лет я прожил за морем.

— И вы надеялись, что больше вас не узнают, патер Лаврентий? Скажите мне, пожалуйста, что вам говорил убийца короля… или, быть может, вы связаны клятвой?

— Нет, благородный принц. Равальяк взял с меня слово молчать только до его смерти. Он все надеялся, что Кончини сдержит слово — даст ему возможность бежать. После его смерти я должен был отомстить за него…

— Отомстить за него. Так мое страшное предчувствие не обмануло меня! У него были сообщники?

— Я вам все скажу, благородный принц! Но ради всех святых, пожалейте меня и будьте осторожны! Не выдавайте того, что я вам скажу, это ужасная тайна, которая может стоить вам жизни!

В эту самую минуту со двора послышался голос, отдававший приказание, и двор осветился красноватым пламенем…

— Это что? — вскричал принц, и подошел к окну.

Во дворе стояли двое с факелами, а один молодой человек, которого принц видел на вечере у маршала, всходил на крыльцо…

— Черт возьми! — проворчал принц Конде, — они уже тут… живо расправляется этот Кончини…

— Вот теперь и вы погибли вместе со мной, высокий принц! — жалобно проговорил старик.

— Главная беда в том, что вы не успели передать мне признания Равальяка… Нет ли другого выхода из дома?

— Есть, пойдемте скорее!.. Сыщики уже на дворе, я слышу… Мы пойдем через спальню кузины и еще одну смежную комнату в ту часть дома, которая выходит на улицу… но уже поздно… сыщики идут по лестнице…

Принц быстро захлопнул дверь и запер на задвижку, потом, схватив за руку старика, увлек его за собой в комнату изумленной Мариетты.

Нельзя было терять ни минуты. Принц запер за собой и эту дверь. Патер Лаврентий дрожал всем телом.

— Они идут… — прошептал он. Старуха в испуге сложила руки.

— Святая Дева! Тогда все пропало!

— Здесь есть выход на улицу, — скороговоркой сказал принц Конде, — мы пройдем этим ходом.

— Невозможно, господин, эти комнаты не заняты, и дверь в них заперта на ключ! — вскричала старая Мариетта.

На лестнице между тем уже слышны были шаги сыщиков.

— Надо выломать эту дверь, больше ничего не остается, патер Лаврентий!

Принц налег плечом на дверь, она затрещала, но не поддалась. Мариетта стала помогать Генриху Конде. Дверь наконец с треском отворилась. Дорога была свободна.

— Ступайте, впустите их, — сказал герцог старухе. — Пока вы будете объяснять, что патера здесь нет, мы успеем выбраться на улицу.

Мариетта наскоро простилась со стариком, поклонилась принцу и, затворив за ним дверь, вышла в первую комнату.

— Я вам обязан спасением, благородный принц, — прошептал патер Лаврентий, идя за руку с Генрихом Конде по темным нежилым комнатам. — Благодаренье Господу, что он привел вас ко мне.

Они осторожно спустились по лестнице. Люди с факелами, стоявшие на дворе, не заметили, как старик с принцем вышли через открытую калитку на улицу.

Мариетта отворила дверь сыщикам. В комнату с легким поклоном вошел молодой красавец виконт д’Альби.

— Извините, что я беспокою вас ночью, — сказал он, — здесь должен быть патер Лаврентий.

— Вы ошибаетесь, господин. Здесь никогда не жил патер, а несколько дней тому гостил больной старичок, только его звали Николаем Орле.

— Вы правду говорите? — спросил Этьен.

— Посмотрите сами, господин. И зачем же вампонадобился патер? Святых отцов не требуют в такую позднюю пору. Или умирает кто-нибудь?

— Патера велено арестовать, — ответил молодой беарнец, пытливо оглядывая комнату.

— Арестовать… святая Мария! Что же он такое сделал?

— Его подозревают в отравлении тюремного сторожа.

— О, так вас обманули, господин! Благочестивый отец… и такой старик…

— Я должен исполнить данное мне приказание!

— Так обыщите и мою комнату, — сказала Мариетта, отворяя дверь в спальню.

Этьен вошел, но там никого не было. Возвратясь, он заметил на полу белую перчатку, поднял ее и увидел вышитые на краю буквы Г. К. под красивой короной.

Виконт спрятал ее в карман, простился со старой Мариеттой и ушел вместе с сыщиками.

VIII. ЧЕРНОЕ БРАТСТВО

В один из следующих вечеров маркиз и Каноник, закутанные в темные плащи, сворачивали с набережной Сены на длинную улицу Св. Доминика. Они миновали высокую старую ограду большого монастыря и подошли к той ее части, где теперь эспланада инвалидов.

— Мы подходим ко двору великого магистра, — вполголоса сказал Каноник. — Ты серьезно решил вступить в это тайное братство?

— Оно руководствуется высокими принципами. Ты сам состоишь его членом, помоги и мне вступить в него, — твердо отвечал маркиз. — Я готов исполнить все обеты, какие бы только на меня не возложили.

— В таком случае, я введу тебя в Черный зал, — тихо ответил Каноник, проходя с товарищем мимо ряда величественных домов, окутанных вечерними сумерками. По строгим правилам Черного братства я должен поручиться за тебя жизнью.

— Что за странное название, Каноник?

— Ты обещаешь не выдать?

— Я уже дал слово герцогу Вандому, рыцарю этого тайного ордена, — отвечал маркиз.

— Во дворце тебе объяснят цель и таинственные обряды общества. Само оно и его название заимствованы у германцев Саксонии. Членов его ты найдешь везде, во всех частях света. У нас, в Париже, насчитывается больше пяти сотен братьев ордена. К Черному братству принадлежат самые знатные и богатые лица. Но вот мы и пришли, справа — это дворец.

— Как! Да это, кажется, дворец герцога Генриха де Рогана?

— Он великий магистр ордена во Франции, — тихо отвечал Каноник, входя под своды полукруглой арки, где располагался главный вход в здание. По обе стороны дверей стояли громадные чугунные статуи предков дома Роган.

Каноник трижды ударил дверным молотком. Вслед за третьим ударом дверь неслышно отворилась. Седой привратник почтительно поклонился вошедшим и запер за ними дверь.

Мушкетеры очутились в круглой полуосвещенной комнате. Посередине был большой белый мраморный бассейн, вода в который била из ртов четырех крылатых драконов. Большие колонны вдоль стен были увиты плющом.

Глубокая тишина, мягкий полусвет и скромная обстановка производили торжественное впечатление. Чувствовалось, что входишь в какое-то таинственное место. И на маркиза эта обстановка произвела благоприятное впечатление. Он молча шел за Каноником, заметив, что позади колонн были лестницы, ведущие в верхние комнаты дворца. Но мушкетеры пошли не к этим лестницам, а к двери в глубине между ними.

Каноник вынул из кармана блестящий ключ и отпер дверь. Перед ними открылся широкий прямой коридор, также слабо освещенный сверху. В конце его свет был еще слабее, и следовавшие за ним комнаты казались вовсе нежилые.

Заперев за собой дверь, Каноник молча сделал товарищу знак идти за ним. В конце коридора несколько ступеней вниз вели к двери, едва различимой в темноте. Каноник отворил ее, и они вошли в ярко освещенную множеством настенных ламп комнату, обстановка которой не представляла собой ничего особенного. Она состояла из кресел темного дерева, таких же столов и нескольких старомодных шкафов. На полу был разостлан мягкий ковер. Это была приемная. Каноник попросил маркиза сесть и исчез за черной портьерой.

Прежде чем ввести читателя в зал тайного ордена, в который готовился вступить маркиз Эжен де Монфор, скажем, что это Черное братство не плод фантазии, а действительно существовавшее несколько десятков лет тайное общество дворян, имевшее широкое географическое распространение. Отдельные ветви его использовали свои особые знаки и обряды, но цель и правила у всех были одинаковы.

Парижское Черное братство собиралось в известные дни во дворце герцога де Рогана. Когда Каноник вошел в зал ордена, там уже сидело полукругом в креслах человек пятьсот его членов. Граф Фернезе низко поклонился, ему также молча ответили поклоном.

Заседание уже началось. Посреди комнаты за столом, накрытым черным, сидел великий магистр де Роган. Возле него рыцари — принц Лонгевиль и герцог Вандом. Перед ними стоял германский дворянин Йоган фон Губертсберг, только что высказавший жалобу на Элеонору Галигай, супругу маршала Кончини, обвинив ее в обмане колдовством. Он доказал членам общества, что алчная и честолюбивая доверенная королевы-матери морочит ее своим мнимым знанием тайных сил природы для того, чтобы держать королеву в руках. В заключение Губертсберг добавил, что принужден уехать на родину, в Саксонию, и просил руководителей ордена принять меры против этой бессовестной женщины, так как Черное братство обязано преследовать суеверие и обличать шарлатанов.

— Ваша жалоба будет рассмотрена, Йоган фон Губертсберг, — сказал великий магистр, отличавшийся от прочих блестящим черным крестом на черном бархатном камзоле. — Поезжайте с Богом и передайте членам Черного братства в вашем отечестве наш братский поклон. Мы, подобно им, будем продолжать наказывать порок и несправедливость и защищать добродетель! Не на одну Элеонору Галигай поступают к нам жалобы, — есть много тяжелых обвинений и в адрес ее супруга Кончини. Французское Черное братство могущественно и справедливо, оно накажет виновных, когда переполнится мера их проступков. Поезжайте с Богом.

Йоган фон Губертсберг поклонился и сел на место. Встал герцог Вандом.

— Граф Ла Вьевиль желает обратиться с жалобой к ордену Черного братства, — сказал он громким торжественным голосом.

Ла Вьевиль, еще молодой человек, подошел к столу.

— Я обвиняю графа Шарля де Люиня в позорном бесчестном поступке и оскорблении нравственности, — сказал он дрожащим от гнева голосом.

— На чем вы основываете свою жалобу, Ла Вьевиль? — спросил великий магистр.

— Недостойный любимец короля Людовика граф де Люинь опозорил мою сестру! Вот его письменное обещание жениться на ней, — сказал Ла Вьевиль и положил на стол бумагу.

На всех лицах выразилось удивление.

Де Люинь был другом детства молодого короля. Многие члены ордена знали, что король расположен к нему и что наедине они обращаются друг с другом запросто. Следовательно, жалоба заключала в себе много опасного.

— Положение не защитит виновного от наказания по нашим законам, граф Вьевиль, — сказал великий магистр. — Мы рассмотрим вашу жалобу, и если она справедлива, рано или поздно привлечем виновного к ответственности. Имейте только терпение, граф Вьевиль.

Когда граф сел на свое место, Каноник подошел к герцогу Вандому и вполголоса что-то сказал ему. Герцог поблагодарил его жестом и объявил, что принц Лонгевиль желает сделать важное заявление Черному братству. Каноник сел в предназначенное ему кресло. В зале наступила глубокая тишина.

— В стенах Парижа действует изверг, — начал принц Лонгевиль, — который вот уже несколько лет тайно и беспрепятственно обделывает свои дела. Он совершает самые ужасные преступления и вместо наказания получает богатые награды. С каждым разом он действует все смелее, а жалоб его несчастных жертв никто не слышит.

— Назовите его и представьте факты, принц, — сказал великий магистр.

— Этот изверг убил во Флоренции любовницу Кончини, потому что она мешала последнему. Отравил тюремного сторожа Пьера Верно и утопил в Гавре невинного патера Целестина. За каждое преступление его осыпали золотом и почестями.

Между присутствующими пробежал удивленный шепот.

— Его чародейств не перечесть, — продолжал принц. — Откупщик Думарин, подавший на него жалобу в парламент, также убит им!

— Скажите, кто он и где живет?

— Его зовут Антонио, и живет он во дворце маршала Кончини.

— Приближенный… протеже… — раздались негодующие голоса.

— Принц, вы говорите о приближенном министра. Это серьезная жалоба, тяжелое, ужасное обвинение. Есть ли у вас доказательства, подтверждающие злодейства этого Антонио?

— Добыть доказательства и проследить изверга — есть обязанность Черного братства! — вскричал принц. — Мы обличим и накажем негодяя!

— В силу данной мне власти, заявляю членам ордена, что они должны следить за этим доверенным министра и сообщать о его действиях, — сказал герцог де Роган.

Присутствующие поклонились.

— Заявление жалоб окончено, — продолжал герцог. — Объявляю господам членам Черного братства, что граф Фернезе предлагает принять в орден его друга маркиза Эжена де Монфора. Имеется ли что-нибудь препятствующее этому?

Все молчали.

— Заседание окончено, господа члены Черного братства, да будет Господь над вами! — торжественно сказал великий магистр.

Когда собравшиеся покинули зал через боковую дверь, граф Фернезе пригласил войти маркиза де Монфора. В зале оставались только трое рыцарей, сидевших за столом.

Маркиз поклонился, после чего Каноник также покинул зал. При совершении таинственного обряда вступления в орден мог присутствовать только великий магистр и сидевшие рядом с ним рыцари.

Эжен де Монфор, не теряя присущего ему достоинства, приблизился.

— Вы желаете вступить в Черное братство, маркиз? Согласны ли вы дать обеты, установленные законами ордена?

— Согласен. Скажите, в чем они состоят?

— Их три. Кроме того, вас подвергнут трем испытаниям. Вы должны отказаться от всех земных радостей, преодолевать в себе все страсти и не бояться смерти. Вот первая наша заповедь.

— Согласен исполнять ее, — отвечал маркиз.

— Вторая заповедь Черного братства запрещает жениться. Только испытав глубокое горе, человек способен исполнить этот обет.

— Я и на это готов. Пять лет тому назад я женился, а на днях получил развод, и никогда больше не женюсь.

— По третьей заповеди Черного братства вы обязаны строго исполнять приказания великого магистра ордена, быть скромным, мужественным и бесстрашным.

— И с этим требованием я согласен.

— По законам ордена через десять дней вы должны подвергнуться трем испытаниям. Таким образом вы будете иметь время для того, чтобы хорошо обдумать свое намерение, а мы — чтобы решить, можно ли принять вас. По истечении этого срока, маркиз Эжен де Монфор, мы дадим вам знать, и вы опять явитесь в этот зал. Подумайте, загляните в свою душу, чтобы спокойно и твердо встретить испытания, которым вас подвергнут. Когда вы будете посвящены в тайны Черного братства, возврат уже не возможен, вы до конца жизни будете принадлежать к нашей общине и только смерть освободит вас от принятых обетов.

— Десять дней я буду ждать вашего решения, — ответил маркиз, кланяясь.

Трое рыцарей также отдали поклон.

Эжен де Монфор вернулся в приемную, где его ожидал Каноник, и молча вышел с ним из дворца герцога де Рогана.

IX. ПОХИЩЕНИЕ РЕБЕНКА

Был день Святого Эстоми, воскресенье.

Под лучами февральского солнца таял снег на крышах и улицах, а к вечеру подул восточный ветер и все опять заледенело. Прохожие плотнее кутались в плащи и прибавляли шагу, торопясь домой. В восьмом часу какая-то женщина, закутанная в старый коричневый платок, торопливо свернула в узенькую мрачную улицу Лаферронери. Она старалась держаться более темной стороны и скользнула за угол как раз напротив домика, где жила придворная судомойка, говорунья Ренарда. В маленьком окошке наверху еще горел огонь, значит, хозяйка была дома.

Судя по тоненькой хрупкой фигурке, прятавшаяся за углом дома была молодой девушкой. Коричневый платок совершенно скрывал ее бледное лицо и лишь блестящие глаза внимательно следили за двигавшимся в освещенном окне силуэтом и за дверью, ведущей в дом.

— Там мое сокровище, — шептала она, — я не напрасно подслушивала и подсматривала столько времени. Вчера он был у судомойки. Мое дитя у нее. Я должна взять его у них. Я до тех пор не обрету покоя, пока моя дорогая крошка не будет у меня в объятиях. У меня все отнято, я все отдала. Но даже кающаяся грешница не может отказаться от всего на свете, каждое сердце требует привязанности. Последний бедняк имеет что-нибудь собственное! Ведь даже несчастный узник бережет паутину, которую паук свил в его келье! А я осталась только со своим раскаянием, горем и разбитой любовью. Будь справедлив, не сердись, Эжен! Я ведь тебя предупреждала в самую тяжелую минуту моей жизни, что не вынесу разлуки с ребенком. Теперь наступило время, о котором я тебе говорила, и я возьму свое дитя, унесу его, как воровка. Меня влечет сюда материнская любовь, и я готова голодать, мерзнуть на улице, быть нищей — только бы прижать его к своей груди! Проклинай меня, Эжен! Ты имеешь на это право, я была безумна, слепа и не заслужила твоей преданной любви, но ты не можешь запретить мне взять к себе свое родное дитя. Когда ты услышишь, что мать украла своего ребенка, тогда узнаешь, что Магдалена еще жива!

Магдалена плотно прижалась к настывшей каменной стене. Прохожие не замечали ее в темноте. Бедняжка, в одном платье, не чувствовала холода. Мать способна перенести больше, нежели кто-нибудь другой; для матери, которая стремится к своему ребенку, не существует ни препятствий, ни страха.

Любовь матери — святая любовь, самое высокое из всех чувств, чуждое всякого эгоизма, не требующее благодарности! Материнская любовь отдает все и ничего не просит для себя, она всем жертвует и великодушно прощает, когда дитя забывает о ней и скупится на взаимность. Мать, богата ли она, одевает ли свое дитя в шелка и бархат, или заворачивает его в лохмотья, — всегда Божья посланница. Она забывает все на свете и считает себя вполне вознагражденной, когда, склоняясь к своему малютке, глядит в его милые глазки, когда крошечные ручки тянутся к ней. Она отдает своему младенцу свой сон, свой хлеб, окружает его заботой, и, улыбаясь, раскрывает ему объятия, с упоением любуясь им.

Магдалена вздрогнула. Свет в окошке потух. Ренарда уходила, и вероятно, до полуночи пробудет в Лувре. Магдалена хотела воспользоваться этим временем. От волнения ей стало тяжело дышать, она не спускала глаз с двери домика.

Улица пустела с каждой минутой. Наконец Ренарда вышла из дома. Завернувшись в старый салоп, она почти бегом направилась кратчайшей дорогой к Лувру.

Магдалена тихо, как призрак, отошла от стены и огляделась. Ни на улице, ни в окнах домов она никого не заметила. Быстро перебежав дорогу, Магдалена уже собиралась скользнуть в дверь, как Ренарда вдруг торопливо вернулась к дому, и она едва успела спрятаться в глубокой дверной нише. Старуха не заметила ее и побежала наверх по лестнице. Отчего она вернулась?

Магдалена прислушалась. Ренарда забыла ключ в дверях и, будто предчувствуя беду, прибежала, чтобы спрятать его в углу, у двери, как обыкновенно делала.

Магдалена ясно слышала, как старуха положила ключ на пол. Подождав несколько минут и видя, что кругом все тихо, а Ренарда больше не возвращается, горя от нетерпения, она взбежала по ступеням старой скрипучей лестницы. Сердце ее сильно билось. Ведь уже пять лет прошло с тех пор, как у нее отняли ребенка, и ей так хотелось поскорее увидеть свое сокровище.

Каков-то теперь мой милый мальчик? Уже большой: и говорить, и бегать умеет. Сегодня день его рождения. Невыразимая радость охватила Магдалену при мысли, что ее ненаглядное дитя опять будет возле нее, у ее сердца. Наконец-то она снова прижмет его к своей груди.

Молодая женщина осторожно, в полной темноте, нашла дверь комнаты, потом опустилась на колени и ощупью начала, искать на полу ключ. Все уголки обыскала Магдалена, но ключа нигде не было. Ею уже начало овладевать беспокойство, как вдруг она почувствовала под рукой что-то холодное — ключ нашелся. Тихонько вскрикнув от радости, она осторожно вложила его в замок и тихо-тихо отворила дверь. Глаза ее, привыкшие к темноте, ясно разглядели комнату. Она увидела в углу большую широкую постель судомойки, а рядом — другую, маленькую. Магдалена почти задыхалась от лихорадочного волнения. Подкравшись к маленькой кроватке, она наклонилась. На белых подушках спал мальчик. Магдалена с восхищением прижала обе руки к груди. У него были роскошные белокурые волосы и черты лица так напоминавшие маркиза де Монфора, что у нее слезы выступили на глазах.

Долго стояла она перед малюткой, не решаясь взять его из теплой постельки. Ей стало страшно. У нее ничего не было, она, кроме любящего материнского сердца, ничего не могла дать своему малышу.

Протянув руки, чтобы взять ребенка, она вдруг почувствовала, что делает нехорошо, грешит, похищая мальчика. Необъяснимый страх охватил ее душу именно в эту минуту, когда она почти достигла желанной цели.

Какую будущность она готовит сыну? Много бурь и тяжелых часов придется ему пережить, разделяя ее участь. Под крылом отца, между тем, его жизнь могла бы сложиться благополучно и счастливо.

Тяжелая борьба происходила в сердце Магдалены… «Откажись от дитя, ради его же счастья!» — шептало ей чувство материнской любви, — «уйди, оставь его здесь! Если ты его оставишь, он навсегда потерян для тебя!» — шептал ей другой голос. «Никогда тебе не назвать его своим. Живя среди блеска и богатства, он никогда не спросит о матери, или будет стыдиться ее».

— Нет, этого не будет! — с внезапной решительностью прошептала Магдалена. — Ты научишься любить меня. И мне тоже нужно, чтобы меня кто-нибудь любил. Я не могу так жить. Матерь Божья видит мое исстрадавшееся сердце и простит меня. Я грешила, но я покаялась и до конца жизни буду каяться. Проклинай меня, Эжен, вырви из сердца последние остатки любви ко мне, но, право, я не в силах себя переломить. Мое дитя должно быть со мной.

Дрожа от радости и страха, Магдалена осторожно взяла из кроватки крепко спавшего мальчика и тихонько закутала в свой большой теплый платок. Он не проснулся, только пошевелился, как будто ему было неловко, но сон опять одолел его. Ему суждено было проснуться в незнакомой обстановке и увидеть возле себя чужую женщину с заплаканными глазами — свою родную мать.

Магдалена прижала малютку к сердцу, поправила платок и тихонько вышла из комнаты. Она прислушалась… внизу было тихо. Молодая женщина осторожно спустилась по узенькой крутой лестнице и вышла на улицу. Теперь она вне опасности. Редкие прохожие не обращали на нее внимания. Магдалена прошептала благодарственную молитву и исчезла в темноте ночи.

Не прошло и часа, как судомойка вернулась из Лувра. Невыразимый страх овладел ею, когда она увидела отворенную дверь своей комнаты.

— Иисусе! Мария! — вскричала она, и колени у нее задрожали.

Старуха, шатаясь, бросилась к кроватке мальчика и похолодела от ужаса. Она дрожащими руками стала перетряхивать его постельку, потом свою, звала своего Нарцисса, все напрасно — ее милое дитя кто-то унес.

Но кто? Когда?

Ренарда, как сумасшедшая, бросилась из комнаты и выбежала на улицу, надеясь отыскать и возвратить его.

X. ПРИЗРАК КОРОЛЯ

В большом сводчатом караульном зале Луврского дворца, внизу, возле передней, сидели в тот самый вечер четверо мушкетеров.

Милон Арсский еще раз налил вино в стаканы задумавшегося маркиза, Каноника и молодого виконта д’Альби.

— Рассказывайте дальше, беарнец! Чем же закончилось таинственное происшествие? — спросил он своим звучным голосом, который при необходимости мог быть истинно громовым. Каноник, прислонясь головой к высокой резной спинке стула, внимательно слушал д’Альби и пытливо смотрел на него.

— Вот посмотрите, господа! Я нашел эту перчатку на полу, — сказал Этьен, бросив ее на стол.

Каноник продолжал молчать, а маркиз де Монфор взял перчатку и стал рассматривать красивый вензель на ней. К нему подошел Милон.

— Княжеская корона! — вскричал он. — Сказать вам, кто был в ту ночь в бедном домике на улице де ла Тур?

— Говорите. Вы больше знакомы с Двором, нежели я, — сказал беарнец, — мне не отгадать имени.

И Каноник взглянул на вензель. По его гладко выбритому лицу скользнуло такое выражение, как будто и он догадался, кому принадлежала перчатка.

— Княжеская корона… перчатку потерял Генрих Конде, честное слово! — вскричал Милон. — У него было там какое-нибудь любовное свидание, ведь это дело известное.

— Но в таком случае его возлюбленная, вероятно, сквозь землю провалилась, потому что в убогой квартирке я нашел только одну старуху, которой принц наверно не стал бы признаваться в любви.

— Приберегите эту перчатку, виконт, — посоветовал маркиз, — и никому больше не рассказывайте, что нашли ее.

— Да разве я болтун? — рассердился Этьен. — Я считаю вас своими лучшими друзьями, потому и рассказал вам об этом происшествии и показал перчатку. Я даже не знал, чья она.

— Люблю беарнцев за прямоту! — перебил Милон, похлопав виконта по плечу и взяв свой стакан. — Вы мне по душе, виконт! Не сердитесь на моего друга маркиза, он говорил с добрым намерением. При Дворе нельзя болтать о том, что видишь и слышишь.

— В таком случае, благодарю за совет, — ответил Этьен и чокнулся с Милоном, потом с маркизом и слегка улыбавшимся Каноником.

— Ты его совсем с толку сбил, Эжен, — укоризненно сказал широкоплечий Милон изящному красивому маркизу. — Так вы нашли перчатку и ушли, ничего не добившись…

— Да, с обоими сыщиками, которых мне дал маршал, — продолжал Этьен. — Не успел я выйти на улицу, чтобы вернуться во дворец Кончини, как ко мне подбежал какой-то человек, итальянец по наружности. Запыхавшись, он объяснил, что является дворецким и доверенным маршала, и зовут его Антонио.

— Он, говорят, не итальянец, а грек, — поправил Каноник, впервые заговоривший за весь вечер.

— Черт с ним, кто бы он ни был, — пылко вскричал д’Альби, — Я ему показал, что я беарнец!

— Ого! Он вас оскорбил? — спросил, улыбаясь, Милон.

— Оскорбил? Лакей маршала? Ну, господин мушкетер, с каких это пор нас может оскорблять маршальская прислуга?

— Так он слишком близко подошел к вам, виконт?

— Уверен, что в другой раз ему не удастся это сделать!

— Будьте осторожнее, мой юный друг, — заметил маркиз, — этот Антонио — правая рука маршала, и вы благоразумнее поступили бы, не связываясь с ним.

— Виноват, маркиз. Вы очень знатного, высокого рода, но и себя я не слишком низко ставлю! Позволили бы вы какому-нибудь лакею маршала безнаказанно делать вам выговоры?

— Не думаю, разумеется, — улыбнулся маркиз.

— А вы, монсеньор? — обратился Этьен к Канонику. Тот дипломатично пожал плечами.

— Думать все можно, — сказал он, — но поступать надо осторожно и не нарываться самим на неприятности.

— Не слушайте их, д’Альби! — вскричал добродушный Милон, — рассказывайте. Что же позволил себе этот Антонио?

— Он подошел ко мне и спросил, нашел ли я патера Лаврентия. Я ответил, что нет. Он вдруг насмешливо говорит, что патеру, разумеется, не трудно было уйти от меня. Я спокойно пошел дальше, не обращая на него внимания. Негодяй не оставлял меня, с каждой минутой становясь все более дерзким. «Уж у меня патер не увернулся бы, — говорил он. — Только с вами могла случиться такая неудача!» Тут у меня терпение лопнуло. Мы подходили к каналу. Я схватил бездельника за шиворот. «Да я ведь только хотел сказать, что вы здесь ни с кем не знакомы, что вы беарнец!» — испуганно закричал он, ища что-то под плащом. «Ну, вот вы и познакомитесь с беарнцем!» — крикнул я и швырнул его в воду, прежде чем он успел выхватить кинжал.

— Ах, черт возьми, — рассмеялся Милон, — канал ведь выходит в Сену. Вы, пожалуй, отправили наглеца на тот свет!

— Уж не знаю, что с ним было дальше, — продолжал д’Альби. — Во всяком случае он славно выкупался в студеной воде и будет в другой раз знать, как надо разговаривать с мушкетерами.

— Вы мне все больше и больше нравитесь, д’Альби! — с восторгом вскричал Милон, пожимая руку новому товарищу, — и я так же поступил бы на вашем месте. Маркиз и Каноник рассуждают так, будто никогда в жизни никого не знакомили с лезвием своих шпаг, а я засвидетельствовать могу, что они никогда не спускали тем, кто становился им поперек дороги. Хе, хе! Достаточно назвать одно имя, чтобы маркиз тотчас переменился. Ну, что бы ты сделал, если бы тебе пришлось иметь дело с графом де Люинем?

Эжен де Монфор сразу нахмурился.

— К чему это ты заговорил о графе? — серьезно спросил он.

— Я, разумеется, не знаю, что у тебя с ним было, — отвечал Милон, — ты ведь такой же скрытный, как наш политик Каноник. Я хочу только сказать, что при случае ты точно так же обошелся бы с ним, как д’Альби с Антонио!

— Очень может быть, — сказал маркиз, — но мне кажется, с маршалом опасно иметь дело.

— Ну, а я все-таки от души готов помочь беарнцу! Не хватало еще, чтобы всякий вздумал указывать мушкетерам, — вскричал Милон, сильно ударив кулаком по столу.

— Я с тобой согласен, — подтвердил маркиз.

— И я ни на минуту не задумаюсь предложить свое содействие виконту д’Альби, если понадобится поддержать честь мушкетеров! — вскричал Каноник.

— Благодарю вас, господа! Если мы будем дружно делить и радость, и горе, для нас не будет ни опасностей, ни препятствий! — сказал виконт, поднимая стакан.

— Клянусь честью, он говорит правду! Чокнемся, господа! Будем братьями по оружию! Виконт д’Альби станет четвертым в нашем союзе. Будем все четверо действовать, как один, — на жизнь и на смерть!

Они чокнулись и выпили.

В ту самую минуту, когда д’Альби прощался с друзьями, чтобы идти дежурить в галерее, стеклянная дверь отворилась и в комнату вошла Ренарда. Она, очевидно, явилась с каким-то важным и тревожным известием, потому что лицо ее было очень бледно, а волосы, против обыкновения, растрепаны. Д’Альби, подходивший в это время к двери, заметил, как старуха сделала выразительный знак маркизу.

Милон и Каноник, искоса взглянувшие на Ренарду, остались за столом, а маркиз быстро подошел к ней.

Она задыхалась от волнения и с отчаянием всплеснула руками.

— О, господи, какая беда! — прошептала она дрожащим от страха голосом. — Да не смотрите на меня так, господин маркиз! Этого я не переживу. Мой ангел… мое сокровище, мой Нарцисс!

— Да в чем дело, Ренарда? — тихо спросил маркиз.

— Ах, смерть моя! Никогда еще мне не приходилось испытывать такого горя и испуга, даже когда умер мой муж. А ведь вы знаете, что я перенесла, — продолжала говорливая старуха.

— Да говорите короче, что случилось?

— Ах ты, Господи! Я боюсь и выговорить. Ненаглядный мой Нарцисс, его нет в кроватке…

Маркиз сильно вздрогнул и быстро вышел с Ренардой из зала в переднюю, где никого не было.

— Что вы такое говорите? — тревожась, спросил он.

— Пропал… его украли! — отвечала Ренарда. — Пойдемте скорей, может быть, вам удастся напасть на след. Я ничего не могу придумать!

Мушкетер нахмурился.

— Идите за мной, Ренарда, — сказал он.

— Как, вы знаете, господин маркиз, где мой милый Нарциссик? — радостно вскричала старуха.

— Надеюсь, что знаю, — спокойно отвечал де Монфор. — Сейчас увидим, ошибаюсь я или нет. Пойдемте, Ренарда!

Виконт д’Альби, между тем, отправился в галерею сменить барона Витри с дежурства. Офицеры обменялись дружеским поклоном, и беарнец остался один в длинной полуосвещенной галерее. Эта ее часть примыкала к флигелю, где были комнаты прекрасной королевы Анны Австрийской.

Как только виконт остался один, ее прелестный образ встал перед ним снова. Молодой человек не мог забыть красавицу, заглянув однажды в ее чудные темные глаза, но он еще и сам не сознавал, что происходило в его душе.

На балу у Кончини Анна Австрийская была к нему так милостива и просила за него королеву-мать. Воспоминание об этом сводило с ума молодого человека, он горел желанием сложить голову за прекрасную благородную королеву.

Вдруг ему показалось, что в конце галереи из-за веерных пальм вышла какая-то дама… Кто же это идет из комнат Анны Австрийской? Этьен узнал в ней наконец первую приближенную королевы — донну Эстебанью, возвращавшуюся к себе, и невольно подумал, для чего она идет галереей, что гораздо дольше, ведь ее комнаты находятся с комнатами королевы.

Уже немолодая, но все еще красивая и очень величественная испанка, ответив на поклон виконта д’Альби, видимо, собиралась подойти и заговорить с ним, — он знал испанский язык, — но в это самое время она, увидев что-то в одном из боковых коридоров, как будто испугалась и изменила свои намерения.

— Я хотела поговорить с вами, виконт, — шепнула она скороговоркой, приостановившись на минуту, — но сюда идет ее величество королева-мать. Мне не удастся пока встретиться с вами. Остерегайтесь маршала Кончини и его супругу!

— Благодарю вас за предостережение, благородная донна, — отвечал Этьен, — чем я заслужил это?

— Я говорю не от себя. Не расспрашивайте, сегодня я ничего не могу вам больше объяснить. Скоро будет охота в Сен-Жермене, там вы все узнаете! Главное, будьте осторожны не только в продолжение всех этих дней и ночей, но и на охоте!

— Еще раз благодарю вас, тысячу раз благодарю, — прошептал молодой человек.

Донна Эстебанья торопливо прошла дальше, ковер заглушил ее осторожные шаги.

Что означало такое предостережение? Эстебанья была доверенной молодой королевы, не по ее ли поручению она действовала?

На сен-жерменской охоте он все узнает… Каждый час теперь будет казаться ему годом! Виконт не успел еще оправиться от изумления, как в боковом коридоре показалась Мария Медичи. Она шла с маркизой де Вернейль от короля. Ей нужно было, чтобы он подписал несколько важных бумаг, и она обошлась с ним чрезвычайно ласково.

Королева-мать была очень умной и ловкой женщиной, ничего не делавшей без расчета. Ее главной задачей было удалить сына от дел правления, чтобы сосредоточить их в своих руках. Пока это удавалось. Людовик, казалось, и не замечал ее намерений, охотно уступая все заботы трона.

И в этот вечер Мария Медичи добилась своей цели. Король, не читая, молча подписал все, что ему подала мать. Но ей показалось, что бывший при этом в кабинете первый приближенный короля граф Люинь очень подозрительно и враждебно косился на нее.

Марии Медичи давно не нравилась близость этого де Лю-иня с Людовиком, а между тем она знала, что с ним надо быть поосторожнее, так как он с королем на дружеской ноге, и ходили даже слухи, что, оставаясь вдвоем, они обращались друг с другом как братья.

Мушкетер д’Альби поклонился, но королева, казалось, не заметила его поклона и прошла в свои апартаменты.

Было за полночь. Мария Медичи вспомнила об Элеоноре и ее предсказаниях. В ночной тиши перед ней часто вставали призраки, отгонявшие сон, виделся облитый кровью король Генрих, которого она позволила убить, чтобы присвоить себе корону. Как ни старалась она гнать мучительные думы, забываясь в шумных празднествах, упиваясь сознанием власти, они все чаще стирали гордую улыбку с ее губ.

Королева дошла до той части галереи, которая непосредственно вела к ее комнатам. Тут было совсем пусто и тихо, как в могиле. И вдруг у поворота в один из полуосвещенных боковых коридоров показалась какая-то фигура. У Марии Медичи кровь заледенела в жилах…

Маркиза также увидела страшное видение и отскочила, побледнев как смерть… Перед ними был покойный король Генрих. В тихую ночную пору он словно властелин явился в свой дворец, который покинул в результате позорного заговора, и шел требовать наказания виновных. Маркиза, как и сама королева-мать, тоже видела перед собой убитого короля. Шляпа с большими полями и длинным белым пером, широкий белый плащ, походка, каждое движение говорили о том, что это Генрих IV. Мария Медичи задрожала всем телом, но она быстро собралась с духом и громко крикнула:

— Что это за комедия! Кто вы такой? Как вы смеете являться сюда в такое время?

Фигура медленно отступила, ничего не отвечая.

— Позовите часовых, маркиза, — сказала королева-мать с отчаянной решимостью, тогда как ее бил озноб.

Маркиза поспешила в галерею.

Мария Медичи осталась одна и видела, как призрак исчез в темном коридоре, который вел к комнатам покойного короля.

Она хотела удостовериться и велела прибежавшему д’Альби обыскать коридоры, но не сказала, кого видела там. Через полчаса он доложил маркизу де Шале, которому поручили принять его донесение, так как Мария Медичи захворала лихорадкой, что ни во флигеле покойного короля, ни в коридорах, которые вели на половину королевы-матери, не нашли ни одной живой души, кроме сбежавшихся со свечами камердинеров.

XI. ОХОТА В СЕН-ЖЕРМЕНЕ

Старый мрачный Сен-Жерменский замок — массивное пятиугольное здание из кирпича — был расположен между городом и лесом.

Тихим весенним утром на площадке перед замком прогуливались несколько мужчин в богатых охотничьих костюмах, время от времени поглядывая в сторону церкви, мимо которой шла дорога на Париж.

— Не надо разглашать этого странного происшествия, маркиз: ее величество не хочет больше ничего о нем слышать, — сказал герцог д’Эпернон маркизу де Шале. — Я приписал бы это загадочное явление влиянию разгоряченной крови, если бы маркиза де Вернейль не была свидетельницей.

— Чудеса, право! Ее величество до сих пор не может поправиться. Это сильно на нее подействовало. Я только понять не могу, почему в коридорах никого не нашли… вот и не верь после этого в духов и привидений…

Маркиз с улыбкой пожал плечами.

— Вы так же плохо верите в них, как и я, — добавил д’Эпернон. — Но это происшествие имеет мрачный оттенок и особенное значение, если учесть еще некоторые обстоятельства, случившиеся одновременно с ним. Мы еще успеем, я думаю, их обсудить, пока не приехали король с королевой. Мне хотелось бы коротко напомнить вам, что маршал и маркиза д’Анкр боятся заговора.

— Заговора… как так, герцог?

— При дворе все резче и резче вырисовываются два лагеря. Вы, конечно, тоже отметили, как усилился в последнее время разлад между приближенными королевы-матери и приближенными короля, — отвечал д’Эпернон, понизив голос и поглядывая на придворных, обосновавшихся на террасе замка. — Этот разлад растет с каждой неделей, хотя и держится до сих пор в секрете.

— Вы, мне кажется, слишком мрачно на это смотрите, герцог. Ее величество по-прежнему имеет большое влияние на короля и ей не трудно будет удалить от него тех, кто решится восстать против нее.

— Ну, это было бы опасно! Ее враги очень искусно плетут интригу и очень высоко стоят…

— Как, вам известны даже имена?

— Пока мы основываемся только на догадках. Но они с каждым днем принимают все более определенный характер. Враждебная партия очень осторожно действует и старается заручиться поддержкой приверженцев в самых главных частях войск.

— Я в себя не могу прийти от изумления, герцог!

— Вы скоро увидите, что наступило время принимать меры, если мы не хотим, чтобы нас разом победили. Основную часть войска, о которой я сейчас говорил, составляют мушкетеры. Вы знаете, ведь это самые смелые и решительные солдаты.

— А из чего же заключают, что мушкетеры не принадлежат к партии маршала Кончини? — спросил Шале.

— На это ясно указало одно важное обстоятельство.

— Вы видели патера Лаврентия на улице де ла Тур и знаете, какое орудие есть в руках этого человека, осмелившегося снова явиться во Францию. Маршал поручил одному вновь поступившему на службу мушкетеру, виконту д’Альби, арестовать его.

— И он теперь в Бастилии, а ее стены являются надежным хранилищем.

— Нисколько, маркиз! Мушкетер д’Альби, вон он ходит по террасе, его тоже пригласили на охоту…

— Да, вижу… еще очень молодой человек.

— Но уже замечательно смелый и решительный. Так вот этот мушкетер дал возможность патеру Лаврентию убежать!

— Как… он его не нашел в указанном доме?

— Доверенный маршала Антонио прямо говорит, что мушкетер помог Лаврентию скрыться, — шепнул герцог.

— Я слышал, что с Антонио, кажется, случилось какое-то несчастье?

— Да, но он теперь уже выздоравливает. Д’Альби столкнул его в канал, когда тот стал выговаривать ему. Вы видите из этого, что мы имеем дело с такими противниками, которые ничего не боятся!

— И дерзкого мушкетера не привлекли к ответственности? — с негодованием спросил Шале.

— Тут осторожнее поступили, любезный маркиз. Всякой открытой решительной мерой могли затронуть такие вещи, которые лучше держать в тайне…

— Но патер Лаврентий…

— Ускользнул! Несмотря на все старания, его не могут найти, а это приводит к заключению, что у патера ловкий и влиятельный покровитель. Из какого он лагеря, мы с вами, конечно, знаем, но имя его неизвестно. Явление призрака короля имеет с этим много общего.

— Изумительно! Теперь я начинаю все понимать!

— Теперь вам ясно, что готовится заговор, начало которого надо искать в приемной Людовика XIII. А то, что там задумываются свои планы, доказывает странное исчезновение опасного патера.

— Этот мушкетер заслуживает смерти, — проговорил, стиснув зубы, Шале.

— Антонио поклялся извести его, но гораздо лучше будет, если он умрет не от руки лакея Кончини, а вследствие какого-нибудь несчастного случая.

— То есть, как это, герцог?

— Ну, какой-нибудь спор… знаете, любезный маркиз… В полном прощении того, кто прольет кровь этого мушкетера, нечего и сомневаться. А еще лучше — сегодня на охоте нечаянный выстрел… — пояснил д’Эпернон, пытливо взглянув на собеседника. — Ее величество воспользуется первым же случаем, чтобы богато наградить за неприятности, которые могут возникнуть при этом.

— Сегодня мы услышим этот нечаянный выстрел, герцог. Кроме того, нам непременно надо разузнать о призраке и разыскать патера Лаврентия.

— В самом скором времени сделаем это, любезный маркиз, так как опасность с каждым днем увеличивается. Но вот и их величества: король со своей прекрасной супругой, принц Конде, граф де Люинь и герцоги Сюлли и Бриссак, испанская донна, герцогиня де Шеврез и маркиза д’Алан-сон, маршал Кончини и герцог Монбазон. Сейчас начнется блестящая охота…

— Которая будет иметь кровавый конец, — мрачно прошептал маркиз де Шале.

Придворные экипажи быстро подъехали к террасе. Все приготовились встретить королевскую чету, а гофмаршал и егермейстер велели расставить у портала пажей с соколами, лошадей и свору.

Яркое весеннее солнце осветило эту блестящую картину.

Людовик XIII вышел из кареты и помог выйти королеве. В замке их ожидал завтрак. Анна Австрийская с обычной милой приветливостью поклонилась стоявшим полукругом придворным и прошла со своим серьезным молчаливым супругом в замок.

Старый мрачный замок был любимым местом отдыха Генриха IV, и молодой Людовик также любил посещать его, потому что за ним далеко тянулись леса, где можно было отлично поохотиться.

В то время, как придворные кавалеры и дамы входили за их величествами в замок, где встретил гофмаршал, граф де Люинь по приказанию короля велел приготовть все к началу охоты. Людовик знал, что его любимец превосходно умел устраивать эти вещи по его вкусу.

Герцог д’Эпернон говорил о двух придворных партиях, но тут ничего подобного не было заметно, разве что кто-нибудь вполне посвященный в интриги обратил бы внимание на отдельные группы придворных, состоявшие из приверженцев той или другой партии. В общем же, все было по-прежнему церемонно и спокойно, так что никому и в голову не пришло бы заподозрить тут непримиримую вражду.

Впрочем, ведь первое условие в жизни придворных и дипломатов — уметь хорошо скрывать свои мысли и чувства.

Большая часть кавалеров прошла в конец террасы и там ожидала начала охоты. Несколько поодаль стояли герцог д’Эпернон и маркиз де Шале, незаметно наблюдая за всем происходящим. Король скоро стал торопить с охотой. Он подал руку королеве и по широким ступеням спустился вниз. Здесь всхрапывали уже приготовленные лошади, в нетерпении охотничьего инстинкта беспокойно топталась свора. Весело затрубили охотничьи рога. За Анной Австрийской вышли дамы ее свиты, которым охота всегда доставляла особенное удовольствие. На молодой королеве была хорошенькая черная шляпа с двумя дорогими белыми перьями, прикрепленными бриллиантовой пряжкой. Роскошные черные локоны, полуприкрытые испанской вуалью, ниспадали на тонкую белую шею, обвитую чудесным колье из драгоценных камней и жемчуга. Черное бархатное платье, плотно облегавшее тонкую талию и спускавшееся вниз тяжелыми складками, было убрано кружевами. Паж нес длинный шлейф. Спереди бархат расходился на зеленой атласной юбке, а отвороты, вышитые золотом, придавали туалету королевы благородную величественность.

Анна Австрийская шла, опираясь левой рукой на руку короля, а в правой держала маленький хлыст с золотым набалдашником. Чуть поодаль следовали пажи с дрессированными соколами йа руках.

Лицо короля Людовика казалось еще более суровым из-за низко опускавшихся на лоб темных волос и черной шляпы с широкими полями и белыми перьями. На нем был зеленый кафтан и короткий испанский белый плащ. Концы широкого галстука спускались почти до богато расшитой портупеи шпаги. Черные бархатные панталоны с белыми кокардами по бокам были завязаны бантами у колен, а отвороты высоких сапог с золотыми шпорами украшены искусным шитьем.

Граф де Люинь, почтительно поклонившись, доложил их величествам, что все готово. К королеве подвели чудесного андалузского иноходца, а к Людовику горячего вороного коня. Придворные кавалеры помогли королеве и дамам сесть.

Блестящая кавалькада под звуки охотничьих рогов выехала qo двора мимо маленького павильона Генриха IV и приблизилась к густому лесу, едва покрывшемуся нежной весенней зеленью.

Анна Австрийская с дамами приостановилась на опушке полюбоваться чудесным видом, открьшавшимся с этого места, на долины и серебрившуюся между ними ленту Сены, на башни Сен-Дени вдали и на мирные селения у подножия холма.

Но Анна Австрийская имела и другую цель, отставая от основной группы. Повернув своего белого иноходца, она увидела, что подле донны Эстебаньи ехал виконт д’Альби.

С первого взгляда молодой беарнец внушил ей большое доверие. Анна Австрийская уже почувствовала необходимость в преданной душе среди этой чуждой для нее обстановки французского двора, где происходило столько необъяснимых для нее вещей.

Она взяла с собой из Мадрида добрую, прямодушную донну Эстебанью, чтобы иметь в Париже хоть одно существо, с которым могла бы поговорить о своей далекой прекрасной родине. Но здесь вокруг нее было так много лицемерия и неискренности, что молодая королева все больше и больше чувствовала себя одинокой.

Виконт Этьен д’Альби отнесся к ней в По с большой преданностью; они в одно время приехали в Париж; его родина была так близко от ее родных мест, что он свободно понимал мелодичный и прекрасный испанский язык; наконец, д’Альби был красивый молодой человек с открытой и благородной душой.

Свита тронулась за королевой по лесной тропинке и вскоре нагнала донну Эстебанью и виконта. Звуки рогов достаточно ясно указывали, где охота, но граф де Люинь распорядился, чтобы несколько камергеров постоянно служили проводниками ее величеству.

В одном месте тропинка оказалась очень узкой, и донна Эстебанья воспользовалась случаем отстать, оставив виконта вдвоем с Анной Австрийской, чтобы он отклонял от нее ветки деревьев. Сама она ехала позади, отделяя их от остальной свиты.

— Я очень рада, что могу свободно говорить с вами, виконт, — приветливо сказала Анна Австрийская. — Мне передали одну вещь, которая не дает мне покоя. Я должна предостеречь вас, вы, наверное, не подозреваете об опасности?

— По крайней мере, не боюсь ее, ваше величество.

— Напрасно, виконт, есть опасности скрытые, от которых и самому храброму трудно бывает уберечься.

— Такая опасность грозит мне здесь, ваше величество?

— При Дворе творятся странные вещи, которые меня пугают, виконт, но не будем об этом говорить! Мне хотелось бы уберечь вас, потому что ваша храбрая рука мне понадобится.

— Ах, если бы я мог отдать жизнь за ваше величество! — с жаром произнес Этьен д’Альби.

— Этого я бы не желала, виконт, я надеюсь долго пользоваться вашими услугами. Маркиза д’Алансон на днях говорила мне, что вы рассердили маршала Кончини, даже больше, чем рассердили. Говорят, его доверенный поклялся отомстить вам смертью за какое-то оскорбление. Вы улыбаетесь, я знаю, вы смелы, сильны и бесстрашны, но, пожалуйста, исполните мою просьбу — будьте осторожны с этим человеком. Я слышала, что он ни перед чем не остановится и воспользуется первым же случаем, чтобы погубить вас. Пожалуйста, остерегайтесь.

— Слова вашего величества так трогают мою душу, что я никогда их не забуду, — прошептал Этьен дрожащими губами.

— Вы больше не принадлежите самому себе с тех пор, как вступили в ряды дворцовых мушкетеров. Хотите исполнять поручения, которые вам иногда будет давать Анна Австрийская?

— Вашему величеству угодно удостоить меня, мушкетера д’Альби, своим доверием? — спросил Этьен.

— Да, виконт, потому что вы, по моему мнению, заслуживаете этого.

— Каждое приказание вашего величества — священно для меня, в чем бы оно ни заключалось.

— Я не потребую от вас услуги, которая могла бы подвергнуть опасности вашу жизнь, но попрошу об одной вещи, которая имеет для меня огромное значение. Поэтому вы тем более должны беречь свою жизнь. Я вижу, нас ждет свита, больше ничего не могу объяснить вам. Донна Эстебанья на днях проведет вас ко мне в комнаты.

— Всей душой благодарю, ваше величество, — прошептал Этьен, приостанавливая лошадь и снова пропуская вперед обергофмейстерину королевы.

Принц Конде и старый герцог Сюлли стояли у дороги, ожидая королеву с ее дамами и пропуская их вперед.

В лесу слышались выстрелы.

Охота была единственной страстью молодого короля — другие еще не проснулись в его душе. Он впереди всех мчался по лесу с графом де Люинем; много ланей и гордых оленей было убито им и доставлено к озеру на сборное место охоты. Анна Австрийская с дамами быстро проехала туда же, а д’Альби, присоединившись к принцу Конде и герцогу Сюлли, принял деятельное участие в охоте.

Скоро все обратили внимание на молодого беарнца, дивясь замечательной меткости его выстрелов. Он соперничал в этом с принцем Конде, и они все дальше и дальше углублялись в чащу. Сюлли и остальные охотники отстали от них.

Верхушки деревьев уже начинали краснеть под лучами заходящего солнца. Принц и д’Альби, увлекшись, вдруг очутились в таком месте леса, которое, по-видимому, оказалось под выстрелами охотников, потому что возле самого плеча Этьена неожиданно просвистела пуля и угодила в дерево. Положение было опасным. Принц Конде крикнул, надеясь, что его услышат и остерегутся. Однако же еще одна пуля просвистела мимо них.

Принцу стало досадно; не обращая внимания на опасность, он с виконтом поехал прямо туда, откуда доносились выстрелы, чтобы положить этому конец. Стрельба в этой части леса показалась им тем более странной, так как следы какого-либо зверя здесь отсутствовали.

Вдруг принц Конде громко вскрикнул от боли и гнева. Третья пуля задела ему плечо и при том довольно сильно, потому что он покачнулся.

Этьен мигом соскочил с лошади и схватил под уздцы лошадь раненого принца, не заметив, что в эту самую минуту шагах в ста от них промелькнула между деревьями фигура маркиза де Шале, спешащего по сигналу на сборное место охоты.

К вечеру король стал пускать соколов на цапель, и никак не мог оторваться от бесцельного уничтожения птиц.

Когда начало темнеть, он велел графу де Люиню распорядиться, чтобы зажгли факелы и снесли убитую дичь на прогалину к озеру.

Все собрались в назначенном месте полюбоваться при свете факелов убитыми оленями, ланями, кабанами и лисицами и поздравить друг друга с добытыми трофеями, когда герцог Сюлли, стоявший возле короля, заметил, что принца Конде пока еще нет.

Немного поодаль стояли маршал Кончини с герцогом д’Эперноном, за четверть часа перед тем видевшие, как подъехал маркиз де Шале и смешался с толпой охотников.

Разослали факельщиков искать принца. Рога громко играли сигнал сбора.

Маршал, внимательно оглядывая присутствующих, заметил, что в числе охотников не было также виконта д’Альби. Вероятно, на самом деле случилось то, о чем благородный герцог д’Эпернон говорил с маркизом Шале. Герцог только что собирался сообщить об этом Кончини, как из-за деревьев, в глубине леса, показалась странная группа.

К охотникам приближался, опираясь на виконта, окруженный факельщиками принц Конде с перевязанной рукой и бледный д’Альби.

Следом паж вел их лошадей. Виконт подвел принца к сборному месту и усадил на пень.

Д’Эпернон, между тем, с изумлением смотрел на эту сцену. Пуля попала не в виконта, а в принца. Но кого это ему напоминало бледное лицо раненого?

— Посмотрите, маршал, — шепнул он Кончини, — не находите ли вы, что в настоящую минуту принц Конде поразительно похож на Генриха IV, когда тот лежал в гробу?

XII. ГОСТИНИЦА «БЕЛАЯ ГОЛУБКА»

В ту холодную февральскую ночь, когда Магдалену Гриффон преследовала одна мысль — забрать свое дитя, она была совершенно беспомощна и не имела даже крова.

Молодая женщина ушла из того дома, в который маркиз поместил ее, окружив полной заботой и удобствами. После продолжительной болезни и долгой борьбы она наконец решилась бросить все, предпочтя терпеть нужду, только бы иметь возле себя своего ребенка.

И вот наконец мальчик в ее объятиях, она торопливо идет с ним по улицам. Тут только ее по-настоящему охватило сознание своего горького одиночества и страх нужды.

Куда преклонить голову? Кто пустит ее с ребенком? У нее ничего не было; она не могла даже заплатить за ночлег! Уходя, она не взяла с собой ни одного платья из своего гардероба, ни одного колечка, ничего, ровно ничего…

По улицам брела не маркиза де Монфор, а Магдалена Гриффон, которая убежала в одном простеньком платье да в старом коричневом платке, а Магдалене Гриффон ничего не нужно было, кроме своего ребенка. Теперь он с ней, наконец! Она могла прижимать его к сердцу и целовать, но не подумала о том, что отныне должна заботиться о нежной малютке, что ему нужен кров для защиты от холода и здоровая пища. Для себя она ничего не желала, но свое сокровище хотела окружить всеми удобствами и радостями.

Укутывая спящего мальчика платком, она бесцельно шла по улицам и очутилась наконец на берегу Сены. Магдалена стояла на набережной и смотрела вниз. Там, в волнах реки, конец всем скорбям и мучениям, конец ее вине и раскаянию. Там начало милосердия Божьего. А дитя? Не лучше ли и этому маленькому, едва взглянувшему на жизнь мальчику совсем не знать тяжестей и страданий жизни? Не лучше ли, если он сейчас же умрет вместе со своей несчастной матерью и разом избавится от многих горьких испытаний?

О, Магдалена Гриффон столько выстрадала и перенесла, и при одном воспоминании об этом, при одной мысли, что на долю ее сокровища может выпасть хоть часть того же, она решилась разом покончить со своей и его жизнью.

Что, если и ему готовится судьба маркиза? Ведь не у всякого хватит силы вынести это. Что если и ее сыну какая-нибудь женщина сделает то же, что она сделала его отцу?

Магдалена Гриффон содрогнулась. Сознание собственной вины так терзало ее, что смерть в эту минуту казалась ей блаженством, и она жаждала ее как лучшего исхода для себя и для своего ребенка…

В то время, как маркиз и Ренарда обыскивали улицы и квартиру, где Магдалена Гриффон прожила пять лет, она с ребенком бросилась в темные волны Сены с набережной д’Орсэ. Раздался пронзительный крик. Даже доведенный до отчаяния человек в минуту смерти, которую сам искал, поддается инстинкту самосохранения.

В самом широком месте Сены раскинулся большой заселенный остров Ночлега. Его называли так потому, что на нем было несколько трактиров и таверн, где могли останавливаться на ночлег не только проезжавшие мимо лодочники и матросы, но и нищие и авантюристы самого последнего разряда. Полиция была рада, что большая часть парижских бродяг по вечерам отправлялась на этот остров, где свободно могла обделывать свои делишки.

Самая большая гостиница поросшего кустами и деревьями острова пользовалась и самой дурной репутацией. «Белая голубка» стояла на обращенной к городу части острова и принадлежала очень уважаемому между нищими Пьеру Гри, который за деньги давал не только приют, но и за известную плату обучал искусству просить милостыню.

Он умел делать калек из здоровых людей, не нанося им увечий, и его советы и указания были так хороши, что никому и в голову не приходило заподозрить обман. Плату Пьер Гри брал различную, в зависимости от сложности проводимых манипуляций. Например, за превращение человека со здоровыми ногами в хромого на костылях платилось дороже, чем за одну искалеченную руку. Найти ребенка уродца от природы стоило дороже, нежели найти здорового и сделать на время калекой или уродцем, благодаря искусству Пьера Гри.

Образцом творчества Пьера Гри были два его взрослых сына, здоровенные молодцы. Он говорил, что они могли бы вдвое больше зарабатывать, если б не были так ленивы. Каждый день Немой Жан водил слепого Жюля к мосту Нотр-Дам, где они великолепно разыгрывали свою роль, и в старую шляпу Жюля сыпалась богатая милостыня.

Гостиница «Белая голубка» являла собой низенький домишко грязно-серого цвета, выстроенный из кирпича. Окна с зелеными ставнями были занавешены старыми цветными тряпками. Широкая, кривая дверь, перед которой под деревьями стояли грубо сколоченные деревянные скамейки, вела в длинные просторные сени. Направо располагалась распивочная, налево — квартира Пьера Гри и его детей. Узенькая старая лестница вела наверх, где размещали постояльцев; впрочем, большей частью они располагались в сараях позади гостиницы.

«Белая голубка» получила такое название не только потому, что на ее старой поломанной вывеске была изображена эта птица с веточкой маслины в клюве, но и по другой причине, которую мы сейчас объясним.

В тот вечер, когда Магдалена Гриффон унесла свое дитя, на деревянном мосту, соединяющем берег с островом, стояло человек тридцать обитателей гостиницы, которые со смехом и криками разглядывали подходившего нового гостя.

Сам по себе этот человек не представлял ничего особенного. Костюм на нем был примерно такой же, как и у остальных: та же помятая круглая шляпа и тот же широкий старый плащ. Не удивительны были также и ругательства, которые он выкрикивал по-английски, потому что в толпе были представители многих национальностей.

Между тем даже седобородый Пьер Гри со своими рослыми сыновьями вышел посмотреть на него. Внимание всех привлекал не сам англичанин, а его спутники — черный медведь, которого он вел на цепи, и маленькая серая лошадка, запряженная в повозку, из которой беспрестанно раздавалось сердитое громкое ворчанье какого-то животного. Англичанин собираясь переехать мост, по-видимому, намеревался остановиться в гостинице «Белая голубка». Вдруг опять послышалось ворчанье.

— Это тигр! — вскричал желтолицый испанский цыган с длинными растрепанными волосами.

— Дурак ты, Кирила! — крикнул другой цыган, озадаченно сдвинув на затылок красный колпак, — это пантера!

— Эти цыгане глупы, как мулы! — заметил Жан, сын Пьера Гри, — станет пантера так кричать!

— Молчи ты! — загалдели цыгане, грозя кулаками, — на что нарывается этот нищий?

— Молчать, воровское отродье! Будьте благодарны, что вас здесь еще терпят. Берегитесь моих кулаков, желтолицые! — вмешался в спор слепой Жюль.

— Заставим молчать слепого! Вон отсюда нищих! — орали цыгане.

— Ого! Испанские собаки наглеют! Они отчаянно скалят зубы с тех пор, как из Испании приехала новая особа, — закричали нищие, толпясь около Жюля и Жана.

— Разделаемся с ними, Бельтран! — сказал один из цыган, стиснув зубы. — Эй, Сеппи, Алейо!

Пылкие, обыкновенно не склонные к открытому нападению цыгане видели, что их больше, чем нищих. Завязалась бешеная драка. Подобного рода кровавые сцены были не редкостью на острове Ночлега. Они повторялись почти каждый день и часто кончались смертью одного или нескольких участников.

Началась рукопашная, удары кулаками сыпались направо и налево, потом блеснули кинжалы и испанские ножи.

Стоявший на мосту Пьер Гри счел, что пора наконец кончать драку.

— Прочь, не то моих кулаков попробуете! Берегись Кирила! Эй, ты, деревяшка, прочь! Вот я вам намну бока! Жан, Алейо, вы меня знаете, — кричал Пьер Гри, пробивая себе дорог}' кулаками, — дурачье, в повозке лев. Не варите, так послушайте, что скажет англичанин.

Угрозы и кулаки Пьера Гри произвели свое действие.

— Я ведь сразу говорил, что это лев, — закричал слепой Жюль, отлично видевший по вечерам. — На сегодня довольно, старик не велел, но проклятый Сеппи, за мной последний Удар.

— Эй! — крикнул Пьер Гри англичанину, переводившему сначала медведя через мост, — кто вы такой? Кто у вас в повозке?

— Я — Джеймс Каттэрет, укротитель зверей из Лондона, — ответил на ломаном французском англичанин. — У меня в клетке молодой лев, а лошадь с острова Исландии, что в Ледовитом океане. Где хозяин гостиницы? Подержите минуту медведя, он вам ничего не сделает. Я схожу за повозкой, у вас чертовски узкий мост.

— Медведя? — нерешительно спросил Пьер Гри.

— Если боишься, отец Гри, давай я подержу! — предложил Жан, уверенный в своей силе.

— Я у вас остановлюсь, есть свободный сарай? — спросил укротитель, передав сыну Пьера Гри цепь беспокойно топтавшегося медведя.

Пока Пьер Гри говорил с англичанином, Жан повел медведя к цыганам и нарочно потряс цепью. Животное сердито заворчало.

— Ну, берегитесь, цыгане, не попадайтесь мне на дороге! — грозно крикнул он, — не то сейчас спущу на вас зверя!

— Тогда ему конец, — ответил высокий цыган Бельтран, замахнувшись ножом, — смотри, не доведи до этого, немой!

— Эй, медведь, иди, попотчуй его лапой! — не успокаивался Жан. Он тронул раздраженного зверя ногой, а сам с громким отвратительным смехом отскочил от Бельтрана, стоявшего перед ним.

Все с ужасом отступили. Медведь, почуяв свободу, бешено закричал и мигом поднялся на задние лапы, собираясь броситься на очутившегося перед ним цыгана. Он широко раскрывал пасть и сердито скалил желтые зубы.

Джеймс Каттэрет в эту минуту был на середине моста с повозкой и в вечернем полумраке разглядел, что его медведь идет на задних лапах на цыгана, размахивающего ножом. Но он испугался не столько за человека, которому грозила опасность, сколько за медведя. Он не мог бросить повозку, потому что мост был без перил, узок, и приходилось очень осторожно вести лошадь.

Англичанин ругнулся.

— Bear, — крикнул он, — come here! Beast of divil, come here! [Медведь! Сюда, сюда, чертова бестия! (англ.)]

Но разозленный медведь не слушался. Со всех сторон раздавались крики о помощи, ругательства и смех. Нищие и цыгане в ужасе побежали прочь. Один Бельтран не двигался. Он ждал зверя, сжимая в руке нож.

— Уходи, иди сюда, к сараям! — кричали ему товарищи.

— Прочь! Не быть вам живыми, если вы хоть один волосок тронете на чудесной шкуре моего медведя! — неистово угрожал по-английски укротитель.

Бельтран не понимал его. С пеной у рта медведь уже подступал к нему, собираясь обхватить обеими лапами. Цыган быстро ударил его ножом. Раздался страшный рев и отчаянный крик англичанина, увидевшего, что его медведь упал, а цыган с торжеством направлялся к гостинице, сопровождаемый радостными возгласами товарищей и нищих.

Пьеру Гри, обыкновенно первому судье во всех спорах и ссорах, при этой короткой, небывалой расправе разумнее было остаться у моста, с которого уже довольно быстро спускался Джеймс Каттэрет со своей повозкой.

— Черт возьми, беда моя! — кричал укротитель, — кто мне заплатит за такого дорогого зверя?

В ту минуту, когда он переехал наконец мост, медведь вдруг вскочил. Он, по-видимому, был легко ранен, и страшно разъярившись, с ревом побежал между деревьями, готовый, казалось, разорвать все, что попалось бы ему на дороге.

Укротитель бросился за зверем, который скрылся за сараями.

Пьер Гри вдруг чего-то сильно испугался. При всей бездушности и испорченности этого укрывателя краденного, и у него было существо, которое он любил и за которое дрожал от страха в эту минуту.

— Жозефина! — вскричал он, сообразив что она в это время всегда бывает у сараев, и медведь может разорвать ее, — Жозефина!

Но в ответ слышались только рев и крик. Пьер Гри бросился к сараям, оставив у моста повозку англичанина. Между тем становилось все темнее, и лишь испуганный зов Пьера Гри, стремившегося спасти свою дочь, свою Жозефину, эхом разносился по острову и по реке.

У сараев медведь, казалось, схватил кого-то прежде, чем подоспел к нему укротитель.

— Глядите, — кричали со смехом цыгане, столпившиеся у гостиницы, — Пьер Гри ищет Белую голубку! Он думает, что ее разорвал медведь.

Рев и крики за сараями не умолкали. Неужели медведь в самом деле схватил дочь Пьера Гри? Тогда она пропала, девушке не справиться со зверем.

Пьер Гри побежал за укротителем, который, несмотря на темноту, уже понял, что медведь попробовал крови. Он страшно ревел и мял что-то у одного из сараев. Сам Джеймс Каттэрет отступил от разъяренного зверя.

— Он разорвал мое дитя! — закричал Пьер Гри и хотел броситься к медведю.

Укротитель схватил его за руки и оттащил.

— Не подходите, — сказал он, — только я один могу его усмирить.

— Убейте его, убейте эту бестию! — кричал Пьер Гри. Сбежались нищие с лопатами, дубинами и вилами. Укротитель мигом схватил зверя за цепь.

— Успокойтесь. Он собаку разорвал.

— Где моя дочь Жозефина? — кричал Пьер Гри.

— Не видал ли кто-нибудь Белую голубку? — спрашивали друг друга нищие.

— Не ищи ее, старик, — сказал Жюль, — напрасный труд. Она с час как уехала в лодке вверх по реке.

— Вверх по реке, одна?

— Да ведь это не первый раз, — ворчливо заметил Жан, — девчонка делает, что ей вздумается и разыгрывает хозяйку, а мы добывай деньги!

— Молчать! — крикнул Пьер Гри сердито отвернувшимся сыновьям. — Молчать, ступайте по своим делам. Думаете, выросли, набрались силы, так можете самовольничать и упрямиться. Вы меня знаете. Я не шучу. Сегодня ночью делайте то, что я велел, — прибавил он тише, — и когда лодка подъедет, позовите меня, надо будет все хорошенько спрятать.

Жан и Жюль, ворча что-то себе под нос, лениво пошли к сараям, а Пьер Гри крикнул нищим и цыганам, чтобы те шли спать. Он боялся, как бы опять не началась драка, да и поздно уже было.

Все утихло. Постояльцы гостиницы привыкли беспрекословно повиноваться старику. Нищие и цыгане разошлись по сараям, где для них на ночь была разостлана солома. Пьер Гри вернулся к англичанину.

— Уходите лучше отсюда, — сказал он, — я не могу держать зверей в моей гостинице.

— Они смирные, если их не дразнить. Позвольте мне остаться здесь на несколько дней, я вам хорошо заплачу.

— Вы хотите показывать их в городе?

— Не знаю еще. Может быть я недолго здесь пробуду и поеду дальше. Отведите мне отдельное помещение, даю вам слово, что мои звери никому вреда не сделают. Вот и деньги вперед за несколько дней.

Джеймс Каттэрет положил золотой в руку старика, который тотчас сделался сговорчивее.

— Пойдемте, я вам отведу сарай у самого дома, — сказал он и повел укротителя к гостинице, которая в темноте имела еще более мрачный вид и казалась каким-то вертепом, где определенно творились темные дела.

Пьер Гри отворил старый сарай и помог укротителю поставить туда повозку с лошадью, потом и Джеймс Каттэрет вошел туда с медведем и, простившись с хозяином, запер дверь.

Между тем Жан и Жюль пошли в конец острова, где стояло несколько лодок, привязанных цепями к ближайшим деревьям. Плеск воды и мерный скрип цепей создавали какое-то неприятное ощущение в окружающей темноте.

Сыновья Пьера Гри залегли в кустах и стали наблюдать за рекой. Хотя темнота и не позволяла хорошо различать предметы, но все-таки можно было бы увидеть лодку, подходящую к острову.

На другом берегу Сены было так же глухо и тихо, лишь временами раздавался хруст сухих веток, сломанных холодным ветром. Вдруг послышались мерные удары весел. Жан Гри поднял голову и стал прислушиваться.

— Это они, везут товар, отобранный около заставы у проезжего купца.

— Ничего пока не разгляжу, а весла ясно слышу, — прошептал Жюль. — А вот илодка, но не та, которую мы ждали, эта маленькая.

— Да это девчонка едет! Я ее теперь ясно вижу, — ответил Жан Гри. — Ты не знаешь, куда она так часто ездит по вечерам?

— Не знаю, что мне за дело!

Братья, видимо, не любили сестру, которую на острове прозвали Белой голубкой за необыкновенно нежный цвет лица. Она была совсем не похожа на них, и только решительность характера и сила, которую трудно было подозревать по ее нежной наружности, роднили ее с грубыми братьями.

Жозефина приближалась к берегу. Казалось, что она не чувствует холода, хотя ее голова, шея ируки были не покрыты, а распущенные волосы развевались на ветру. Возле нее в лодке лежала совершенно безжизненная фигура. Вдруг раздался жалобный, похожий на детский, стон. Братья не могли разглядеть, сколько человек было с Жозефиной, но они встали, надеясь, что она привезла с собой пьяных, а в таком случае можно было все-таки чем-нибудь поживиться, обобрав их без большого труда.

Их фигуры ясно выделялись между кустами, когда Белая голубка легко выскочила на берег и привязала лодку к столбу. Жозефина, по-видимому, не замечала карауливших братьев и, подтянув лодку к самому краю берега, с глубоким состраданием на лице вытащила из нее какую-то женщину.

Это была совершенно незнакомая ей Магдалена Гриф-фон. Жозефина проезжала мимо как раз в ту минуту, когда несчастная с ребенком бросилась в воду.

Она все видела, слышала крик и с ужасом следила за страшной драмой, разыгравшейся рядом. Вокруг не было ни души. Она одна видела мать и ребенка…

— Святая Дева! — вскричала Жозефина и быстро направила лодку к тому месту, где несчастная исчезла под водой.

Девушка наклонилась, пристально вглядываясь в воду, когда несколько в стороне от нее показалась над водой все еще крепко держащая дитя женщина. Не теряя времени, Жозефина направила лодку к тому месту, где только что видела бледное лицо тонувшей женщины и где раздался крик мальчика. Но едва она успела подъехать, как они опять исчезли в волнах.

Дочь Пьера Гри знала, что утопающие выплывут еще раз, и направилась туда, где, по ее расчетам, они должны были опять вынырнуть. Она верно рассчитала. Голова женщины действительно показалась у самой лодки. Жозефина схватила несчастную за руку, которой та придерживала дитя, вырвала у нее почти захлебнувшегося мальчика, потом с большим усилием втащила иокончательно потерявшую силы женщину, едва не перевернув при это?л лодку.

Мальчик очнулся, он дрожал от холода и жалобно плакал, а мать лежала как мертвая. Еще можно было надеяться спасти обоих, если удастся поскорее довезти их домой.

Она взялась за весла и поплыла к острову.

Шагнув к лодке Жюль уже собирался обыскать утопленницу, чтобы отобрать у нее драгоценности.

Жозефина быстро загородила ему дорогу.

— Прочь, пошел вон! Не смей дотрагиваться до этой женщины, — крикнула она.

Брат захохотал.

— Ого, она теперь хочет сама на себя работать, — сказал стоящий поодаль Жан.

— Прочь, говорят тебе, или я закричу, а вы знаете отца. Прочь с дороги!

Жозефина с трудом подняла на руки бесчувственную женщину. Сострадание и досада на братьев, которые отпускали ей вслед грубые шутки, придали ей новые силы. Она отнесла Магдалену в гостиницу, и положив ее на постель в своей комнате, побежала за мальчиком.

Она решила сделать все, чтобы спасти обоих.

XIII. МАРИЯ МЕДИЧИ

— Ваша супруга, маркиза д’Анкр, говорила нам, маршал, что вы хотите сообщить нечто важное, — сказала королева-мать вошедшему к ней в кабинет и поклонившемуся Кончини. — Мне очень интересно узнать в чем дело.

Мария Медичи села в золоченое кресло у черного мраморного стола, на котором стоял превосходный письменный прибор тоже из черного мрамора и лежало несколько бумаг.

По стенам висели картины знаменитейших художников того времени — Россо, Фремине, Бланшира и Симона Буэ. На камине между часами и вазами стояли великолепные статуэтки. Шелковые портьеры, затканные золотом, занавески на окнах из дорогой парчи и ковер на полу, точно усыпанный цветами, дополняли убранство кабинета.

Мария Медичи была расточительна и любила искусство. Ее дворец поглотил огромные суммы из казны. Его строили знаменитейшие архитекторы по образцу дворца Питти во Флоренции. Мария Медичи сама просматривала планы и отдавала распоряжения.

Темно-зеленое атласное платье роскошными складками ниспадало вокруг ее величественной фигуры. Откинувшись на спинку кресла, она играла маленьким, изящно разрисованным перламутровым веером.

Возле нее стояла Элеонора Галигай, честолюбивая супруга Кончини. Она выразительно переглянулась с маршалом. Королева-мать была достаточно подготовлена. Шахматная игра, задуманная этими двумя людьми, ненасытно стремившимися к могуществу и почестям, могла начаться. Надо было смело и решительно действовать, чтобы истребить опасность в самом зародыше.

— Странные вещи происходят сегодня не только в Лувре, но и за стенами его, — начал Кончини. — Мушкетеры осмелились открыто, на улице, напасть на отряд швейцарских, гвардейцев, среди которых был Антонио, преданный мне человек, и прогнали их с разбитыми головами. К этой драке привел спор, о котором я лучше умолчу.

— Не скрывайте от меня ничего, маршал. Ваша обязанность говорить мне все.

— В таком случае… мушкетеры осмелились восстать против швейцарцев за то, что последние кричали ура вашему величеству, называя вас королевой Франции!

— Но если это не пошло дальше, маршал…

— Они стали бить Антонио и его товарищей. Один тяжело раненный умер на месте. А главное, что в числе четырех мушкетеров, спровоцировавших кровавую сцену, был тот самый виконт д’Альби, которого я посылал на улицу де ла Тур арестовать пастора Лаврентия и который дал ему уйти.

— Четыре мушкетера. Кто же три другие? — спросила Мария Медичи.

— Маркиз де Монфор, монсиньор Луиджи, прозванный мушкетерами Каноником, и Генрих де Сент-Аманд, которого называют Милоном Арасским.

— Очень жаль, маршал, что мы не смогли привлечь на свою сторону таких смелых и энергичных офицеров, действующих так единодушно!

— Я все сделал, ваше величество, чтобы привлечь их на нашу сторону. У нас при дворе слишком сильные и деятельные противники. Против вашего величества организуется большой заговор, и дело, по моему мнению, примет самый дурной оборот, если не употребить быстрых и решительных мер.

— Заговор? Объясните подробнее, маршал, где же источник его?

— Боюсь заслужить немилость вашего величества, мои слова могут быть восприняты как государственная измена.

— Не беспокойтесь, любезный маркиз. Если вы уверены в том, что знаете, вы не подвергаетесь никакой опасности: только виновные могут бояться, даже если они коронованные особы!

— В таком случае начало заговора кроется на половине его величества короля.

Изумленная Мария Медичи встала.

— Элеонора, — обратилась она к своей приближенной, — и вы говорили то же самое, что это значит?

— Маршал, я вижу, имеет счастливую возможность сообщить вашему величеству очень подробные сведения, иначе бы он, без сомнения, не решился сказать то, что сейчас сказал, — холодно и самоуверенно ответила Элеонора.

— Заговор, против нас, на половине нашего сына… это невозможно, немыслимо!

— Очень скоро появятся еще более ясные свидетельства, нежели те, которые мы имеем теперь, и тогда будет поздно тушить пожар. Цель заговора — всеми дозволенными и недозволенными средствами вырвать власть из рук вашего величества и отдать ее в руки наших злейших врагов.

— Вы слишком мрачно смотрите, маршал, и слишком много обращаете внимания на пустые придворные интриги.

— Я постоянно охраняю ваше величество, — ответил Кончини, почтительно кланяясь.

— Знаю и очень благодарна за это вам и вашей супруге! Но все-таки в настоящую минуту вы придаете интригам слишком большое значение, любезный маршал. Король очень доволен тем, что я избавляю его от забот правления, и охотно подчиняется моим решениям и советам.

— Подчинялся до сих пор, ваше величество, а теперь все может измениться.

— Отчего такие мрачные предсказания, они основываются на ваших словах, Элеонора?

— Факты, о которых, без сомнения, маршал доложит вашему величеству, наверное сойдутся с тем, что я узнала по звездам и древним предсказаниям-- Вашей короне грозит большая опасность, ваше величество, — бесстрастно произнесла Элеонора.

— Ваши предсказания постоянно сбывались, дивлюсь вашему таинственному искусству! Скажите же, Элеонора, откуда мне ждать опасности?

— От врага с княжеской короной, ваше величество, — ответила хитрая и опасная интриганка, сохраняя невозмутимость на лице.

— Обвинение смело. Элеонора…

— Я передаю только то, что мне сказали звезды, ваше величество.

— Ваш супруг, вероятно, подробнее объяснит нам это, — обратилась Мария Медичи к Кончини. — Что вы находите опасным, маршал?

— Осмелюсь напомнить вашему величеству, что по вине виконта д’Альби не удалось, к сожалению, арестовать патера Лаврентия, что благодаря опасной интриге он скрылся, и что с этим фактом связано таинственное видение в Луврской галерее.

Глаза королевы-матери грозно сверкнули.

— Так вы знаете, маршал, кто позволил себе с нами эту неслыханную шутку? — скороговоркой спросила она.

— Думаю, что знаю, ваше величество, и вижу в этом связь с тем, о чем я уже говорил. Бесследно исчезнувшим патером Лаврентием воспользуются как орудием, чтобы его величество короля…

— Не договаривайте, это ужасные предположения, — поспешно перебила Мария Медичи, — называйте мне факты.

— Виконт д’Альби дал уйти патеру. Я постоянно должен возвращаться к этому пункту.

— И патера нигде не могут найти. Надо сознаться, что мне замечательно дурно служат! — горячо вскричала королева-мать.

— Употреблены были все меры, чтобы лишить его возможности вредить, и если все оказалось безуспешным, ваше величество, так это можно объяснить только одним.

— Чем?

— Патер имеет очень высоких покровителей, ваше величество!

— Вы, вероятно, напали на какой-нибудь след, знаете этих покровителей?

— Я назову два обстоятельства или факта, как вашему величеству угодно требовать. На сен-жерменской охоте принц имел несчастье заехать с виконтом д’Альби в такое место леса, к которому направлены были выстрелы охотников. Пуля задело плечо принца.

— Рана, говорят, не опасна, принц уже выздоровел.

— Когда вечером, при свете факелов, виконт д’Альби подвел раненого принца к сборному месту охотников…

— С каких это пор виконт сделался приближенным принца? — перебила Мария Медичи.

— С той ночи, ваше величество, когда виконт дал уйти патеру Лаврентию, которого был послан арестовать.

— О, этого беарнского виконта надо задержать! Но, продолжайте.

— Когда факелы осветили побледневшее лицо раненого принца, стоявший возле меня герцог д’Эпернон шепнул мне, что в эту минуту принц был очень похож… на его величество покойного короля!

Мария Медичи вздрогнула и, полузакрыв глаза, взглянула на Кончини. Ее осенила одна весьма возможная догадка.

— И вы тоже нашли сходство? — спросила она после тяжелой минуты молчания.

— Должен был согласиться с герцогом д’Эперноном, ваше величество.

— А вы, Элеонора, тоже говорили, что у меня есть враг?

— Я так прочла по звездам, ваше величество!

— Если предчувствие не обманывает меня, — вполголоса с угрозой произнесла Мария Медичи, — они увидят то, чего никогда не видели. Я имею власть, чтобы посадить этого врага в Бастилию и даже вытащить на Гревскую площадь. Меня не пугает поверье, что лица, родственные королевскому дому, неприкосновенны! Я не оставлю виновного без наказания!

— Есть еще факт, подтверждающий, что принц Генрих Конде с особенным доверием относится к виконту д’Альби после той ночи, когда исчез патер Лаврентий, — сказал Кончини, достигнувший своей цели.

— Вы очень зорко следите за всем, маршал! Если бы не вы с Элеонорой, я до сих пор ничего бы не подозревала и оставалась бы спокойной, тогда как теперь самое время действовать, — сказала Мария Медичи. — Говорите, что вам еще известно!

— Надеясь напасть на след патера, я в ту ночь велел тайно обыскать квартиру виконта д’Альби.

— Отлично сделали, что же вы нашли?

— Перчатку с княжеской короной и буквами Г. К.

— Генрих Конде… перчатку нашли в квартире виконта… — пробормотала королева-мать. — О, она могла случайно остаться у виконта после охоты. Он был с принцем, когда его ранили.

— Простите, Ваше Величество, это невозможно, — с улыбкой ответил Кончини, — перчатку нашли у мушкетера накануне.

Мария Медичи мрачно задумалась. Казалось, в голове ее уже зрел один из кровавых планов, перед осуществлением которых она никогда не отступала.

— Мы подавим заговор в самом зародыше и сделаем это очень энергично. Вы должны помочь мне, маршал, — сказала она отрывисто и строго, как всегда говорила, если была взволнована или рассержена. — Необходимо опередить их и не допустить, чтобы с нами во второй раз разыграли дерзкую комедию.

— Принцу Конде и графу де Люиню удалось, как мне кажется, полностью привлечь его величество короля на свою сторону, поэтому надо действовать крайне осторожно, — тихо заметил Кончини. — Всякие решительные, открытые в отношении каждого из этих господ меры могут повлечь за собой серьезные осложнения. Кроме того, хорошо бы после первого же решительного шага тайно захватить и патера.

— Разумеется, его захватят, а беарнского виконта надо без церемоний устранить.

— Простите, ваше величество, — перебил Кончини, — с виконтом тоже надо быть осторожным. Говорят, он пользуется милостью ее величества королевы и исполняет какие-то особые ее поручения.

— Из чего вы это заключаете, маршал?

— Тоже из одного очень странного обстоятельства: господин Ришелье в последнее время несколько раз незаметно наблюдал и видел, что виконт поздно вечером ходил во внутренние комнаты ее величества королевы…

— Я постараюсь разузнать это прежде, чем мы станем действовать против принца Конде и виконта.

— Если осторожно и умело за это взяться, можно то и другое сделать одновременно, — заметил маршал.

— Разумеется, у вас есть какой-нибудь план, или вы посоветуете нам что-нибудь, Элеонора?

— Если вашему величеству угодно спросить меня, я предложила бы устроить бал и пригласить его высочество, это лучше замаскирует дело. Принц не сможет отказаться от приглашения, так как партии еще пока не высказывались открыто.

— Бал… да, я с вами согласна, Элеонора. Мы дадим маскированный бал. Никто не узнает и не заметит, как с этого бала принца Конде отвезут в Бастилию, — усмехнулась Мария Медичи.

— Ваше величество позволит мне устроить это? — почтительно спросил Кончини. — Хорошо бы заставить виконта д’Альби способствовать аресту принца Конде, которого он не узнает…

— И вместе с Генрихом Конде свезти в Бастилию… отлично, любезный маршал! Если вам это удастся, я буду считать вас образцово ловким человеком. Арестованный выдаст коменданту мушкетера, а мушкетер арестованного, и оба попадут в одну тюремную камеру. Будем держаться этого плана! Я пока велю следить за виконтом д’Альби и молодой супругой моего сына. Элеонора, попросите ко мне в кабинет маркизу де Вернейль и моего милостынераздавателя Ришелье, мне надо поговорить с ними. А вы, любезный маршал, на днях представите мне план веселого маскированного бала и список приглашенных. Не жалейте денег! Бал должен быть верхом роскоши и блеска. Выпишите из Парижа лучших художников. Чем больше станут говорить о приготовлениях к балу, тем меньше будут думать, что за ними скрываются планы, которые замечательно ловко предупредят заговор против нас.

Виконт в комнатах Анны Австрийской… — размышляла усмехаясь, королева-мать, когда Кончини и Элеонора ушли. — Клянусь, это интересно, и может быть очень выгодно! Надо возбудить ревность в скрытном мрачном Людовике. Он подозрителен, и под влиянием этой страсти в нем сразу замолкнет пробуждающееся желание самому взяться за управление государством. Но прежде всего надо настроить маркизу и Ришелье, они замечательно искусны в таких делах. Таким образом я шутя разгоню мрачные тучи, которые начинают собираться над головой, — заключила Мария Медичи свой монолог, приветливым жестом отвечая на поклон серьезного и молчаливого Ришелье и мило улыбающейся, всегда веселой маркизы Вернейль.

XIV. БЕАРНЕЦ

Вражда при Дворе, где Анна Австрийская явилась нежным, нетронутым бутоном, росла с каждым днем. Грозные тучи над Луврским дворцом, происхождение которых она не знала, нависали все ниже и ниже. Просто тяжело дышалось, но вскоре даже юная королева почувствовала наконец, что готовится что-то роковое. Она стала верить таким вещам, о возможности которых никогда прежде и не думала, и ее невинные молодые грезы осыпались и исчезали одна за другой. Анна поняла, как фальшивы были ласка и любовь королевы-матери, и со своей стороны вынуждена была прибегнуть к ненавистному ей притворству, чтобы отвечать Марии Медичи тем же.

Это было такое же тяжелое и грустное открытие для нее, как и то, что король Людовик, с которым она была связана на всю жизнь, не любит ее. Он постоянно был мрачен и холоден, видимо избегал ее, ни разу не вошел к ней в комнату, ни разу не шепнул ей доброго, ласкового слова.

Тяжелое разочарование испытывала ее полная страсти душа, стремившаяся к любви и счастью! А между тем она не смела показать своего горя. Этикет не позволял ей плакать и жаловаться, она должна была величественно и приветливо улыбаться, как полагалось королеве, должна была сиять счастьем, пышно одеваться и хоронить в душе страдание.

Вокруг нее были чужие лица, в большинстве своем хитрецы и обманщики. Только на короткие ночные часы уходили от нее придворные дамы, камер-фрау и церемоний-мейстерины… Она, королева, не имела собственной воли, чтобы побыть хотя бы час одной! Все завидовали ей, супруге короля Франции, а она не имела возле себя ни одного верного, преданного, искренне любящего сердца.

Но нет, было возле нее сердце, разделявшее все ее чувства. Эстебанья, приехавшая с ней из Мадрида, искренне любила Анну Австрийскую и была неизменно ей предана. Ей молоденькая королева могла поверять свои самые задушевные мысли. Поздно вечером, когда уходили придворные дамы, она могла выплакаться перед ней и рассказать о своих страданиях — у милой донны Эстебаньи всегда находилось слово утешения и добрый совет.

Две комнаты Эстебаньи были рядом с кабинетом и будуаром королевы. В любое время дня и ночи Анне Австрийской стоило только позвонить, и верная донна сейчас же являлась к ней. Эта возможность успокаивала ее.

Поздно вечером, уйдя к себе в кабинет, Анна Австрийская отпустила своих дам. Донна Эстебанья принесла ей на золотом подносе письма. Эти письма, желанные вести с милой родины, были единственным радостным событием в жизни молодой королевы.

— Наконец-то! — воскликнула она, прижимая письма к груди. — Наконец-то вы здесь, милые посланники моей прекрасной родины. От моего брата, инфанта Филиппа…

Королева нетерпеливо разорвала конверт, а донна Эстебанья стояла перед ней с необыкновенно серьезным лицом, что редко случалось, так как почти всегда оно бывало покойно и ясно.

— Как! — изумилась Анна Австрийская, читая. — Эстебанья, что это значит? И прошлое мое письмо не получили в Мадриде, а я сама отдала его советникам, второе письмо пропадает. Вот и сегодня ко мне не дошло, как я вижу, письмо от одной из моих сестер, что это значит? Мне очень досадно, что мое последнее письмо пропало. Я в нем писала о вещах, которые касаются здешнего двора… Мне непременно нужно узнать, куда же девались мои письма?

— Напрасно будете беспокоиться, ваше величество, — ответила донна Эстебанья обычным решительным тоном, — господа советники скажут вам то же, что очень холодно и сухо сказали мне на днях: «Из кабинета аккуратно отправляются все письма, но нельзя поручиться, что некоторые иногда могут затеряться по такой дальней и не везде безопасной дороге, как в Мадрид».

— Так и твои тоже пропали? — поспешно спросила Анна Австрийская.

— Я разделяю вашу участь, Анна… два мои письма не дошли по назначению, и на мои настойчивые расспросы господа советники постоянно давали тот полууклончивый, полурешительный ответ, который я сейчас передала вам.

— Это неслыханные вещи, Эстебанья, такое небрежное отношение к нашим поручениям переходят всякие границы… я пошлю жалобу к моему отеческому двору.

— Жалоба тоже не дойдет в Мадрид, — ответила Эстебанья и, увидев, что молодая королева не знает что и думать, прибавила, понизив голос. — Тут причина не в беспорядке кабинета или небрежности, а в намеренном наблюдении за всеми письмами, которые посылаются из этих комнат.

— Эстебанья, что ты говоришь, неужели осмеливаются распечатывать и утаивать мои письма? Ведь на них мой герб и моя печать! — с жаром воскликнула Анна Австрийская.

— А между тем это так: все мои письма, в которых не было ничего важного, дошли, а все, имевшие значение, бесследно пропали! Случайно затеряться они могли один раз, но когда это повторяется, тут уже видна преднамеренность.

— Значит мы одиноки в этом Луврском дворце и окружены изменой! — с негодованием произнесла молодая королева. — Я спрошу завтра у короля, по его ли приказанию это делается?

— Ради всех святых, не делайте этого, ваше величество! Лучше поищем другой выход, придумаем хитрость. Это, мне кажется, будет разумнее и скорей приведет к успешному результату, нежели сцена, которая ничему не поможет. Мы употребим другое средство, чтоб наши письма доходили.

— Ты, кажется, что-то придумала. Скажи что, Эстебанья? — спросила молодая королева.

— У нас есть один кавалер, на которого мы можем положиться…

— Виконт д’Альби?

— Да! До сих пор он аккуратно исполнял ваши поручения — помогал бедным и несчастным испанцам и австрийцам. В последнее время я через него посылала мои письма, — сказала Эстебанья.

— И доходили?

— Очень исправно: я сегодня получила ответ.

— Так и я обращусь к нему. Надеюсь, он не откажется в моей просьбе, Эстебанья.

— Он вам предан и благодарен, Анна. Я уверена, что вы и в этом важном деле можете положиться на него. Но надо остерегаться, чтобы король и ее величество ничего не узнали об этом, иначе за нашими письмами будут наблюдать еще строже, и наш способ пересылать им может сильно не понравиться.

— Да я не хочу скрывать этого, Эстебанья. Я имею право выбрать надежного посла для отправки моих писем.

На добродушном лице испанки отразилось сомнение.

— Ненадежность советников невозможно изобличить — этикет допускает отправку писем только через них. Мы только секретно можем пользоваться помощью виконта. Как только это откроется — все пропало.

— Ты правду говоришь, Эстебанья! Позови этого молодого беарнца ко мне в кабинет, я сейчас напишу письмо в Мадрид и попрошу, чтобы письма ко мне пересылались не иначе, как через его руки. Ступай скорее за ним.

Анна Австрийская села к письменному столу, отделанному золотом и перламутром, и стала писать.

Обергофмейстерина неслышно вышла из комнаты. Она знала, что виконт в галерее, и прошла через приемные комнаты королевы, но услышав, там голоса дежурных адъютантов и камергеров, она вернулась, чтобы пройти хоть и дальним путем, по боковым коридорам, но зато таким, где ее не заметят.

Никто не должен был знать, что беарнец в такое время приходит во внутренние покои королевы. Но ни Эстебанья, ни Анна Австрийская не подозревали, что у королевы-матери уже знают о тайном содействии виконта и в настоящую минуту уже следят за ним в кабинете молодой королевы.

Мария Медичи только что послала двоих надежных людей из своего штата во флигель, где были комнаты Анны Австрийской. Надо было застать виконта у королевы. Этим рассчитывали убить двух зайцев и устранить все опасности, грозившие со стороны партии короля.

Если королеве-матери удастся возбудить ревность в сыне, он и думать забудет об управлении государством и без сожаления устранит ненавистного мушкетера.

Ни для кого не была тайной вражда двух придворных партий. Теперь же тучи сгущались, столкновение было неизбежным, вопрос лишь в том, кто окажется сильнее.

Анна Австрийская не знала о разразившейся борьбе за власть, она только смутно чувствовала, что окружена интригами и не имеет нигде поддержки. Едва она закончила письмо к испанскому двору, как Эстебанья доложила о виконте д’Альби.

Молодая королева встала и милостиво встретила его. Осторожная заботливая испанка ушла в приемную караулить.

— Я призвала вас сюда по важному делу, виконт д’Альби, — сказала королева низко поклонившемуся беарнцу. — Оно важно для меня, а для вас опасно.

— Для меня нет опасностей, когда надо служить вашему величеству, — отвечал Этьен по-испански, — я счастлив вашей милостью.

— Вы знаете, виконт, что я вам доверяю. Сегодня я дам новое доказательство моего доверия. Каким-то необъяснимым образом мои письма, а именно те, которые имели какое-нибудь значение, затерялись по дороге в Мадрид. Теперь я хочу попробовать, как и донна Эстебанья, не дойдут ли они другим путем. Хотите быть моим послом?

— Жизнью ручаюсь, ваше величество, что каждое письмо, посланное со мной, непременно дойдет! — пылко ответил мушкетер, и глаза его сверкнули восторгом.

— Надо действовать осторожно и держать все в строгой тайне, виконт. Никто не должен знать, что вы исполняете мое поручение. Это опасное дело, но я даже не в состоянии наградить вас.

— Самая высокая награда для меня — милость вашего величества, — ответил взволнованный Этьен, на коленях принимая письмо, которое ему подала Анна Австрийская. — Я отдам жизнь, чтобы сберечь этот залог доверия, которое делает меня невыразимо счастливым!

— Я полагаюсь на вашу преданность и заранее благодарю вас, — с признательностью произнесла Анна Австрийская. — Встаньте, виконт, и доставьте мне поскорее радость получить через вас ответ.

Она протянула с восхищением глядящему на нее молодому человеку хорошенькую белую ручку, к которой он слегка прикоснулся губами…

В эту минуту в соседней комнате зашелестело платье донны Эстебаньи. Она вошла взволнованная и бледная.

— Уходите скорее, виконт, — шепнула она, — идите через мои комнаты в задний коридор. Сюда направляется господин милостынераздаватель Ришелье по поручению ее величества.

— В такое время, что это значит? — спросила Анна Австрийская, поспешно отступив.

— Нельзя терять ни минуты, идите за мной, виконт, — убеждала Эстебанья беарнца. — Милостынераздавателю покажется странным, если ему придется ждать в приемной.

Молодой человек встал с колен при первых словах испанки; он видел, что королева побледнела.

— Ступайте за обергофмейстериной, — сказала она ему.

— Письмо в полной безопасности у меня на груди, ваше величество!

Королева приветливо кивнула почтительно поклонившемуся мушкетеру и подождала, пока он с Эстебаньей покинет кабинет.

Она уже хотела выйти в приемную и с удивлением принять позднего посла королевы-матери, как Эстебанья вернулась, изменившись в лице. Виконт шел за ней…

— И этот выход заперт… маркиза де Вернейль идет задними коридорами к моим комнатам. Это заранее придумано, виконта хотят накрыть здесь, — шепнула испанка.

— Этого не будет, — твердо сказала королева. Войдите ко мне в будуар, виконт, и оставайтесь там, пока поздние гости не уйдут. Я надеюсь, что они не решатся послать шпионов в мои внутренние комнаты.

— Какая опасность! — невольно прошептала бледная как смерть Эстебанья.

— Виконт д’Альби — благородный и честный человек, — гордо сказала Анна Австрийская, — я не боюсь доверить ему свою репутацию!

— Исполняю приказание вашего величества, хотя нисколько не боюсь открыто встретить идущего сюда врага, — ответил Этьен.

Эстебанья по знаку королевы отодвинула портьеру будуара…

Молодой человек скрылся в прелестной комнате, в которую еще ни разу не ступала нога мужчины. Ему казалось, что он в каком-то святилище, и он стоял, как заколдованный, не смея шевельнуться, точно боясь осквернить его своим присутствием. Его охватило невыразимое блаженство при мысли, что он в будуаре прелестнейшей из королев, и виконт с жадным и робким восторгом осматривал комнату. Ему никогда еще не случалось быть в будуаре женщины!

В этих высоких зеркалах каждый день отражался ее образ, к хорошеньким хрустальным стаканам, стоявшим поодаль на мраморном столе, прикасались ее губы, на мягких подушках у стены она отдыхала. Перед прекрасным образом Божьей Матери, который освещали две теплившиеся лампады, она становилась на колени и молилась, по мягким коврам скользили ее маленькие ножки. Книги с золотыми обрезами она читала в тихие вечерние часы. Великолепные картины на стенах, мраморные ангелы с чашами цветов и фруктов, нежный аромат — все это как-то завораживающе действовало на Этьена.

Королева, между тем, с едва скрываемым неудовольствием принимала льстивого ловкого милостынераздавателя Ришелье.

Он пытливо окинул кабинет взглядом своих больших темных глаз и вслед за тем с придворной вкрадчивостью тона извинился за беспокойство в такой час: его прислала королева-мать, и только поэтому он надеется на милостивый прием ее величества.

Анна Австрийская не проронила ни одного резкого слова, чтобы не показать, что она .поняла скрытое намерение посла Марии Медичи.

Красивый высокий Ришелье, которому темная одежда придавала величественность и вместе с тем какой-то зловещий вид, понял, что обманулся в своем ожидании, но сумел скрыть это. Он сообщил своим мягким, вкрадчивым голосом, пытливо глядя на королеву, что ее величеству очень хотелось бы завтра утром слушать с ней раннюю обедню в Луврской капелле. Желание это так горячо заговорило в любящем сердце королевы-матери, что она решилась даже в этот поздний час передать его через своего милостынераздавателя.

— Передайте ее величеству мою благодарность за ее доброту, я приду завтра в капеллу к ранней обедне, — ответила Анна Австрийская на умышленно растянутую речь Ришелье и простилась с ним с таким гордым видом повелительницы, как никогда прежде не делала.

Ришелье, разумеется, заметил это, но как ни в чем не бывало почтительно поклонился Анне Австрийской.

Ее красота и на него оказывала свое воздействие. Он посвятил себя церкви, дал обет безбрачия, но не научился владеть своими чувствами настолько, чтобы не показывать своего отношения к красоте. Милостынераздаватель охотно принял возложенное на него поручение и смотрел на Анну Австрийскую страстным взглядом. При этом он был ревнив и, кроме того, легко мог извлечь для себя какую-нибудь выгоду, если бы застал молодую очаровательную королеву не одну.

В то время, как маркиза де Вернейль, нарочно растягивая фразы, передавала донне Эстебанье от имени королевы-матери о том, что она завтра вместе с Анной Австрийской надеется слушать раннюю обедню, и очень ловко оглядывала комнаты обергсфмейстерины, Ришелье возвращался к королеве-матери.

— Ее предупредили, она успела спрятать его, — пробормотал он, — меня глаза никогда не обманут. Сегодня ей удалось, но от этого она сделается смелее и попадет в мои руки. Если б теперь король потайным ходом вдруг вошел в будуар или в спальню, думаю, что дело дошло бы до кровопролития. Если это вскоре случится, прекрасной Анне Австрийской нетрудно будет выбрать между взбешенным королем и мной. Она предпочтет посвятить меня в тайну и пропустить виконта мимо меня, нежели мимо своего супруга, и тогда она в моей власти! — заключил с торжествующим видом Ришелье.

XV. ТАЙНЫ ЗАМКА РОГАН

Прошли десять дней, отведенные маркизу на размышление великим магистром.

Наступил вечер решительного дня. Эжен де Монфор сидел, задумавшись, в своей со вкусом обставленной квартире. По всему видно было, что тут живет богатый, знатный и образованный человек, который не стремится к внешнему блеску и презирает хвастовство. На всякого, кто видел его и говорил с ним, сам он производил гораздо большее впечатление, нежели роскошная обстановка, которую каждый мог иметь за деньги.

Маркиз взглянул на часы, висевшие на стене: время близилось к десяти. На его благородном лице отразилось удивление, когда в дверь трижды с паузами постучали. Десять дней тому назад точно так же стучался Каноник во дворце герцога Рогана.

Эжен де Монфор знал, что это значит: его приглашали на испытания. Он встал и отворил дверь. Вошел герцог Ван-дом в длинном черном плаще и поклонился.

— Маркиз де Монфор, — сказал рыцарь Черного братства, когда дверь за ним затворилась, — желаете ли вы вступить в Орден, который сочтет за честь иметь вас своим членом?

— Я твердо решился, герцог, и готов следовать за вами.

— Согласны вы, зрело обдумав, дать три обета и подвергнуться испытаниям?

— Согласен, герцог Вандом!

— В таком случае, будьте так добры следовать за мной. Что бы ни случилось, что бы вы ни увидели, не разговаривайте со мной и ни о чем не спрашивайте. Отвечайте только на вопросы великого магистра и помните, что ваши ответы обязывают на всю жизнь.

— Прежде, нежели дело решится, позвольте мне, герцог, обратиться к вам с вопросом, не как к члену и рыцарю Черного братства, а как к дворянину: принадлежит к Ордену граф де Люинь? — спросил маркиз и прибавил, видя, что герцог колеблется с ответом. — Даю вам слово не спрашивать больше ни о чем, но это мне необходимо знать, потому что только один из нас может быть членом Ордена — или граф де Люинь, или я.

— Тот, кого вы назвали, не принадлежит к Ордену, маркиз.

— Благодарю вас, я следую за вами.

Они вышли из дома, сели в экипаж герцога Вандома, и лошади быстро помчали их на улицу Св. Доминика.

Дворец казался совершенно темным и затаившимся. Герцог и маркиз подошли к подъезду, по условному знаку седой привратник отворил им дверь и они прошли по коридору в зал Черного братства.

В зале было пусто и темно. Не говоря ни слова, герцог Вандом взял своего спутника за руку. Он, видимо, хорошо знал каждый уголок дворца. Маркиз ничего не мог разглядеть в темноте и лишь почувствовал, что они спускаются куда-то, и навстречу ему катит волна холода, словно из подземелья.

Вдруг проводник придержал руку маркиза. Эжен де Монфор остановился. Герцог другой рукой провел по стене и как будто взял что-то. Вслед за тем в подземелье трижды прозвучал колокол или гонг необыкновенной чистоты. И вдруг темнота рассеялась — невидимая рука отодвинула черную портьеру, и маркиз очутился в небольшой круглой комнате, стены которой были задрапированы черным бархатом. От бесчисленного множества свечей в двух огромных канделябрах здесь было светло, как днем. За столом, также покрытым черным, с черным мраморным распятием посередине расположились герцог Роган и принц Лонгевиль. Перед столом, посреди этой таинственной комнаты, маркиз увидел золотой круг.

— Эжен де Монфор, — раздался громовой голос великого магистра, — ты изъявил желание вступить в Орден, стань в золотой круг перед тобой! С этой минуты ты обязуешься защищать невинных и слабых, преследовать ложь и порок, стремиться только к одной цели: лично и вместе с братьями поступать по совести и никого не бояться.

Маркиз стал в круг. Герцог де Роган замолчал. Вдруг над головой маркиза послышался шорох, он поднял голову и увидел меч, спускавшийся через большое круглое отверстие в потолке прямо ему на голову. Острие меча, казалось, готово было поразить его, но он не шевельнулся. Меч качался над ним на едва заметном шнурке из конского волоса…

— Эжен де Монфор, поклянитесь перед этим крестом до конца своей жизни оставаться бесстрашным, скромным и мужественным!

Маркиз положил правую руку на сердце, левую на крест и твердо ответил:

— Клянусь до конца жизни быть бесстрашным, скромным и мужественным!

Меч, качаясь, поднялся вверх и исчез в темном отверстии.

Первый обет был дан, первое испытание выдержано.

— Эжен де Монфор, — продолжал великий магистр, — обернись к двери, через которую ты вошел.

Маркиз обернулся.

В эту самую минуту портьера отодвинулась, и он увидел большой черный закрытый гроб.

— Подойди и открой это последнее жилище всякого человека — от короля до нищего! — сказал великий магистр.

Маркиз твердо подошел к гробу и поднял крышку… Как ни ужасно было то, что он увидел, но он не дрогнул и не вскрикнул от ужаса. Перед ним лежал скелет. Череп оскалил на него зубы, страшно глядели черные впадины глаз, кости рук и ног были вытянуты.

— Эжен де Монфор, — сказал герцог де Роган, — клянитесь на кресте не бояться смерти, когда придется исполнять приказания великого магистра Черного братства!

Маркиз подошел к столу и положил руку на черное мраморное распятие.

— Клянусь до последнего моего вздоха не бояться смерти, — сказал он.

Черная портьера между тем неслышно задернулась.

Второй обет был дан.

Оставалось выдержать третье и последнее испытание, предписанное правилами Черного братства. Все эти обряды надо было непременно исполнить, хотя великий магистр и оба рыцаря Ордена после двух первых испытаний ни минуты не сомневались, что маркиз выдержит и последнее. Они уже знали, что он, как и они сами, ках все остальные члены братства, испытал тяжелое, неизлечимое горе в жизни! Только сильно пострадавшие люди могли выдержать испытания Черного братства и не изменить его обетам.

Третье было самое трудное.

— Эжен де Монфор, оглянись вокруг! — раздался голос герцога де Рогана, и в то же время послышался какой-то шорох.

Маркиз, до тех пор не удивлявшийся ничему, вдруг очутился посреди какого-то волшебного мира. Черный бархат по стенам круглой комнаты живописными подзорами поднялся вверх и перед глазами Эжена де Монфора открылась чудная картина: на турецких оттоманках сидели и стояли прелестные соблазнительные баядерки. Они манили к себе, зажигали душистые курения в золотых чашах, склонялись в сладкой дремоте на мягкие подушки…

Фоном этой очаровательной живой картины служили облака, как бы подернутые розовым светом заходящего солнца. Маркиз с изумлением глядел на соблазнительные фигуры, он едва видел рыцарей, стоявших у стола, потом отвернулся от прелестных баядерок. Ни одна из них не была так хороша, как та, которую он когда-то звал своей, ни одна не могла заменить ему то, что он потерял навсегда.

— Эжен де Монфор, — сказал великий магистр, — поклянись на распятии отказаться от всех земных радостей и никогда не жениться, а неизменно и полностью принадлежать только Черному братству!

— Клянусь, — твердо и громко ответил маркиз, — клянусь до последнего моего часа отказываться от всех земных радостей и никогда ни на ком не жениться!

Занавес между тем опять опустился, скрыв за своей чернотой волшебную картину.

— Так прими знак того, что ты, Эжен де Монфор, на всю жизнь обручен с Черным братством тремя священными обетами, — сказал герцог де Роган, взяв со стола черное колечко и надев его на четвертый палец левой руки маркиза.

Потом он подошел и обнял члена таинственного ордена. За ним то же самое сделали герцог Вандом и принц Лонгевиль.

XVI. МАГДАЛЕНА И ЖОЗЕФИНА

Белая голубка, осыпаемая насмешками и бранью братьев, с трогательной заботливостью перенесла спасенных женщину и мальчика к себе в комнату.

Жан и Жюль ненавидели сестру за то, что отец постоянно защищал ее и больше любил. Они использовали каждый удобный случай, чтобы обидеть и очернить Жозефину, но Пьер Гри, несмотря ни на что, всегда был на ее стороне. Поддержка отца придавала ей больше решительности и твердости, что было так необходимо в той обстановке, в которой она жила.

Раньше случалось, что какой-нибудь дерзкий цыган или молодой авантюрист пробовали задевать дочь Пьера Гри, позволяя себе какую-нибудь неприличную шутку или обращение с ней как с развратной женщиной, тем более, что братья смеялись, глядя на это. Но Белая голубка вскоре сумела приобрести общее уважение, осаживая наглецов так, как это никогда не делали девушки в других трактирах. Как-то раз один нищий, у которого всегда водились деньги, стал слишком приставать к ней, не обращая внимания на ее серьезный отпор. Белая голубка позвала отца и Пьер Гри до тех пор стегал дерзкого ремнем, пока тот не дал слова никогда больше не оскорблять его дочери.

В таком окружении, как на острове Ночлега, нелегко было оградить себя от дерзостей, тем более заслужить уважение.

Жозефина хлопотала в своей комнате около спасенных. Эта бледная незнакомка произвела сильное впечатление на девушку. Бедняжка, несмотря на страдальческое выражение лица, была очень хороша собой. Вероятно, отчаяние заставило ее искать смерти, думала Жозефина и боялась, что, проснувшись, бедная женщина не слишком будет ей благодарна за спасение. Но она ведь только исполнила свой человеческий долг. Может быть, еще можно привязать ее к жизни, излечить ее горе. Бедняжка внушала ей глубокое сострадание и большую симпатию. Ей отрадно было сознавать, что она помогла этой бедной матери прелестного мальчика.

Эстоми, или Нарцисс, как в продолжение пяти лет звала его Ренарда и как он сам себя назвал, отвечая на вопрос Белой голубки, был так испуган, что, весь дрожа, забился в угол постели, тихо плакал и не хотел выпить подогретого вина, которое ему предлагала Жозефина, влив сначала несколько капель в рот его матери.

— Мама Ренарда, я хочу к маме Ренарде! — повторял он время от времени, всхлипывая.

Голосок его был так жалобен, что Белая голубка всячески старалась утешить его.

— Да вот ведь твоя мама Ренарда, — шептала она, думая, что так звали молодую женщину, — она спит, закрой глазки и ты, завтра все поправится.

— Это не мама Ренарда, — жалобно ответил маленький Нарцисс.

— А где же она, как же ты сюда попал? — спросила она тихонько.

Вместо ответа мальчик заплакал еще громче. Он ничего не мог объяснить, не мог понять, как он очутился тут. Для него существовала одна мать — старуха Ренарда, которая нянчила его и играла с ним, и вдруг он очутился на руках чужой женщины, чуть не утонул в ледяной воде, какая-то другая незнакомка взяла его в челнок, потом принесла и уложила в постель возле женщины, с которой он тонул. Мальчик был совсем ошеломлен и еще раз заглянул в лицо спавшей рядом женщины, надеясь, что все это был страшный сон и что около него спит добрая Ренарда, но его маленькое личико опять сморщилось и он снова стал потихоньку плакать. Да, это действительно была чужая женщина.

Когда начало светать и Нарцисс мог разглядеть комнату, его горе и страх немножко уменьшились. Жозефина всячески утешала его и наконец уговорила поесть немного. После этого усталость одолела его, влажные от слез большие глаза стали смыкаться, и он уснул на руках у Жозефины.

Девушка не могла понять загадки, которую слова мальчика делали еще необъяснимее. Что же такое случилось с этой несчастной? Отчего она хотела не только умереть сама, но и убить этого ребенка? Измученное лицо ее было далеко не похоже на лицо злодейки. Какая тайна окружала ее и дитя, очень сходное с ней чертами?

Она надеялась все узнать после. Тихонько положила мальчика на постель и пошла к Пьеру Гри рассказать о том, что случилось ночью, прежде чем Жюль и Жан раздражат / его своими наговорами.

Жозефина знала, что придется выдержать бурю, но совесть ее была чиста, кроме того, она знала, что отец все прощал ей, когда она ласково просила его о чем-нибудь.

Пьер Гри был уже за прилавком. Утром, перед тем как нищие и цыгане уходили, он подавал вино, водку, разные напитки собственного приготовления, хлеб и колбасу, аккуратно собирая плату.

В распивочной было весело и шумно: цыгане собирались в город давать свои представления, немые нищие кричали и болтали, хромые отлично бегали, нося под мышкой деревянные ноги.

Пьер Гри был по горло занят, внимательно следя за тем, чтобы каждый заплатил за выпивку и еду. Ему приходилось иметь дело с пройдохами и мошенниками, но он всех их знал и умел с каждым ладить. Иногда пускал в ход шутку, иногда грубое словцо, а иногда и кулак. Одни любили его, другие боялись, и всех он держал в руках.

Пьер Гри не замечал стоявшей на пороге Жозефины… Наконец трактир стал пустеть.

— Постой, достанется тебе на этот раз от старика, — крикнул ей Жюль, проходя мимо.

— Ты думаешь, что можешь таскать к нам в гостиницу всякую дрянь, которой нечем платить? — прибавил Жан с угрозой в голосе. — Вот узнаешь нас! Довольно того, что и ты тут баклушничаешь.

Жозефина ничего не ответила.

— Она воображает, что может делать, что ей вздумается, а мы бейся да добывай деньги!

Они оба были противны девушке, и не только потому, что обижали ее, ей отвратительно было то, что, притворяясь калеками, они обманывали людей. Она не могла подавить в себе презрение к ним при мысли, что такие здоровые и сильные мужчины сидят где-нибудь в углу на улице и именем Божьим просят милостыню!

В трактире вскоре остались только Пьер Гри и англичанин, укротитель зверей Джеймс Каттэрет. Укротитель рассказывал трактирщику, что путешествие с животными приносит ему хороший доход, что уже не раз богачи предлагали ему большие деньги за медведя и льва, но он не хочет продавать их, потому что очень трудно приобрести таких славных зверей и приручить. Он жалел только, что год тому умер его маленький сын, который обыкновенно играл со львом и делал самые удивительные штуки, восхищавшие весь Лондон, за что публика хорошо платила. Когда Джеймс Каттэрет ушел, Жозефина вошла в комнату.

— Ты кстати явилась, я только что собирался идти к тебе! — вскричал Пьер Гри.

Белая голубка поняла по нахмуренному лицу отца и по его голосу, что он сердит.

— Отец Гри, я пришла к тебе с просьбой, — мягко сказала девушка.

— Правда это, что ты привезла сегодня ночью в гостиницу какую-то девушку с ребенком?

— Ты взволнован, отец Гри…

— Отвечай, правда это, или нет?

— Да, правда, бедняжка бросилась с ребенком в воду и я…

— И ты притащила их сюда, — сердито перебил Пьер Гри. — Так Жюль не солгал мне, я не хотел ему верить, думая, что он клевещет на тебя. Чтоб сию минуту их не было здесь! Зачем нужна эта сволочь, у которой ни гроша в кармане нет? Они только будут подслушивать да подсматривать за мной!

— Позволь остаться бедной женщине, отец Гри, она такая бледная, измученная…

— Вон сию же минуту, говорят тебе. Не советую сердить меня, — кричал отец. — Что тебе до чужих людей?

— Мне их жаль, отец Гри, не сердись так! Ведь я знаю, это ты не от себя говоришь, тебя братья настроили!

— Не хочу я, чтоб за мной подсматривали. Кто такая эта женщина? — спросил Пьер Гри.

— Не знаю, отец, только она, должно быть, очень несчастная и бедная… Я вытащила ее из воды!

— Еще с полицией свяжешься? Сейчас же прогони их отсюда!

— Ты еще никогда так сердито не говорил со мной. Это братья виноваты, но разве я не такое же твое дитя, как и они, и не могу обращаться к тебе с просьбой? — мягко и грустно спросила Жозефина. — Прежде ты был ко мне добр и ласков, а теперь мне часто кажется, что я совсем не твоя дочь…

Пьер Гри с удивлением посмотрел на нее и как будто испугался ее слов, но сейчас же спохватился.

— Не говори глупостей, — пробормотал он, — я и теперь добр и ласков к тебе, но я лучше знаю, что тебе можно, а чего нельзя. Ты прежде всегда была послушна.

— Я и теперь буду тебя слушать, отец Гри, но… если бы ты только видел эту бедняжку! Теперь она спит, и личико у нее хорошенькое, как у ангела, но она такая бледная. Пожалей ее, послушай, я ведь буду только делить с ней мою комнату и обед. Она тебе убытка не сделает, это не шпионка. И мальчика позволь оставить. Будь добр и сострадателен!

Пьер Гри с досадой отвернулся от девушки…

— Отец, — продолжала Жозефина, поспешно подойдя и положив ему руку на плечо, — отец Гри, так бедняжка останется с мальчиком у меня в комнате, да?

— Я, скрепя сердце, соглашаюсь, чтобы ты не говорила больше, что тебе кажется, будто ты не моя дочь. Но больше не осаждай меня просьбами, слышишь? Да пусть братья не видят этой женщины, а то они меня замучают, а я не хочу, чтоб мне твердили, что я исполняю твои приказания! Только долго я не позволю ей оставаться здесь, не забывай этого!

— Спасибо, добрый отец Гри! — горячо ответила Белая голубка. — Они останутся, пока выздоровеют, а потом уйдут. Бедняжка тоже похожа на нищую, только гораздо беднее и несчастнее других нищих.

— Ты на всю жизнь останешься со своей глупой добротой, — ворчал старик, — кто поступает по твоему, тому никогда ничего себе не нажить. Что тебе до чужих? Чтоб помогать бедным, надо быть королевой!

— Может быть и так, отец Гри, но ведь невозможно отталкивать от себя тех, кто нуждается в сострадании, — сказала Жозефина тем мягким тоном, перед которым никогда не мог устоять король нищих. — Будь же по-прежнему добр к Белой голубке, отец Гри! Она ведь знает, что ты ее любишь.

— И что ты можешь делать с ним, что захочешь, — дополнил полусердито, полуласково старик. — Ты это отлично знаешь, но это чистый срам для меня.

Пьер Гри ушел за прилавок, а Жозефина, весело улыбаясь, побежала к своим подопечным.

Женщина уже проснулась и нежно держала мальчика в объятиях, тоскливо глядя на него, когда Жозефина вошла в комнату. Мальчик еще спал. Это была очень трогательная картина! Молодая мать с полными слез глазами смотрела на свое дорогое дитя. Жозефина заперла за собой дверь, подошла к постели и протянула руку.

— Не пугайтесь, не бойтесь меня, я вытащила вас и ребенка из воды и привезла сюда. Я не стану надоедать вам расспросами, — ласково сказала Белая голубка. — Сначала присмотритесь ко мне, а потом я помогу вам, насколько это будет в моих силах.

— Кто же вы, куда вы меня привезли? — вполголоса спросила Магдалена.

— Вы на острове Ночлега. Если вас преследуют, здесь вы в большей безопасности, чем где-либо, а если вы нуждаетесь и страдаете, я помогу вам. — Жозефина сказала это так горячо, что Магдалена не могла усомниться в ее словах, — Посмотрите на мальчика, он спит на ваших руках, Святая Дева помогла мне спасти вас обоих!

Бедняжка молчала. Лицо ее сделалось грустным, опять проснулись в ней ее душевные страдания. Она вспомнила все, что случилось с ней и невольно пожалела о том, что ее спасли.

Жозефина стала утешать ее и ухаживать за ней. Ни одного любопытного вопроса не сорвалось с ее губ. Плачущий мальчик, которого Магдалена стала называть Эстоми, тогда как он привык к имени Нарцисс, сначала больше шел к Жозефине, чем к матери. Но постепенно любовь Магдалены победила в нем недоверие и он прижался к ней, перестав звать маму Ренарду.

Дети скорее свыкаются с переменой, чем взрослые. Выплакав свое горе, они забывают прошлое и свыкаются с настоящим.

Магдалена не так легко доверилась Жозефине, как мальчик, но и она должна была признать бескорыстную заботу девушки, делавшую все, чтобы утешить и ободрить ее. Она чувствовала, что обязана все объяснить своей спасительнице, но тайна, мрачной тенью лежавшая на ее жизни, была слишком тяжела, чтобы она так скоро решилась посвятить в нее девушку, сделавшуюся теперь ее другом.

Однажды вечером Жозефина и Магдалена сидели в своей комнате у окна, а Нарцисс бегал и играл на площадке перед гостиницей. Магдалена взяла руку девушки и прижала к сердцу.

— Вы много сделали для меня, не зная, стою ли я вашей любви, Жозефина! Я так бедна, что не могу ничем отплатить вам, кроме самой искренней, горячей благодарности! У меня ничего нет в жизни, кроме моего сына и страшного горя, для которого нет исцеления. Я уже слишком долго пользуюсь вашей добротой, пора, наконец, кончить это… Завтра я ухожу с моим ребенком…

— Как, Магдалена… куда же вы хотите идти? У вас разве есть родные, пристанище?

— Ничего и никого нет, но я вижу, что ваш отец только по вашей просьбе дал нам приют. С моей стороны было бы неблагодарностью за ласку и доброту вносить раздор в вашу семью. Отпустите меня. Бедной Магдалене и ее ребенку не придется даром есть хлеб.

— Вы слишком еще слабы, чтобы взяться даже за самую легкую работу. Оставайтесь со мной, будьте моим другом. Отец Гри иногда бывает суров и мрачен, мои братья — злы и грубы, но не сомневайтесь в моем сочувствии и моей дружбе.

— Всю мою жизнь я буду молиться за вас, Жозефина! Как бы ни казалось мне многое вокруг гадким и ужасным, о вас я всегда буду вспоминать с благодарностью и любовью, потому что вы протянули мне руку, ничего не расспрашивая…

— Оставайтесь, Магдалена, не оставляйте меня. Я сочувствую вам, и, не зная вашего горя, хочу одного — чтоб вы доверяли мне и любили меня! — умоляла Белая голубка.

— Ваши слова благотворно на меня действуют, но я не заслуживаю их, и ваша доброта тяготит меня! Я заслужила самых тяжелых страданий, самой горькой нужды. Нищета — лучшая спутница кающейся грешницы. Вы с удивлением смотрите на меня, вам непонятны мои слова… Сегодня я еще не открою вам тайну моей жизни, но после вы непременно узнаете ее, вы все узнаете.

Жозефина протянула несчастной обе руки и прижала ее к сердцу.

— Я хочу с тобой разделить твое горе, будь моей сестрой! Посмотри, я тоже одинока, братья не терпят меня, вокруг меня — порок, разврат. Останься со мной, доверь мне все.

— Ты узнаешь печальное прошлое бедной Магдалены Гриффон, Жозефина, но теперь еще не время. Только тогда, когда и ты испытаешь горе, от которого не избавлен ни один человек, и поймешь глубокие страдания сердца, которых пока еще не понимаешь, я расскажу тебе все, и ты тоже скажешь, что для меня нет больше покоя и прощения на земле! У меня одна цель теперь, я осознала это во время горячей молитвы в последние ночи: раскаиваться и сделать мою жизнь как можно менее заметной для тех, кто по моей вине навсегда лишился высшего земного счастья!

— Я не понимаю смысла твоих слов, Магдалена, но все-таки сочувствую тебе… Тсс, молчи… я слышу голоса братьев на улице, они садятся на скамейку под окном.

Девушки замолчали. К ним в комнату доносились крики и смех цыган и нищих, вернувшихся из города, они рассказывали друг другу о своих дневных приключениях, хвастались деньгами, которые выманивали у богатых просьбами и добывали угрозой, поручениями знатных дам и кавалеров.

Жозефине нужно было сделать кое-что по хозяйству, и она оставила Магдалену одну в темной комнате у окна.

Жан и Жюль тоже говорили о приключениях дня, не подозревая, что гостья сестры слышит их.

— Говорю тебе, он, должно быть, страшно богат! Я видел, как он прошел во дворец маршала Кончини, — шепотом рассказывал Жюль. — Не знаю еще, что у него было с мушкетерами, но то, что сведения, которые мы ему доставили, много для него значат, доказывает этот золотой, он положил мне его в руку.

— Нам еще много от него перепадет, если мы хитро поведем дело, — тихо ответил Жан. — С завтрашнего дня будем сидеть на углу улицы Сен-Дени.

Эти слова привлекли внимание Магдалены. Она стала вслушиваться.

— За мушкетерами очень легко следить. Один из них живет на улице Сен-Дени. Говорил он, для чего ему нужно знать о них? — спросил Жюль.

— Они, кажется, сыграли с ним какую-то шутку, и он, по всей вероятности, постепенно приберет их к рукам, — ответил Жан.

— Он, как видно, сильный человек, потому что говорил мне, что никто нам ничего не сделает, если мы окажем ему эту услугу.

— Назвал он тебе имя мушкетера, который живет в большом доме на улице Сен-Дени?

— Его зовут маркиз де Монфор, мы должны следить и за его друзьями! Мне еще не удалось разузнать, чего он добивается, я знаю только, что тут дело не только в одних мушкетерах, а еще в каком-то патере, который тоже, кажется, живет на улице Сен-Дени.

— Если будем целый день там сидеть, узнаем, когда маркиз обыкновенно возвращается домой, и где живет старик.

— Только ты ему ничего не говори, — советовал Жан, — тебе всегда можно оправдаться слепотой, а я уж сумею его протянуть, он в состоянии заплатить.

В то время, как сыновья Пьера Гри вели этот разговор, и Магдалена, слушая, пыталась осмыслить его, Джеймс Каттэрет, укротитель зверей, внимательно следил за маленьким Нарциссом, неутомимо бегавшим и игравшим у дверей дома, не обращая никакого внимания на постояльцев.

Мальчик, казалось, нравился Джеймсу Каттэрету и пробуждал в нем разные воспоминания. «Как хорошо было бы, — думал он, — если б это прекрасное дитя стало играть с дикими зверями».

XVII. МАСКИРОВАННЫЙ БАЛ

Наступил назначенный Марией Медичи день блестящего бала. Много было самых сложных приготовлений, много приглашенных. Вся парижская знать должна была собраться в парадных залах королевы-матери и признать, что она по-прежнему властительница Франции, хотя Людовик XIII и вступил на престол.

Да, властолюбивая Мария хотела воспользоваться случаем показать смельчакам, решившимся восстать против нее, как это опасно.

В тот день она собиралась отнять у своего опаснейшего врага, знавшего ее тайну, всякую возможность вредить ей. Его устранят, прежде чем он успеет заподозрить что-нибудь, прежде чем ему удастся чего-нибудь добиться! Бал представлял самый удобный случай, в разгаре веселья никто не заметит ареста, а в Бастилии умолкают всякие жалобы, исчезает всякая опасность. Из-за мощных стен этой громадной государственной тюрьмы, как из могилы, не было возврата.

Сознание этого радовало королеву-мать. Ненависть ее к принцу Конде была безгранична с тех пор, как Кончини и Элеонора доказали ей, что он осмелился разыграть роль Генриха IV в галерее замка, чтобы напомнить ей страшное прошлое и показать, что ему известна тайна патера Лаврентия.

Она хотела в самом зародыше подавить возмущение против ее власти, начавшееся при дворе сына, энергично и твердо вырвать из самой близкой к королю среды тех, кто был для нее опасен.

Поверенному ее сына еще не удалось привлечь его на свою сторону. Людовик пока не сделал серьезной попытки взять в свои руки бразды правления. Генрих Конде еще не воспользовался патером Лаврентием, чтобы подействовать на короля для свержения королевы-матери, но если ему дать возможность употребить эту меру, если он приведет патера к Людовику!..

Мария Медичи дрожала при одной мысли об этом! Этого нельзя допустить. Сын не должен был знать страшную вину матери и ее приближенных, известную пока тому старику, да принцу Конде. Необходимо навсегда устранить этих двух опасных людей и для достижения этой цели любые средства хороши. У королевы-матери под рукой было много личностей, помогавших ей в таких делах и сотни раз доказавших, что они не остановятся ни перед чем.

В продолжение нескольких недель украшался к балу флигель королевы-матери. Над ним работали знаменитейшие парижские художники, придав ему такой блестящий великолепный вид, какого он еще никогда не имел. В большом зале висели тысячи ламп, по четырем углам его били фонтаны с ароматной водой, а за ними были гроты, где из расщелин скал струилось вино, когда прижимали маленькую пружину. Галерея была увита светло-голубым флером, что создавало впечатление открытого неба над залом. На большом белом облаке расположились искусные восковые фигуры с музыкальными инструментами в руках, так что казалось, будто это они играют, а не музыканты, скрытые на галерее.

В смежном продолговатом голубом зале был устроен зимний сад с картинами прелестнейших цветов, фруктовыми деревьями и множеством певчих птиц за едва заметными решетками.

У стен, увитых плющом и ползучими растениями, были обустроены хорошенькие маленькие беседки, манившие пары масок поболтать, а зеркало на всю торцевую стену до бесконечности увеличивало этот фантастический сад.

В зале поменьше стояли столы с закусками, винами и прохладительными напитками, налево, в пунцовом зале, который можно было совершенно изолировать от остальных комнат, были устроены всевозможные развлечения. За мраморными столиками можно было сыграть в шахматы, в центре располагался небольшой бильярд.

Это был первый бильярд, нарочно к этому дню за огромные деньги выписанный Марией Медичи из Италии. Ей хотелось ввести бильярдную игру у себя при дворе.

В пунцовом зале, из которого был выход на боковую лестницу Луврского дворца, за час до бала прохаживался маршал Кончини, разговаривая вполголоса с человеком, стоявшим у дверей во внутренние коридоры. Этот человек был одет, как обыкновенно одеваются управляющие в знатных домах: темный кафтан, такие же панталоны, черный бархатный полуплащ, плотно обтягивающие чулки и башмаки с пряжками. По краям плаща были вышиты гербы маршала Кончини.

У него было худое гладко выбритое лицо, короткие черные волосы, большой рот и острый нос. Лукавое выражение и язвительный взгляд косоватых глаз показывали, что этот человек — раб своих страстей и склонностей.

Маркиз д’Анкр был его господином, но и на него хитро косился управляющий, когда тот поворачивался к нему спиной. Видно было, что этот человек только до тех пор повинуется и верно служит, пока это ему выгодно, но продаст своего господина, как и всякого другого, как только тот потеряет свое могущество и не в состоянии будет платить ему.

Когда Кончини поворачивался к нему лицом, он сейчас же делал преданную мину.

— Нам непременно надо разыскать патера, — сказал вполголоса маршал, — он должен быть у нас в руках, от этого все зависит, Антонио! Я удивляюсь, как это тебе, при твоей ловкости, не удалось до сих пор найти его.

— У нас слишком сильные враги и их слишком много, господин маршал, — тихо ответил Антонио. — Ни одного принца Конде надо бояться и устранить…

— Знаю, что ты хочешь сказать, этот беарнский виконт отправится в Бастилию вместе с принцем.

— И этого мало. С арестом виконта могут возникнуть новые опасности, пока его друзья на свободе.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь… но кто же эти друзья?

— Мушкетер Милон Арасский, замечательный своим ростом и силой, маркиз и Каноник… и барону Витри, который иногда дежурит в Лувре, я не доверяю.

— Как, и он с ними приятель?

— Нет, но он предан графу де Люинь, а граф в последнее время часто бывает с принцем Конде, — ответил Антонио.

— Ты хочешь сообщить мне результаты твоих наблюдений? Говори. Я знаю, ты не сидел сложа руки.

— Нет сомнения, что принц Генрих Конде прячет патера где-то на улице Сен-Дени. На этой же самой улице живет и маркиз, и я поручил двум нищим следить за ним.

— Что же они тебе сказали?

— Что патера еще ни разу, не видели на улице, но что виконт д’Альби несколько раз приходил туда по вечерам, — тихо ответил Антонио.

— Он ходил к маркизу, — сказал Кончини, успокоенный тем, что патер еще не был у короля.

— Виконта, наверное, посылал туда принц.

— За ним не следили?

— Пока еще темные вечера не позволили нищим разглядеть хорошенько.

— Отчего же ты не велел обыскать все дома на улице Сен-Дени, чтобы найти патера?

Антонио на минуту изменился в лице, на губах его незаметно скользнула надменная улыбка.

— Я сделал это, господин маркиз, но безуспешно. Остается еще одно, последнее средство найти старого мошенника.

— Ну, говори, какое? — сказал Кончини, останавливаясь перед своим доверенным.

— Надо силой в Бастилии заставить принца открыть тайну.

— Как… ты думаешь…

— Пытать! — едва слышно прошептал Антонио. Кончини помолчал с минуту, не двигаясь с места.

— Ее величество не откажет в подписи, — прибавил зорко следивший за ним негодяй.

Кончини опять заходил по залу.

— Во всяком случае, лучше пытать виконта, — заметил он, — ему известно, где спрятан патер.

— Он и на пытке ничего не выдаст, господин маркиз. Я знаю этих мушкетеров. Он умрет, а ничего не скажет, и тогда…

— Ну… что тогда? — скороговоркой спросил Кончини.

— Нам придется сражаться с остальными мушкетерами!

— Ты, кажется, боишься их? Первый раз слышу это от тебя, Антонио.

— Осторожность и обдуманность действий всегда полезны, и делают сильного сильнее, господин маркиз! Я не боюсь мушкетеров, но знаю их решительность. Они ничего не испугаются, и до тех пор не успокоятся, пока не отомстят за товарища.

— Так надо и его друзей лишить возможности вредить!

— Это бросится в глаза всему полку и может вызвать ропот в войсках.

— Да, ты, пожалуй, прав, Антонио. Но на швейцарцев, во всяком случае, я могу положиться.

Предусмотрительный Антонио слегка пожал плечами.

— Швейцарцы… — с сомнением пробормотал он.

— Как ты странно это говоришь. Ты, кажется, всегда был высокого мнения о швейцарских гвардейцах? Разве случай с мушкетерами переменил твое мнение, Антонио?

— Мне кажется, господин маршал, что наемники не особенно храбрые солдаты, и лучше было бы держаться мушкетеров, которые сами себя содержат и стремятся только к почестям и славе.

— Ты передавал капитану де Бонплану, что я хочу говорить с ним? — поспешно спросил Кончини.

— Как вы приказывали, господин маркиз!

— Так проси капитана сюда, в красный зал, а сам покарауль в коридоре, чтобы никто не помешал нам. Когда капитан выйдет и ты уходи. Распорядись, чтобы около двенадцати ночи у бокового подъезда стояла карета для государственных преступников. Смотри хорошенько за всем сам. — Антонио поклонился и вышел.

«Странно, — пробормотал Кончини, оставшись один, — мне кажется, как будто этот Антонио уже Не тот, что прежде. Говорят, некоторые птицы чуют, когда беда грозит дому, у которого они вьют гнезда, и тотчас же улетают прочь. Неужели и у Антонио есть такое предчувствие…»

В эту минуту дверь отворилась и вошел капитан Бонплан, уже немолодой мушкетер с воинственной осанкой. Он поклонился маршалу.

— А, любезный Бонплан, — приветливо встретил его маршал. — Я хочу дать вам одно поручение, секретное поручение от имени правительства…

— Приказывайте, маршал, — ответил капитан.

— Скажите, любезный Бонплан, у вас в полку есть мушкетеры, о которых я очень много слышал. Я не помню их фамилий, но одного из них зовут Милон Арасский.

— Совершенно верно, маршал, — улыбнулся капитан, — его настоящее имя — Генрих де Сент-Аманд.

— Потом другой, которого обыкновенно зовут маркизом, и третий, прозванный Каноником…

— Маркиз Эжен де Монфор и Джузеппе Луиджи, граф Фернезе, — дополнил Бонплан.

— К ним присоединился еще один молодой беарнец, виконт д’Альби, что это за офицеры? Можно ли характеризовать их как буянов, или…

— Виноват, господин маршал, это одни из лучших, храбрейших и надежнейших офицеров моего полка.

— Ах, так вы хорошего мнения о них?

— Самого лучшего, маршал!

— Вы можете поручиться за беспрекословное повиновение всех ваших мушкетеров, в чем бы то ни было?

— Головой поручусь! Я имею честь командовать самым смелым и надежным полком его величества!

— Гм… сегодня ночью мне нужно будет десять надежных людей для того именно поручения, о котором я сейчас говорил, любезный капитан.

— Не угодно ли вам взять четверых, которых вы назвали, а я еще отберу шестерых.

— Нет, не их! — поспешно возразил Кончини. — Виконт д’Альби будет занят другим, а тех троих держите подальше от Лувра! Выберите десять мушкетеров, которые не так известны, как эти четверо, и распорядитесь, чтобы в одиннадцать часов вечера они заняли места у бокового выхода дворца.

— Слушаю, маршал!

— Нам, к сожалению, придется арестовать в этом зале государственного изменника и отправить его в Бастилию. Десять мушкетеров будут конвоировать карету, поэтому, чтобы ровно в одиннадцать ваши офицеры были здесь!

Капитан поклонился и хотел уйти.

— Еще одно, любезный Бонплан. Пришлите сейчас же сюда мушкетера д’Альби, — и прибавил: — Я полагаюсь на аккуратное исполнение моих приказаний!

Капитан поклонился и ушел.

«Наступает решительный час, — прошептал маршал. — Принц, ничего не подозревая, попадет в ловушку и в Бастилии научится молчать. Антонио хорошо сделал, что напомнил мне о пытке. Нам во что бы то ни стало нужно устранить этого патера и виконта тоже. Я и ему не доверяю. Но тише, сюда идут, это он!»

Дверь отворилась. Вошел Этьен д’Альби. Кончини обернулся. На лице его не было и тени недоверия или ненависти, а напротив большая благосклонность.

— Кто сегодня дежурит в галерее, виконт? — спросил маршал.

— Барон Витри, — ответил Этьен, твердо и спокойно выдерживая пытливый взгляд Кончини.

— В таком случае я поручу вам другое дело. Ваш почтенный батюшка горячо вверял вас мне, и считаю своим долгом дать вам возможность отличиться.

— Я многим обязан вам, маршал, за вашу доброту!

— Докажите это, любезный мой, аккуратнее исполнив нынешнее мое поручение, нежели тогда, на улице Де ла Тур… Без оправданий, виконт! Исполните, как надо, сегодняшний приказ, и вы получите награду.

— Если он будет согласоваться с моей службой и моей совестью, я сделаю все, чтобы заслужить ваше одобрение, маршал.

— Видите ли, сегодня ночью надо будет арестовать одного из гостей, подозреваемого в государственной измене. Кабинет получил несомненные доказательства его виновности. В двенадцать часов вы найдете в коридоре караул, войдете в красный зал и арестуете того, кто будет со мной.

— Здесь, в Лувре, в этом зале, во время маскированного бала? — спросил удивленный Этьен.

— Да, да! Будьте здесь ровно в двенадцать часов ночи!

— Арестованного надо отвезти в Бастилию?

— Я дам вам письменный приказ к коменданту.

— Аккуратно исполню приказание, маршал.

— Я заранее был в этом уверен, виконт.

— Но позвольте мне выразить всепокорнейшую просьбу, — прибавил беарнец, — дать мне письменное приказание ареста. Случай слишком необыкновенный.

— Как, давно ли мушкетеры позволяют себе ставить условия для исполнения своих обязанностей? — с негодованием в голосе воскликнул Кончини.

— Мою просьбу оправдывает исключительность поручения!

— Если маршал дает вам поручение, значит оно входит в ваши служебные обязанности, мушкетер д’Альби!

— Несмотря на это, я все-таки прошу письменного приказания с обозначением имени того, кого я должен буду арестовать при таких необыкновенных обстоятельствах.

Кончини с минуту колебался, потом скорыми шагами подошел к столу в другом-конце зала, написал несколько слов на листе бумаги и подал виконту.

— Чтобы успокоить вашу светлость, мушкетер д’Альби, я исполнил вашу просьбу. Примите это, как доказательство моей особенной благосклонности.

Этьен взял бумагу и уже собирался уйти, как вдруг, взглянув на нее мельком, остановился.

«Мушкетеру д’Альби, — прочел он, — дается приказ ареста в двенадцать часов ночи нижеозначенного числа в красном зале Луврского дворца».

— Виноват, маршал, — сказал он, — тут не указано имя и нет подписи его величества короля…

Кончини вышел из себя и грозно взглянул на виконта, осмелившегося вести такие переговоры с маршалом Франции.

— Это что! — сердито вскричал он, но сейчас же сдержался, чтоб не навести виконта на какое-нибудь подозрение. — Вы очень предусмотрительны и заботливы, муннсетер д’Альби. Вам совершенно достаточно было бы одной моей подписи, но я исполню ваше желание. Оставайтесь в Лувре! Около полуночи вы будете иметь приказ ареста за подписью его величества! До тех пор ждите моих приказаний!

Этьен поклонился и вышел. Черные глаза итальянца засверкали злобой.

«Это что, господин виконт из Беарна, и без того пользующийся при дворе дурной репутацией? Подпись короля! В этих двух словах глубокий смысл, их одних достаточно для нового доказательства заговора. Подпись короля! Ну, настала, кажется, пора кровавой расправы, иначе сорная трава, которую пока еще можно растоптать, вырастет выше нас! Клянусь всеми святыми, надо быть настороже. Впрочем, король еще ничего не знает. Мы постепенно очистим его лагерь от наших врагов. Головы долой дерзким советникам! Маркиза д’Анкр, маршала Франции, не так легко победить и свергнуть! Для этого надо прежде свергнуть королеву-мать и Гизов. Какая безумная попытка! Ведь главный над всеми — Кончини, а вы осмеливаетесь восставать против него, пытаетесь свергнуть его? Глупцы, вы сами себя ведете к смерти. Одного знака этой руки, одного взмаха пера достаточно, чтобы все вы попали к палачу. Надо только осторожно действовать, чтобы не дать ускользнуть ни одной из крыс, подрывающих маршальский жезл и трон королевы-матери, чтобы накрыть всех заговорщиков сразу. И начнем с принца, ему по титулу принадлежит первенство!»

Кончини подошел к мраморному столу и позвонил.

— Сию же минуту сходите за лейтенантом швейцарского гвардейского полка Ферморелем и пришлите его сюда, — сказал маршал вошедшему камердинеру.

— Господин лейтенант Ферморель сейчас был внизу, во дворе, — ответил камердинер.

— Так швейцарцы заняли караул?

— Кажется, заняли, господин маркиз!

— Ступайте скорей, пошлите ко мне лейтенанта! Через несколько минут Ферморель вошел в красный зал.

— Подойдите, — сказал маршал, — я очень рад, что мне не пришлось долго ждать вас. Я знаю, вы привыкли беспрекословно исполнять мои приказания.

— В чем бы они не заключались, — ответил Ферморель, — я состою у вас на службе, маркиз д’Анкр.

— Хотите сегодня ночью заработать две тысячи франков, любезный лейтенант?

— С удовольствием. Военная служба дорога, кое-что лишнее заработать очень приятно.

— В одиннадцать часов вечера арестуйте мушкетера д’Альби, он здесь, в Лувре, вы его знаете?

— Знаю, маркиз!

— Я сейчас напишу приказ. Если мушкетер будет сопротивляться, употребите силу, или лучше велите солдатам связать его и отвезти в Бастилию. После этого, к двенадцати часам ночи, приходите в коридор, который ведет в этот зал, ибез шума встаньте у дверей. Когда я громко скажу «вы проиграли, принц», — войдите и оставьте дверь широко открытой, чтобы тот, кто будет здесь со мной, видел караул в коридоре. Этого человека вы арестуете!

— А если он будет сопротивляться, господин маркиз?

— Этого он не сможет сделать. Не он, а я сам передам вам его шпагу. Внизу у боковых ворот будет стоять карета для государственных преступников. Вы отвезете в ней арестованного в Бастилию и потом доложите мне обо всем.

— Приказания ваши будут аккуратно исполнены, — ответил Ферморель.

— Можете быть уверены в награде. Подождите, я сейчас дам вам письменный приказ, — сказал Кончини, идя к столу, — и спрячьте его хорошенько!

— Никто не увидит его раньше назначенного времени.

Кончини поспешно написал секретные приказы об аресте, известные под названием letteres de cachet, и отдал лейтенанту. Потом он написал несколько строк капитану Бонплану, отменяя приказание прислать десять мушкетеров, и велел Ферморелю немедленно отдать это командиру мушкетерского полка без всяких объяснений.

Распорядившись таким образом, маршал отправился к королеве-матери доложить обо всем перед началом бала.

Мария Медичи только что оделась, осмотрела нарочно выбранный ею для молодой королевы, в знак особенного внимания, костюм и вышла в кабинет, где ее уже ожидала Элеонора.

Супруга Кончини почтительно поклонилась ее величеству. На ней был такой же костюм, как и у королевы-матери, она держала в руках полумаску. Элеонора замечательно хорошо умела льстить, нашептывая Марии Медичи всевозможные комплименты.

Явившийся вслед затем герцог д’Эпернон начал в том же тоне, а потом приступил к своей настоящей цели. Д’Эпернон был тоже в числе приближенных королевы-матери. Он иКончини во время регентства были советниками и министрами королевы, а теперь вместе с ней управляли Францией. Мария Медичи ни за что не захотела выпустить из рук власть.

Костюм испанского гранда очень шел богатому гордому и ловкому Эпернону. Осведомившись о распоряжениях маршала, он, видимо, встревожился, что еще не все кончено.

В эту минуту портьера отодвинулась и вошел маршал. Он имел право входить без доклада. Эпернон встретил его радостным жестом, а Мария Медичи села в кресло, положив на стол маску.

— Что скажите нового, маркиз? — спросила она. Элеонора встала возле нее.

Кончини поклонился королеве-матери и своей жене, потом поздоровался с герцогом.

— Все готово к балу, ваше величество, останетесь довольны, — сказал он.

— Будет принц Генрих Конде?

— Наверное!

— Как он будет одет?

— Патером, как мне сказали.

Все замолчали. Четверо виновных понимали, что им хотел сказать этим принц.

— А если его кто-нибудь предупредит в последнюю минуту, и он не придет? — спросила Мария Медичи, словно боясь, что страшный враг ускользнет от нее.

— Никто его не предупредит… Если он не придет, его арестуют в его собственном дворце, — ответил Кончини.

— Вы, разумеется, приняли все меры предосторожности, маршал? — осведомился д’Эпернон. — Надежного человека выбрали для такого тонкого дела?

— У меня был план разом устранить двоих опасных людей так, чтобы они друг друга арестовали и оба попали в Бастилию. Это мне, к сожалению, не удалось, но дало новое доказательство того, как далеко зашел заговор. — Расскажите, маршал! — сказала королева-мать.

— Мушкетер д’Альби отказался исполнить приказ об аресте, потому что… не было подписи его величества короля.

— Как ни важно значение этого поступка, — заметил д’Эпернон, — я рад, что мушкетер д’Альби не замешан в деле ареста.

— Вы думаете? На мушкетеров больше нельзя рассчитывать, герцог, — воскликнул Кончини, — ну, мы найдем средство наказать и устранить всякое неповиновение! Первым примером будет беарнский виконт, его сегодня же ночью, раньше принца, отправят в Бастилию.

— Позвольте обратить ваше внимание на одно обстоятельство, — обратился д’Эпернон к своим сообщникам, — оно, по-моему, имеет некоторое значение. Маркиз де Шале говорил мне, что на левой руке мушкетера, маркиза де Монфор, который очень дружен с виконтом, видели кольцо Черного братства.

Кончини презрительно улыбнулся.

— Вы считаете опасным это общество, герцог? — спросила королева-мать.

— По-моему, ни одному тайному ордену нельзя доверять, — ответил д’Эпернон.

— А вы что скажете, Элеонора? — обратилась Мария

Медичи к жене Кончини.

— Я с этой стороны не вижу опасности, ее надо ждать совсем из другого источника, гораздо ближе, и маршал уничтожит ее в самом зародыше, — самоуверенно ответила Элеонора.

— Относительно виконта д’Альби надо обратить внимание совершенно на другое обстоятельство, — сказал д’Эпернон. — Я говорю о ее величестве королеве.

— Герцог прав! Пусть не трогают виконта, не надо возбуждать в нем подозрения, — решительно заявила Мария Медичи.

— Я имел случай убедиться, что он опаснее, нежели думают, — возразил Кончини.

— Он нам еще нужен, маршал, его надо оставить на свободе, — настаивала Мария Медичи, — не потому, что маркиз принадлежит к тайному ордену, а потому, что лучше будет предоставить возможность другой руке устранить виконта. Не забывайте, что этого молодого красивого офицера несколько раз заметили при очень дружеском общении с обергофмейстериной королевы…

— Понимаю и почтительно склоняюсь перед волей вашего величества, — сказал Кончини.

— Очень может быть, что виконта накроют в такую минуту, когда всего меньше этого можно будет ожидать, тогда мы сделаем два дела разом. Ваша супруга, маршал, будет так добра объяснить вам все, — сказала королева-мать, вставая. — Я думаю, нам пора в зал, — прибавила она, — мне надо принять короля и королеву, пойдемте со мной. Надеюсь, мы весело проведем вечер!

Д’Эпернон и Кончини поклонились.

Мария Медичи первая вышла из комнаты, за ней ее приближенные. В приемной к ним присоединились уже ожидавшая блестящая свита, пажи пошли спереди.

В залах было уже много масок. В большой зал, где на хорах играла невидимая музыка, с каждой минутой прибывала пестрая толпа рыцарей, дам, арлекинов, турков и мавров.

Шли пары в зимний сад. Белые Пьерро, уморительно гримасничая, ухаживали за грациозными дамами, резвые арлекины в своих пестрых, плотно облегающих костюмах, взбирались по камням искусственных гротов и оттуда грозили деревянными мечами маскам, подходившим пить вино.

Двор еще не выходил, но кругом уже сияли роскошные костюмы и драгоценности. Колье дам и аграфы на шляпах кавалеров, усыпанные бриллиантами эфесы шпаг и диадемы соперничали в блеске и великолепии. Тут шуршал шелк, там блестел атлас, дорогие кружева, как облака, прикрывали плечи и грудь приглашенных дам.

Везде смеялись или тихо шептались, казалось, все в этих пышных залах разделяли желание хозяйки весело провести ночь. Гости беззаветно отдавались удовольствию, и никому не приходило в голову, что при Дворе кипит скрытый пока еще вулкан! Кто мог думать, что этот блестящий бал был дан для того, чтобы незаметнее и легче устранить опасного врага королевы-матери!

Английский посол, граф Темпль, был одет итальянцем в честь всемогущей Марии Медичи. Он шел рядом с молодым Жоржем Виллье-Бекингэмом, одетым в охотничий костюм, богато расшитый золотом.

Этот молодой красивый и умный вельможа, приглашенный на бал по просьбе посла, происходил из старинного графского рода Лейчестеров. Честолюбивая мать послала его в Париж, чтобы он сделался вполне светским кавалером. Так и случилось. Жорж Виллье, которого мы дальше встретим еще не раз под именем Бекингэма, собирался вернуться в Англию. Ему хотелось перед отъездом быть представленным Анне Австрийской, которую он видел мельком, и которая оставила глубокое впечатление в его двадцатидвухлетнем сердце.

Ему удалось познакомиться с герцогиней де Шеврез, одной из дам Анны. Умный любезный кавалер очень понравился ей, и она, шутя, пообещала представить его на балу молодой королеве. Они условились, если Анна согласится, герцогиня в знак этого оденется охотницей.

Жорж Виллье нетерпеливо ждал появления двора, бродя с графом Темпль в толпе масок.

Наконец двери отворились, вошли пажи и стали по обе стороны у входа, за ними явились гофмаршалы, а затем и сама королева-мать со своей свитой. Она тоже была в маске, приветливо поклонилась гостям и велела гофмаршалам передать, чтобы никто не был стеснен появлением двора и бал шел бы своим порядком.

Кроме Элеоноры, ее мужа, герцога д’Эпернона, маркиза де Шале и множества замаскированных придворных дам, в свите королевы-матери была также маркиза де Вернейль, одетая цыганкой. Алый шелковый пестро расшитый корсаж и короткая юбка, отделанная золотом, из под которой виднелись хорошенькие ножки, были из самой дорогой материи, темные волосы маркизы украшал обруч из массивного золота.

В этот вечер ее величество дала ей одно секретное поручение, и она недаром оделась цыганкой. Вскоре в зал вошел король с королевой, окруженные блестящей свитой. Мария Медичи приветливо встретила их. Молодая чета была в костюме виноградарей. Наряд так шел Анне Австрийской, что все на нее залюбовались. Ее платье было изящно убрано темными виноградными листьями. В роскошных черных локонах сверкали маленькие виноградные веточки из драгоценных камней, а стройную талию обвивал венок из плюща, усыпанный, как росой, крупными бриллиантами.

Эстебанья шла за ней в простом белом костюме мавританки и вместо маски закрыла лицо плотной вуалью. Маркиза д’Алансон была в каком-то фантастическом костюме, а герцогиня де Шеврез, — Жорж Виллье задрожал от радости, — оделась охотницей!

В свите короля был герцог де Сюлли в черном костюме голландского художника и другие придворные.

Мария Медичи увидела между ними патера в огромной черней маске и у нее отлегло от сердца — Генрих Конде явился на бал!

Двор смешался с толпой гостей. Под звуки прекрасного оркестра гуляли по залам, шутили, пили вино и старались узнать под масками тех, кого любили или кому хотели оказать особенное внимание.

Элеонора Галигай стояла возле королевы-матери, говорившей с Людовиком. К ней осторожно стало приближаться голубое домино, она дала ему возможность незаметно подойти ближе. Это был Антонио, поверенный маршала. Он решился явиться в толпе гостей, чтобы шепотом передать что-то своей госпоже. Вероятно, это было очень важное известие, потому что едва он успел снова скрыться в толпе, а король отошел от Марии Медичи, Элеонора поспешно подошла к ней.

— Все хорошо обойдется, — довольным тоном сказала Мария Медичи, — принц здесь, маркиза подходит к королю…

— Меня пугает крестовый рыцарь, — шепнула Элеонора, — который сейчас подошел х патеру и горячо говорит с ним…

— Отчего пугает, вы разве имеете основание бояться его? Вы прочли что-нибудь по звездам?

— Это герцог де Роган. Он пришел предупредить принца, — ответила Элеонора, не упуская случая поддержать в королеве-матери уверенность, что она читает по звездам и располагает таинственными силами.

— Герцог Роган здесь, у меня! — с негодованием сказала Мария Медичи. — Я должна удостовериться в этом. Это мой враг, получивший весьма условное прощение. Если он осмелился явиться сюда с хитрым намерением…

— Мои опасения никогда меня не обманывали, мы должны бояться этого рыцаря с крестом, — шепотом предостерегла Элеонора.

Королева-мать с минуту колебалась. Предсказания Элеоноры до сих пор всегда сбывались, а между тем сделать сцену в этом зале, наполненном гостями, при короле Людовике, было слишком опасно. Надо было, однако ж, во что бы то ни стало действовать быстро и решительно, пока крестовый рыцарь, которого она не знала, хотя все маски были ей известны, не успел еще предупредить и увести принца.

Мария Медичи поспешно подозвала маркиза де Шале и поручила ему просить рыцаря снять маску, а затем донести, кто это был.

В то время, как в большом зале происходила зга сцена, к виноградарю в зимнем саду, куда он ушел от шума, подошла цыганка. На маскированном балу позволялись шутки, и маркиза де Вернейль хотела пошутить с королем. Она попросила его руку, чтобы погадать.

Людовик, тяготившийся всякими отношениями с женщинами, любивший уединение, и ни к кому, кроме Люиня, не чувствовавший симпатии, должен был из вежливости отвечать на шутки масок. С несколькими любезными словами он подал руку гадальщице.

Он был от природы подозрителен, и этим хотели воспользоваться, чтобы разжечь в его сердце страсть, которой он еще не знал, но которая могла, разгоревшись, совершенно поглотить его собой.

— Ну, что же, маска, чего ты вдруг испугалась? Что ты прочла по линиям моей руки? — с удивлением спросил виноградарь отступившую и замолчавшую цыганку. — Ты увидела что-нибудь очень страшное?

— Странно, очень странно, маска! — таинственно отвечала маркиза, чтобы подстегнуть любопытство короля.

— Говори, что ты узнала по моей руке?

— Что ты слишком доверчив и мягок к близким тебе людям. Тебя обманывают, хотят сыграть с тобой самую унизительную комедию, а ты и не подозреваешь об этом!

Король, видевший во всей этой сцене шутку, ответил в шутливом тоне:

— Скажи, прекрасная маска, какой человек не был обманут в жизни?

— Но, если можно, надо стараться избавить себя от этого.

— Да кто же может от этого избавиться?

— Ты должен это сделать, маска!

— Мне нравится то, что ты мне говоришь, — ответил король, которого начала забавлять шутка. — Скажи тогда мне, как оградить себя от обмана, и объясни, кто меня обманывает. Ты задумалась и молчишь?

— Не лучше ли, когда горе скрыто от нас? — спросила цыганка.

— Нет, нет, прекрасная маска. А то я буду думать, что ты не знаешь, что сказать.

— Ошибаешься. В следующее полнолуние, в полночь, ходом, который доступен только тебе одному, войди совершенно неожиданно к существу, которое тебе ближе всех — все равно, дама это или мужчина. Застань это существо врасплох, чтобы испытать его верность. Войди к нему в неожиданное время и такой дорогой, которую никогда еще не использовал.

Людовик недоумевал — шутка это или правда? В нем проснулось подозрение. Слова цыганки, казалось ему, имели значение.

— Благодарю, прекрасная маска, — сказал он, — я последую твоему совету. В следующее полнолуние, в полночь…

В это время на дорожке показались шедшие к королю д’Эпернон, испанский гранд, и герцог де Бриссак, одетый рыцарем.

Хорошенькая цыганка быстро исчезла за кустами и деревьями сада. Она искусно исполнила поручение и возвращалась в зал. Возле нее прошли две пары масок, оживленно говорившие между собой: очаровательная виноградарша с охотником и охотница с итальянцем.

Это привлекло ее внимание, тут видна была какая-то преднамеренность, иначе охотник шел бы с охотницей. Маркиза пошла за ними и вскоре узнала в итальянце графа Темпл, а в охотнице даму из сзиты королевы. Ей очень легко было бы подслушать их разговор, но внимание ее в эту минуту отвлекла другая сцена. Маркиза увидала, что маркиз де Шале подошел к крестовому рыцарю, который немного поодаль шел с патером.

Маркиз, видимо, хотел о чем-то говорить с рыцарем, патер заметил это и отошел к двум другим маскам, проходившим мимо них. Маркиза и этих знала, это были герцог Сюлли и Кончини, одетый в черное шелковое домино.

Крестовый рыцарь пошел за маркизом де Шале и через минуту, вдруг остановившись, сдернул с себя маску.

Это был граф де Люинь, его, видимо, сильно рассердила выходка де Шале, он взволнованно повернулся и пошел к королю, возвращавшемуся из зимнего сада.

Шале, страшно побледневший под своей маской, вернулся к королеве-матери, которая, по-видимому, не заметила неловкой сцены, но в душе очень рассердилась на Элеонору, непринужденно болтавшую с маркизой д’Алансон.

Если б в эту минуту можно было сорвать маску с жены Кончини, все увидели бы, какой дьявольской злобой передернулось ее лицо. Она поняла, что ошибка Антонио поколебала ее влияние на королеву-мать, и что только какое-нибудь неожиданное обстоятельство могло восстановить его.

Но Элеонору нелегко было свергнуть. По лицу ее скользнула самоуверенная улыбка. Могущество жены Кончини заключалось не только в том деле, которое готовил в этот вечер ее муж, не в сообщничестве королевы-матери с убийцами Генриха IV, а, скорее, в ее изобретательности: она уже придумала новое средство загладить свою оплошность.

Принц Конде заговорил с проходившими мимо него художником и черным домино. Он знал, кто они такие.

— Честное слово, сегодня здесь очень весело! — вскричал патер. — Вот что называется весело жить. О покаянии и страхе жестоких загробных наказаний и речи не может быть. Взгляните на это великолепие. Можно ли заглушить веселым смехом и временным блеском укоры совести и мысль о расплате в вечности?

— Вы сегодня опять повеселели, принц, — ответил, смеясь, старый добродушный Сюлли. — Право, я бы никогда не подумал, что вы можете быть таким чудесным патером!

— Да вот спросите маршала, герцог, не находил ли он разве, что на таком блестящем балу ее величества вполне прилично явление ватера, — сказал Конде. — Замечательное время мы переживаем. Посмотрите, как покойна и весела королева-мать, а король еще так недавно умер.

— Почти шесть лет прошло с тех пор, принц, — добавил Сюлли.

— Ваша правда, это много значит, кому надо так долго горевать по нем. Ах, кстати, маршал… вы, мне помнится, искали недавно какого-то патера? Я что-то слышал в этом роде…

— У принца всегда готова шутка, — сказал, смеясь, Сюлли, не понимавший глубокого смысла вопроса, потому что ничего не знал о патере Лаврентии.

— Патера? — повторил Кончини, идя к зимнему саду. — Я его, кажется, нашел, ваше высочество.

— Ах, так вы мной довольны, маршал?

— Как не быть довольным, принц?

— Так кайтесь, мне хотелось бы послушать, что тяготит вам душу, — шутливо сказал Конде.

Герцога начинал тяготить этот разговор, он чувствовал, что за ним что-то кроется. Но Кончини отвечал шуткой на шутку.

— Всегда опасно бывает, когда духовная власть соединяется со светской, — прибавил принц.

Меньше получаса оставалось до полуночи.

— Патеры ведь, кажется, и в шахматы отлично умеют играть, принц? — очень спокойно спросил Кончини.

— На этом маленьком поле сражения они часто побеждают самых искусных генералов, — ответил Конде.

— Ах, я вспомнил, принц, вы ведь должны мне одну партию с прошлого придворного бала! Не угодно ли пойти в красный зал? — тихо сказал маршал, указывая на дверь в глубине одной из беседок.

— Недурно было бы, — ответил, ничего не подозревая, принц, — здесь страшная духота.

— Идемте.

Кончини пытливо окинул глазами зимний сад. Там никого не было, кроме только что вошедшего д’Эпернона с несколькими придворными, вероятно, чтобы стеречь вход в красный зал, пока принц и маршал будут играть в шахматы.

Отлично, по-видимому, удался задуманный при дворе план королевы-матери устранить своего злейшего врага. Войдя с принцем в зал и затворив за собой дверь, Кончини самодовольно посмеялся в душе. Генрих Конде попал в ловушку, из которой один выход — в Бастилию.

Маршал снял маску и предложил принцу сесть за один из шахматных столиков. Он заметил, когда принц усаживался, что при нем, под его сутаной, не было оружия.

Начали играть. Через несколько минут должно было пробить двенадцать. Кончини знал, что за дверями уже стоит лейтенант Ферморель с отрядом швейцарцев, а у бокового подъезда ждет карета для государственных преступников. Маршал по приказанию королевы-матери отменил арест д’Альби.

Принц отлично играл в шахматы, и Кончини приходилось быть очень внимательным, чтобы не дать себя сразу побить. Наконец ему удалось сделать ход, ставивший партнера в затруднение.

— Вы проиграли, принц! — громко вскричал он.

— Напротив, маршал, я думаю побить вас, — ответил Конде и хотел отодвинуть одну из своих фигур, как дверь в коридор отворилась.

В красный зал вошел лейтенант Ферморель, в коридоре стояли швейцарцы.

Принц вопросительно посмотрел на лейтенанта, потом на Кончини… Что значит этот караул у дверей?

Ферморель подошел к Генриху Конде и подал приказ. Кончини встал между столом и дверью в голубой зал. Принц взглянул на бумагу, потом на маршала и вскочил.

— Что это значит? Вы ошибаетесь, господин офицер, если думаете, что принц Генрих Конде пойдет за вами к королю.

— К сожалению, ваше высочество, я должен отрезать вамэтот путь, — ледяным тоном сказал маршал.

Принц видел, что негодяй стоял между ним и дверью.

— Достойная вас проделка, господин маршал! — вскричал Генрих Конде, бледнея. — Вы пользуетесь маскированным балом и тем, что я безоружен, чтобы устранить меня. И этот офицер согласился приложить руку к такой позорной выходке?

— Господин лейтенант Ферморель, исполняйте вашу обязанность! — коротко и твердо сказал Кончини.

— Ваше высочество, будьте добры следовать за мной, — попросил офицер.

— Чтобы меня не связали и не повели… Честное слово, отлично, еще одно дело, достойное вас! Но бойтесь меня и за стенами Бастилии, маршал Кончини. Вы думаете, со мной будет спрятана и ваша вина, умолкнет обвинение? Да если бы вы даже убили меня в настоящую минуту, вам все равно не избежать своей участи. Бойтесь ее! Вы, лейтенант Ферморель, слепое орудие этого человека, и я вас прощаю. Я иду за вами!

Маршал молча стоял, скрестив руки на груди.

Принц вышел из зала, не удостоив его ни одним взглядом. Он спустился с Ферморелем по лестнице и сел с ним в карету. Конвой гвардейцев сопровождал их по безлюдным парижским улицам, окутанным ночной тьмой.

В час ночи лейтенант Ферморель передал принца Конде коменданту Бастилии Ноайлю и вернулся в Лувр доложить маршалу, что его приказание выполнено.

XVIII. ЗЛОЙ ГЕНИЙ КОРОЛЯ

Маскированный бал шел своим порядком. В большом зале танцевали и веселились. Прелестные локоны уже начинали развиваться и цветы на груди дам блекнуть. Было за полночь.

Молодой король Людовик стоял с графом де Люинем недалеко от дверей галереи и смотрел на движущуюся в зале толпу масок. Возле них никого не было… Королева-мать стояла в конце зала. Вдруг в дверях появился дежурный офицер, барон Витри. Он, видимо, был чем-то сильно взволнован.

— Что с вами, барон? На вас лица нет, — спросил его де Люинь вполголоса, но так, что король мог слышать.

— Неслыханная вещь случилась, — ответил мушкетер, — сейчас арестовали его высочество принца Генриха Конде!

— Принца! — громче повторил де Люинь. — Да я его час тому назад видел здесь, в зале.

— Даю вам честное слово, его высочество арестован в красном зале и отвезен в Бастилию, — ответил Витри.

— Что такое? Дядя Генрих Конде? — с удивлением спросил король, не веря своим ушам. — Что с ним случилось?

— Барон Витри сейчас передал мне, ваше величество, — сказал Люинь, подчеркивая каждое слово, — что принца увезли из красного зала в Бастилию.

— Быть не может. Мушкетер что-нибудь не так понял или над ним пошутили! — усомнился Людовик.

— Скажите, что вы слышали, барон Витри? — обратился де Люинь к мушкетеру.

— Я хорошо понял, что мне говорили, и тут не было никакой шутки масок, — ответил Витри. — Принца Генриха Конде сейчас отвезли в Бастилию в карете для государственных преступников, которая стояла у бокового подъезда.

— Я действительно не вижу больше принца в залах, — сказал Люинь. — Вы знаете, кто отдал приказ арестовать его высочество?

Король внимательно вслушивался.

— Господин маршал Кончини, по приказанию ее величества и сам наблюдал за исполнением его!

— Это неслыханная вещь! — воскликнул король. Люинь пожал плечами и сделал знак барону Витри уйти.

— Для маршала все возможно, — шепнул он, видимо, сильно взволнованному королю,

— Я должен удостовериться, выяснить в чем тут речь, — пылко вскричал Людовик. — Ступайте сейчас же к ее величеству и передайте нашу просьбу поговорить с ней.

Люинь покорно поклонился рассерженному королю и поспешил в другой конец зала к Марии Медичи, которой Кончини только что доложил об аресте принца.

Граф передал королеве-матери желание ее сына. Из того, что король прислал Люиня, Мария Медичи заключила, что дело идет о чем-то очень серьезном…

Она решила ласково обойтись с сыном, и приветливо ответила де Люиню, что несмотря на поздний час, примет короля у себя в кабинете, так как собирается покинуть бал.

Граф де Люинь передал ответ Людовику. Тот сейчас же послал сказать своей супруге, что собирается проводить ее к себе, как того требовал придворный этикет.

Люинь не без удовольствия отметил, что Людовик очень взволнован и сердит. Эта ночь должна совершить переворот в государстве! Более благоприятного случая не могло представиться.

Король ушел с Анной Австрийской. Королева-мать, не тревожа гостей, тоже отправилась к себе. Ей было очень любопытно узнать, зачем ее сыну вдруг понадобилось говорить с ней. Долго ждать не пришлось. Едва она вошла к себе в кабинет, как явился Людовик с мрачным выражением лица.

Мария Медичи подошла к нему и сделала знак свите оставить их вдвоем.

— Очень рада видеть ваше величество, — сказала она, протягивая Людовику руку, чтобы подвести его к креслу. — Давно уже вы не выражали желания поговорить наедине с матерью! Меня глубоко огорчает ваша холодность. Боюсь, что и королева, ваша супруга, имеет основание жаловаться".

— Теперь не время для подобных объяснений, ваше величество! Я пришел по гораздо более серьезному делу.

Марию Медичи поразил этот тон. Никогда еще король не говорил с ней так сухо.

— Я говорю с королем Людовиком или с моим сыном Людовиком? — спросила она.

— Король Людовик всегда будет для вас благодарным сыном, ваше величество. Мне кажется, вы уже имеете доказательства этого! Но к делу. Сейчас я услышал, что осмелились арестовать нашего дядю, принца Генриха, во время бала, да еще в нашем Луврском дворце. Знаете вы об этом, ваше величество?

— Конечно, государь, — твердо ответила Мария Медичи, — его арестовали по моему приказанию!

— Неужели это правда, ваше величество? Я не хотел сначала верить тому, что подобные приказания отдаются без моего согласия. В подобных случаях прежде должны доложить мне и получить мое утверждение!

— До сих пор я считала своей материнской обязанностью, как можно дальше отодвигать от вашего величества заботы и тяготы правления, — сказала Мария Медичи, бледнея.

— В таком случае я должен просить ваше величество впредь оставлять за мной решение подобных дел…

Марию Медичи покоробило,

— Мой августейший сын не потребует, конечно, чтобы оставались безнаказанными дерзкие шутки в мой адрес? — гордо и холодно произнесла она.

— Кто же позволил себе подобные шутки?

— Принц Генрих Конде, которого я за это велела посадить в Бастилию. Недавно он осмелился явиться мне ночью, в галерее, под видом призрака покойного короля. Это профанация, ваше величество, которая не только оскорбляет меня и вас, но и дерзко унижает высокую память вашего отца-короля!

— Я ничего об этом не знал!

— Я хотела скрыть от вас эту проделку, оскорбляющую самые святые чувства, и избавить от излишних переживаний, ваше величество.

— Благодарю вас за слишком большую заботу обо мне, ко впредь, ваше величество, прошу оставить это! Я уже не ребенок. Я король, и сам сумею наградить и наказать, когда сочту нужным. Из всего сказанного вы понимаете, конечно, что отныне я намереваюсь сам нести все тяготы и заботы правления. С этой надеждой желаю вам покойной ночи.

Людовик любезно поклонился королеве-матери и вышел из комнаты.

Мария Медичи неподвижно стояла, глядя ему вслед. Когда шаги его затихли в приемных, она вдруг гордо вскинула голову, нахмурилась, словно грозовая туча.

— Это дело рук моих врагов. Так Людовик никогда еще со мной не говорил, — прошептала она дрожащим голосом. — Но пока что все в моих руках. Если он не покорится и не согласится с моими планами, горе ему и его советникам. Лишь один из нас должен стоять во главе государства — или он, или я.

Было далеко за полночь, когда король вернулся к себе от королевы-матери.

Его комнаты не были столь пышны и здесь не толпились придворные, как в апартаментах Марии Медичи. В приемных Людовика скучало только несколько камергеров и адъютантов. Он не любил блеска и был очень нетребователен. Даже по этой разнице в обстановке видно было, кто глава Франции. У Марии Медичи постоянно бывали вельможи и дипломаты, ее приемные всегда были полны сладко улыбающихся, почтительно кланяющихся камергеров, льнувших к той стороне, откуда могли ожидаться почести и деньги, и живо отходивших прочь, как только власть переходила в другие руки.

У себя в кабинете, слабо освещенном свисавшей с потолка лампой, король нашел графа де Люиня, который, видимо, ждал его. Мрачный вид комнаты вполне соответствовал характеру ее хозяина. Полумрак, в котором тонула расставленная по стекам мебель, увеличивался за счет темно-малиновых шелковых обоев и темных портьер.

Люинь видел, что король взволнован и не в духе. Он надеялся в эту ночь окончательно склонить его к осуществлению своих честолюбивых замыслов.

Граф был бледен, а его взгляд — каким-то особенно напряженным и пытливым. Черная бородка a la Henri IV и черные волосы еще больше оттеняли бледность лица. Король с досадой бросил шляпу и сел в кресло у круглого стола посреди кабинета.

— Дядя Генрих скверную шутку со мной сыграл, — сказал он, опустив голову на руки. — Его правильно арестовали!

Метнув быстрый взгляд на короля, Люинь решился спросить:

— Ты сейчас от ее величества, Людовик?

— Я знаю, Шарль, что тебе ненавистно все, что касается королевы-матери, но, мне кажется, ты преувеличиваешь. Ее величество действительно хотела избавить меня от забот и неприятностей. Знаешь ли ты, как дерзко подшутил над моей матерью Генрих Конде?

— Знаю, Людовик. Знаю также, что под этой шуткой скрывается страшный, серьезный смысл. Враждебная партия с ужасом поняла его, и за это-то так быстро и бессовестно устранили принца!

— Генрих Конде позволил себе явиться под видом призрака моего отца, разве это не провокация, Шарль?

— Он имел серьезную цель. Призрак явился напомнить виновным об их злодействе, — сказал де Люинь, неподвижно стоя и наблюдая за воздействием своих слов.

Король быстро взглянул на него.

— Что это значит, Шарль? Ты говоришь загадками. Насколько серьезной могла быть цель этой комедии?

— Это было предостережение! Но те, кому оно адресовалось, не захотели его услышать, не захотели, чтобы им напоминали их вину. Для них главное — не выпустить из рук руля, и они устранили принца в безумной надежде, что с ним вместе растворится и все дело.

— Призрак короля Генриха был предостережением… — мрачно повторил Людовик. — Ты часто говорил мне непонятными намеками о прошлом. Я хочу знать, что тебе обо всем этом известно!

— Не спрашивай. То, что я тебе скажу, может разбить твою жизнь, Людовик, а мне — стоить головы. Лучше тебе не знать ничего!

— Так я приказываю тебе! — вскричал король, вскочив с места. — Я готов выслушать все, что бы ты не сказал.

— Позволь умолчать, меня могут обвинить в государственной измене.

— Даю тебе слово, что никто не узнает о том, что ты мне скажешь!

— Я и с твоей стороны могу оказаться в немилости!

— Не бойся ничего. Ты меня знаешь, Шарль! Я сумею перенести все, что бы ни узнал, и никогда не буду несправедлив к тебе.

— Ты требуешь… Ну, хорошо, слушай, однако с этой минуты ты перестанешь любить людей, окончательно утратишь светлый взгляд на жизнь. Я боюсь, чтоб ты не стал проклинать меня!

— Довольно предисловий. Говори!

— Когда шесть лет тому назад твой августейший отец умер от руки низкого убийцы, ты, Людовик, был еще мальчиком, и вряд ли хорошо помнишь тот день.

— Ошибаешься, Шарль. Я, как сейчас, вижу моего дорогого отца, облитого кровью. Ты возбудил во мне страшные воспоминания. Я надеялся, что эта тяжелая рана моего сердца когда-нибудь залечится наконец, она меня терзает, Шарль, мешает мне жить. Воспоминание об этом дне словно мрачная тень лежит на моей жизни. Ты растравляешь эту страшную рану!

— До сих пор все думали, — продолжал Люинь, — что Равальяк, умерший на эшафоте, совершил убийство в припадке сумасшествия, что его смерть смыла преступление. Теперь только принцу Конде удалось узнать, что Равальяк был подкуплен, что Генрих был жертвой не сумасшедшего, а заговора при его Дворе!

Людовик неподвижно глядел на любимца, спокойно и холодно стоявшего перед ним.

— Заговора… — повторил он в замешательстве. — Ты больше знаешь, Шарль, не скрывай от меня. Кто виновники?

— Они получили богатую награду и высокие почести за свое кровавое дело и до сих пор остаются самыми могущественными людьми в государстве.

— Назови мне их, я хочу знать их имена!

— Равальяка подкупил маршал Кончини со своей женой.

— Как, Шарль, они ведь… они в числе приближенных королевы, ты лжешь!

— Они убили короля, чтобы забрать в руки власть, обогатиться и самим управлять государством.

— И моя мать не знала о страшном преступлении этих негодяев?

— Знала, — ответил Люинь.

Король вскочил, как ужаленный. Любимец следил за каждым его движением.

— Молчи, как ты смеешь, негодяй! — вскричал сильно побледневший Людовик.

— Я говорю правду, ваше величество. Королева-мать знала об убийстве и наградила убийц.

— На эшафот тебя, проклятый!

— Я заранее знал, ваше величество, что на меня обратится ваш гнев, — холодно сказал Люинь, — но высказал то, чего вы требовали.

— Доказательства, давай доказательства… или, клянусь честью, ты поплатишься за эти слова.

— За эти слова я могу быть назван государственным преступником, оскорбителем величества, государь, но в сущности я только человек, который решается, наконец, обличить страшное преступление, обагрившее кровью ваш трон.

— Я требую доказательств, граф Люинь, доказательств! — кричал в порыве отчаяния король. — Вы осмелились обвинить мою мать и ее советников в самом ужасном преступлении.

— И я дам вам эти доказательства, ваше величество, — холодно и гордо ответил Люинь, — я предупреждал вас. Вы требовали, чтобы я говорил!

Людовик стоял, как безумный, широко раскрыв глаза и сжав кулаки, губы его дрожали…

— Шарль, ты ответишь мне за свой, слова, — сказал он, помолчав с минуту. — Берегись, если тебе нечем будет подтвердить их! Мне остается тяжелый выбор — между моей матерью и тобой. Я любил тебя, как брата, слушал твои советы, жал тебе руку. Теперь мне приходится ненавидеть или тебя, или мою мать, от кого-нибудь из вас двоих отказаться.

— Успокойся, будь благоразумен, — уговаривал Люинь, — кому не приходилось в жизни хоронить любовь, Людовик. Я думаю, нет ни -одного человека на земле, который не скрывал бы в душе горе. Я сочувствую тебе, разделяю твое страдание, потому и не хотел говорить.

Король закрыл лицо руками и зарыдал.

Люинь подошел и нежно обнял его одной рукой за шею, как будто действительно под влиянием искреннего участия и доброго порыва сердца. А между тем, в этом злом гении короля, так безжалостно открывшем ему правду, чтобы только привлечь его на свою сторону, не было и следа любви и искреннего уважения.

Людовик переломил себя, поднял голову, мрачная решимость выражалась на его лице.

— Ты представишь мне доказательства твоего обвинения, — сказал он, отойдя от любимца. — Я надеюсь, ты в состоянии будешь сделать это.

— То, что я сейчас открыл, не тайна, ваше величество. Принц Конде нашел патера, которому Равальяк на исповеди назвал своих сообщников! За то, что принц нашел этого патера и узнал от него тайну, его посадили в Бастилию.

— Но патер еще жив? — спросил король.

— Надеюсь, ваше величество. Только он может представить доказательства, которых вы требуете. Для меня было бы ужасно, если б креатурам маршала Кончини удалось отыскать и устранить этого старика.

— Я хочу видеть его и говорить с ним, — сказал Людовик. — Ты обязан отыскать его и привести ко мне. Ступай, я хочу остаться один.

Люинь достиг своей цели. Он поклонился и пошел из комнаты, но, не дойдя до дверей, опять вернулся, подошел к неподвижно стоявшему королю, и, как бы под влиянием искреннего, глубокого участия, протянул ему руки…

Людовик махнул рукой. Тогда только Люинь ушел. Король неподвижно стоял посреди комнаты. Страшная борьба кипела в его груди. И без того мрачная душа его в эту ночь потеряла последние остатки любви и доверия к людям. Он услышал от Люиня такие ужасные вещи, что в его сердце вдруг все опустело, оно разом превратилось в безотрадную голую степь, выжженную беспощадно палящим солнцем. На его долю выпало самое ужасное страдание: он лишался любви и уважения к матери, ему пришлось бы ненавидеть и презирать ее, если б слова Люиня оказались правдой…

Могильная тишина комнаты окружала одинокого Людовика. Неподвижно глядя в одну точку, он, казалось, понемногу терял рассудок от представившихся ему страшных видений. Бледное, искаженной мукой лицо его подергивалось.

После такой душевной борьбы в его сердце ничего не осталось, кроме мрачной подозрительности, смертельной ненависти к людям и непреодолимой жестокости. Горе сломило Людовика. Он прижал лицо к подушкам дивана…

Король Франции, богатый могущественный монарх, один знак, одно слово которого могли сделать тысячи людей счастливыми или погубить, — содрогался от безудержных рыданий.

XIX. ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПРОДАВЕЦ СОКОЛОВ

Был праздник святого Михаила. На улице Сен-Дени и по соседним переулкам и площадям гуляли толпы народа, рассматривая разложенные в подвижных лавках всевозможные товары.

Со всех концов съехались в Париж торговцы, позаманчивее расположив в своих палатках пестрые шелковые ткани, оружие и блестящие латы, посуду и зеркала, настоящие и поддельные бриллианты, дорогие перья и клетки с редкими птицами. Повсюду играла музыка и демонстрировались диковины далеких стран: великаны и карлики, фокусники и факиры, а в деревянном бараке укротитель Джеймс Каттэрет показывал своего ручного медведя и свирепого с виду льва.

Шумная, любопытная толпа, теснясь и толкаясь, переходила от лавки к лавке. Люди бренчали монетами, громко торговались, спорили, шумели и веселились.

Уже наступал вечер, а народ все прибывал. Тут были мастеровые и солдаты, дамы и девушки, нищие и знатные вельможи. У одного из домов на улице Сен-Дени сидела, скорчившись, какая-то женщина, похожая на нищенку, в старом коричневом платке, из-за которого было не разглядеть — старуха она или молодая.

Она, казалось, совершенно безучастно смотрела на веселящуюся поодаль толпу. Иногда к ней подходила какая-нибудь богатая дама и бросала ей золотую монету. Нищенка слегка наклоняла голову, и только поэтому видно было, что она живое существо. Уже почти стемнело, когда нищенка увидела неподалеку троих людей, горячо о чем-то спорящих. Они подошли, наконец, так близко, что их можно было рассмотреть.

Это были двое нищих, один из которых вел другого, и третий — мужчина в длинном, широком плаще и низко надвинутой шляпе с пером. Один нищий говорил знаками, как немой, и оба, видимо, с большим уважением относились к своему знатному спутнику, потому что беспрестанно кланялись и так истово выражали усердие, что тому приходилось унимать их и напоминать об осторожности.

— В котором доме был мушкетер? — спросил мужчина в плаще.

— Мой брат отлично видел, господин, как он вошел в один из этих домов, — с подобострастием произнес тот, что умел говорить, а другой указал на дом, у которого сидела женщина.

— Не заметили вы, чтоб оттуда выходил какой-нибудь патер или знатный вельможа?

— Вчера, очень поздно вечером здесь проехала карета.

— Может быть, из этого дома увезли какого-нибудь старика? — поспешно спросил мужчина в плаще.

— Нет, господин, брат говорил мне знаками, что в дом привезли несколько ящиков.

— Что же в них было?

— Он не мог разглядеть, но у нас есть свои догадки…

— Говорите все, вы же знаете, я хорошо заплачу вам.

— Сегодня рано утром из этого дома вышел какой-то торговец в черном бархатном камзоле и занял одну из лавок на ярмарке. У него, кажется, соколы в ящиках.

— Торговец соколами, старый он?

— Брат говорит, что старый. Мы знаем, господин, что вы ищете какого-то патера Лаврентия, так ищите его в этом доме. Уйти он не мог — мы все время караулили. Недаром сюда приходил молодой мушкетер. А другой, которого вы называете маркизом, живет вот там, дальше, в конце улицы.

— Вы следили за ним?

— Все время. Теперь у него сидят еще трое мушкетеров.

— А вы видели, куда пошел торговец соколами и где его лавка?

— Нет, господин, этого нам нельзя было узнать, но вы очень легко найдете его на площади.

— Тише, отойдите, — вдруг перебил спутник нищих и оттащил их в тень, падавшую от противоположного дома, — вы верно напали на след. Это ни кто иной, как граф де Люинь. Черт возьми, надо предупредить его. Он нас не видит. Убирайтесь живее! Вот вам кошелек.

В то время, как человек в шляпе шепотом говорил с Жаном и Жюлем, приказывая им уходить, граф де Люинь подошел ближе. Он, по-видимому, не обратил внимания на стоявших в тени нищих и их спутника. С ним был какой-то гвардейский офицер или кто-то из придворных.

Нищие, крадучись, отошли.

— Они ищут дом, — пробормотал их спутник, оставшись один и следя за Люинем. — На этот раз патеру не уйти от меня.

Сидевшая у дома нищая, все видевшая и слышавшая, вздрогнула, когда граф де Люинь прошел мимо нее.

— За что они преследуют бедного патера? — прошептала она. — Он, наверное, и есть торговец соколами, пойду предупрежу старика.

У лавок, освещенных фонарями и лампами, шло самое оживленное движение. Толпы пьяных с песнями и криками разгуливали по площади. И лишь богатые и любопытные останавливались у слабо освещенной лавки флорентийского торговца соколами, который, молчаливо сидя в глубине ее, смотрел на бурлящий вокруг праздник.

На нем был черный бархатный берет и широкий черный плащ, резко контрастирующие с седой бородой и очень бледным лицом.

Повсюду в лавке висели полуоткрытые клетки, а в них соколы, привязанные за лапку тонкими, но крепкими цепочками, так что казались совсем на свободе. Они гордо сидели на жердочках и смотрели на любопытных прохожих. Среди них были дорогие, превосходные экземпляры, и знатные вельможи, останавливаясь у лавки, старались завязать разговор со старым флорентийцем. Некоторые давали большие деньги за птиц, но старик запрашивал еще дороже.

Вдруг к его лавке подошли две девушки, одна из которых была нищенка, сидевшая у дома на улице Сен-Дени, другая — Жозефина, дочь Пьера Гри.

— Нет, погоди, Магдалена, у лавки стоят какие-то господа. Надо быть осторожными, — шепнула Жозефина.

— Каждая минута дорога, Жозефина! Эти люди, о которых я тебе рассказала, наверное, скоро придут сюда искать бедного патера, тогда он погиб.

— Ты знаешь, за что они его преследуют, Магдалена?

— Нет, я знаю только, что ему грозит опасность, ведь где появляется этот Шарль де Люинь, там жди беды.

— Ты говоришь с таким раздражением…

— Не расспрашивай, Жозефина. Кроме графа, у дома старого патера был и Антонио, тот негодяй, о котором говорили твои братья. Они указали ему эту лавку и выдали, что несчастный старик, вины которого я не знаю, пришел сюда под видом торговца соколами.

— Ах, негодяи. Они за деньги выдадут и отца, и меня! Да простит им Бог!

— Никого нет у лавки?

Жозефина осторожно заглянула за угол.

— Никого, Магдалена.

— Не отходи от меня, Жозефина, мы вместе вернемся домой. Мне что-то так страшно и тяжело на душе.

— Это от шума, — отвечала Белая голубка. Магдалена тихонько постучалась. Старый торговец соколами вздрогнул.

— Кто там, кто стучится? — негромко спросил он.

— Отворите, пожалуйста, мы хотим сообщить вам важную весть.

Патер Лаврентий — это был он — получил через мушкетера Витри высочайшее повеление одеться торговцем соколов и ожидать, когда за ним придут, чтобы отвести в Лувр.

Он отворил.

— Девушки… — удивился старик.

— Которые хотят предупредить тебя, — шепнула Жозефина.

— Ты ведь старый патер, которого преследуют? — спросила Магдалена.

Старик с удивлением смотрел на них.

— Вы можете довериться нам, мы хотим помочь вам, — сказала Белая голубка.

— Что же вы хотите мне сказать, и откуда вы меня знаете, дочери мои?

— Так вы в самом деле тот патер, о котором они говорили? — спросила Магдалена. — Они напали на ваш след, и знают, что вы переоделись торговцем соколов.

— Благодарю вас, дочери мои, но кто же это ищет меня, кого я должен бояться?

— Известно ли вам имя Антонио, отец мой?

— Антонио, поверенный маршала, беда мне! — сказал старик, сложив руки.

— Берегитесь его, он уже побывал у вас дома, — сказала Магдалена.

— Сюда идут, — шепнула ей Жозефина.

— Нам пора уходить, благочестивый отец, — торопливо прибавила Магдалена. — Но возвращайтесь домой, будьте настороже.

— Благодарю вас за предостережение, дети мои, — отвечал старик.

Девушки исчезли в темноте.

Патер Лаврентий запер дверь и стал ждать того, кто должен был прийти за ним и отвести его к королю, который хотел посмотреть и купить у него соколов. Таким образом, никто в Лувре не обратил бы на него внимания; все знали, что король любил соколиную охоту.

Но если Антонио уже знает его тайну, если, не найдя его в доме по улице Сен-Дени, он придет раньше посланца, которого ждал патер…

Магдалена с Жозефиной обошли лавку и вышли на улицу. Вдруг Магдалена остановилась и схватила подругу за руку.

— Что ты? — с удивлением спросила девушка.

— Он, это он, — прошептала Магдалена, — вернемся, чтобы он не увидел меня.

— Да кто, на улице почти никого нет. Только эти двое вельмож, что идут нам навстречу.

— Это он, Шарль де Люинь, которого я боюсь и ненавижу, как свой грех, — прошептала, вся дрожа и бледнея, Магдалена.

— Святая дева, так побежим скорей, спрячемся между лавками, — отвечала Жозефина и хотела увлечь за собой подругу.

Но уже было поздно. Граф де Люинь заметил их и, казалось, узнал Магдалену… Жозефина не могла понять, отчего ее подруга боялась этого вельможу, и почему он ее знает.

— А вот и прекрасная Магдалена Гриффон, — послышался голос, — которая вдруг так бесследно пропала! Славная встреча, клянусь честью. — И он прибавил шагу, чтобы раньше своего спутника подойти к девушкам. Жозефина быстро схватила подругу за руку, и они бросились бежать.

— Ах, вы дурочки! Да где вам от меня убежать. Я так легко не упущу случая поговорить с прекрасной Магдаленой.

Девушки ничего не слышали, лавируя между лавками.

— Ну, я ее ни за что не выпущу из рук! — вскричал де Люинь, сверкая глазами. — Помогите мне, граф Баньер. Другая девушка, вижу, тоже прелестна, а вы ведь, как и я, никогда не прочь поцеловать розовые губки.

— Разумеется, граф, — отвечал придворный, — догоним их, далеко они не уйдут.

Вельможи с громким смехом пустились за девушками, которые, хотя и далеко опередили их, но все же неизбежно должны были быть настигнуты.

Прохожие смеялись, глядя на эту сцену. Некоторые считали ее шуткой, другие просто боялись вмешиваться, потому что преследователи были знатные вельможи и имели при себе оружие.

Девушки пробежали длинную темную улицу Сен-Дени и достигли той части ее, где было уже совершенно пусто. Магдалена молила Бедную голубку не оставлять ее, помочь ей скрыться. Преследователи были уже недалеко, их наглый смех слышался все отчетливее.

Жозефина видела, что Магдалена совсем задыхается.

— Позовем на помощь, предоставь мне защитить тебя.

— О, пожалей меня, не делай этого, беги, беги со мной. Я боюсь этих людей, — едва внятно выговорила Магдалена, собирая последние силы.

Их уже почти нагоняли. В эту минуту на другой стороне улицы, из какого-то дома вышло двое мужчин. Жозефина, не слушая измученную страхом и усталостью подругу, остановилась и крикнула:

— Кто бы вы ни были, помогите нам, спасите нас от этих господ!

Мужчины подошли. Жозефина увидела, что это были двое мушкетеров: один широкоплечий, огромного роста, другой поменьше и помоложе.

— Не бойтесь, — спокойно сказал первый, — мы берем вас под свою защиту.

Он подошел к Магдалене. Она вскрикнула, увидев на нем мушкетерский мундир.

— Пусть подходят, — вскричал младший офицер, — мы с Мил оном отобьем вас, хоть бы их было десять человек.

— Благодарю вас, вот они бегут, — отвечала Жозефина, взглянув на красивого молодого мушкетера и указывая в ту сторону, откуда приближался де Люинь с Баньером.

— Беарнец, помоги вон той девушке, она, кажется, теряет сознание, — крикнул Милон товарищу, — а я справлюсь с этими господами.

— Я с тобой! Побудьте с вашей подругой, — сказал д’Альби Жозефине, — через несколько минут мы избавим вас от этих наглецов.

Мушкетеры выхватили шпаги и быстро загородили дорогу де Люиню и Баньеру.

— Эй, назад! — громко крикнул Милон, — это что за шутки на улице?

— Как вы смеете останавливать нас! Клянусь честью, вы за это поплатитесь, — отвечал Люинь.

— Это мушкетеры! — вскричал Баньер.

— Что же, они для вас слишком низки? Защищайтесь, если угодно, или оставьте этих женщин. Они просили нас защитить их, — сказал д’Альби.

Люинь был слишком горд, чтобы отвечать что-либо. Он выхватил шпагу и бросился на Милона. Этьен стал драться с Баньером, офицером швейцарской гвардии, адъютантом короля.

Зазвенело оружие. Магдалена очнулась и растерянно глядела на сражавшихся. Белая голубка, стоя возле нее на коленях, старалась ободрить и успокоить ее, но девушка только ломала руки.

Люинь, напрасно пытавшийся разглядеть кто его противник, вынужден был отступить. Баньер не хотел уступать и прилагал все усилия, чтобы победить мушкетера. Он сбил ему шляпу и узнал виконта, который отплатил ему ударом в плечо. Этьену д’Альби, думавшему сначала легко справиться с противником, надоело драться шутя. Он яростно стал наступать и вскоре Баньеру, как и его приятелю, пришлось отступить.

— Вот так сражение! — вскричал, смеясь, беарнец. — Ну, что, господа, довольно с вас?

— Мы встретимся в другой раз, я теперь вас знаю! В темной улице Сен-Дени неудобно драться, — отвечал граф Люинь, стиснув зубы.

— К вашим услугам, — отвечал Милон. — Моего товарища зовут виконтом д’Альби, а меня Генрихом де Сент-Аманд, я королевский мушкетер!

— Отлично, — сказал граф Баньер, нервно вложив шпагу в ножны, — улица неудобное место для дуэли…

— Будем ждать ваших приказаний, — насмешливо ответил д’Альби и прибавил, когда придворные ушли. — Одному из них я оставил на память знак, от которого мундир у него испачкался кровью.

— Поделом, — сказал Милон. — Ты знаешь, кто они такие?

— Кажется, граф Баньер…

— А другой граф де Люинь, любимец короля.

— Они не станут разглашать дела, ведь это бесчестно было с их стороны преследовать двух бедных девушек, — сказал Этьен, подняв шляпу и подходя к Жозефине и Магдалене.

— Очень благодарны вам, благородные господа, за вашу помощь, — сказала Белая голубка.

— Нечему и удивляться, что эти господа преследовали вас, — сказал Этьен, взглянув на Жозефину, — такие прекрасные большие глаза не часто встретишь. А вы успокойтесь, — обратился он к Магдалене, все еще не пришедшей в себя, — позвольте вашу руку, опирайтесь на меня. Как вы бледны, как дрожите!

Милон подошел к Белой голубке удостовериться в справедливости комплимента. Она невольно опустила глаза.

— Чтобы кто-нибудь опять не обидел вас, позвольте нам проводить вас до дому, — сказал он.

Белая голубка оробела, первый раз ей было стыдно сказать, где ее родной дом.

— Вы очень добры, сударь… но мы живем очень далеко, нам с Магдаленой приличнее будет идти одним, — сказала она.

— Да скажите, что же неприличного в том, что мы с беарнцем проводим вас, ведь теперь так поздно? — сказал Мил он.

Этьен взял под руку Магдалену.

— Мы вам очень, очень обязаны, благородный господин…

— Не называйте меня так, зовите просто Милоном Арасским, как зовут меня товарищи, — добродушно возразил мушкетер, видимо, заинтересовавшись Белой голубкой.

— Ну хорошо, господин Милон, мы от души благодарны вам, — с чувством ответила Жозефина, — но именно потому, что вы так благородны и добры, вы не откажете нам в просьбе отпустить нас одних…

— А, вижу, вы не хотите, чтобы мы узнали, кто вы!

— Обещайте, господин Милон, ни хитростью, ни силой не стараться проникнуть в нашу тайну…

— Кто же может в чем-либо отказать вам, милая девушка!

— О, я знала, что вы и ваш товарищ благородные люди! — с признательностью произнесла Белая голубка.

— Этим вы отнимаете у нас возможность увидеть вас когда-нибудь опять, — заметил Милон укоризненным тоном.

— Вы будете иметь приятные воспоминания о том, что спасли двух беззащитных девушек.

— Извините, но я сохраню еще и надежду на новую встречу с вами.

— Завтра вы забудете об этом, а сознание доброго дела всегда останется при вас, — сказала Белая голубка с чувством и протянула своему спутнику руку.

— У вас в голосе и в глазах какая-то чарующая сила. Я рад, что знаю хотя бы ваше имя, ваша подруга называла вас Жозефиной. Будьте здоровы, милая мадемуазель Жозефина, если не позволяете дальше провожать вас.

— Я отведу тебя домой, Магдалена! Еще раз очень вам благодарны, господа, покойной ночи, — сказала Белая голубка мушкетерам, которые отвечали вежливым поклоном.

Магдалена благодарила со своей стороны. Жозефина взяла ее под руку, и через несколько минут девушки исчезли в ночной темноте.

— Честное слово, я слишком поторопился, обещав ей не следить за ними! — вскричал Милон.

Этьен, улыбаясь, взял товарища под руку.

— Ты, Милон, кажется, слишком пристально смотрел в глаза этой девушке. Полно, мы, военные, должны любить только шпагу.

— Может быть и так, беарнец, но все-таки она очень хорошенькая, никогда я такой не видел, в ее личике и в глазах что-то особенное. Что-то нежное и одновременно энергичное. Видел ты, как она со мной говорила? Ах, нашел… — вдруг радостно вскричал Милон.

— Что такое? — спросил Этьен, лукаво подмигнув.

— Ока нежна и мила, как голубка, — сказал геркулес.

— Ну, в таком случае, она тебе не пара, — громко рассмеялся беарнец, — ты ведь больше похож на ястреба!

— О, нет, клянусь. Да что тут толковать, — сказал Милон, подходя в своему дому и протягивая руку беарнцу, — мне едва ли удастся когда-нибудь снова увидеть ее!

XX. УЖАСЫ БАСТИЛИИ

Когда девушки ушли, старый торговец соколами вышел на средину своей слабо освещенной лавки и стал вглядываться в темноту улицы. Он надеялся дождаться человека, который был заодно с его спасителем, принцем Конде, и должен был за ним прийти с наступлением ночи. Вдруг старик, ни днем, ни ночью не знавший покоя, увидел какого-то мужчину в длинном темном плаще. Тот стоял, как бы выжидая, и даже приподнял немного шляпу, так что можно было разглядеть его бледное, гладко выбритое лицо и раскосые глаза, смотревшие на торговца соколами.

У старого патера Лаврентия задрожали колени. Этот человек наверняка был посланцем Кончини — Антонио, от которого его предостерегали девушки.

Теперь он погиб! Этот страшный человек, возможно, получил от своего кровожадного господина обещание богатой награды за голову старого патера Лаврентия.

Антонио двинулся к лавке. Немного поодаль шли двое каких-то знатных господ. Старик надеялся, что они спасут его. Но Антонио, по-видимому, очень осторожно действовал. Наконец, он подошел, поклонился и посмотрел на соколов.

— У вас славные птицы, — сказал он, — я любитель соколов, что вы за них хотите?

Патер Лаврентий едва мог говорить.

— Они уже все проданы, благородный господин, — вымолвил он дрожащим голосом.

— Как, все проданы? — удивился Антонио. — Вы, старик, и не стыдитесь лгать. Как же вы смеете оставлять в лавке птиц, которые вам больше не принадлежат?

— Святая Дева, конец мне пришел! — пробормотал патер Лаврентий, складывая руки.

— Вы, мне кажется, просто какой-нибудь беглый или шпион, и выставили здесь соколов только для вида.

— Что здесь происходит? — поинтересовались, привлеченные громким восклицанием, двое прохожих. — Что сделал этот торговец?

— Я хотел купить у него соколов, а он говорит, что они уже проданы. Старый мошенник врет. Пари держу, что тут что-нибудь не ладно. Это, верно, шпион. Я требую, чтобы его сейчас же взяли.

— Помогите господа, защитите меня от моего врага! Он только ищет предлога захватить меня в свои руки, — умолял патер.

— Вы, я вижу, распорядитель ярмарки, — обратился Антонио к одному из двоих подошедших мужчин. — Я управляющий маршала Кончини, по поручению которого пришел купить соколов. Мой высокий господин хотел преподнести их в подарок королю!

Распорядитель поклонился.

— К вашим услугам, сударь, — сказал он.

— Согласитесь, — продолжал Антонио, — что ответ этого торговца очень странен. Я спешу сюда по приказанию маршала, радуюсь, что птицы еще тут, значит, не проданы, и вдруг этот иностранец, он называет себя флорентийцем…

— Так и мне известно, — подтвердил распорядитель.

— Вдруг этот торговец, уверяющий, будто он меня знает, отвечает мне, что соколы проданы! Тут не все чисто, господа!

— Да, что-то не так, — засомневался распорядитель, не смея противоречить управляющему маршала.

— Что же подумает мой господин, когда я принесу ему подобный ответ? Он уже заранее радовался, что сделает удовольствие нашему августейшему монарху. Ведь и вам тогда придется поплатиться, господин распорядитель…

— Конечно, дело весьма странное.

— Я не смею явиться с таким ответом к моему господину и требую, чтобы торговец соколами следовал за мной.

— Совершенно справедливо.

Патер Лаврентий прошептал молитву, понимая, что попался в руки врагов.

— Господин распорядитель, этот иностранец не послушает меня. Прошу вас закрыть его лавку и взять товар под охрану, пока дело не прояснится, — с невозмутимым спокойствием сказал Антонио.

— В силу своих обязанностей, приказываю вам, флорентийский торговец, следовать за господином управляющим. Если станете сопротивляться, я вынужден буду употребить силу! — повелительно объявил распорядитель старику.

— Что-то здесь неладно, — вполголоса заметил распорядителю его спутник, — посмотрите, как испугался этот торговец. Он едва стоит на ногах.

— Через несколько минут все разъяснится, если он невиновен, и докажет моему господину, что продал соколов, тогда я избавлен от всякой ответственности, и ему не причинят никакого вреда. Но прежде его надо допросить, тот ли он, за кого себя выдает, или только играет роль, — сказал Антонио. — Следуйте за мной!

— Святая Дева, помоги мне! — воскликнул совершенно растерянный патер Лаврентий. — Неужели никто не придет спасти меня от моих врагов.

— Если у вас совесть чиста, вам нечего бояться, — сказал распорядитель, распахнув дверь лавки. — Ваши соколы пока будут конфискованы. Честь имею свидетельствовать господину маршалу мое почтение, — прибавил он, кланяясь Антонио.

Управляющий Кончини взял старика за руку и увел, а распорядители ярмарки стали разбирать лавку и уносить клетки с птицами.

Антонио торжествовал. Наконец-то патер у него в руках. Он хотел доставить его маршалу живым, в. доказательство своей ловкости и своего усердия.

Старик едва поспевал за этим страшным человеком. Он было хотел позвать на помощь, но решил, что спастить от хитрого и могущественного Антонио вряд ли возможно. Кроме того, они шли пустыми темными переулками.

— Чего вы дрожите, если вы и впрямь торговец соколами? — злобно спросил Антонио. — Вот если б вы были патером Лаврентием, которого подозревают в отравлении тюремного сторожа несколько лет назад, тогда действительно стоит дрожать. Мы вас выведем на чистую воду. На пытке самый упорный сознается в своей вине! Ого, я уже вижу, что вы тот, кого мы ищем. Ну, успокойтесь, я это заранее знал.

— Сжальтесь над слабым стариком!

— Не представляйтесь слабее и старше, нежели вы есть, патер Лаврентий. Мы сейчас придем и вы успокоитесь.

— Я с радостью встречу смерть, только не мучайте, не пытайте меня…

— Один маршал волен вынести вам приговор. Антонио вошел с патером в подъезд, ввел его в комнату, похожую на кладовую, запер дверь и приставил двух лакеев с приказанием караулить арестованного.

Маршал Кончини только что вернулся из Лувра и был у себя в кабинете, когда вошел Антонио. Он доказал, что с большим трудом и опасностями ему удалось опередить врагов и захватить патера Лаврентия.

— Где он? — поспешно спросил Кончини. — Внизу, в лакейской, его стерегут.

— Отлично, Антонио. Ты уверен, что на этот раз мы не ошиблись?

— Он попался живой к нам в руки, и мы можем выудить у него признание.

— Он не кажется слабоумным?

— Нет, только очень старым и больным.

— Сознался он тебе, что он патер Лаврентий?

— Сознается на пытке, впрочем, в этом и сомневаться нечего: в доме на улице Сен-Дени, где он скрывался, был посланец двора, давший ему костюм флорентийского торговца соколами…

— С какой же целью?

Антонио улыбнулся с сознанием превосходства.

— Хотели, кажется, не привлекая внимания, привести патера в Лувр под видом торговца.

— К королю… он любит соколов…

— Они проиграли, опоздали.

— Надо торопиться, — воскликнул Кончини. — Сегодня ночью свезешь его в закрытой карете в Бастилию. Не нужно говорить коменданту ни имени, ни причины ареста. Ноайль обязан мне. Никого не пускать к нему в камеру, слышишь, Антонио? Никого, ни доктора, ни священника. Пищу пусть подают через дверную форточку.

— И я так думал, господин маршал.

— Завтра, в качестве моего уполномоченного, ты потребуешь от патера признания, что он отравил тюремного сторожа, а если не сознается, вели подвергнуть его трем степеням пытки.

— Четвертой не понадобится, — заметил Антонио с дьявольской улыбкой. — Он на третьей сознается или совсем умолкнет.

— Тогда пусть секретно похоронят его на кладбище Бастилии, — сказал Кончини. — Ступай скорее.

Антонио переминался.

— Ах, ты ждешь, чтобы я исполнил обещание? Слушай, ты получишь место в Лувре, а в тот день, когда Ноайль доложит мне о смерти патера, будешь возведен в звание дворянина.

— Это всегда было самым горячим моим желанием, — сказал Антонио, просияв.

— Я знал это. За верную службу всегда надо награждать по достоинству.

— Прикажите передать коменданту де Ноайлю письменный приказ.

— В знак того, что ты действуешь по моему поручению, отдай ему вот это, — сказал Кончини, сняв с пальца перстень со своим гербом и подал его уполномоченному. — Действуй по собственному усмотрению.

Антонио поклонился и вышел. Он приказал, чтобы сейчас же закладывали и подавали маршальскую карету.

Было около полуночи, когда Антонио вошел в лакейскую, где сидел патер Лаврентий. Старик помолился и покорился своей участи. Он страшился только продолжительных мучений, умереть же разом ему даже хотелось, потому что он не видел ничего впереди, кроме страданий. И все это он терпел только за то, что сильные люди совершили убийство, а он узнал об этом на исповеди.

Когда Антонио вошел к нему, старик стал просить поскорее покончить с ним.

— Что вы, без суда нельзя выносить приговор, — осмелился ответить негодяй, — мы ведь во Франции живем!

— Без суда, — с сомнением в голосе повторил старик, невольно подняв жалобный взор к небу.

— Вы не верите, кажется, патер Лаврентий, так скоро убедитесь, идите за мной.

У подъезда их ожидал закрытый экипаж. Антонио вполголоса сказал кучеру, куда ехать, и сел со стариком.

Темная ночь окутала улицы Парижа. Через некоторое время карета миновала Сент-Антуанскую заставу и подъехала к огромному хорошо укрепленному замку, который был выстроен для защиты от англичан, а по прошествии нескольких столетий обратился в тюрьму для опасных преступников или тех, кто был по каким-нибудь причинам неугоден.

Из Бастилии, как из гроба, возврата не было. Те, кто попадал туда, были совершенно отрезаны от остального мира и навсегда забыты людьми. Толстые стены этой громадной тюрьмы заглушали все жалобы и вопли несчастных, заживо погребенных.

О бегстве или помиловании ее узники и не помышляли. Кто попадал в Бастилию, того считали умершим, как только за ним затворялись ее железные ворота.

Широкий ров, за которым поднималась серая каменная ограда, отделял Бастилию от внешнего мира. За этой стеной шел второй ров, за ним был мрачный замок с восемью могучими пятиэтажными башнями. Каждую из них опоясывала галерея, на которой были установлены пушки. В этих надежных башнях и в глубоких подземельях томились жертвы жестокого насилия, злых интриг и беспощадного преследования.

Маршальская карета приблизилась к подъемному мосту через широкий наружный ров. Антонио велел кучеру остановиться.

У моста несли караул двое часовых. Патер Лаврентий вышел из кареты. Теперь он видел, куда его привезли.

Антонио подошел со стариком к мосту. В то время, как часовые окликнули их, подъехал другой экипаж и тоже остановился неподалеку. Антонио, подозрительно взглянув на него, хотел поскорее пройти мимо часовых, но солдаты скрестили ружья и не пропускали его, хотя он со злостью в душе и крикнул, что действует именем короля.

Часовым было строго приказано не впускать никого ночью. Они отвечали Антонио, что он должен непременно представить письменный приказ.

— Тогда я требую именем господина маркиза д’Анкр, маршала Франции, чтобы сейчас же доложили обо мне коменданту де Ноайлю! — грозно крикнул Антонио.

— Кто вы и что вам нужно ночью от коменданта Бастилии? — раздался голос у моста, и вслед затем подошел высокий пожилой офицер.

Часовые сделали ему на караул. Антонио взглянул на подошедшего и узнал де Ноайля. Он был знатного рода и отдыхал после долгой службы на почетном месте коменданта Бастилии. Де Ноайль был горячий приверженец королевы-матери и Гизов. В настоящую минуту он, видимо, вернулся из города.

— Я прислан маршалом Кончини, господин комендант, и привез вам арестанта, которого завтра допрошу и распоряжусь относительно его судьбы, — отвечал Антонио.

— Помню ваше лицо, — сказал старый Ноайль, — но распоряжаться можно только по письменному полномочию.

— Вот мое полномочие, господин комендант, — вполголоса отвечал Антонио, подавая перстень маршала, — надеюсь, этого довольно, чтобы вы подчинились моим распоряжениям. Прошу вас прямо отвечать, согласны ли вы, потому что в противном случае, я должен буду немедленно принять меры, чтобы приказание маршала было исполнено!

Тон этого человека был так дерзок, что старому коменданту очень хотелось резко отказать ему, но он передумал, чтобы не рассердить всемогущего маршала.

— Мне достаточно перстня, милостивый государь, идите за мной с арестантом, — сказал он, первым переходя через Мост мимо часовых.

Антонио и патер Лаврентий последовали за ним. У огромных ворот светились окна караульного помещения, примыкавшего к стене. Часовые вызвали дежурного офицера, который отворил маленькую дверь ограды. Комендант и два его спутника вошли в комнату внутри толстой каменной стены…

Офицер шел за Ноайлем. Через второй подъемный мост они попали во двор Бастилии. И тут день и ночь стояли часовые.

Старому патеру не нашли нужным завязывать глаза. Дверь тюрьмы отворилась и явился сторож с фонарем. Антонио и патер пошли вперед, за ними комендант и офицер.

В конце длинного коридора они поднялись по лестнице во флигель, где жил комендант и служащие. Высокие сводчатые плохо освещенные коридоры имели какой-то зловещий вид — в них было совершенно тихо и пусто. Большие двери по обеим сторонам вели в комнаты служащие, которые редко выходили из стен Бастилии.

Комендант передал арестанта офицеру, велев отвести его в одну из пустых камер и доложить, в которой из башен она находится, потам холодно пригласил посланца Кончини к себе объяснить, в чем состояло данное ему поручение.

Антонио попросил офицера выбрать для арестанта камеру понадежнее и пошел за Ноайлем в его квартиру, отличавшуюся простотой обстановки. Лакей принес свечи и ушел.

— Как зовут арестанта, милостивый государь? — спросил Ноайль своего гостя, — и в чем состоят распоряжения относительно него?

— Его пока не надо заносить в списки, господин комендант. За ним необходим самый тщательный надзор. Как в камеру принца Конде, так и к этому арестанту никого нельзя допускать: ни доктора, ни священника, ни сторожа. Это высочайшее приказание!

— А если он потребует помощи или причастия? — спросил Ноайль.

— И в этом ему надо отказать, господин комендант. Пусть не обращают внимания на его зов, это старый закоренелый злодей, который будет звать на помощь только для того, чтобы вызвать сострадание, или с какой-нибудь другой целью.

— Значит, пищу надо подавать ему через дверную форточку…

— Непременно, как и принцу Конде, по высочайшему повелению. В подземельях Бастилии есть застенок, мне говорил господин маршал…

Комендант с удивлением посмотрел на него.

— Есть, но орудий пытки уже много лет не применяют, — отвечал он.

— Так завтра их надо смазать и приготовить, — холодно и твердо сказал Антонио.

— Разве будут пытать?

— В одну из следующих ночей под моим личным надзором и руководством. Этого закоренелого злодея надо заставить сознаться…

— Он колдун? — спросил комендант, не припоминавший, чтобы после царствования Екатерины Медичи кого-нибудь пытали.

— Хуже колдуна, господин комендант. Это опасный клеветник и государственный преступник, которого сначала принимали за сумасшедшего. Теперь он подозревается в отравлении несколько лет тому назад старого сторожа ратуши. Его отправили сюда, чтобы заставить сознаться в преступлении. Он называет себя то патером Лаврентием, то Николаем Орле, переодевается, чтобы не быть узнанным, и наконец явился под видом флорентийского торговца соколами. Это один из самых опасных субъектов.

— По наружности этого что-то незаметно. У него очень почтенное лицо, — заметил де Ноайль.

— Именно это в нем и опасно. Прошу вас строго исполнять мои распоряжения.

Вошел дежурный офицер и доложил, что арестованный посажен в камеру башни номер два и ведет себя спокойно. В этой самой башне сидел и принц Конде.

Антонио повторил приказание приготовить орудия пытки и вышел, очень высокомерно раскланявшись с комендантом. Офицер проводил его до наружного рва, вежливо поклонился и видел, как он сел в свою карету и уехал в город.

Несчастный патер Лаврентий смиренно покорился своей участи.

Камера, в которую его поместили, была маленькая, футов в двенадцать ширины и длины, с каменным полом. На одной стене было небольшое отверстие, в которое даже головы не просунуть, у другой стояла кровать, похожая на ящик, с соломенным тюфяком и одеялом, напротив нее была дверь и рядом камин, у четвертой стены стоял стол и стул.

Воздух был холодный и тяжелый. Патер Лаврентий вошел в камеру и массивная дверь навеки отделила его от свободы и от людей.

Ему не дали с собой свечи и поставили на стол только кружку воды и тарелку с какой-то едой. Он стоял в темноте, и ему припомнилась вся его безотрадная жизнь, полная одних страданий, разочарований и преследований. Ни одного светлого луча, а между тем, он делал только добро и служил Богу! Сознание этого ободрило его.

Зачем ему оскорбляться и горевать? Он ведь уже близок к итогу, которого не миновать ни одному человеку. Что значат лишения для его души, так много испытавшей? Он их и не чувствовал! Но предстояли еще тяжелые и жестокие испытания, чаша его страданий еще не переполнилась. Негодяй Антонио готовил ему ни желанную скорую смерть, а мучительную и долгую.

Утомленный старик лег на постель и уже стал засыпать, как вдруг услышал шорох вокруг себя… В первую минуту он не понял, что это такое, вскочил, но в темноте ничего не мог разглядеть. Наконец он почувствовал под худой дрожащей рукой шерсть бегавших по камере животных. Крысы разделяли его одиночество. Они копошились в его тюфяке, бегали по столу и с жадностью уничтожали его ужин. Голод сделал их очень смелыми. Во время драки за еду некоторые падали со стола на пол. Эта адская возня не давала старику ни минуты покоя.

Только перед утром, когда лучи рассвета заглянули к нему сквозь маленькое отверстие в стене и крысы разбежались, измученный старый патер забылся на несколько часов. Он проснулся от какого-то шороха, ему казалось, что он долго спал, и что уже наступил полдень. Так и было. На столе стояла чашка с обедом, кружка воды и лежал кусок хлеба. Все это подали через дверную форточку.

Он был совершенно отрезан от людей, даже сторожа не видел, ему нельзя было передать ни жалобы, ни просьбы.

Природа взяла свое. Он помолился, поел, выпил воды и подошел к крошечному екну подышать воздухом. Ему видна была полоска голубого неба, и это доставляло несчастному узнику радость. О возможности когда-нибудь выйти из Бастилии он и не думал. Даже добрый принц Конде со своими сторонниками не смог бы освободить его, так как не имел для этого достаточной силы. Кроме того, ему ведь и неведомо, что он в Бастилии.

Едва наступил вечер, отвратительные гости опять явились и подняли возню. Но вдруг в дверях заскрипел ключ, послышались голоса в коридоре, и крысы разбежались. Патер Лаврентий не ложился спать, и робкая надежда на то, что его защитникам удалось добраться до него, мелькнула в глубине исстрадавшейся души.

Страшно было разочарование старика. Дверь камеры отворилась. Вошел сначала сторож и поставил на стол фонарь, потом явился Антонио и за ним Филипп Нуаре, парижский палач. Двое помощников стояли сзади с факелами. Это была такая ужасная картина, что даже жаждавший смерти патер отшатнулся и сильно побледнел.

— Святая Матерь Божья, помоги мне, — прошептал он.

— Вы дрожите, когда настала пора обличать ваше преступление! — сказал Антонио. — Признавайтесь, вы патер Лаврентий?

— Да, я, — глухим голосом отвечал старик. — Вы пришли, чтобы вести меня на смерть, я готов, позвольте мне только сначала помолиться. Молитва укрепит и ободрит меня! Вы явились ночью, я не ожидал этого, но теперь душа моя снова делается покойнее, и я готов предстать перед престолом Божьим!

— Это вы сделаете тогда, когда признанием облегчите свою душу, патер Лаврентий! Вас не приговорят к смерти без суда. Признайтесь прежде, что совершили преступление, в котором вас обвиняют, — сказал Филипп Нуаре.

Он не знал, что патер ни в чем не виноват. Кончини и его креатуры уверили его, что старик совершил страшное преступление. Письменный приказ королевы-матери вынуждал Нуаре следовать своим обязанностям.

— Преступление… — повторил старик.

— Вас обвиняют и подозревают в том, что в мае 1610 года вы отравили вином сторожа ратуши, Пьера Верно, — сказал палач. — Сознаетесь ли вы в этом преступлении?

— Какой ужас, какая смелость! Спросите тех, кто вас сюда прислал, палач. Они лучше меня знают, кто отравил этого бедного человека. О, горе, горе им. Божье долготерпение бесконечно.

Антонио стоял, скрестив руки и не спуская глаз с патера.

— У меня не было еще ни одного преступника, который прямо сознался бы в своей вине, — продолжал палач, — но многие каялись, когда я напоминал им о пытке, и сознавались при первой же степени ее применения во всем, что совершили и что нам необходимо было знать.

— Пытка, меня пытать… — в ужасе вскричал Лаврентий, но сейчас же опять успокоился. — Безумный! — сказал он, сложив руки, — несчастные говорили то, что вам нужно было знать, и вы этим хвастаетесь, считаете это торжеством. Разве могут иметь значение слова, вынужденные муками пытки?

— Кончайте, метр Нуаре, — сказал Антонио, — мы пришли не для обсуждения закона.

— Патер Лаврентий, сознаетесь ли вы в отравлении сторожа Пьера Верно? — спросил палач. — Если вы не сознаётесь, я подвергну вас сегодня ночью пытке первой степени…

— Мне не в чем сознаваться, клянусь честью! Я не совершил никакого преступления. Не требуйте, чтобы я сказал то, чего не делал.

— В таком случае вы сами будете повинны в том, что случится, — сказал Нуаре, сделав знак помощникам.

Они хотели подойти и схватить старика.

— Отойдите, я сам пойду за вами, — сказал патер.

— Нет, преступник всегда остается преступником. Никаких исключений. Тащите его вниз, — крикнул жестокий Антонио, боясь, чтобы патер не сказал чего-нибудь лишнего.

Просьбе старика не вняли. Последние немногие силы изменили ему, когда помощники палача схватили и вытащили его из камеры.

Далее последовала страшная гнусная сцена. Филипп Нуаре велел положить бесчувственного узника на носилки, к которым его помощники прикрепили по углам зажженные факелы и понесли их по лестнице вниз.

Это шествие было похоже на похороны. Комендант под каким-то предлогом отказался присутствовать при этом беззаконии, которое не мог запретить, так как все делалось по приказанию королевы-матери и ее министров.

В нижнем коридоре сторож отворил дверь во двор. Навстречу пахнуло ночным холодом, мелкий дождь бил в лицо. Двор был огромный, и посреди него — отгороженное место — это было кладбище Бастилии. Ни плит с именами тех, кто тут спал вечным сном, ни деревца, ни цветка, посаженного любящей рукой, здесь не было. Только увядшая трава покрывала холмики, на которые никто не приходил молиться и плакать. Страшное это было место, где вместе с завыванием ветра, казалось, тихо и жалобно стонали погребенные здесь люди, Проследовав на другой конец двора, помощники палача стали спускаться в подземелье, неся приходящего в себя старика.

Антонио и палач следовали за ними. Они довольно далеко прошли по широкому сводчатому коридору, по обеим сторонам которого были двери камер. Наконец шедший впереди сторож отворил высокую стрельчатую дверь. Давно, по-видимому, не пользовались этой дверью, так тяжело и шумно действовали ее петли.

В большом сводчатом подземелье, куда внесли патера, точно в склепе стоял тяжелый запах застоялой сырости. Пол здесь был каменный, стены, когда-то выкрашенные белой краской, от времени и копоти факелов сделались грязно-серыми.

Посредине стояло нечто похожее на грубо сколоченную деревянную плаху, привинченную к полу.

Филипп Нуаре подошел и попробовал веревки, кольца и винты. Патер Лаврентий, между тем, сошел с носилок и, стоя на коленях, горячо молился.

— Николай Орле, называемый патером Лаврентием, — вскричал палач, — признаешься ли ты в отравлении сторожа Пьера Верно?

— Нет, я невиновен, да поможет мне Господь… Аминь! — твердо сказал старик.

— Привяжите его к скамье и проденьте кисти рук и ног в кольца.

Помощники взяли старика, положили в углубление деревянной скамейки и так завинтили его руки и ноги, что на суставах выступила кровь. Патер тихо стонал…

Но вдруг, в ту самую минуту, когда Филипп Нуаре собирался приступить ко второй степени пытки, в дверь громко постучали.

Сторож, стоявший у дверей, побледнел, палач с удивлением оглянулся. Кто мог так громко стучаться посреди ночи?

— Отворяйте, отворяйте скорее! — раздалось за дверью.

— Что это значит, кто смеет мешать нам, — спросил Антонио.

Дверь резко распахнулась, и вбежал бледный встревоженный офицер.

— Ради всех святых, уходите. В Бастилию сейчас приехал король с графом де Люинем, — произнес он почти шепотом.

Антонио, видимо, испугался, палач вопросительно взглянул на него.

— Постараемся избежать неприятностей, метр Нуаре. Король не войдет сюда, а мы успеем и после его ухода исполнить свою обязанность, если это окажется нужным, — прибавил он тише, поглядев на старика, который лежал неподвижно, как мертвый… Все покинули подземелье, и беспомощный патер Лаврентий остался один.

XXI. ЭЛЕОНОРА ГАЛИГАЙ

Прежде нежели станет известно, что заставило короля Людовика ехать ночью в Бастилию, и как там развивались события дальше, заглянем в гостиную парижской чародейки, как ее впоследствии прозвали, жены Кончини.

Сторонники партии королевы-матери тотчас заметили, что после маскированного бала, жертвой которого стал принц Конде, Мария Медичи и король сделались необыкновенно серьезны.

Мария Медичи не знала, на что решиться после того, как Людовик осмелился заговорить с ней неслыханным прежде тоном. Она чувствовала, что необходимо предпринять какие-то действия, чтобы удержать за собой власть, видя как усилилось влияние партии короля. Она имела основания этого бояться.

Король сделался мрачнее, чем когда-либо. Он, видимо, избегал всяких контактов с королевой-матерью и ее двором. Если прежде в нем поражала мрачная сосредоточенность и склонность к уединению, необщительность шестнадцатилетнего короля, казалось, достигла своего предела и стала необъяснимой загадкой для окружающих.

Король перестал принимать многих, кто прежде имел к нему доступ, и камердинеры говорили по секрету, что часто слышат по ночам, как король разговаривает сам с собой в кабинете и целыми часами ходит по комнате.

Королева-мать ощущала эту тяжелую, гнетущую атмосферу и, как все виновники, которым постоянно кажется, что их тайну узнают другие, боялась, что сыну стало известно о ее сообщничестве с убийцами мужа. Эта мысль часто прогоняла сон от ее шелковых подушек. Перед окружающими она умело скрывала преследовавшие ее мысли, но едва оставалась одна, как они снова брали верх, и в голове ее являлись планы и намерения, ясно доказывавшие, что одна вина непременно потянет за собой другую, и последствия первого проступка вынуждают подавлять добрые порывы сердца.

Но окончательно погиб тот, кто имеет сообщников! Он в их руках, и вместе с ними все глубже и глубже опускается в омут, не имея сил вырваться, потому что общая вина сковывает их одной цепью.

Тогда наступает торжество ада, который, ликуя, принимает к себе нового члена, туманит его фальшивыми наслаждениями и удачами, чтобы потом толкнуть в вечное пламя душевных мук и укоров совести.

Так и в страстной душе Марии Медичи обманчивые иллюзии нередко заглушали голос вины, заставляли не думать о прошлом и предаваться сладким надеждам и планам на будущее.

В такие минуты Мария Медичи видела себя могущественной и бесстрашной владычицей, и кому случалось взглянуть на нее в это время, тот по ледяному, жесткому выражению ее лица видел, что у этой женщины нет сердца.

Элеонора Галигай с тайной радостью наблюдала суровое и решительное настроение королевы-матери. Она поняла, что Мария Медичи собирается привести в исполнение планы, мысль о которых подали ей маршал Кончини, герцог д’Эпернон и вся ее партия, — планы, которые заслуживали названия государственной измены, так как направлены были против короля и его двора. Оставалось только ловко подвинуть жаждавшую власти королеву-мать на открытые действия, добиться ее согласия на решительный шаг, который уже давно был подготовлен.

Элеонора Галигай дала слово своим союзникам склонить Марию Медичи к этому шагу. Когда вследствие ее ошибки на маскированном балу стали выражать некоторое сомнение относительно ее влияния, она самоуверенно и гордо отвечала, что королева-мать не может устоять перед ней, и не устоит!

— Посетив меня, — сказала жена Кончини, — она на все согласится, подпишет все бумаги, которые мы ей предоставим. Ее величество весьма податлива, когда дело заходит об исполнении ее тайных планов.

— Мы знаем, маркиза, что имеем в вас волшебную союзницу, — любезно отвечал д’Эпернон. — О, мы больше знаем.

— Говорите откровенно, герцог.

— Мы знаем, что можем положиться на ваше слово, и победим! Действуйте быстро и пустите в ход всю вашу магическую силу. Наблюдайте за звездами и предзнаменованиями, открытыми только для вас, и ведите все к одной цели: разом насмерть поразить и уничтожить наших противников, захватить в руки короля и государство.

— Даю вам слово, — отвечала парижская чародейка д’Эпернону, Шале и своему мужу, — что скорей, нежели вы думаете, королева-мать отдаст приказание оценить Лувр, арестовать и устранить наших врагов.

— Мы можем достигнуть цели только путем дворцового переворота, — горячо прибавил маркиз де Шале. — Это надо сделать вдруг, ночью, когда никто ни о чем не будет подозревать. Только таким образом мы можем победить.

Элеонора кивнула, милостиво улыбнувшись. То, что советовали ей сообщники, она уже давно обдумала. Эти люди были ей нужны только как орудия для достижения цели. По уму и влиянию она стояла гораздо выше их, и они все больше и больше начинали зависеть от нее.

Не Мария Медичи была первая владычица в государстве, а Элеонора Галигай. Она управляла всем.

Королеву-мать мучило беспокойство и какая-то неуверенность. Ей нужно было, наконец, решить, кто глава государства, она или Людовик. Кто-то один из них должен был первенствовать. До сих нор она стояла во главе правления, но Людовик вдруг осмелился заявить свои права! Это не его мысли. Принца Конде устранили, но, значит, среди окружающих короля лиц еще остались такие, которые имеют на него влияние и внушают ему идеи, грозящие большой опасностью!

Чтобы добиться трона, надо в зародыше уничтожить эти идеи, а затем сломить волю сына, что казалось матери самой легкой частью задачи.

Но кто же были ее враги, кого ей особенно следовало опасаться после того, как Кончини передал ей, что опасный патер Лаврентий арестован и отправлен в Бастилию?

Элеонора Галигай впала в немилость после маскированного бала, на котором по ее вине королева-мать приняла графа де Люиня за герцога де Рогана. Вследствие этого гордая жена Кончини стала избегать Лувр, чтобы не быть в неловком положении.

Но Элеонора восторжествовала! Мария Медичи чувствовала необходимость в своей поверенной и пришла к ней, чтобы спросить о вещах, которые, как она была убеждена, наверное, знала только эта женщина, предсказавшая по звездам.

Элеонора это предвидела. По ее холодному, как мрамор, лицу скользнула улыбка, когда ей доложили, что королева-мать приехала навестить ее и узнать, как она поживает. Но вслед затем эту улыбку сменило выражение ледяной холодности. Элеонора чувствовала, что ей надо победить, что ее власть будет безгранична, если теперь ей удастся подчинить себе королеву-мать.

Муж предупредил ее о посещении Марии Медичи, и она сделала разные таинственные приготовления в своей обсерватории. В первый раз туда предстояло войти Марии Медичи. Близился вечер, когда Элеонора Галигай встретила ее величество на верхней ступени мраморной лестницы дворца Кончини.

Управляющий и лакеи маршала почтительно кланялись королеве-матери, а Элеонора приветствовала ее холодно и гордо, хотя и по всем правилам этикета. Надо было дать почувствовать Марии Медичи эту холодность, чтобы она сочла за счастье видеть Элеонору поласковее!

Расчет удался вполне. Королева-мать отнеслась к ней необыкновенно милостиво, обняв ее и выразив желание поговорить с глазу на глаз. Королева Франции унижалась, позволив себе в присутствии прислуги обнимать свою подданную.

Когда портьеры в роскошной гостиной за ними опустились и они остались одни, королева-мать утомленно опустилась в кресло, предложенное ей маркизой д’Анкр.

— Я так устала от напряженного состояния за все это время, Элеонора, — сказала она серьезно. — Мне надо выйти из этой мучительной неизвестности! Вы имели время заняться своими наблюдениями, и я уверена, что получу ответы на некоторые важные вопросы.

— Все мои знания в распоряжении вашего величества, — отвечала Элеонора. — Я это время действительно глубже вглядывалась в тайны природы и узнала много поразительных, замечательных вещей.

— Вы когда-то обещали мне в благоприятное время показать вашу тайну, Элеонора!

— И лучше настоящего времени вы не могли выбрать, ваше величество! Я расскажу вам, что видела и узнала, а потом покажу свои тайны, ваше величество. Я вызову душу великого Нострадамуса, он явится, и я употреблю все средства, чтобы убедить его дополнить мои предсказания.

— Вы можете это сделать, Элеонора?

— Уже два раза мне удалось вызвать его заклинаниями. Сегодня ночью будет третий.

— И я увижу?

— Чтобы вы не сомневались в моих словах.

— Что он вам говорил, когда являлся?

— Первый раз меня это очень взволновало и поразило, я лишилась сознания от страха, когда он вдруг явился передо мной после заклинаний. Второй раз я была спокойнее.

— О чем бы с ним говорили, Элеонора?

— Я спрашивала, где патер, которого мы так долго напрасно искали…

— И он указал вам?

— Больше, ваше величество: он неясными намеками открыл мне, что на другой день хотели свести патера к королю под видом торговца соколами!

— А вы спросили, кто наши враги?

— Он назвал мне троих.

— Скажите кого, Элеонора?

— Во-первых, самого короля…

— Чувствую, что он слишком верно сказал.

— Затем графа де Люиня и герцога Сюлли.

— Мое подозрение оправдывается. Элеонора, о чем вы будете спрашивать сегодня дух Нострадамуса?

— О том, что случится, ваше величество, и как нам поступать, — отвечала жена Кончини. — Нам грозит беда, я видела это по звездам.

— Расскажите мне, что вы видели, Элеонора?

— Звезда потеряла свой блеск. До сих пор она всегда ярко горела, а теперь ее постепенно затемняют три другие звезды. Ее все плотнее затягивают облака, так же как и звезду моего дома. Поэтому я решилась, пока еще не слишком поздно, третий раз вызвать Нострадамуса и просить его совета! Что он все знает, мне доказало его последнее предсказание. Если б не он, патер Лаврентий, которому не пережить сегодняшней ночи, был бы теперь у короля, и тогда…

— Молчите, Элеонора, это было бы слишком ужасно, — прошептала королева-мать. — Так вы говорите, патер умер сегодня ночью?

— В то время, как мы будем слушать Нострадамуса, этот старик умолкнет навсегда.

Мария Медичи робко посмотрела на свою поверенную. Верно, она заключила договор со злым духом, поскольку знала черную магию и волшебные заклинания. Королеве-матери стало страшно… Она будет свидетельницей необъяснимого, таинственного дела, своими глазами увидит чародейскую силу Элеоноры. У нее мороз по коже пробежал при этой мысли, но желание выйти наконец из неизвестности взяло верх!

Наступила ночь. Жена Кончини поднялась с королевой-матерью по винтовой лестнице в большую круглую комнату с куполообразным потолком, помещавшуюся над зубцами дворца. Потолок был стеклянный, некоторые части его могли отворяться, давая возможность таким образом смотреть прямо на небо.

На легких подставках стояли телескопы, направленные в разные точки неба. Посреди комнаты на круглом столе с черным покрытием были разложены старые книги, стояли песочные часы, реторты какой-то странной формы и множество других стеклянных сосудов с жидкостями.

Комната едва освещалась лампой с круглым колпаком и сиянием месяца, что создавало впечатление тревожной таинственности.

Элеонора просила королеву-мать не пугаться, чтобы она не увидела, не двигаться с указанного ей места в глубине комнаты и ни слова не говорить во время заклинаний. Затем она отошла в сторону и отдернула драпировку, за которой в глубокой нише располагался черный мраморный алтарь с двумя широкими ступенями и огромной плоской золотой чашей на нем.

Чародейка стала обеими руками бросать травы в эту чашу, потом подошла к столу, взяла один из пузырьков и вылила его содержимое на травы. В ту же минуту вся чаша запылала голубым пламенем, почти не дававшим света. Постепенно оно стало принимать бледно-зеленый оттенок и подниматься ввысь, но Элеонора быстро сделала руками какой-то знак, и огонь сразу утих. Затем над чашей появился белый пар, который стал превращаться в облака, наполняющие собой комнату. Когда они дошли до Марии Медичи, распространяя вокруг нее необыкновенно приятный запах, то незаметно привели ее в какое-то странное блаженное состояние, которого она еще никогда не испытывала.

Элеонора стояла на ступенях алтаря и шептала заклинания. Временами, когда она переставала повторять непонятные слова, из чаши раздавалось шипение, облака делались гуще и все дальше распространялись по комнате.

Вдруг чародейка замолчала и сошла со ступеней. По обсерватории точно пронесся ураган.

Королева-мать не спускала широко раскрытых глаз с ниши. Над мрамором алтаря из облаков, как из далекого тумана, выплыло лицо старика. Черты его нельзя было ясно различить, но оно имело большое сходство с портретами Нострадамуса.

Мария Медичи не сомневалась, что видит перед собой его дух. Длинные волосы старика почти сливались с седой могучей бородой.

— Зачем ты опять тревожишь меня? — послышался недовольный голос, точно из гроба. — Я должен повиноваться твоему зову, но горе тебе, если ты злоупотребляешь своей силой.

— Я призвала тебя, чтобы ты еще раз ответил на мои вопросы, — громко сказала Элеонора. — Затем ты будешь иметь покой, которого требуешь.

— Спрашивай! — раздалось из облаков.

— Ответь, дух великого предсказателя, что предстоит королеве-матери, Марии Медичи? — спросила Элеонора.

— Вот тебе мой ответ, слушай, Мария Медичи! Уничтожь своих врагов, пока еще не поздно, — вещал гробовой голос повелительным тоном. — Не щади близкого тебе человека, иначе ты будешь свергнута! Ты одна должна управлять государством!

Пламя высоко вспыхнуло, видение почти исчезло в густом тумане.

Элеонора подошла к алтарю, стала что-то говорить, и по ее жесту огонь начал угасать…

Королеве-матери хорошо запомнились слова предсказателя: «Уничтожь своих врагов, пока еще не поздно! Не щади близкого тебе человека, иначе ты будешь свергнута. Ты одна должна управлять государством».

Она знала своих врагов. Надо было оцепить Лувр и неожиданно, разом уничтожить их. Она знала, кто ее близкий, которого ей приказывалось не щадить, чтобы самой не быть свергнутой. Это был ее сын, король!

Сцена сильно на нее подействовала. Она точно опьянела от ароматного пара и попросила увести ее.

Элеонора взяла королеву-мать за руку и проводила в гостиную. Она видела, что колдовство имело блестящий успех, что Марии Медичи все еще слышатся слова:

«Ты одна должна управлять государством!»

Мать и сын окончательно разошлись. Надо было ждать кровавого исхода! Элеонора Галигай торжествовала.

XXI. ПОСЛЕДНИЙ ЧАС ПАТЕРА

Возвратясь к рядам лавок на ярмарке после неприятной встречи с мушкетерами, граф де Люинь и адъютант де Бань-ер напрасно искали торговца соколами.

Люинь, ругаясь, снова отправился со своим спутником на улицу Сен-Дени, надеясь, что патер вернулся домой, но и там не было старика. Любимец короля не знал, что делать, а между тем необходимо было добыть доказательства, которые требовал Людовик. Если ему не удастся устроить так, чтобы король услышал тайну старика, он потеряет все. Людовик не поверит словам и перестанет доверять ему. Один патер Лаврентий мог доказать королю, что страшное обвинение графа де Люиня является справедливым.

На ярмарке запирали уже последние лавки, и никто не мог сказать, куда девался торговец соколами.

Люинь поспешил обратно в Лувр. Его план привести переодетого патера к королю не удался, а между тем надо было во что бы то ни стало обличить преступление королевы-матери и ее приближенных. Свергнуть ее и захватить власть в свои руки было целью его жизни, к которой он неутомимо стремился.

Арест принца Конде случился довольно кстати для королевского фаворита. Это значительно продвинуло его вперед.

Людовик был глубоко возмущен. Если представить ему доказательства и, пользуясь случаем, поджечь его, он, применив силу, возьмется за управление и сделается королем не по одному только названию.

Именно такого переворота жаждал любимец короля, чтобы занять при этом место Кончини. Сейчас нельзя было отступать, напротив, короля надо было всячески подстрекать к решительному шагу, чтобы он вырвал власть из рук матери и ее приближенных и закрепил за собой корону, обещанную ему в день совершеннолетия.

Вот для чего Люинь рассказал все королю. К тому же стремилась и вся партия короля, к которой принадлежали герцоги Сюлли и Бриссак, генерал Ла Вьевиль и многие другие представители знати.

Все понимали, что дворцовый переворот неизбежен, потому что иначе не свергнуть королеву-мать, Кончини и Элеонору. Успех был возможен лишь при неожиданном и точном маневре, разумеется, с участием и под руководством короля.

Следовательно, главным было внушить королю необходимость быстрых и решительных действий против матери и ее двора. Надо было разжечь в короле гнев, ненависть и презрение, но этой цели Люинь достиг пока еще наполовину. Дело продвинется лишь в случае, если Людовик убедится в преступлении матери и ее приближенных.

Увидев Люиня, вошедшего по обыкновению без доклада, король тревожно взглянул на него. Ему невыносима была неизвестность.

— Наконец-то ты пришел, вероятно, с обещанным свидетелем в этот раз? Он уже начинает казаться мне каким-то фантастическим лицом! — воскликнул король.

— Понимаю твои сомнения, Людовик, — отвечал любимец, — и сегодня они еще более укрепятся, потому что я опять явился без патера Лаврентия.

Король мрачно и недоверчиво взглянул на графа.

— Опять без него, несмотря на все твои образцовые распоряжения, — заметил он.

— Все принятые мною меры и хитрости разбиваются всесилием приближенных королевы.

— Шарль, ты с некоторого времени злоупотребляешь моей дружбой и доверием.

— Креатурам всемогущего маршала и его супруге-ворожее опять удалось опередить меня. Я устал бороться при неравных силах, Людовик. Или дай мне возможность действовать так, чтобы выполнялись твои приказания и мои распоряжения, или удали меня совсем. Ведь унизительно всякий раз оставаться побежденным и осмеянным сильнейшей партией.

— Ты взволнован, что случилось?

— Вероятно, в торговце соколами узнали патера и взяли его, или стали преследовать, и он куда-нибудь спрятался. Я нигде не мог его найти.

— Ты знаешь, чего я требую, и знаешь свою обязанность.

— Знаю, но исполнить могу только окольными путями, которыми нам, к сожалению, приходится идти.

— Какие же это окольные пути?

— Надо секретно повидаться с принцем Конде в Бастилии и спросить его о том, что ему говорил старик. Он один может указать нам, где патер Лаврентий и подтвердить мои слова.

— Хорошо, согласен и на это. Завтра ночью ты едешь со мной в Бастилию.

В эту самую ночь Антонио предал пытке патера Лаврентия. Моросил холодный дождь, когда Людовик с де Люинем, завернувшись в длинные темные плащи, незаметно, боковыми воротами, покинули Лувр и торопливо пошли по темным улицам. Завывающий ледяной ветер дул временами с такой силой, что разгонял облака, и дождь переставал. Из-за такой погоды молодые люди практически никого не встретили.

Когда они подходили к мрачной Бастилии, ночную тишину вокруг нарушало только завывание ветра. Двое часовых у подъемного моста искали защиту от непогоды за столбами по обеим сторонам широкого рва и только тогда окликнули короля и де Люиня, когда те подошли к самому мосту.

Они потребовали пропустить их именем короля, и только дежурному офицеру сказали, кто они такие, велев немедленно проводить их к коменданту де Ноайлю.

Неожиданное появление короля ночью в Бастилии так смутило офицера, что он едва смог это скрыть и был рад побыстрее проводить ночных гостей к коменданту, который еще не ложился, а сам поспешил в подземелье Бастилии предупредить поверенного маршала.

Комендант еще более офицера удивился и растерялся. Король и де Люинь заметили это странное смущение, когда де Ноайль встретил их в приемной и едва мог, запинаясь, вымолвить несколько слов.

Он велел лакею зажечь канделябры и уйти. Король нервно ходил по комнате и поручил графу говорить за него.

— Его величество приехал сюда, господин комендант, — начал де Люинь, — чтобы посетить камеру его высочества принца Конде…

Ноайль испугался.

— Что вас так испугало, что вы побледнели вдруг? — продолжал Люинь.

— Виноват, я имею высочайшее повеление никого не допускать к его высочеству, — отвечал комендант, совершенно растерявшись.

— Я вам приказываю сию же минуту проводить меня к принцу. Поторопитесь, господин комендант! — сердито вскричал Людовик.

Ноайль видел, что малейшее промедление будет стоить ему головы. Приходилось повиноваться, хотя королева-мать приказала не допускать к принцу ни Люиня, ни кого-либо другого из придворных. Ноайль привык видеть в Марии Медичи безусловную властительницу. Но к нему явился вдруг король! Как поступить, чтобы ни к тому, ни к другому не попасть в немилость?

Положение его было очень затруднительное.

Сердитый тон и взгляд короля не допускали никаких возражений. Он взял один канделябр и поклонился в знак того, что готов проводить высокого посетителя к принцу.

Король и де Люинь первыми вышли в длинный полутемный коридор, потом пропустили вперед коменданта, который повел их с канделябром в руке во вторую башню.

Людовик не мог сдержать невольной дрожи, увидев мрачные стены и обитые железом двери, вдохнув тяжелый сырой воздух тюрьмы.

Ноайль взял у сторожа ключ от камеры принца и повел посетителей в верхний этаж башни. Глубокая тишина была вокруг, только из камеры, где томился принц, слышались мерные шаги.

Генрих Конде не мог уснуть. Комендант отворил тяжелую дверь камеры, впустил короля и графа и поставил канделябр на стол. Принц остановился от неожиданности и молча смотрел на вошедших.

— Оставьте нас одних, — приказал, видимо, взволнованный король, — подождите нас в коридоре, господин комендант.

Ноайль поклонился и вышел, закрыв дверь. Вид камеры, в которой томился принц, страшно возмутил Людовика. Он заметил, что принц не здоровается с ним.

— Неслыханные вещи, — вскричал, наконец, король. — Вы в этой жуткой тюрьме, дядя Генрих! Я отомщу за вас и скоро положу конец вашему заточению.

— Как, ваше величество? Я думал, что вы пришли объявить мне смертный приговор, и вдруг слышу, что не по вашему приказанию очутился в этом крысином гнезде?

— Даю вам честное слово, Генрих Конде, и мою руку в доказательство того, что с вами и со мной осмелились сыграть неслыханную шутку! — вскричал король, протянув принцу руку, которую тот порывисто поцеловал. — Я не виноват в том, что с вами случилось.

— Вы посетили дядю Генриха, ваше величество, который до конца жизни останется верен вам и готов с радостью за вас умереть! Это доставляет мне огромное утешение и вознаграждает за все перенесенные страдания. У меня одно желание, ваше величество: видеть вас, наконец, на троне, а всех недостойных — удаленными! Позвольте мне дождаться этого и помочь этому — здесь ли, в тюрьме, или при дворе.

— Я думаю, ваше желание исполнится скорее, нежели вы ожидаете, дядя, но надо быть очень осторожным. Я пришел утешить вас и попросить еще немного потерпеть. Сделайте это для меня, дядя Генрих.

— Требуйте от меня, чего угодно, ваше величество, я готов на всякую жертву! — вскричал Генрих Конде.

— Я хочу попросить вас об одном, дядя. Мне очень хотелось бы поговорить с патером Лаврентием, который на исповеди получил признание убийцы моего отца.

— Если только уже не поздно, ваше величество. Маршал д’Анкр и его приверженцы быстро действуют.

— Мне надо во чтобы то ни стало отыскать этого единственного свидетеля страшных признаний.

— Да, ваше величество, признания действительно страшные, — серьезно отвечал принц Конде.

— До сих пор мне никакими усилиями не удалось найти патера, чтобы привести его в Лувр, — сказал Люинь. — Мы пришли сюда, принц, спросить у вас о нем. Он бесследно исчез, вероятно спрятался куда-нибудь от страха.

— Боюсь, не стал ли уже патер Лаврентий трупом в руках своих преследователей.

— Тогда я непременно накажу виновных. Я положу конец этим проклятым интригам! — пообещал сильно рассерженный король. — Эти негодяи поплатятся, если мне не удастся поговорить с патером.

— Если я только не ошибаюсь, старика привезли сюда, в Бастилию, — шепнул Конде.

— Так мы его найдем! Из чего вы это заключили, дядя Генрих?

— Вчера ночью кого-то привезли в одну из камер этой башни, — отвечал принц. — К сожалению, я не мог видеть, кто был этот несчастный. Несколько часов тому назад я услышал шаги и подошел к форточке в моей двери, через которую за мной следят. В этот раз следил я.

— Что же вы увидели, дядя?

— При красноватом свете факелов несли человека на носилках, так что я не мог разглядеть его, но, по всей вероятности, это был тот арестант, которого привезла вчера ночью.

— На носилках… так вы думаете, он был мертвым?

— Вероятно, ваше величество.

— Мы должны сейчас же удостовериться во всем! — вскричал Людовик и хотел было, идти к двери.

— Одну минуту, ваше величество, — тихо остановил его принц, — думаю, что вы не достигнете цели, если спросите у коменданта о патере Лаврентии. Его, наверняка, привезли сюда под другим именем.

— Так я потребую список заключенных.

— И это будет напрасно, в списки не вносят людей, которых хотят устранить. ~

— Понимаю, но достанется коменданту, если он осмелится скрыть от меня имена арестантов, привезенных в эти последние ночи.

— Комендант и сам не знает их, ему этого не говорят.

— В таком случае он сведет меня к неизвестным арестантам, и я узнаю среди них патера.

— Если он уже не зарыт в землю.

— Я из земли достану его. Благодарю вас, дядя Генрих, за ваши указания, они наведут меня на настоящий след. Скоро с вами поменяются местом виновные. Дорого они мне заплатят.

— Слава Богу, наконец-то начнется другое время! — воскликнул принц.

— Прощайте, дядя Генрих! Пойдемте, Люинь.

Лицо короля выражало самую твердую решимость, когда он вышел со своим любимцем из камеры. Комендант ожидал их в коридоре и запер за ними дверь.

— Проводите нас к себе, — приказал король. Ноайль был в страшном волнении. Что-то будет дальше?

Войдя в канцелярию, король велел Люиню спросить списки заключенных и просмотреть их.

Смущение коменданта с каждой минутой возрастало. Люинь велел положить списки на стол, стоявший посредине. Король задумчиво ходил в глубине комнаты.

Ноайль достал из шкафа большую книгу в кожаном переплете и положил перед Люинем.

— Э, господин комендант, — притворно удивился Люинь, взглянув на последние листы, — что это значит? В Бастилию так долго никого не привозили?

— Имею честь доложить, что арестованные по высочайшему повелению часто не вносятся в книгу, — отвечал де Ноайль.

— Так вы ведете по ним секретные списки? — спросил король.

— Я строго исполняю приказания и совсем не веду списков в таких случаях.

— Значит, если арестанты умирают, а о них хотят справиться, стало быть, нельзя узнать ни имени, ни преступления, которое они совершили, ничего. Славные распоряжения! — возмущенно произнес король. — Яркий свет бросают они на управление. Так как вы не ведете списков, господин де Ноайль, у вас должна быть отличная память, вы, вероятно, знаете, каких арестантов привозили в последнее время или вы их не видите?

— Я сам принимаю их, ваше величество, — отвечал комендант.

— Вчера ночью в Бастилию привезли патера, которого звали Лаврентием?

Ноайль, пожимая плечами, отвечал отрицательно.

— Первый раз слышу это имя, ваше величество, и не видел никакого патера,

— Не испытывайте слишком долго мое терпение, господин комендант, — угрожающе произнес король. — Если вам велели скрывать этого патера, так я приказываю сию минуту свести меня к нему.

— Его величество говорит о старике, которого привезли вчера ночью, — дополнил Люинь. — Вы, вероятно, припомните его по костюму: на нем был берет и широкий бархатный камзол, как у итальянских торговцев соколами.

Ноайль видел, что дольше отпираться было бы слишком опасно. Как ни строго было приказание маршала, как ни велика его власть, пришлось сказать правду, так как король, видимо, все знал.

— В Бастилию действительно привезли старого торговца соколами, обвиняемого в тяжелом преступлении, — поспешно отвечал он.

— Так ведите меня к нему, господин де Ноайль! Комендантом опять овладело смущение, и он медлил.

— Такое место… вашему величеству угодно ночью, господин маршал… — бессвязно забормотал он.

— Да черт бы побрал маршала! — крикнул Людовик, в гневе топнув ногой и хватаясь за шпагу. — Берегитесь, чтобы я вам не написал на спине мои приказания! Такой старик и так лукавит и лжет. Где старый патер? Отвечайте.

— В подземелье, ваше величество.

— Как… разве он умер?

— Не знаю, ваше величество.

— Зачем же этого несчастного снесли в подземелье?

— По приказанию маршала, чтобы заставить его сознаться.

— Старика пытают? — с негодованием воскликнул король.

— По высочайшему повелению. Он, говорят, несколько лет тому назад отравил сторожа ратуши, — сказал Ноайль.

На лице графа де Люинь мелькнула злая насмешливая улыбка.

— На патера хотят свалить убийство сторожа, совершенное в день казни Равальяка, ваше величество, — объяснил он королю. — Теперь его пытают, чтобы заставить взять на себя преступление, в котором повинны другие. Современная практическая метода!

У Людовика передернулось лицо, он грозно взглянул на коменданта.

— Молитесь, чтобы патер был еще жив, когда мы придем, иначе, клянусь всеми святыми, вы Поплатитесь головой. Берите подсвечник и ведите нас в подземелье.

Ноайль хотел просить помилования и на коленях уверить короля в своей невиновности, но Людовик повелительным отрывистым жестом велел ему идти.

Комендант дрожащей рукой взял канделябр и пошел вперед. Он считал себя погибшим, так как уверен был, что старик не вынесет пыток. Ему неизвестно было, что офицер предупредил о приезде короля, он не знал также, жив ли арестант… Он не мог понять, в чем тут дело, но видел, что король, о котором до тех пор почти не слыхали и не говорили, вдруг заявил о своей власти.

Старый комендант привык слепо исполнять приказания королевы-матери и ее министров, не спрашивая объяснений и не раздумывая. Он делал то, что от него требовали, в полной уверенности, что заслуживает награды.

И вдруг за это слепое повиновение его привлекают к самой строгой ответственности.

Он шел с подсвечником впереди, король и де Люинь следовали за ним. Они миновали несколько коридоров, спустились по лестнице и вышли во двор. Порывом ветра задуло свечи.

— Ни шагу назад, — отрывисто сказал король, — мы и без огня найдем дорогу, каждая лишняя минута может стоить несчастному жизни.

Нигде ни одного офицера, ни одного сторожа. Все попрятались, предоставляя коменданту честь, как главному лицу в Бастилии, провожать его величество.

Это было, конечно, очень благородно, но сейчас — далеко не по нутру коменданту, проклинавшему их в душе. Не смея ничего ответить, он повел своих высоких посетителей через темный двор.

— Посмотрите, граф, — сказал король, показывая на огороженное место, — это, наверное, кладбище, честное слово, эта Бастилия ужаснее, нежели я думал.

Они дошли до двери в подземелье и осторожно стали спускаться по каменным ступеням. Пройдя довольно далеко по сводчатому коридору, они ясно увидели красноватый свет. Дверь комнаты пыток была, по-видимому, не заперта, ее второпях оставили открытой.

Комендант не мог понять, что это значит. Ни одного звука не долетало оттуда. Разве посланец Кончили и его жертва ушли уже? Но почему же там горел огонь?

Тревога и нетерпение короля возрастали с каждой минутой. Он уже собирался спросить Ноайля, как тот распахнул настежь полузатворенную дверь…

— Мы пришли, ваше величество, — сказал он.

Людовик с ужасом отшатнулся, увидев представившуюся ему картину, и Люинь не мог сдержать легкой дрожи.

На дыбе лежал несчастный старик… От красноватого отблеска полупотухших факелов комната имела совершенно зловещий вид.

Переломив страх и отвращение, король вошел. Послышался тихий стон. В комнате не было никого, кроме лежавшего мученика. Людовик подошел к нему.

Глаза несчастного были широко открыты. Из суставов рук и ног, продернутых в железные кольца, струилась кровь. Людовик похолодел от ужаса и сильно побледнел.

— Дайте мне умереть, сжальтесь, — едва слышно прошептал старик.

— Он жив, — тихо проговорил комендант и вздохнул свободнее. — Какую страшную муку придумали бедняге!

— Успокойтесь, — ласково сказал король, — мы пришли помочь вам.

— Мне уже нельзя помочь, я доживаю последние минуты, — отвечал патер.

Людовик сам стал отвинчивать винты и снимать железные кольца с рук и ног несчастного. Люинь и Ноайль помогали ему. Через несколько секунд патер был свободен. Боль и потеря крови совсем обессилили его, жизнь его была на волоске.

— Оставьте меня одного с патером, — приказал король. Комендант и Люинь вышли. Наступило молчание.

— Вы, патер Лаврентий, — сказал он наконец, — знаете вы меня?

Старик отвечал отрицательно.

— Я Людовик ХIII, сын короля Генриха. Скажите мне в ваш последний час, патер Лаврентий, правда ли, что убийца моего отца на святой исповеди назвал маршала Кончини и его жену своими сообщниками? Правда ли, что супруга короля Генриха знала о задуманном преступлении и позволила ему совершиться?

— Я все скажу вам, государь… — прерывисто отвечал старик. — Вы узнаете тайну, за которую я так ужасно умираю, за которую меня так неутомимо преследовали. Я несчастный патер Лаврентий, принявший на свою беду исповедь Равальяка. Маршал Кончини и его жена поддержали убийцу, обещали ему золото из государственной казны и помощь при побеге. Супруга благородного короля, павшего от руки убийцы, знала обо всем… и не помешала.

Людовик закрыл лицо руками. Старик помолчал с минуту. Видно было, что ему очень трудно говорить.

— Они покушались… на мою жизнь. Вино, которое выпил сторож Равальяка, было прислано из дворца Кончини… не могу больше… вы теперь все знаете, государь… Господи, смилуйся надо мной… и прости моим врагам…

Патер Лаврентий несколько раз тяжело судорожно вздохнул, и борьба жизни со смертью кончилась. Еще раз болезненно вздрогнули губы, и морщинистое лицо старика приняло спокойное выражение. Глаза его были обращены к небу. Ни страх, ни укоры совести не тяготили душу патера, сердце его было чисто. Он верой и правдой служил Богу и мог спокойно принять смерть, завершающую все его земные муки.

Король неподвижно стоял возле старика. Он невольно сложил руки и прошептал короткую молитву, потом подошел к двери.

— Господин комендант, — тихо сказал он, — патер Лаврентий умер! Я желаю, чтобы его похоронили с почетом, я сам приеду удостовериться в этом! Над его могилой поставьте крест и велите служить по нем панихиды. Тело пусть сейчас отнесут наверх в одну из комнат и положат на стол. Остальным я распоряжусь после, а пока не забывайте, что заслужите мою немилость, если буквально не исполните моих приказаний. Пойдемте, граф де Люинь.

Король и его любимец вышли из подземелья и покинули Бастилию. Комендант поспешил исполнить приказания короля и надеялся, что опасность, наконец, миновала для него. Он догадался, что при дворе готовится перемена, но остерегался высказываться об этом.

Людовик ничего не сказал Люиню о том, что слышал от старика, но граф видел, что король получил подтверждение его слов и обдумывал дело.

Рано утром король позвал любимца к себе в кабинет. Видно было, что он не спал ночью. Люинь увидел на письменном столе несколько приказов, написанных собственной рукой короля.

— Я серьезно обдумал и решил дело, Шарль… мы одни… ты все узнаешь, — мрачно сказал Людовик. — Мне надо только некоторое время, чтобы вглядеться в окружающих и испытать моих советников, надо выбрать самых лучших и заручиться верностью войск.

— Народ весь за тебя, как один человек, Людовик! Уверяю тебя, ты вызовешь общую радость, освободив государство от страшного гнета, который столько времени тяготеет над ним.

— Когда я начну действовать, я буду строг и справедлив, — серьезно сказал король. — Через несколько недель все будет готово к перевороту. Маршала Кончини и Элеонору Галигай арестуют здесь, в Лувре, и вызовут в парламент. Маркиза де Шале отправят в Бастилию, а ее величество в изгнании будет иметь время подумать о прошлом и покаяться.

— Это будет дворцовый переворот, Людовик, а у тех, кого ты назвал, множество шпионов.

— Потому-то я и хочу приготовиться. В назначенный вечер, не далее первого мая, я велю моим верным мушкетерам оцепить Лувр и отдельные флигели дворца. Ночью все будет кончено. Ты поможешь мне. Ее величество строит себе на улице Вожирар, как тебе известно, великолепный дворец по образцу дворца Питти во Флоренции.

— Да, уже не один миллион ушел на этот Люксембургский дворец, — заметил Люинь.

— Я на днях осмотрю его, он будет приличной вдовьей резиденцией для удаленной от дел правления матери короля Франции.

XXIII. РОЗОВАЯ БЕСЕДКА

Апрель 1617 года стоял такой теплый и солнечный, что земля нарядилась в полный свой весенний убор. Воздух был тихий, голубая высь неба — без единого облачка, солнечные лучи целовали цветы на кустах и куртинах. Свежая зелень деревьев, приятный воздух и нежное солнце пробудили в сердце Анны Австрийской тоску по родине. Голубое небо и аромат цветов манили ее из темных стен и мрачной тишины Луврского дворца, где она вместо счастья нашла одни интриги, горькие разочарования и полное отсутствие любви…

Молодая королева выразила желание уехать за город. Король, обыкновенно не замечавший даже ее желаний и всегда относившийся к ней с суровой холодностью, тут вдруг проявил замечательную предупредительность.

Желание Анны Австрийской, по-видимому, соответствовало каким-то намерениям короля. Так думала Эстебанья, и не ошибалась.

Людовик чувствовал себя свободнее, когда возле него не было королевы, с которой его обвенчали, но которой он еще ни разу не сказал горячего слова любви. Кроме того, его устраивало, чтобы Анны Австрийской не было в Лувре во время готовившегося Кровавого переворота.

Король велел спросить Анну Австрийскую, куда она хочет ехать — в Венсенский или в Сен-Жерменский дворец. Королева выбрала Сен-Жерменский за чудесный лес и террасу, доходившую почти до этого леса.

Сен-Жермен был любимым местопребыванием Генриха IV, поэтому Людовик охотно согласился и сейчас же распорядился готовить дворец и сад к приему королевы. Кроме того, он секретно велел приготовить для нее сюрприз, что было поразительно для такого холодного сурового мужа, так поразительно, что графу де Люиню и духовнику почудилось в этом хорошее предзнаменование на будущее.

Анна Австрийская радовалась тому, что могла, наконец, бежать из гнетущей луврской атмосферы и наслаждаться свободой за чертой Парижа, прекрасной зеленью леса, весной и золотым солнцем. Донне Эстебанье велено было распорядиться приготовлением чемоданов.

Прислугу и лошадей послали вперед, а в один чудесный апрельский день уехала и Анна Австрийская, простившись накануне с королем и королевой-матерью. С ней поехали герцогиня де Шеврез и маркиза д’Алансон. Королева была очень весела. Она сидела возле своей испанской обергофмейстерины, постоянным и неизменным другом, и когда карета, оставив позади заставу, покатила между зелеными полями вдоль извилистого берега Сены, радостно взяла ее за руку.

Молодая впечатлительная Анна любовалась прелестными ландшафтами, восхищалась лесом и радостно приветствовала старый замок, портал и лестницы которого были украшены гирляндами, а подъездная дорога ко дворцу — усыпана цветами.

Камер-фрау и прислуга, садовник и охотники приветствовали королеву в праздничных костюмах громкими, радостными возгласами. Встретивший королеву гофмаршал едва мог сдерживать этот общий восторг в границах известного этикета.

Позавтракав с дамами, Анна Австрийская вышла с гофмаршалом на террасу, где ее ожидал сюрприз. Посреди этой громадной террасы, между садом и лесом, была устроена великолепная роща с беседками из чудесных розовых и белых роз, любимых цветов молодой королевы. Среди зелени виднелись статуи и небольшие, увитые гирляндами, каменные скамейки.

Все это так соответствовало вкусам королевы, что она громко выразила свой восторг и объявила, что выбирает этот прелестный уголок своим любимым местом и желает найти здесь уединение. Последнее воспринято было гофмаршалом как приказание.

Розовые беседки сразу сделались летним кабинетом молодой королевы, которая сама напоминала прелестную цветущую розу, и часто до глубокой ночи просиживала в этом маленьком раю со своими дамами. Здесь ее не тревожили грустные впечатления парижского двора, внешне блестящего, а в сущности полного интриг и злобы, здесь она жила среди царства роз, здесь к ней опять возвращались золотые грезы юности.

Однажды, к удивлению Анны Австрийской, в Сен-Жермен вдруг явился герцог д’Эпернон и доложил, что ее величество приедет послезавтра с небольшой свитой навестить королеву. Ее величеству, по словам сладкоречивого герцога, не терпелось повидаться с королевой, и она решила приехать к ней.

Анна Австрийская отвечала, что не только очень рада посещению королевы-матери, но и видит в нем выражение ее благосклонности. В душе же молодая женщина предполагала, что за этими покорными знаками любви, вероятно, скрывается какой-нибудь умысел, которого она, однако же, не могла разгадать. Она знала, что Мария Медичи только тогда начинает ее ласкать, когда имеет какую-нибудь скрытую цель. Королева-мать принадлежала к тем людям, в которых всего опаснее нежные улыбки и выражения любви.

Что же задумала Мария Медичи? Какое намерение хотела осуществить под видом простого посещения супруги короля?

Когда накануне ее отъезда об этом доложили Людовику, он задумался, прохаживаясь по кабинету. Ярко светившая в окно луна вызвала в нем одно воспоминание — слова цыганки на маскированном балу: посетить в ночь полнолуния существо, которое было ему ближе всех. Король видел, что до полнолуния оставалось немного — в следующую ночь луна будет полной. Что, если он неожиданно явится завтра вечером в Сен-Жермен? Там ведь близкие ему люди. Может быть, этим он не только разъяснит себе слова цыганки, но и разгадает намерения королевы-матери. Мысль понравилась подозрительному королю. Он никому не скажет о своем решении, даже Люиню, просто велит подать экипаж и пригласит его покататься, а на дороге велит лейб-кучеру ехать в Сен-Жермен, но они остановятся не у подъезда, а подальше, за деревьями, и неожиданно явятся с Люинем в сад на террасе, или у розовых беседок, откуда их никто не ожидает!

На другой день Мария Медичи приехала в Сен-Жермен и была почтительно принята Анной Австрийской. В ее свите, кроме девятилетнего Гастона, брата короля, были Элеонора Галигай, маркиза де Вернейль, маршал Кончини, маркиз де Шале, герцог д’Эпернон и милостынераздаватель Ришелье. Их сопровождал почетный конвой, состоявший из отряда мушкетеров, в числе которых были виконт д’Альби, Каноник и барон Витри. Милон Арасский и маркиз остались в Лувре.

Мария Медичи обняла вышедшую к ней навстречу молодую королеву и выразила свою радость видеть ее здоровой, веселой и такой прекрасной. Королева-мать интересовалась всем, что видела вокруг, и никому бы в голову не пришло, что приехала она не только для того, чтобы повидаться с королевой и полюбоваться природой.

Свита ее была так покойна и весела, словно осознавала, что будущее ее и королевы-матери так же светло и ясно, как бушующая здесь прекрасная весна. После обеда за большим столом во дворце все поехали в лес насладиться чудесным воздухом и свежими красками дикой природы.

Вечером Мария Медичи вышла с молодой королевой на террасу. Заходящее солнце золотило реку и луга внизу. Обекоролевы были, видимо, под влиянием невольно охватившего их поэтического настроения. Анна задумчиво смотрела на роскошный ландшафт, Мария Медичи вполголоса произносила какие-то стихи.

Вдруг королева-мать остановилась на полуслове и ласково взяла молодую женщину за руку.

— Милая Анна, не помните ли вы замечательно красивого кавалера, которого нам в прошлом году представил английский посол, граф Темпель?

— Ах, вы говорите о господине Жорже Вилье, ваше величество? — очень спокойно отвечала Анна Австрийская.

— Он самый… я никак не могла вспомнить его имя, — продолжала королева-мать, добродушно улыбаясь. — Его теперь уж не так зовут. В Лондоне он стал любимцем короля, который пожаловал ему титул графа Бекингэма. Этот молодой любезный дипломат скоро будет герцогом; я слышала, что это самый умный и влиятельный советник короля!

— Очень рада за него, — сказала Анна, сохранившая приятное воспоминание об образованном и любезном кавалере. — Граф, без сомнения, заслуживает таких отличий благодаря своим достоинствам.

— Да, он действительно умен и одарен прекрасными качествами, — отвечала Мария Медичи.

Она осторожно взглянула на стоявшую поодаль герцогиню де Шеврез, которой камер-фрау подавала хорошенький вышитый платок, забытый ею где-то. Герцогиня, казалось, что-то обнаружила в платке и с изумлением стала оглядываться по сторонам. Королева-мать умело скрыла, что наблюдает за ней, и продолжала говорить с королевой, заметив при этом, что герцогиня отвернулась и вынула из платка маленькую записочку, которую украдкой развернула и прочитала.

Герцогиню, видимо, очень удивило содержание письма, попавшего к ней в руки. В первую минуту она не знала, что делать. Было уже поздно… Королева с ее величеством беседовали на террасе.

Сказать ли донье Эстебанье? Времени терять нельзя… Или попробовать обратиться прямо к королеве?.. Она рассчитала, что самое лучшее это употребить хитрость и действовать заодно с теми, кто написал ей письмо.

Когда у женщины возникает подобная мысль, она живо придумает, как действовать. В записке не было имени, следовательно, герцогиня не отвечала за последствия. Однако же она приняла все необходимые, по ее мнению, меры предосторожности.

Герцогиня де Шеврез, как и большинство хорошеньких женщин, обладала талантом в любовных интригах. В данном случае она была только посредницей, должна была помочь другим, и сделала это замечательно ловко.

На южной стороне террасы, недалеко от замка, был павильон, выстроенный Генрихом IV, который любил останавливаться там, приезжая на охоту. В нем почти ничего не изменили, все оставалось так, как было в день последнего приезда короля.

Подходя с Анной Австрийской к этому павильону, Мария Медичи выразила желание провести некоторое время в комнатах, где любил бывать покойный король. Молодая королева нашла это желание совершенно естественным, сочувствуя и веря, что Мария Медичи искренне скорбит. Она довела ее до павильона и оставила одну.

Дамы и кавалеры свиты королевы-матери, видя, что она ушла в павильон, сочли своей обязанностью оставаться поодаль и ждать ее возвращения.

Герцогиня де Шеврез, между тем, медленно пошла в замок. В первом коридоре она встретила мушкетеров — графа Фернезе и д’Альби. Она вспомнила, что виконт считался особенно преданным королеве кавалером, а Каноник, часто дежуривший в луврской галерее, всегда был особенно вежлив к ней самой и не откажет в ее просьбе.

Мушкетеры почтительно поклонились герцогине, которая сказала, что хочет доверить им одно секретное дело.

Герцогиня попросила Каноника, как можно незаметнее, подойти к павильону и посмотреть с террасы, там ли еще королева-мать. Заметив, что Мария Медичи или кто-нибудь из ее свиты идет к розовым беседкам, он должен был тотчас предупредить ее.

Виконту д’Альби она поручила караулить аллею, которая вела из сада к розовым беседкам, и тоже предупредить ее, как только покажется кто-либо с той стороны.

Мушкетеры поклонились и отправились в назначенные места, свято уверовав в то, что это было приказание королевы. Герцогиня пошла на террасу, где королева гуляла с доньей Эстебаньей и маркизой д’Алансон.

Вечер был чудесный: в воздухе носился нежный аромат цветов, полумрак расступался под волшебным светом бледного шара полной луны.

В это время к дамам, сопровождавшим королеву, подошла герцогиня де Шеврез. Видя, что Анна Австрийская машинально идет к розовым беседкам, она постаралась задержать обергофмейстерину и маркизу, шепнув им, что королева хочет остаться одна.

Они не нашли в этом ничего особенного, так как и сами были очарованы прелестью этого весеннего вечера.

Анна Австрийская, между тем, подошла к беседкам, собираясь войти в одну из них, как вдруг заметила невдалеке какого-то мужчину. Увидев королеву, он быстро подошел к ней и упал на колени, сбросив шляпу, скрывавшую его лицо.

Анна Австрийская тихо вскрикнула. Она не могла понять, что это значит, и не узнавала стоявшего на коленях человека.

Эстебанья и маркиза, услышав ее восклицание, хотели бежать к ней, но герцогиня удержала их. Им видно было с террасы, что кто-то стоит перед королевой на коленях. Может быть, этот человек просит какой-нибудь милости или чего-нибудь в этом роде.

Молодой человек взял руку Анны Австрийской и порывисто прижал к губам. Она узнала, наконец, графа Бекингэма.

— Ради Бога, что вы делаете! — вскричала, понижая голос, королева, — уходите… оставьте меня, или…

— Одно слово, один ваш жест могут погубить меня, ваше величество… моя жизнь в ваших руках. Я всем рискнул, чтобы еще раз увидеть вас, упасть к вашим ногам!

— Молчите, сумасшедший! Что вы делаете?..

— Следую голосу сердца, королева! Называйте меня сумасшедшим, только не отказывайте мне в немногих минутах блаженства видеть вас. Воспоминание о вас преследовало меня и в далекой Англии. Чтоб несколько секунд пробыть у ваших ног, я приехал из-за моря… Будьте милостивы, пожалейте меня, королева. Не отталкивайте! Подумайте только, как я несчастен!

— Уходите немедленно, граф Бекингэм! Если вы дорожите честью женщины, оставьте меня!

— О, Боже мой, как тяжело! Вы — горе моей жизни! Вы отдали руку другому, а я так безумно люблю вас!

— Ваша любовь преступна, граф… уходите, уходите! Ведь если вас увидят здесь…

— Кто любит, как я, тот ничего не боится, королева! Для того, кто любит, не существует ни опасностей, ни расстояний. Я только что приехал и сейчас опять еду в Лондон. Никто не знает, что я в окрестностях Парижа. Вы! О, такому блаженству нет цены!

Луна, вдруг осветившая лицо королевы, обнаружила две блестящие слезинки на ее щеках… Да, это были слезы!

О чем плакала Анна Австрийская? Оплакивала ли она несчастную любовь, так бурно вылившуюся перед ней в эту минуту, или свою собственную жизнь? А между тем она не могла позвать на помощь и выдать этого человека, так безгранично любящего!

— Если вы в самом деле меня любите, — сказала она прерывающимся от слез голосом, — тогда бегите отсюда, оставьте меня!

— Я ничего не прошу, кроме вашего сочувствия. Я хочу только иногда иметь возможность видеть вас, прижать вашу руку к губам и плакать с вами, Анна, — плакать над нашей участью. Подождите, скоро обо мне заговорит весь свет, скоро я буду так высоко стоять, что короли станут добиваться моей дружбы!

— Святая Мария, уходите! Я слышу за беседками голоса! — в испуге воскликнула королева.

Бекингэм поцеловал руку Анны:

— Сюда идет король Людовик, я узнаю его голос… Прощайте, прощайте, мы еще увидимся!

Королева видела, что граф исчез между беседками, и какая-то чернота затуманила ей глаза…

— Он погиб, — едва внятно прошептала она, опускаясь на скамейку, — король…

Голоса приближались, и уже можно было различить тихий, но сердитый голос Людовика.

В это время к беседке бежали донна Эстебанья и маркиза д’Алансон, явно испуганные и сердитые. Герцогиня де Шеврез осталась переждать опасную сцену. Виконт д’Альби предупредил ее о неожиданном появлении короля и его любимца, но и Людовик уже заметил, что в саду были караульные, предупредившие о его приходе.

Он ужасно рассердился, что расстроили его план, и громко обозвал мушкетера, осмелившегося стоять на карауле и выдать его. Крикнув виконту д’Альби, чтобы он следовал за ним, Людовик скорыми шагами подошел к розовым беседкам.

Герцогиня де Шеврез видела, что граф Бекингэм незаметно добрался до конца террасы и скрылся в тени деревьев. Тогда и она подошла к беседке, к которой направлялся король с Люинем.

Донна Эстебанья и маркиза д’Алансон, стоя на коленях, заботливо ухаживали за Анной Австрийской. Она медленно приподнялась, вся бледная, как бы очнувшись от обморока, и провела рукой по лбу и по глазам.

— Неужели мой голос, мой неожиданный приезд так неприятно подействовал на ваше величество? — спросил король ледяным насмешливым тоном. Он не видел Бекин-гэма, но догадывался, что в беседке, должно быть, происходили странные сцены.

— В таком случае, — прибавил Людовик, — надо остерегаться делать подобные сюрпризы. А я ожидал, что меня встретят с радостью.

— Простите, ваше величество, — с трудом проговорила Анна Австрийская, встав, — нездоровье…

— Вижу, и об этом именно говорю, ваше величество. Надеюсь, это не будет иметь дурных последствий. Я думал оказать вам внимание, явившись так неожиданно.

— Понимаю и благодарю вас, ваше величество, — сказала королева разбитым голосом и поклонилась, чтобы не смотреть в мрачные, пристально уставившиеся на нее глаза мужа.

Людовик понял, что от него хотят что-то скрыть, что здесь что-то произошло, и подозрительность его возросла до такой степени, что, отбросив всяческие приличия, он решился добиться объяснения.

Королева увидела это по суровому, холодному выражению лица мужа…

— На аллеях были караульные, — сказал он, — они позаботились предупредить о моем приезде и произвели шум, который так испугал ваше величество. Зачем поставили караул?

— Я ничего не знаю, ваше величество… я не давала приказания стеречь аллеи и предупреждать, — отвечала королева, все еще не оправившись.

— Простите, ваше величество, — громко сказала герцогиня де Шеврез, поклонившись королю, — я поставила караул и заслуживаю вашего справедливого гнева! Но я не подозревала вашего желания являться неожиданно.

— Вы, герцогиня? — недоверчиво спросил Людовик, — с какой целью?

— С секретной, ваше величество…

Королева была в неизъяснимом страхе. Она не понимала, что герцогиня сделала и что она собирается сделать. Это была минута мучительной неизвестности.

— Вы хотите сказать, герцогиня, что здесь слишком много свидетелей? — спросил король, пытливо поглядев на нее и на Анну Австрийскую. — Разве тайна так серьезна?

— Да, ваше величество… Это государственная тайна, — громко и твердо отвечала герцогиня.

В это время с южной стороны террасы, где был павильон, подошел Каноник и стал возле д’Альби.

— В таком случае прошу оставить меня на минуту с герцогиней и мушкетерами, — сказал король и прибавил, обратившись к герцогине, когда Люинь и две придворные дамы отошли: — Но ее величеству, конечно, можно слышать тайну?

— Для королевы нет государственных тайн, ваше величество.

— Так потрудитесь объяснить.

— Я, не спросясь ее величества, поручила этим двум надежным офицерам наблюдать за садом и павильоном, потому что заметила, что приближенные ее величества королевы-матери заняты здесь какими-то тайными планами и разговорами, — сказала ловкая придворная дама.

Анна Австрийская легче вздохнула.

— Гм… С каких это пор дамы моего двора занимаются политикой, герцогиня? — спросил король.

— С того дня, ваше величество, как арестовали его высочество принца Конде, — смело отвечала герцогиня.

Людовик сверкнул глазами на придворную даму, которая, по-видимому, хотела его перехитрить.

— А доказательства и результаты ваших странных забот? — спросил он ледяным тоном.

— Если ваше величество позволит, пусть господа мушкетеры сами рапортуют вам, — отвечала герцогиня, зная заранее, что ни на королеву, ни на нее мушкетеры не наговорят ничего лишнего.

Король зашел в тупик… Неужели он ошибочно подозревал, неужели его сомнения были безосновательны? Он обратился к беарнцу:

— Мушкетер д’Альби, какое вам дано было поручение, и что вы видели? — спросил он, внимательно глядя в лицо молодому человеку.

— Мне велено было, ваше величество, следить за каждым, кто стал бы близко подходить…

— …и предупредить об этом герцогиню, — добавил король.

— В саду сначала совсем никого не было, так что первое донесение мне пришлось сделать…

— Когда вы увидели меня. Довольно, господин мушкетер! — перебил Людовик. — А в чем заключалась ваша задача, — обратился он к Канонику, совершенно невозмутимо слушавшему их.

— Ваше величество, из разговора господина маршала Кончини с его супругой и маркизом де Шале у павильона, я узнал, что в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля в Луврском дворце произойдет серьезное событие, — осторожно, вполголоса, отвечал Каноник, как о вещи, известной ему достоверно.

— Мне, кажется, придется поблагодарить вас за ваши распоряжения, герцогиня, — сказал Людовик, — и попросить у вас извинения за беспокойство, ваше величество! Завтра, перед возвращением в Париж, я буду иметь удовольствие осведомиться о вашем здоровье. Я желал бы, чтобы никто не знал о моем позднем и коротком визите сюда. Следуйте за мной, господин мушкетер.

Король поклонился дамам и ушел садовой аллеей с Каноником и графом де Люинем.

Герцогиня де Шеврез с торжествующей улыбкой подошла к королеве, все еще немного дрожавшей, и поцеловала ей руку.

В эту минуту на аллее показалась и королева-мать, шедшая из павильона со своей свитой на террасу. Она не знала, что король приехал в Сен-Жермен и, по ее словам, хотела только проститься с Анной Австрийской. Но на самом деле у нее была другая тайная цель. Королева боялась, что Мария Медичи узнала о приезде графа Бекингэма…

Умная ловкая придворная дама спасла ее от всякой опасности.

Ночью, оставшись одна, Анна Австрийская горько плакала, лежа на своих шелковых подушках. Но она не должна была показать, что провела ночь без сна. Король придет к ней завтра утром, и ее заплаканные глаза легко могут испортить дело, которому герцогиня дала такой счастливый оборот!

XXIV. СМЕРТЬ МАРШАЛУ!

Каноник действительно слышал часть разговора маршала Кончини с Элеонорой и маркизой де Шале у павильона. Мушкетер стоял, лениво и задумчиво прислонившись к дереву. Ему видна была дорога к террасе и к павильону.

Он сначала не обращал внимания на долетавший до него разговор и не понимал, в чем дело, но вдруг несколько слов возбудили подозрения умного Каноника.

Он ясно слышал, как упомянули о ночи двадцать четвертого апреля, и хотя ничего не знал о подробностях дела, которое назначалось на эту ночь, понял, тем не менее, что в Лувре готовится какая-то смута.

Каноник передал услышанное королю в присутствии его любимца, и его отпустили.

Людовик, к удовольствию графа де Люиня, нашел, что действительно надо торопиться.

— Вечером двадцать четвертого апреля, когда маршал Кончини явится в Лувр, его арестуют, Шарль, — сказал король. — Найдется для этого надежный офицер?

— Я уже одного наметил…

— Кто такой?

— Барон Витри, мы можем положиться на него, — ответил Люинь.

— Одновременно с этим надо оцепить флигель ее величества, отвезти жену маршала в ратушу, а маркиза Шале в Бастилию. Он займет камеру принца Конде… Остальным я сам распоряжусь в ту ночь; исполнение же всего, о чем я говорил сейчас, поручаю тебе, — сказал король.

— Так ты позволяешь власть употребить и другие средства, чтобы задержать опасные личности, которые ты назвал? — спросил Люинь.

— Я дам тебе инструкции, а как применять их к делу в том или другом случае — решать тебе. Устрой только, чтобы победа была на нашей стороне.

— Будь спокоен, Людовик! Хотя мы и не можем рассчитывать на все войска, но я тебе обещаю, что все твои желания исполнятся! Барону Витри в награду за его умелое дело попрошу у тебя маршальский жезл.

— Он его получит!

— Кроме того, я попрошу тебя, когда начнется переворот, стать у открытого окна Лувра. Народ увидит тебя, поймет в чем дело и с громкой радостью примет твою сторону! — уверял любимец, дождавшийся, наконец, осуществления своих честолюбивых планов.

Он знал свое влияние на короля, знал, что Людовик несамостоятелен и передаст ему управление государством. А этого-то и добивался де Люинь, который был также алчен и бездарен, как и те, кого он собирался оттеснить и свергнуть.

В лагере королевы-матери, между тем, господствовала полная уверенность, что интриги враждебной партии будут предупреждены и зачинщики внезапно обезврежены. Все было готово к осуществлению решительные планов Кончини, одобренных Марией Медичи и другими ее министрами.

Накануне назначенного дня маршал отдавал распоряжения тем, кого избрал для их выполнения из числа самых надежных своих приверженцев. Он сидел в рабочем кабинете своего роскошного дворца, блеск и богатство которого были оплачены самыми тяжелыми налогами, политы слезами и потом бедняков, осыпаны проклятьями народа. Ему доложили о капитане швейцарской гвардии Фермореле.

Министр, по-видимому, ждал его и приказал, чтобы во время их разговора никто не смел входить к нему, кроме герцога д’Эпернона. Антонио поручено было наблюдать за этим.

Осторожность была необходима, потому что дело, о котором Кончини и Ферморель собирались говорить, именовалось государственной изменой. Маршал очень доверял капитану, иначе не дал бы ему такого ответственного и опасного поручения.

Ферморель вошел и поклонился. Маршал милостиво ответил ему.

— Я пригласил вас сюда, любезный капитан, чтобы спросить, могу ли вполне и во всем положиться на вас и ваших швейцарцев? Не торопитесь с ответом, капитан. Лучше выслушайте и спокойно обдумайте прежде то, что я вам скажу.

— Будьте так добры, маршал, объяснить мне суть дела.

— Вы не станете удерживать своих швейцарцев от драки с королевскими мушкетерами за меня и под мою ответственность?

— Ни за что, господин маршал! Хотя бы в самом Лувре пришлось драться! — поспешил уверить Ферморель.

— Решитесь вы содействовать уничтожению моих врагов, кто бы они ни были, как бы высоко не стояли, имея ввиду, что они также и враги ее величества.

— Ваши приказания будут беспрекословно выполнены!

— Некоторые знатные придворные из свиты короля задумали изменническое преступное дело: в одну из следующих ночей арестовать, а может быть и убить ее величество и приближенных к ней людей, — сказал Кончини.

— Неслыханное дело! — с негодованием вскричал удивленный Ферморель.

— Я имею верные сведения обо всем. Вещь, действительно, невероятная, любезный капитан, но, тем не менее, план наших противников может осуществиться, если мы не примем мер к тому, чтобы энергично им противостоять.

— Располагайте мной и моими швейцарцами, господин маршал! Благодарю вас за высокое доверие, которым вы меня удостаиваете! — с жаром произнес Ферморель.

— Я испытал уже вас, и полагаюсь на вашу верность, но теперь придется особенно быстро и смело действовать. Выслушайте, каким образом мы можем разрушить планы наших врагов. Завтра вечером вы с вашими швейцарцами должны будете сделать дело, за которое я беру ответственность на себя.

— Какого же рода дело это будет, господин маршал? — спросил Ферморель, и глаза его заблестели.

— В одиннадцатом часу вечера вы тихо займете караулы в Лувре, делая вид, что держите сторону наших врагов, чтобы мы могли беспрепятственно начать против них действия в следующую ночь. С пятьюдесятью надежными солдатами вы ворветесь в галерею, убивая всех, кто вздумает сопротивляться, — особенно не щадите мушкетеров, — потом оцепите флигель королевы-матери, как будто способствуя ее аресту… Не пугайтесь, ее величество знает об этом плане и одобряет его.

— В таком случае, я готов исполнить приказание!

— Я был уверен в вас! Но слушайте дальше: флигель королевы-матери я буду защищать сам. Когда мы затеем драку во дворце, большая часть швейцарцев пусть примкнет ко мне. Если вас станут теснить, мы будем иметь все основания занять флигель короля и арестовать всех, кто против нас.

— Что меня ожидает за это, господин маршал?

— Титул барона де Гаркур, любезный капитан!

— Как… верно ли я понял?

— Вы получите в награду за ваши заслуги местечко Гаркур, владелец которого имеет право на титул барона де Гаркур! Не забывайте, я принимаю на себя ответственность за все, что вы будете делать, — продолжал маршал.

В эту минуту дверь отворилась. Кончини с удивлением поднял голову, но сердитое выражение его лица сразу изменилось, когда он увидел герцога д’Эпернона и маркиза де Шале.

— А! Милости просим, господа! — пригласил он.

— Вы, я вижу, инструктируете капитана, — сказал д’Эпернон, здороваясь с маршалом и Ферморелем. — Честное слово, маркиз, вы замечательно неутомимый министр! Но позвольте и нам сесть… И мы сегодня сделали много трудных дел!

Герцог лениво опустился в золоченое кресло. Шале тоже сел.

— Так, в одиннадцатом часу вечера, любезный капитан, — прибавил Кончини, завершая разговор с Ферморелем. — Будьте аккуратны!

— И очень осторожны, — дополнил герцог обычным важным тоном. — Докажите, что вы достойны чести такого поручения!

— Я вполне понимаю его значение, — ответил Ферморель, — в одиннадцатом часу швейцарцы будут в Лувре.

— Когда я покажусь у открытого окна, вы должны пробиться в галерею, — сказал маршал. — Пока не увидите меня, ничего не предпринимайте! Прощайте, любезный капитан!

— И ничего не разглашайте, — прибавил Эпернон, понижая голос.

Ферморель почтительно поклонился и ушел; он, как офицер наемного войска, привык ничего не расспрашивать и не раздумывать над приказами, а просто исполнять их, слепо подчиняясь Кончини, маршалу Франции, первому приближенному и поверенному королевы-матери.

— Этот капитан швейцарцев, кажется, надежный малый, — сказал д’Эпернон, — на него можно положиться. Ну, любезный маршал, мы пришли потолковать с вами.

— А я, кроме того, выслушать ваши приказания, — прибавил Шале.

— Вы нам особенно нужны, любезный маркиз, — ответил Кончини последнему. — На вашу верность и гениальность рассчитана главная часть задачи.

— Объясните нам ваши планы, — попросил Шале. — Вы, конечно, уже переговорили обо всем с ее величеством, и она все знает…

— Насколько это необходимо, разумеется, — высокомерно ответил Кончини.

— Ее величество ведь всегда полагается на опыт верных ей вельмож Франции, — самодовольно заметил д’Эпернон.

— Вечером мы соберемся во флигеле Лувра, который занимает королева-мать, — сказал маршал. — Со мной будет человек тридцать преданных мне дворян. С адъютантами и другими придворными штата ее величества у нас будет почти восемьдесят вооруженных людей. Да прибавьте еще человек тридцать швейцарцев. Как только в одиннадцатом часу вечера Ферморель сделает фальшивое нападение, цель которого перебить мушкетеров в галерее и отдать власть нам в руки, вы господин маркиз, с десятками четырьмя придворных займете и очистите флигель короля… разумеется, для того только, чтобы оградить его величество от всякой опасности.

— Один вопрос, господин маршал. Учтена ли возможность препятствий, которые могут явиться в Лувр извне при выполнении вашего плана? — спросил итальянца маркиз.

— Этого не случится! — вскричал д’Эпернон. — Ведь господин маршал, разумеется, распорядится поставить караулы у всех дверей дворца!

— В одиннадцатом часу, когда я покажусь в окне, — ответил Кончини, — Ферморель пробьется в галерею, оцепив перед тем Лувр. Кроме того, подъемный мост через ров, отделяющий дворец от улиц, будет в это время поднят, так что всякое вторжение извне невозможно! Заняв флигель короля, вы пошлете ко мне офицера с рапортом обо всем, а затем мы приступим к аресту графа де Люиня, герцога Сюлли и других господ из свиты короля.

— Может случиться, что во флигеле мы встретим сопротивление, все может случиться… — с сомнением заметил Шале.

— В таком случае вы употребите силу, маркиз!

— Конечно, — подтвердил д’Эпернон, — не надо никого щадить! Мы лишь тогда можем иметь успех, если будем давать быстрый и твердый отпор всякому сопротивлению. Надо в один час покончить все дело, чтобы не дать времени противоположной стороне прийти в себя.

— А если король вмешается в драку? — спросил Шале, искоса взглянув на собеседников.

— Его величество сам будет виноват в последствиях такого необдуманного поступка, — ответил д’Эпернон, с ироничным состраданием пожимая плечами.

— Вы не в ответе за случайности в драке, господин маркиз, ведь не от вас зависит предупредить ее! Если король сам не остережется, так сам и будет виноват. Можно ли разглядеть его в такой свалке, тем более в полумраке галереи и коридоров? Повторяю вам, кто сам идет на опасность, тот сам виноват в своей гибели! Надеюсь, это может успокоить вас?

— Это снимает с вас всякую ответственность, любезный маркиз, — суетливо уверял д’Эпернон. — Если каждый из нас будет исполнять свою обязанность, дело, несомненно, кончится в нашу пользу, и власть навсегда останется у нас в руках.

— Мы понимаем нашу задачу и ее значение, — сказал Кончини. — Всех нас соединяет одна цель!

Шале и д’Эпернон встали. Маркиз протянул маршалу руку.

— Принимаю данное мне поручение, — твердо сказал он, — то есть, можете считать его исполненным.

— Прекрасно, маркиз!

— До свидания в Лувре, и спокойной ночи двадцать четвертого апреля, — сказал д’Эпернон, подчеркивая фразу.

Любезно раскланявшись, они с маркизом де Шале вышли из комнаты. Заговор был вполне готов. Были все основания надеяться на успех.

Того же самого тайно ожидали и при дворе короля! Обе стороны рассчитывали на успех и победу. Которая ошибалась? Чьей партии суждено было оказаться побежденной?

Кончини с торжествующим видом стоял посреди кабинета. Так уверенно мог улыбаться только тот, кто наверняка знал, что его могущество непоколебимо, кто никогда не имел ложных надежд. Разумеется, до сих пор расчеты никогда не подводили этого авантюриста, поднявшегося до звания маршала Франции, маркиза, министра, вождя государства. Неужели теперь обманут, теперь, когда это важнее всего?

Его боялись… Тысячи людей добивались благосклонности всемогущего маршала, державшего в руках королеву-мать… В его приемных постоянно толпились придворные, просители и льстецы. Но не почтение к его личности приводило их туда, а желание добиться каких-либо выгод. Они гнулись и ползали перед ним, рассыпались в уверениях верности и преданности. А между тем, первыми были готовы бросить его, потеряй он свое могущество.

Антонио доложил маршалу, что его супруга у ее величества, в Лувре, а в приемных, по-прежнему, ожидает аудиенции множество представителей знати.

Кончини велел сказать, что никого больше не примет в этот вечер, а завтра они могут опять явиться, он выберет тех, которые заслуживают особенного внимания, и возьмет их с собой в Лувр представить ко двору.

Человек тридцать, настойчиво уверявших его в своей преданности, он уже решил использовать в дворцовом перевороте. За смелое и верное исполнение обязанностей им обещаны были места тех, кто будет убит или арестован во Бремя драки.

Антонио ушел. Камердинеры зажгли в кабинете бра и канделябры, и Кончини сел к большому письменному столу, покрытому бумагами, картами и разными актами. Между ними уже лежали приказы об аресте с непроставленными еще именами. Кончини стал вписывать имена ненавистных ему людей, скрепляя приказы своей подписью.

Работы было много: сотни несчастных посылались в Бастилию, в другие тюрьмы и на галеры.

В числе осужденных мушкетеров были виконт д’Альби, маркиз де Монфор, Генрих де Сент-Аманд, Джузеппе Луиджи, барон Витри и еще человек двадцать, казавшихся ему подозрительными. Всех их должны были ночью же отправить на галеры. Затем следовали смертные приговоры, которые Кончини писал сам, чтобы никто не узнал о них раньше.

До глубокой ночи занимался он бумагами, потом пошел спать, чтобы не слишком утомляться и завтра бодрее выдержать бессонную ночь.

Перед тем как ложиться, маршал, обыкновенно, сам запирал все двери, хотя в его дворце везде стояли надежные караулы. В этот раз, проделывая то же самое, он вдруг вспомнил, что две ночи кряду видит один и тот же сон, будто он гуляет между фруктовыми деревьями, ветви которых прогибаются от изобилия плодов. Он объяснял себе этот сон тем, что завтра вечером соберет все плоды, которых так добивался. Маршал заснул…

Опять ему приснилось, что он ходит по саду, и над ним склоняются тяжелые ветви с плодами… И Элеонора ходила поодаль, между деревьями… Его очень манили ярко-красные фрукты, но достать их он никак не мог, хотя они были очень близко; под ногами вместо травы был голый камень, а в глубине сада поднимался его дворец. Наконец они с Элеонорой схватили одну ветку, и вдруг его руки обагрились кровью. Мороз пробежал у него по коже. Он вдруг очутился в дикой пустыне. Деревья куда-то пропали, дворец исчез… Вдали чернели дымящиеся развалины… тысячи гигантских рук тянулись к нему и к Элеоноре. Он никак не мог вырваться, убежать — они окружали его со всех сторон. Холодный пот выступил у него на лбу. От страха он хотел закричать, позвать на помощь, но голос не повиновался ему…

Очнувшись от тяжелого сна, маршал обнаружил, что на лбу у него еще не высохли капли пота. Он улыбнулся собственному страху и встал, вполне уверенный в своем всемогуществе.

Занимался день, роковой день двадцать четвертого апреля! В следующую ночь будут устранены последние препятствия на пути к величию и власти!

Донесения из Лувра и города были самые удовлетворительные. Все шло в обычном порядке. Король не отдавал никаких особенных, выходящих из ряда вон, приказаний. Никто, по-видимому, не подозревал о готовящемся перевороте.

Дежурным офицером в галерее был барон Витри, что вполне устраивало Кончини: таким образом этот мушкетер будет убит одним из первых!

Чтоб устранить всякие подозрения, маршал велел подать экипаж и поехал кататься. Проехавшись по городу и по Булонскому лесу, он вернулся к себе во дворец и после аудиенции пригласил тридцать человек к обеду, пышно накрытому в большом зале. Кончини усердно пил с гостями, добивавшимися его милости, и был очень весел.

Было уже довольно поздно, когда он встал из-за стола и объявил, что приглашенные пойдут с ним на половину королевы-матери, которой он их представит. Избранные, буквально не чувствуя под собой ног от радости, отправились с маршалом в Лувр.

Кончини перешел подъемный мост рва, окружавшего королевский дворец, — все было в обычном порядке и спокойствии. У портала взад-вперед ходили часовые, в освещенной передней и на лестнице, как всегда, болтали лакеи. Ничего особенного нигде не было заметно.

Когда маршал подошел к порталу, часовые сделали на караул. Он вошел в переднюю. Его протеже следовали за ним немного поодаль. Ферморель со своими швейцарцами еще не занял караула. Кончини поднялся по мраморной лестнице, которая вела в галерею, и собирался повернуть к комнатам королевы-матери. Нов эту минуту к нему подошел барон Витри, а в глубине галереи показались солдаты…

— Именем короля! — громко сказал Витри, — вы арестованы, господин маркиз д’Анкр!

С зубцов Лувра раздался глухой выстрел.

— Вы с ума сошли, прочь с дороги! — крикнул Кончини, выхватив шпагу, чтоб ударить Витри.

— Стреляй, — скомандовал барон, отступая на шаг.

Раздалось пять выстрелов одновременно. Пули, по-видимому, были пущены метко… Маршал пошатнулся. Все совершилось в несколько секунд, так что побледневшие испуганные люди у лестницы растерялись, не зная, что делать.

— Отомстите… меня убивают… сюда! — крикнул глухим голосом Кончини и упал.

— Измена! Я опоздал!.. — проговорил он сквозь зубы.

Ковер на полу галереи обагрился его кровью. У портала слышны были мерные шаги часовых. Придворные, обернувшись, увидели, что подъезд Лувра занят мушкетерами.

В галерею вышел Люинь с придворными из свиты короля и подошел к балюстраде.

Звуки выстрелов привлекли внимание камергеров. Во всех коридорах раздавались шаги и голоса. Все куда-то бежали, сталкивались, спрашивали друг друга и ничего не понимали.

— Да здравствует король Людовик XIII! — громко крикнул Люинь с галереи.

И придворные, которые только что видели, как пронесли маршала, все без исключения и без малейшего колебания слились в единодушный хор, повторявший:

— Да здравствует король!

XXV. АРЕСТ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Мария Медичи была со своими придворными дамами в приемной зале; Элеонора Галигай явилась к ней перед сумерками, чтобы сообщить о том, что дела шли именно так, как ей того хотелось, и что через час супруг ее прибудет в Лувр с большой свитой для того, чтобы в тишине и с полной осторожностью принять на себя дела правления. Она уверяла, что теперь уже не подлежит никакому сомнению благотворная перемена, которая произойдет сегодня в Лувре. Королева-мать приняла это известие весьма благосклонно, глаза ее ярко блестели, во всем лице появилось какое-то неуловимое выражение довольства.

В смежном зале ожидали маршала герцоги д’Эпернон и Гиз, маркиз де Галиас и некоторые другие важные и влиятельные лица партии королевы-матери. В прихожих, по обыкновению, теснилась толпа адъютантов, камергеров и придворных.

Королева, беззаботно смеясь, разговаривала с герцогиней Бретейльской и с Элеонорой. С наступлением темноты зажгли канделябры. Лакеи разносили на серебряных подносах маленькие чашечки, наполненные темно-коричневым напитком. Мария Медичи получала первый кофе из Италии, который был первоначально вывезен из Египта Проспером Альпинусом и прописывался им как лекарство. В Италии скоро оценили приятные свойства этого нового напитка, и королева-мать поспешила ввести его при своем дворе, несмотря на то, что обходился он совсем недешево.

В то время как присутствующие пили кофе и нетерпеливо ожидали маршала, в дверях зала, из-за портьеры, появилась высокая фигура Ришелье.

Милостынераздаватель королевы-матери вошел без доклада. Лицо его было бледнее обыкновенного, в темных глазах отражалось несвойственное для него беспокойство. Он прямо подошел к королеве-матери, возле которой все еще стояли герцогиня Бретейльская и Элеонора Галигай. Дамы смотрели на него с выражением нетерпеливого ожидания.

— Я пришел, чтобы довести до сведения вашего величества одно в высшей степени странное обстоятельство, — как-то глухо заговорил Ришелье. — В Лувре происходит нечто весьма таинственное.

— А я думала, что вы уже знаете о том, что должно произойти, — ответила Мария Медичи, вопросительно взглянув на Элеонору Галигай, — или, может быть, господина милостынераздавателя еще не предупредили?..

— Я знаю все, ваше величество, — быстро перебил Ришелье, — я знаю все, что могло и должно было произойти с этой стороны. Но именно поэтому-то я и поспешил сообщить вашему величеству о тех в высшей степени странных наблюдениях, которые я только что имел случай сделать.

— Говорите, — приказала королева-мать, которую, казалось, начинало заражать беспокойство Ришелье.

— Я видел сейчас, как через малые ворота, ведущие прямо к флигелю короля, в Лувр чрезвычайно тихо и осторожно въехало несколько весьма влиятельных людей, среди которых я узнал герцога Бриссака, Монтбазона, Вандома и Рогана, ла Вьевиля и шевалье д’Альберта.

Мария Медичи видимо испугалась: имена, которые назвал милостынераздаватель, не предвещали ничего хорошего, все это были люди влиятельные, принадлежавшие к высшему дворянству в стране и ни в чем не уступавшие преданным ей Гизу и д’Эпернону.

— Тем лучше, господин Ришелье, — холодно проговорила Элеонора Галигай, — тем лучше, потому что легче окажутся в наших руках все эти павшие величия.

— Излишняя самоуверенность лидеров, маркиза, уже не раз губила великие дела, — возразил осторожный Ришелье.

— Нам опасаться нечего! Смертные приговоры и приказы об изгнании многих из этих господ уже заготовлены, а через несколько часов они будут и подписаны! — улыбаясь, ответила энергичная помощница королевы-матери.

— Разрешите мне, ваше величество, окончить доклад, — обратился к Марии Медичи Ришелье, которому злоба и гордыня бывшей камер-фрау невольно внушали отвращение. — По берегу Сены к задней стороне Лувра, пользуясь темнотой, скрытно пробираются мушкетеры. Кроме того, я видел сейчас, что в галерее барон Витри расставил несколько вооруженных с головы до ног солдат, причем старался спрятать этих подозрительных часовых за статуями и тропическими растениями.

На лице Элеоноры появилось озабоченное выражение.

Королева-мать, очевидно, еще лучше поняла и оценила всю важность этих вестей. Она быстро встала и выпрямилась во весь рост.

— Нужно тотчас же известить от этом маршала. Только, мне кажется, мы уже опоздали! — громко проговорила она, и волнение ее непроизвольно передалось всем присутствующим. — Нужно немедленно послать к нему. Или, может быть вы, господин милостынераздаватель, возьмете на себя труд доставить маршалу эти крайне важные сведения.

В эту минуту оглушительно прогремели выстрелы стражи в галерее и мортир на Луврской башне. Этот звук потряс всех присутствующих и привел в невыразимый ужас. Молча и неподвижно смотрели они на смертельно побледневшие лица друг друга.

— Да, теперь уже поздно! — проговорил, наконец, Ришелье таким тоном, от которого холод страха пробежал по телу королевы-матери и болезненно вздрогнула неустрашимая Элеонора Галигай.

— Что значат эти выстрелы? Что происходит в галерее? — почти беззвучно произнесла Мария Медичи.

В зал быстро вошли герцог д’Эпернон и маркиз Галиас.

— Все погибло! — проговорил последний, посиневшими от волнения губами.

— Нас перехитрили, государыня! — сказал герцог. Пока королева-мать собиралась с мыслями и пыталась вернуть самообладание, Элеонора Галигай быстро вышла в соседний зал.

— Надо сейчас же разузнать, что происходит в Лувре! — повелительно проговорила королева.

Но никто не двинулся с места. Казалось, ни у кого не хватало духа выйти за пределы зала.

— Ну, так я сама добуду себе ответ! — вскричала Мария Медичи, бросая презрительный взгляд на своих совершенно растерявшихся сторонников. Она хотела уже выйти в смежный зал, но на пороге появился герцог Гиз.

— Все погибло! — глухо повторил он. — Маршал лежит в галерее, простреленный пятью пулями, мушкетеры осаждают Лувр, народ приветствует короля, который стоит у одного из отворенных окон дворца.

При этих словах Мария Медичи затрепетала. Глаза ее широко раскрылись, побелевшие губы дрожали. Это было уже слишком много для властолюбивой и гордой королевы. Несколько мгновений она стояла как окаменелая, но вдруг подняла руку и быстрым движением распахнула портьеру соседнего зала. Королева мгновенно отпрянула назад — представившаяся ей действительность была ужасна. В ее прихожей стояли мушкетеры. Теперь она стала узницей! Королева-мать выпустила из руки портьеру и упала.

Между тем, к побледневшей от злобы и волнения Элеоноре подошел барон Витри и показал ей указ, согласно которому ее следовало обыскать и отвести в тюрьму.

Весть о дворцовом перевороте быстро распространилась в народе. Парижане толпами бросились к Лувру, громко выкрикивая приветствия королю. Сквозь них прорывались угрожающие возгласы в адрес Кончини и проклятия его супруге — колдунье Галигай. Крики эти слышны были и в покоях королевы-матери. Так долго сдерживаемое озлобление народа прорвалось, наконец, наружу и достигло ушей скрывавшейся в своих покоях Марии Медичи.

Герцог д’Эпернон подошел к ней и усадил ее в кресло. Придворные дамы частью стояли, частью пали перед ней на колени. Некоторые скрывали свои искаженные лица носовыми платками. Маркиз Галиас с холодной решимостью подошел к герцогу Гизу, а великий милостынераздаватель Ришелье встал за креслом, на котором сидела королева-мать.

Элеонора Галигай не возвратилась в зал. Барон Витри отвел ее в хорошо охраняемую камеру городской тюрьмы, где она должна была ожидать решения своей участи от парламента. Муж ее был убит, и тело его в эту же ночь вывезли из Лувра и просто закопали.

Тем временем народ в порыве слепой злобы поджег дворец ненавистного маршала и приветствовал радостными криками падение его стен и гибель скопившихся там награбленных богатств. Несколько человек из прислуги, всегда относившихся к горожанам с нахальной гордостью, было брошено рассвирепевшей толпой в самую пучину пламени. Только один человек, и именно тот, против которого выражалось наибольшее негодование, сумел избежать народной ярости: Антонио покинул гибнущий корабль при первых же порывах бури.

Переворот в Лувре совершился с быстротой и четкостью, достойных удивления. Людовик вынужден был принять требования и советы графа. В полночь дворец был оцеплен мушкетерами, флигель королевы-матери перешел в их руки при соблюдении всех необходимых мер предосторожности. Капитан Ферморель был взят в плен, его швейцарские солдаты получили приказ не оставлять своих квартир под страхом тяжких наказаний. Люинь велел раздать им деньги и вино, и они радостно провозглашали здравицы королю Людовику, вовсе не заботясь и не спрашивая о том, будет ли ими командовать капитан Ферморель или кто-либо другой.

Однако возвратимся в покои королевы-матери, с которой оставалось теперь лишь несколько ее приверженцев. Большинству удалось бежать на юг государства или в свои собственные поместья. Мария Медичи смотрела теперь на происшедшее с мрачным и холодным спокойствием.

Наконец в покои королевы-матери явился граф Люинь в сопровождении нескольких вельмож из свиты короля, перед которыми королева, однако, не сочла нужным подняться с места. Люинь решил продемонстрировать всю свою власть и силу данными ему полномочиями и званием королевского посла.

— Я пришел к вам как посол его величества короля, облеченный всей безграничностью его власти, — проговорил он, гордо выпрямляясь.

Мария Медичи поняла значение этих слов и медленно поднялась со своего кресла.

— Я с нетерпением жду услышать то, что желает сообщить мне король после всего, что здесь произошло, граф, — ответила она.

— Его величество искренне сожалеет о только что происшедших событиях и о тех обстоятельствах, которыми они были вызваны. Теперь король решил взять на себя дела правления. Вы же, государыня, вероятно, не сочтете себя в должной безопасности, оставаясь в Лувре?

— То есть как это? Что это значит?

— Его величество желает, чтобы вы отказались от дел правления, которые отныне перейдут в кабинет самого короля. Поэтому он послал шевалье д’Альберта…

При этих словах графа сам шевалье появился в дверях зала.

— Его величество удостоил шевалье д’Альберта чести проводить вас в Люксембургский дворец сегодня же ночью, — резко продолжал Люинь, — и там охранять вас от всякого беспокойства.

— В Люксембургский дворец шевалье должен сопровождать и охранять меня! — с горечью повторила Мария Медичи. — Называйте вещи своими именами, граф. Меня просто приказано арестовать, посадить в тюрьму и приставить ко мне тюремщика.

— Если вашему величеству угодно так понять смысл высочайшего повеления, — ответил граф, слегка пожимая плечами, — то я не смею возражать.

— Но ведь это неслыханное насилие! — вскричала королева-мать. — Я желаю видеть короля, моего сына, и переговорить с ним.

— К сожалению, это невозможно! — возразил Люинь, становясь ей поперек дороги. — Его величество слишком занят, да и флигель этот лишен всякого сообщения с остальными частями дворца.

— Прекрасно задуманная и мастерски исполненная игра! — созналась Мария Медичи дрожащим голосом.

— В которой выиграл тот, кто действовал энергичнее, — подхватил граф резко. — Мы были хорошо осведомлены и имели все основания к тому, чтобы действовать подобным образом. Если бы обнародовать все принесенные жалобы, то можно было бы открыть в высшей степени скандальный процесс. Вследствие этого правительство его величества предпочло принять самые быстрые и решительные меры предосторожности.

— Король желает, чтобы я уехала непременно этой же ночью? — спросила королева.

— Непременно, ваше величество! Карета ожидает вас у малых ворот Лувра, — отвечал Люинь. — Шевалье будет иметь честь сопровождать вас. Если вы пожелаете, то и придворные дамы ваши могут последовать за вами.

— О, как ко мне милостивы! — горько и злобно вскричала Мария Медичи. — Проводите меня, герцог д’Эпернон, и вы, милая герцогиня Бретейль, разделите уж с нами нашу печальную и неожиданную участь.

Герцогиня опустилась на колени и со слезами поцеловала руку королевы-матери. Мария Медичи простилась со всеми придворными, после чего подала руку герцогу д’Эпернону. Шевалье д’Альберт и фрейлина пошли за ними.

Внизу у малых ворот стояла закрытая карета для государственных преступников. Королеву-мать не пощадили, не избавили от унижений, посадив в карету с военным конвоем, который сопровождал ее вплоть до Люксембурга. Здесь ей предстояла одинокая жизнь узницы.

Герцог Гиз и маркиз Галиас по повелению короля были посажены в Бастилию, из которой был освобожден принц Конде. Милостынераздаватель Ришелье был удален от двора и получил назначение епископа в Люсон. с тем, чтобы посвятить себя делам исключительно церковным. Остальные приверженцы королевы-матери также были частью удалены, частью изгнаны, и Лувр скоро совершенно очистился от лиц, неприятных ставшему во главе его графу де Люиню.

Всемогущий любимец короля прибег к самым гнусным интригам для того, чтобы удалить от Людовика даже тех его приближенных, которые чем-либо могли препятствовать его честолюбивым планам. В их числе были престарелый герцог Сюлли и принц Генрих Конде, поскольку именно эти люди могли стать на дороге Люиня. Он жаждал безраздельной и неограниченной власти и мечтал сделаться первым министром и маршалом Франции и, овладев душой слабого, всегда нуждавшегося в руководстве, Людовика, править страной так же самовластно, как это делал Кончини.

Король оказался под полным влиянием своего любимца и даже не пытался противиться власти этого человека, который управлял им с истинно демонской хитростью.

Результатом дворцового переворота стала лишь перемена имен правителей, а вовсе не перемена правления, которой так желал и которую так радостно приветствовал народ.

Мария Медичи скоро поняла, что Люинь не замедлит сам погубить себя. Своей непомерной гордостью, жадностью и отсутствием всяких способностей управлять страной, он, естественно, должен был внушить к себе такую всеобщую ненависть, что не исключалось появление у королевы-матери новых приверженцев и перемен в симпатиях народа.

Из уединения в своем Люксембургском дворце она постоянно и зорко наблюдала за жизнью при дворе. Неизменно преданный герцог д’Эпернон, получивший вместе с герцогиней Бретейльской разрешение навещать ее в изгнании, сообщал ей все более или менее важные новости.

Королева-мать, казалось, вполне подчинилась своей печальной участи и усердно занималась отделкой своего еще не совсем законченного дворца, из которого действительно должно было выйти нечто достойное удивления. Она выписала множество живописцев и скульпторов и сама руководила их работами.

Однажды вечером королеве-матери доложили о приезде герцога д’Эпернона. Она тотчас же догадалась, что только какие-нибудь важные события могли привести его к ней в такой необычный час. Королева приказала своей фрейлине пригласить герцога войти и позаботиться, чтобы никто не мешал их беседе.

Д’Эпернон вошел и поцеловал руку королеве.

— Ваша преданность — истинное благодеяние для моей души, герцог, — с грустью произнесла Мария Медичи, предлагая ему кресло.

— Я понимаю вас, ваше величество, — отвечал герцог, — понимаю уже потому, что вместе с вами несу тяжесть такого положения. Ноя начинаю опасаться, что недостойный любимец короля настолько ненавидит нас, что не удовлетворится даже этой степенью нашего несчастья и пожелает большего.

— Что случилось? Говорите и не скрывайте от меня ничего. Последние удары судьбы приучили меня выслушивать даже самые ужасные вещи с полным спокойствием и самообладанием.

— Подробных сведений у меня, к сожалению, нет, — отвечал д’Эпернон. — Вы сами знаете, теперь я не имею при дворе таких связей, но я слышал, как в прихожих говорилось о какой-то скорой здесь перемене.

— Как? Относящейся ко мне, герцог?

— Мне сообщили, что граф де Люинь уговаривает короля назначить для королевы-матери другую резиденцию, так как Люксембург недостаточно безопасен и недостаточно удален от двора.

— Или, выражаясь точнее, потому, что Люксембург недостаточно похож на тюрьму?

— Толкуют то о дворце в Фонтенбло, то в Блоа, — но король еще колеблется.

— Горе им, если они преступят границы возможного! — со злобой воскликнула Мария Медичи.

— К сожалению, я не мог доставить вам более точных сведений, ваше величество.

— Вы правы! Нам нужно во что бы то ни стало иметь преданного человека в Лувре. И знаете, что мне пришло в голову? Меньше всего подозрение может пасть на маркизу Вернейль, а ее прошлое, без сомнения, позволяет ей быть при дворе.

— Да, мне кажется, она была бы крайне для нас полезна, а на преданность маркизы, думаю, можем положиться.

— Она умна, осторожна и преданна, а супруга моего сына-короля, если я обращусь с ходатайством, сделает ее своей статс-дамой.

— Прекрасно! — согласился герцог. — Тогда мы достигнем двух целей сразу!

— Маркиза будет не только наблюдать за двором короля, но и за королевой. И если нам удастся отвратить от короля графа де Люиня и одновременно посеять недоверие к его супруге, то тяжкое время изгнания закончится гораздо скорее, чем думают наши враги. Я даю вам слово, герцог, что король не может обойтись без меня и непременно станет искать моей помощи, потому что ему необходим руководитель.

— Мне остается только прибавить, ваше величество, что ваше переселение в Блоа будет равносильно факелу, воткнутому в бочку пороха! Недовольные и большинство наших приверженцев собрались на юге Франции и ждут только знака, чтобы восстать с огнем и мечом. Если судьба вашего величества возмутит их, то ни за что нельзя будет поручиться, — война станет неизбежной.

— Остановитесь, герцог, пощадите меня! Я все еще не верю, что мой царственный сын решится на такую меру.

— Маркиза скоро найдет возможность доставить верные сведения. Я прошу ваше величество только об одном: надеяться на лучшее, но в то же время быть готовой и к худшему. Пока существует влияние этого Люиня, можно всего ожидать, даже междоусобной войны. О! Поверьте мне, ваше величество, что я вполне понимаю планы этого графа, только что назначенного констеблем Франции! Он теперь хочет, чтобы вспыхнуло восстание, затем, чтобы с мечом в руках положить ему конец и стать еще выше в глазах короля, уже как спаситель трона. Потому-то он и провоцирует недовольных, заставляет своих тайных противников высказаться открыто и надеется достигнуть этого ссылкой королевы-матери в какой-нибудь отдаленный замок.

— Пусть он остается при своих планах! — вскричала Мария Медичи, и глаза ее заблистали огнем энергии. — Меня не пугает участь мученицы! Но его планы против него же и обернутся.

— Да, он расшатывает власть, которая и без того уже готова пасть! Он забывает, что в предводительствуемых им войсках большинство составляют дворяне, которых он оскорбил своим высокомерием. У нас есть много храбрых военачальников, а Люинь способен лишь обучать соколов. И так уже ропщут, что меч Франции достался ему, тогда как люди, достойные этой чести, обойдены ею. И если когда-нибудь ему придется поднять этот меч для войны, никто не последует за ним.

— Браво, герцог! Ваше воодушевление радует меня, значит, вы предвидите счастливый исход нашего положения. Если враги осмелятся поднять руку на меня для того, чтобы еще более оскорбить и унизить, дело их получит достойную кару! Подождем же вестей от маркизы, которая через несколько дней начнет свою службу в Лувре. Нам нет нужды трудиться, чтобы вырыть яму нашему врагу. Я хорошо знаю своего царственного сына! Этот любимец скоро надоест ему и станет даже ненавистен, нам необходимо лишь воспользоваться этим обстоятельством. Обо всем мы будем знать через маркизу… Однако что это? — встревожилась Мария Медичи. — Сюда идут.

В комнату вошла герцогиня Бретейльская.

— Простите, государыня, шевалье д’Альберт пришел к вам с делом, которое не терпит отлагательства, — сказала фрейлина.

— Мой тюремщик! Прикажите ему войти, герцогиня, — отвечала королева-мать и, обратись к хотевшему уже откланяться д’Эпернону, прибавила, — останьтесь еще на минуту.

Шевалье д’Альберт вошел с низким поклоном. В руке у него была какая-то бумага.

— Из кабинета короля, моего сына? Покажите-ка, господин шевалье.

Мария Медичи взяла бумагу и взломала печать. Она вздрогнула, побледнела и подала письмо герцогу. Шевалье вышел.

— Прочтите, герцог. Они действуют быстро!

— В Блоа… завтра… так скоро! — пролепетал крайне взволнованный герцог.

— Да, в мои вдовьи владенья, — с ужасающей горечью засмеялась королева-мать. — Обо мне заботятся с трогательной преданностью, дорогой герцог! Прекрасно расположенный замок в Блоа совершенно готов и устроен к моему приезду. Лицо ее исказилось гримасой боли и ненависти. — Я поеду в Блоа, в тюрьму, а маркиза должна поступить ко двору. Прощайте, герцог, будьте счастливы!

XXVI. ПРЕСТУПНАЯ ЛЮБОВЬ

Анна Австрийская возвратилась из Сен-Жермена в Париж и снова поселилась со своим двором в Лувре.

Когда ей передали просьбу королевы-матери принять ко двору маркизу Вернейль, которая со времени падения Марии Медичи оставалась в стороне, она, ничего не подозревая, охотно назначила ее своей статс-дамой.

С этой женщиной, ставшей таким образом в ряд со знатнейшими особами государства, случилось некогда одно странное обстоятельство.

Король Генрих IV имел слабость часто менять предметы своей любви. После того, как он развелся с Маргаритой Валуа и уже отличил прекрасную и кроткую Габриэль д’Эстре, затем влюбился в девицу д’Антрег, женился на Марии Медичи, он подарил свое пылкое сердце возбуждавшей всеобщее удивление супруге Генриха Конде.

К числу фавориток короля принадлежала также одна благородная девица, скорее умная и привлекательная, чем красивая. Однажды добившись любви короля, девушка эта уже никак не хотела ее лишиться и не отказывалась при этом от всяких интриг и хитростей. Таким образом она сделалась маркизой Вернейль и была осыпана богатствами. Генрих позаботился даже о том, что ее принимали при Дворе и окружали полным почетом и уважением.

Когда же король потерял к ней интерес и она убедилась, что никакие ухищрения не могут возвратить его любовь, в сердце ее затаилась непримиримая ненависть к Генриху.

Весьма естественно, что утраченная любовь одного и того же человека создала между покинутой любовницей и нелюбимой женой некий союз. Мария Медичи и маркиза Вернейль сошлись гораздо скорее и теснее, чем того можно было ожидать, учитывая разность их общественного положения. Их отношения иногда походили на искреннюю дружбу.

После кончины Генриха IV маркиза примкнула к партии королевы-матери, но при этом вела себя так умно и осторожно, что никогда не выказывала ей своей преданности явно. Поэтому никто не подозревал о ее близости к королеве, и ни одна из партий не только не проявляла к ней никакой враждебности, но и вовсе не опасалась ее. При Дворе вообще с большим почтением относились к женщинам, которых некогда отличал Генрих IV. Маркиза же, сверх того, была очень богата и превосходно образована.

Молодая королева, несклонная к подозрительности, не могла и предполагать, что эта женщина была самая опасная интриганка среди тогдашнего Двора, что она не брезговала никакими средствами для достижения своих целей, и что с годами в наболевшем и озлобившемся сердце ее совсем не осталось никаких добрых чувств. Назначив маркизу своей статс-дамой, она сама приблизила ее к себе и допустила в свой самый интимный круг.

Анна Австрийская вообще была доверчива, а в последнее время так сосредоточилась на своих внутренних переживаниях, что совершенно неспособна была заметить чужую наблюдательность. Она стала любить уединение, подолгу молилась перед образом Мадонны, висевшем в ее будуаре, а по часто заплаканным ее глазам видно было, что беззаботная ясность покинула ее душу. Там бушевали теперь укоры совести, тоска и несчастная любовь, изгонявшие из нее то сознание невинности, которое прежде делало ее такой счастливой. Она не могла не сознавать, что эта невинность погибла безвозвратно, но не могла отказаться и от мечты быть любимой тем, кто так мощно ворвался в ее сердце.

Это была любовь постыдная, потому что она принадлежала не тому, с кем навеки соединила ее благословляющая рука священника. Это была любовь глубоко несчастная и безнадежная. Одновременно она чувствовала себя преступницей за то, что все помыслы ее стремились к человеку, который, не щадя чести и жизни, преодолел разделявшие их землю и воду лишь для того, чтобы припасть к ее ногам и признаться ей в своей любви.

Эстебанья заметила состояние Анны Австрийской и догадалась о породивших ее причинах. Она тосковала и страдала вместе с королевой, а иногда принималась спокойно рассуждать о ней. Она не могла ее осуждать, не могла сделать ей ни одного упрека, не смела и утешать ее, боясь усугубить и без того тяжелое состояние. Да и к чему бы привели всевозможные убеждения, просьбы и вопросы, если Анна Австрийская и без того была измучена упреками совести. Да и такой ли уж тяжкий грех она совершила? Разве страсть ее была таким уже великим преступлением?

Эстебанья тосковала молча, и в глубине души искренне сочувствовала королеве, потому что предвидела для нее тяжкие дни испытаний и горя. Она лучше чем кто-либо другой, знала, что Анна Австрийская приехала в Париж со светлыми надеждами и чистым сердцем, но Людовик своей холодностью и безучастием сам уничтожил в ее душе все ростки своего собственного счастья.

Холодны и натянуты были встречи супругов. В них не проглядывало даже намека на ту взаимную любовь, которая составляет семейное счастье и королей, и нищих. Эсте-банья ясно предвидела печальные последствия таких отношений. Сама она еще никогда не переживала блаженства любви, но женский инстинкт чует чужую любовь, ее счастье или муки, достаточно тонко распознает душевное состояние ближнего по таким ничтожным признакам, которые решительно ускользают от взора мужчины.

Добрая донна Эстебанья долго ломала себе голову над тем, как облегчить испытания, посылаемые ее королеве судьбою. Но она ни разу не позволила себе заговорить об этом ни с маркизой д’Алансонской, ни с де Вернейль, ни с герцогиней де Шеврез, хотя и знала, что герцогиня была посвящена в тайну королевы и что Бекингэм пользовался ее услугами как посредницы между ним и Анной Австрийской. Вся забота доброй девушки сосредоточивалась на том, чтобы оградить королеву от всякого огорчения, развлечь и развеселить ее.

Королева понимала ее страдания и часто нарочно принимала веселый вид. Она ценила эту многолетнюю преданность и знала, что Эстебанье должно быть обидно, что она не вполне открывает ей свою душу и часто ведет таинственные разговоры с герцогиней.

Однажды вечером королева сидела в обществе своих придворных дам, стараясь сохранить веселый вид, хотя сердце ее изнывало от тоски. Герцогиня де Шеврез всячески старалась приблизиться к королеве и переговорить с нею о чем-то, но стоявшие вокруг кресла королевы, очевидно, стесняли ее.

Маркиза де Вернейль тайком наблюдала за герцогиней, и по ее беспокойству поняла, что у нее есть какая-то цель. Ее предположение превратилось в полную уверенность, когда королева гораздо раньше обыкновенного возвратилась в свой будуар, куда всегда провожала ее одна донна Эстебанья.

Союзница королевы-матери решилась во что бы то ни стало разузнать, в чем дело. Она понимала, что во всем этом кроется какая-то тайна, мысленно связывая все виденное с тем, что ставший любимцем короля английского Бекингэм боготворил Анну Австрийскую. Слухи об этой безумной любви дошли до нее от некоторых знакомых дам английского двора.

Когда королева, любезно поклонившись ушла с Эстебаньей в свой будуар, маркиза стала наблюдать за двумя оставшимися дамами и заметила, что герцогиня как-то особенно спешила уйти.

Маркиза Алансонская тоже ушла в свои комнаты, а Вернейль пробралась в полуосвещенную прихожую, через которую непременно должна была пройти герцогиня, если бы захотела возвратиться к королеве.

Чтобы остаться незамеченной, хитрая интриганка решила спрятаться в складках тяжелой оконной портьеры, за которой герцогиня уж никак не могла ее увидеть. Маркиза не ошиблась в расчете.

Едва успела она войти в оконную нишу, как дверь прихожей тихо отворилась и появилась, оглядываясь по сторонам, герцогиня де Шеврез. Убедившись, что в комнате никого нет, она быстро направилась в зал, прилегающий к будуару. Теперь уже не оставалось никакого сомнения: дело шло о какой-то тайне, которую герцогиня должна была сообщить королеве. Маркиза решилась во что бы то ни стало разузнать ее. Но каким же способом осуществить это? Как проникнуть в покои королевы?

Вдруг в голове ее мелькнула хотя и опасная, но все-таки возможная для исполнения идея. Она нашла способ подслушать разговор в покоях королевы. Комнаты донны Эстебаньи примыкали к спальне королевы и отделялись от нее только толстой темной портьерой. Маркиза решилась войти к обергофмейстерине под предлогом, что разыскивает ее, и пробраться к этой портьере. Никто не мог застать ее там или помешать во время наблюдений, а когда королева отпустит обергофмейстерину, она услышит это и успеет тихо и быстро уйти.

Она тотчас же вышла из прихожей и стала тихо пробираться почти пустынным коридором. Подойдя к двери, она остановилась и прислушалась. Эстебанья не опасалась домашних врагов, а посторонние не могли бы к ней проникнуть, так как все входы дворца охранялись часовыми, поэтому дверь была не заперта.

Из приемной обергофмейстерины, освещенной только одной тускло горевшей лампой, одна дверь вела в спальню Эстебаньи, которая примыкала к спальне королевы, другая в кабинет, расположенный возле будуара Анны Австрийской. В комнатах никого не было… Вероятно, горничная Эстебанья ушла к себе наверх, где в маленьких комнатах размещалась дворцовая прислуга. С прежней осторожностью герцогиня открыла дверь в кабинет Эстебаньи…

Надежды ее оправдались! И здесь было темно и пусто, только сквозь портьеру, отделявшую будуар королевы, проникал слабый свет, излучаемый множеством свечей.

Маркиза услышала приглушенные голоса, ей послышались даже сдерживаемые рыдания. Она торжествовала! Она достигла своей цели!

Тихо скользя по ковру, она подошла к портьере, состоящей из двух полотнищ, слегка раздвинув которые можно было оглядеть весь будуар. То, что в нем происходило, в высшей мере поразило маркизу.

Герцогини де Шеврез уже не было. В будуаре стояла одна Эстебанья возле небольшого мягкого дивана, обитого темно-желтым шелком. В первую минуту маркиза даже не заметила королеву, и только потом рассмотрела, что Анна Австрийская склонилась на подушки дивана, закрыв лицо руками. Между ее тонкими дрожащими пальцами виднелось письмо.

Королева плакала, стараясь заглушить свои рыдания. Эстебанья пыталась утешить несчастную женщину.

— Ваше величество, будьте же тверды и мужественны, — говорила обергофмейстерина ласково и вразумительно, — поберегите же себя! Ведь вы заболеете!

— Эстебанья, — рыдала королева, приподнимая голову, — разве не жаль тебе моего истерзанного сердца? Разве в тебе нет сострадания?

— Неужели мне еще словами нужно разуверять вас в том, Анна, что я всегда готова доказать на деле, какое бы ни постигло вас несчастье? Такая жизнь разбивает ваше здоровье, она губит вас! Кроме того, если этот бурный и юношески легкомысленный герцог Бекингэм будет слишком энергично стремиться вступить с вами в отношения, страшных неприятностей вам не миновать.

— Я сама это знаю! Правда твоя! — отвечала королева несколько спокойнее. — Я должна пресечь все его попытки, исключить возможность всех контактов… Но как же быть? Как передать герцогу мое решение, мою волю, мой приказ пощадить честь женщины с такой несчастной судьбой?

— Нужно найти такое средство, Анна! Подумайте, что будет, если посланец герцога или одно из его писем попадет в руки наших врагов и они передадут его королю…

— Пощади! Не напоминай мне о короле!

— Нам необходимо обдумать все спокойно и на что-нибудь решиться! — серьезно и твердо продолжала Эстебанья, ласково поглаживая руки королевы. — Послушайте моего совета, Анна! Вы знаете, что в Лувре мы окружены шпионами, и сами подумайте, что выйдет, если одно из посланий герцога попадет на глаза королю. Необходимо послать герцогу серьезное предостережение, и оно должно быть написано непременно вашей рукой, потому что он никого другого не послушает.

— Ради Бога! Что ты говоришь, Эстебанья! Письмо, написанное мною! Да ведь это было бы моей погибелью! А если оно не дойдет до него и…

— Это действительно опасное дело, Анна, но, в то же время, и единственный путь к достижению цели.

— А ведь от этой цели зависит и жизнь, и честь моя!

— Я вполне это понимаю, и все-таки, мне кажется, мы можем ее достигнуть.

— Я просто воскресаю от твоих слов! Говори скорее.

— Здесь при дворе есть дворянин, на честь которого мы можем положиться. Ему вы можете доверить письмо такой важности, — сказала Эстебанья со спокойной уверенностью. — Я говорю о виконте д’Альби, о том молодом мушкетере, с которым мы уже посылали наши тайные письма в Испанию.

— В его честности и преданности я и сама уверена, но ты забываешь, что по дороге в Лондон с ним может случиться какое-нибудь несчастье, и тогда мое письмо станет доказательством, уликой в страшном для меня обвинении.

— Виконт храбр, умен и ловок, Анна. Он во что бы то ни стало исполнит ваше поручение, не пощадит даже своей жизни, чтобы оказать вам такую важную услугу. Умоляю вас, воспользуйтесь временем, прибавьте в письме к герцогу еще несколько слов, серьезно предостерегающих его от всяких необдуманных выходок, которые могут погубить все. А я позабочусь о том, чтобы письмо это дошло по назначению.

— Я сознаю, что должна решиться на это, Эстебанья; в этом письме герцог пишет, что намерен опять приехать в Париж. Этого не должно случиться! Я больше не должна получать таких писем.

— Он подчинится вашему решению, потому что вы назовете ему те важные причины, на которые он до сих пор, по-видимому, не обращал внимания. Он сам, наконец, придет к убеждению, что эти посещения делают и вас, и его только несчастнее, и что даже его собственная честь требует того, чтобы он перестал увеличивать число таких опасных улик, как это письмо.

— О! Я несчастнейшее создание! — воскликнула Анна Австрийская, и из глаз ее опять полились горячие крупные слезы.

Ей предстояло написать холодные слова отказа человеку, к которому стремились все ее помыслы, все самые страстные чувства ее сердца. Это было невыразимо тяжело!

Но по-другому поступить было невозможно. Действовать следовало именно так, чтобы не навлечь на свою голову и на голову любимого человека самых ужасных несчастий.

— Я сейчас позову виконта д’Альби, и не сомневаюсь, что он будет готов исполнить ваше поручение, — проговорила Эстебанья, придвигая стул к письменному столу. — Несколько слов будет совершенно достаточно, чтобы герцог понял, в чем дело.

Далее маркиза уже не могла подслушивать. Пора было оставить свой наблюдательный пост. Теперь она знала все, что ей было нужно. В ее руках была в высшей степени важная тайна.

Мушкетер д’Альби должен был отправиться в Лондон с чрезвычайно важным письмом. Партии королевы-матери следовало во что бы то ни стало овладеть этим обличающим документом, открытие которого могло иметь такие последствия, которые теперь трудно даже предвидеть.

Крадучись в обратном направлении, маркиза успела сообразить, что ей следовало делать. Придя в свою комнату, она надела темный плащ и так же тайком вышла из дворца.

Между тем, королева села к письменному столу писать это решавшее ее судьбу письмо, а Эстебанья вышла в свою комнату; ей и в голову не пришло, что здесь только что была шпионка.

Задыхаясь от сознания опасности взятого на себя дела, Эстебанья боковыми ходами прошла в галерею, к стоящему в карауле Этьену. Он тотчас же последовал за донной Эстебаньей, которая всегда была ему симпатична.

Анна Австрийская только что закончила письмо. Горячая слеза упала на него из ее глаз, и эта слеза должна была сказать графу Бекингэму о горестях и опасностях любимой им женщины гораздо больше, чем все содержание письма.

Королева сложила листок, надписала его и, запечатав своей королевской печатью, встала из-за стола.

Виконт д’Альби оставался у портьеры, почтительно ожидая приказаний прекрасной королевы. Вид ее бледного грустного лица болью отозвался в его сердце. Он думал в эту минуту, что служить этой женщине — великая честь и милость.

— Виконт, — заговорила Анна Австрийская тихим дрожащим голосом, — я хочу спросить вас, не можете ли вы тотчас же, очень спешно" и тайно съездить в Лондон. Никто не должен знать, куда вы едете и что станете там делать.

— Приказания вашего величества для меня священны! Чтобы отправиться в путь, мне нужно взять отпуск у моего начальника, капитана Бонплана. Я могу получить его, если не возникнет никаких препятствий, завтра в девять часов утра, а через четверть часа после этого я буду на пути в Лондон. Соблаговолите сказать мне, ваше величество, что я должен делать в Лондоне.

— Нужно передать это письмо герцогу Бекингэму, — ответила Анна Австрийская. — Я заклинаю вас, виконт, всем, что для вас свято, отдать его именно в руки самого герцога. Берегите его, как только можете, потому что это в высшей степени важный документ. Ни за что на свете не выпускайте его из своих рук, избегайте всяческих опасностей. Все остальное я представляю на ваше собственное усмотрение и вполне полагаюсь на вашу преданность.

— Это письмо будет доставлено, кому следует, — ответил д’Альби, — или я погибну. Через несколько дней я буду в Лондоне и увижу герцога Бекингэма!

— Да хранит вас Матерь Божья! — прошептала Анна Австрийская, поклоном отпуская молодого человека, в руки которого отдала судьбу свою.

XXVII. ПАРИЖСКАЯ КОЛДУНЬЯ

— Как! Маркиза де Вернейль, в такое время! — вскричал герцог д’Эпернон, в крайнем удивлении глядя на явившегося с докладом камердинера.

— Я не мог ошибиться, ваша светлость, хотя милостивейшая маркиза и одета сегодня в черный плащ.

Герцог сам вышел в прихожую.

— Ваше удивление весьма естественно, герцог, — улыбаясь, проговорила маркиза, — но мы переживаем такое страшное беспокойное время, когда могут происходить самые невероятные вещи.

— Приветствую вас со всем жаром моего сердца, маркиза! — отвечал д’Эпернон, вводя ее в свой ярко освещенный и великолепно отделанный кабинет. — Садитесь, пожалуйста. Вы совершенно правы, мы переживаем страшное время!

— Вы говорите это с таким мрачным видом, герцог! Разве случилось еще что-нибудь ужасное?

— Так вы, следовательно, не знаете сегодняшнего решения парламента, — ведь это нечто неслыханное!

— Вы говорите о маркизе д’Анкр?

— Именно о несчастной, которую, несмотря на ее блистательную защиту, приговорили к смертной казни на эшафоте.

— Да, это заслуживает кровавой мести!

— Я вполне с вами согласен, дорогая маркиза! Нам нужно только подождать, утвердит или отменит король это постановление.

— В этом нечего и сомневаться! Констебль Франции позаботится о том, чтобы он утвердил его.

— Да, чаша злодеяний этого человека переполнена. Горе ему, если Элеонора Галигай должна положить голову на плаху! Это будет новое оскорбление дворянству, новый удар по нему, — грозно проговорил герцог. — Какое преступление вменили они жене маршала? Не за то ли следует казнить ее, что она исследовала законы природы? «Долой, смерть колдунье!» — кричал народ перед домом маркизы, а судьи подхватили эти голоса. Они обвинили ее в том, что она руководила королевой посредством волшебства, а она объявила им, что волшебство заключалось лишь во влиянии сильной души на слабую. О, она говорила поистине удивительно!

— Посмотрим, что будет дальше! Я тоже принесла вам, герцог, в высшей степени важное известие, по которому нам следует принять быстрое решение.

— Вы усердная и сильная союзница, дорогая маркиза!

— Нам нужен теперь хороший меч в сильной и ловкой руке, — проговорила маркиза. — Я надеюсь, у вас найдется такой человек.

— Скажите мне сначала, что он должен сделать, тогда мы определим и необходимые качества этого человека.

— Так слушайте же! Завтра рано утром мушкетер д’Альби выедет из Парижа тайным гонцом от ее величества королевы в Лондон, чтобы там передать ее собственноручное письмо лично герцогу Бекингэму.

— Быть не может! — воскликнул герцог, широко раскрывая глаза. — Я просто не могу поверить в это.

— Я ручаюсь вам за достоверность своего сообщения, герцог, хотя и не отрицаю, что оно удивительно, каждый счел бы его делом невозможным. Нам следует теперь хитростью или силой добыть письмо у д’Альби на дороге в Лондон.

— Да, нам нужно это сделать, даже если бы пришлось послать сотню гонцов вслед этому беарнскому виконту, — вскричал д’Эпернон.

— Я думаю, что все несомненно удастся, если мы представим это дело доброму мечу, — заметила маркиза.

— Отлично! Отлично! У меня как раз есть под рукой человек, который и вам понравится. Кроме того, он знает виконта в лицо и не отступит ни перед какой опасностью, если будет знать, что ему за это хорошо заплатят.

— Мне кажется, ваш выбор удачен, герцог, только гонец ваш поступил бы разумнее, если бы отправился не один, а с несколькими товарищами, чтобы не пропустить этого случая, который для нас не имеет цены.

— Хорошо! Только когда вы узнаете его имя, ни на секунду не сомневайтесь в том, что он удачно справится с задачей.

— Это становится интересным, герцог! Кто же этот избранник, пользующийся у вас безграничным доверием? — спросила маркиза.

— Помните ли вы, маркиза, прежнего метрдотеля маршала Кончини, которого звали Антонио?

— Но я слышала, что он пропал, исчез.

— Совсем нет, он просто благоразумно скрылся от ярости толпы и оставался некоторое время под чужим именем в безопасном убежище на острове Гербер. На рассвете я потребую его к себе и передам ему наше поручение. Даю вам слово, маркиза, что он доставит нам это драгоценное письмо, — уверял д’Эпернон. — Теперь меня больше всего заботит положение бедной маркизы д’Анкр. Ведь это будет ужасно, если смертный приговор приведут в исполнение! Я серьезно опасаюсь, что парижская колдунья не сможет околдовать себя или палача.

— Подождите, может быть, нам еще удастся использовать волшебство Элеоноры и спасти ее, — задумчиво проговорила маркиза, — возможно, представится случай как-нибудь обмануть стражу.

— Вы наводите меня на чрезвычайно интересную мысль! Возмущенный народ, который с таким нетерпением ожидал приговора колдунье, переменит свое мнение и станет только удивляться, если удастся устроить нечто вроде волшебника или колдовства палача. Ведь толпа суеверна и увлекается всем сверхъестественным. Нам следует воспользоваться этим обстоятельством!

— Бегство для Элеоноры невозможно, герцог! — решила маркиза, заканчивая разговор и вставая. — Околдовать палача, может быть и удастся. Я представляю это интересное дело вашему столько раз доказанному остроумию. Теперь, до свидания. В Лувре могут заметить мое отсутствие, а этого не следует допускать. Да поможет вам всякое счастье!

Эпернон проводил маркизу до самой лестницы и, раскланявшись с ней самым почтительным образом, призвал одного из слуг, на верность которого мог вполне положиться. Он приказал ему на рассвете сходить на остров Гербер и разыскать там Антонио.

Бывший слуга маршала в назначенный час явился к герцогу, которому в эту ночь не пришлось выспаться, так как требовалось немало поломать голову над тем, как лучше устроить предстоящие дела.

Антонио слишком хорошо знал возможности и щедрость герцога, потому явился по первому же его зову и был готов на все, чего бы он ни пожелал.

Герцог не заставил себя ждать и принял Антонио тотчас, притом так приветливо, что хитрый лакей сразу догадался о необыкновенной важности предстоящего поручения. Он поклонился с выражением глубочайшего почтения и преданности, но проницательные глаза его ни на минуту не отрывались от лица д’Эпернона.

— Вы были искренне преданы маршалу, которого постигла такая печальная кончина, — начал герцог. — Он часто хвалил мне вас. Теперь вы будете продолжать служить делу покойного, то есть интересам королевы-матери, которая щедро наградит вас, если вы исполните поручение, требующее быстроты и храбрости.

— Я горю желанием выйти из моего вынужденного бездействия, ваша светлость, — отвечал Антонио.

— Вы сейчас же из него и выйдете. Есть у вас одна или несколько лошадей?

— Нет, ваша светлость, у меня ничего не осталось. Народ все сжег или* разграбил.

— Вы возьмете из моей конюшни трех лошадей, сверх того получите от меня деньги. Найдется у вас пара друзей, готовых выполнить ваше распоряжение и отправиться с вами в одно опасное путешествие? — спросил герцог.

— Есть, ваша светлость. Я знаю именно двух таких людей, которые не отступят ни перед каким делом.

— Нужно тотчас же отправиться в погоню за одним мушкетером, который теперь выезжает из города, устремляясь в Лондон.

— Мушкетером? — повторил Антонио со злобной улыбкой, — это дело хорошее.

— Вы еще охотнее возьметесь за него, если я скажу вам, что этот мушкетер — именно тот виконт д’Альби, который заслужил от вас смерти. Я отдаю его в ваши руки. Втроем вы не дадите ему увернуться. Он не должен доехать до Лондона, он должен гораздо раньше оказаться в ваших руках.

— Мы захватим его, ваша светлость!

— Настоящую цель этого дела вам не стоит сообщать вашим товарищам.

— В чем же состоит эта цель?

— Виконт везет в Лондон письмо герцогу Бекингэму. Это письмо вы должны отобрать у мушкетера и доставить его нам. Речь идет о документе чрезвычайной важности, который во что бы то ни стало, должен попасть в наши руки.

— Понимаю, ваша светлость, и считаю, что это письмо уже в ваших руках.

— Не будьте слишком самоуверенны и не забывайте о силе и храбрости мушкетера. Поймать его вам удастся только в том случае, если вы будете действовать с особенной осторожностью и твердой решимостью, — остановил герцог Антонио, продолжавшего самоуверенно улыбаться.

Крайне важно для нас узнать, поедет д’Альби один или со своими друзьями — теми тремя мушкетерами, которые поклялись по-братски делить радости жизни и опасности смерти. Если поедут четверо, нам нечего и рисковать против них втроем, — это невозможно!

— Мушкетер д’Альби поедет один!

— В таком случае, живой или мертвый, он попадет в наши руки! Письмо же к графу Бекингэму мы непременно добудем. Я радуюсь погоне за этим мушкетером, который осмелится безнаказанно поднять на меня руку! Но еще большую радость я испытывал бы, попадись мне в руки вся четверка!

Герцог подошел к своему письменному столу, выдвинул один из ящиков и достал из него кошелек.

— Здесь пятьсот розеноблей, — проговорил он, осторожно опуская кожаный кошелек в руки Антонио, — когда я буду держать письмо в своих руках, вы получите еще столько же. Видите, мой милый, эта работа хорошо вознаграждается. Так поспешите же и действуйте смело и быстро. Мой шталмейстер сейчас же прикажет отвести трех лошадей к заставе Сен-Дени, вы и ваши товарищи найдете их там. До свидания!

В ту минуту, как Антонио, пробормотав несколько слов благодарности, собирался уйти, а герцог приказал позвать своего шталмейстера, на лестнице появилась фигура женщины, лицо которой было закрыто густой вуалью, а в движениях чувствовалось сильное волнение.

Камердинер загородил было ей дорогу, однако не смог помешать без доклада ворваться в кабинет герцога. Войдя, она отбросила вуаль, протянула обе руки и бросилась к ногам герцога, который отшатнулся от удивления.

— Кого я вижу! — вскричал он, — камер-фрау маркизы д’Анкр! Он сделал ей знак встать, и усадил взволнованную даму в кресло.

— Да, это действительно камер-фрау несчастной маркизы которая в своем глубочайшем горе прибегает к вам за советом и помощью!

— Вы просто пугаете меня! Что случилось? Вы пришли по поручению вашей госпожи?

— Это страшное происшествие, кажется, сведет меня с ума! О, сжальтесь! Пойдемте со мною к маркизе. То спокойствие и холодность, которые она внешне сохраняет, наводят на меня ужас. Женская душа не может быть настолько спокойна после такой вести!

— После какой вести, говорите же все?

— Парламент, и это уже неизменно, вынес смертный приговор!

— Мне это известно, но король не утвердит его.

— Он уже утвердил. Через несколько дней он будет приведен в исполнение.

— Так, значит документ этот уже возвращен из кабинета короля?

— Да, и на нем стоит подпись Людовика XIII, должно быть, он подписал его сегодня ночью, — сообщила камер-фрау.

— Не обошлось тут без де Люиня, — проворчал герцог.

— Маркизе сейчас объявили этот отвратительный приговор и предложили утешения церкви. Она стояла так спокойно и гордо, как будто слова эти относились вовсе не к ней: ни один мускул не дрогнул на ее лице, из груди не вырвался ни один стон, ни один вздох. У меня от ужаса подкосились ноги, я упала на колени, плакала, ломала руки, а она все стояла — холодная и неподвижная. О, сжальтесь, пойдемте со мной к несчастной маркизе, я боюсь, что она помешалась! Пойдемте и помогите! Я просто не знаю, к кому мне и обратиться, если откажетесь вы, последний друг этого павшего дома!

Герцог приказал своему шталмейстеру распорядиться, чтобы отвели трех его лошадей к северным воротам города, а для себя велел подать экипаж и предложил камер-фрау проводить его к осужденной на смерть Элеоноре Галигай. Он посадил ее в свою закрытую карету, и они отправились к тюрьме.

Герцога беспрекословно допустили к ней, думая, что он из вежливости приехал проститься с маркизой. Камер-фрау и ключарь проводили его к камере, в которую некогда был заключен убийца короля Генриха; очевидно, это было сделано не без умысла, что сообщницу Равальяка посадили не в Бастилию, а именно сюда. Во время процесса, который велся по делу жены маршала Кончини, ничего не говорилось о ее участии в этом преступлении, об этом умолчали, потому что опасались тех показаний, которые она могла дать. Против нее было достаточно обвинений, чтобы вынести смертный приговор.

Когда герцог д’Эпернон вошел в камеру, Элеонора Галигай пошла к нему навстречу, но не с видом уличенной преступницы или кающейся грешницы, а гордо выпрямившись, с мраморной неподвижностью черт лица, величавая, как королева.

Она молча указала камер-фрау остаться за дверью вместе с ключарем, и осталась с герцогом с глазу на глаз, сообразив, что эти двое, подозрительно наблюдая друг за другом, не смогут подслушать их разговор.

— Вы явились к узнице, к колдунье Парижа, — проговорила Элеонора с глубокой иронией.

— Я пришел именно к чародейке, маркиза! Горькая улыбка скользнула по губам Элеоноры.

— К колдунье, которая так плохо изучила магию и знает так мало средств, что не может даже помочь себе самой! — сказала она насмешливо. — Вы, разумеется, знаете, что мне предстоит.

— Знаю, маркиза, вас обвиняют в колдовстве, будто вы употребляли его, чтобы избавиться от власти ваших врагов. Мера за меру! Вы теперь вполне имеете право разыграть колдунью. Я готов помочь вам усилить правдоподобие колдовства.

Элеонора слушала герцога с возрастающим интересом.

— Кажется, я вас понимаю, герцог! — сказала она, вопросительно глядя на него.

— Магический фокус с палачом мог бы, вероятно, освободить вас от него. Для нас выиграть время — значит выиграть все. Мы изобретем и другой фокус: сделаем вас невидимкой, то есть дадим вам возможность исчезнуть из этой камеры.

— Я сомневаюсь в успехе, для этого нам необходим помощник, а они, как вы знаете, всегда опасны.

— А разве он, помогая вам спастись, не станет соучастником?

— Трудно будет отыскать такого помощника, герцог.

— О, не говорите этого! У меня есть план, который, я надеюсь, должен удаться! Выслушайте меня, маркиза, — проговорил д’Эпернон, понижая голос. — Вы, без сомнения, знаете, что Филипп Нуаре, которому придется исполнять приговор, мне знаком и даже обязан за некоторые привилегии, которых я прежде для него добился.

— Знаю, и он, без сомнения, мог бы многим помочь нам.

— Сегодня вечером я с ним увижусь, я поеду к нему.

— Как! Вы, пэр Франции? — с удивлением спросила Элеонора.

— Да, я сам поеду к нему. В такие дела нельзя вмешивать прислугу, маркиза, — отвечал д’Эпернон, многозначительно улыбаясь. — До сих пор у меня еще не было случая испытать его благодарность, но я не сомневаюсь, что он примет мое предложение, особенно, если к тому же я пообещаю ему хорошую сумму. Я знаю, что он беден, этот Филипп Нуаре.

— А чего именно, какой жертвы хотите вы от него потребовать?

— Разрешить этот вопрос я предоставлю ему самому. Пусть он сам изобретает пути и средства, я же поставлю ему только одно условие.

— Которое состоит?..

— …в том, чтобы исполнение приговора не состоялось в назначенный день и чтобы он не исполнял его.

— Это решительно противоречило бы воле короля и привело бы к тому, что Филиппа со стыдом и бранью выгнали бы со службы. Тяжелое для него условие собираетесь вы поставить, герцог.

— Но ведь я же представляю ему право самому придумать средство, как сделать исполнение воли короля просто невозможным. Да если даже его и выгонят из города, то с теми деньгами, которые он получит, он везде найдет себе пристанище. Между тем, мы выиграем время и в ту же ночь похитим вас из тюрьмы. Ваша репутация колдуньи облегчит для нас дело и очень просто объяснит ваше исчезновение.

— Я вижу, что имею счастье встретить в вас человека, готового для моего спасения на любую жертву, герцог. И если это дело удастся, я останусь вашей благодарной должницей на всю жизнь, — сказала Элеонора, которая вовсе не рассчитывала на помощь своих прежних сообщников и была очень удивлена участием герцога. Она не могла понять, зачем он это делает, потому что сама никогда не решилась бы на такой поступок, не зная наверняка, что от него зависит какая-нибудь ее личная выгода. На что же рассчитывал герцог?

Он ушел от нее, и вдова маршала Кончини, которой предстояла позорная смерть на эшафоте, если бы на помощь ей не подоспел этот человек, осталась одна. Он подал ей надежду на возможность бегства, но когда он откланялся и ушел, в душе ее снова возникло сомнение в возможности спасения. Она знала очень хорошо, что народ ожидал ее смерти так же нетерпеливо, как год тому назад ждал казни Равальяка. Во всем этом словно была какая-то таинственная связь: ей угрожала та же участь, которую она подготовила убийце короля; ее также стерегла разъяренная толпа; она сидела в той же государственной тюрьме, в той же камере, расположенной как раз возле Гревской площади, посреди которой Равальяк взошел на эшафот.

Кончини сошел в могилу раньше ее, их дворец был разграблен и погиб в пламени пожара, имения разделили между собой наследники ее мужа. Разве здесь, на земле, возможна была беспощадная кара? Казалось, небо решило еще в этой жизни страшно наказать ее за бесчисленные преступления и на ее примере показать людям всю неотвратимость своего неподкупного правосудия.

Она понимала, что для нее нет надежды на спасение, но доказать силу своего духа она могла, оставаясь гордой и спокойной, даже на пути к эшафоту. Для этого она собрала всю свою энергию, всю силу своей непреклонной воли. Она была создана не так, как все женщины; в ней присутствовала какая-то непоколебимая твердость, отличающая ее даже среди мужчин. Колдовство ее таилось, скорее всего, в ее хитрости, властолюбии и силе характера. Она могла бы стать одной из величайших и славнейших женщин своего времени, если бы обратила свои силы и способности к добру и пользе отечества, а не к злу и преступлениям в угоду личной корысти.

В то время, как колдунья Парижа, гордо и непреклонно вынося удары судьбы, сидела в тюрьме, а народ радовался, что через три дня смертный приговор будет приведен в исполнение, герцог д’Эпернон дожидался темноты, чтобы пуститься в свое таинственное и опасное предприятие. Д’Эпернон еще никогда в жизни не бывал в той части города, где жил палач, но отлично знал, где именно она располагалась. Ему приходилось действовать особенно осторожно, потому что все и всегда избегали человека, личность и ремесло которого считались постыдными.

Опасность этого посещения состояла для д’Эпернона в том, что если бы кто-либо узнал его, или палач, отказавшись от его предложения, объявил о нем, — он неминуемо стал бы жертвой народной ярости. Народ не пощадил бы его, поскольку д’Эпернон не принадлежал к числу народных любимцев. Ему тоже приписывали деяния, которые способствовали угнетению народа, и громко говорили, что он избежал заслуженного наказания только потому, что власти не хотели разоблачать злоупотреблений, совершаемых всеми представителями знати. Если бы он еще чем-либо задел толпу, она овладела бы им, и погибель его была бы неизбежна.

Жилище палача стояло перед воротами Св. Антуана, далеко позади Бастилии, близ дороги, ведущей в Венсен. Это была почти необитаемая местность. Кое-где виднелись одинокие кусты и деревья, холмистые поля были лишь частью обработаны. Если на пути в Венсен еще можно было встретить телеги и возвращавшихся с работы крестьян, то широкая дорога, ведущая к жилищу палача, была совершенно пуста.

Около девяти часов вечера плотно закутанный в темный плащ д’Эпернон появился на этой дороге. На душе у него было неспокойно, и он держал руку на эфесе своей шпаги. Знатный и богатый человек, никогда не показывавшийся в бедных кварталах города, одиноко шагал теперь по пустынной песчаной дороге и боязливо оглядывался по сторонам. Он подошел к большому глубокому озеру, которое простиралось до самого жилища палача, окруженного стеной из грубых камней. Вокруг царила мертвая тишина. Даже старые липы, окружавшие воду, стояли неподвижно.

Подойдя к стене, д’Эпернон скоро отыскал огромные ворота. Они были на замке, но рядом оказалась узенькая калитка, которая легко отворилась. Герцог очутился на пустынном дворе, посреди которого высился дом, сложенный из таких же грубых камней, как и стена. Часть окон его была освещена. В стороне располагались сараи и конюшни, возле которых были сложены балки, доски и шесты.

Проходя по двору, д’Эпернон увидел, что из сарая вышел человек с фонарем и тоже направился к дому. Свет падал в лицо, и герцог узнал палача Филиппа Нуаре.

Герцог быстро подошел к нему, и он поднял фонарь, чтобы осветить гостя.

Филипп Нуаре узнал герцога лишь тогда, когда тот сдвинул со лба свою роскошную шляпу.

— Светлейший герцог! Здесь и в такой час! — вскричал палач, быстро и почтительно сдергивая с головы свою черную бархатную шапку.

— Молчите! Не называйте меня по имени! Никто не должен знать, что я был у вас, Филипп Нуаре!

— Так вам угодно сделать мне честь войти в дом? — с удивлением спросил Филипп.

— Непременно! Ведите же меня, мне нужно поговорить с вами по секрету. Мы будем дома одни?

— Все равно что одни, потому что старая ключница, которая живет со мною, очень глуха.

— А ваши помощники?

— Они живут вон там, — отвечал палач, указывая на один из сараев, в котором виднелся свет, слышались грубые голоса.

— Ступайте вперед и посветите мне! — приказал герцог. Филипп Нуаре направился к дому, держа фонарь так,

чтобы он освещал путь знатному гостю.

Старая ключница вышла было им навстречу, но один взгляд ее хозяина заставил ее быстро убраться.

Палач отворил одну из дверей и впустил герцога в скромную, но очень чистую комнату, затем запер за собой дверь и зажег две стоявшие на камине свечи.

— Дайте мне стул, мастер, — проговорил д’Эпернон, — я устал шагая по вашей песчаной дороге.

— Неужели вы пришли пешком, светлейший герцог? — спросил палач, предлагая гостю удобное кресло.

— Да разве мне можно было ехать, когда, повторяю вам, никто не должен даже подозревать, что я был у вас, понимаете, никто в мире.

— Вы приказывайте, господин герцог, — я исполню.

— Да, раньше так оно бывало, а что и теперь так осталось, — это вам придется доказать мне, мастер…

— Я совершенно готов к вашим услугам, светлейший герцог.

— Получили ли вы королевский указ относительно казни, которая должна произойти через три дня?

— Указа я еще не получил, но мне прислали из парламента приказание построить послезавтра вечером эшафот на Гревской площади, — отвечал Филипп Нуаре. — Я только что был в сарае и проверял доски и балки. Черная обивка уже готова, да и ремень с блоком я уже заготовил.

— А знаете ли вы, на ком вам придется в этот раз демонстрировать ваше искусство?

— Слышал я, что над вдовой маршала Кончили, которую прозвали колдуньей Парижа. Не знаю, что это за колдовство такое, только думаю, что на этот раз оно ей не поможет.

— Нет, оно спасет ее от смерти, мастер Нуаре, но только если этого захотите вы.

— Как понимать это, светлейший герцог? — спросил палач, понижая голос и устремляя на д’Эпернона свои большие темные глаза.

— Приговор, вынесенный вдове маршала, — постыдная несправедливость. Ее не могли упрекнуть ни в чем, кроме колдовства. Если бы ее сожгли, я бы молчал и был бы доволен, но такой позорящий всю Францию приговор возмущает все мои чувства, и я готов все поставить на карту, лишь бы не допустить его исполнения.

— Вы сказали, что приговор этот уже утвержден королем, — проговорил палач, задумчиво опуская голову, — теперь уже нет спасения, вы сами знаете это, господин герцог.

Лицо герцога омрачилось. Палач, сам того не подозревая, напомнил своему гостю, то бесчисленное множество смертных приговоров, которое утверждалось и приводилось в исполнение в то время, когда Кончини и д’Эпернон были министрами.

— Только вы один можете спасти маркизу, мастер Нуаре, — сказал герцог после краткого молчания, — только один вы!

— Да как же, светлейший герцог, ведь те времена, когда осужденных приводили на двор к палачу, давно прошли! Тогда было возможно сделать всякое дело, а теперь это невозможно. Приговоренные остаются в государственной тюрьме до самого утра казни, их выводят при народе и уже тогда передают мне.

— До этого нельзя и допустить, мастер Нуаре, — таинственно проговорил герцог. Он встал и, превозмогая отвращение и ужас, совсем близко подошел к палачу. — Вы должны воспользоваться этой басней о колдовстве и сделать так, чтобы исполнение приговора оказалось невозможным. Сколько получаете вы за обезглавливание?

— Десять розеноблей, кажется?

— Ну, так вы получите в сто раз больше, если сумеете каким бы то ни было способом отложить исполнение казни, — проговорил д’Эпернон почти шепотом.

Всегда неизменно спокойный и серьезный Филипп Нуаре с напряженным вниманием вслушивался в этот шалот.

Герцог хвалился тем, что палач был обязан ему благодарностью, и это, кажется, оправдывалось на деле. Сомнения, появившиеся было на его неподвижном и задумчивом лице, наконец, видимо были побеждены. Палач решился подчиниться воле герцога, и проводил его до ворот, а затем до поздней ночи задумчиво шагал взад-вперед по комнате.

С нетерпением ожидали парижане утра казни ненавистной Элеоноры Галигай. Возбуждение народа все возрастало. Некоторым казалось, что смерть от топора палача была еще слишком мягким наказанием для отвратительной итальянки, с которой связывали все зло в государстве. Одни считали, что ее следовало растерзать раскаленными крючьями, другие находили, что ее место на колесе, наконец, третьи утверждали, что для такой проклятой народом ведьмы единственно справедливым наказанием может стать только костер.

На следующий день после посещения герцога палач приказал своим помощникам выкатить во двор окрашенный в черную краску фургон и, открыв его заднюю стенку, велел сложить в него все необходимые для эшафота балки, доски, черную суконную обивку, гвозди, топоры и другие инструменты, и отвезти все это на Гревскую площадь.

Филипп Нуаре проследил за погрузкой, еще раз осмотрел тяжелую плаху, на которой был обезглавлен уже не один преступник.

Этот зловещий фургон должен был появиться на Гревской площади вечером, а эшафот предстояло возвести в течение ночи, так как казнь производилась обыкновенно в седьмом часу утра.

Когда все приготовления были окончены и фургон откатили к самым воротам, где он должен был простоять до следующего вечера, помощники палача по обычаю устроили пирушку.

В этот вечер они получили немало вина и всякой снеди и расположились повеселиться в своем сарае. Они ели, пили и распевали песни и лишь далеко за полночь разошлись по своим углам. Их сон был так крепок, что ни один из них не слышал странного шума, доносившегося из соседнего сарая, в котором лежали тела найденных за последние дни самоубийц и жертв несчастных случаев. Никто ничего не видел и не слышал из того, что произошло в эту ночь во дворе палача…

На следующее утро все выглядело так же, как и накануне вечером: дверь сарая была заперта, черный фургон по-прежнему стоял у ворот, Филипп Нуаре с обычным спокойствием отдавал последние распоряжения.

В десятом часу вечера в черный фургон впрягли пару лошадей, и палач со своей свитой медленно направился к Гревской площади. Обыкновенно после полуночи, при нервном свете факелов, они начинали воздвигать свое зловещее сооружение. Хотя все части эшафота были давно и хорошо пригнаны, работа эта требовала не менее четырех часов.

С наступлением темноты на площади собралась толпа, желавшая поглядеть на постройку эшафота, как на некое театральное действие. Все знали, что если на площади сооружен эшафот, казнь произойдет именно в утро ближайшего дня.

Настроение народа доказывало, что не провести казнь или даже отложить ее было бы делом крайне рискованным.

Толпа заранее радовалась, что скоро увидит, как знатная дама, советчица королевы-матери, ведьма Парижа пойдет на плаху.

Некоторые толковали о разных ее чарах, которым она подвергала королеву-мать, другие притащили большие камки и устроились на них играть в карты, чтобы таким образом не спать всю ночь и не терять из виду ворот городской тюрьмы.

— Ну, теперь пусть она колдует, эта ведьма! — вскричал один из них, — пусть докажет, что она может сделать!

— А вот мы увидим, как она станет колдовать, — сказал другой, — я не отойду от ворот, и ей придется проходить как раз мимо меня.

— А если она обратится в невидимку? Тогда ведь она может как нечистая сила выбраться даже через замочную скважину, — заметил третий. — Ну, да мы и этого не пропустим. Как только запахнет серой, значит, дело нечисто!

— Ого! А меня одна старушка-родственница научила такому слову, которое стоит только сказать, ведьму сейчас же всем станет видно.

— Только бы не вздумала она выкинуть какую-нибудь другую штуку! Превратится в кошку или крысу, от нее ведь всего можно ждать.

— Мне кажется, ты побаиваешься ее, Луи!

— Гм… Да ведь она колдунья, ведьма!

— А я повторяю вам, что ее чары не удадутся! — вскричал первый и грозно взмахнул рукой.

— У тебя всегда была широкая глотка, Анри!

— А разве никто из вас не знаком с моим кулаком? Разве я не доказал, что я не из трусливых, — вскричал Анри. — Не сойти мне с этого места, если ведьма ухитрится улепетнуть от нас. Я готов своими руками втащить ее на эшафот.

— Ого! Слушайте, поймаем его на слове! — воскликнул другой.

— Да, я стою на своем, — продолжал каменщик Анри, — моей силы ей не околдовать.

В эту минуту на площади раздались голоса:

— Едут, едут! Вон черная карета!

Была полночь, когда черный фургон остановился на середине площади, и рабочие воткнули в землю свои факелы. Народ расступился, чтобы не мешать им заниматься своим делом. Двое из них подошли к фургону и открыли его заднюю стенку, чтобы достать оттуда доски и балки, которые накануне сами уложили, но тотчас же в ужасе отпрянули.

— Это дело ведьмы! — вскричал один из них. Этот крик стал сигналом к общему смятению. Его подхватили сотни голосов. Каждому хотелось заглянуть в фургон и собственными глазами увидеть то, что так напугало таких грубых и бесстрашных молодцов, какими были прислужники палача.

Все теснились к фургону, силясь заглянуть в него, но там было темно, как в прогоревшей печи.

— Это ведьмино дело! — кричали помощники, — мы уложили вчера доски и балки, а теперь…

— Эй, вы, назад! — громко распоряжался Филипп Нуаре, пробираясь с факелом в руке к фургону, — пропустите! Что там такое? Чего вы раскричались?

— Да вот подойди и посмотри сам, мастер! Это не иначе, как дело рук ведьмы. Она хочет построить себе трон из мертвых тел и костей.

Палач с серьезным и мрачным видом подошел к фургону и осветил его факелом. И он также содрогнулся от ужаса. Народ дико выл от удивления и ярости.

Вместо уложенных накануне частей эшафота в фургоне лежали лишь трупы и кости. Они были взяты из сарая во дворе палача, но кто мог догадаться об этом в момент всеобщего смятения.

Мысль о том, что ведьма сотворила одну из своих чародейских штуковин, чтобы помешать исполнению казни, с быстротою молнии облетела всю площадь.

— Смерть колдунье! Сжечь ее! — раздавалось повсюду. — Она обратила доски эшафота в кости и трупы, чтобы построить себе из них трон. Она не хочет, чтобы мы видели, как будут отрубать ее голову! Она смеется над нами и над палачом.

К фургону пробрались и каменщики, беспощадно растолкав мешавшую им толпу. Тот, которого называли Анри, подошел первый и, заглянув в фургон, казалось, был не в состоянии вымолвить ни слова. Прислужники палача вопросительно смотрели на своего хозяина, который должен был на что-нибудь решиться.

— Заприте фургон! — проговорил он наконец, — и поезжайте домой. Я не могу работать, когда случаются такие чудеса. Пусть парламент поищет на этот раз другого мастера.

— Слушайте! Палач отказывается! Палач боится ведьмы! — яростно вопила толпа.

— Да, — твердо и громко сказал Филипп Нуаре, — казнь не может состояться завтра, потому что части эшафота исчезли.

— Нет! Ведьма должна умереть! — кричал каменщик, грозно размахивая руками. — Пусть без эшафота, но она должна погибнуть здесь, перед нашими глазами, завтра на рассвете!

— Прочь с дороги! — приказал палач, в свою очередь размахивая факелом, чтобы проложить себе дорогу сквозь разъяренную толпу. — Ступайте за мной! — крикнул он своим помощникам, которые тотчас же захлопнули фургон и двинулись следом за своим начальником.

XXVIII. НАРЦИСС

Прежде чем продолжить рассказ о дальнейшем развитии событий на Гревской площади, необходимо возвратиться к утру, когда д’Эпернон призвал к себе Антонио и дал ему таинственное и важное поручение, которое тот обещал в точности исполнить.

В ту ночь, когда был разграблен и сожжен дворец Кончини и Антонио удалось скрыться, ему пришло в голову, что верное убежище он может найти у двух нищих, которых он уже не раз использовал для своих темных дел. Он знал, что жили они на острове Гербер (ночлежный), а потому поспешил к мостику, который соединял остров с твердой землей.

Оба брата охотно предоставили ему приют за обычную плату, которую брал король нищих со своих гостей. Антонио сообразил, что на этом уединенном островке он в безопасности может выждать, пока утихнет всеобщее волнение, спокойно обдумать, что предпринять впоследствии. Он хотел во что бы то ни стало пробыть в Париже или в его окрестностях до тех пор, пока окончательно не будет решена участь маркизы. Маршал погиб, но вдова его, которая, без сомнения, сумела укрыть часть своих богатств в безопасном месте, могла выйти из тюрьмы и нуждаться в его услугах, что сулило ему немалую выгоду.

Довольно скоро он вошел в самые лучшие отношения со всеми посетителями «Белой голубки», в особенности, с Жаном и Жюлем. Такие ловкие, умные и интеллигентные люди, как он выражался, могли быть весьма полезны ему.

Кроме этого у Антонио появился еще один интерес оставаться на Ночлежном острове. Связан он был с Белой голубкой, хотя и решительно против ее воли, потому что этот

человек, так близко сошедшийся с ее братьями, был ей просто отвратителен.

Жозефина старалась даже не встречаться с этим нахалом, особенно после того, как однажды вечером он подстерег ее за дверью и обхватил руками, чтобы сорвать поцелуй. Она тотчас же дала ему звонкую пощечину, но он, казалось, вовсе не обиделся, потому что на другой же день подошел к девушке и признался в своей любви к ней.

Жозефина коротко и ясно объявила ему, что не хочет слушать его уверений и советует беречься, поскольку ей отвратительна его навязчивость, и в следующий раз он рискует иметь дело с ее отцом, который шутить не любит.

Антонио только осклабился, но в душе почувствовал, что отказ внушил ему еще большее желание обладать этой прекрасной, крепко сложенной девушкой. Страсть его разгоралась все сильнее и сильнее. Ее подогревали и братья Белой голубки, которые всегда насмехались над скромностью сестры и не находили ничего противного в человеке, у которого было много денег. Даже сам отец Гри, казалось, был расположен к новому островитянину, который каждый вечер затевал хорошую пирушку и расплачивался наличными.

Магдалена, все еще проживавшая со своим сыном у Белой голубки, тотчас же признала в Антонио человека, который с Жаном и Жюлем выслеживал на улице Сен-Дени старого торговца соколами и с такой непримиримой и непонятной ненавистью относился к мушкетерам.

С тех пор, как этот незнакомец поселился на острове, она вместе с Белой голубкой наблюдала за каждым его шагом. Жозефина также проявляла живейший интерес ко всему, что было связано с мушкетерами. Магдалена с беспокойством замечала, что с той ночи, когда Милон и д’Альби спасли их от преследователей, в сердце ее подруги зародилось какое-то новое чувство. Любезность и нежное внимание Милона запали в душу Жозефины, и она стала принимать в мушкетерах горячее участие, охотно говорила о них с Магдаленой, стремясь помочь ей разобраться в интригах, окруживших этих замечательных молодых людей.

В то утро, когда за Антонио приходил так роскошно разодетый лакей, и тот, уходя в город, велел братьям дожидаться своего возвращения, Жозефина сообщила об этом своей подруге. Девушки догадались, что дело, без сомнения, связано с какой-то тайной, они решили зорко наблюдать за всем, что будет происходить дальше.

Маленький Нарцисс, который отвечал на любовь Магдалены со всей полнотой своего детского сердца, играл под деревьями, росшими вдоль берега Ночлежного острова. Мать несколько раз предупреждала его, что он может упасть в воду, и он обещал ей не подходить близко к берегу. Она радостно следила за тем, как креп и рос ее малыш, составлявший единственную отраду ее несчастной жизни, и заботливо оберегала его от всего дурного. По вечерам, когда собирались нищие и цыгане, она ни на шаг не отпускала его от себя. Она учила его молиться, рассказывала ему о Боге, живущем на небесах, а ребенок с интересом слушал ее и легко запоминал эти рассказы.

Нарцисс играл камешками на берегу, а Магдалена, наблюдая за ним, дожидалась возвращения Антонио.

Белая голубка прошла в комнату отца, которая примыкала к общей столовой, и откуда было слышно все, что там говорилось.

— Я говорю вам, что тут дело идет о чем-то важном, — убеждал отец Гри своих талантливых сыновей. — У лакея, который за ним приходил, были богатые галуны на ливрее. Я это приметил, как он ни кутался в свой плащ.

— Он говорит, что его зовут Антонио и что родом он из Италии, — заметил Жюль.

— А, пусть он будет кем хочет, — возразил Жан, — главное, что у него есть деньги и он хорошо платит.

— Это еще больше убеждает меня, что он знатный человек, и только на время скрывается здесь.

— Разумеется, кто знает, что с ним было прежде, да только нам до этого нет дела, — сказал Жюль. — Для нас он выгоден… А вот и он.

Жозефина тотчас услышала голос Антонио, который вошел в столовую.

— Готовы ли вы поехать со мной путешествовать? — спросил он как-то особенно весело. — Лошадей мы найдем у заставы, а чтобы вы знали, куда мы поедем, скажу только, что на север, и чем скорее, тем лучше. Согласны?

Братья в нерешительности переглянулись.

— Ну, отвечайте же, хотите вы ехать или нет? Через час мы должны быть уже в пути! — вскричал Антонио.

— Разумеется, хотим, — проговорил Жюль Гри, — только нам нужно знать, зачем мы поедем и все такое.

— Разумеется, зачем мы поедем, — подхватил Жан, — а также надолго ли?

— Однако же вы осторожны и расчетливы! Уж если я предлагаю, так не можете же вы думать, что дело будет бесплатное.

— Это верно! — рассмеялись братья, — вы не из таких, чтобы делать что-нибудь даром. Да и мы тоже!

— Ну, так слушайте же. Дорога наша лежит к морю. Если на этом пути нам удастся нагнать одного человека, в котором и есть вся штука, то каждый из нас получит по сто розеноблей, настоящей золотой звонкой монетой.

— Это недурно! А кто же этот человек? — спросил Жан вполголоса.

— Один мушкетер. Я думаю даже, что вы его знаете. Его зовут д’Альби, а попросту называют беарнцем.

Жозефина испугалась: она ясно слышала каждое слово.

— Мушкетер! А он один? — спросил Жюль.

— Совершенно один. Он едет с поручением в Лондон, но мы должны во что бы то ни стало захватить его еще на французской земле, — отвечал Антонио.

— А очень он опередил нас? Когда он выехал? — расспрашивали братья.

— Он выезжает теперь, и мы его непременно догоним, потому что лошади, которые ожидают нас у заставы, самые лучшие скакуны в Париже.

— Сотня розеноблей! — проговорил Жюль, — недурно: это уж самая последняя цена за этакое дело! Вы сами отлично знаете, что с мушкетерами шутки плохи! Поймать его будет нелегко, мушкетеры так просто в руки не даются! Он станет защищаться, нам придется вступить с ним в драку, а это значит — рисковать жизнью.

— Дураки вы, дураки! Да кто вам даст столько за прогулку верхом! Сто розеноблей! — вскричал Антонио, который, разумеется, львиную часть платы хотел сохранить для себя. — Понятно, вам следует захватить что-нибудь для своей защиты, пистолет и стилет, кроме того, вы должны беспрекословно подчиняться моим приказаниям.

— Да это-то все мы сделаем! Но Жюль говорит верно, мастер Антонио, надо что-нибудь прибавить. Ведь в этом дельце нам придется поставить на карту собственную шкуру! А уж насчет нашей решительности — будьте спокойны! Останетесь довольны! — с подобострастием произнес Жан.

— Ну, тогда я тоже не постою за щепоткой золотых для каждого. Главное в том, чтобы захватить этого проклятого мушкетера д’Альби, который однажды сыграл со мною скверную шутку. Нужно отнять у него письмо. Он везет его на груди, потому что оно очень важное. Знайте наперед, что для вас оно дороже, чем для меня. Если мы его не добудем, то вы ничего не получите, — объявил Антонио. — Ну, так скорее же! Решайтесь. Здесь дорога каждая минута!

— Нечего тут и раздумывать! — вскричал Жан. — Мы едем с вами!

— А я только что хотел вам это посоветовать! — проворчал Пьер Гри, в котором мысль о золоте пробудила всю его жадность. — Ведь у вас есть все, что нужно для поездки: плащи, шляпы, пистолеты!

— Дайте-ка нам в дорогу и бутылочку вина, отец Гри, — сказал Антонио, — только выберите получше. Я надеюсь, что мы проездим недолго. Это дело можно обделать в какие-нибудь несколько дней. Попади я в руки палача, если это не пустячная работа за этакие деньги.

— Истинная правда ваша, мастер Антонио, — подтвердил Пьер Гри. — Трое против одного, разве это трудная работа! Вы можете положиться на моих молодцов, они парни сильные и ловкие! Счастливого вам пути и доброго успеха!

Антонио и братья Гри простились со стариком и вышли из дома. Трудно было бы теперь узнать в них калек-побирушек: на обоих были длинные темные плащи и широкополые шляпы. Они быстро перешли мост и направились к северной заставе, где для них были приготовлены лошади.

— Ты все поняла? — спросила бледная, как смерть, Жозефина, рассказав Магдалене о том, что услышала в столовой.

— Да, все. Они хотят убить того мушкетера.

— Этого не должно случиться, Магдалена! Мы обязаны быть благодарными. Ведь это тот самый мушкетер д’Альби, которой тогда спас тебя! — горячо говорила Жозефина. — Это наша святая обязанность!

— Это правда, но только как же мы сможем спасти его? Предупредить его уже невозможно, потому что он сейчас выезжает из Парижа, — серьезно проговорила Магдалена.

— Слушай, на этот раз я не отступлю ни перед чем. Тут идет речь о спасении благородного человека. Мы должны разыскать его друзей и известить их о грозящей д’Альби опасности. А уж они сумеют найти эту дорогу и спасти его.

— Как, Жозефина! Ты хочешь найти мушкетеров?

— Ты думаешь, что они станут насмехаться надо мною и думать обо мне дурно? Никогда! Я знаю их лучше тебя, они благородные знатные господа, и им вполне можно довериться.

— Это верно, Жозефина.

— А ты все-таки боишься?

— Да, я не могу идти к ним.

— Но ведь ты знаешь, где они, и можешь, по крайней мере, проводить меня к ним, Магдалена!

— Это я могу! Не станем же терять ни секунды.

Обе девушки закутались в платки как богомолки, и, быстро перейдя мост, очутились на улицах города. Магдалена, по обыкновению, выбирала самые узкие и уединенные пути. Когда они подошли к Лувру, она вдруг остановилась.

— Что с тобой? — спросила Жозефина.

— Мне вспомнилось, что, уходя из дома, я не посмотрела, где Нарцисс, и не сказала ему, чтобы он не подходил близко к воде.

— Не бойся, Магдалена, пойдем! Мы ведь скоро будем опять дома. Не стоит волноваться, — утешала Белая голубка свою подругу.

— Твоя правда, он ведь всегда обещает мне не ходить по берегу. Пойдем скорее, Жозефина, а то мы не успеем, и мушкетеры не смогут ничего сделать, чтобы спасти своего друга.

— Куда же мы идем, Магдалена?

— На улицу, где живет тот мушкетер, который тогда проводил тебя и которого товарищи называют Милоном.

— А знаешь, мне становится страшно. Как это я приду к нему сама и стану говорить с ним. Впрочем, ведь он поймет, что это была наша обязанность, известить о том, что мы слышали. А еще вот что пришло мне в голову, Магдалена, ведь мне нужно будет сказать ему, где мы живем, кто мы такие и как мы узнали эту тайну.

— Да к чему же это, Жозефина? Тебе нужно сказать ему только то, что ты слышала, а как и где ты это слышала, можешь не говорить. Этим ты вовсе не повредишь нашему доброму делу.

— Да, это так! — согласилась Жозефина.

Маленький Нарцисс, между тем, беззаботно играл пестрыми камешками на тенистой площадке под деревьями. Он был так занят своей игрой, что не заметил, как ушла Магдалена. Разошлись и остальные посетители ночлежного дома, лишь отец Гри задумчиво, но довольно выглядывал из окна своего заведения.

Вдруг внимание ребенка привлекла лошадь англичанина. Джеймс Каттэрет выводил из стойла весело фыркающего Исландца; он заметил, что мальчик с интересом смотрит на лошадь, оглянулся вокруг и кивнул ему головой. Ребенок, радостно улыбаясь, пошел к нему, надеясь, что его прокатят верхом на лошадке.

Джеймс ласково спросил его, где мать, и узнав, что Магдалена, вероятно, в доме, оставил ребенка и обошел вокруг всю постройку. Не увидев в окнах ни души, он пошел к отцу Гри и сказал, что хочет теперь же отправляться дальше, заплатил по счету и, как бы случайно, заговорил о Магдалене.

Пьер Гри видел, как она уходила с острова, и, ничего не подозревая о намерениях своего постояльца, сказал ему об этом.

Между тем Нарцисс гладил лошадку, а та лизала ему руки.

— Пойдем со мною, — предложил Джеймс Каттэрет на своем ломаном французском языке, — покатаешься немножко. Ведь ты можешь потом опять прийти сюда, или вернешься вместе со мной.

Нарцисс думал, что англичанин, как обычно, уезжает только до вечера, а ему так хотелось еще побыть с лошадкой, что он забыл даже о матери и доверчиво повел Исландца в сарай.

Джеймс Каттэрет запряг лошадь в повозку с клетками и повел ее через мост. Здесь он попросил Нарцисса подержать ее, пока он сбегает на остров за медведем. Трудно даже представить ту гордость, с которой Нарцисс взялся исполнить это поручение.

Когда Джеймс Каттэрет убедившись, что никто не наблюдает за ребенком, появился на мосту с медведем, Нарциссу стало немного страшно, но укротитель сказал ему, что медведя не следует дразнить, и он будет такой же добрый, как Исландец. Однако Нарцисс все-таки не мог решиться погладить зверя. Джеймс подумал, что страх заставит мальчика вернуться на остров, и привязал медведя позади повозки, затем посадил малыша на лошадь и тихо поехал вдоль берега Сены. Ребенок весело смеялся, цепляясь за гриву, и не замечал, что все более удаляется от острова и что укротитель направляется не к городу, а к лесу.

Лишь через несколько часов пришло ему в голову, что пора возвратиться домой, вспомнилась мать, и он стал плакать и проситься на остров.

— Глупый мальчишка! — прикрикнул .на него укротитель, — домой вернемся вечером.

Нарцисс поверил ему и замолчал.

Но когда пришел вечер, они были уже в нескольких милях от Парижа, и когда мальчик снова принялся плакать и проситься к матери, Джеймс пригрозил ему, что, если он не уймется, он прикажет медведю укусить его, и прибавил, что позднее они поедут опять на остров.

Нарцисс испугался медведя, который время от времени свирепо порявкивал. Он сдерживал свои рыдания и молча ждал. Незаметно наступила ночь, и спустившаяся тьма укрыла собой продвигавшуюся все дальше на север повозку.

XXIX. МЕСТЬ НАРОДА

Филипп Нуаре беспрепятственно выбрался со своим фургоном из толпы, которая с каждой минутой возрастала; только страх и распространенное в народе мнение, что палач — личность неприкосновенная, не позволили горожанам схватить его и проучить за отказ казнить колдунью. Не будь в фургоне мертвых тел, его, без сомнения, остановили бы, и, выплескивая ярость обманутого ожидания, разбили бы вдребезги.

— Ну, так я сам отрублю ей голову! — кричал каменщик Анри. — Не миновать ей своей участи. Утром мы казним ее здесь, на площади.

— Слушайте, а ведь и в самом деле, — раздалось со всех сторон, — если палач не хочет выполнять свои обязанности, так пусть это сделает другой.

— Пойдем к палачу! Пускай он даст нам плаху и топор! — вскричал каменщик и привычным движением засучил рукава. — Беда ему, если он вздумает отказать.

— Ведьма должна погибнуть на наших глазах! А если он ее боится, так я расправлюсь с нею за него!

— Да здравствует каменщик, он говорит дело! — крикнул огромного роста портной, на целую голову возвышавшийся над окружающей толпой. — Маршал Кончини со своей ведьмой извел короля Генриха. Я это точно знаю! А Равальяка они только напрасно оговорили.

— Прочь колдунью! Разорвем ее на клочки!

— Тише! — крикнул каменщик. — А не то придется иметь дело с ночной стражей. Нам нужно поступать умно и осторожно. Палач боится исполнить постановление парламента, а я не боюсь и исполню в точности, как все написано, и на этом самом месте. Ступайте за мной! Мне не нужен эшафот, а только плаха да топор. А это мы сейчас добудем.

— Пойдемте! Парламенту ведь все равно, кто исполнит его приговор, лишь бы дело было сделано! — кричала толпа. — Веди нас, каменщик! Мы пойдем за тобой, ты лучше всех придумал!

Крики становились все громче, оглашая ночную площадь. Филипп Нуаре и его помощники были уже далеко.

Каменщик, делая вид, что собирается осуществить задуманное — выполнить роль палача, оставил часть народа на площади стеречь ворота городской тюрьмы, а с остальными пошел по улицам к воротам Св. Антония. Разъяренная толпа следовала за ним. Он приказал наломать сухих веток и зажечь их, потому что в кромешной темени почти невозможно было различать дорогу к дому палача.

Филипп Нуаре давно уже заметил, что взбесившаяся толпа гонится за ним, и как только фургон въехал во двор, широкие ворота, калитка, сарай, конюшни и дом были крепко заперты. Вскоре громкий треск ворот возвестил, что толпа уже ворвалась во двор. Наконец послышались удары и в дверь дома.

Палач понял, что дело завязывается нешуточное, и ему предстоит на что-нибудь решиться. Он отворил дверь и почти столкнулся с грозным каменщиком, за спиной которого стояли люди, готовые броситься вперед по первому знаку своего вожака.

— Что вам нужно? Чего вы ворвались ко мне? — спросил палач, дрожа от бешенства.

— А затем, чтобы спросить тебя, покончишь ты с ведьмой сегодня утром или нет? — отвечал каменщик.

— Да, да, говори, мы будем стоять на своем! Надо прикончить эту ведьму! — раздались голоса из толпы.

— Сегодня утром казнь не может состояться, — объявил Нуаре, — ступайте по домам и обождите.

— Ну, уж нет! Этого не будет! Если ты трусишь, так я не побоюсь отрубить ей голову! — вскричал Анри.

— Да ты не можешь казнить! Ты права не имеешь!

— Право! Право! — яростно заревел каменщик. — Я тебе вот что скажу: будешь много разговаривать, так мы ведь и с тобой не станем церемониться. Подавай сюда топор и плаху, нам больше ничего и не нужно. Эшафот можешь оставить себе, мы его тебе дарим.

— Да, да! Топор и плаху сюда! — подтверждала толпа. Филипп Нуаре понял, что с этим разъяренным народом

шутки плохи: надо или собственноручно обезглавить вдову Кончини на Гревской площади в это же утро, или отдать этим людям то, что они требовали. Положение было критическое. Но герцог д’Эпернон не мог на него сердиться. Со своей стороны он сделал все, что мог, и уступил лишь, оказавшись в безвыходном положении.

— Ну так сами же отвечайте, если казнь произойдет не так, как предписано по форме, — сказал он. — Вы силой заставляете меня это делать! Хорошо же! Будь по-вашему!

— Да никак палач прогнал свой страх и сам хочет отрубить голову ведьме? — послышалось из толпы.

— Вот он сейчас сам это объявил, — ответил каменщик, — да только я словам не больно верю. Пускай идет с нами, а мы уж не выпустим его из своих рук до утра.

— Правильно! Возьмем его с собой! — а длинный портной прибавил: — Пускай он сделает только первое дело, отрубит голову от плеч, а что дальше будет, так уж это наше дело.

Общий возглас одобрения, которым были встречены эти слова, доказал палачу, что сопротивляться нелепо. Поэтому он тотчас же приказал своим помощникам погрузить плаху на другую повозку и ехать на Гревскую площадь. После этого он достал большой красный футляр, вынул из него топор и пальцем проверил лезвие.

Филипп Нуаре вышел к толпе и объявил, что теперь он готов следовать за нею. Он все еще надеялся, что герцогу д’Эпернону удастся хотя бы в последнюю минуту освободить Элеонору Галигай. Палач принужден был идти впереди, за ним ехала повозка с плахой, далее тянулся длинный хвост толпы.

На Гревской площади, в сумраке занимавшегося дня, процессию встретили громкими приветствиями те, кто оставался стеречь вход в тюрьму. Теперь в факелах уже не было надобности: с каждой минутой становилось все светлее.

Площадь и примыкавшие к ней улицы быстро наполнялись народом. Перед воротами тюрьмы стояла сплошная толпа. Скоро теснота стала такой, что тем, кто захотел бы уйти с площади, это бы уже никак не удалось. Все пути были отрезаны народом.

Палач приказал врыть плаху в землю на том самом месте, где обыкновенно воздвигался эшафот. Несколько женщин где-то добыли черное сукно и наскоро обтянули ее. Раздались звуки колокольчика бедных грешников, и в седьмом часу утра отворились ворота тюрьмы.

Судьи в черных плащах, которые должны были передать Элеонору Галигай в руки палача, подчинились воле народа и объявили, что согласны с тем, чтобы казнь прошла без эшафота. Один из них держал в руке свиток, на котором был написан приговор, вынесенный судом. Не было никакой возможности прочесть его во всеуслышание — так яростно ревел народ. Судья молча передал свиток палачу. Из ворот тюрьмы, окруженная склонившими головы монахами, показалась ведьма Парижа; она шла гордо и спокойно, точно на праздник.

На Элеоноре Галигай было черное широкое платье, шлейф которого, шурша, волочился по земле. Широкий белый воротник плотно облегал ее шею. Поседевшие волосы были сплетены в одну косу и уложены на темени в виде короны. Она шла, не обращая внимания на крики и проклятия толпы.

Вид зловещей тумбы и мрачного исполнителя, казалось, на мгновение смутили ее, но только лишь на одно мгновение! Она снова овладела собой и обратилась к Филиппу Нуаре с приказанием поспешить со своим делом. Тот развернул приговор, прочел его, проверил подпись короля и предложил приговоренной прочесть последнюю молитву.

Когда Элеонора Галигай опустилась на колени, толпа на минуту затихла. Но это было не из жалости к несчастной, а из уважения к молитве, которую она произносила, стоя на коленях возле священника.

Когда она закончила, помощники палача бросились было к ней, чтобы подвести ее к плахе, но она гордым движением отстранила их и громко сказала, что у нее достаточно духа самой положить голову под топор.

И она исполнила это. Подручные Нуаре с привычной быстротой скрутили ей руки и ремнями притянули шею к углублению на плахе. Блеснул топор, послышался какой-то глухой звук — и голова маркизы покатилась по обагренному кровью сукну.

Элеонора Галигай более не существовала.

Затем последовала сцена, описывать которую отказывается перо. Солдаты, оцепившие плаху с трупом казненной, не могли воспрепятствовать ей.

Едва прислужники палача отвязали еще конвульсивно вздрагивающее тело от плахи, как раздался вопль поистине дьявольской ярости. Толпа почуяла запах крови; женщины и мужчины, как дикие звери, бросились к тому месту, где лежало обезглавленное тело маркизы д’Анкр, вдовы маршала Кончини.

Длинный портной быстро вскочил на окровавленную плаху. Никто из блюстителей порядка не успел удержать его.

— Слушайте! — громко крикнул портной со своей кровавой кафедры. — Эта колдунья и маршал Кончини, которого потихоньку зарыли, чтобы спрятать его от нашей расправы, лишили нас нашего доброго короля Генриха. Так разберемся же с ними хоть теперь! Поволокем ее тело по улицам до статуи нашего доброго короля да там и сожжем на костре!

Каменщик схватил голову Элеоноры Галигай за волосы и высоко поднял ее. Кровь еще сочилась из перерубленной шеи.

— Тогда нужно сжечь и итальянца Кончини! — кричал он. — Вместе работали, вместе и расчет получат! Чего заслужила она, того не миновать и ему!

— Выкопать и его! И его тащить к статуе короля, — ревела толпа.

Никто не осмелился помешать осуществлению этого сатанинского плана. Помощники палача, попытавшиеся было не дать тела казненной и отогнать налетевших толчками и криками, скоро убедились, что это ни к чему не приведет.

Десятки рук ухватились за платье и тело маркизы. Его озлобленно трясли, дергали и тянули. Ткань разорвалась в клочья, не выдержало и тело. Руки маркизы были оторваны.

Опьяневшая от ярости и крови, потерявшая всяческое человеческое подобие толпа размахивала оторванными членами, как трофеями. Тысячи людей с яростными криками устремились к отдаленному кладбищу, в заброшенном углу которого было зарыто тело маршала Кончини. Едва ли не руками люди разрыли землю, вынули гроб и вытащили из него уже начавший разлагаться труп. Крик восторженной радости потряс окрестности, когда толпа узнала блестящий мундир маршала, в котором его так поспешно зарыли в ту ночь.

Вырытый из могилы труп мужа потащили по улицам вместе с телом жены к статуе Генриха IV.

На площади в одно мгновение сложили костер и швырнули на сучья оба трупа. Каменщик надел голову Элеоноры Галигай на длинный шест и воткнул его в середину костра, чтобы еще больше потешить распалившуюся ярость народа. Страшен был вид этой головы, торчащей над двумя трупами: искаженные черты лица, полуоткрытые остекленевшие глаза, седые растрепанные и залитые кровью волосы.

Костер загорелся вдруг с нескольких сторон сразу. Высоко взвилось свистящее пламя, и поваливший клубами густой черный дым скрыл мертвых супругов от взоров толпы.

Пепел их был развеян по ветру.

XXX. ДРУЗЬЯ

— Мы теперь ведь на улице Лаферроннери, Магдалена? — с удивлением спросила Белая голубка.

— Милон и виконт д’Альби живут здесь, Жозефина.

— На этой узенькой улице? Да разве это им прилично?

— Верно, это так и нужно, если они сами не находят это неприличным. У меня к тебе просьба, Жозефина, не говори им, кто тебя привел сюда.

— В каком же доме живут эти господа мушкетеры?

— Вон там, у старой Ренарды, луврской судомойки. Они переехали к ней недавно, потому что она добрая и честная вдова, которая очень старается угодить своим жильцам.

— Значит, там, на второй лестнице?

— Да, ты-то откуда знаешь, Жозефина?

— Гм… У меня есть свои приметы, — отвечала Белая голубка, добродушно смеясь. — Видишь там белые шторы и занавески? Это и есть те комнаты, которые добрая судомойка держит в таком порядке. Там же на подоконнике лежат шляпа и перчатки…

Жозефина продолжала хохотать.

— По этому беспорядку также можно узнать квартиру мушкетеров, — прибавила она с такой прелестной лукавой насмешкой, что заставила улыбнуться даже серьезную Магдалену. — Не легко мне идти туда! Не будь господин Милон таким благородным человеком, я бы ни за что на свете не решилась на это, он мог бы подумать обо мне очень дурно.

— Не беспокойся ни о чем, Жозефина, и поспеши. Подумай, ведь если ты опоздаешь, твои братья и Антонио нагонят д’Альби. Тогда уж не спасут его и друзья.

— Правда, Магдалена! Бегу! Только подожди меня здесь! Я буду смелее, если буду знать, что ты недалеко от меня.

— Хорошо. Я буду ждать тебя здесь на углу, Жозефина.

Белая голубка перебежала улицу и скрылась в дверях дома

Едва только Жозефина ступила на лестницу, как сверху послышались тяжелые шаги и появилась могучая фигура господина Милона. Она хотела было уже убежать, но, во-первых, он, без сомнения, уже увидел ее, во-вторых, нужно было спасать бедного беарнца. Эта мысль возвратила ей самообладание.

— О! — воскликнул Милон Арасский с радостным удивлением. Если глаза не обманывают меня, то я вижу маленькую храбрую голубку, которую на днях…

— Голубку? — Жозефина испугалась и побледнела от страха и досады. — Голубка! Это не хорошо с вашей стороны, мсье Милон, — сказала она с укоризной. — Значит вы все-таки проследили за нами.

— Проследил? Я? Мне кажется, здесь какое-то недоразумение, мадемуазель Жозефина? Вы, вероятно, хотите видеть старую Ренарду, но ее нет дома!

— Нет дома! Тогда мне придется переговорить с вами, мсье Милон…

— Со мной вы можете говорить столько, сколько вам будет угодно, моя милая прекрасная мадемуазель Жозефина. Только не знаю, запомню ли я все, что вы мне скажете, потому, что когда я смотрю в ваши глаза, то теряю память…

— Ну, то, что я скажу вам, мсье Милон, вы наверняка запомните! Только здесь… на лестнице…

— Виноват! — вскричал он, хлопая себя по лбу, — ведь я же говорил, что от вас без ума и без памяти.

Он от души расхохотался, протянул Белой голубке свою сильную широкую руку и с истинно рыцарской вежливостью пригласил подняться в комнату, в которой жил вместе с виконтом. Когда Жозефина вошла, он запер дверь и усадил свою гостью.

— Прежде всего, мсье Милон, мне очень хотелось бы знать, — начала Жозефина, — отчего вы назвали меня только что Белой голубкой? Только прошу вас, ответьте мне вполне искренне, ведь вы не исполнили своего обещания?

— Клянусь, что исполнил — строго и честно, — с улыбкой произнес Милон. — Да ведь я не сказал «Белая голубка», а только «маленькая храбрая голубка». А за это вы не можете упрекать меня, мадемуазель Жозефина, потому что вы действительно явились передо мною, как голубка, и сравнение вырвалось у меня невольно! Но объясните мне, отчего я этим словом навел вас на подозрение, что я тогда проследил за вами?

— Меня часто называют Белой голубкой, — призналась Жозефина.

— И отлично! Это слово вырвалось у меня из глубины души! — воскликнул Милон и схватил руку девушки. Она покраснела. — У меня точно предчувствие какое-то было, продолжал он. — А вообще, как говорят товарищи, я не отличаюсь особенной утонченностью чувств.

— Ваши товарищи! Вот у меня и сжалось сердце! Мои вести очень плохие и очень спешные! — сказала Жозефина. — Тот мушкетер, который вместе с вами был так великодушен, что спас меня и мою подругу в ту ночь…

— Виконт д’Альби. Ну, что же с ним случилось?

— Он в ужасной опасности!

— В какой же? И с каких пор? Сегодня утром он простился со мною как-то таинственно, и в разговоре вскользь сказал, что уезжает на несколько дней.

— Разве он не сказал вам, что едет в Англию?

— А как же узнали об этом вы, мадемуазель Жозефина?

— Не спрашивайте меня, мсье Милон, но поверьте, что я не видела виконта д’Альби и не говорила с ним. Одна случайность помогла мне и моей подруге подслушать разговор, который относился к нему. Поэтому-то я и пришла сюда.

— Благодарю вас за это! Вы не только голубка, но еще и ангел, мадемуазель Жозефина!

— Я делаю это из благодарности, — сказала Белая голубка. — Вы спасли нас, и то, что я поборола свой страх и пришла сюда, есть только простой долг признательности. Вы сами должны понять, что это было для меня нелегко. Однако слушайте! Для того, чтобы спасти вашего друга от опасности, нужно действовать в высшей степени быстро.

— Вы говорите это с таким страхом…

— Но один вы тоже не должны отправляться ему на помощь.

— А! Вот вы позаботились немного и обо мне! Я счастлив этим, мадемуазель Жозефина! Я очень счастлив!

— Я хотела сказать только то, что вы не в состоянии будете спасти его один, — поправилась Жозефина. — В это время из Парижа выезжают три всадника, которые должны задержать виконта д’Альби и отнять у него письмо, которое он везет в Лондон.

— Письмо? Об этом я ничего не знал! Вы говорите, три всадника?

— Да, и вооруженные с ног до головы! Они непременно убьют виконта, если вы не поспешите выручить его.

— О, небо! Это действительно странное и таинственное поручение!

— Вы должны сейчас же разыскать ваших друзей и вместе с ними отправиться в путь.

— Это можно сделать, но не так скоро, дорогая моя мадемуазель Жозефина: надо найти маркиза и Каноника, а потом взять отпуск у нашего капитана, но где его разыскать теперь, я пока не знаю.

— Я повторяю вам, что виконт погибнет, если вы не спасете его.

— Клянусь, вы начинаете меня тревожить! Почему этот беарнец слова не сказал нам о своей опасной поездке?

— Да ведь он и сам не подозревает о тех опасностях, которые ожидают его по дороге к морю. Он не знает, что за ним гонятся.

— А кто же эти преследователи?

— Я не могу назвать их, эти имена все равно ничего не объяснили бы вам. Однако я припоминаю, что одного из них зовут Антонио.

Милон вскочил со своего места, словно только теперь сообразил всю серьезность положения.

— Как? Тот негодяй! Он хочет отомстить беарнцу!

— Он хочет отнять у него письмо.

— Это только предлог! Он просто хочет убить его! — вскричал Милон. — Это не так легко будет сделать этому проклятому головорезу!

— Вы сейчас же поедете?

— Разумеется, мадемуазель Жозефина!

— Один? — спросила Белая голубка.

— Если придется — разумеется! Но не беспокойтесь! Д’Альби и я — мы справимся с этими негодяями!

— Но ведь может случиться, что вы разминетесь с виконтом и один попадете в их руки. Если же вы поедете втроем и догоните своего друга, его преследователи даже не посмеют напасть на вас, и это было бы самое лучшее!

— Ну, уж нисколько, моя прекрасная Белая голубка! — возразил Милон, провожая Жозефину. — Мы мушкетеры, напротив, всегда радуемся таким приключениям!

— Обещайте мне, мсье Милон, что возьмете с собой своих товарищей.

— Да разве можно отказать вам в чем-нибудь, мадемуазель Жозефина?

— А еще обещайте, что пробудете здесь еще несколько минут, пока я выйду, и не станете провожать меня.

— Так, значит вы намерены и дальше продолжать вашу роль таинственной незнакомки? — спросил Милон с видимым сожалением.

— Позже вы все узнаете, а сегодня еще не время. Будьте счастливы, мсье Милон, и поспешите к вашему другу.

Она просто и скромно протянула мушкетеру руку, вышла из комнаты и быстро сбежала по лестнице. Спустя несколько минут вышел и Милон.

— Премилая девушка! — пробормотал Милон, невольно улыбаясь. — Клянусь, она мне нравится все больше и больше! У нее и голова, и сердце еще на месте. Только странно, отчего она не хочет сказать мне своего имени и где живет? А, в сущности, она совершенно права! Бережет свою репутацию. А ведь, должно быть, она не совсем ко мне равнодушна, иначе зачем бы ей дважды просить меня, чтобы я не ездил один! Говорит, что только нз чувства благодарности пришла предупредить нас! Однако, друг Милон, ты делаешься порядочным негодяем: начинаешь во всем видеть какую-нибудь скрытую причину. Именно из благодарности, потому что спасать приходится одного виконта! Но какая она милая! Какие у нее прирожденно грациозные движения, нежные черты лица! Какие исполненные ума и чувства глазки! А эти длинные нежные пальцы, благородный рост и осанка… Да, без сомнения, она из знатной семьи! А, в сущности, ведь это решительно все равно. Для меня главное то, что она удивительно хороша, что сердце у нее доброе и честное, — заключил мушкетер свои размышления.

Маркиза Милон дома не застал. Лакей доложил ему, что час тому назад заходил Каноник, и они вместе с маркизом пошли по направлению к Луврскому дворцу. Милон тотчас же поспешил вслед за ними и нашел обоих друзей в дежурной комнате дворца.

— Что случилось? — спросил маркиз, протягивая другу руку. Каноник же, глядя на пыхтевшего, как кузнечный мех, мушкетера, не мог сдержать невольной улыбки.

— Что случилось? — повторил Милон. — Случилась целая таинственная история! Не знаете ли вы, от кого получил беарнец сегодня ночью письмо с поручением доставить его в Лондон?

— Письмо? Сегодня ночью? — переспросил маркиз и удивленно взглянул на Каноника. Тот пожал плечами.

— Я ничего не знаю! — произнес он серьезно и спокойно, — я даже не знал, что виконт уехал.

— Он был на часах в галерее, — задумчиво проговорил маркиз. — А тебе он ничего не говорил? — обратился он к Милону.

— Он сказал только, что рано утром отправится в какую-то важную поездку и возьмет у капитана отпуск на несколько дней.

— Так от кого же ты узнал, что речь шла о письме, которое надо доставить в Лондон? — спросил маркиз.

На добродушном лице Милона появилось какое-то особенное выражение лукавства и таинственности.

— Понимаю, что вам хотелось бы узнать это, но сказать вам я не могу. У каждого есть свои тайны! — прибавил он, многозначительно. — Довольно с вас того, что это так! Он выехал несколько часов тому назад. Но главное не в том! Мы должны сейчас же ехать за ним следом!

Каноник с удивлением взглянул на него, но маркиз подошел к нему, положил руку на плечо и, улыбаясь, сказал:

— Тайну свою, дружище, ты можешь оставить при себе. Но для того, чтобы заставить нас решиться на эту поездку, тебе придется выложить нам какие-нибудь подробности.

— Это всего лишь несколько слов, — с убежденностью сказал Милон. — Один за всех и все за одного! Ведь это наш девиз, за который мы сотни раз скрещивали шпаги и осушили тысячи стаканов. Ну, а беарнец теперь в смертельной опасности, да, вдобавок, и сам о том не знает.

— Со своими недомолвками ты еще более непонятен для меня! — воскликнул маркиз.

— А вот Каноник кое-что понял, это я по его лицу вижу, — сказал Милон.

— Может быть, отчасти, — подтвердил молчаливый мушкетер.

— Во всяком случае, если ты говоришь правду, мы должны сейчас же спешить на помощь беарнцу, — решил маркиз. — Однако же какая опасность ему грозит?

— Негодяй Антонио поехал с двумя мошенниками за ним, чтобы убить и украсть письмо.

— Антонио, доверенный покойного маршала! — вскричал маркиз с удивлением. — Да откуда же взялся опять этот мерзавец? Верны ли твои сведения, Милон?

— Даю в том мое честное слово! Негодяи вооружены, беарнец ничего не подозревает, и непременно попадет в их руки, если только мы не предупредим его.

— Клянусь, в таком случае нам нечего раздумывать! — вскричал маркиз. — Я сейчас же пойду к капитану Бонплану и выпрошу отпуск для всех нас, а в случае надобности, даже скажу ему, куда мы собираемся ехать.

— Только пусть он даст тебе слово молчать об этом, — посоветовал Милон. — История этого письма что-то не очень ясна, и мне кажется, что она имеет какое-то отношение ко двору, потому что виконт пришел сегодня утром прямо из галереи и заговорил со мною о своей поездке.

— Да, о письме не следует упоминать, а сказать только об опасности, грозящей нашему другу, — заметил Каноник.

— Уж предоставьте это мне! — с благородной горячностью воскликнул маркиз. — Я знаю, что нелегко будет так неожиданно выхлопотать отпуск для троих, но все-таки надеюсь, что удастся.

— Бонплан очень благоволит к тебе и, верно, не откажет в твоей просьбе, — сказал Милон.

— Подождите меня здесь, — попросил маркиз, — а я спешу устроить это дело.

— А мне кажется, что было бы лучше, если бы мы в это время пошли готовиться к отъезду, — сказал Каноник, — нам необходимо выехать, как можно скорее, если мы хотим спасти беарнца, потому что этот Антонио действует весьма быстро и решительно.

— Хорошо, а после этого мы снова соберемся здесь, в дежурной комнате, — сказал Эжен де Монфор и отправился искать капитана мушкетеров.

Милон и Каноник тоже разошлись по своим квартирам, чтобы захватить пистолеты и оседлать лошадей.

Было уже около двенадцати. Этьен д’Альби выехал из Парижа в семь утра, часом позже покинули город его преследователи, а мушкетеры, при удачном ходе дел, могли сесть на лошадей не ранее часа пополудни.

Возникал другой вопрос: по какой дороге поехал беарнец — в Диэпп, в Аббевиль или в Кале? Этот вопрос сильно занимал всех троих, пока они хлопотали по своим делам. Из Сен-Дени к трем приморским городам вели три различные дороги. По которой же из них пустился в путь д’Альби? По которой погнался за ним Антонио?

Милон первым возвратился в дежурную комнату. Слуга его с лошадью остался ожидать неподалеку от Лувра. Вскоре после него пришел Каноник, и, наконец, явился маркиз.

— Ну, как дела? — спросил взволнованный Милон.

— Все в порядке. Мы можем ехать.

— А рассказал ты что-нибудь о письме? — спросил Каноник.

— Нет. Капитану было достаточно услышать, что д’Альби грозит опасность и что за ним погнался Антонио. Ведь вы знаете, как Бонплан заботится о каждом из нас. В сущности, он очень рад тому, что мы так преданы друг Другу" а наши беспрестанные приключения заставляют говорить о мушкетерах. Он просто гордится, что командует нами. А вы позаботились, чтобы и моя лошадь была готова?

— Баптист держит ее внизу вместе с моею, — отвечал Каноник.

— Ну, так в путь же! — сказал маркиз, — и дай Бог, чтобы нам удалось спасти друг друга!

— До Сен-Дени нам нечего сомневаться, по какой дороге ехать, но вот дальше-то как? — заметил Милон.

— Я думаю, что виконт избрал кратчайшую дорогу к морю, следовательно, поехал на Диэпп, — сказал Каноник. — В Кале он точно не поехал, но очень может быть, что он отправился через Аббевиль, чтобы тем несколько сократить себе морской путь, — сказал маркиз, выходя с друзьями из Лувра.

— Но зато из Аббевиля нет такого частого сообщения с английским берегом, как из Кале и Диэппа, — возразил Каноник, — я стою на том, что он поехал через Диэпп и сам поеду по этой дороге.

— Может быть, нам удастся разузнать от крестьян или в каком-нибудь трактире, не проезжал ли мимо д’Альби, а за ним и те трое. Тогда будет хоть какая-то определенность.

— Согласны! Значит, едем на Диэпп! — вскричал маркиз и вскочил в седло. Товарищи последовали его примеру, и все трое, сдерживая лошадей, выехали на берег Сены. В обеденное время они были уже у заставы.

XXXI. ЗАМОК УЕДИНЕНИЯ

Старый город Блоа, расположенный на правом берегу Луары, составляет ныне административный центр департамента Луары, но в старину он был незначительным местечком с узенькими улицами и большим исторически знаменитым замком. В этом мрачном, окруженном огромным парком замке, родился король Людовик XII и жил в нем также охотно, как и Франциск I.

У Генриха же III было связано с ним тяжелое воспоминание, так как здесь по его приказанию были убиты герцог де Гиз и его брат кардинал Людовик. При Генрихе IV замок этот впал в запустение, так как король никогда не бывал в нем. Теперь же он был подготовлен для проживания королевы-матери. Но, несмотря на все великолепие внутренней обстановки, это было не что иное, как тюрьма, в которую заточили высокомерную Марию Медичи.

И кто знает, не затем ли послали ее сюда, чтобы напомнить ей о мгновенно померкшем блеске одной из ее всемогущественных предшественниц и вселить ей мысль о непрочности всякого земного величия?

В этом самом замке, забытая всеми, умерла Екатерина Медичи, некогда грозная властительница Франции. Мария Медичи была не больше, чем узница в этом замке, населенном лишь несколькими слугами. Перед подъездами день и ночь шагали часовые, ее саму выпускали из этой тюрьмы лишь на несколько часов.

Но и этот удар судьбы не преклонил и не сломал гордой воли королевы-матери, а заставил лишь тщательнее разрабатывать свои планы, цель которых заключалась в мести за все то, что произошло с нею, тому, кто был причиной всего этого — ее сыну, королю.

Герцогиня Бретейльская последовала за нею и в Блоа, а шевалье д’Альберт и здесь был ее тюремщиком. Для прислуживания ей привезли несколько лакеев и горничных. Встречи у нее были только с художниками, работавшими в Люксембургском дворце. Для всех остальных доступ к королеве-матери был строго воспрещен. В особенности же — для епископа Люсонского, герцога д’Эпернона и остальных ее приверженцев.

Таково было уединение, в котором вынуждена была жить расточительная, любившая блеск, роскошь и общество, Мария Медичи. Его поистине можно было назвать узничеством. Даже переписка ее подвергалась строжайшему надзору шевалье д’Альберта. Она была решительно отрезана от всего, что было вне этого замка и окружающего его парка, не видела почти никого, кроме своей фрейлины и ненавистного, вечно наблюдающего за ней шевалье.

О дворе и о своем царственном сыне она не знала почти ничего. Она слышала только, что король Людовик окончательно и всецело подпал под влияние своего любимца, и что этот всемогущий советник и первый министр пользовался своим влиянием точно так же, как делал это Кончини: спешил обогатиться всеми путями и средствами, возвыситься над всеми знатными людьми в государстве.

Эта весть порадовала Марию Медичи. Люинь, оставаясь в милости короля, мог только лишь пошатнуть значение трона, тем более, что число недовольных со времени изгнания королевы-матери еще более возросло.

Наступила зима 1619 года. В уединенном замке она была еще заметнее, чем где бы то ни было. Королеве-матери казались нестерпимы эти облетевшие деревья, эти густые туманы, застилавшие всю окрестность и временами переходившие в снег, эти короткие дни и бесконечно длинные бессонные ночи. По вечерам она вместе с герцогиней сидела перед камином, целыми часами не говоря ни слова, задумчиво смотрела на пламя и лишь поздно ночью ложилась в свою огромную кровать под балдахином.

Апартаменты королевы-матери находились в нижнем этаже здания. Высокие готические окна всего лишь на пять футов возвышались над землей.

Двадцать второго февраля день стоял пасмурный и тоскливый. По дороге от города к замку шел человек в шляпе с черным пером, тепло укутанный в темный плащ. Уже смеркалось, когда он, пройдя через парк, остановился у ворот замка и объявил страже, что желает переговорить с шевалье д’Альбертом, которого тотчас вызвали. Незнакомец почтительно снял перед ним шляпу. Нижнюю часть лица его закрывала большая черная итальянская борода.

— Вы меня спрашивали, милостивый государь? Я к вашим услугам! — сказал д’Альберт любезно.

— Я живописец Амати, — сказал поздний посетитель, — и хочу переговорить с королевой-матерью о фресках, для работы над которыми я приглашен. Мне необходимо переговорить о сюжетах.

Синьор Амати был не первый художник, явившийся в Блоа, а так как личность его не возбуждала никаких подозрений, шевалье согласился тотчас доложить о нем. Когда д’Альберт сказал о приходе Амати герцогине Бретейльской, а та, сходив в комнату королевы, возвратилась к нему, он не мог не заметить в ней какого-то смущения.

— Королева поручила сначала мне переговорить с ним, — сказала она. — Ее величество что-то не помнит его имени среди своих художников.

После этих слов шевалье пошел за герцогиней прямо по пятам. Остановившись перед живописцем, она невольно вздрогнула, но быстро овладела собой и проявила весьма! естественное удивление.

Между тем, живописец, почтительно склонившись перед герцогиней, успел шепнуть ей несколько слов.

— Извините синьор! Просто не понимаю, как я могла забыть вас, знаменитейшего художника! О! Но в памяти моей всегда остаются ваши великолепные картины! Не угодно ли вам пойти со мною в апартаменты ее величества.

— Мне необходимо получить приказания королевы относительно фресок, — сказал художник, проходя с герцогиней мимо шевалье д’Альберта, который не заметил ничего подозрительного в их встрече и успокоился. Да и какая опасность могла быть в посещений этого незнакомца? Шевалье был уверен, что женщина, которую он стерег, вполне покорилась своей участи.

Фрейлина ввела художника в огромную приемную королевы-матери, напоминавшую средневековый рыцарский зал. Мария Медичи сидела у камина и припоминала, что не делала никаких заказов живописцу с такой фамилией.

Синьор Амати подождал, пока затворилась за ним дверь, потом подошел к королеве и опустился перед нею на колени.

— Простите меня за обман, ваше величество! — проговорил он.

— Как! Чей это голос! — вскрикнула королева, встав от удивления.

— Я попрошу вас, королева, быть как можно осторожнее. Никто не должен даже подозревать, что я был у вас.

— Да неужели это действительно вы, герцог? Эта борода…

— Фальшивая, имя вымышленное, одежда сшита именно для этого визита.

— О, да будет благословен приход ваш! Но пойдемте в другую комнату. У шевалье д’Альберта очень тонкий слух. Наша добрейшая Бретейль останется здесь и позаботится, чтобы нам не помешали.

Герцогиня поклонилась в знак готовности повиноваться. Королева-мать и герцог д’Эпернон перешли в комнату, окна которой выходили в окружавший замок парк. Д’Эпернон запер за собою дверь, а Мария Медичи дала ему поцеловать свою руку.

— Итак, вы затеяли этот маскарад для того, чтобы пробраться в Блоа к несчастной узнице. Это радует меня, — сказала королева-мать. — И, разумеется, вы сообщите мне много новостей, любезный герцог. Когда человек вынужден жить так уединенно, как я, то, естественно, бывает особенно рад встретить посланца из внешнего мира.

— Рассказать вам много новостей, ваше величество, я вряд ли смогу, — отвечал герцог, — но, то, что я намерен передать вам, крайне важно! Вас ждут в Ангулеме для того, чтобы начать открытую войну; там собралось более тысячи человек нашей знати, недовольство которой достигло крайних пределов с тех пор, как Люинь начал вести себя с такой оскорбительной гордостью и занял при короле такое высокое место. Вокруг Ангулема рассеяно до шести тысяч приверженцев недовольных дворян, всадников и оруженосцев. Они ждут только знака, чтобы восстать. Число их удвоится, если вы явитесь на юг.

При этой вести темные глаза королевы-матери загорелись огнем надежды, торжествующая улыбка появилась на ее губах. В эту минуту она почувствовала, что власть ее еще не потеряна, несмотря на то, что она в заточении.

— Значит, они готовятся к серьезной борьбе? — спросила она.

— Приготовления уже окончены, ваше величество, а борьба начнется, как только вы подадите к этому знак.

— То есть, как я должна понимать вас, герцог?

— Ваше появление в Ангулеме будет равносильно поднятию знамени борьбы, ваше присутствие гарантирует делу недовольных значение и победу…

— Вы говорите о кровопролитной борьбе, которую мать должна вести против сына…

— Не с сыном, ваше величество, а только с его любимцами и советниками, и лишь ровно настолько, насколько ваш сын воевал против приверженцев матери, приказав казнить многих из них.

— Для того, чтобы решиться на это, герцог, мне нужно преодолеть в себе многое! Кроме того, ведь я теперь не более, чем узница.

— В эту ночь, ваше величество, люди преданные вам решились пожертвовать жизнью ради тою, чтобы освободить вас и доставить в Ангулем.

— Что за отчаянно смелый план! — вскричала Мария Медичи.

— Да, и он удастся! Он должен удаться! Я пришел, чтобы переговорить о деталях сегодняшней ночи и оставаться в вашем распоряжении.

— Как! Вы предлагаете мне бежать, и даже в эту же ночь! Но ведь она скоро пройдет уже!

— Все приготовлено к вашему отъезду, ваше величество! Через час после полуночи я явлюсь в моем экипаже, окруженном толпой ваших приверженцев. Вы и герцогиня Бретейльская окажете нам милость сесть в этот экипаж. Невдалеке от Блоа нас ожидает отряд, который способен отразить натиск преследователей. Мы поедем в Ангулем как можно быстрее и незаметнее. Сменные лошади иуду? ждать нас в назначенных местах.

— Вижу, что все продумано и подготовлено прекрасно, любезный герцог, но главное, как мне кажется, в там, что из этого замка невозможно выбраться.

— Перед этим нам отступать не следует, ваше величество!

— А между тем, это просто невозможно, мой верный герцог! Вы, вероятно, заметили караулы, которые расставлены здесь повсюду, и, разумеется, знаете шевалье д’Альберта. Но вам и в голову не может прийти, до чего доходит усердие этого тюремщика! Он спит в комнате, через которую необходимо пройти, чтобы добраться к выходу из замка.

— Да, это весьма важно, — задумчиво проговорил д’Эпернон, — над этим надо поразмыслить! Применить открытое насилие и устранить часовых и шевалье д’Альберта весьма нетрудно, но хотелось бы избежать этого, так как возникает опасность немедленной погони. Если бы нам удалось незаметно выбраться из замка, мы выжрали бы несколько часов и к утру оказались бы не менее чем в двухстах милях от Блоа. В этом случае догнать нас было бы уже невозможно.

— Все ваши расчеты совершенно верны, герцог, они продуманы совершенно спокойно и здраво. Но в них все-таки упущены из виду замок и шевалье.

— Нет, и относительно них у меня есть план! — внезапно воодушевляясь, вскричал д’Эпернон. — Вопрос лишь в том, — герцог невольно запнулся, — найдет ли ваше величество этот путь достойным своей великой особы.

— Как бы ни был труден этот путь, герцог, но если он ведет к свободе и отмщению, я не отступлю от него.

— В таком случае, ваше величество, единственный выход, который возможен для вас, — это то окно, которое выходит в парк. В той уединенной и пустынной части замка нет часовых, и шевалье под ним тоже не спит.

— Это правда, дорогой герцог, и я согласна на ваше предложение.

— Такой трудный способ бегства только подтвердит, что я была здесь узницей, что меня держали в тюрьме, из которой я, королева-мать, могла выбраться лишь постыдным путем через окно! После этого уже никто не станет сомневаться…

— Да, это возмутит всех и призовет к оружию, чтобы положить конец всем этим гнусностям, — подтвердил д’Эпернон.

— Но прежде всего нам следует окончательно успокоить моего тюремщика, а для этого соблюсти все предосторожности, — сказала Мария Медичи. — Доиграйте роль маэстро Амати до конца. Возьмите с собой для виду вот эти рисунки.

— После полуночи с экипажем и его конвоем я буду стоять под деревьями в парке. Убедившись, что вокруг все спокойно, я подойду к тому окну. Маркиза дождется меня у окна, известит вас о моем приходе и поможет вашему величеству взобраться на него. Я буду ждать под окном и попрошу оказать мне милость проводить вас до экипажа.

— Вы настолько же умнейший, насколько благороднейший и преданнейший дворянин королевства, герцог д’Эпернон! Клянусь, что я никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Будьте счастливы!

— Сегодня в первом часу ночи я надеюсь сопровождать ваше величество на пути в Ангулем, где с нетерпением ожидают вас все преданные вам люди, — сказал д’Эпернон, заканчивая разговор.

Он опять вошел в роль художника Амати, взял сверток с рисунками и почтительнейше склонился перед королевой. Мария Медичи чрезвычайно благосклонно протянула ему руку. Он поднес ее к губам и вышел.

Шевалье д’Альберт стоял в прихожей замка и с видимым нетерпением ожидал возвращения незнакомого живописца. Наконец тот вышел со свитком рисунков в руках, раскланялся с шевалье и исчез под порталом замка.

Вскоре после того лакеи внесли вечернюю закуску в покои королевы-матери, которая обыкновенно ужинала с герцогиней Бретейльской, сидя у камина.

В одиннадцатом часу фрейлина, подчиняясь установленному свыше распорядку, пришла сообщить шевалье, что королева желает отправиться в свою спальню. Это означало, что прислуга могла тушить огни, запирать двери и расходиться спать.

Когда герцогиня Бретейльская заперла, как обычно, дверь в свою комнату и в покои королевы-матери, шевалье д’Альберт ушел к себе и улегся в постель.

Древний замок Блоа погрузился во мрак и тишину. Слышались только тяжелые мерные шаги часовых да заунывная песня ветра, который к полуночи еще более усилился и нагнал тяжелые черные тучи. Полил сильный дождь и стало так холодно, что часовые не выдержали и спрятались под своды портала.

Ветер ревел и стонал между башнями замка, ломал сухие ветки, хлестал ледяными струями по окнам.

В звуках бури часовые не услышали стука колес и лошадиных копыт подъехавших карет.

Когда слуга д’Эпернона, проверив обстановку вокруг замка, доложил, что все благополучно и нет ничего подозрительного, герцог приказал взять привезенную лестницу и установить ее под угловым окном так, чтобы по ней удобно было спуститься в парк. Д’Эпернон хотел облегчить, по возможности, для королевы-матери трудный путь через окно. Разве можно было допустить, чтобы она, прыгая, бросилась в объятия мужчины?

Наконец окно отворили, и показалась герцогиня Бретейльская.

— Все идет отлично! — шепнул ей д’Эпернон. Герцогиня кивнула и снова исчезла.

Наступила решительная минута. Путь к бегству' был открыт, и следовало воспользоваться им тотчас же.

Герцогиня подставила к окну кресло и помогла королеве взойти сначала на него, потом на широкий подоконник. В ту же минуту герцог д’Эпернон сдернул с себя свой роскошный бархатный плащ и бросил его на деревянные ступеньки лестницы. Королева-мать оценила такую заботу и почтительность и начала осторожно спускаться. Герцогиня Бретейльская поддерживала ее сзади. Д’Эпернон предложил королеве руку. В это время появились несколько дворян, сопровождавших герцога в этом смелом предприятии, и почтительно раскланялись.

Мария Медичи ответила им молчаливым кивком и вместе с д’Эперноном и герцогиней прошла к приготовленной для нее карете.

Слуга герцога, захватив сто плащ, помог остальным дворянам сесть во вторую карету и на лошадей.

Был ровно час пополуночи, когда обе кареты в окружении вооруженных всадников выбрались из парка и с небывалой скоростью устремились на юг страны.

XXXII. ПОЖАР

Когда Жозефина выбежала из дома Ренарды и поспешила за угол к ожидавшей ее Магдалене, она убедилась, что Милон исполняет свое обещание не следить за ней. Увлекая подругу за собой, она торопливо рассказывала ей о своем визите:

— Я говорила с ним! — Он действительно очень добрый и благородный человек, этот мсье Милон, и сейчас же отправится со своими друзьями на помощь тому мушкетеру. Он обещал мне это!

— Значит, мы исполнили нашу обязанность. Пойдем теперь скорее на остров, я беспокоюсь как там Нарцисс…

— А меня мучает вещь, о которой я прежде не думала, — сказала Белая голубка. — Мсье Милон говорил, что тем троим, поехавшим за тем мушкетером, грозит смерть. Хотя Жан и Поль — дурные люди, а все-таки они мне братья. Подумай только, Магдалена, что из этого всего выйдет! Ведь если их убьют, меня всю жизнь будет мучить совесть.

— Они поехали, чтобы сделать злое дело, Жозефина, и совесть стала бы мучить тебя тогда, если бы ты допустила смерть виконта д’Альби. Твои братья сами ведь знали, что рискуют в этом деле своими жизнями, потому-то и набрали с собою оружия. Поверь мне, мы с тобою не сделали ничего дурного. Самому Богу известно, что мы лишь исполнили свой долг.

— Мне тоже так думалось, теперь так тяжело на сердце от мысли, что братьев, может быть, убьют, и все из-за меня! Ты ведь знаешь, я не люблю их, иногда мне начинает казаться, что они мне вовсе и не братья — уж сколько раз молила я Бога простить мне это прегрешение, — а теперь мне кажется, что я приняла на душу еще больший грех.

— Да нет же, Жозефина! Ты, может быть, спасла жизнь человеку доброму и благородному, который при случае сам бросился спасать тебя! Успокойся, нам не в чем упрекать себя! — убеждала ее Магдалена.

— Мне ужасно хотелось бы последовать за ними, чтобы не допустить кровопролития.

— Что за мысли приходят тебе в голову, Жозефина, ну, что ты можешь там сделать! Сама говоришь, что мушкетеры должны ужасно торопиться, разве тебе за ними угнаться. Успокойся и будь уверена, что они великодушны. Надейся на Бога и знай, что он сам определит меру наказания тем, кто задумал этот разбой.

— Твоя правда, Магдалена, спасибо, ты меня успокоила! Я знаю, что мушкетеры добрые и великодушные люди, а мои братья имеют злой умысел, — согласилась Белая голубка, поспешая за Магдаленой.

Путь до улицы Лаферронери, разговор с Милоном и обратная дорога на остров заняли немало времени. Магдалена сильно беспокоилась о сыне, Жозефина, в свою очередь, старалась успокоить ее.

Когда они подошли к берегу, Магдалена пыталась разглядеть маленькую фигурку Нарцисса. На острове было тихо и пустынно. Это несколько успокоило ее, так как случись там какое-нибудь несчастье, заметно было бы оживление и хлопоты людей. Однако и Нарцисса не было видно. Магдалена ускорила шаги и быстро перешла по мосту на остров. Она поискала сына под деревьями, где он играл, когда они уходили, громко окликнула его. Ответа не было. Жозефина побежала в дом, чтобы расспросить отца. Пьер Гри отвечал, что не присматривал за мальчишкой и что, вероятно, он ушел в одну из комнат и там заснул.

Магдалена обыскала все комнаты ночлежного дома, в которые только мог проникнуть ребенок, звала его дрожащим от страха голосом, но Нарцисс исчез бесследно… Все неотвязнее ее преследовала мысль, что мальчик мог слишком близко подойти к воде и упасть в нее. Этот ребенок был единственной отрадой ее разбитой жизни, единственной надеждой, и теперь он исчез!

— О, Господи! Да сжалься же надо мною! — вскричала она, в отчаянии ломая руки. — И зачем только я ушла, зачем не взяла его с собою! Теперь его нет, нет…

Жозефина, разделяя ее горе и страх, также не могла понять, куда делся Нарцисс. Вместе с Магдаленой она обегала весь берег, надеясь найти хоть какой-нибудь его след, расспрашивала всех, кто оставался на острове, но никто не видел его, никто не мог сообщить им что-нибудь о мальчике.

Ужас несчастной матери возрастал с каждой минутой. С искаженным отчаянием лицом она бродила взад-вперед по острову, тысячи раз повторяя имя сына. Мысль о том, что он утонул, не оставляла ее. Она нашла лишь несколько пестрых камешков и занявших цветов, которыми он играл утром под деревьями.

Прошло немало мучительных часов, а она все еще не знала ничего наверняка. На острове не осталось местечка, которое Магдалена не обыскала бы самым тщательным образом.

Но вдруг в голове ее блеснула мысль, что, может быть, ее сына украли у нее точно также, как сама она однажды похитила его из дома судомойки. Но ведь она была мать, у нее было право материнского чувства.

Казалось, Магдалена мгновенно переродилась. Смертельный страх за ребенка и родительский инстинкт, который побуждает бросаться на врага, даже более сильного, овладели ее сознанием. Мысль о том, что сын ее украден, наполняла ее душу отчаянием и злобой.

На нее вдруг точно сошло вдохновение ясновидящей, казалось, ее гнала какая-то сверхъестественная сила, когда она бросилась разыскивать укротителя зверей. Однажды он рассказывал ей, что у него умер мальчик, на которого Нарцисс был похож. Теперь слова эти вспомнились ей и отозвались в сердце страшной догадкой. Она побежала к конюшне, отворила все двери, но там было пусто, Джеймс Каттэрет, его телега и звери исчезли!..

Магдалена в нескольких словах передала свои подозрения Жозефине. Та тотчас же побежала расспросить отца. Пьер Гри отвечал, что укротитель зверей действительно уехал с острова, но что он не заметил, чтобы сын Магдалены был с ним.

Магдалена просила подругу остаться на острове и продолжать поиски. Сама же решила пойти на ту сторону и найти укротителя, чтобы проверить свои подозрения. Она так быстро приняла это решение, что Жозефина, стоя в сумраке наступившего вечера на мосту, придя в себя от неожиданности пожалела, что отпустила ее одну.

Белая голубка надеялась, что Магдалена скоро возвратится, потому что не допускала мысли, что Нарцисса украл укротитель зверей. К тому же неизвестно было, по какой дороге он уехал и как далеко теперь находится. Он уехал до обеда, а теперь был уже вечер, следовательно, он настолько опередил Магдалену, что догнать его было для нее уже решительно невозможно.

Все эти соображения вовсе не приходили в голову обезумевшей от горя матери. Она без раздумий следовала велению своего сердца, и если бы в эти минуты ее заковали в цепи, чтобы удержать, она разорвала бы их или тащила бы за собой до тех пор, пока не упала бы замертво под их непосильной тяжестью.

Несчастную женщину, как на крыльях, несла ее беспредельная любовь и страх за ребенка.

Пройдя довольно далеко по берегу Сены, она вдруг остановилась. Ей пришло в голову, что сначала следовало разузнать, по какой дороге направился укротитель зверей. Нечего было и сомневаться в том, что он не поехал в город, но лишь очутившись на перекрестке, от которого во все стороны расходились дороги, она поняла всю трудность исполнения задуманного ею плана.

Успокоив себя мыслью, что никто не откажет в совете матери, которая разыскивает своего пропавшего ребенка, Магдалена решилась ходить из дома в дом, вдоль всех этих дорог и расспрашивать до тех пор, пока не нападет на настоящий след. Она надеялась, что кто-нибудь да видел укротителя зверей и его повозку.

Не чувствуя ни малейшей усталости, она пошла по дороге вдоль Сены, и надежды ее оправдались. В одном из домов она нашла девушку, которая сказала ей, что видела перед обедом фургон, позади которого был привязан медведь. Она запомнила, что он свернул на проселок, ведущий к северу. Был ли там ребенок, девушка не заметила, потому что стояла далеко от дороги.

Магдалена поблагодарила и пошла по указанному пути. Была уже ночь, когда она добралась до той дороги, которая вела в Сен-Дени. Здесь она вошла в хижину, обитатели которой занимались тем, что ежедневно возили в Париж всевозможные овощи. Один из работников сказал ей, что, возвращаясь из города, он видел впереди себя закрытый фургон, позади которого был привязан медведь, а на маленькой лошадке, которая везла этот странный экипаж, сидел мальчик.

При этих словах Магдалена, невольно вздрогнув, поняла, что ее подозрения оправдались.

— А вам на что этот укротитель зверей и его мальчуган? — спросил хозяин хижины, подозрительно поглядывая на незнакомку, которая одна расхаживала ночью по дорогам.

Но Магдалена, не ответив ему, поблагодарила и быстро пошла дальше, не ощущая ни усталости, ни времени, ни пространства. Все существо ее стремилось лишь к одному — догнать Каттэрета и отнять у него своего ребенка, своего маленького Нарцисса, свою единственную привязанность на земле.

К утру Магдалена поравнялась с первыми домами Сен-Дени. Подождав, пока на улицах появились люди, она снова принялась расспрашивать. Наконец она встретила двух женщин, которые рассказали ей, что видели укротителя зверей, который не въезжал в Сен-Дени, а проследовал дальше, на север. Был ли с ним ребенок, женщины не видели.

В Магдалене шевельнулось сомнение: до сих пор из всех, видевших Каттэрета, один лишь зеленщик упоминал о ребенке. Но отбросив колебания она снова пустилась по следам человека, которого подозревала в похищении сына.

Около полудня несчастная почувствовала, что последние силы покидают ее и все-таки она шла, надеясь к вечеру добраться до какой-нибудь деревни и там застать Каттэрета. Ведь не мог же он знать, что она напала на его след и гонится за ним.

Проезжающие мимо крестьяне подозрительно оглядывали, казалось, бесцельно бредущую по дороге женщину с каким-то неподвижным, мертвым взором и растрепанными волосами. Она уже не осознавала, того, что было вокруг и продолжала двигаться чисто механически. Наконец силы изменили ей окончательно, она зашаталась и упала без чувств у сарая, который стоял возле самой дороги.

Вокруг не было ни души. Быстро опускавшаяся чернота ночи укрыла неподвижное тело Магдалены. Обморок перешел в крепкий сон. Стена сарая защищала ее от ночного ветра.

Она видела во сне своего малыша, который улыбался ей, протягивая ручки, и обнимал ее за шею. Она была невыразимо счастлива. Но вдруг она услышала какой-то зловещий голос, кто-то хотел отнять у нее ребенка, и она в ужасе прижала его к себе, почувствовав прикосновение чужой руки.

Она проснулась, охваченная страхом, и увидела стоявшую над ней женщину-крестьянку.

— Господи, твоя воля! — говорила она жалостливо, глядя на Магдалену, — ты тут спала, на этаком-то ветру! Да и спала-то как крепко, я насилу добудилась! Уж думала, что ты умерла!

— И было бы лучше, если бы умерла1 — тихо и медленно проговорила Магдалена. Но вдруг она стремительно поднялась на ноги, вспомнив цель своего тяжелого и долгого пути.

— Ты ведь не здешняя. Куда ты идешь?

— Ты женщина, и, может быть, у тебя тоже есть дети, тогда ты поймешь меня. У меня украли и увезли ребенка, и я буду искать его до тех пор, пока жива.

— Ах ты, бедная! Пойдем ко мне, поешь чего-нибудь, захватишь с собою хлеба и вина, заодно расскажешь мне о своем горе. У меня тоже есть дети, я понимаю каково тебе.

Магдалена согласилась. Крестьянка взяла ее за руку и повела к своему дому. Магдалена рассказала ей, что сына ее украл укротитель зверей.

— Укротитель зверей! — с удивлением вскричала крестьянка. — Святая Женевьева! У него еще была маленькая лошадка, медведь и лев?

— Да, да! Это он! А ты его видела?

— Да, он вчера проезжал по нашей деревне.

— А был с ним маленький мальчик?

— Да, да, бедная ты моя! Красивенький-прекрасивенький мальчик! Он сначала ехал на лошади, а потом слез и повел медведя.

— Мой Нарцисс! — вскричала Магдалена и вскочила с места. — Наконец-то я точно знаю, что он с ним! Спасибо тебе за все, а особенно за твои вести о моем сыне. Я сейчас же побегу за ними и догоню этого разбойника.

— Дал бы только Бог, чтобы ты нашла его, догнала!

— Матерь Божья наставит и подкрепит меня! А видела ты, куда он поехал?

— Он показывал в деревне своих зверей, и люди давали мальчику — кто деньги, кто чего-нибудь сладенького. А мальчик все плакал. Только, ведь, у нас никто не знал, что он плачет по матери. Мы думали, что он еще не привык к зверям.

— О Боже! Сжалься, говори скорее, куда они поехали!

— А вон туда, по дороге к Бове.

— В Бове. Значит, он остановится и там.

— Уж понятно, он станет и там показывать своих зверей. Ведь там город. Там, значит, ты и найдешь своего сынишку.

— Сейчас же пойду. А когда я буду в Бове?

— Да к вечеру. Только не добраться тебе туда, очень уж ты истомилась.

— Матери, у которой украли ее ребенка, не приходится раздумывать о своих силах! Сегодня же вечером я буду в Бове и, даст Бог, найду сына! Счастливо оставаться, и всего тебе хорошего!

Крестьянка тоже пожелала Магдалене счастливого пути и, стоя у дверей, долго следила за молодой женщиной, которая не отдохнув, опять пустилась в путь на поиски своего ребенка.

Магдалена заранее решила обегать все улицы, обыскать все трактиры, перед которыми, возможно, ее сын вместе с дикими зверями давал представление. При этой мысли ее охватывал такой панический страх за ребенка, который то прибавлял, то отбирал у нее последние силы.

К вечеру ноги ее были стерты до крови и окончательно отказывались служить дальше. Она присела отдохнуть, на камень и спросила у проходящих крестьян, далеко ли еще до Бове. Они сказали ей, что через два часа ходьбы она увидит башни города.

Она отдыхала очень недолго. Какая-то сверхъестественная сила гнала ее все дальше и дальше. Начало уже смеркаться, когда Магдалена подошла к воротам Бове и спросила чиновника у заставы, не видал ли он, когда входил в город человек с дикими зверями.

— Вчера в полночь въехал англичанин, укротитель зверей, — отвечал чиновник.

— Не видели ли вы с ним ребенка?

Чиновник покачал головой и с удивлением взглянул на утомленную молодую женщину, задавшую этот вопрос с видимым страхом.

— Ребенка с ним я не приметил. Но он еще в городе и, как я слышал, давал сегодня представления на площади.

— Не знаете ли, где я могу отыскать его?

— Теперь уж скоро ночь, и он, вероятно, возвратился на постоялый двор. Вероятнее всего, это «Черный олень», который здесь недалеко, или «Золотая голубка» на другом конце города.

— Благодарю вас! — прошептала Магдалена и быстро пошла по темным и почти безлюдным улицам до того переулка, о котором говорил ей чиновник заставы. Вывеска с черным оленем указала ей на постоялый двор, но укротитель зверей там не останавливался.

Несчастная женщина поспешила дальше, выясняя у запоздалых прохожих дорогу к «Золотой голубке».

Очутившись на указанной улице, Магдалена всматривалась в неясные силуэты домов и вдруг увидела, что один из них окутывается клубами густого черного дыма с красными искрами огня.

— Пожар! Пожар! — закричала Магдалена, с ужасом думая о том, что может загореться постоялый двор и тогда ребенку будет угрожать двойная опасность. Она увидела, наконец, людей, бегущих к месту несчастья, и в ту же минуту услышала ужасный рев. Магдалена знала, что на ночлежьем острове так рычал лев укротителя зверей. Сейчас ей надо было выяснить — горит ли это постоялый двор или один из соседних домов?

Общее смятение сбежавшейся толпы было так сильно, что никто и не думал тушить пожар. Огонь перенесся уже и на соседние строения. Рев зверей и крики людей сливались в один потрясающий душу гул.

— Мой сын! Мой сын! — кричала в отчаянии Магдалена, невольно поддаваясь общей панике.

— Да где же укротитель! — кричали из толпы. — Пусть он выведет своих зверей оттуда.

— Слышите, как они ревут? — говорили другие. — Ведь страшно и в дом войти помочь! Того и гляди, вырвутся и растерзают в благодарность.

— Пресвятая Богородица! Ведь это горит «Золотая голубка»! — вскричала Магдалена и в беспомощном отчаянии протянула руки к небу.

— Да, да, это «Золотая голубка», — отвечали ей несколько голосов. — Вон уж и конюшни загорелись.

— О, горе, горе мне! — вскричала несчастная. — Мой сын, мой сын! Спасите его, он в этом доме!

— Да у кого он там?

— У англичанина, у укротителя! Сжальтесь! Пустите меня, я спасу его! — кричала Магдалена; готовая броситься в пламя.

Несколько мужчин держали несчастную обезумевшую от горя женщину.

— Вашего ребенка, наверно, уже спасли! — слышалось со всех сторон. — В доме не осталось ни души. Все люди успели выбраться. Вы потом его разыщите.

— А звери-то как ревут! — говорили другие. — Беда, если они вырвутся! Да где же укротитель?

— Он в конюшне, старается вывести оттуда своих зверей. Соседние дома отстаивают, а постоялый двор все разно уже не спасти.

В эту минуту в одном из освещенных пламенем окошек появилась фигурка ребенка, мальчика. Казалось, он только что встал с постели и вовсе не понимал угрожающей ему опасности: он спокойно смотрел, что делается на улице. Между тем, пламя уже окружало его.

— Смотрите, там ребенок! — раздалось несколько голосов. — Ведь он сгорит! Теперь уж его не спасти!

В эту минуту раздался раздирающий душу крик Магдалены, которая вырвалась из толпы и как безумная, с искаженным отчаянием лицом бросилась к пылающему дому. С нечеловеческой силой отбросила она тех, кто пытался удержать ее.

Мать увидела ребенка среди пламени и бросилась, чтобы спасти его, или погибнуть вместе с ним…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. ПИСЬМО

— Ого! Да что ж это там такое? — вскричал лакей одного из великолепнейших домов Лондона. — Никак кто-тополетел на землю вместе с лошадью.

— Верно, верно, мой милый! — раздался голос с середины темной улицы, представляющий комичную смесь французского с английским. — Ты угадал! Поди-ка сюда, да помоги мне выбраться из-под лошади.

— А мне какое дело! — проворчал лакей и хотел было возвратиться в свою ярко освещенную прихожую.

— Ступай сюда! Приказываю именем герцога Бекингэма! — раздалось с улицы. Имя подействовало на лакея, как магический заговор, он тотчас же обернулся.

— А откуда вы знаете светлейшего герцога? — спросил он, бегом спускаясь по лестнице.

— Знаю, что он тебе будет благодарен, если ты мне поможешь.

— Гром и молния! Да никак конь-то сломал вам ногу!

— Кажется, нет. Ну, помоги-ка мне.

— Однако ведь это опасно. Он вздрагивает и того игляди убьет.

— Я, кажется, загнал его. У меня все шпоры в крови. Помоги приподнять его немного, может быть, он сам пойдет.

— Да что это вам вздумалось до смерти загнать такого чудесного коня? — спросил лакей, помогая французу.

— На то, мой милый, были такие причины, по сравнению с которыми лошадь ничего не значит! Теперь главное побыстрее добраться до дворца графа Бекингэма.

— Вы француз и, как мне кажется, мушкетер королевской гвардии.

— И на этот раз ты угадал, мой милый! — весело отвечал беарнец, подлезая под брюхо лошади. — И благодарю Пресвятую Деву за то, что наконец добрался сюда.

— Господи, но на кого вы похожи!

— Ты думаешь, мне нельзя в таком виде представиться графу?

— Графу? Да что с вами?

— А ты у него на службе?

— Разумеется, я имею честь состоять при доме этого знатнейшего и богатейшего дворянина Лондона. Но скажите на милость, что же мы станем делать с вашим конем?

— Я подарю его тебе, если хочешь, а если не хочешь, вели его убрать куда-нибудь. Мне некогда им заниматься, мне нужно к графу Бекингэму. Напрасно ты делаешь такое удивленное лицо, дружище, и так оглядываешь мой мундир! Говорю тебе, что твой герцог примет меня с распростертыми объятиями, если я представлюсь ему даже в таком неприглядном виде. Ну, ступай же скорее и доложи ему обо мне.

— Да что вы, смеетесь надо мной, милорд! Я знаю, что мушкетеры его величества короля французского — все знатные дворяне, а все-таки в таком виде не могу впустить вас во дворец.

— Ну, а если я тебе обещаю…

— Даже если бы вы отдали мне ваш кошелек, я и тогда не сделал бы этого! — отвечал лакей,

— А если я тебе скажу, что герцог будет очень рад письму, которое я ему передам.

— Я и тогда останусь при своем.

— Ну, а если, наконец, я пообещаю тебе, что герцог прогонит тебя ко всем чертям, если узнает, что ты не пропустил меня.

— Тогда уж моему горю не поможешь!

— А своему я помогу! — вскричал д’Альби, отталкивая лакея. — Я и сам проложу себе дорогу!

Он быстро вбежал во дворец и хотел было уже подняться по лестнице, устланной роскошным ковром, как на крик первого лакея выбежала целая толпа других и загородила ему дорогу, переговариваясь по-английски так быстро, что мушкетер решительно ничего не понял.

— Ну так слушайте же! — крикнул он. — Мне необходимо видеть герцога! Я приехал из Парижа по важному делу! Герцог ждет меня.

Из толпы выделился дворецкий и с почтительным поклоном проговорил:

— Я сожалею, что невозможно тотчас же исполнить ваше желание. Но светлейший герцог, мой господин, с час тому назад уехал во дворец к его величеству королю.

— Это дело другое! — ответил Этьен, — хотя мои дела и не терпят отлагательств. Когда же возвратится герцог из дворца?

— Это неизвестно, милорд. Очень может быть, что поздно ночью.

— В таком случае сегодня мне уже не придется с ним увидеться и не следует пристреливать свою лошадь.

— Завтра перед обедом я могу доложить о вас, — сказал дворецкий, окидывая мундир мушкетера взглядом, который, казалось, говорил: а за это время ты, разумеется, успеешь переменить свое платье.

— Вы говорите, завтра перед обедом. Хорошо. Хоть я и потеряю из-за этого целых двенадцать часов, придется покориться необходимости. Однако позаботьтесь, по крайней мере, чтобы он принял меня тотчас же, как я явлюсь.

Гордость молодого француза чрезвычайно удивила английских лакеев. Никто и никогда не смел так говорить в этом доме! Знатнейшие вельможи Англии часами ожидали в прихожей чести быть принятыми всемогущим герцогом Бекингэмом, и немало денег переходило из их кошельков в карманы его лакеев ради этой чести. А юный офицер разговаривал таким тоном, который, казалось им, вовсе не соответствовал его положению.

— О вас доложат по очереди, как это у нас принято, если наш светлейший господин будет давать завтра аудиенции, — холодно и твердо отвечал дворецкий, — иначе у нас это не делается.

— Ну, об этом мы потолкуем завтра. Доложите герцогу, что из Парижа приехал курьер и имеет для него чрезвычайно важные вести от двора. Понимаете ли вы, от Двора! Когда вы это ему передадите, остальное уладится само собою. А затем, спокойной ночи!

Этьен д’Альби слегка кивнул озадаченным лакеям и, громко звеня шпорами, спустился по мраморным плитам подъезда и быстро исчез в сгустившейся тьме наступившей ночи.

Пока удивленные лакеи все еще толковали о смелости молодого иностранного офицера, виконт разыскал на одной из смежных улиц гостиницу «Дуглас». Он заранее навел о ней справки и рассчитывал поесть в ней и переночевать. Этот отдых, к которому принудили его обстоятельства, был ему далеко не по сердцу, но, так как изменить что-либо было невозможно, он признался себе, что, в сущности, отдых был просто необходим ему, потому что за последние несколько дней ему удалось поспать всего несколько часов, а сытно поесть лишь один единственный раз.

Гостиница «Дуглас» была старинным и обширным заведением, часто посещаемым иностранцами. Английские лорды тоже нередко заглядывали к Красному Джеймсу, как они прозвали хозяина, ценя достоинства его винного погреба. Это прозвище он получил за свои ярко-красные поразительно толстые щеки.

Красный Джеймс гордился, между прочим, не только своими винами, но и тем покоем и хорошим обществом, которое всегда можно было у него найти. Поэтому ему не очень понравилось, когда к нему явился французский мушкетер и потребовал отдельную комнату. Он не знал, что все солдаты этого полка были благородного происхождения. Без особого почтения отвел он его в предназначенное помещение, а когда д’Альби потребовал себе обед и вина, Джеймс хотя и выполнил его просьбу, но далеко не с обычной своей услужливостью, а скорее, с неудовольствием: внизу у него сидели важные английские посетители, и он боялся, что присутствие французского мушкетера придется им не по вкусу.

Сытно поужинавший Этьен только что успел потушить свечу и улечься в постель, как в гостиницу вошли трое новых посетителей. Красному Джеймсу показалось, что это были люди знатные. Старший из них тотчас же потребовал три бутылки вина.

— Эй, послушай-ка! — крикнул он, подзывая к себе хозяина «Дугласа», между тем, как его товарищи с видимым удовольствием отдавали честь вину. — Не остановился ли сегодня вечером у вас один французский мушкетер?

Сначала Красный Джеймс не хотел признаваться, но потом сообразил, что лучше сказать правду.

— К сожалению, вы угадали, — отвечал он, — сегодня вечером ко мне приехал один мушкетер, и я не мог прогнать его.

— Ну, и что же? Вы отвели ему особую комнату? — расспрашивал незнакомец.

— Да, как раз над общей залой. Он ел, точно голодал перед этим добрую неделю, и теперь завалился спать. Уж не знаю, как-то он со мною расплатится.

— Спасибо, дружище, нам только это и надо было знать! — сказал незнакомец и, подождав, когда Красный Джеймс возвратится к своим бутылкам, рюмкам и кружкам, обратился к товарищам:

— Слышали? — спросил он тихо. — Наконец-то мы до него добрались!

— Видите, я тогда не ошибся, увидев, как он поскакал по этой улице, а Жюль пустился со мной спорить! Теперь-то он в наших руках!

— Да не в нем дело! — вскричал второй, — наша задача добыть у него письмо.

— Это верно, — тихо подтвердил Антонио, — нужнее всего письмо. Я думаю, нам всем троим следует подняться через некоторое время в его комнату, покончить с ним, захватить письмо и сегодня же ночью отправиться в обратный путь.

— Всем троим? — задумчиво переспросил Жюль, — а мне думается, будет гораздо лучше, если кто-нибудь один из нас пойдет наверх и просто стащит у него письмо.

— Разумеется, он спит теперь как медведь, — проворчал Жан, — можно будет, кстати, пошарить и в его карманах.

— Дело мастера боится, — рассмеялся Антонио, — а вы ведь на это мастера.

— Уж понятно, мы прошли у своего старика славную школу. Стащим у него письмо так, что он и не почувствует! — похвастался Жан.

— Пусть будет так, — согласился Антонио, — хотя, честно сказать, я с удовольствием всадил бы этому проклятому мушкетеру такую штучку, после которой он не успел бы и вздохнуть! Ну, да это от меня не уйдет. Мы ведь теперь на чужой стороне, и нам нужно работать с оглядкой, поэтому лучше действовать без шума.

— Давайте кинем жребий, кому идти наверх, — предложил Жан.

— Верно, надо бросить жребий, — подтвердил Жюль. — Подайте кости! — крикнул он.

Хозяин «Дугласа» принес кости. Первым бросил Антонио, затем Жюль, наконец Жан.

— Выпало тебе! У тебя больше всего очков! — вскричал Жюль. — Тебе и карты в руки! У Жака легкая рука.

— Недолго вам придется ждать меня! Я живо вернусь! — ответил тот.

— Вернись, но только с письмом! — заметил ему Антонио.

Жан утвердительно кивнул и встал из-за стола. Хозяин, казалось, не обращал на иностранцев никакого внимания. Антонио и Жюль продолжали сидеть на своих местах, а Жан как ни в чем не бывало вышел из комнаты.

В прихожей горел фонарь, позволяющий разглядеть узкую крутую лестницу, ведущую в верхние покои. Жан снял с гвоздя фонарь и осторожно стал подниматься по лестнице. Наверху он попал в узкий коридор, в котором скоро нашел дверь комнаты д’Альби.

После страшного утомления, последних дней мушкетер спал так крепко, что не услышал, как тихо отворилась дверь, и Жан, войдя в комнату, осторожно опустил фонарь на пол.

Мошенник внимательно осмотрелся и тотчас же заметил, что мушкетер лег спать не сняв мундира. При таких обстоятельствах достать спрятанное на груди письмо было бы поистине ювелирной работой для каждого вора и разбойника. Если бы Жан решился убить спящего, все было бы значительно проще, но он боялся лишнего шума. Кроме того, ему хотелось испытать степень своего искусства в этом рискованном деле.

Ровное дыхание Этьена доказывало, что он крепко спал. Жан тихо подкрался к кровати. В одной руке он сжимал кинжал, чтобы в случае надобности иметь его наготове, а другой — с поразительной ловкостью принялся ощупывать платье спящего.

Не найдя ничего похожего на письмо, он покачал голевой и стал осторожно расстегивать камзол Этьена, рассчитывая найти письмо на его груди, но и здесь ничего не оказалось. Чтобы действовать успешнее обеими руками, Жан отложил кинжал в сторону.

На мгновение он остановился и призадумался. На теле мушкетера уже не осталось местечка, которое бы он не обыскал. Вдруг по губам его скользнула улыбка. Он догадался, что д’Альби положил письмо под подушку, и теперь нужно было только достать его оттуда. Сделать это было нелегко. Голова мушкетера опиралась на нее так крепко, что подсунуть под нее руку и не разбудить его при этом было практически невозможно. Но хитрый отпрыск Пьера Гри нашелся и в этом случае.

Он опять взял кинжал в левую руку, а правой, выдернув из тюфяка соломинку, начал осторожно водить ею по лицу мушкетера, словно по нему ползала муха.

Неприятное ощущение щекотки заставило Этьена раза два сонно отмахнуться рукой, но неотвязная муха продолжала беспокоить его, и он повернулся на бок.

Жану Гри этого только и нужно было. Теперь он мог гораздо свободнее просунуть руку под подушку. Он так ловко проделал это, что мушкетер ничего не почувствовал.

Все дальше и дальше продвигалась рука мошенника, и под самой головой Этьена, наконец, нащупала письмо… Удача могла взволновать каждого, но Жан Гри даже не вздрогнул, хотя в глазах его и блеснул луч злой радости.

Убедившись, что д’Альби продолжает спать, Жан осторожно стая приподнимать подушку… Рука разбойника уже ухватилась за край бумаги и он тихо потянул ее на себя, как вдруг остановился и затаил дыхание. Мушкетер пошевелился, открыл глаза и заметил слабый свет, мерцающий в комнате.

В ту же минуту в полумраке над ним сверкнул кинжал Жана Гри. Д’Альби увернулся, и лезвие скользнуло по плечу.

— Ад и черти! — закричал мушкетер, вскакивая на ноги и не обращая внимания на свою рану и на струившуюся из нее кровь. — Да кто ты, разбойник?

Жан схватил письмо, пытаясь спрятать его под свою одежду.

— А! — вскричал Этьен, выхватывая шпагу из ножен. — Теперь я понимаю!

Жан Гри понял, что погибнет, если не помешает мушкетеру напасть на себя. Он широко развел руки, желая обхватить Этьена и всадить ему в спину кинжал. Но Этьен заметил это, вышиб ногою кинжал из руки своего противника, а свободной рукой схватил его за горло и сжал так крепко, что Жан вытаращил глаза, побагровел и напрасно пытался закричать. Тяжелые шаги мушкетера, а затем и звук падения Жана обратили на себя внимание людей, сидевших в общей зале. Послышалось хлопанье дверей.

— Ну вот, мошенник! — вскричал Этьен, возвышаясь над лежащим на полу Жаном, — пришел твой конец!

— Помогите! — кричал негодяй, видя, что дело его проиграно. — Помогите, убивают!

Мушкетер без малейшего сожаления вонзил шпагу в горло разбойника и отнял у него письмо. Дверь с шумом распахнулась. На пороге показались Антонио, хозяин гостиницы и несколько человек посетителей.

— Что здесь такое? — сердито кричал Красный Джеймс-- Я так и думал, когда впускал к себе мушкетера! Я так и думал! Вот что он затеял!

— Убийство! — кричал Антонио. — Его нужно схватить! Его будут судить! Не выпускайте его!

— Держите! Держите! Позвать солдат! Пусть его арестуют! — вторили ему посетители «Дугласа», увидев на полу умирающего человека.

— Да ведь я только защищался! Этот разбойник забрался ко мне и напал на меня! Моя рана это доказывает. Он сам хотел убить меня, — возразил было им д’Альби.

— Не верьте ему! — кричал Антонио, — не защищался он! Я требую правосудия!

Этьен скрипел зубами от бешенства, видя человека, который преследовал его и хотел предательски убить. Англичане же были явно на стороне этого негодяя.

— Ну, так я сам требую, чтобы меня арестовали! — сказал он, — а все остальное выяснится само собой. Но только ты берегись! Если ты еще раз попадешься мне, я всажу тебе пулю прямо в лоб. Ведь я знаю, что это ты подослал этого молодца! Советую тебе поскорее уносить ноги из Англии, для тебя здесь небезопасно!

— А вот и караул! Пропустите! — послышались голоса посетителей. — Сюда! Сюда! Здесь убийство! Арестуйте его именем короля!

— Да, да! Связать его, заковать в цепи! — вопил Антонио радостно, — а то он начнет кусаться от злости.

Солдаты вошли в комнату. Двое из них взяли тело Жана, трое остальных окружили мушкетера.

— Я ваш пленник! Возьмите мою шпагу! Но я требую, чтобы обо всем, что случилось, тотчас же доложили герцогу Бекингэму! — сказал Этьен начальнику караула.

— Уж не думаете ли вы учить нас, что нам следует делать? — возразил тот. — Вы совершили убийство, и теперь пойдете в Тауэр

— Желаю вам повеселиться, господин мушкетер! — с дерзкой насмешкой крикнул Антонио.

II. БЕКИНГЭМ

Молодой Жорж Вилье, которого мы в первый раз видели в обществе графа Темпля в Париже, где он, удовлетворяя тщеславие матери, завершал свое воспитание, вскоре после возвращения в Англию сделался любимцем короля. Яков I приблизил к себе тогда еще двадцатитрехлетнего Жоржа Вилье, пожаловав его сначала баронством, затем произведя в графы и, наконец, открыто признав его своим любимцем. Жорж был умен и осмотрителен и скоро сумел, пользуясь симпатией короля, оказывать на него довольно сильное влияние. Первым делом он устранил прежнего любимца, министра графа Соммерсета, после чего началось уже его беспрерывное восхождение по лестнице всевозможных почестей.

Англией управлял теперь не король, а герцог Бекингэм, по своему усмотрению распоряжаясь должностями, наградами, финансами.

С великолепием дворца Бекингэма, с роскошью его пиров не могло сравниться ничто. При этом он был самым красивым, одаренным и изящным человеком при дворе английского короля, соединял в себе качества, которые позволяли считать его одним из замечательнейших людей того времени.

Герцог Бекингэм сидел в своем кабинете, убранном с безумной роскошью, и просматривал полученные накануне письма и прошения. В приемной толпились знатнейшие вельможи королевства, терпеливо дожидаясь чести быть принятыми всемогущим любимцем короля.

Бегло просмотрев все письма, Бекингэм стал слушать доклады административных лиц. Из отчета смотрителя государственной тюрьмы он узнал, что в прошедшую ночь был арестован французский мушкетер, обвиняемый в убийстве.

— Этот мушкетер называет себя виконтом д’Альби и непременно требует, чтобы его отвели к вашей светлости на том основании, что будто бы он послан к вам по крайне важному для вас делу.

— Вы удостоверились в том, что он говорит правду? — спросил Бекингэм.

— У него есть какое-то письмо, и он говорит, что, пока жив, никому не позволит дотронуться до него и отдаст только в собственные руки вашей светлости.

— Но это достоверно доказано, что он совершил в прошлую ночь убийство?

— Труп убитого человека принесли в Тауэр одновременно с тем, как привели туда и его. Он, впрочем, и не отпирается, что это его дело, но утверждает только, что был вынужден это сделать. Он рассказывает, что вчера вечером являлся сюда во дворец, но прислуга отказала ему. Тогда он пошел в трактир «Дуглас», чтобы несколько часов отдохнуть, а в это время на него напали с намерением отнять письмо.

— Он говорит, что был вчера вечером у меня? — переспросил Бекингэм. Он подошел к письменному столу и позвонил маленьким золотым колокольчиком. — А вот мы сейчас это узнаем.

Явился дворецкий с озабоченным и испуганным лицом. Он поклонился как-то особенно низка

— А что, вам нечего доложить мне о вчерашнем вечере? — спросил его Бекингэм.

— Никак нет-с, ваша светлость.

— Припомните хорошенько.

— Вчера никто не появлялся во дворце, ваша светлость. Заходил, правда, мушкетер из французов, у него лошадь упала перед вашим подъездом.

— Чего же он хотел, этот мушкетер?

— Он хотел, чтобы его отвели к вашей светлости, все уверял, что прислан к вам от парижского двора.

— Так как же вы забыли доложить мне? — и дворецкий понял, что герцог сильно рассержен.

— Я только что хотел… Мушкетер обещал зайти сегодня… Я не знал… Я думал…

— Советую вам не думать, а исполнять свои обязанности! Иначе нечего здесь и оставаться! — громко крикнул Бекингэм. — Человек приезжает от французского двора, а они даже не позаботятся доложить мне об этом!

— Простите, ваша светлость!

— Прочь с глаз моих! — повелительно проговорил Бекингэм и указал на дверь.

Дворецкий исчез, переживая случившееся.

— Прошу вас, господин комендант, приведите этого мушкетера ко мне во дворец. Я сам хочу расспросить его, зачем он приехал и что случилось сегодня ночью. Поспешите, пожалуйста.

Комендант откланялся и поспешно вышел. Бекингэм беспокойно зашагал взад-вперед по мягкому ковру своего просторного кабинета.

«Тайный посол от парижского двора! — размышлял он. — У меня предчувствие, что письмо, которое этот мушкетер хочет отдать только в мои руки, гораздо важнее любых дипломатических депеш. Вероятно, оно от нее, от моей боготворимой Анны! Эта любовь к ней сжигает мое сердце! За одну возможность упасть к ее ногам, взглянуть в ее глаза и поцеловать ее руку я готов отдать все на свете! И она тоже любит меня; я понял это, когда так неожиданно застал ее в розовой беседке. Она любила меня и тогда, когда испугалась за меня и не хотела отдать в руки разъяренного Людовика, и, кроме того, решилась защитить меня! О! За блаженство объятий этих прекрасных рук, за один поцелуй этой женщины я отдам все. И час этот, рано или поздно, настанет. Ведь это единственное желание, единственная неисполнимая мечта всемогущего Бекингэма! Так или иначе, я добьюсь этой любви, даже если ради этого придется начать кровавую войну с Францией! Да нет, это мечты, одни безумные мечты! Бог весть, что сказано в письме, которое привез мне этот мушкетер… Но даже и мечты эти — невыразимое наслаждение! Она будет получать мои письма и станет отвечать на них. А если нет, я сам явлюсь к ней неожиданно, куда бы то ни было, все равно: в ее ли будуар, в парк, в любой ли коридор ее дворца! Ради нее Бекингэм отважится на невозможное. Да разве есть что-нибудь невозможное для Бекингэма?».

Портьера зашевелилась, и из-за нее появился дворецкий,

— Великий хранитель сокровищ его величества короля! — доложил он.

— А мушкетера еще нет в передней?

— Его только что привели.

— Так пусть он войдет сюда.

— А великий хранитель сокровищ?

— Может подождать! — ответил Бекингэм с неподражаемой гордостью.

Дворецкий снова исчез, и в кабинет тотчас же вошел мушкетер, д’Альби. На нем все еще был его запыленный и забрызганный мундир, левая рука висела на перевязи. Бекингэм молча разглядывал его.

— Как вас зовут? — спросил он наконец.

— Виконт д’Альби, мушкетер его величества.

— Вы приехали прямо из Парижа?

— Да, я выехал оттуда четыре дня тому назад с крайне важным поручением к вашей светлости.

— А в чем состоит это поручение?

— Простите, если я, в свою очередь, предложу вам один вопрос. Вы герцог Бекингэм или один из его приближенных?

Бекингэм был озадачен, как ему показалось, дерзостью этого мушкетера.

— Мне необходимо доказательство! — продолжал д’Альби. — Поручение, с которым я приехал, настолько важно, что я не моту поступить иначе.

— Подойдите к столу. Вы знаете этот почерк? Это письмо короля Англии. Прочтите, что написано в начале.

— Мой милый герцог Бекингэм, — прочел д’Альби.

— Ну, теперь-то вы удостоверились, недоверчивый офицер французского короля?

— Вы не станете сердиться на меня, ваша светлость, когда узнаете, в чем состоит возложенное на меня поручение. Вот оно.

Д’Альби расстегнул свой мундир, достал письмо и подал герцогу.

— Боже мой! Ее почерк! — воскликнул Бекингэм. Он даже побледнел от радостного волнения и вскрыл письмо. Этьен видел, как дрожала его рука, держащая письмо.

— Да, от нее! Or Анны! — проговорил Бекингэм тихо. — Вот на бумаге и слеза. Она плакала, отдавая это письмо! Плакала о своей несчастной любви!

Он подошел к столу, положил на него письмо и обратился к д’Альби:

— Вы знаете, от кого это письмо, виконт? — спросил он, пронизывая его взглядом.

— Я получил его из рук самой королевы с приказанием передать только в ваши собственные руки и обещал ей, что скорее умру, чем отдам это письмо кому-нибудь другому, кроме вас, ваша светлость.

— И вы дорого заплатили за свое обещание, виконт!

— Это была моя обязанность.

— У вас была сегодняшней ночью какая-то ссора, и вас теперь обвиняют в убийстве.

— Не угодно ли вашей светлости выслушать меня? — спросил д’Альби.

— Говорите, говорите! Вы мне очень нравитесь!

— Четыре дня тому назад я удостоился полного доверия ее величества королевы, она собственноручно отдала мне это письмо, и я почти тотчас же выехав из Парижа, безостановочно доскакал до морского берега. Я знал, насколько важно это письмо и какие могли быть последствия, если бы оно попало в чужие руки.

— Я слышал, что королева окружена шпионами.

— Да, именно шпионами королевы-матери. Они тотчас же узнали, что я нахожусь на пути в Лондон, и послали за мною трех наемных разбойников, вооруженных с головы до ног, которым было приказано схватить меня живым или мертвым и отнять у меня письмо.

— Как вы узнали об этом?

— Гм… В сущности, это моя тайна, ваша светлость, но я все-таки расскажу ее вам. Среди мушкетеров у меня есть три друга. Мы поклялись делить и горе, и радость и всегда стоять друг за друга, как за самого себя.

— Это отлично! Это мне нравится! А как зовут ваших друзей?

— Генрих де Сент-Аманд, прозванный Милоном д’Арасским, маркиз де Монфор и граф Фернезе, прозванный Каноником.

— Все это знатные, благозвучные имена! Значит, вас навсегда связывает святая дружба?

— Да, ваша светлость. Мы так дружны между собою, что если кто-нибудь обидит одного из нас, мы все четверо считаем себя обиженными.

— Ваши друзья с вами в Лондоне? Они проводили вас сюда?

— Нет, только до морского берега, ваша светлость.

— Но от кого же вы узнали, что за вами гонятся? — От моих друзей, которые совершенно случайно узнали о погоне.

— И они поехали за вами, когда узнали, что вы в опасности? — расспрашивал Бекингэм.

— Через час после того, ваша светлость.

— Где же они вас нагнали?

— В Диэппе, в то время, когда я собирался взойти на корабль.

— Но как же они узнали, к которому из портов вы поехали?

— Уж это просто по какому-то вдохновению, ваша светлость, а может быть, и рассчитали, что Диэпп был самым для меня удобным.

— Встретили они или разыскали ваших преследователей?

— У этих негодяев были отличные лошади, и они приехали в Диэпп одновременно со мной.

— Так что вы съехались все вместе.

— Я ужасно удивился, когда увидел на пристани мушкетеров! О том, что за мною гнались разбойники, я еще ничего не знал. Друзья мои нагнали их близ Диэппа и вступили с ними в схватку, но эти трусы способны убить человека только исподтишка! Они просто схитрили и сбежали от моих друзей.

— Ваших друзей было, вероятно, больше?

— Нисколько, ваша светлость. Их было трое против троих! Но негодяи знали, что такое королевские мушкетеры, и сообразили, что им лучше сбежать. Поскольку была ночь, то им это удалось. Друзья мои предупредили меня о них, но так как врага больше не появлялись, Сент-Аманд, Монфор и Фернезе вернулись в Париж, а я поехал сюда. Мне посчастливилось застать отходящий корабль, ветер дул попутный, мы простились…

— Но где же вы получили свою рану? Ведь у вас перевязана рука? — спросил Бекингэм, которому все больше нравился молодой мушкетер.

— Мошенников подкупила королева-мать, у них было много денег и они хорошо заплатили одному капитану, который не собирался отплывать, но вышел в море часом позже меня. Капитан им велел поднять паруса, и они неслись так быстро, что обогнали нас. Когда они проследовали мимо, я узнал их и понял, что мне предстоит. Мы высадились в Гастингсе. Я купил себе лошадь, сел на нее, поручил свою душу Пресвятой Деве и поскакал в Лондон.

— А ваши враги?

— Я каждую минуту был готов к тому, что они нападут на меня, и все время держал пистолеты наготове. Не знаю почему, только до Гринвича я доехал совершенно спокойно. Но отсюда они стали преследовать меня, что называется по пятам. Иногда я останавливался, чтобы они догнали меня, но они тоже останавливались. Я ужасно спешил! Когда мы въехали в Лондон, мне показалось, что они потеряли меня из виду. Я отправился в трактир «Дуглас», разузнал, где вы живете, снова вскочил на лошадь и направился к вашему дворцу. И вдруг, на подъезде к нему моя лошадь свалилась с ног!

— Я должен устроить так, чтобы вы не почувствовали этой потери, — сказал Бекингэм. Он подошел к столу, взял кошелек с золотом и протянул его виконту. Тот быстро отвел руку дающего.

— Золото тут ни при чем, ваша светлость! Я выполнял поручение моей королевы! А если уж вы хотите оказать мне милость, то дайте мне на обратный путь одну из ваших лошадей.

— Пожалуйста! Выберите сами лучшую лошадь из моей конюшни!

— Лучшую! Мне ее просто жаль, ваша светлость. Мы, мушкетеры, когда торопимся, не умеем беречь лошадей. Дайте мне выносливое и быстрое животное, а не лучшего вашего коня. Ну, а теперь я закончу свой рассказ. Когда мне сказали здесь, что я не смогу вас увидеть раньше сегодняшнего дня, я поехал в трактир «Дуглас», не зная, что мошенники уже стерегут меня там.

— Следовательно, несмотря на вашу осторожность, они чуть не овладели письмом!

— Точно так, ваша светлость. Они чуть не украли его у меня, когда я заснул в трактире. Однако, к моему и вашему счастью, я проснулся вовремя! Хоть разбойник и кольнул меня своим кинжалом, я не стал с ним церемониться и всадил ему шпагу в горло. Но он успел закричать. Прибежал хозяин, посетители, собрался народ. Приятели вора сумела всех настроить против меня, а потом мне пришлось познакомиться с вашей государственной тюрьмой.

— А ваши враги?

— Один поплатился за свои проделки жизнью, а другие два ушли целы и невредимы.

— Но ведь они непременно отомстят вам! Они станут подстерегать вас на обратном пути!

— Пускай себе стерегут, я свое дело сделал — письмо королевы доставлено вашей светлости.

— Однако вы действительно достойный доверия посол, клянусь частью! — воскликнул Бекингэм. — И знаете, не окажи вы и мне невознаградимую услугу, я просто стал бы завидовать королеве французской, что у нее есть такие слуги. Дать вам орден я не могу, это объяснило бы всем, где вы были во время вашего отпуска. Но требуйте от меня всего, чего хотите! К чему такая гордость с вашей стороны?

Поверьте, что я искренне хотел бы доказать вам свою признательность, виконт!

— Я уже достаточно вознагражден сознанием того, что исполнил повеление своей прекрасной королевы и доставил ее письмо по назначению.

— Признаюсь, я завидую зам, виконт. Вы возвратитесь к этой благороднейшей из королев, увидите ее, услышите от нее ласковые слова благодарности! За это можно отказаться от всякой другой награды, ибо что может сравниться с этим счастьем! И все-таки не откажите в моей просьбе принять от меня этот кинжал, — сказал Бекингэм, выбирая из роскошной коллекции оружия осыпанный драгоценными камнями кинжал и подавая его мушкетеру. — Носите его на память об этой минуте. Пусть это оружие защищает вашу честь, виконт. Я знаю, что отдаю его в благородные и верные руки.

— Благодарю вас, ваша светлость. От оружия я не откажусь и постараюсь не опозорить его! — ответил д’Альби.

— Когда вы думаете возвратиться в Париж, виконт?

— Как только ваша светлость предоставит мне обещанную лошадь.

— А когда вы попадете в Лувр?

— Через три-четыре дня, ваша светлость. Я сказал бы просто через три дня, но вы сами знаете, что море — не земля, оно капризно, на него полагаться нельзя.

— Хорошо. А не возьмете ли вы с собою ответ на письмо, которое доставили ко мне?

— С большим удовольствием. Если вам угодно будет доверить его мне.

— Но имейте в виду, что этот ответ настолько же важен, как и само письмо.

— Будьте уверены, ваша светлость, он будет доставлен в Париж так же верно, как и письмо. Разве только, что я сам погибну.

— То есть, что это значит?

— Ведь не могу же я поручиться за свою жизнь, ваша светлость, а мертвый человек, будь он даже мушкетер, не может сдержать свое слово.

Бекингэм на минуту задумался.

— Такой воин, как вы, всегда сможет справиться с двумя врагами, — промолвил он наконец.

— В открытом бою нам не раз случалось выступать одному против четырех, ваша светлость. Но ведь засады и подлые вылазки — совсем другое дело. Тут уж не поможет никакая сила, никакая храбрость.

— Проклятие! Вы совершенно правы, виконт! Но позвольте, я прикажу схватить ваших преследователей по поводу вчерашнего убийства и выпустить их только через четыре дня, когда вы будете уже в Лувре.

Бекингэм взял золотой колокольчик и хотел уже позвонить.

— Нет, подождите, ваша светлость! — остановил его мушкетер.

— Что? — удивился Бекингэм, не привыкший слушать чужих советов.

— Да, этого делать не следует! Поймите, ваша светлость, вырвавшись на свободу, эти мошенники станут хвастать, что мушкетер струсил перед ними и хлопотал, чтобы их спрятали в тюрьму. А этого я допустить не могу. Старший из этих негодяев, Антонио, бывший доверенный человек маршала Кончини, знаком со всем светом. Кроме того, я готов поставить один против ста, что они теперь уже на дороге к Гастингсу.

— Так я прикажу запереть Гастингский порт до тех пор, пока вы не доедете до Бричтона и оттуда не переправитесь в Диэпп, — сказал Бекингэм.

— Благодарю вас, ваша светлость, за заботу обо мне, только, право, это не стоит таких хлопот. Доверьте мне ваше поручение и будьте спокойны.

— Но подумайте, это письмо даже важнее того, что вы привезли мне.

— Ничего в мире не может быть для меня важнее письма королевы! Но если даже и так, поверьте, ваша светлость, что и с этим письмом я расстанусь только мертвый!

Бекингэм подошел к столу, взял перо и стал писать. Д’Альби заметил, что он писал на трех листах, но свернул и запечатал только один из них.

— Вот письмо, которое я доверяю вашей чести, виконт, — проговорил он наконец, обращаясь к мушкетеру. — На нем нет адреса, но вы сами знаете, кому следует передать его.

— Знаю, ваша светлость.

— И я могу положиться на ваше молчание?

— Клянусь честью, можете.

— Хорошо. А вот это — освободительное письмо. Передайте его коменданту Тауэра. Это — пропускное письмо. Где бы вы его не предъявили, вам везде окажут всяческое содействие. Может быть, оно пригодится вам в Гастингсе для того, чтобы добыть корабль.

— Благодарю вас, ваша светлость! — проговорил д’Альби, взял письма и спрятал их на груди под камзол, а приказ коменданту держал в руке наготове.

— Пойдите в мою конюшню, — продолжал Бекингэм, — выберите себе лошадь и отправляйтесь с Богом. Желаю вам всякой удачи и надеюсь, рано или поздно, встретиться с вами в Париже.

Бекингэм простился с мушкетером так дружески, как никогда и ни с кем прежде. Д’Альби откланялся и вышел, а Бекингэм тотчас же схватил письмо Анны Австрийской и страстно прижал его к губам.

— Он и не знает, что привез то, что для меня дороже всего на свете! — проговорил граф.

III. ШПИОН КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Побег королевы-матери из замка Блоа не мог не произвести впечатления на Людовика. Хотя он и не был способен оценить последствия того, что натворил по наущениям своего любимца Люиня, обстоятельства, тем не менее, заставили призадуматься даже его.

Между партиями короля и королевы-матери начиналась открытая борьба. На юге Франции, под Ангулемом, стояли друг против друга две враждебные армии. Одной из них предводительствовали знатнейшие приверженцы Марии Медичи, во главе другой стоял недавно произведенный в коннетабли и герцоги любимец короля Люинь, наглая гордость которого скорее вредила делу его повелителя, чем приносила ему пользу. Желание первенствовать и глупая дерзость этого человека вели только к тому, что с каждым днем дворяне один за другим переходили со стороны Людовика в лагерь королевы-матери.

Люинь вел дела даже хуже, чем Кончини, и все чаще раздавались голоса, утверждавшие, что перемена не улучшила, а ухудшила порядок вещей. Этот временщик обогащался за счет народной собственности гораздо энергичнее, чем это делали любимцы королевы-матери. С началом же междоусобной войны стало ясно, что в результате его бездарности военные дела короля обстояли все хуже. Солдаты были недовольны и роптали. Король, не получая проверенных известий с театра действий, следил за ними лишь по реляциям своего коннетабля, но уже и у него начинала зарождаться мысль, что он отдал управление своим войском не в те руки, что только благодаря неумелому руководству противники могут действовать так успешно.

Маркиза де Вернейль чутко подметила новое направление мыслей короля и тотчас же известила об этом королеву-мать, устроившую свою резиденцию в Ангулеме. Через несколько дней дежурный камергер доложил королю, что епископ Люсонский просит об аудиенции.

Ришелье, бывший великий милостынераздаватель, был вместе с остальными сторонниками Марии Медичи удален от двора в звании епископа Люсонского, а потому Людовика чрезвычайно удивило его появление. Но отказать ему в свидании король не решился, потому что человек этот занимал очень видное место в церковной иерархии, а Людовик, кроме того, что был ревностным прихожанином, ценил влияние духовенства на народ и дорожил им. Он приказал просить епископа.

Когда Ришелье вошел в кабинет короля, был уже вечер. Людовик сидел у своего письменного стола, на котором горели свечи, у камина были зажжены настенные лампы, но в обширном помещении все-таки царил какой-то полумрак, в котором высокая темная фигура епископа казалась особенно величавой и таинственной.

Заметив, что король работает, Ришелье остановился у дверей. На нем была длинная черная сутана, его выразительное, почти прекрасное лицо было бледно, большие черные глаза горели. Он быстро оглядел кабинет и остановил пытливый взгляд на короле. В этом взгляде было что-то мрачное, зловещее, но лишь только король окончил писать и оглянулся на вошедшего, он мгновенно приобрел выражение кротости, преданности и почтения.

— Признаюсь, не ожидал увидеть вас здесь, — бесстрастно произнес Людовик, — но как епископ Люсонский вы для меня всегда приятный гость!

— Горячо благодарю, ваше величество, — отвечал Ришелье, кланяясь и делая несколько шагов вперед. — Я приехал сюда с неспокойным и взволнованным сердцем. Неспокойным потому, что не знал, примете ли вы меня, ваше величество, взволнованным — по поводу всего случившегося.

— Об этом говорить не станем, — мрачно проговорил Людовик, — я не люблю, чтобы мне напоминали о том, что на юге моего государства разгорелась постыдная, предательская война!

— Мне достоверно известно, что об этом горячо сожалеют и в лагере противника, сир.

— В самом деле? Мне кажется, вы просто хотите сказать что-нибудь приятное для меня. Ведь если бы королеве-матери не вздумалось предпринять странную прогулку ночью в грозу из Блоа в Ангулем, дела не приняли бы такого оборота.

— Разумеется, ваше величество, нельзя не сожалеть и обо всех обстоятельствах, которые постепенно привели к таким печальным последствиям. Часто, когда я оставался наедине со своей душой перед Богом, я размышлял о том, за что постигло нас такое гонение, и нашел лишь один ответ: за злых советчиков, за их себялюбивое отношение к делу. Дошло до того, что Франция сама себя губит кровавой междоусобной войной, а мать и сын…

— Довольно! Ни слова больше об этом! — перебил его король, — расскажите лучше, чем вы занимались все это время.

— Главным образом, молитвою за ваше величество и за прекрасную Францию.

— Прекрасно! Но ведь не могли же вы молиться, не переставая.

— Вдали от двора и в тиши уединения я предался размышлениям и написал книгу, ваше величество.

— О чем? И как она называется?

— Наставление для христиан, ваше величество.

— Это труд, достойный епископа Люсонского! Но в чем же суть, главная мысль вашей книги?

— В ней говорится о христианской любви, сир, о любви, которая делает человека кротким и всепрощающим, — отвечал Ришелье, пристально взглядывая на короля.

— А! Понимаю! Только вот что я вам скажу. С этой любовью не проживешь, особенно если человеку суждено царствовать.

— Знаю, ваше величество, какое тяжкое бремя лежит на плечах правителя! Знаю и горько сожалею, что лишен возможности разделять это бремя, под которое с радостью подставил бы свои плечи, чтобы облегчить его тяжесть. На днях, когда я закончил свою книгу, и, отложив перо, призадумался над ее содержанием, впервые с полной ясностью представилось мне, какой ужасный контраст составляет жизнь в своей неотразимой действительности с мечтами и желаниями человека! В ту минуту я и решился ехать сюда, рискуя даже впасть в немилость, и на коленях молить вас, сир, восстановить мир!

При этих словах Ришелье действительно опустился на колени и протянул руки к королю, на которого сцена эта, видимо, сильно подействовала. Ришелье воспользовался произведенным впечатлением и продолжал:

— Да, государь, восстановите мир! Ведь эта страшная война грозит не только разорением прекрасной стране, которой вы правите, но и угрожает вашему трону!

— Встаньте, ваше преподобие! Скажите, что означают ваши последние слова?

— Простите меня, ваше величество, если сила моего желания блага вам и моему отечеству заводит меня слишком далеко. Но говорить иначе я не могу! Я должен высказать вам то, что наполняет душу и разум мой величайшим смятением и что лживые языки льстецов скрывают от вас. Я должен сказать вам правду, должен предупредить об опасности. И, повторяю, если скоро не будет заключен мир, не прекратится это ненужное противостояние, — трон может зашататься!

— Господин епископ! Как осмеливаетесь говорить мне это вы! Или уже вы не считаете меня больше королем Франции?!

— Нет, сир, именно потому что вы повелитель Франции, я и говорю вам это. Войска ваши уже несколько раз были разбиты; коннетабль расположил их так неудачно, что если бы неприятель захотел, произошло бы нечто небывалое: в несколько дней армия ваша была бы окружена и лишена возможности действовать.

— Скажите, пожалуйста, ваше преподобие, давно ли духовные лица стали так хорошо понимать военные дела?

— С тех самых пор, ваше величество, как они умеют любить своего государя и отечество!

— Хорошо! А кто доставил вам вести с юга, господин епископ? — мрачно — продолжал допрашивать Людовик, крепко скрестив руки на груди.

— Послы от ее величества королевы-матери.

— Так значит вы по-прежнему поддерживаете с ней отношения?

Ришелье утвердительно поклонился.

— А знаете ли вы, господин епископ, что это называется оскорблением величия? — быстро спросил король.

— Нет, государь, до сих пор не знал, разве мне могла прийти в голову мысль, что всякие отношения с женщиной, которая дала жизнь моему повелителю, могут называться оскорблением величия.

Глаза Людовика сверкнули бешенством, он впился ими в лицо человека, решившегося так отвечать ему. Ришелье видел, как мгновенно налилась кровью и вспухла гневная вена на его лбу.

— Я не думаю, что совершаю преступление, предпринимая все усилия, чтобы прекратить эту ужасную вражду, решаясь ради этого говорить вам такие вещи, как говорю теперь? Ваше величество, вы доверились недостойному человеку. Может быть, я первый решился прямо сказать вам об этом, но я знаю, что так думает вся Франция и с торжеством встретит тот день, когда вы отдалите от себя коннетабля.

— Вы обвиняете герцога Люиня, ваше преподобие, и делаете это, разумеется, по поручению королевы-матери?

— Ничуть, ваше величество! Если королева намерена продолжать борьбу, то не в ее интересах, чтобы вы противопоставляли ей более достойного и способного противника. Нет, сир, не королева-мать, а вся Франция признала герцога Люиня недостойным и бездарным человеком. Коннетабль подвергает опасности ваш трон, он разоряет Францию.

— Хорошо, ваше преподобие, я наведу справки, произведу расследование. Я вовсе не в таком заблуждении относительно герцога, чтобы не обратить внимание на всеобщее неудовольствие его действиями, я сам поеду в Ангулем.

— Ради Бога, ваше величество, не делайте этого! Последствия могут быть ужасные! Обратите внимание на внешних врагов нашего отечества, которые смотрят на нас с угрозой, покончите поскорее с этой усобицей, которая может довести страну до полного опустошения! Королева-мать протягивает вам руку примирения.

— Как! Значит, вы ее посол!

— Если вам угодно так называть мои действия, то да, сир, я посол ее величества, вашей матери.

— В таком случае возвратитесь к ней и передайте, что с моей стороны не может быть и речи об уступках. Я требую полной покорности.

— А если военное счастье изменит ее величеству, в чем будет состоять ее покорность, которой вы требуете, сир?

— Однако, кажется, у вас очень широкие полномочия! — вместо ответа воскликнул король.

— У ее величества лишь одно желание, сир: мир и только мир во что бы то ни стало! Она ждет вашего решения и надеется на свидание с вами. Следовательно, в ваших руках покончить с этим печальным делом, о котором ваша мать горько сожалеет, несмотря на свои успехи.

— Она действительно сожалеет, или только делает вид?

— В этом вашему величеству очень легко убедиться лично. Я только что просил вас о свидании.

— О свидании с кем?

— С ее величеством королевой-матерью.

Людовик устремил на него мрачный пронзительный взгляд, но Ришелье вынес его совершенно спокойно.

— Так вы за этим сюда и приехали, господин епископ?

— Точно так, ваше величество, я приехал способствовать делу любви и мира.

— А где теперь королева-мать?

— Через три дня она будет в Фонтенбло для того, чтобы встретиться и переговорить с вами.

Король несколько минут молча размышлял.

— Возвращайтесь к королеве, ваше преподобие, и доложите ей, что я согласен на свидание.

— О, сир, эти слова наполняют мою душу неизъяснимой радостью! Они подают мне надежду! Простите мне мои слова, но лучшей и величайшей наградой епископу Люсон-скому будет тот момент, когда он увидит сына в объятиях матери.

— Конец нашего свидания покажет, был ли приезд вашего преподобия столь благодетелен.

— Если только последствия этого свидания совпадут с моими горячими желаниями, то для Франции настанут счастливые дни! Теперь, ваше величество, я полечу в Фонтенбло передать королеве-матери радостную весть о том, что свидание состоится через три дня. Сейчас я могу сказать, что не даром прожил свою жизнь. Да, сир, я повторяю от всей души: если бы за всю мою жизнь мне не удалось сделать ничего полезного, а только то, что моими стараниями состоится это примирение, я буду вправе считать, что жил не зря!

— Вы, кажется, говорите искренне, ваше преподобие, и это немало содействует успеху вашего дела и радует меня. Мне казалось, что вы не способны на глубокие чувства, а теперь я вижу, что ошибался. Мне хотелось бы увидеть вас в Фонтенбло, когда я приеду туда для свидания с королевой-матерью.

— Зто дает мне надежду на прощение, на возвращение вашей милости, сир!..

— Не будем заглядывать так далеко вперед, господин епископ. Я ничего не обещаю, время покажет, — перебил король и милостивым жестом отпустил Ришелье.

Но тот не хотел терять удобного момента. Он опустился на колени и, не жалея красноречия, выказал королю свою радость, глубокую благодарность и безграничную преданность. Король протянул руку, чтобы поднять епископа, и тот припал к этой руке горячим поцелуем. Впечатление было произведено, и Ришелье откланялся.

Первая попытка повлиять на короля вполне ему удалась. Людовик, который в начале разговора, видимо, и мысли не допускал о встрече с королевой-матерью, благодаря ловкости Ришелье, согласился на свидание с ней.

Большего епископ Люсонский не мог и желать. Он даже не ожидал такого успеха. Гордая улыбка торжества играла на его губах, когда он вышел из покоев короля. Первый шаг в его планах — примирение Людовика с матерью — был сделан. Этим он рассчитывал усилить свое влияние при дворе. И уже не скромное положение милостынераздавателя, а нечто иное виделось ему впереди. Если ему удастся с помощью королевы-матери свергнуть временщика де Люиня, настанет второй период его игры! Ришелье ясно видел, что Людовик по своим личным качествам не может существовать без руководителя, что правление для него невыносимо и ему нужен человек, в руки которого он смог бы его передать. Когда не станет де Люиня, должна будет отступить с его дороги и та, которую он использовал лишь как средство к достижению своих целей, королева-мать! Ришелье рассчитывал отстранить ее, завладев душой короля. Ученик и приверженец далеко превосходил свою наставницу силой ума и гением интриги.

Вокруг слабого Людовика снова плелись невидимые сети и ловушки, менялись лишь личности, принимавшие в этом участие.

Когда Ришелье проходил по галерее дворца, он встретил красавицу Анну Австрийскую, которая шла в капеллу к вечерней службе.

Он остановился и не мог отвести от нее глаз. Он любил ее безумной, страстной любовью с той самой минуты, когда впервые увидел. Его поразило сочетание внешней красоты с возвышенной душой и кротким сердцем, которое представляла собой личность Анны Австрийской. То, что он встретил ее именно в момент своей удачи, было многообещающим признаком. Ришелье низко поклонился ей и она молча ответила на поклон епископа Люсонского, появление которого при Дворе ее, однако, удивило.

Сердце Ришелье бурно забилось под черной монашеской сутаной. Ему было тридцать два года, и при виде прекрасной женщины земные страсти воспламенили его кровь.

Страстный взгляд, которым Ришелье проводил королеву, случайно встретился с устремленными на него глазами донны Эстебаньи, и ему показалось, что она поняла его значение. Он всегда с недоверием относился к этой испанской донне, но в эту минуту инстинктивно почувствовал, что когда-нибудь она станет ему поперек дороги. Лицо Ришелье омрачилось, и по выражению его можно было понять, что он способен уничтожить тех, кто станет противодействовать его планам.

Король никому не говорил о предстоящей поездке в Фонтенбло, и лишь накануне отъезда объявил, чтобы герцог Сюлли приготовился сопровождать его в довольно продолжительное путешествие. В залах дворца с удивлением толковали о том, что король не брал с собой свиты и по каким-то причинам скрывал цель своей поездки. Но так как малообщительный Людовик отличался капризами и странностями, то никто не подозревал, что он задумал нечто особенное.

В назначенный час Сюлли явился в покои Людовика, все еще не предполагая о месте и цели поездки, и только когда они сели в карету, король распорядился ехать в Фонтенбло. Теперь герцог понял, зачем его подняли так рано. На переезд из Парижа в Фонтенбло требовалось несколько часов. Но цели этой поездки он все-таки не знал, хотя и пытался дорогой что-либо выведать. Однако Людовик был молчалив и избегал продолжительных разговоров.

В Фонтенбло они приехали около полудня. То, что во Дворце не ожидали прибытия короля, было очевидным, так как никаких приготовлений не производилось. Удивление герцога возросло еще более, когда карета въехала во двор, называемый двором Белой лошади, и у входа во дворец появилась темная фигура епископа Люсонского.

— Я желаю, герцог, чтобы вы никому не говорили о том, что увидите и услышите здесь, — проговорил король, выходя из кареты и поднимаясь по ступеням высокого портала, — никто не должен знать о встрече, которая сейчас здесь произойдет.

— Я исполню приказание вашего величества.

Ришелье встретил прибывших низким поклоном и проводил их в один из малых боковых залов, где был накрыт стол.

Пока усаживались и обедали, никто, кроме прислуживавших лакеев, в зал не входил. Нетерпение Сюлли возрастало.

Вскоре все объяснилось. Когда король встал из-за стола, он обратился к епископу Люсонскому с вопросом, где королева-мать.

— Ее величество ожидает вас в саду, сир. Позвольте мне иметь честь проводить вас.

Сюлли просто не верил собственным ушам. Следовательно, дело шло о примирении!

Ришелье проводил их через великолепный садовый портал в парк, который постепенно переходил в лес.

Взгляд короля пытливо бродил по сторонам. Наконец вдали показалась фигура женщины, одетой в черное платье. Следом за ней появилась герцогиня Бретейльская, которая почтительно поклонилась королю.

Король знаком показал своим спутникам, чтобы они остались на месте и направился прямо к королеве-матери, а статс-дама скромно отошла к стоявшим поодаль придворным.

Мария Медичи была бледна и казалась очень взволнованной. Она как бы украдкой утерла слезу, сбегавшую по ее щеке, и сделала радостное движение навстречу сыну.

Людовик быстро подошел к матери и поднес ее протянутую руку к своим губам.

— Да будет благословен час сей! — прошептала Мария Медичи, неподражаемо разыгрывая тронутую мать.

— Я удивлен, что встречаю ваше величество здесь, парке, — заметил Людовик, идя рядом с матерью вдоль тенистой аллеи, вовсе не подозревая, куда она его ведет.

— Я предпочла принять вас здесь, сир, — потому что хочу переговорить с вами с глазу на глаз. Мать хотела снова найти в вас сына, потому и избрала в свидетели одного лишь Бога да прекраснейшее из его творений — природу.

Король, собираясь ответить, поднял голову, но вдруг мер, охваченный внезапным воспоминанием. Случайно или преднамеренно они стояли в эту минуту на том самом месте, с которого много лет тому назад его отец увидел дикого охотника. Мария Медичи, была, казалось, не в состоянии далее владеть своими чувствами. Она взглянула на сына, широко взмахнула руками и простерла к нему нежные материнские объятия. Лед в душе Людовика был сломан и он молча покорился этой немой ласке.

— Прощание и забвение всему, что произошло между нами, сын мой, — проговорила королева-мать тихим дрожащим голосом. — Мир, ради Бога, мир!

— Я тоже хочу только мира, ваше величество, и надеюсь, что час его настал, — ответил король, — я доказал вам искренность этого своего желания уже тем, что принял приглашение приехать сюда.

— Не станем разбирать, сир, кто из нас более виноват! За свою часть вины я была жестоко наказана предпоследними днями! Мы оба доверились плохим советникам, целью которых было посеять раздор между нами. Мы оба были обмануты! Я надеюсь, что для нас настанут лучшие времена, если уж нам удалось свидеться и переговорить вдали от их влияния.

— Я хотел бы, чтобы ваше величество высказались в отношении этих людей более подробно.

— Вижу по выражению вашего лица, сир, что вы хотите упрекать меня! Но если я и перешла на сторону ваших противников, то только для того, чтобы отвергнуть тех, кто убедил вас заключить меня в тюрьму. Поверьте, что все неприятности, вся эта вражда и противостояние вызваны вовсе не мною и моими приверженцами.

— Я прошу, ваше величество, сказать мне все, что вы знаете об этом деле!

— Виновники всего этого состоят при вашем Дворе, сир. В вашем собственном королевском дворце ведется непрерывная работа не только над тем, чтобы посеять раздор между нами, но и над тем, чтобы раздуть междоусобную вражду во всем вашем государстве.

— Если вы говорите о герцоге де Люине, то я должен предупредить ваше величество, что сам уже решил потребовать его отчета. Я вовсе не настолько слеп, чтобы не видеть ошибок и злоупотреблений тех, кто воображает себя под защитой моего расположения, — угрожающе воскликнул король. — Какие обвинения вы можете еще предъявить? Что же может побуждать этих людей к тому, чтобы разжигать вражду в нашем народе?

— Причина этого кроется в Англии и Испании! — ответила Мария Медичи, видя, что король начинает уже впадать в то настроение, которого она добивалась. В душу Людовика уже запало семя подозрения.

— В Англии и Испании? — переспросил он удивленно. — Я попрошу вас высказаться яснее.

— Мне очень тяжело было бы стать причиной разлада, а потому прошу вас, разрешите мне умолчать об этом!

— Если вы действительно желаете мира, ваше величество, если вы действительно добровольно явились сюда, то я настоятельно прошу вас говорить подробнее.

— Вы этого требуете, Людовик? Хорошо, будь по-вашему! Эти люди тайно и осторожно сумели завязать отношения, ловко найти средства и источники, о которых вы никогда не могли бы подумать.

— Я попрошу вас конкретно указать мне эти тайные средства! — сказал король.

— Они воспользовались доверчивостью и добродушием вашей супруги, чтобы осуществить выполнение своих замыслов, — продолжила Мария Медичи и заметила, что Людовик сильно вздрогнул. — Прибавьте к этому дурные наклонности возведенного в коннетабли Франции графа де Люиня и вы сами все поймете.

— Доверием королевы! — мрачно повторил Людовик, — но подумали ли вы, ваше величество, какое страшное обвинение вы произносите?

— Я умоляю вас, сир, успокоиться! Я умоляю вас, ради самого Бога, не решаться на какой-нибудь необдуманный поступок, иначе мне лучше возвратиться в свое изгнание, и пусть все идет по-старому.

— Никогда не бывать этому! Я требую, чтобы вы сказали мне все! Я требую этого не только для себя, но и для Франции.

— А я прошу вас, сир, ничего не предпринимать без тщательного обсуждения! Вы ведь знаете, что король английский Яков возвел своего любимца, герцога Бекингэма, в звание герцога, и вообще осыпает его всяческими почестями.

— Да, я слышал об этом! Но что же мне за дело до этого?

— Припомните, сир, что я давно уже просила вас наблюдать во время придворных балов за этим красавцем-англичанином.

— И вы думаете, ваше величество, что в Лувре есть люди, которые осмеливаются иметь тайные сношения с иностранными дворами? — все больше мрачнея, спросил Людовик.

— Не с дворами, сир, а с отдельными их лицами.

— Этого я не мог бы знать! До вас, вероятно, дошли ложные слухи!

— Пути и способы этих сношений избирались так неосторожно, что они не могли не привлечь внимание ваших наблюдательных чиновников.

— Так вы знаете пути, которыми они пользовались.

— Разумеется, знаю, ваше величество!

— Тогда объясните их мне.

— Без исполнения некоторых условий, я не могу этого сделать, сир.

— Говорите ваши условия, я готов исполнять все, что вы потребуете.

— С моим возвращением ко двору, сир, всякая борьба должна прекратиться. Я сама стану неустанно заботиться о вашем благе.

— Я и приехал сюда, чтобы предложить вам возвратиться в Люксембургский дворец, и притом на условиях Полной свободы.

— Благодарю вас! И поверьте, сир, что вы не станете сожалеть об этом решении. Вы увидите, что королева-мать останется в стороне от всяких политических волнений и станет, занимаясь в тиши лишь прекрасным искусством действовать исключительно в ваших интересах.

— Радуюсь вашим намерениям. По теперь, когда условия ваши приняты, я опять попрошу вас представить мне доказательства.

— Еще два слова, сир: могу я надеяться, что герцог д’Эпернон и маркиз Галиас получат прощение?

— Согласен и на это.

— Если вы накажете герцога де Люиня так, как он того заслуживает, то признаете тем самым и услугу, оказанную милостынераздавателем Ришелье. Он одинаково преданно служит мне и вам. Дадите вы ему кардинальскую мантию?

— Обещаю вам! Надеюсь, теперь ваши условия окончательны?

— Да, ваше величество.

— Итак, расскажите мне теперь обещанные подробности.

— Те люди через тайных курьеров состоят в непосредственных отношениях с Мадридом, и я надеюсь на этих днях доставить вам одно из тайных писем.

— Клянусь, я должен, наконец, узнать в чем дело!

— И узнаете, даю вам слово! Если я не смогу представить вам это письмо, то в одну из ближайших ночей, которую я вам укажу, вы неожиданно явитесь в покои королевы и там получите подробности и доказательства, которые вас интересуют.

— Благодарю вас за сведения, ваше величество, и позволю себе спросить вас, не будет ли вам угодно воспользоваться моей каретой для обратной поездки в Люксембургский дворец?

— Для той, которая дала вам жизнь, сир, каждый из дворцов, стоящий вблизи вашего, будет приятным и почетным жилищем! — ответила Мария Медичи с сияющим от радости лицом и в знак примирения протянула королю руку.

IV. МИЛОН СПАСАЕТ РЕБЕНКА

После бегства королевы-матери из замка в Блоа, графу Люиню был пожалован титул герцога и поручено руководство войсками, высланными против недовольных. Получив это назначение, он тотчас же отправился в лагерь под Ангулемом.

Уже после битвы бездарный любимец короля убедился в том, что противник далеко превосходит его силой и военным искусством. Но вместо того, чтобы честно сознаться в недостатке своих личных способностей, он послал в Париж известие, что неприятель значительно превышает его численностью. Вследствие этого в Париже и к северу от него был объявлен набор в ополчение.

Со всех деревень и городов по направлению к Бове, в котором был назначен сборный пункт, потянулись целые шайки искателей приключений и людей, не любивших постоянных занятий. Количество их было так велико, что через несколько дней из них можно было образовать уже несколько дивизий.

Когда об этом доложили новому маршалу, он тотчас же воспользовался удобным случаем ретироваться в Бове под тем предлогом, что желает лично сделать осмотр вновь составленным полкам и отвести их в Ангулем. Люинь решительно терялся в чаду своего всемогущества и не упускал ни одного случая изобразить из себя полновластного владыку Франции.

Короля уже не раз предупреждали о бездарности его любимца — и епископ Люсонский и королева-мать, и, наконец, сами известия с театра войны, — но он продолжал смотреть на его действия с беззаботностью безграничного доверия.

В тот день, когда Магдалена пришла к Бове, большая часть вновь сформированных войск уже выступила на юг. Но маршал все еще оставался в городе.

Люинь решил отправиться в Ангулем лишь через несколько дней. Он чрезвычайно любил устраивать роскошнейшие пиры, на которых, обыкновенно, выступал в роли хозяина и с наслаждением прислушивался к льстивым похвалам, в которых, разумеется, не чувствовал недостатка. Точно так проводил он время и в Бове.

Его окружало множество офицеров, которые не считали для себя постыдным провозглашать льстивые и лживые тосты в честь своего военачальника, вместо того, чтобы с оружием в руках вести солдат туда, куда призывали их честь и присяга.

В тот вечер, когда Магдалена вошла в город и добралась, наконец, до постоялого двора, Люинь и его офицеры пировали на верхнем этаже городских казарм. Вино уже сильно шумело в их головах, было произнесено множество тостов за здравие главнокомандующего и лакеи едва успевали доливать стаканы. Люинь был тоже в сильном возбуждении и, как и всякий человек, высказывался на этот раз искреннее обыкновенного. Он вообразил себя действительным властителем Франции, произносил самые неуместные речи и, видя, что окружающие продолжают поддерживать его, все более тешил свое тщеславие.

Вдруг в открытые окна зала ворвался смутный гул пожара, который ежеминутно усиливался. Несколько офицеров вскочили из-за стола. Люиню тоже вздумалось полюбопытствовать, и, недолго раздумывая, он выбежал на улицу с несколькими своими собутыльниками.

Они уже приближались к месту пожара, когда услышали перекрывающий шум толпы ужасный крик Магдалены, увидевшей в окне горевшего дома своего Нарцисса.

— Спасите! Спасите ребенка! — кричали мужчины, и несколько смельчаков действительно бросились внутрь пылающего дома, но отступили, увидев, что лестница уже охвачена пламенем.

Для мальчика не оставалось более шансов на спасение. Он должен был погибнуть. Вероятно, он и сам это понял, когда выглянул на улицу, потому что сквозь треск и грохот падающих балок, свист и вой пламени прорвался отчаянный крик ребенка.

Ужасен был вид несчастного мальчика, осужденного на мучительную смерть и беспомощно протягивавшего ручонки с надеждой на спасение, но еще ужаснее была его обезумевшая мать. Ее крик потряс окружающих до мозга костей.

Казалось, Магдалена действительно помешалась. Она ломала свои прекрасные руки, рвала на себе волосы и вдруг с каким-то неясным восклицанием бросилась в пламя, как бы желая разделить с сыном все муки ужасной смерти.

— Держи ее! Назад! Она помешалась! Она хочет броситься в огонь! — раздалось вокруг.

— В чем дело? — осведомились подошедшие офицеры Люиня.

— Да вот женщина хотела броситься в огонь, потому что там в доме остался ее сын, — отвечали солдаты.

— Держите ее покрепче, а еще лучше унесите совсем отсюда, ребенка все равно уже не спасти.

В эту минуту подошел и Люинь и увидел Магдалену, которую все еще продолжали удерживать солдаты.

— Эге! — вскричал он весело. — Да это, если не ошибаюсь, хорошенькая Магдалена Гриффон!

При появлении герцога и при этих словах несчастная дико расхохоталась.

— Добро пожаловать, благородные господа! — вскричала она. — Что за славные свечки вы зажгли для своего праздника! Вон как они чудесно пылают! Неправда ли, хорошо?

Солдаты не знали, что и подумать. У офицеров невольная дрожь пробежала по телу при виде этого дошедшего до исступления горя. Один лишь Люинь не испытывал сострадания. Он снова увидел хорошенькую Магдалену Гриффон, которую разыскивал так долго.

— Отведите ее в казармы, — приказал он солдатам, — там она скорее успокоится. Да и нам, господа, нечего здесь делать, отправимся заканчивать наш ужин.

Офицеры не отказались от приглашения герцога и пошли за ним. Туда же повели несчастную Магдалену, которая не переставала хохотать и нести какую-то бессмыслицу.

В это время к месту событий сквозь толпу пробирались трое мушкетеров. Впереди без малейшего усилия прокладывал себе путь Милон Арасский, за ним шел маркиз, позади — Каноник. Друзья прибыли в Бове в тот же вечер. Внезапный шум пожара разбудил их и они, наскоро одевшись, побежали узнать в чем дело. Из несвязных криков толпы они поняли, что в доме остался ребенок, которому грозит смертельная опасность. Удвоив энергию, они стали проталкиваться вперед.

— Клянусь, он еще там! — вскричал Милон, указывая на окно, в котором все еще виднелась фигурка ребенка с протянутыми ручонками. Но вдруг он, вероятно, задохнувшись от дыма, зашатался и исчез.

— Лестницу сюда! Подайте лестницу! — кричал Милон.

— Живей веды сюда! — командовал маркиз. — Мы во что бы то ни стало спасем ребенка!

— И что это только затевают мушкетеры! — слышалось в толпе. — Ведь они идут на верную смерть. Внутри-то все уже в огне, бревна так и сыплются. Смотрите-ка! Ведь они приставляют лестницу!

Все с затаенным дыханием следили за удальцами.

Милон и маркиз принесли лестницу. Маркиз и несколько человек горожан усердно поливали ее водой, а затем приставили к окну, у которого был прежде виден мальчик.

Милон приказал облить и себя водой, быстро взобрался по лестнице и исчез среди черных клубов дыма и языков пламени. Маркиз и Каноник стояли внизу и крепко держали лестницу. Толпа замерла в томительном ожидании. В этой оцепенелой тишине раздавался лишь треск дерева, да рев и свист огня.

— Пропал человек! Не вернуться ему! — проговорил глухой голос, тяжело переводя дыхание.

Маркиз решил пуститься на помощь товарищу и уже взобрался на половину лестницы, верхний конец которой занялся огнем, как в окне показалась темная закопченная фигура Милона. Сквозь дым еще нельзя было рассмотреть, был ли с ним ребенок. Мушкетер лишь сильно шатался, очевидно, задыхаясь от дыма.

— Ради всех святых, скорее, Милон! Скорей! — крикнул ему маркиз.

— А ведь он спас мальчугана! Смотрите-ка, вон он держит его на руках! Только, кажись, ребеночек-то задохся! — послышалось в толпе, и у всех отлегло от сердца.

Милон действительно держал Нарцисса на руках и спускался с ним по лестнице, которую уже охватило пламя. Его было невозможно узнать! Он весь почернел от дыма и копоти, лицо и руки были обожжены, мундир тлел во многих местах. Друзья тотчас же взяли у него ребенка и облили его водой, чтобы потушить платье.

— Он умер! — вскричал маркиз, — у него обгорело все лицо, руки, ноги.

— Он действительно не шевелится, — заметил Каноник, — но, может быть, он только задохнулся от дыма.

— Я нашел его на полу, который уже пылал. Через несколько минут он обратился бы в кусок жареного мяса.

— Он и не многим лучше. Посмотрите-ка, лицо — один сплошной ожог! — сказал маркиз. — Да и один глаз, кажется, пострадал.

— Чей это мальчик? — громко спросил Каноник.

— Одной женщины! Да где же она? — послышались голоса. — Она только что была здесь! Ее увели солдаты! Она была точно помешанная.

— Нечего терять время на разговоры! — вскричал Милон, который и сам жестоко пострадал от ожогов. — Надо сейчас же помочь ему. Где тут у вас живет доктор? Ведите меня к доктору} — обратился он к горожанам, — а то будет уже поздно, и его тогда ничем не спасешь.

— А вы, господа, ступайте на наш постоялый двор и ждите меня там, — обратился он к своим друзьям, — я скоро вернусь.

Маркиз и Каноник последовали его совету, а он, держа на руках все еще бесчувственного мальчика, пошел за несколькими горожанами, которые вызвались проводить его.

Когда доктор внимательно осмотрел покрытого страшными ожогами мальчика, он только пожал плечами.

— Ему нельзя помочь, господин мушкетер, — проговорил он после долгого раздумья. — Не подлежит сомнению, что вы совершили героический поступок, но, боюсь, что вы несколько опоздали. Ведь обгорело не только лицо, но и большая часть тела обезображена ранами. Мне кажется, что этот глаз навсегда потерял способность видеть.

— Да вы прежде всего посмотрите, жив ли он?

— Для него было бы гораздо лучше никогда не возвращаться к жизни, — грустно проговорил доктор. — Ему предстоят бесконечные страдания! Он будет болеть многие годы и даже после этого я не могу обещать вам, что он станет здоровым человеком.

— И все-таки, доктор, употребите все ваши средства, чтобы он очнулся, — сказал Милон.

— Да вы и сами весь в ожогах! — вскричал доктор, внимательно всматриваясь в молодого человека.

— Ничего, я подожду! Ведь не умру же я от этих пустяков. Позаботьтесь прежде всего о ребенке и придумайте, как уменьшить его страдания.

Доктор добросовестно принялся за дело.

— Да что он вам, родственник или?.. — спросил он, невольно удивляясь стоицизму и нежности мушкетера.

— Я его совсем не знаю. Даже не знаю, чей он, — простодушно отвечал Милон. — Да не в этом теперь дело! Главное — спасти его от смерти.

После целого часа усилий доктору удалось наконец-то привести мальчика в сознание. Он мучительно вскрикнул, но от нестерпимой боли опять впал в забытье.

— Вы сами видите, что он жив, — сказал доктор, — но муки его просто невыразимы. За ним придется ухаживать целые годы, прежде чем он выздоровеет.

— Утром мы разыщем его родных и передадим его на их попечение, — ответил Милон и попросил доктора обстоятельно и подробно рассказать, чем можно будет облегчить страдания ребенка.

После объяснений доктора, этот великан с истинно трогательной заботой снова взял мальчика на руки и пошел к своим друзьям.

Уже светало, когда он добрался до них со своей ношей, и все трое принялись добросовестнейшим образом исполнять предписания врача, чтобы смягчить страдания несчастного малыша.

Когда окончательно рассвело, им следовало выехать в Париж, так как в этот день необходимо было явиться к своему командиру. Но они сочли своей обязанностью сначала разыскать родных ребенка, которые не переставал жалобно стонать. Они не сомневались в том, что в таком маленьком городке, как Бове, это будет нетрудно. Тем большим было удивление мушкетеров, когда их старания и хлопоты в этом направлении остались безуспешными.

Наступил вечер, а они еще ничего не выяснили. Милон Арасский, стоя возле несчастного ребенка, как-то вопросительно и печально смотрел на товарищей.

— Мне кажется, — проговорил он нерешительно, — что судьба самым странным образом посылает нам ребенка, у которого теперь окажется целых три отца и ни одной матери! Что вы на это скажете?

— Неужели ты думал, что я способен бросить такого несчастного младенца? — вскричал маркиз. — Я считаю, что так как мы не смогли разыскать его родных, нам следует взять его с собой!

— И я с вами согласен, — проговорил Каноник, — пусть это будет сын мушкетеров.

— Хоть бы узнать как его зовут? — сказал Милон, — но он все еще в бессознательном состоянии. По лицу тоже ничего не узнаешь. Оно совсем обезображено! И мне кажется, что даже если нам удастся спасти его от смерти, он навсегда останется с этими пятнами и шрамами.

— Мы обязаны все-таки еще раз попытаться разыскать его родных, — заметил Каноник, — а уж потом возьмем его с собой в Париж. Ведь нам невозможно оставаться здесь дольше.

Он вместе с маркизом пошел по городу, надеясь в эти последние часы разыскать семью ребенка, но и эта попытка оказалась безуспешной. Милон снова посетил доктора и объявил ему, что не намерен оставлять ребенка, попросил рассказать, как следует устроить, чтобы дорога для него была не столь мучительной, и в чем должен состоять дальнейший уход за малышом. Внимательно выслушав советы, он отдал доктору свой последний розенобль и возвратился к друзьям, которые поджидали его с великим нетерпением, так как откладывать отъезд было уже решительно невозможно.

Маленького найденыша или, как его прозвал Милон, сына мушкетеров укутали в несколько одеял, и молодые люди по очереди брали его к себе на лошадь.

Ребенок, не приходя в себя, всю дорогу стонал. Милон останавливался в каждой деревне и смачивал ему повязки.

На следующий день лихорадочное состояние больного усилилось. Каждый из друзей в глубине души был уверен, что им не довезти его до Парижа живым, но никто ни слова не говорил об этом, боясь огорчить других. Но когда поздно вечером мушкетеры подъехали к заставе, мальчик еще дышал.

При въезде в город друзья остановились, чтобы посоветоваться, как быть с ребенком. Маркиз нашел, что было бы лучше всего отдать его какому-нибудь доктору до полного излечения, а о дальнейшем можно будет позаботиться позднее. Милон и Каноник с ним вполне согласились.

Каноник вспомнил, что среди его знакомых есть один весьма искусный врач, и мушкетеры тотчас же отправились к нему.

Доктор Вильмайзант сказал, что за определенную плату согласен выхаживать этого безнадежного ребенка. Маркиз, который был весьма состоятельным человеком в отличие от д’Альби и д’Арасса, немедленно внес первую часть платы за маленького страдальца. После этого трое друзей отправились рапортовать капитану Бонплану о своем возвращении из отпуска.

V. БЕЛАЯ ГОЛУБКА

— Ого! Вот это я называю счастьем! — вскричал Милон, идя по улице на второй день своего возращения в Париж и издали завидев Жозефину. Он радостно подошел к ней и протянул руку.

— Наконец-то я встретила вас, мсье Милон!

— Как! Вы сами разыскивали мушкетера, которого всегда сторонились?

— Как бы то ни было, а я уже второй день стараюсь вас встретить. Идти к вам на квартиру мне не хотелось, о нас могли пойти дурные толки, тем более, что вы живете у старой Ренарды.

— Да, она-таки, по правде сказать, болтлива! И все же позвольте мне прежде всего сказать нам, мадемуазель Жозефина, что я сердечно рад вас видеть!

Белая голубка опустила глаза и покраснела.

— Этого не случилось бы, если бы…

— Если бы не вынудило на это что-нибудь очень важное! Так, так! Но Боже мой, я действительно очень рад нашей встрече. У вас такие прекрасные голубые глаза, а вы нарочно опускаете их, чтобы не дать мне возможности ими любоваться. Если бы вы только знали, в каком я восторге всякий раз, когда вас вижу.

— Я пришла сюда только затем, чтобы…

— Да знаю, знаю! — перебил ее мушкетер, — что вы пришли не затем, чтобы смотреть на меня. И все-таки я радуюсь нашей встрече и тому, что могу сказать вам об этом. Разве это так уж дурно с моей стороны?

— Признаюсь, вы так добры и ласковы с бедной Жозефиной, что она даже не заслуживает такого внимания, мсье Мил он.

— В этом отношении вы совершенно правы, мадемуазель Жозефина, вы так осторожны, так недоверчивы со мной.

— Я осторожна ровно настолько, насколько это следует девушке при общении с таким знатным господином, и притом мушкетером.

— Неужели мушкетеры у вас на таком дурном счету!

— Боже сохрани! Напротив! Я просто дурно выразилась! — проговорила Жозефина с упреком в голосе. — Признаюсь даже, что я не питаю ни к кому такого доверия, как…

— Что же вы остановились?

— Как к вам и вашим друзьям.

— Ну, если вы это называете доверием, то хотелось бы знать, что вы чувствуете относительно других людей. Но что это! Вы, кажется, плакали!

На глазах Жозефины снова навернулись слезы.

— Да! — сказала она, — случилось большое несчастье.

— Несчастье! Да говорите же скорее в чем дело, дорогая мадемуазель Жозефина! Если только я могу вам помочь, то, разумеется, сделаю это от чистого сердца.

— Ваш друг, мсье Этьен, уже возвратился?

— Как! Так вы плакали о нем?

— Что вы, мсье Милон! Как это могло прийти вам в голову?

— А уж я подумал было, что вы тоскуете обо мне! Только не сердитесь на меня за мой нескромный вопрос! А д’Аль-би еще не возвращался.

— Так вы его не догнали?

— По вашему совету мы догнали и проводили его до морского берега, а потом возвратились! Но скажите же, отчего вы так грустны?

— Помните мою подругу, за которую заступились тогда же, когда и за меня.

— Разумеется. Так что же с ней случилось? Из глаз Жозефины полились горькие слезы.

— Ах, Боже мой, это так ужасно! — проговорила она тихо.

— Облегчите свое сердце, дорогая мадемуазель Жозефина, расскажите мне все. Заранее обещаю вам мой совет и помощь. Неужели вы до сих пор не убедились в моей преданности вам.

— Я знаю, что вы человек очень добрый. Только потому я и решилась обратиться к вам. Поймите же, мне не с кем даже поговорить о своем горе.

— Считайте меня своим другом, дорогая мадемуазель Жозефина, я буду счастлив этим.

— Я чувствую, что вы говорите искренне… О, моя бедная Магдалена, это просто ужасно!

— Так скажите же, что с ней случилось?

— Всего я не могу вам сказать, — отвечала Жозефина. Ей ни за что не хотелось, чтобы он узнал, кто она такая и где живет. — Да и вы не старайтесь узнать более того, что расскажу вам я.

— Обещаю вам это!

— С моей подругой Магдаленой случилось большое несчастье, и она ушла от меня шесть дней тому назад…

— Куда же она пошла?

— Я и сама не знаю. У нее было безотлагательное дело, после чего она должна была возвратиться ко мне. Я ждала ее до вчерашнего утра. Наконец вчера утром она появилась возле нашего дома. И, Господи! Что у нее был за вид! Просто сердце разрывается!

— Вы меня просто пугаете, Жозефина, что же с ней было?

— Я и сама толком ничего не поняла. Это случилось все так скоро! Мать Пресвятая Богородица! А Магдалена…

— Говорите откровенно!

— Вчера утром она прибежала к нашему дому, точно за ней кто-то гнался! Волосы растрепанные, говорит что-то несвязное! Точно помешанная! Это было так страшно! Вовек не забуду этой минуты.

— Ну, что же было дальше?

— Только прибежала она, как появились солдаты.

— Какие солдаты?

— Швейцарцы, из телохранителей коннетабля.

— Как, из свиты Люиня?

— Да, они прибежали за Магдаленой! Они гнались за ней точно за зверем на охоте! Я сама чуть не рехнулась, — бросилась к ним и спросила, чего они хотят от несчастной, но они меня и слушать не стали! Только грубые шутки отпускали.

— Да ведь это неслыханное насилие! Ну, что же они еде-дали с Магдаленой?

— Я все-таки опять подошла к ним и спросила, по какому праву они хватают девушку. Тогда они сказали, что так велел им их герцог, потому что эта птица улетела из его клетки. Меня и теперь дрожь колотит, когда припоминаю эти слова.

— По приказанию герцога! — повторил Милон. — Однако, черт возьми, мне кажется, что у этого молодца коннетабля совсем другое на уме, вместо командования войсками! Птица улетела у него из клетки! Это значит, что ваша подруга Магдалена побывала у него в руках и против своей воли должна была снова возвратиться к нему.

— Ах, уж я не знаю, что и думать. Добрый мсье Милон, помогите несчастной Магдалене.

— Так швейцарцы увели ее?

— Да, они потащили ее к заставе, я пошла за ними и наблюдала издали. Там стояла закрытая карета. Они посадили в нее Магдалену и увезли Бог знает куда!

— Клянусь, это очень похоже на похищение!

— О, помните ту ночь? Тогда к нам пристал не кто иной, как граф де Люинь.

— Да, во всем этом есть связь. Только я никак не мог себе представить, что этот выскочка посмеет так нагло и открыто повести свою игру.

— Поверьте мне, это он увез с собой бедную Магдалену.

— Ну, если это так, то клянусь, ему это дешево не обойдется!

— Ах, только будьте осторожны, не сделайте чего-нибудь необдуманного, мсье Милон. Я очень хочу помочь Магдалене, но ужасно боюсь, что вы попадете в опасную ситуацию!

— Не беспокойтесь, дорогая Жозефина! Разумеется, герцог Люинь — человек сильный, и нелегко будет призвать его к ответу…

— Всякий в Париже знает, что он делает все, что ему вздумается! А ведь вы в его власти, мсье Милон.

— Да успокойтесь же! Так или иначе, а мы отобьем дичь у этого охотника, если только все так и было, как вы мне рассказали, если он действительно посмел насильно захватить Магдалену. Даже король не станет покрывать и защищать его. Вы говорите, это случилось вчера?

— Да, вчера, рано утром.

— Хорошо! Теперь я пойду к своим товарищам держать с ними военный совет и обещаю вам, что ваша подруга найдет в нас самых преданных защитников! Однако как же я дам вам знать, на что мы решимся и что нам удастся сделать?

— Я опять постараюсь встретить вас через несколько дней, мсье Милон.

— Ну, это довольно ненадежный способ!

— А другого нет! Будьте так добры, мсье Милон, не настаивайте ни на каком другом.

— Если вы так хотите, дорогая Жозефина.

— Только, пожалуйста, не расценивайте это как признак недоверия вам! Поверьте, что у меня есть другие причины скрывать от вас многое. Поверьте, что я испытываю к вам полное доверие, что…

— Вот вы опять запнулись!

— Да мне нечего больше и сказать, мсье Милон! До свидания!

— До свидания, дорогая Жозефина! — крикнул мушкетер вслед молодой девушке, которая после этого короткого прощания быстро и грациозно пошла от него по улице.

— Премиленькая девчонка! — проворчал Милон, улыбаясь. — Однако, черт возьми, она нравится мне с каждым разом все больше. Я никогда не видел девушки лучше этой! И зачем только она все прячется да скрытничает?

С этими мыслями мушкетер отправился разыскивать своих друзей. Прежде всего он хотел узнать, возвратился ли д’Альби, потом рассказать им о том, что только что узнал от Жозефины. Дело казалось ему странным и таинственным. О Люине они давно уже были невысокого мнения, но нынешнее его поведение казалось просто немыслимым, его наглость достигла невероятных размеров.

«Маркиз и так что-то сильно его недолюбливает, неизвестно по каким причинам, — размышлял Милон, шагая к дому своего друга. — Уж он не упустит случая насолить ему! Да и я хочу в этом разобраться, как сделал бы каждый порядочный человек. Пусть он себе и любимец короля, а все-таки нельзя допустить, чтобы безнаказанно хватал женщин».

Через несколько минут Милон был уже у маркиза.

— Гром и молния! Вот это отлично! — вскричал он, увидев, что вместе с маркизом за бутылкой вина сидел и Каноник.

— Я, кажется, попал сюда как раз кстати!

— Присаживайся! — пригласили друзья.

— Мне и следует сесть, потому что нам предстоит держать военный совет, да притом еще и такого толка, что при нем стакан хорошего вина будет весьма нелишним!

— У тебя опять какие-нибудь новости? — спросил маркиз, слегка улыбаясь.

— Хотелось бы мне только знать, из какого источника он их черпает! — заметил Каноник.

— А вот скоро узнаете, что источник сей не так дурен, как вы думаете. Что д’Альби возвратился в Париж?

— Я бы уже знал, — ответил несловоохотливый Каноник.

— Неужели ты опять что-нибудь узнал о нем? Ведь виконт еще не приехал! — подтвердил де Монфор.

— Нет, ничего не знаю! На этот раз дело касается вовсе не его, а маркиза. Однако ты наполнил мой стакан не для того, чтобы он стоял передо мною?

Милон чокнулся с друзьями и выпил.

— Дело, которое касается меня? — с удивлением переспросил маркиз. — Послушаем.

— Я не знаю причин твоего нерасположения к графу, ныне герцогу де Люиню, однако то, что я расскажу, удивит даже тебя и, надеюсь, возмутит так же, как и меня.

— Да уж, действительно, говоря о герцоге Люине, едва ли обнаружишь что-нибудь хорошее! — заметил маркиз.

— Я надеюсь, что на этот раз даже наш чересчур осторожный Каноник не отыщет причин, не позволяющих нам вмешаться. Произошло величайшее и возмутительнейшее преступление!

— И о нем знаешь только ты один?

— Я уже вижу твою недоверчивую мину, друг Каноник. — Ну да, я и мой источник, вернее, мой источник и я знаем о нем.

— И преступление это совершено Люинем? — спросил маркиз.

— Им, — его швейцарцами!

— Ты что, нарочно тянешь, чтобы испытать наше терпение? — вскричал Каноник.

— Люинь насильно увез девушку, которую зовут Магдаленой! — объявил Милон.

Маркиз сильно вздрогнул, глаза его сверкнули, он вскочил с места, но усилием воли сдержался, чтобы не выдать своего волнения.

При имени Магдалена и Каноник припомнил одно событие, свидетелем которого он был, хотя и не мог объяснить себе его значение.

— Ты говоришь правду? — спросил маркиз, и голос его заметно дрожал.

— По приказанию Люиня его швейцарские солдаты схватили одну бедную девушку, которую зовут Магдаленой, и потащили ее к заставе, — повторил Милон. Маркиз не сводил с него напряженного взгляда. — Там у них была приготовлена закрытая карета. Солдаты посадили в нее беззащитную Магдалену, захлопнули за ней дверцу и увезли.

— Клянусь, это требует наказания! — вскричал маркиз с таким волнением, в котором его никто еще никогда не видел. Его всегда спокойное и благородное лицо вдруг залилось багровым румянцем. Казалось, и душу и тело его охватило какое-то лихорадочное возбуждение.

Каноник встал, подошел к маркизу и положил руку на его плечо.

— Я вижу, что был прав, называя это возмутительнейшим преступлением! — продолжал Милон Арасский. Разве можно допустить, чтобы этот отвратительный негодяй, только потому что он коннетабль Франции, вел себя так по отношению к беззащитным женщинам. Неужели же мы спокойно будем смотреть на такие бессовестные выходки?

— Послушай, Милон. Один вопрос, — обратился к нему маркиз, несколько успокоившись, — то что ты рассказываешь, только слух?

— Нет не слух, а факт! Я знаю это от лица, которое было свидетелем этого дела, которое решилось даже вступиться за несчастную Магдалену, когда ее схватили швейцарцы.

— И что же они ему ответили?

— Что хватают они ее по приказанию своего светлейшего герцога, которому эта девушка приглянулась. Они сказали еще, что эта птица улетела у герцога из клетки и они должны посадить ее туда снова.

Маркиз едва сдерживал свою ярость.

— Я принял решение, — сказал он с принужденным спокойствием. — Через час я буду на дороге в Ангулем.

— Что ты задумал? Смотри, не наделай глупостей! — остановил его Каноник.

— Я еду с тобой, маркиз! — воскликнул Милон.

— Я, разумеется, тоже, но все-таки повторяю — берегись, будь осторожен! — сказал Каноник.

— Я знаю, что мне делать, дружище, — отвечал маркиз, — благодарю тебя за предостережение, но последовать твоему совету не могу. Есть вещи, которые стоят выше всяких соображений и расчетов. Не расспрашивайте меня ни о чем больше. Я могу лишь говорить: через час я должен быть на дороге в Ангулем.

— А куда же ты идешь теперь?

— Сперва к капитану, взять отпуск, потом к королю.

— Чего же ты хочешь от короля-то? — спросил с удивлением Милон, который решительно не понимал намерений маркиза.

— Хочу просить у него отставку.

— Да что с тобой!? Зачем это?! — вскричали оба друга.

— Это я вам могу сказать: жить на одной земле с герцогом Люинем я не могу. Один из нас должен пасть — Монфор или Люинь!

— Ты хочешь его вызвать…

— Да, мы будем драться, и вы будете моими секундантами. Но ведь этот трус может отговориться тем, что коннетабль Франции не может драться с простым мушкетером. Я хочу лишить его возможности использовать эту увертку. Нужно сделать так, чтобы не мушкетер вызывал коннетабля, а маркиз де Монфор герцога де Люиня. Но если он и в этом случае откажется, я рассчитаюсь с ним арапником! Впрочем, нет! Один из нас должен умереть! Проводите меня в Лувр, друзья, нам нельзя откладывать это дело!

VI. ОТ ЛОНДОНА ДО ПАРИЖА

Несколько часов спустя после разговора с графом Бекингэмом Этьен д’Альби верхом на подаренной ему лошади выехал из Лондона.

Доверенное ему важное письмо он спрятал на груди под камзолом.

На улицах, по которым он ехал, не было видно ни Антонио, ни его второго помощника. Может быть, они хотели до отъезда похоронить своего погибшего приятеля, а возможно, уехали из Лондона раньше виконта.

Но так или иначе, а Этьен ни коим образом не мог считать себя в безопасности. Он ежеминутно был готов к нападению из какой-нибудь засады, при этом сильно рассчитывал на пару заряженных пистолетов и на резвость своей лошади. Он не намерен был дешево достаться разбойникам.

Виконт предпочел дорогу на Гастингс, который находился приблизительно в двенадцати милях от Лондона, и после безостановочной езды добрался туда ровно в полночь.

Теперь ему необходимо было приискать корабль, отходящий именно в Диэпп, так как в одном из тамошних постоялых дворов он оставил свою лошадь. Кроме того, погода стояла довольно бурная, и ни один из капитанов не решился бы взять на борт своего судна лошадь, которую подарил виконту Бекингэм. Потому он решился продать ее, вырученными деньгами оплатить свой проезд через канал, а во Франции воспользоваться уже своей лошадью.

Но напрасно разыскивал он по всему рейду судно, отходящее в Диэпп. Ему сказали, что несколько часов назад туда вышел один корабль, а теперь в порту остались лишь те, которые готовятся к отплытию в Кале и Аббевиль. Но нечего было и рассчитывать, что они выйдут ранее наступления утра, к тому же и за это нельзя было поручиться, так как ветер все усиливался.

Известие было неприятное! Но в эту минуту Этьен вспомнил о пропускном письме Бекингэма. Он тотчас же пошел к начальнику порта, которого пришлось будить и поднимать с постели.

— Извините, милорд! — самым любезнейшим образом расшаркался виконт, всматриваясь в сердитое лицо недоспавшего начальника. — Извините, но мне безотлагательно нужно переправиться в Диэпп.

— Гм! А мне до этого какое дело! — проворчал сердитый англичанин. — С чего это взяли…

— Позвольте! — перебил его виконт, — вы еще не дослушали меня. Мне необходимо сейчас выехать в Диэпп, а я не могу найти такого корабля…

— Я вас спрашиваю, милостивый государь, какое мне до этого дело? — вскричал вышедший из терпения начальник порта. — И как вы смеете!..

— Основываясь на этом пропуске, — снова с самой изысканной вежливостью перебил его виконт, — будьте так любезны взглянуть.

Этьен поднес документ к самому носу сонного англичанина и не мог в душе не хохотать, глядя, как преображалось его лицо. В несколько секунд этот грозный лик превратился в приветливую улыбчивую физиономию.

— От светлейшего герцога! — вскричал начальник порта и удивленно оглядел молодого человека с головы до ног.

— Так это совсем другое дело! Прошу вас, извините меня, милостивый государь, ведь я не знал… ведь не могло прийти в голову!..

— Не станем тратить слов попусту, милорд. Теперь вы знаете в чем дело, а потому вам следует помочь мне как можно скорее переправиться в Диэпп.

— В Диэпп! — повторил начальник порта, призадумываясь. — Вчера пришел сюда один корабль… Он стоит еще на рейде. Мы переговорим с его капитаном…

— Неужели вы думаете, что он согласится из-за одного меня отправиться в Диэпп.

— Когда он увидит пропуск, написанный рукою самого Бекингэма, то не сомневаюсь, что он согласится! Он даже почтет за честь перевезти вас в Лондон.

— В таком случае, нечего и откладывать! Однако как же я попаду на этот корабль?

— Я лично провожу вас на рейд.

— Вы очень добры и любезны! Но вот еще что: внизу стоит лошадь, которую мне подарил граф Бекингэм. Если то судно перевезет меня даром, то она мне будет не нужна.

— Я сейчас распоряжусь, чтобы ее поставили в конюшню, а завтра ее отведут обратно в Лондон.

— В таком случае вы потрудитесь в личном разговоре передать герцогу Бекингэму, что я счастливо взошел на борт судна. Он будет доволен, услышав это.

— Я сочту долгом исполнить все ваши желания, милостивый государь! — сказал чиновник, низко кланяясь, и приказал своим подчиненным поскорее приготовить свою большую и удобную шлюпку.

Д’Альби был чрезвычайно доволен, что ему пришло в голову обратиться прямо к самому начальнику порта. Это дало ему возможность не тратить ни денег, ни хороших слов, а главное — не потерять нескольких дней на ожидание.

Лакей доложил, что лодка готова, и начальник порта тотчас же проводил виконта ка пристань, где их ожидала шестивесельная шлюпка. Ока как стрела понеслась по черной воде пролива к месту стоянки кораблей, которые покачивались на свежем ночном ветру.

Начальник порта отдал приказание пристать к тому кораблю, о котором говорил Этьену. Затем велел часовому разбудить капитана и взошел вместе с виконтом на палубу.

Вместо всяких объяснений начальник порта подал капитану письмо Бекингэма, указал на мушкетера и прибавил, что его следует доставить как можно скорее в Диэпп.

Капитан прочел письмо, сложил его и, не говоря ни слова, с низким поклоном отдал д’Альби.

Раздался звонок и вдруг, словно по волшебству, вся команда появилась на палубе. Послышался скрип якорных цепей. Начальник порта поспешил почтительнейше откланяться виконту.

— В чем дело? — спросил озадаченный д’Альби, — что это значит?

— Это значит, что через несколько минут вы уже будете на пути в Диэпп, — отвечал тот.

— Вот это отлично! — вскричал Этьен в восторге. — Очень вам благодарен, милорд! Так не забудьте же доложить об этом герцогу.

Быстрота и слаженность действий команды при минимуме приказаний капитана вызывали невольное восхищение. С рассветом корабль поднял паруса и вышел в море. Свежий попутный ветер быстро гнал легкий совершенно новый бриг, которым капитан управлял, как хорошо объезженной лошадью.

Этьен улегся спать и проспал несколько часов. Когда он проснулся, корабельный повар подал ему хороший обед и бутылку доброго вина. От скуки мушкетер начал разговаривать с капитаном и заметил, что тот относится к нему с глубочайшим почтением, принимая, очевидно, за одного из приближенных Бекингэма.

К ночи показались французские берега.

Капитан сказал д’Альби, что к Диэппу теперь можно быстро добраться на шлюпке. Этьен радостно согласился и, поблагодарив капитана, сошел в шлюпку, которая и высадила его на пристани Диэппской гавани.

Около полуночи он пришел в трактир, хозяину которого оставил свою лошадь. В этом матросском притоне было еще оживленно и шумно. Д’Альби заглянул в окно и отметил, что Антонио и его приятеля среди гостей не было. Он тотчас же вошел, собираясь взять лошадь и, несмотря на поздний час, выехать в Париж.

Хозяин трактира, человек пожилой, испытавший военную службу, считал за почетную обязанность угождать мушкетерам, так как знал, что они в большинстве своем были дети знатных родителей.

Увидя входящего д’Альби, он тотчас же бросился к нему, принял из рук его шляпу и несколько раз низко раскланялся.

Этьен потрепал старика по плечу и спросил о своей лошади.

— Она отлично содержится в моей конюшне. Я ее славно кормил.

— Ну, вот и прекрасно! Полно уж ей отдыхать, я хочу сейчас же выехать в Париж.

— Что же вы не отдохнете, ваше сиятельство!

— Мы мушкетеры, привыкли скакать верхом несколько ночей кряду, а есть, что Бог пошлет.

— Ну, все-таки выпейте хоть стаканчик вина, ваше сиятельство. Я вам сейчас подам самого лучшего!

— Спасибо, старина! В другой раз!

— Мне нужно передать вам кое-что потихоньку! Сделайте милость, извольте войти в заднюю комнату.

Хозяин отворил из зала дверь в свою собственную комнату, уговорил Этьена сесть и через минуту принес большую кружку вина, из которой и налил ему стакан.

— Надо мне тебе признаться, старина, что я не смогу тебе заплатить за вино, — сказал Этьен. — Я за дорогу поистратился, и останусь тебе должен даже за фураж для моей лошади.

— Не стоит об этом говорить, ваше сиятельство, — горячо возразил старик, — я ведь знаю, что у господ мушкетеров расходов много, а доходов мало.

— Значит, ты понимаешь это дело верно! — смеясь, вскричал Этьен и взялся за стакан. — Пить мне действительно хочется, и за вино спасибо, но больше мне ничего не нужно. А чтобы ты не думал, что мушкетеры такой народ, который задаром станет опивать тебя, возьми в залог вот этот кинжал.

И он подал старому солдату кинжал, который подарил ему Бекингэм.

— Ах ты, Господи! — вскричал старик, в котором расходилась старая солдатская струнка, — да я отродясь не видел такой чудесной штуки!

— Ну, вот и оставь его покуда у себя.

— Это в залог-то? Эх, ваше сиятельство, грех вам так думать о старом Гаспаре! Хорош бы я был, если бы взял от такого благородного и храброго господина залог за пару стаканов вина. Когда-нибудь рассчитаетесь со мной. А если и забудете, так что за важность!

— У тебя добрая и честная душа, старина. Однако мне пора!

— Еще одно слово, ваше сиятельство, еще только одно слово! Часа два тому назад заходили сюда два человека. И очень уж что-то они мне не понравились. Я стал к ним приглядываться и слышал, что они промеж себя говорили. Сдается мне, что то было про вас или про кого-то из ваших друзей.

— Что ж такое они говорили?

— По имени они никого не называли. Один только такой высокий…

— И с черной окладистой бородой?

— Так точно, ваше сиятельство.

— А у того, что поменьше такое гладкое бледное лицо?

— Так значит, вы их уже знаете, и я отгадал верно?

— Они ехали из Лондона через Гастингс?

— Да, и хотели ночью же пуститься в Париж.

— А что они говорили обо мне?

— Я слышал только, что они толковали о каком-то тайном деле. Большой сказал, что они очень опередили кого-то, а маленький и говорит: «Ну, теперь уж ему не увернуться от нас. Он и лошадь свою здесь оставил». Потом сии стали шептаться, а там заплатили по счету и ушли. Я хоть и не знал, что вы сегодня приедете, а все-таки сейчас же подумал о вас, пошел в конюшню и запер вашу лошадь. Да и хорошо, что пошел, потому что сам видел, как эти мазурики шатались здесь неподалеку. И что им только было нужно!

— От них можно ожидать всего на свете! Верно, они хотели убить мою лошадь, чтобы мне нельзя было ехать дальше.

— Я запер конюшню покрепче и кликнул работника. Могу поклясться, что они задумали что-то недоброе, оттого и предупредил нас.

— Спасибо тебе, старина! Ну, счастливо оставаться.

— А вы взяли с собой пистолеты?

— Все в порядке, ехать можно! Кстати, у тебя славное вино, старина, я выпью еще стаканчик на дорогу, и, надеюсь, не забуду, что я твой должник.

— Да не стоит говорить об этом, ваше сиятельство! — засмеялся старик, радуясь, что угодил мушкетеру. — Я этого даже мелком не помечу.

— Ты думаешь, что на мушкетерский счет не стоит и мелу тратить! Ну, смотри, на этот раз ошибешься в расчете, — шутил Этьен, выходя со стариком во двор.

Добродушный хозяин сам отпер конюшню, вывел оседланную лошадь д’Альби, помог засунуть пистолеты в чушки седла и осмотрел подпругу.

Виконт вспрыгнул на своего отдохнувшего коня, простился с хозяином и, дав шпоры, быстро понесся по улицам города, затем по песчаной дороге морского побережья.

Продолжая скакать, мушкетер мысленно был уже в Лувре и стоял перед красавицей-королевой. Анна Австрийская благодарила его за тайную и опасную услугу, которую он ей оказал, а он подавал ей другое письмо, не менее важное, чем то, которое он отвез в Лондон.

Когда первые лучи утреннего солнца залили окрестность, Этьен глубоко вздохнул и огляделся. Вид этой красоты вдохнул в его душу такой радостный восторг, что в нем мгновенно прибавилось силы. Казалось, и конь почуял настроение своего седока, так весело, легко и неустанно несся он среди утренней прохлады.

Однако около полудня Этьен вынужден был дать отдых своему взмыленному коню, но ровно через час он снова отправился в путь и к вечеру был у городка Гурне, где дорога разветвлялась в двух направлениях. Одна, более длинная, вела на Париж через Бове, другая, по которой и решил ехать Этьен, проходила через Гризор и Понтуаз. Он рассчитал, что на другой день в полдень будет у заставы, и через несколько часов передаст королеве письмо Бекингэма.

Мушкетер остановился в городе, закусил сам, покормил лошадь и поздно вечером снова пустился в путь. Уже было совершенно темно, когда он подъехал к лесу. Здесь он должен был перебраться через реку по хорошо знакомому старому узкому мосту. Но лошадь под ним вдруг шарахнулась в сторону.

Д’Альби подумал, что она испугалась какого-нибудь пня или куста, и стал ласково поглаживать и похлопывать ее по шее, заставляя взойти на мост.

Но в ту минуту позади раздался выстрел. Вообще-то привычная к выстрелам, лошадь на этот раз снова шарахнулась и, как бешеная, понеслась через мост. Вслед прогремел второй выстрел, но, к счастью, мимо.

Этьен тотчас же догадался, кто мог стрелять в него, и даже заскрипел зубами от досады. Но его удивила и собственная лошадь. Обыкновенно она повиновалась малейшему движению уздечки. Теперь же ему никак не удавалось успокоить ее.

Лошадь неслась все дальше и дальше, но через некоторое время он заметил, что она стала сильно хромать на заднюю ногу.

Тогда Этьен понял в чем дело: одна пуля попала в спину лошади. Несчастное животное спотыкалось все сильнее, и не успел Этьен опомниться, как лошадь его рухнула на землю.

Положение молодого человека было весьма серьезным. Если возвращаться ночью в город, очень может быть, что мошенники подстерегают его, прячась за деревьями! Поэтому Этьен решил оставить своего бедного коня на дороге, а сам добраться до ближайшей деревни. Там он рассчитывал раздобыть себе другую лошадь, хотя понимал, что без денег это будет весьма непросто. Мысленно он решил попросить или силой овладеть лошадью какого-нибудь крестьянина в деревне и во что бы то ни стало продолжить свой путь.

К утру он рассчитывал быть в Париже, но теперь едва ли удастся попасть туда к следующему вечеру, потому что нечего было и надеяться достать в деревне лошадь, равную погибшей.

Он заткнул за пояс пистолеты, которые вытащил из чушек седла, и пошел по дороге, пролегавшей лесом. Ночной ветер понемногу разогнал густые облака, и когда Этьен очутился в поле, через которое пролегала теперь его дорога, бледный лунный свет позволил ему осмотреться.

Вдруг позади него раздался конский топот, и из леса выскочили два всадника. Оба они тотчас же заметили мушкетера, радостно вскрикнули и мгновенно очутились рядом. Этьен сразу узнал Антонио и его сообщника. Он понимал, что теперь предстояло защищать жизнь свою, или продать ее как можно дороже. Положение разбойников было гораздо выгоднее его собственного — они сидели на свежих лошадях, а он был уже пеший.

Д’Альби оглянулся вокруг в поисках дерева, к которому мог бы прислониться спиной, чтобы хоть с одной стороны защитить себя от нападающих, но дорога отделялась от полей лишь широкими сухими канавами, и нигде никаких признаков человеческого жилья. Взяв в обе руки по пистолету, он принял оборонительное положение.

— Сдавайтесь! — крикнул итальянец, — а не то мы вас убьем. — Вместо ответа виконт поднял пистолет, прицелился в негодяя и выстрелил.

Но Антонио дал лошади шпоры, заставив ее сделать быстрый вольт в сторону, и пуля д’Альби, который считался отличным стрелком, пролетела мимо.

В то же мгновение сын Пьера Гри выхватил свой пистолет и тоже выстрелил в Этьена.

Мушкетер, прежде чем упасть, успел в свою очередь спустить курок, но он пошатнулся от полученной раны и снова промахнулся…

С проклятьем он замертво упал на землю…

— Победа! Победа! — крикнул Антонио и спрыгнул с лошади. — Ты угостил его доброй пилюлей, с него достаточно!

— Да, он больше не шевелится!

— Так поскорей же! Сними с него камзол; у него наверное есть письмо или что-нибудь в таком роде, — вскричал Антонио и принялся быстро раздевать мушкетера, в то время как Жюль Гри не сводил глаз с украшенного драгоценными камнями кинжала.

Антонио уже успел снять с д’Альби камзол и с воплем радости схватил пропуск, написанный рукою Бекингэма, и его письмо к королеве.

— Вот оно! — кричал он, размахивая бумагами. — Мы с тобой счастливейшие люди в мире! Герцог д’Эпернон и королева-мать хорошо нам заплатят за это.

— Один вопрос! Как быть с этим кинжалом? Можно мне взять его себе?

— Возьми, возьми! Только скорее! Через двенадцать часов мы должны быть в Париже, — ответил Антонио, засовывая письма в карман своего камзола.

Разбойники вскочили на лошадей и быстро понеслись к Парижу, а д’Альби остался лежать на безлюдной проселочной дороге.

VII. ДУЭЛЬ

Маркиз де Монфор и двое его друзей тотчас же после рассказа Милона отправились в Лувр. Каноник и Милон прошли в зал караулов, чтобы попросить себе отпуск у капитана, а маркиз поднялся в покои короля. Он обратился к дежурному адъютанту с просьбой доложить о себе, но тот очень вежливо заметил ему, что едва ли просьба об аудиенции будет удовлетворена, так как простой солдат не имеет права даже просить о подобной милости. Эжен Монфор тем не менее повторил свою просьбу, обещая при этом всю ответственность за последствия взять на себя.

Когда министры вышли из кабинета короля, адъютант доложил ему, что о встрече с его величеством просит один мушкетер.

— Мушкетер? — с удивлением повторил Людовик.

— Маркиз де Монфор желает лично просить ваше величество о своей отставке.

— Да ведь это обыкновенно делается письменно согласно раз и навсегда установленному порядку.

— Я говорил ему то же самое, ваше величество, но он все-таки…

— Пусть войдет! Я отобью у этих господ охоту надоедать мне такими пустяками.

Адъютант поклонился и впустил маркиза в кабинет. Король поначалу сделал вид, что вовсе не замечает мушкетера, потом спросил через плечо:

— Что нужно?

Маркиз не отвечал, в свою очередь делая вид, что этот вопрос может относиться не к нему.

Помолчав, король еще раз, но уже громче и резче повторил сбой вопрос, но снова не получив ответа, гневно обернулся к мушкетеру.

— Я вас спрашиваю, зачем вы сюда пришли? Отвечайте, — почти крикнул он.

— Мушкетер Монфор просит об отставке, ваше величество, — отвечал Маркиз, низко кланяясь.

— А почему вы обращаетесь с вашей просьбой именно ко мне?

— Потому, ваше величество, что на эту просьбу меня вынуждают совершенно особые обстоятельства.

— Не тот ли вы мушкетер, которого называют маркизом?

— К вашим услугам, ваше величество, так точно, — товарищи называют меня маркизом.

— Так значит это вы несколько недель тому назад имели дело с людьми герцога Гиза на дороге в Фонтенбло?

— Так точно, ваше величество.

— Я не помню, что именно там произошло. Кажется, люди герцога хотели завербовать новобранца своему господину, а вы подоспели с вашей шпагой.

— Возвращаясь ночью в Париж, мы ехали мимо старого Картезианского монастыря. Вдруг из каштановой аллеи кто-то окликнул мушкетера д’Альби, который ехал несколько впереди нас. Затем послышался звон сабель. Я и мои друзья, Генрих де Сент-Аманд и граф Фернезе, поскакали туда и по форме узнали всадников герцога Гиза. Д’Альби уже успел уложить одного из них на месте, но остальные шестеро продолжали нападать на него. Пока мы пробирались к нему, он уложил и второго, а мы так припугнули остальных, что они пустились в бегство и, вероятно, у них надолго отпадет охота вербовать.

Король слушал рассказ мушкетера с видимым интересом.

— Да, это было храброе дело! — проговорил он, когда тот кончил. — Только лучше было бы захватить их живьем.

— Это было невозможно, ваше величество, они, кажется, именно этого и опасались.

— А скажите мне, почему вы хотите уйти в отставку и оставить полк. Разве вам дурно выплачивают жалование?

— Я сам не беден, ваше величество.

— Так из-за чего же вы не хотите служить?

— Мне нужно сделать одно дело, которое невозможно для мушкетера и очень легко для маркиза де Монфора.

— Ничего не понимаю! Значит, вас стесняет мушкетерская форма! Но мне кажется, это самая почетная одежда.

— Я всегда считал за честь носить ее, ваше величество, но пока она на мне, я не могу достичь своей цели. Мой противник нашел бы в ней предлог отказаться от вызова.

— Как! Значит, дело идет о дуэли! Разве вы не знаете, что я строго запретил поединки между военными? Дуэли стали слишком часты, и я решил положить этому безумству конец.

— Поэтому-то я и прошу ваше величество об отставке.

— Следовательно, вы хотите обойти мой запрет!

— Этого требует моя честь, ваше величество!

— Ну, это я слышу каждый раз! Говорите яснее.

— А еще того более требует честь одной несчастной женщины.

— Опять женщина! И везде-то они впутаются! Значит, дело идет о ревности?

— Нисколько, ваше величество! Дело в том, что нужно освободить одно несчастное существо из рук негодяя, который решился насильно увезти ее.

— Это отвратительно! Да как же она позволила увезти себя?

— Тот негодяй приказал это сделать своим солдатам.

— Вы говорите правду, мушкетер?

— Я затем и умоляю ваше величество об отставке, чтобы сейчас же поехать на место преступления и убедиться в этом. И если окажется, что это правда, я сам накажу негодяя.

— А кто этот человек, который, как вы говорите, посмел послать своих солдат на такое постыдное дело?

— Герцог Люинь, ваше величество.

Людовик быстро поднялся со своего места. Этого он уже никак не ожидал! Сначала он взглянул на маркиза с удивлением, но затем лицо его приняло строгое выражение.

— Вы возводите на человека тяжкое обвинение, мушкетер, — проговорил он. — Имеются ли у вас доказательства?

— Доказать виновность герцога и призвать его к ответу стало целью моей жизни, ваше величество! И это станет понятно почему, если я скажу вам, что несколько лет назад граф похитил у меня существо, которое было для меня дороже всего на свете, — похитил, обольстил и уже насильно овладел несчастной жертвой. Ведь это бесчеловечно! Чаша моего терпения переполнена! Дать отчет простому мушкетеру герцог просто откажется, но отказать маркизу де Мон-фору он не посмеет, иначе ему придется открыто признаться в своей трусости. Вот почему, ваше величество, я и решил просить об отставке.

— Которой, однако, вы все-таки не получите, — быстро добавил король.

— Ваше величество, неужели же я буду вынужден сделаться дезертиром!

— И это исключено! Сколько времени вам потребуется на ваше дело?

— Самое большее две недели, ваше величество.

— Да, в Ангулем дорога не близкая! Вы получите от меня отпуск на три недели с правом снять на это время ваш мундир и действовать просто как маркиз де Монфор. После вашего возвращения выяснится, достойны ли вы носить мундир мушкетера, и тогда снова можете вступить в свой полк.

— Благодарю за эту милость, ваше величество!

— Так поспешите же. Я сам очень заинтересован в результатах вашего расследования.

— Разрешите высказать еще одну просьбу, ваше величество.

— Говорите, какую!

— Граф Фернезе и барон Сент-Аманд хотят ехать вместе со мною в Ангулем, чтобы быть моими секундантами в случае, если поединок наш с герцогом состоится. Соблаговолите разрешить им также снять форму на это время.

— Вы, кажется, говорили, что они также участвовали в схватке с людьми герцога Гиза?

— Так точно, ваше величество.

— В таком случае пусть и они получат королевский отпуск! А после вашего возвращения вы дадите мне отчет о том, что сделали, — закончил король гораздо милостивее, чем сам того ожидал.

Маркиз откланялся, вышел из кабинета и, отыскав друзей, рассказал им о своем визите к королю.

Милон был чрезвычайно рад и шумно выражал свое одобрение. Молчаливый Каноник тоже не мог не высказать своего удовлетворения.

— Это отлично, что король знает теперь всю эту историю, — вскричал Милон. — Чтобы там ни случилось, но теперь он уже не будет так доверять своему любимцу.

— Мне кажется, ты напрасно на это рассчитываешь, — заметил Каноник, кладя руку на плечо своего горячего друга. — Если бы Люинь сейчас явился в Лувр, очень может быть, что ему ничего не стоило бы разубедить короля. Такие вещи не раз случались.

— А потому нам следует всячески заботиться о том, чтобы Люинь не попал сейчас в Лувр. До сих пор его здесь нет, так не будем терять ни минуты.

— Через час мы должны быть за заставой! — решил Милон, и друзья были с ним совершенно согласны.

Они разошлись по домам, чтобы заменить мушкетерский мундир другой одеждой и ровно через час все трое съехались у заставы. Теперь они походили на знатных дворян, отправляющихся на какой-нибудь праздник.

Караульный офицер, услышав их имена, почтительно раскланялся, и через минуту они неслись по дороге в Ангулем.

Хотя они ехали быстро и по обыкновению останавливались только для того, чтобы дать отдых лошадям, все же дорога в лагерь заняла несколько дней. На остановках им рассказывали, что герцог Люинь со свитой и с какой-то закрытой каретой, которую охраняли солдаты, проехал двумя сутками раньше. Друзья не останавливаясь проскакали целую ночь и таким образом сократили разрыв на целых двенадцать часов.

Маркиз спешил, не чувствуя усталости, и вышло так, что герцог Люинь прибыл в Ангулем всего на одни сутки раньше их. Он тотчас же поехал со своей свитой в лагерь, отстоявший от города на одну милю.

Друзья прискакали в Ангулем поздно вечером на другой день и, посоветовавшись, решили переждать ночь, а утром явиться к герцогу.

Маркиз не мог уснуть. Его мучили и горе, и злость, и ожидание. Он не знал еще наверное, какую именно Магдалену увез Люинь, но именно неизвестность и составляла главную его муку.

Утром, как только проснулись Милон и Каноник, он подошел к ним и почти торжественно протянул им руки.

— Друзья, — сказал си, — через какой-нибудь час дело пойдет о тайне всей моей жизни, но я прошу вас не стараться проникнуть в эту тайну до тех пор, пока я сам не открою ее вам. Теперь отправимся в лагерь, но в палатку Люиня я войду один. Так нужно, и я надеюсь, что вы мне не откажете.

Милон и Каноник ответили обещанием, и через несколько минут они скакали по дороге в лагерь королевских войск. У въезда их остановил часовой и спросил, кто они такие и зачем приехали. Маркиз приказал ему вызвать дежурного офицера и когда тот пришел, объявил ему, что желает переговорить с герцогом де Люинем о некоторых весьма важных делах.

Офицер ответил, что коннетабль с несколькими людьми из свиты выехал рано утром, но должен скоро возвратиться и предложил пройти в палатку Люиня, чтобы там дожидаться возвращения герцога.

Все трое вежливо отказались и стали расхаживать между палатками.

Милон и Каноник назвали офицеру свои фамилии и тот завязал с ними оживленный разговор. Между тем маркиз отстал от них и подошел к палатке герцога Люиня.

За палаткой стояло множество экипажей герцога, охраняемых двумя высокими швейцарцами.

Маркиз старался взглядом отыскать ту карету, в которой привезли Магдалену, но оказалось, что закрытых экипажей там было много.

Молодой человек несколько раз обошел вокруг и наконец заметил, что одна запыленная и забрызганная грязью карета была так ловко заставлена другими экипажами, что увидеть ее можно было только с одного места.

Ему удалось даже стать так, что он мог разглядеть единственное крошечное окошечко, освещавшее внутренность кареты.

Вдруг он невольно вздрогнул. За стеклом показалось бледное изможденное лицо Магдалены Гриффон. Его опасения оправдались. Это она была жертвой наглости негодяя, ее схватили солдаты, она беспомощно билась в их руках.

Гнев и отчаяние охватили маркиза! Выражение лица несчастной поразило его. Что за перемена произошла с Магдаленой!?

Маркиз хотел было броситься к ней и выпустить ее из заточения, в котором она, казалось, так спокойно пребывала. Но он вовремя понял, что эта попытка окончилась бы лишь тем, что солдаты попросту бы его прогнали.

Он еще раз взглянул на несчастную и возвратился к друзьям. Офицер тотчас же сказал им, что коннетабль только что возвратился и прошел в свою палатку.

— Тогда, будьте так добры, доложите ему о маркизе де Монфоре, — попросил маркиз.

Офицер исчез в палатке коннетабля, но через минуту возвратился и объявил, что теперь герцог не может принять никого.

Почти следом за ним появился и Люинь. Он подошел к экипажам и, казалось, что-то приказывал швейцарцам.

Прежде чем друзья успели удержать его, маркиз очутился возле палатки перед герцогом. Люинь гордо оглядел того, кто осмелился встать поперек дороги ему, коннетаблю Франции.

— Кто вы? И что это значит! — гневно вскричал герцог, оглядывая маркиза презрительным взглядом.

— Мне нужно переговорить с вами! — ответил маркиз тихим взволнованным голосом.

— Если вы тот, о ком мне сейчас докладывали, то, вероятно, уже слышали, что я не могу принять вас! Однако вы порядочный нахал, если хотите заставить меня разговаривать с вами!

— Мне понятно, отчего вы не хотите принять меня, — проговорил маркиз с невыразимым презрением. — Я пришел потребовать у вас ответа за бесчестное ваше дело.

— Каково! Да вы с ума сошли! Я сейчас велю швейцарцам выбросить вас вон из лагеря.

— Не трудитесь! Вам не уйти от расплаты! Королю известно ваше постыдное поведение по отношению к Магдалене Гриффон.

— Король… Магдалена Гриффон… Я не понимаю, чего вы от меня хотите!

— Я требую того, чтобы вы сказали, кто сидит в той карете. Еще я требую, чтобы вы приняли меня в вашей палатке и там я расскажу вам остальное.

— Да кто вы такой, что осмеливаетесь говорить таким тоном с коннетаблем Франции?

— Я маркиз де Монфор и разговариваю с герцогом Люинем.

— Припоминаю эту фамилию среди мушкетеров короля! Если вы тот самый, то я вас сейчас так проучу, что вы не забудете этого всю свою жизнь. Да вы и не в мундире! Часовые, сюда!

— Я был мушкетером его величества. Но король сам дал мне временную отставку, чтобы я мог призвать вас к ответу. Я ведь знал, что вы станете прибегать ко всяким уловкам, чтобы увернуться, и предусмотрел все. Намерены вы войти со мною в вашу палатку или здесь же при всех на площади я скажу вам, зачем я приехал. Я более не жду!

— А и в самом деле интересно знать, что вас привело сюда и до чего вы доведете вашу наглую игру! — вскричал Люинь, дрожа от злости и собираясь отдать распоряжения своему адъютанту.

Но маркиз заметил это движение и громко сказал:

— Я стану говорить с вами в вашей палатке о таких вещах, которые не допускают свидетелей. Поэтому и те два господина, которые сопровождают меня по приказанию короля, держатся в стороне.

Люинь и маркиз вошли в высокую просторную палатку коннетабля, которую охраняли часовые.

— Ну-с, господин маркиз, — начал герцог с едва скрываемой злобой, — да будет вам известно, что только благодаря моему глубочайшему почтению к его величеству королю я соглашаюсь принять вас и не отвечаю кое-чем иным на вашу назойливость. Однако говорите скорее и покороче, зачем вы сюда приехали?

— Я приехал спросить вас, вы ли тот бесчестный и безжалостный граф де Люинь, который совратил и бросил Магдалену Гриффон?

— С какой стати вы меня об этом спрашиваете?

— Я требую, чтобы вы ответили мне! — вскричал маркиз, в гневе хватаясь за эфес шпаги.

— А разве вы защитник или опекун этой девушки! Да, наконец, разве я могу запомнить каждую девочку, которую когда-нибудь целовал?

— Вы ли тот бесстыдный похититель, который решился во второй раз насильно захватить в свои руки несчастную жертву!

— Клянусь, я убью вас!

— Да я и сам приехал сюда затем, чтобы вызвать вас. Люинь побледнел до того, что стал белее роскошно вышитого широкого воротника, облегавшего его шею.

— Хорошо! — проговорил он, — хотя мы с вами и не одного звания, но я снизойду до того, чтобы проколоть вас своей шпагой. Час и место!

— Сегодня на закате в лесу близ города. Впрочем, нет! Любое промедление создает лишь большую опасность для Магдалены Гриффон, а вам, пожалуй, даст возможность увернуться! Таких птиц, как вы, опасно выпускать из рук. Защищайтесь! — вскричал маркиз, выхватывая шпагу из ножен, — и знайте, что это наказание вам за ваше постыдное поведение по отношению к Магдалене Гриффон!

Он напал на Люиня, и в палатке завязался смертельный поединок. Шпаги со звоном ударялись одна о другую. Маркиз фехтовал мастерски, Люинь же потерял голову от бешенства и ненависти. Он так энергично нападал на Монфора, что тому оставалось только парировать его удары. Коннетабль все еще надеялся, что адъютанты услышат наконец звон сабель и войдут в палатку, тогда он будет спасен! Он задумал передать маркиза в их руки и устроить так, чтобы его расстреляли в соответствии с законом. Но, казалось, никто не слышал звуков поединка, никто не входил в палатку, а между тем Люинь, не успев еще по-настоящему почувствовать силу своего противника, начал уже изнемогать.

Маркиз заметил это и совершенно неожиданно сам напал на него. Герцог стал отступать шаг за шагом, с трудом отражая удары.

— Вы уже в моих руках, — заметил ему де Монфор, — защищайтесь лучше, иначе я сейчас убью вас.

Эти спокойные и насмешливые слова снова взорвали герцога. Он вновь вспыхнул злобой, пожирая глазами маркиза, но усталость брала свое. А Монфор спокойно подмечал слабость своего противника и ловко использовал ее.

— Молитесь! — вдруг крикнул он и нанес последний удар… Люинь схватился рукой за грудь, зашатался и упал, заливая кровью ковер, покрывавший пол палатки.

Маркиз быстро распахнул занавеси палатки. Увидев нескольких адъютантов и офицеров, он попросил их подойти.

— Господа, — сказал он, — будьте так добры, окажите коннетаблю помощь, в которой он нуждается. Я сейчас ранил его на дуэли. А где живет помощник главнокомандующего? Потрудитесь проводить меня к нему.

Часть офицеров печально и суетливо столпилась вокруг Люиня, другая окружила маркиза, который считался теперь как бы арестантом, сопровождая его к генералу.

В лагере маркиз встретил Милона и Каноника и попросил их возвратиться в Ангулем и дожидаться его там, а сам пошел дальше к помощнику главнокомандующего, чтобы отдать ему свою шпагу.

Генерал не хотел верить собственным ушам, когда ему доложили, что коннетабль, любимец короля, герцог Люинь только что погиб в поединке. В глубине души он осознавал, что этот бездарный всеми ненавидимый человек получил лишь заслуженную кару, но он вынужден был исполнить свои обязанности.

Когда к нему привели маркиза, он принял его с вежливостью дворянина по отношению к другому дворянину.

— Я явился к вам, генерал, — сказал маркиз, — чтобы просить вас дать мне сопровождающего в Париж. Офицер, которого вы хорошо знаете, вместе со мною отправится к королю и доложит ему о случившемся здесь.

— Разве вы совершили необдуманный поступок, маркиз?

— Нисколько! Я просто наказал герцога Люиня за постыдное дело, которое он совершил по отношению к одной бедной девушке. Если вы будете так добры и пойдете со мной, я отведу вас к этой несчастной, которая тоже должна отправиться со мной в Париж в той самой карете, в которую герцог велел упрятать ее своим швейцарцам.

— Это ужасно, просто невероятно! — вскричал генерал.

Старый генерал распорядился тотчас же осмотреть кареты. Несколько адъютантов, знавших о делишках погибшего герцога, сочли за благо уйти подальше.

Наконец таинственную карету выкатили на середину.

Маркиз в порыве какой-то гигантской силы не отворил, а вырвал дверцу. Старый генерал с ужасом отшатнулся. Сам Монфор побледнел, как мертвец.

Перед ними, дико хохоча, стояла сумасшедшая.

VIII. ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ ОБРАЩАЕТСЯ В ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЯ

Пуля, свалившая Этьена д’Альби, хотя и задела голову, но смертельной раны не нанесла. Спустя полчаса Этьен пошевелился. Кровь все еще струилась по его лицу и от потери ее он чувствовал некоторую слабость. Тем не менее первая мысль его была о письме к королеве. Он тотчас же ощупал свой камзол, но ни письма, ни драгоценного подарка граф не обнаружил.

Осознание потери мгновенно разогнало полузабытье и слабость. Мушкетер вскочил и в бешенстве сжал кулаки: от мошенников, которые обокрали его, не осталось и следа. Ему во что бы то ни стало необходимо было возвратить украденные вещи. Пока они оставались в руках Антонио, можно было ожидать самых горестных последствий. Этьену припомнилась королева Анна, и он решил не щадить себя, лишь бы снова добыть для нее письмо Бекингэма.

Самое горькое обстоятельство заключалось в том, что у него не было лошади. Но прежде всего следовало перевязать рану. Отыскивая воду, он пошел по дороге и вдруг увидел на поле канаву с водой. Умывшись и перевязав рану, д’Альби снова вышел на дорогу.

Ближе к утру он услышал шум колес, оглянулся и увидел, что его нагоняет крестьянская телега, запряженная парой лошадей. Этьен попросил остановиться и взять его с собою, так как ему необходимо было добраться до ближайшего селения.

— Святой Бернард! Какая у вас рана на голове, господин мушкетер! — вскричал крестьянин, когда Этьен уселся возле него на телеге.

— Да, у меня была тут маленькая стычка, — отвечал он. — Два мошенника подстерегли меня в лесу и сначала убили подо мной лошадь, а потом угостили этой царапиной и меня самого. Теперь я хочу догнать их, потому что пока я лежал без чувств, они украли у меня такую вещь, которую мне невозможно оставить у них в руках.

— Это будет для вас, сударь, нелегко! Они ведь конные, а вы остались без лошади.

— А далеко еще до деревни?

— Еще с добрых полчаса.

— Там я себе во что бы то ни стало добуду свежую лошадь!

— Да, если заплатите очень хорошо! Наши мужики не любят продавать своих лошадей.

— Да неужели же они откажут даже тогда, когда лошадь нужна для службы королю?

— Попробуйте поговорить с ними. Может быть, если вы хорошо заплатите, так вам и удастся.

— Да у меня нет ни единого розенобля! Крестьянин ухмыльнулся.

— Это большая помеха вашему делу, — проговорил он.

— Да пойми же ты, что я должен во что бы то ни стало нагнать тех мошенников и отнять у них то, что они у меня украли! Послушай, не дашь ли ты мне лошадь взаймы, если я оставлю тебе свои пистолеты?

— Лошадь взаймы! — повторил тот, — да ведь известно, как господа ездят, — им ничего не стоит загнать скотину до смерти! Да и пистолеты… Что вы без них будете делать?

— У меня остается еще шпага! Не торгуйся, дяденька, взгляни на меня. Разве я похож на такого, который хотел бы замошенничать твою лошадь.

— Боже меня сохрани от таких мыслей! А только все-таки вы можете загнать мою лошадь, а потом забыть об этом. А я ведь что ж, — я бедный человек, у меня нет ничего кроме пары лошадей.

— Ты справишься и с одной! Другую дай мне и возьми мои пистолеты в залог. Я как только приеду, вышлю тебе за нее деньги с моим конюхом. Как тебя зовут?

— Пьер Мальгрэ, а деревня называется Пети-Иван.

— Ты не доверяешь мне, Пьер Мальгрэ?

— Что вы, сударь!

— Ну, так дай мне лошадь.

— Дал бы, ей Богу, дал бы с радостью. А только…

— Что только…

— Да не хочется мне говорить об этом.

— Вздор! Говори скорее, над чем ты там раздумываешь?

— Да раздумываю-то я не об вас, сударь. Ведь я вижу, что вы королевский мушкетер, в мушкетерах служат все благородные господа.

— Так не задерживай же меня дольше! Мне дорога каждая минута! Говори, хочешь ты продать мне свою лошадь?

— Да я-то хочу, от всей души хочу. Только вот жена моя…

— Как!? Ты хозяин и глава своей жены, и боишься ее! Ну, уж это совсем некрасиво, дружище, совсем некрасиво!

— Не говорите так, сударь! Вы не женаты, оттого и можете так думать! Придет время, тогда поймете, — и он как-то кисло улыбнулся.

Между тем телега вкатилась уже в деревню.

— Разве твоя жена уж такая злая?

— Не то чтобы злая, просто она женщина с расчетом. Да оно и дело — мы люди бедные.

— И ты думаешь, что она не уступит мне лошадь?

— Думается мне, что не уступит! А лучше переговорите с ней сами. Вот она, кстати, выходит из дома! Она у меня работяга!

— А как ее зовут?

— Жервезой.

— Красивое имя! Да, черт возьми, она еще совсем молодая легконогая женщина! Ну, к чему тебе, старикашка, такая красотка?

Пьеру Мальгрэ льстило, что господин хвалил его жену. Он добродушно оскалился.

— Да, она у меня и красавица, и работница, и по сторонам смотреть не любит! — сказал он. — Вишь, как она на вас смотрит, понять не может, кого это я привез!

— Послушай, Пьер Мальгрэ, не уважай я твоего супружеского счастья, я просто влюбился бы в твою жену. Ведь она у тебя писаная красавица!

Мушкетер быстро сдернул шляпу, чтобы раскланяться с хозяйкой и вместе с ней стащил повязку. Горячие крупные капли крови снова заструились по его лицу.

Крестьянка испуганно всплеснула руками.

— Святая Женезьева! — вскрикнула она, бледнея. — Не могу я видеть крови! Что случилось?

Пьер медленно и неловко вылез из телеги и начал распрягать лошадей. Этьен легко спрыгнул на землю.

— Не случилось ничего особенного, милейшая мадам Жервеза!

— Гм! А откуда вы меня знаете?

— Отгадайте!

— Ах, Господи! А кровь-то, кровь!

— Принесите-ка, пожалуйста, воды и платок, промойте мне рану и перевяжите.

— Ну, уж этого я не могу.

— Да вы попробуйте! Такая красивая, ловкая молодая женщина как вы сумеет и сможет все, что захочет.

— Откуда вы только все это знаете! — вскричала Жервеза, однако вошла в дом и скоро возвратилась с тазом свежей воды. — Ну, уж давайте сюда вашу голову, господин мушкетер. Попробуем остановить кровь.

— Эх, как славно, когда красивая женщина перевязывает раны! — вскричал Этьен. Жервеза не могла не признать в душе, что господин мушкетер был очень любезный и ловкий кавалер. Но она все-таки не могла понять, как он попал на телегу ее мужа. В это время подошел ее добродушный муж и рассказал ей о своей встрече с Этьеном.

— Ах, они разбойники! Ах, они бесстыжие! — бранила Жервеза и Антонио и его помощника. — Вдвоем напасть на одного человека!

— Да в этом-то нет ничего особенного! В честном бою мне не раз приходилось драться и с тремя противниками! А эти напали на меня исподтишка.

— А дорогие вещи они у вас украли?

— Настолько дорогие и важные для меня, милая мадам Жервеза, что я должен или возвратить их, или умереть!

— Умереть! В такие-то молодые годы! — воскликнула Жервеза, заканчивая перевязку.

— Да, умереть! Но в ваших руках — вернуть мне вещи и спасти свою жизнь!

— Что вы говорите, господин мушкетер! — проговорила она с искренним удивлением, — как это в моих руках?

— Именно в ваших! Ведь мы всегда и во всем зависим от женщин.

— Да вы шутите надо мной?

— Нет! Нисколько он не шутит! — вмешался Пьер, посмеиваясь. — Он дело говорит.

— И ты туда же, Пьер?

— Поверьте же мне, дорогая мадам Жервеза, что я говорю совершенно серьезно, — произнес Этьен и схватил ее за руку. — Моя жизнь и все мое счастье зависит от этой вашей руки.

— Вот удивительно! — проговорила Жервеза, стыдливо опуская глаза. — Хотелось бы мне знать…

— Вы серьезно хотите это узнать?

— Понятно, если вы не будете говорить что-нибудь дурное.

— Как это могло прийти вам в голову! Ну, стану ли я говорить вам дурное, да еще при вашем собственном муже. Вам, красивейшей и умнейшей женщине, какую я когда-либо встречал. Нет! Могу вас уверить, что я хотел сказать вам что-то очень простое и честное. Все дело в том, милейшая мадам Жервеза, что мне необходимо догнать тех разбойников и отнять у них мой осыпанный драгоценными камнями кинжал и письма, которые для меня дороже жизни.

— А вы думаете, что вам еще удастся догнать тех мошенников? — участливо спросила Жервеза.

— Да, я надеюсь, если раздобуду себе лошадь. Жервеза только теперь сообразила, что у мушкетера нет лошади.

— Ах, Господи! Да где же ваша лошадь? — спросила она.

— В том-то и дело, дорогая мадам Жервеза, что моя лошадь погибла.

— Верно, ее застрелили разбойники?

— Именно! Они убили ее подо мной, и она теперь лежит в собственной крови на дороге близ Гурне. Видите, разве я даром назвал вас красавицей и умницей! Какая вы догадливая!

— Так что же вы думаете делать?

— Я думаю купить у вас одну из лошадей, милейшая мадам Жервеза. Муж ваш согласен на это, — а ведь всегда следует сначала спросить у жены, поэтому все зависит от вас.

Пьер Мальгрэ лукаво рассмеялся. Ему вспомнилось, что говорил Этьен при въезде в деревню.

— Известное дело — жена! — пробормотал он. Жервеза на минуту призадумалась.

— Итак, милейшая мадам Жервеза, вы сами видите, что я говорил правду, что жизнь моя — в ваших руках!

— Продать лошадь мы, пожалуй, можем. Как ты думаешь, Пьер? — сказала Жервеза.

— Если хочешь, так продадим!

— Значит, господин мушкетер, мы согласны.

— А что вы за нее хотите?

— Шесть розеноблей, если это не покажется вам слишком дорого.

— Шесть!? Да с радостью отсчитаю вам десять, дорогая Жервеза, — вскричал Этьен и окончательно выпряг лошадь из телеги. — Достаньте-ка мне попону и подпругу, Пьер Мальгрэ.

— Десять розеноблей! Ведь вот какой вы добрый господин! — расхваливала его обрадованная Жервеза. Этьен же рассмеялся про себя, потому что еще не сказал ей, что сейчас у него не было ни гроша. Он хотел объяснить это, пока Пьер Мальгрэ сходит за попоной и подпругой. Ему необходимо было во что бы то ни стало завладеть лошадью и мчаться в погоню за мошенниками, которые и без того уже значительно опередили его. Он хотел прислать деньги за лошадь тотчас, как доберется до Парижа.

— Послушайте-ка, дорогая мадам Жервеза, — заговорил он самым ласковым дружеским тоном, — я был бы так рад свидеться с вами еще раз.

— Ну, уж это совсем не годится, господин мушкетер.

— Да нет же, самым честным образом, при вашем муже.

— Тогда другое дело! Тогда против этого и говорить нечего.

— Поэтому сегодня я ничего не заплачу вам за лошадь, а привезу деньги через несколько дней.

— Как?! Вы…

— У меня за дорогу совсем опустело в карманах.

— Да… но ведь мы… Мы ведь не знаем…

— Вы хотите сказать, что не знаете меня, — перебил ее Этьен. — Да разве вы по моему мундиру не видите, кто я такой? Нет, нет, дорогая моя мадам Жервеза, я чрезвычайно рад и счастлив, что буду иметь повод еще раз побывать здесь! Вы самая красивая и умная женщина, какую я когда-либо встречал, а ваш муж — милейший человек! — продолжал Этьен, распрягая лошадь и дивясь в душе своему сегодняшнему красноречию. Он взял попону, которую принес ему Пьер Мальгрэ, и накинул ее на лошадь.

— Все это очень хорошо, — сказала Жервеза, которая хотя и успела расположиться к молодому и красивому мушкетеру, но все-таки не хотела упускать и своей выгоды, — но только что же будет нам поручительством, что вы вернетесь?

Между тем Этьен уже подторочил крепкую сытую лошадь и ловко вскочил на нее.

— Вон там на телеге лежит мой плащ, — сказал он, — в нем мои пистолеты. Возьмите это себе в залог. А мне нельзя больше терять ни минуты! Прощайте, добрые люди!

Пьер Мальгрэ так и остался стоять с раскрытым ртом, глядя, как мушкетер быстро поскакал по деревенской улице. Жервеза хотела было еще что-то сказать, но Этьен уже исчез из виду. Она озадаченно взглянула на мужа, тот ответил ей таким же удивленным взглядом.

— И все по твоей милости! — проговорил он, медленно подходя к телеге.

— Как, по моей! — вскричала Жервеза, задетая за живое этим замечанием мужа. — Вот еще! Да ведь ты сам сказал, что согласен на все.

— Когда же я это сказал?

— Разумеется, сказал! А то разве я допустила бы до этого. Или ты онемел в то время, когда мушкетер сказал, что ты на все согласен?

— Да я шутил! Ты, верно, ослепла, что не поняла этого! А я тебе скажу, отчего ты упустила лошадь. Потому что тебе пришлись по вкусу россказни этого зубоскала. Вот почему! А он над тобой смеялся, да будет тебе это известно.

— Только ты можешь так думать и говорить, на то тебя и зовут Пети-дураком!

— Ну, это еще неизвестно, кто из нас глупее! — вскричал оскорбленный супруг. — Ты вот не знаешь, что говорил мне мушкетер, пока мы с ним ехали. А он все хохотал надо мной, что я бабу слушаюсь.

— Поезжай за ним сейчас же и отними у него лошадь!

— Что? Не понравилось?! Теперь уж и лошадь назад хочешь взять!

— Говорят тебе, садись верхом, догони его и отними лошадь, а не то она пропадет.

— Во-первых, мне его теперь не догнать, от него уж и след простыл, — отвечал Пьер, влезая на телегу и рассматривая плащ и пистолеты, — а во-вторых, мы остались не с пустыми руками. Не думается мне, чтобы он понапрасну расстался с такими вещами.

В то время как Пьер так нелестно толковал о мушкетере с женой, Этьен скакал по дороге и через несколько часов был уже в маленьком городке Гизор. Здесь он остановился только затем, чтобы расспросить об Антонио и его товарище, и узнал, что они часа четыре тому проскакали по направлению к Понтуазу. Если ничто не задержит их по дороге, они могут быть в Париже в полночь. Тогда все пропало!

Д’Альби не терял надежды и решил во что бы то ни стало догнать их. Лошадь под ним оказалась гораздо лучше, нежели он предполагал, а главное — она была чрезвычайно вынослива.

Около полудня, проезжая через одну деревню, он хотел было дать лошади отдохнуть, но решил, что она еще достаточно бодра и поскакал дальше. К вечеру он был уже в Понтуазе, и только здесь закусил сам и накормил лошадь. К великой радости он узнал от горожан, что враги его провели здесь почти два часа, и не более как час назад выехали по направлению к Сен-Дени.

Эта весть придала мушкетеру новую энергию.

Он вновь вскочил в седло и помчался с быстротой ветра, удивляясь выносливости лошади, которая точно не чувствовала уже сделанного пути и бодро неслась вперед, не нуждаясь даже в прикосновении шпор.

Наступила ночь, и всаднику пришлось решать трудный вопрос. Дорога разветвлялась: одна вела в Сен-Дени, другая — в соседний с Парижем городок Аржантейль. Д’Альби избрал вторую, потому что рассчитывал добраться до городка за несколько минут и там разузнать все, что ему было нужно.

В одиннадцатом часу он въехал в Аржантейль, расспросил чиновника на заставе и убедился, что расчет его был верен. Не больше четверти часа тому два всадника заходили в один из лучших трактиров и потом направились в Париж.

Мушкетер, сгорая от нетерпения, поскакал дальше. Ему необходимо было отнять у Антонио драгоценное письмо и свой кинжал, хотя для защиты и боя у него была с собой только шпага.

Разбойники вовсе не подозревали, что роли теперь переменились и что тот, кого они считали убитым, сам преследовал их. Поэтому они распоряжались своим временем гораздо свободнее, думая, что опасаться теперь им некого, стало быть и нет нужды рассчитывать каждую минуту. Главное они уже сделали — письма, которые с таким нетерпением ожидали герцог д’Эпернон и королева-мать, были у них в руках.

Сын Пьера Гри был тоже чрезвычайно доволен. Кроме платы, обещанной ему Антонио, у него был драгоценный кинжал, который он оценивал в несколько тысяч. Смерть брата не огорчала его ничуть. Гораздо больше он радовался тому, что заполучил такую роскошную вещь, как кинжал Бекингэма. Антонио начинал казаться ему едва ли не самым благородным человеком в мире, и он дал себе слово соглашаться на любое дело, которое только предложит ему этот великодушный человек.

С такими мыслями оба мошенника подъехали к заставе. Вдали послышался быстрый конский топот, но это ничуть не обеспокоило ни того, ни другого. Они даже не оглянулись на подъезжавшего всадника, проехали заставу и расстались. Жюль Гри направился к Ночлежному острову, а Антонио ко дворцу герцога д’Эпернона.

Вдруг позади он опять услышал быстрый конский топот и, оглянувшись, при тусклом лунном свете увидел неподалеку мушкетера. Но и теперь ему не пришло в голову, что это был преследовавший его виконт. Он продолжал спокойно ехать дальше. Вдруг раздался крик, который с быстротой молнии объяснил ему все.

— Стой, мошенник! — послышалось сзади. — Ни с места!

Антонио узнал голос и оцепенел от ужаса. Как мог человек, которого в прошлую ночь он оставил мертвым на дороге, очутиться здесь, в Париже? Это было невероятно.

— Сейчас я проверю из плоти и крови вы или только дух? — вскричал он, хватаясь за пистолеты. — Духи не боятся выстрелов.

Он выстрелил в виконта.

— Бывает, что и мушкетеры не боятся пуль! — воскликнул д’Альби, выхватывая шпагу. — Это не душа моя, а я сам, собственной персоной. А в доказательство — вот тебе сдача за прошедшую ночь.

Антонио попытался тоже вынуть оружие из ножен, но в это мгновение, шпага мушкетера глубоко вонзилась ему в грудь, и он, обливаясь кровью, упал с лошади.

Д’Альби быстро спрыгнул к нему и тотчас же нашел на его груди драгоценные письма, хотя и проколотые шпагой. Кинжала у Антонио не оказалось.

Эта утрата огорчила Этьена, но главным для него были все-таки письма Бекингэма к Анне Австрийской и пропуск, подписанный рукой графа, который впоследствии мог пригодиться.

Оставив Антонио на произвол судьбы, он вскочил на лошадь и поскакал в Лувр. Там ему сказали, что накануне вечером обергофмейстерина королевы несколько раз озабоченно спрашивала о нем. Он понял, что Анна Австрийская проявляет беспокойство.

Однако же было уже слишком поздно для того, чтобы попытаться увидеть королеву. А потому виконт поехал домой и отдал конюху лошадь из деревни Пети-Иван, при виде которой тот удивленно всплеснул руками и покатился со смеху. Теперь можно было спокойно выспаться.

На другое утро он первым делом отправил конюха В Пети-Иван с лошадью, десятью розеноблями и любезным поклоном мадам Жервезе в придачу. После этого он тщательно завернул письмо Бекингэма в чистую бумагу, положил его в карман и отправился в Лувр, чтобы предстать пред капитаном.

Командир рассказал ему, что Милон, маркиз и Каноник тоже в отпуске и уехали из Парижа. Откланявшись начальству, виконт почти бегом поднялся по лестнице флигеля королевы. Там его немедленно встретила донна Эстебанья и проводила в кабинет Анны Австрийской для тайной аудиенции.

IX. НИЩЕНКА ИЗ СЕН-ДЕНИ

Когда маркиз захлопнул дверцу кареты, в которой находилась несчастная Магдалена, по щеке его скатилась слеза, лучше всяких слов говорившая, насколько глубоко страдал этот благородный человек, какое нестерпимое горе терзало его сердце. В эту минуту он переживал величайшее несчастье, которое только могла преподнести ему жизнь.

Однажды он уже похоронил свое счастье, когда ночью тайно обвенчался с Магдаленой для того, чтобы дать имя ее ребенку. Но то, что он увидел теперь, было для него таким ударом, перед которым дрогнула даже его сильная душа. Он не знал, что было причиной безумия Магдалены: нападение швейцарцев Люиня и заточение в карете или нечто иное. За объяснением не к кому было обратиться.

После тайного брака с ней де Монфор нанял ей квартиру, достойную имени, которое она должна была носить, создал ей условия для беззаботной жизни, но лишил своей любви, своего общества, а главное — ребенка. А ведь это и было все то, что любила, чем жила Магдалена.

Но для чего же сделал все это благородный маркиз?

Причина, руководившая им тогда, заключалась в тайне, связанной с именем де Люиня, который был теперь наказан смертью.

Без своей любви и без ребенка Магдалена жить не могла. Она бежала из роскошного дома, гонимая отчаянием и тоской. Ей удалось украсть своего ребенка, который стал единственной отрадой, единственным смыслом ее разбитой жизни.

Когда служанка Магдалены с отчаяньем доложила маркизу, что ее госпожа ушла тайком и более не возвращалась, и почти одновременно старая Ренарда рассказала ему, что кто-то украл маленького Нарцисса, душа его еще более омрачилась, а время постепенно утвердило его в мысли, что мать и ребенок умерли.

У Магдалены действительно была мысль покончить с жизнью, но случай свел ее с Белой голубкой как раз вовремя, чтобы поколебать в ней эту решимость.

С той поры лишь однажды мелькнула перед маркизом женская фигура, напоминавшая ему Магдалену, и в душе его зародилось подозрение, что она жива. Но все его тайные попытки разыскать ее и ребенка были тщетными. И вдруг теперь он нашел ее в руках бесстыдного соблазнителя, который однажды уже разбил счастье ее жизни, он нашел ее, но без ребенка и с помутившимся рассудком.

Старый генерал, также сильно взволнованный ужасным видом молодой женщины, понял, что для маркиза она не посторонняя.

— Ради Бога, — сказал старик, — скажите мне, если можете, что значит все это?

— Я могу сказать вам только то, что касается моей дуэли с герцогом, — отвечал Эжен де Монфор. — Но ничего больше, что объяснило бы вам мои отношения к той несчастной.

— Я никогда не позволил бы себе расспрашивать о ваших тайнах! Скажите мне только то, что можете сказать.

— Несколько дней тому назад мне рассказали в Париже, что герцог Люинь осмелился приказать своим швейцарцам схватить это несчастное существо, запереть в карету, похожую скорее на каземат, и увезти.

— Да, это неслыханное, невероятное насилие!

— И не первое, генерал! — вскричал маркиз. — Но зато последнее из бесчисленного ряда преступлений, которые совершались Люинем.

— Вы приехали сюда, чтобы убедиться…

— Я приехал сюда, чтобы драться с ним и чтобы наказать его! Один из нас должен был расстаться с жизнью. Я в этом деле подчинился только тому, что требовали от меня совесть и сердце! Здесь я окончательно утвердился в том, чего прежде не допускал даже в мыслях. Затем я позвал коннетабля в его палатку и убил его. Хотя у нас не было секундантов, не подумайте, генерал, что мною совершено убийство. Даю вам мое честное слово, что герцог Люинь погиб в честном поединке.

— Нисколько не сомневаюсь в правдивости ваших слов, маркиз, но скажите, что же вы думаете делать теперь?

— Мне следует тотчас же возвратиться в Париж под охраной офицера, которого вы назначите. Мои друзья, граф Фернезе и барон де Сент-Аманд, приехавшие со мной в Ангулем, поедут также с нами и станут охранять карету, которую я намерен взять с собой. Я хочу в присутствии вашего офицера дать королю отчет в том, что произошло.

— Не следует ли нам выждать, маркиз? Ведь король очень разгневается. Не лучше ли сначала предупредить его величество?!

— Благодарю вас за участие, генерал, — спокойно и уверенно ответил де Монфор. — Но я не боюсь гнева короля. Для меня важнее сознание честно исполненного долга.

— В таком случае, желаю вам всего хорошего, маркиз! — закончил генерал этот тягостный разговор.

Через некоторое время маркиз выехал из лагеря с одним из старших офицеров, не теряя из виду ехавшей с ним закрытой кареты. В Ангулеме его встретили друзья. Он рассказал им, что везет с собой ту несчастную женщину, о которой Милон принес им такие странные и, к сожалению, верные вести, и которая, кажется, помешалась от горя. Он считал, что ее необходимо взять с собой в Париж, и просил, чтобы Милон и Каноник заботились о ней всю дорогу.

В крошечном окошке кареты вдруг мелькнуло лицо несчастной. Каноник мгновенно узнал в ней ту самую Магдалену, с которой когда-то тайно ночью обвенчался маркиз. Он был просто поражен, но поостерегся говорить о своем открытии не только с маркизом, но даже и с Милоном.

Переезд в Париж совершался очень спешно. Король еще ничего не знал о смерти герцога де Люиня, столько лет бывшего его любимцем и, очевидно, в интересах мархиза было, чтобы он услышал эту весть от него самого.

Дорогой Милон и Каноник заботливо ухаживали за Магдаленой, которая постоянно горько плакала, бессвязно говорила сама с собой и, видимо, не обращала внимания на окружающих. Вообще она была чрезвычайно тиха, и поэтому ей позволяли на остановках выходить из кареты, в которую она возвращалась беспрекословно по первому приглашению.

Но когда путники были уже совсем близко к Парижу, с Магдаленой вдруг произошла заметная перемена. Она перестала плакать и долго сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Потом она ловко воспользовалась удобной минутой, отворила дверцу кареты и стала озабоченно оглядываться по сторонам.

— Я должна его отыскать… я должна его отыскать, — беспрестанно шептала она. — Теперь никого здесь нет, никто меня не увидит и не поймает. Мой Нарцисс… Пойду, пойду к нему! Скорее!

Она осторожно, согнувшись, вышла из кареты, заперла за собой дверцу и скользнула в ближайший кустарник.

Ни маркиз, и никто из провожавших его не заметили бегства Магдалены, тем более, что мысль о возможности его совершенно не приходила в голову. Только в Париже, когда открыли карету, чтобы выпустить из нее больную, увидели, что там уже никого нет.

Между тем несчастная снова шла по дороге на поиски сына. Ей то казалось, что его у нее украли какие-то странные люди с большими сверкающими глазами, то, что его охватывают языки страшного пламени.

Наконец Магдалена добралась до небольшого городка Сен-Дени, расположенного вблизи Парижа. Вероятно, в ее памяти сохранилось еще смутное воспоминание о том, что произошло, потому что ока отыскивала постоялые дворы, садилась возле них и бессвязно говорила о пламени, которое взвивалось до самого неба, о своем Нарциссе, о людях, преследсвавших ее… Прохожие прислушивались, понимали, что перед ними безумная и с ужасом проходили дальше. Однако некоторые из них проникаясь чувством жалости, останавливались и бросали ей на колени какую-нибудь милостыню. Никто не знал ни ее, ни ее имени, и вскоре все стали называть ее нищенкой из Сен-Дени.

Узнав о побеге Магдалены, маркиз сильно испугался, но быстро сообразил, что ему легко будет вновь напасть на след Магдалены. Пуститься же на розыски тотчас было невозможно, ему следовало прежде всего явиться с сопровождавшим его офицером в Лувр к королю.

Друзья сказали ему, что немедленно поедут обратно и разыщут Магдалену, но он поблагодарил и отказался от помощи. Он хотел сначала побывать в Лувре, а затем самостоятельно заняться розыском. Магдалена стала теперь слишком заметной, чтобы скрыться бесследно.

Маркиз отправился с офицером в Лувр, а Мил он и Каноник поехали по своим квартирам, чтобы опять надеть свои мундиры: со дня их отпуска прошло ровно две недели.

Когда королю доложили о прибытии маркиза де Мон-фора и офицера из лагеря коннетабля, он приказал немедленно просить де Монфора к себе.

— Ну, что скажете? — спросил Людовик, стоя со скрещенными на груди руками у письменного стола и устремив на маркиза мрачный взгляд.

— Я явился доложить вашему величеству о смерти коннетабля Франции герцога де Люиня, — ответил Эжен де Монфор твердым спокойным голосом.

Король заметно смутился: этого он не ожидал! Хотя недоверие к любимцу успело пустить глубокие корни в его беспокойной душе.

— Коннетабль умер?! — повторил он.

— Так точно, он пал в поединке, ваше величество.

— А те обвинения, которые вы на него возводили, оказались верными?

— Все до единого, ваше величество. Та несчастная женщина, которую, как я и подозревал, он насильно увез с собой, действительно оказалась у него. Я и генерал Пе-реинэ нашли ее в карете, похожей на тюрьму. Она там лишилась рассудка.

Король сделал нетерпеливое движение, показывающее, что он желает остаться один. Казалось, неожиданная весть о смерти Люиня произвела на Людовика гораздо более сильное впечатление, чем могли ожидать королева-мать и Ришелье.

Только несколько часов спустя король принял офицера, приехавшего из лагеря вместе с маркиз рм. Он заставил его рассказать все подробности печального происшествия и уже после этого отдал распоряжения о похоронах коннетабля и назначении его приемника. По совету королевы-матери новым коннетаблем Франции был сделан Ла-Вьевилль, занимавшийся государственными делами. Мария Медичи указала сыну на него лишь затем, чтобы очистить его место, на которое хотела возвести тайного своего союзника кардинала Ришелье. Она знала, что король скоро и безболезненно забудет своего убитого любимца, и не ошиблась в этом. Он надоел Людовику, и народ радовался смерти этого недостойного человека и устранению его от дел правления.

Маркиз де Монфор, уничтожив Люиня, в нравственном смысле сделал хорошее дело, и его поступок со стороны закона остался безнаказанным.

X. КРАСНАЯ ЭМИНЕНЦИЯ^[*]

[*] — Титул католических епископов и кардиналов.

Вечером того дня, когда д’Альби передал королеве тайное письмо Бекингэма, герцог д’Эпернон неожиданно приехал к кардиналу Ришелье.

Старик так быстро поднимался по лестнице и так сильно запыхался, войдя в кабинет кардинала, что нельзя было сомневаться в том, что его привели важные и спешные дела.

Кардинал встал ему навстречу. Д’Эпернон знаком показал ему, что не в состоянии еще говорить. Ришелье, скрывая насмешливую улыбку, усадил престарелого друга королевы-матери в одно из мягких бархатных кресел. Он еще нуждался в этих людях и потому всегда был крайне внимателен и к Марии Медичи, и к д’Эпернону.

— Ай, ай, ай! Герцог, своим усердием вы просто вредите своему здоровью, — говорил Ришелье. — Безсомнения, вы привезли мне важные вести!

— Именно, ваша эминенция, — выговорил наконец герцог, — чрезвычайно важную весть, которая очень удивит вас.

— В чем же дело? — спросил Ришелье, садясь напротив д’Эпернона.

— Я должен рассказать вам, что бывший дворецкий маркиза д’Анкр, итальянец по имени Антонио…

— Я помню его, герцог.

— Этот Антонио был послан в погоню за мушкетером, отправленным с тайным поручением в Лондон, и должен был так или иначе отнять у него бумаги.

— Да, вы были так добры и говорили мне, что рассчитывали на это.

— И, к сожалению, теперь я должен вам сказать, что этого самого Антонио нашли сегодня на одной из улиц предвестья мертвым.

— Это я знаю.

— Но с ним были еще двое, и ни один из них не возвратился.

— Нет, прошу вас извинить меня, но могу вам сообщить, что один из них въехал в Париж вместе с Антонио.

— Каким образом вы знаете об этом больше, чем я?

— Так должно быть, по крайней мере, — уклончиво отвечал Ришелье, с одной из своих дипломатических улыбок.

— Но все-таки могу я спросить вас, откуда вы получили эти сведения?

— От караула на заставе. Ночью они видели, как бывший дворецкий маршала Кончини въехал в Париж со своим приятелем.

— Так куда же он делся?

— Вероятно, дал тягу, когда сообразил, что мушкетер гонится за ними.

— А другой?

— Другой, несомненно, погиб во время их экспедиции.

— Знаете ли, ваша эминенция, я все более и более начинаю утверждаться в мысли, что те письма дошли по назначению.

— В этом не извольте сомневаться, господин герцог. Интересно только знать, какого содержания были эти бумаги! — сказал Ришелье. — К сожалению, нам не удалось это дело. Мушкетер, который ездил в Лондон, был сегодня утром тайно принят королевой.

Д’Эпернон вскочил от удивления.

— Он здесь и был уже принят?

— Точно так, герцог.

— А Антонио убит и ничего не может рассказать нам!

— Да, и, вероятно, это дело того же мушкетера.

— А что, если бы обвинить его в убийстве?

— Во-первых, это ни к чему бы не привело. Во-вторых, мы таким образом открыли бы, что имели сношения с Антонио и знали о его погоне за мушкетером, а это для нас невыгодно.

— Ваша правда, кардинал.

В эту минуту в кабинет вошел один из лакеев кардинала и почтительно склонился у дверей.

— В чем дело? — быстро спросил его Ришелье.

— Какой-то человек, с виду невзрачный, просит позволения войти к вашей эминенции.

— Пусть придет после! Ты ведь знаешь, что я занят с герцогом и нам не следует мешать.

— С позволения вашей эминенции доложу вам, что этот человек говорит, будто бы знает о визите герцога к вам и хочет видеть вас обоих.

— Он знает… да как его зовут? — спросил д’Эпернон.

— Мсье Гри, — ответил лакей.

Ришелье и д’Эпернон обменялись недоуменными взглядами.

— Совершенно не знаю, — проворчал герцог, пожимая плечами. — И все-таки… я думаю, мы…

— Как вам угодно, герцог, — тоном любезного хозяина промолвил Ришелье. — Пусть он войдет, — прибавил он, обращаясь к лакею.

Собеседники выжидательно смотрели на дверь, в которой незамедлительно появилась фигура сына Пьера Гри. По его неловким угловатым манерам было видно, что ему не часто приходилось расшаркиваться на паркете знатных домов, а пестрота всего костюма явно выдавала вкус простолюдина.

— Извините, — начал он, — я сейчас был во дворце герцога д’Эпернона, и там мне сказали, что его светлость направились сюда. Вот я и пришел.

— А что вам нужно от герцога д’Эпернона?

— Извините, с час тому назад услыхал я, что Антонио нашли на улице мертвым.

Собеседники насторожились.

— Так вы…

— Я тот самый, что был с мсье Антонио в Лондоне и с ним же приехал обратно. А брат мой смог сделать только половину дела, потому как поплатился в Лондоне жизнью за свою храбрость.

— Так вы в самом деле один из приятелей Антонио? — переспросил д’Эпернон, пристально вглядываясь в лицо незнакомца.

— Где же вы расстались с ним? — обратился к нему Ришелье.

— У самой заставы, ваша эминенция. Как добрались мы до Парижа, мне и подумалось, что уж тут-то конец всем напастям, которые мы претерпели за дорогу. А уж и горя мы приняли… Никакими деньгами все это не оплатить! Я доехал с Антонио до города, даже через заставу проехали мы вместе, и только потом разъехались. Антонио во дворец его светлости герцога д’Эпернона, чтобы отдать ему письма,

— Как!.. Что вы сказали? Вы говорите, что у Антонио были письма! — вскричал д’Эпернон, широко раскрывая глаза от удивления.

— Точно так, ваша светлость, — быстро отвечал сын Пьера Гри. — За эти-то письма и поплатился головой мой брат, бедняга.

— И они действительно были в ваших руках? — удивленно переспросил кардинал.

— Да! Даю вам честное слово! Клянусь! Они и теперь, верно, в камзоле у Антонио.

Д’Эпернон вопросительно взглянул на Ришелье.

— У убитого не найдено никаких бумаг, — ответил тот со своей обычной уверенностью.

— Просто непонятно! — воскликнул д’Эпернон. — И в высшей степени досадно, — прибавил он горячо.

— Ну, так вот, как проехали мы заставу, Антонио и говорит мне: поеду к светлейшему герцогу, отвезу ему письма. А я повернул домой… Очень уж хотелось мне выспаться. Ведь просто и рассказать-то вам нельзя, господа почтенные, сколько мы за это время горя пережили, сколько ночей не спали. Вот брат мой так даже жизни лишился! Покуда мы ехали отсюда до моря, нечего было и думать что-либо затевать, чтобы добыть те письма! Ведь, как назло, отсюда, из Парижа, за нами погнались еще трое мушкетеров.

— Еще трое? — переспросил недоумевающий д’Эпернон.

— Так, значит, они как-то проведали, что вы с Антонио поехали в погоню за д’Альби? — яснее поставил вопрос Ришелье.

— Да уж верно, что так, ваша эминенция!

— Вы их узнали?

— Антонио говорил, что это маркиз, Милон и Каноник.

— Ну-ну, что же дальше-то? — торопил д’Эпернон.

— Только в самом Лондоне мы добрались до этого д’Альби. Брат мой надумал выкрасть у него письма к герцогу Бекингэму, пока он спит. А мушкетер-то на беду и проснись! Вскочил, да и отправил беднягу на тот свет…

— Но вы наверняка знаете, что письмо было к герцогу Бекингэму?

— Известное дело! Это так же верно, как и то, что я стою здесь перед вами.

— Так отчего же вы не бросились на помощь брату? Ведь вас же было трое! — с досадой заметил д’Эпернон.

— Да ведь никак нельзя было, ваша светлость. Брат пошел к нему наверх один, а мы с Антонио сидели как ни в чем не бывало в зале, где был и хозяин, и много гостей. Однако мы все-таки упекли д’Альби в Тауэр!

— Да, упекли в Тауэр и устроили так, что герцог Бекингэм узнал обо всем и выпустил его на свободу! — насмешливо вскричал Ришелье. — Глупее этого вы не могли ничего придумать!

— Гм, ваша эминенция! Знать бы, где упадешь… Да и то сказать, если бы мог человек все наперед знать, не к чему бы ему и головой за других рисковать, — отвечал Жюль Гри. Он пришел вовсе не для того, чтобы выслушивать назидания, а чтобы получить свою плату, поэтому слова Ришелье ему очень не понравились. — Ну, как бы там ни было, но на другое утро мушкетера отвели во дворец герцога Бекингэма. Там он отдал письмо и получил ответ.

— Ответ? — в один голос переспросили герцог и Ришелье.

— Именно! Да и ответ-то, надо думать, очень важный, потому что герцог дал мушкетеру отличную лошадь и пропускное письмо.

— Откуда же вы все это узнали? — спросил д’Эпернон, которому, казалось, начинал нравиться смышленый и бойкий мошенник. Ришелье в это время тоже подумал, что со временем этот парень может ему очень пригодиться.

— Знаю я это потому, что сам вместе с Антонио читал пропускной билет, да и ответ герцога был у меня в руках. В лесочке за Гурне мы подстерегли мушкетера на обратном пути. Сначала я пристрелил под ним лошадь, а потом всадил пулю и ему самому в лоб. Когда он упал мертвый, мы забрали у него письма.

Ришелье и д’Эпернон с пониманием переглянулись, дескать мошенник-то хочет, кажется, одурачить нас!

Жюль Гри не подозревал, что кардинал задумывал нечто такое, что должно было ему решительно не понравиться.

— Вы сказали, что взяли у мушкетера письма, — проговорил Ришелье, пристально глядя на рассказчика своими черными проницательными глазами. — Кто же именно из вас взял их?

— Антонио. Ведь он был вожаком дела, а я только сопровождал его да помогал, потому что он обещал мне хорошую плату от герцога д’Эпернона, если нам удастся добыть те письма.

— И вы читали пропускное письмо герцога Бекингэма? — продолжал допрашивать Ришелье.

— Да, сейчас же после того, как мы оставили мушкетера мертвым на дороге, а сами ускакали от него подальше.

— Что же там было написано?

— Приказ всем чиновникам, служащим королю английскому, всеми способами помогать тому, кто покажет им это письмо. Подписано оно было самим герцогом Бекингэмом, — уверенно ответил Жюль Гри.

— Ну, а второе письмо, которое вы взяли у мушкетера, вы тоже прочли?

— Нет, ваша эминенция, того не читали. Оно было запечатано большой печатью самого графа.

— А был на нем адрес или какая-нибудь надпись?

— Нет, ничего такого не было. И сложено письмо было так, что никак нельзя было подсмотреть, что в нем написано.

— И вы думаете, что, когда Антонио въехал в Париж, письма были еще у него?

— В этом могу побожиться, ваша эминенция!

— В таком случае дело весьма похоже на то, что вы сами зарезали его, чтобы письма эти остались в ваших руках! — неожиданно, но невозмутимо спокойно заключил Ришелье.

Жюль Гри совершенно озадачился и взглянул на кардинала, все еще думая, что тот шутит.

— Я?.. ваша эминенция, — пробормотал он, — я?..

— Да, ведь знали об этих письмах только вы! Вы приехали сюда вместе с Антонио! Вас видели с ним последнего, — объяснил ему свою мысль Ришелье. — Из этого ясно, как день, что вы или убийца, или лгун и мошенник, желающий одурачить нас.

— Да сохранят меня от этого все святые! Уж не знаю, чем я заслужил от вас такие слова! Я пришел сюда в надежде получить вознаграждение за все те горести и напасти, которые перенес за это время, а вместо того слышу только одни…

— Вы ведь уверяете, что застрелили мушкетера д’Альби, — с раздражением перебил его Ришелье.

— Антонио сам это видел! Мушкетер остался лежать мертвым на дороге.

— А я вам скажу, что этот самый мушкетер теперь здесь в Париже!

— Вашей эминенции угодно испытать меня…

— Мне угодно только доказать вам, что вы рассчитывали провести нас и ошиблись! Мы раньше вас узнали правду! Вы рассчитывали, что мушкетер еще не успел доехать до Парижа, но забыли, что эти мушкетеры — чистые дьяволы! Могу сообщить вам, что д’Альби здесь, в Париже, и уже доставил по адресу то самое письмо, которое вы так хорошо описали!

— Ну, уж этого совсем не может быть! Вашу эминенцию обманули! — вскричал Жюль Гри с искренней уверенностью. — Возможное ли это дело! Вот эта самая рука спустила курок в упор ему… в лоб! Эти мои собственные глаза видели, как он повалился на землю и остался мертвым на дороге.

Ришелье встал, подошел к одному из огромных стрельчатых окон, выходивших на большой двор Лувра, и поднял тяжелую занавесь.

— Это действительно какое-то необъяснимое противоречие между фактами и рассказами, — проговорил д’Эпернон, озабоченно и печально покачивая головой.

— Подойдите сюда, — приказал Ришелье, — только осторожнее, чтобы вас не увидели со двора. Вы говорите, что убили мушкетера д’Альби. Не хотите ли посмотреть, как он бойко шагает по двору? Хотя уже начинает смеркаться, но вы, вероятно, еще сможете узнать его.

Жюль Гри подошел было к окну, но тотчас же отскочил, точно увидел привидение.

— Клянусь, это не спроста! — вскричал он, — ведь этот самый мушкетер лежит мертвый на большой дороге…

— Да, и в то же время здоровый, невредимый и веселый расхаживает по двору Лувра, а Антонио убит! — сказал Ришелье.

— Совсем, совсем ничего не понимаю! — вскричал д’Эпернон.

— А для меня так дело это совершенно ясное и простое, ваша светлость, и, если позволите, я вам все объясню, — предложил кардинал.

— Сделайте одолжение, ваша эминенция!

— Очень может быть, что этот человек действительно был товарищем Антонио. Я вполне допускаю это…

— Благодарствуйте, ваша светлость! Я вам сказал всю сущую правду!

— Я верю даже и тому, что мушкетер был ранен, судя по повязке у него на голове. Весьма вероятно также, что у него украли письма…

— Благодарю вас, ваша эминенция! Вот видите, теперь ведь выходит, что я говорил правду.

— Но рана эта была легкая, — продолжал Ришелье, не обращая на него внимания. — А потому мушкетер и приехал сюда сегодня. Этот человек знал об этом и рассчитал, что мушкетер заплатит ему за письма дороже, чем Антонио, который, как вы сами видите, собирался отделаться пустяками!

— Вот уж об этом я и не думал, ваша эминенция!

— Не вмешивайтесь и не перебивайте, мой милый, это очень невежливо! — прикрикнул д’Эпернон на совершенно растерявшегося мсье Гри.

— Поэтому этот человек решил завладеть письмами и за большие деньги перепродать их мушкетеру. Прошедшей ночью он зарезал Антонио, забрал у него бумаги и дождался д’Альби.

При этом весьма правдоподобном обвинении сын Пьера Гри решительно не мог совладать со своим волнением. Его просто била лихорадка.

— Когда мушкетер приехал, он отправился к нему, — невозмутимо продолжал между тем Ришелье, — и за приличную сумму продал ему письма…

— Да, да, да! Совершенно верно! Совершенно верно! — подтвердил д’Эпернон. — Иначе как бы они снова очутились у мушкетера?

— Но эта хитрая лисица задумала получить награду и от нас! Он явился сюда с наивнейшим видом рассказать о своих «трудах, горестях и нападках» в расчете, что мы заплатим ему…

— Прекрасно! Именно, именно так! — твердил д’Эпернон. — Иначе оно и не могло быть.

— Но лисица сама попалась в западню, — продолжал Ришелье с прежним хладнокровием, не обращая внимания на страшно побледневшего Жюля Гри. — Лисица слишком перемудрила и попадет за это в клетку.

Ришелье подошел к письменному столу, собираясь взять колокольчик и позвонить.

Д’Эпернон радостно смеялся, несчастный же Гри упал перед кардиналом на колени, в отчаянии ломая руки. Он понял, если ему не удастся переубедить Ришелье, то его схватят и посадят в тюрьму! Как ни тяжело ему было сделать одно признание, но он решился даже на него, лишь бы спастись от грозившей ему опасности.

— Ваша эминенция, смилуйтесь! — взмолился он. — Я ни в чем не виноват! Я говорил вам одну чистую правду! На счастье у меня есть еще доказательство.

— Доказательство? Ну, говорите скорее! — ответил Ришелье, опуская колокольчик на стол.

— Я вам даже принесу это доказательство, только обещайте мне его вернуть или заплатить, чего оно стоит.

— А вы именно лисица, как я вас назвал! — вскричал Ришелье. — Посмотрим, что вы затеяли.

— У меня есть доказательство того, что я в самом деле был с Антонио в Лондоне, что я помогал ему украсть письма и вовсе не помышлял их у него перекрадывать, чтобы продать их мушкетеру, потому что этот молодец вместо денег расплатился бы со мной своей шпагой.

— Ну, так принесите же его сюда!

— Только ведь это очень дорогая вещь, ваша эминенция.

— Так что же, вы думаете, что обманем вас, что ли?

— Да ведь вы можете подумать, что так как вещь эта досталась мне в бою…

— Ну, хорошо, обещаю вам, что вы получите вашу вещь обратно или же деньги, которых она стоит.

— Знаете, ваша эминенция, я для верности только что заходил оценить ее к жиду-ювелиру на улице Вожирар.

— И что сказал вам жид?

— Он предлагал мне двести розеноблей, ваша эминенция.

— Ну, уж если жид давал вам столько, то, значит, вещь у вас действительно дорогая, и я обещаю вам за нее триста розеноблей. Ступайте же скорее домой и несите ее сюда.

— Я через полчаса вернусь обратно, ваша эминенция, — вскричал мсье Гри радостно, надеясь, что ему удалось избежать нависшей над его головой опасности. — Ровно через полчаса я буду опять здесь! До свидания.

Он поспешно вышел из комнаты, обливаясь холодным потом, быстро спустился по лестнице и, не оглядываясь, зашагал по улицам, стараясь как можно быстрее и дальше уйти от Лувра. Ходьба и сознание отступившей угрозы несколько успокоили его. Он замедлил шаг и вдруг окончательно остановился.

— Ну и дурак же я! — выбранил он сам себя. — И с чего это я решил принести им кинжал? Хотя они мне и пообещали триста розеноблей, все равно ведь велят посадить в тюрьму, да и с кинжалом придется распрощаться. Хорошо еще, что не сказал им, какая у меня вещь! Пусть теперь посидят да подождут меня эти важные господа — кардинал с герцогом! Если по правде, то они у меня настолько же в руках, насколько и я у них. Они же мои сообщники, а смерть Антонио для меня не такая уж и потеря. Главное, если старый Леви дает мне двести розеноблей за мой кинжал, а кардинал обещает триста, значит, можно побиться об заклад, что стоит он добрых пятьсот. В Париже найдутся покупатели на такую вещь, кроме жида-ювелира и преподобного кардинала. Да вот хоть бы на Гренельской улице живет оружейник… Сегодня же отнесу ему кинжал, а то завтра, того и гляди, в лавках у всех ювелиров и оружейников посадят солдат, чтобы схватить меня. А ведь лисица-то оказалась похитрее кардинала, хоть он и радовался, что перехитрил ее и поймал в западню. Да, нечего сказать! Лисица выдернула свою голову из капкана как раз вовремя, а теперь и след ее простыл!

Он весело рассмеялся и окончательно решил сегодня же достать кинжал из тайного места, в которое его спрятал, и вечером отнести оружейнику на Гренельскую улицу. Тот держал много таких вещей для любителей оружия и, вероятно, не откажется купить и кинжал герцога Бекингэма.

Жюль огляделся и, убедившись, что за ним никто не следит, отправился на Ночлежный остров. Здесь он вытащил шпагу из-под своей кровати и пошел на Гренельскую улицу. Но как только он собрался войти в дом оружейника, его обступили четверо швейцарцев. Это было так неожиданно, что, не сообразив даже, в чем дело, он стал звать на помощь и собрался защищаться.

— Пустите меня! — кричал Жюль. — Караул, помогите! Неподалеку стоял офицер, который мгновенно подошел к нему и сказал:

— Перестаньте кричать! Вы, кажется, не хотели по доброй воле явиться в Лувр и принести то доказательство, которое обещали. У нас есть приказ доставить вас к его эминенции.

Мсье Гри улыбнулся не то насмешливо, не то злобно. «В конце концов он все-таки перехитрил тебя! — подумал он».

— Да кто вам сказал, что я не хочу добровольно идти в Лувр? — возмутился он вслух. — Прикажите вашим солдатам оставить меня в покое. Или вы думаете, что я умею колдовать? Так кет. Прежде чем принести вещь, мне нужно ее достать!

— И вы хотели достать ее здесь, у оружейника?

— Ну, это вы знаете не хуже моего, потому как, уверен, подсматривали за мной. А зачем я шел к оружейнику, можете тоже узнать. Я хотел оценить мой кинжал, чтобы не очень уж опростоволоситься в Лувре перед важными господами.

— Марш вперед! — скомандовал офицер, и мсье Гри ничего не оставалось, как последовать приказанию.

За время его отсутствия кардинал и герцог сообразили, что для них будет крайне неприятно иметь этого человека в качестве сообщника их тайн. Когда он вошел, Ришелье уже имел план поведения с ним.

— Ну что, принесли ваше доказательство? — спросил он.

— Точно так. Вот оно, ваша эминенция, — ответил мсье Гри и подал кардиналу драгоценный кинжал. — Это собственное оружие герцога Бекингэма. Он подарил его мушкетеру за оказанную услугу.

— Нечего сказать, герцог умеет награждать за службу. Ришелье взял кинжал в руки, несколько минут невольно любовался им и затем передал его герцогу д’Эпернону.

— Да и вам не придется жаловаться, мой милый! А чтобы вы были всегда под рукой и нам не приходилось посылать за вами, я нахожу удобным поместить вас здесь, — сказал кардинал. — Как вас зовут?

— Гри, ваша эминенция, меня зовут Жюль Гри.

— Ну и отлично, мсье Гри. Будьте так любезны отправиться с офицером, приведшим вас сюда.

— Меня арестуют! Это в благодарность-то за службу, ваша эминенция.

— Боже, сохрани, мсье Гри! Мне просто хочется иметь вас поближе к себе, и этот офицер получил приказ сейчас же подыскать соответствующую квартиру. Вы скоро будете мне нужны еще для одного поручения.

— Вот оно что! — ворчал сын Пьера Гри, шагая за офицером. — Это нужно намотать на ус!

— Это действительно кинжал Бекингэма! — сказал Ришелье, обращаясь к д’Эпернону, когда они остались одни. — Вот посмотрите, здесь выбиты его герб и корона. Я думаю, что этот кинжал может обратиться в наших руках в опасное оружие, хотя и не кровопролитное. Только одна просьба, герцог!

— В чем дело, ваша эминенция?

— Предоставьте все последующие действия мне одному.

— С радостью! Я не мог бы подыскать более надежных рук для такого важного дела.

— Обо всем, что я стану делать, и о последствиях моих действий вы будете извещены. Теперь же я начну с того, что оставлю этот кинжал у себя.

— Делайте, что сочтете нужным, ваша эминенция. Я же в свою очередь попрошу вас только об одном: употребите все силы вашего прославленного ума на то, чтобы достигнуть нашей цели. Если нам удастся доказать королю, что между нашим Двором и Бекингэмом действительно существуют определенные отношения, мы можем рассчитывать на исполнение наших самых заветных желаний.

— Передайте ее величеству королеве-матери горячие выражения моей глубочайшей преданности и скажите ей только три слова: «я на страже!»

— Прекрасно, ваша эминенция! Желаю вам всевозможных успехов. До свидания! — сказал герцог и удалился.

Ришелье, улыбаясь, смотрел ему вслед.

— Старый дуралей, — проговорил он, — вообразил, что я намерен сделать его соучастником моих планов! Не знаешь же ты меня, мой милый! Я держусь за тебя, пока ты мне нужен, да было бы тебе это известно. А королева… Это прекраснейшее создание во всей вселенной! И что за странная игра судьбы!.. Бекингэм, который хочет царить в Англии, и Ришелье, который будет владыкой Франции, становятся врагами даже на почве своей страстной привязанности! А этот Людовик… только он один и может ненавидеть женщин, и даже это прелестное существо… Сегодня же решится вопрос, кому из нас отдаст она свою благосклонность: мне или Бекингэму!

Он подошел к зеркалу и стал смотреться в него.

— Надеюсь, она не отвергнет меня, — проговорил он, пристально всматриваясь в свое бледное, обрамленное черными кудрями лицо, и с удовлетворением окидывая взглядом свою тонкую высокую фигуру, облаченную в красную мантию кардинала. Ведь не может же она не признать меня красивым мужчиной!

Арман Ришелье быстро прошел в галерею и направился к флигелю королевы. Он знал, что среди окружения Анны Австрийской у него была верная наблюдательная союзница — маркиза де Вернейль. Но и у Бекингэма была в этой среде посредница между ним и королевой — хорошенькая кокетливая герцогиня де Шеврез.

Обе эти женщины, встречаясь ежедневно у королевы, держали себя друг с другом так приветливо и задушевно, что человек, незнакомый с придворной жизнью и ее интригами, мог бы поверить в искренность их отношений. Но в душе они не доверяли друг другу, и под внешним дружелюбием скрывалась непримиримая вражда.

Войдя в прихожую королевы, Ришелье попросил дежурного камергера доложить о себе ее величеству. В душе он очень сожалел, что вместо камергера не встретил маркизу де Вернейль.

Камергер был еще у королевы, когда от нее вышел в прихожую мушкетер д’Альби. Слегка улыбаясь, он раскланялся с кардиналом и хотел было уйти, когда тот остановил его.

— Мушкетер! — подозвал его Ришелье, — что это за повязка у вас на голове? Разве вы были откомандированы в Ангулем и участвовали в сражении?

— Никак нет, ваша эминенция. Я упал с лошади, — ответил виконт.

В эту минуту возвратился камергер и почтительно доложил кардиналу, влияние которого росло с каждым днем, что ее величество ожидает его эминенцию в приемном зале.

Ришелье некогда было расспрашивать мушкетера, и тот ушел. Но подозрительный кардинал все-таки хотел разузнать еще кое-что.

— Откуда он вышел? От королевы? — спросил он камергера уже на ходу.

— Виконт д’Альби назначен для личной службы ее величеству, — ответил тот.

Ришелье вошел в приемную королевы и застал там герцогиню де Шеврез, маркизу Алансонскую, маркизу де Вернейль и несколько других придворных дам. Едва он раскланялся с ними, как явилась обергофмейстерина королевы и сказала ему, что она будет иметь честь проводить его эминенцию к ее величеству, которая теперь в своем кабинете.

Он пошел за ней и очутился в прекрасной атмосфере кабинета королевы, в котором она принимала только самых приближенных к себе людей. Входя, он подумал, что такая милость — добрый знак для его планов.

Анна Австрийская была чем-то занята у своего письменного стола, но тотчас же повернулась к вошедшему и встретила его очень приветливо.

— Я должен прежде всего поблагодарить ваше величество за милостивый прием. В том, что я допущен в этот кабинет, я вижу величайшую милость! — проговорил Ришелье, низко кланяясь.

— О! Не придавайте такого важного значения этому обстоятельству, ваша эминенция, — живо, но все еще любезно заметила Анна Австрийская, которой внимание Ришелье в последнее время стало казаться подозрительным. — Так вышло потому, что я находилась здесь и была занята, когда доложили о вас.

— Значит, я помешал вашему величеству?

— Нет! Нисколько! Я ведь могла бы не пригласить вас сюда. Садитесь и рассказывайте, что привело вас ко мне.

Ришелье, не трогаясь с места, взглянул в сторону донны Эстебаньи, которая все еще оставалась в кабинете.

— Я позволю себе просить ваше величество о милости переговорить с вами без свидетелей, — проговорил он.

— О, моя обергофмейстерина может слышать все, что узнаю я сама!

— Я знаю, что благородная донна Эстебанья — поверенная своей королевы, но тем не менее я просил бы…

Анна, улыбаясь, кивнула Эстебанье, и та, откланявшись, вышла.

— Теперь мы одни. Сядьте же, ваша эминенция.

В ответ на это приветливое приглашение Ришелье опустился на диван. Королева села рядом. На ней было светло-розовое шелковое платье с длинным треном и большим декольте, эффектно обнажающим ее прекрасные плечи и шею. Ришелье взглянул на нее, и в черных глазах его загорелся огонь бушующей в нем страсти. В этом взгляде была какая-то дерзость и необдуманная сила. Королева невольно опустила глаза. В эту минуту она просто испугалась человека в красной одежде, который сидел рядом и несколько мгновений не спускал глаз с ее лица. Но страх этот исчез так же быстро, как и явился, когда кардинал заговорил с ней. Королева овладела собой и внутренне готовилась найти выход из западни, которую он ей, очевидно, приготовил.

— Я явился к вашему величеству, — начал Ришелье с мягкостью кошки, ступающей перед прыжком, — чтобы переговорить о деле, которое чрезвычайно важно и в высшей степени таинственно.

— Это должно быть еще и интересно.

— В Париже говорят о каких-то отношениях герцога Бекингэма с Лувром, о какой-то тайной переписке… Не знает ли ваше величество чего-нибудь об этом обстоятельстве?

Ришелье снова поднял на нее упорный проницательный взгляд.

— А что если я отвечу вам, что знаю об этом? — ответила она вопросом с самым беззаботным видом.

Кардинал, видимо, не ожидал такого ответа.

— Тогда я почту обязанностью обратить ваше внимание на то, что эти отношения могут привести к печальным последствиям! Король подозрителен… Простите мне свободу моих выражений, королева, ко я не могу иначе говорить с вами, как от чистого сердца и под влиянием сильного чувства! Король недоверчив, и коль однажды в голове его возникнет подозрение…

— Позвольте и мне в свою очередь предложить вам откровенный вопрос, ваша эминенция, — перебила его Анна Австрийская. — О чем это вы говорите: о фактах, достоверно вам известных, или просто пытаетесь напутать меня разными призраками?

— Я в высшей степени озабочен… озабочен из-за вас…

— Из-за меня, ваша эминенция?! О, какая доброта! Я даже не знаю, чем заслужила такое внимание с вашей стороны.

— Позвольте мне говорить с вами не как преданный слуга со своей повелительницей, а как глубоко любящий друг со своей подругой! Вы все время были в тайной связи с Лондоном…

— Я вас не понимаю…

— Терпение, спокойствие и доверие, ваше величество! Я повторяю, я пришел сюда как проникнутый любовью друг, чтобы повергнуть к стопам вашим свои услуги и сонеты. Я знаю гораздо больше, чем вы думаете… Я знаю, что сегодня вы получили из Лондона письмо… письмо, которое чуть-чуть не попало в чужие руки… Подумайте, что было бы, если бы это случилось! Я даже не смею себе этого представить" Умоляю вас, прервите эти отношения!

— Да о каких отношениях говорите вы, ваша эминенция?

— О ваших отношениях с Бекингэмом, Анна! Я не могу вынести мысли, что…

Королева с гордым достоинством поднялась со своего места.

— Что за тон, господин кардинал? — спросила она величественно, чего никак нельзя было ожидать, принимая во внимание ее годы и характер.

— Это голос моего встревоженного сердца! Я повторяю вам, Анна, не отталкивайте меня! Лучше оттолкните те попытки, которые предпринимаются в Лондоне.

— Я все-таки решительно не понимаю вас! Что это за отношения и попытки?

— Письма, ваше величество, доставляемые через одного мушкетера. Но ведь ему не всегда будет сопутствовать удача в достижении цели, в особенности, если узнает король…

— Но скажите, ради всех святых, откуда вы знаете обо всех этих обстоятельствах, столь пугающих вас?

Анна втайне зорко наблюдала за тем, какое впечатление произвел на кардинала этот вопрос.

— Говорю же вам, о них толкуют уже в городе. Подумайте, что будет, если об этом узнает король… Да нет же! Это так ужасно!.. Ведь тогда даже я буду не в состоянии защитить вас!

— Так расскажите же мне хотя бы все эти толки.

— Говорят о письмах, которые перевозит один из назначенных для вашей личной службы мушкетер.

— Наконец-то я поняла вас! Однако вас очень ловко сбили с толку! — расхохоталась Анна Австрийская.

— То есть, как это «сбили с толку»? У меня есть доказательства того, что связь, о которой я говорю, действительно существует!

— И, несмотря на это, я все-таки повторяю, что над вами сто-то подшутил и подшутил довольно зло! За это я прощаю зам ваше странное поведение и непонятные слова.

— Как?! Разве мушкетер не был в Лондоне?

— Нет, был, ваша эминенция.

— И он не разговаривал с герцогом Бекингэмом? — горячо допрашивал Ришелье.

— Он сам рассказал мне об этом разговоре.

— И это не по вашему поручению?

— Нет, сугубо в интересах герцога Бекингэма.

— И он не возил в Лондон письмо и не возвратился оттуда с ответом?

— Но откуда вы все это знаете?

— Совершенно случайно вышло, что за мушкетером наблюдали.

— Случайно! Я скажу вам больше: за ним не только наблюдали, на него напали и обобрали на дороге! Это просто что-то неслыханное! Я буду жаловаться королю и просить, чтобы это дело тщательно расследовали. Доходит до того, что проезжие на большой дороге рискуют жизнью. Ведь это ни на что не похоже! Вы слышали, что моего мушкетера обобрали?!

— Нет, я чрезвычайно удивлен этим обстоятельством!

— В самом деле?! В таком случае вы ничего не знаете и о кинжале?!

Ришелье пришлось сделать серьезное усилие над собой, чтобы не выдать своего удивления. Он решительно недоумевал, почему Анна заговорила с ним именно о кинжале. Ему казалось невозможным, чтобы она знала что-нибудь о том, кто и почему овладел им.

— О кинжале? — повторил он с удивлением. — Я слышал только о чрезвычайно важных и таинственных письмах.

— А я не знаю о письмах! Значит, обменявшись сведениями, мы, может быть, доберемся до истины! У мушкетера, который ездил в Лондон, украли на дороге очень дорогой кинжал, осыпанный драгоценными камнями. Это тем неприятнее, что он принадлежал герцогу Бекингэму! Он дал его виконту д’Альби…

— Странно! Какой роскошный подарок! Вероятно, у герцога были серьезные причины так щедро наградить мушкетера или, быть может, так дорого купить его молчание.

— Вы ошибаетесь, ваша эминенция! Вас положительно нарочно ввергли в лабиринт заблуждений. Герцог дал мушкетеру этот кинжал для того, чтобы тот здесь, в Париже, вставил в его отделку один драгоценный камень, который выпал из нее и затерялся, а в Лондоне такого не оказалось.

Ришелье понял, что случай с кинжалом имел совсем иной смысл, нежели он думал сначала.

— А! Вот в чем дело! Ваше величество имеет, по-видимому, весьма подробные сведения.

— Да, мой бедный мушкетер сам рассказал мне сегодня утром о своем несчастье. Он просто в отчаянии, да это и понятно. Подумайте только, ваша эминенция, — кинжал, который герцог поручил ему как святыню, у него пропал.

Кардинал мысленно решил, вернувшись домой, осмотреть кинжал и проверить, действительно ли там недостает одного камня.

— Да, это, разумеется, неприятно, — проговорил он.

— И что за мнение о наших порядках составят себе за границей, когда узнают, что на большой дороге разбойники напали на мушкетера и обокрали его!

— Но почему же он не защищался? Военный человек, притом мушкетер, столь прославленный своей храбростью, позволяет обобрать себя как беспомощная старуха. Согласитесь, это просто смешно!

— По словам виконта, это было вовсе не так смешно, как кажется вашей эминенции.

— Мне показалось, что я сейчас встретил его здесь, в прихожей.

— Да, вы не ошиблись, это был он. Он приходил сказать мне, что напал на след того злополучного кинжала.

— На след? И куда же привел его этот след?

— Это на время должно остаться тайной, ваша эминенция. Я не могу сказать этого, чтобы не предупредить виновных и не дать им возможности сбить моего мушкетера с пути его розысков. Но если бы вы знали, какие странные открытия он сделал! Верите ли, что если бы я вам о них рассказала, вы сами не могли бы удержаться от смеха! Право же, из всего этого вышел бы прелестный комический фарс для сцены. Говорят, вы любите такие фарсы. Позабавились бы… — хохотала она с видом самого искреннего веселья. — «Алчность свойственна и министрам» или «Волк и лисица»! Как вам нравятся такие заглавия, ваша эминенция?

Ришелье окончательно перестал понимать ее. Ему казалось невозможным, чтобы королева знала действительную историю пропавшего кинжала Бекингэма. Его смущало еще и то, что разговор сложился совсем не так, как он рассчитывал. Он пришел за тем, чтобы высказать Анне всю силу своей страсти к ней, заставить ее выслушать себя и потребовать ответа.

Это было страшным риском с его стороны. Она могла в одно мгновенье лишить его места при дворе и разрушить всю его блестящую будущность. Но страсть к любимой женщине заглушила в этом человеке и властолюбие, и осторожность, и хитрость, и все то, что составляло характерные черты его существа.

Он позабыл об опасности своего положения, и ответь ему Анна, он не остановился бы ни перед чем. Кроме того, он был уверен, что, даже отказав ему, она никогда не решится рассказать об этом объяснении королю.

— Мне кажется, мы уклонились от первоначального нашего разговора, — проговорил он мягким задушевным тоном, нежно овладевая рукой королевы. — Я пришел сюда предостеречь вас, доказать вам всю глубину моей преданности и дружбы. Откажитесь от этих тайных отношений, Анна, доверьтесь мне и никому больше. Смотрите, я у ваших ног и молю вас сказать лишь одно слово, в котором будет счастье всей моей жизни… слово, которое решит всю судьбу мою.

— Что с вами? Что вы делаете?

— Я преклоняюсь перед вами, чтобы высказать вам свою безумную любовь к вам! Анна, без вашей любви я погибну! Эта страсть сжигает меня. За один ваш нежный взгляд, за одно слово любви я готов пожертвовать жизнью.

— Прошу вас, ваша эминенция, встаньте!

— Нет, Анна! Скажите мне прежде одно лишь только слово, одно-единственное — любите ли вы меня? Вы молчите… Я понимаю вашу внутреннюю борьбу! Молю вас, пусть победителем в этой борьбе буду я! Ведь страсть к вам губит меня! Я давно уже не знаю ни мига покоя, все мои помыслы только о вас!

— Еще раз прошу, ваша эминенция, встаньте! Я не должна вас слушать!

— Нет, вы должны выслушать меня и даже ответить мне! Вы дрожите! О, позвольте мне жить надеждой, позвольте думать, что это любовь ко мне волнует вас! Я, Анна, люблю вас безумно, невыразимо, страстно.

Она подбежала к столу, схватила колокольчик и позвонил…

Кардинал быстро поднялся на ноги, и с губ его сорвался какой-то шипящий звук затаенного бешенства.

Когда вошла обергофмейстерина, он стоял, гордо выпрямившись.

Вдруг он заметил, что из-за пояса, обхватывающего тонкий стан королевы, виднеется уголок письма.

Дьявольская улыбка скользнула по его побледневшему от волнения лицу. Он низко поклонился королеве, но Анна делала вид, будто не замечает его поклона, и не удостоила ответом.

Ришелье тихо вышел из кабинета королевы. В душе его бушевала целая буря страстей! Он поклялся отомстить ей — за то, что она отвергла его, и за то, как ока это сделала.

Любовь к этой женщине начинала перерождаться в ненависть.

Между кардиналом и королевой возникла непримиримая вражда.

XI. ТАЙНА МАЛЕНЬКОГО ЗАМКА

На улице Шальо, среди большого запущенного сада, огороженного высокой стеной, стоял старый мрачный дом.

Обитатели окрестных домов величали эту неуклюжую постройку маленьким замком, потому что когда-то давно он принадлежал знатному вельможе или, вернее, одной из его фавориток. Она умерла много лет назад, и с тех пор замок пустовал.

Однажды утром соседи с удивлением заметили, что окна замка отворены, и на них появились белые занавески. Сад тоже преобразился. Старая полусгнившая листва исчезла с запущенных дорожек, деревья были подрезаны, сорные травы скошены.

Кто же поселился в замке? Кому он теперь принадлежит? Эти вопросы волновали жителей улицы Шальо. Нашлись даже охотники наблюдать за окнами дома и калиткой сада в надежде увидеть его новых обитателей. К всеобщему удовольствию вспомнили, что калитка висела на ржавых петлях и громко скрипела, когда ее отворяли. Это было своего рода ручательство и того, что наблюдатели не зазеваются…

Однако прошло несколько дней, а в замке так никто и не объявился. Только одна добродетельная дама, которую любопытство довело до бессонницы, будто бы видела, как поздно ночью какой-то господин, укутанный в широкий темный плащ, подошел к калитке, отпер ее ключом и быстро исчез в саду. Но к ее удивлению калитка не заскрипела. Досужие кумушки тотчас же решили, что в замке живет возлюбленная какого-то вельможи, который навещает ее лишь по ночам. Но калитка не скрипела… и им пришлось удвоить свою бдительность…

Все эти почтенные матроны громогласно заявляли, что даже говорить-то о таких грязных вещах дело не достойное их, но втайне мечтали хоть разок увидеть женщину, к которой так романтично являлся по ночам поклонник.

И вдруг эти желания исполнились. Замок стал предметом разговоров и насмешек молодых девушек и их кавалеров.

Вместо прекрасной белокурой или черноволосой головки в одном из окон замка появилась фигура если не матери семейства, то по крайней мере девицы «почтенных лет». И эта-то почтенная дама или девица столько времени слыла возлюбленной таинственного донжуана! Но тут случилось нечто, что поколебало и новую версию.

Старый торговец фруктами по имени Калебассе, принимавший самое деятельное участие в разнотолках о замке, ибо не было в мире человека болтливее его, решился проникнуть туда и разузнать все точно. Он принялся подолгу расхаживать взад-вперед перед калиткой замка, хотя из-за этого его фрукты не шли с рук, и поздно вечером ему приходилось ходить по домам и продавать их уже гораздо дешевле.

Так случилось и в один из последующих вечеров. Папаша Калебассе, как называли его знакомые, наложил в корзину слив и вышел на свой уже традиционный обход. Вдруг его взгляд остановился на калитке замка, и на него напала необыкновенная смелость. Он взялся за молоток и постучал.

После этого подвига он быстро оглянулся на противоположный ряд домов. Везде были уже зажжены огни, но из окон все еще выглядывали головы любопытных. Разносчик плотно прижался к стене, рассчитывая, что в темноте его не заметят.

В замке было по-прежнему тихо, и ему пришлось постучать второй раз.

Наконец за калиткой послышались шаги и она отворилась. Перед папашей Калебассе стоял маленький сморщенный старик с фонарем в руке.

— Только говорите погромче, что вам нужно, — закричал он так громко, точно не он, а Калебассе был совершенно глух. — Я немного туговат на ухо. Вы, верно, стучались несколько раз.

— Не хотите ли купить слив, дедушка?

— Что вы говорите? Кто его купил? Маркиз, господин маркиз его купил!

— Эге, да от него можно кое-что узнать! — мелькнуло в голове у Калебассе. — А как зовут вашего маркиза?

— Как меня зовут? Николай. А вы кто такой? Верно, здешний торговец фруктами?

Калебассе утвердительно кивнул головой, потом почти приложил губы к уху старика и громко крикнул:

— А скажите-ка, дедушка Николай, как зовут вашего маркиза, который купил этот замок?

Николай, воображая, что отвечает любезностью на любезность, в свою очередь пригнулся к самому уху Калебассе и крикнул ему еще громче:

— Его зовут господин маркиз.

Калебассе покоробило, но он опять утвердительно кивнул головой.

— Не трудитесь так кричать мне, дедушка, я и так услышу, — прогудел он в самое ухо старика.

— Что? Вы говорите, сегодня жарко? Да, да, а это для ваших фруктов беда!

Калебассе с досадой затряс своей большой головой.

— Сдается мне, что ты только прикидываешься глухим, — проворчал он, но не хотел пока отказываться от своих попыток что-либо разузнать.

— А кто живет теперь в замке? Верно, любовница марки-па? — крикнул он снова на ухо старику.

— Николай! Николай! Да куда же вы снова запропастились? — раздался вдруг пронзительный женский голос из замка.

Николай, казалось, услышал и узнал этот голос. Он медленно повернулся и покорно пошел к дому, но при этом забыл запереть калитку, так что Калебассе сквозь сгущавшийся вечерний сумрак все-таки успел рассмотреть у дверей замка женскую фигуру.

— Черт возьми! Вот отличный случай, и дураком я буду, если не воспользуюсь им! — промолвил разносчик, стол в проеме калитки.

— С кем это вы там опять болтали? — доносил ось от подъезда.

Казалось, старый Николай стал вполголоса оправдываться, но что именно сказал он — невозможно было расслышать. Против обыкновения с этой рассерженной женщиной си говорил очень тихо.

— Вот уж истинный шут гороховый! Весь свет его знает, и он всех и каждого! Разносчик! Какой разносчик? — По голосу было слышно, что она направилась к калитке, чтобы посмотреть на того, с кем разговаривал Николай.

— Не извольте гневаться, сударыня, — вмешался Калебассе. — Я только зашел спросить, не угодно ли будет вашей милости купить фруктов.

Он был уверен, что сейчас увидит перед собой хорошенькое молоденькое личико девушки, и просто испугался, когда перед ним возникла старуха, воплощавшая в себе все последние толки кумушек с улицы Шальо! Нельзя было не согласиться, что у вельможи, купившего маленький замок, был престранный вкус.

Несмотря на свои уже немолодые годы, папаша Калебассе подумал, что придись ему когда-нибудь купить замок для своей возлюбленной, он избрал бы в хозяйки кого-нибудь получше.

Казалось, льстивые слова и в особенности «ваша милость» понравились старушке; ока подошла к нему, чтобы выбрать фрукты.

— Я вообще-то не люблю, чтобы сюда пускали разносчиков, — проговорила она. — Ну, да уж на этот раз так и быть.

— Ах, черт возьми! — мысленно воскликнул Калебассе, всматриваясь в покупательницу. — А ведь я ее где-то уже видел!

И он пытался напрячь память, пристально всматриваясь в обрамленное белым чепцом лицо, наклонившееся над корзиной.

— Фрукты будут ей полезны, — ворчала между тем старуха, выбирая сливы.

— Если я не ошибаюсь, никак вы луврская судомойка с улицы Лаферронери! — вдруг воскликнул разносчик.

— Святая Женевьева! А вы…

— Да, да, собственной персоной папаша Калебассе, закадычный друг вашего покойного мужа!

— Господи ты Боже мой! Где привелось встретиться. А ведь столько лет не виделись-то! Да как вы сюда попали, папаша Калебассе?

— Нет, вы лучше скажите мне, как вы сюда попали, дорогая моя госпожа Ренарда! — возразил разносчик с самым умильным лицом, так как встретил в замке женщину, которая после него была самым болтливым существом во всем Париже.

— Разве вы не знаете, как живется бедным вдовам! — всплеснула руками Ренарда. — Вы ведь знаете, мой хозяин умер много лет назад. Известно, на то воля Божья! Помочь ему было уже нельзя, ведь пьянство — дьявольское наваждение, а он от пьянства и помер.

— Знаю, знаю все это, — уверял разболтавшуюся старуху папаша Калебассе, слышавший эту историю сотни раз. — Вы лучше скажите мне…

— Между нами говоря, папаша Калебассе, — продолжала воодушевленная воспоминаниями старуха Ренарда, — ведь у него даже синее пламя изо рта пылало.

— Да, да, знаю, знаю! Так значит, вы уже больше не во дворце?

— Нет, я кастеляншей здесь в замке. Вот если знаете хорошую девушку, так я пристрою ее на мое место во дворце, уж за это могу поручиться.

— Да, знавал я одну очень хорошенькую и как раз подходящую…

— Ну, так за чем же дело стало. Ведь я для вас по старой дружбе все на свете сделаю. Значит, быть ей придворной судомойкой!

— Я говорю о Жозефине. Вы ее не знаете? Она мне крестница.

— Так пришлите ее ко мне, и я вам головой ручаюсь, что подыщу ей отличное место. Мой здешний хозяин…

— Да скажите же мне, ради Бога, как вы попали сюда, в этот маленький замок?

— По милости господина маркиза. Вот уж человек-то! Уж настоящий мужчина! Господи, кабы мой покойник был хоть на половину такой, как он, так и теперь бы жил припеваючи.

— Так для кого же он купил этот замок? Сам он здесь ведь не живет? И как его зовут?

— Тише! — вдруг прошептала старуха. — Так и есть! — и она выжидающе уставилась на высокого человека, закутанного в плащ, который подходил к калитке. — Да, так и есть! Желаю вам прекраснейшего вечера, сударь, — пробормотала она, окончательно отворачиваясь от разносчика и делая низкий почтительный книксен.

— Добрый вечер, Ренарда! Ну, как тут у вас обстоят дела? Ваша болтательная машина в порядке и действует?

— Благодарю вас, господин Милон, — рассмеялась старуха, — все еще действует!

— А что, маркиз в замке? — спросил мушкетер, идя по садовой дорожке вместе с Ренардой.

— Нет еще, господин Милон, — ответила она.

— Ну, так, значит, он скоро придет, потому что просил нас собраться здесь к этому часу. А что это за человек разговаривал с вами у калитки?

— Это разносчик. Он продал мне фрукты.

— Так зачем же вы пошла за мной. Я помешал вам, ступайте и возьмите.

— Вот господин Милон остается все тем же добрым человеком, — болтала старуха, возвращаясь к папаше Калебассе за сливами. — Уж такой добрый да приветливый, совсем как в то время, когда я имела счастье быть квартирной хозяйкой молодых господ.

— Теперь у вас даже больше прав, чем тогда, — отвечал Милон, стоя на дорожке в ожидании, пока «госпожа кастелянша» запрет калитку и подойдет к нему.

— Так-то оно так, господин Милон, а я все-таки вспоминаю то старое милое время, — говорила старуха, вздыхая и поспешно поднимаясь за мушкетером по широкой, устланной толстым ковром лестнице. — Вот пропал и наш маленький Нарцисс, а уж какой был славный да послушный мальчик! Да, бывает так, что у людей, не остается ничего из того, что они любили.

— Я вижу сегодня замок в первый раз, — перебил ее Милон, — он, оказывается, просторнее, чем кажется снаружи. Здесь целых четыре флигеля! Кто живет в той стороне?

— Господин маркиз.

— А дальше?

— Тоже господин маркиз.

— А там?

— Госпожа кастелянша.

— Прекрасно, Ренарда! Честь имею кланяться, госпожа кастелянша! — воскликнул Милон со своим обычным добродушием. — Это чрезвычайно почтенный титул. А кто же поселился в тех верхних комнатах с окнами в сад? Ведь они, кажется, самые лучшие в замке?

Ренарда с минуту колебалась, но потом совладала с собой.

— Там никто не живет, господин Милон, — ответила она.

Мушкетер, ничего не замечая, перестал расспрашивать и молча шел за госпожой кастеляншей по широкому и светлому коридору. Старуха остановилась у огромной дубовой двери и отперла ее. Милон очутился в большой комнате, вся мебель которой была отделана роскошной резьбой. Столы, стулья, зеркальные рамы, огромный буфет и даже рамы двух прекрасных картин — все было сделано из дуба. Пол также был составлен из мелких, искусно заплетенных в узор кусочков дерева. На большом столе посреди комнаты стояли два массивных серебряных канделябра с зажженными свечами. В камине весело трещал огонь.

Милон уверял кастеляншу, что комната как нельзя более ему по вкусу, когда она вдруг, внимательно прислушавшись, проворно побежала к двери и, отворив ее, глубоким реверансом встретила д’Альби и маркиза, только что приехавших в замок.

— Приветствую вас, друзья! — воскликнул Милон, идя навстречу прибывшим и протягивая им руки.

— Ты точен, Милон, — сказал маркиз, снимая шляпу и перчатки, — а нашего Каноника еще нет?

— Нет еще, господин маркиз, — отвечала Ренарда.

— Он должен быть здесь с минуты на минуту, а вы знаете, моя добрая Ренарда, что наш Каноник не любит ждать.

— Он во всем аристократ, — заметил Милон, когда кастелянша выходила из комнаты дожидаться Каноника.

— Клянусь честью, маркиз, — воскликнул Этьен, — мне чрезвычайно нравится это место. Ты устроил себе здесь прехорошенькое жилище.

— Я тоже так считаю, — согласился Милон, — и знаю теперь, что у господина маркиза, должно быть, бездна денег, хотя он никогда не вспоминает о них.

— Ты несправедлив к нему, Милон, — засмеялся д’Альби. — Напротив, он вспоминает о них всегда, когда знает, что у кого-нибудь из нас их недостает.

Милон кивнул, соглашаясь, между тем как Эжен де Монфор подошел и, положив руку ему на плечо, сказал серьезным голосом:

— Ты заключаешь, что я должен быть очень богат, мой добрый друг, из того, что я купил этот небольшой замок? Но я полагаю, твои владения в Арассе стоят в десять раз больше. К тому же я купил этот тихий, уединенный замок вовсе не для своего удовольствия. В жизни, друг Милон, бывают иногда обстоятельства, заставляющие нас делать вещи, непонятные для других!

— Честное слово, здесь ты должен чувствовать себя вполне счастливым, — заметил добродушный Милон. — Хоть и совестно, но я должен чистосердечно признаться, завидую, что у тебя такое прелестное именьице.

— Это потому, что твой чересчур бережливый отец дает тебе довольно скудное содержание, вследствие чего ты не можешь располагать большими суммами, — сказал маркиз. — Не все то золото, что блестит, Милон, и не всегда счастье бывает там, где его предполагают!

— Бога ради, давай без патетики, — весело перебил его д’Альби. — Разгладь морщины на своем челе и отбрось хандру, маркиз!

Во время этого разговора трех приятелей Ренарда услышала стук и поспешила вниз отворить господину Канонику, угрюмому и, по ее мнению, чрезмерно гордому мушкетеру, совершенно не похожему на своих товарищей. Он действительно никогда не обращал на нее внимания и не шутил с нею, как другие, был всегда молчалив и высокомерен, чем удерживал добрую Ренарду от всякой фамильярности.

И теперь, отворив калитку сада и увидев перед собой внушительную фигуру Каноника, она проворчала себе под нос какое-то непонятное приветствие, сделав обычный реверанс, но не пошла проводить мушкетера к замку. Она возилась, запирая калитку, до тех пор, пока, по ее расчету, ему следовало уже быть у двери дома.

Поэтому ее крайне удивило, что Каноник отворял дверь в комнату в ту самую минуту, когда она поднималась по лестнице. Что могло так долго задержать его в коридоре?

Три мушкетера поднялись ему навстречу. Каноник был слегка бледен и как будто смущен. Прежде чем затворить за собой дверь, он еще раз окинул внимательным взглядом слабо освещенный коридор и лестницу и, сделав над собой усилие, скрыл волнение под дипломатической улыбкой. Пропустив подоспевшую Ренарду в комнату, Каноник поздоровался с друзьями, приняв свой обыкновенный несколько официальный вид.

— Теперь мы все собрались, — весело воскликнул Милон, — сядем же и потолкуем.

— А добрая наша Ренарда принесет нам из погреба несколько кружек хорошего старого вина! — сказал маркиз. — Слышите, Ренарда, самого лучшего! Не экономьте, ведь вы знаете, что я угощаю сегодня самых дорогих моих друзей. А потом можете идти в свою комнату и ложиться спать. Вы нам больше не нужны. Я сам провожу господ и запру за ними дверь.

Ренарда исполнила поручение маркиза и принесла четыре большие кружки, наполненные вином. Поставив их на стол, за которым сидели мушкетеры, она пожелала мм доброй ночи и ушла.

— Госпожа кастелянша удаляется в свои апартаменты, — пошутил Милон. — Однако, Эжен, она тебе хорошо и верно служит.

— Если бы только немного меньше говорила и почаще употребляла в дело свой авторитет, — отвечал маркиз.

— Как так! — воскликнул Этьен. — Разве у тебя в этом маленьком замке так много прислуги, что ты говоришь об авторитете?

— Ах да, расскажи, пожалуйста, — прервал маркиз виконта, видимо желая перевести разговор на другой предмет, — что это за история с драгоценным кинжалом, будто бы украденным у тебя?

— Гм! Это странная и довольно забавная история, которая, однако, может иметь трагический конец.

— Расскажи, сделай милость, — попросил Милон Арас-ский, уже заметно бывший под влиянием винных паров, между тем как Каноник стал еще молчаливее и задумчивее.

— Я, пожалуй, расскажу вам этот случай, хотя он должен быть сохранен в глубочайшей тайне. Дело в том, что кинжал герцога Бекингэма находится в руках кардинала!

— Каким же это образом? Он, стало быть, велел украсть его у тебя? — удивился Милон.

— Какой вопрос! Он отнял ее как важную улику у того, кто украл ее у меня — приятеля Антонио!

— Поэтому слухи, будто кардинал хочет взять этого молодца к себе на службу, обоснованны? — спросил Каноник.

— Этого я не знаю. Но верно то, что его эминенции эта шпага может стать колом в горле.

— Но почему же? По какой причине? — одновременно спросили маркиз и Милон.

— Потому, что герцог Бекингэм может потребовать назад свою собственность!

— Но я полагаю, он подарил кинжал тебе, д’Альби. Следовательно, он уже не его собственность, — заметил Милон.

— Ну, да. Но так как ее нет более у меня, то под предлогом того, что она дана была мне в Париж для починки, он потребует ее обратно. И тогда, вы понимаете, дело будет не совсем ладно.

— Ты прав, тут могут выйти довольно забавные сцены, — согласился с тихим смехом Каноник. — Разве вы не знаете, что Ришелье давно замышляет выстроить себе дворец близ Лувра и навербовать свой собственный полк? — спросил Милон. — Деньги, по-видимому, так и льются к нему со всех сторон с тех пор, как он сделался самым приближенным советником короля!

— Свой собственный полк! — воскликнул Этьен. — Сделать это будет для него весьма непросто.

— Если он задумал это, то, без сомнения, сделает, — утвердительно сказал Каноник.

— Твои слова всегда сбываются, — сказал д’Альби.

— Теперь к делу, господа, — прервал разговор маркиз. — Я пригласил вас сюда, чтобы посоветоваться и поговорить с вами об одном обстоятельстве.

— Должно быть, что-нибудь очень важное, судя по выражению твоего лица. Так в чем дело? — спросил Милон.

— Речь идет о несчастном мальчике, которого ты не так давно спас из пламени.

— О сыне мушкетеров? Скажите, друзья, ведь он имеет полное право так называться? — спросил Милон.

Д’Альби и Каноник отвечали утвердительно.

— Конечно, но чтобы называть так, надо, прежде всего, чтоб он остался жив, — заметил маркиз.

— Разве его положение опасно?

— Маркиз, ведь на тебя была возложена обязанность заботиться о нем!

— Поэтому-то я и пригласил вас сюда. Я желал сообщить вам о его состоянии. Старый доктор, к которому мы тогда отвезли бедолагу, хотя и выражает надежду, но считает, что мальчик останется калекой.

— Калекой! Но это ужасно! — воскликнули мушкетеры.

— Что же у него повреждено? — спросил д’Альби.

— Он лишился одного глаза. К тому же он ничего не помнит, и доктор опасается, что полностью сознание к нему никогда не вернется.

— А раны?

— Некоторые из них зажили, другие еще не совсем. Он все еще находится в тяжелом состоянии, ни с кем не говорит, ничего не видит и не слышит.

— Какое ужасное существование! — воскликнул Каноник. — Что же с ним будет, если его не вылечат!

— Именно об этом я хотел с вами поговорить сегодня, друзья мои! Доктор сказал, что ребенок еще несколько лет должен будет оставаться на его попечении. Я охотно беру на себя издержки по содержанию несчастного ребенка.

— Мы также хотим принять участие. Это должно стать нашей общей заботой, — с горячностью перебил откровенный и добрый Милон. — Мы все внесем свою лепту в пользу сына мушкетеров!

— Вы впоследствии можете быть ему полезны, но пока он будет находиться на попечении доктора, предоставьте заботу о нем мне. Вы доставите мне этим большую радость. Позже придет и ваш черед подать ему руку помощи, — спокойно, но твердо произнес маркиз. — Сегодня я только намеревался спросить вас, согласны ли вы, чтоб мальчик остался на попечении доктора Вильманзаята до тех пор, пока будет в этом необходимость?

Мушкетеры единодушно согласилась.

Было около полуночи, когда гости стали прощаться с маркизом. В самом замке, как и в темном саду, царила абсолютная тишина. Старый глухой садовник Николай, впрочем, более притворявшийся в своих целях, нежели действительно страдавший глухотой, спал крепким сном в своей беседке близ конюшен. Ренарда также уже более двух часов была в своей спальне. Маркиз нес серебряный канделябр, освещая дорогу друзьям, и ночной ветер каждую минуту грозил затушить свечи.

Темная осенняя ночь обволокла своим непроницаемым покровом замок и сад. Шелест листвы и меланхолический шум ветра невольно привели маркиза в грустное настроение, тогда как его друзья, болтая и смеясь, шли за ним к садовой калитке. Отворив ее, маркиз бросил взгляд на улицу. Она была совершенно пуста.

Простившись с друзьями, он запер дверь и повернул к дому. Как вдруг ему показалось, что какой-то красноватый отблеск пробежал по осенним листьям деревьев. Удивленный этим странным явлением, маркиз остановился, пристальнее посмотрел в том направлении, но свет исчез. Ускорив шаги, он снова пошел по пустынному, мрачному саду, испытывая неприятное тревожное чувство.

Готовясь взойти на крыльцо, он еще раз взглянул на деревья, где видел свет, и на этот раз испугался не на шутку: яркий, красноватый отблеск был теперь гораздо сильнее.

Он быстро пошел к той стороне замка, куда выходили окна его спальни, не сомневаясь теперь, что в доме пожар. Чтобы не наделать шума, маркиз поспешно взбежал на крыльцо, постучал мимоходом в дверь старой Ренарды, и через несколько секунд распахнул дверь своей спальни.

Постель его была в пламени, занавески на окнах сгорели, огонь коварно подбирался к другим предметам.

Он немедленно схватил кувшин с водой и принялся заливать самые опасные места. В это время появилась испуганная Ренарда в белой ночной одежде, похожая на призрак.

— Святая Женевьева! — воскликнула она. — Это, наверное, дело…

— Молчать! — крикнул маркиз таким тоном, которого она никогда от него не слышала. — Помогите мне лучше тушить огонь!

Старая кастелянша, которой легче было вытерпеть наказание, чем увидеть на своем платье пятно, не знала, как ей приняться за дело. Когда маркиз увидел ее уморительные движения и позы, он, несмотря на всю серьезность положения, не мог удержаться от улыбки.

— Оставьте, Ренарда, — сказал он ей ласково, жалея уже о произнесенных ранее словах. — Я сам потушу огонь. Счастье еще, что я вовремя пришел.

— А я то, я то спала так крепко, что ничего не слыхала, господин маркиз. О Господи! Царь небесный! Что, если бы вы лежали в постели? Мне и подумать об этом страшно. Почему вы не запираете свою комнату? Вы сами видите, что и при величайшем внимании нельзя поручиться, что…

— Пройдите в приемную и подождите меня там. Мне нужно будет поговорить с вами, когда я потушу пожар.

— Я схожу только наверх, чтобы взглянуть, что…

— Сделайте это, Ренарда, а затем идите в приемную. Мне необходимо дать вам некоторые наставления.

Между тем маркиз, заливая последние тлеющие места, наконец почувствовал, что опасность миновала.

Отворив окна, чтобы дать выйти запаху гари, он на этот раз запер дверь и отправился в комнату, где незадолго до этого сидел со своими друзьями. Озабоченно прохаживаясь по ней, он дожидался Ренарду.

— Вы были наверху? — спросил он старушку, когда та появилась в комнате.

— Была, господин маркиз, и нашла…

— Не называйте ни титулов, ни имен, Ренарда, даже в разговоре со мной, чтобы вы Привыкли ни одним словом не нарушать тайны этого замка, — перебил Эжен де Монфор кастеляншу. — Говорите в своих докладах всегда неопределенно, уж я то пойму, о ком идет речь.

— Я не забуду этого, господин маркиз! Когда я пришла наверх, там спали!

— Невероятно, непостижимо, — тихо проговорил маркиз. — После такого поступка!

— Никакого сомненья, поджог был оттуда. Подождали, когда я усну, сошли вниз; Тут все ясно, господин маркиз: я убирала в вашей комнате утром, без свечи, Николай вовсе не заходил в замок, а вы, господин маркиз, с господином виконтом прошли прямо в приемную.

— Я прошу вас, Ренарда, никому не говорить об этом происшествии. Слышите, никому!

— О господин маркиз, хотя я и не прочь иногда поболтать, но что касается ваших дел, я, согласно вашему приказанию, соблюдаю глубочайшее молчание!

— Сгоревшие вещи я завтра заменю новыми.

— Позвольте высказать просьбу, господин маркиз.

— Говорите, Ренарда.

— Запирайте вашу дверь.

— Не думаете ли вы, что я боюсь, Ренарда?

— Когда-нибудь может случиться несчастье. Бог мой! Я бы не пережила этого.

— А теперь выслушайте мое решительное слово, Ренарда. Вы знаете, я вполне доверяю вам, но требую, чтобы вы в точности исполняли мои приказания, ничего не изменяя в них по своему желанию. Вы непременно должны быть строже!

— Но, господин маркиз…

— Я требую, я приказываю вам, Ренарда, это единственный способ избежать всех несчастий. Вы должны быть строже. Не воображайте, что вам будут благодарны за вашу чрезмерную доброту. Я и сам желал бы быть добрым и снисходительным, но понимаю, что такими мерами только усилишь зло!

— Господин маркиз, конечно, быть может, вы и правы.

— Потому-то я и приказываю вам употребить в дело строгость!

— Господин маркиз желает, чтобы комната запиралась на замок?

— Непременно, Ренарда, за исключением того времени, когда вы бываете наверху, или отправляетесь вместе на прогулку. Поймите меня, Ренарда, требуется старательнейший уход и заботливость, но притом и решительная строгость! Следуйте моим наставлениям, мною руководит единственное желание добра. А теперь спокойной ночи!

XII. НОЧНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ КОРОЛЯ

Влияние Ришелье на Людовика возрастало с каждым днем. Умный хитрый кардинал сумел опутать мрачного малодеятельного короля своими сетями так ловко, что тот и не замечал своей зависимости. Если бы Людовик разгадал намерения кардинала, последствия были бы печальными. Но Ришелье действовал постепенно и дошел до того, что встал не только между королем и другими его министрами, вмешивался не только в иностранные дела, но даже попытался встать между королевской четой. Человек этот знал все. Везде у него были шпионы, усердные слуги и агенты, и следует отметить, что служили ему отлично! В настоящее время у него было только одно желание — полностью заорать в свои руки бразды правления государством! Надо было найти королю какое-нибудь занятие, которое могло бы отвлечь его от государственных дел. Что же лучше ревности монарха могло послужить целям кардинала. Тем более, что Ришелье в этом случае достигал двойного результата: ближе подбирался к власти и мстил Анне Австрийской за свою отверженность.

Король дал позволение кардиналу выстроить себе дворец, который Ришелье возводил по своему вкусу и сообразно своим целям, не считая затрат. Кардинал получал огромное содержание и сверх того не слишком церемонился в вопросах взаимоотношений с государственной казной.

В этот день кардинал получил, вероятно, тайную и очень важную депешу, потому что немедленно решил отправиться к королю. И хотя был уже поздний вечер, надо было действовать быстро, чтобы достичь желаемого результата.

Когда величественный и строгий в своей фиолетовой сутане он появлялся в коридорах Лувра, придворные и слуги невольно осознавали, что в руках этого человека неограниченная власть, а может быть, и судьба всего государства!

Он прошел во внутренние покои, приказав доложить о себе королю, более чем когда-либо искавшему уединения. Даже охота, прежде любимая забава Людовика, потеряла для него свою прелесть, и он почти совсем оставил ее. Придворные празднества и приемы посланников тоже ограничились до самого необходимого; но зато все чаще собирались высокопоставленные сановники к дипломаты во дворце королевы-матери. Ришелье, к крайне?: у своему неудовольствию, поникал, что центр тяжести мало-помалу снова перемещается в ту сторону.

Люксембургский дворец, отделанный по высшим меркам великолепия и роскоши, был для высшего дворянства гораздо привлекательнее, чем мрачный Лувр. И хотя, на первый взгляд, Мария Медичи покровительствовала только искусствам, принимая и собирая около себя их представителей, незаметно она снова сделалась фигурой, около которой собирались все наиболее значительные и влиятельные личности.

Кардиналу такое положение дел было совсем не по вкусу!

— Что вы принесли мне, ваша эминенция? — спросил Людовик, ходивший в задумчивости по кабинету. — Да, чтобы не забыть! Знаете ли вы, какая интересная личность пребывает с недавнего времени в стенах нашего города?

— Желал бы знать, ваше величество, кого вы осчастливливаете званием «интересная», — отвечал Ришелье, до того занятый своими планами, что почти без внимания выслушал вопрос короля.

— Королева-мать нашла для Люксембургского дворца новую приманку. Неужели вы в самом деле не знаете, о ком я говорю?

— В Люксембургском дворце в настоящее время около ее величества и герцога Гастона вращается столько знати, ваше величество, что довольно трудно выделить кого-нибудь одного.

— Я вам говорю о личности не знатной или богатой. Речь идет об одном из первых художников: Рубенс в Париже!

— А вас очень интересует этот прекрасный и любезный художник, ваше величество?

— Я впервые вчера говорил с ним, и должен признаться, он произвел на меня сильное впечатление.

— Ее величество поручила ему настенную живопись в своем дворце, а заодно нашла в нем новый магнит для приемов в своих великолепных гостиных, — проговорил Ришелье.

— Вы говорите это таким тоном, как будто вами руководит зависть, ваша эминенция, — с холодной улыбкой заметил Людовик.

— Зависть моя проявляется только в тех случаях, когда хотят затмить вас, ваше величество!

— А! Благодарю вас за эту любезность. Но я охотно уступаю другим блеск и великолепие! Вы пришли сообщить мне что-нибудь? Говорите, я слушаю. Только, пожалуйста, не о государственных делах, ваша эминенция. Расскажите мне лучше что-нибудь повеселее. Ведь все равно вы добьетесь того, что наметили заранее!

— Это похоже на упрек, ваше величество!

— Быть может, но это не упрек. Садитесь и расскажите мне что-нибудь новенькое о дворе или о Вене.

— Готов исполнить ваше приказание, государь, — сказал Ришелье, повинуясь приглашению короля и садясь против него. — Сегодня вечером мне нечаянно удалось быть свидетелем одного странного и довольно интересного эпизода, несколько смахивающего на придворную интригу.

— Я знаю, вы мастер рассказывать, ваша эминенция. Итак, к делу!

— Сегодня, не более как час тому, я видел, не будучи сам замеченным, несколько дам, проходящих по галерее к покоям королевы. Я полагаю, они возвращались с вечернего богослужения. Вдруг герцогиня де Шеврез подошла к одной из дам и с поклоном передала ей роскошно вышитый платок, громко заметив, что дама забыла его на своем месте в церкви.

— Пока я не вижу здесь ничего романтического.

— Дама, казалось, удивилась. Я видел, что она слегка вздрогнула, принимая из рук герцогини платок, взглянув на который можно было предположить, что в него завернуто письмо!

— Вот теперь начинается интрига!

— Ведь ваше величество приказали мне рассказать что-нибудь новое о придворных делах, вследствие чего я рассказываю вам самую последнюю новость и, как выяснится впоследствии, не совсем безынтересную. Дама, принявшая от герцогини де Шеврез мнимо забытый в церкви платок, в замешательстве забыла спрятать тот, который ранее держала в руке!

— Значит, забытый платок в церкви был не более чем предлог для передачи завернутого в него письма?

— По-видимому, так, государь! Дама, осознав вдруг свою неосторожность и неловкость, проворно спрятала оба вышитых платка под накинутую на ее плечи мантилью.

— Далее, ваша эминенция, далее!

— За несколько часов перед тем я получил уведомление от караульного офицера заставы, что какой-то незнакомец на лошади, покрытой пеной, во весь опор проскакал через заставу, и что в этом незнакомце он узнал молодого англичанина…

Король поднялся с места. Лицо его омрачилось.

— Что же общего имеет это обстоятельство с вашим рассказом?

— Я сообщаю вашему величеству только два факта, невольно бросающиеся в глаза. Не позволяя себе объяснить их, предоставляю вашей воле лично исследовать, есть ли какая-нибудь связь между этими фактами.

— Гм, и кто же была эта дама, о которой вы говорили… Дама, принявшая платок от герцогини де Шеврез?

— Королева, ваше величество!

Людовик вскочил. Глаза его буквально впились в холодные и неподвижные черты также вставшего с места кардинала.

— Не ошиблись ли вы?

— Я имею счастье, ваше величество, обладать очень верными предчувствиями!

— И являетесь всегда вовремя, — добавил Людовик, по выражению лица которого можно было заключить, что он принял решение.

— Когда дело касается интересов моего короля!

— А караульный офицер у заставы также не ошибся?

— Курьер…

— Это был курьер?

— Да, он объявил, что едет из Лондона, ваше величество.

Людовик побледнел, лицо его нервно передернулось.

— Благодарю вас, — поспешно проговорил он. — Я желаю остаться один, чтоб обдумать хорошенько, что я должен предпринять и как действовать, чтоб наконец разгадать тайны моего двора! Доброй ночи, ваша эминенция!

Ришелье поклонился и вышел из кабинета короля, радуясь, что бросил первую искру в давно накопленный им горючий материал. Он был очень доволен, заметив сильное волнение короля. Теперь он охотно оставил его наедине с обуявшими его страстями.

Король вскоре принял решение. Сцена с платком, сопоставленная с одновременно прибывшим из Лондона курьером, вызывала в подозрительном сердце короля предположения, от которых он содрогнулся. Он должен был выяснить для себя истину, проверить свои догадки любой ценой! Он не знал умеренности и снисхождения в минуты гнева. Королева еще не испытывала этого. До сих пор Людовик не показывался ей в состоянии крайнего раздражения.

Король поспешно вышел из кабинета и впервые вошел в потаенный коридор, соединявший его комнаты с комнатами королевы. Он хотел явиться к своей супруге совершенно неожиданно, чтобы у нее не было времени подготовиться к разговору.

Король Людовик ХШ готовился к первому ночному посещению своей супруги. Но какое это было посещение!

Анна Австрийская только что отпустила виконта д’Альби, явившегося к ней с донесением. Ее статс-дамы уже удалились в свои комнаты. В будуаре королевы оставалась лишь верная ей Эстебанья. Королева заканчивала вечерний туалет и собиралась отправиться в свою опочивальню. Она подошла к письменному столу, взяла, как обычно по вечерам, все записки и письма, которые не хотела или не смела сберегать, и бросила их в камин, за исключением одного письма, которое спрятала за свой корсаж. И только хотела пожелать спокойной ночи донне Эстебанье и помолиться перед изображением Божьей матери, как вдруг ее обергофмейстерина стала с беспокойством к чему-то прислушиваться.

— Что с тобой, Эстебанья? — быстро спросила королева.

— Мне сейчас показалось, будто я слышу шаги в коридоре, который…

— Ты пугаешь меня. Кто может быть в" коридоре, дверь которого выходит в мою спальню. На меня эта дверь, заставленная картиной, и без того всегда наводит страх, а ты еще увеличиваешь его!

— Я не понимаю, — проговорила Эстебанья и твердым шагом подошла к портьере, отделявшей спальню от будуара. Приподняв тяжелый занавес, она издала невольный крик изумления. Анна Австрийская, испугавшись, схватила сонетку, желая позвать камер-фрау.

— Король! — шепнула Эстебанья.

В эту минуту Людовик, пройдя мимо нее, вошел в будуар.

— Не трудитесь, ваше величество, не зовите ваших слуг на помощь. Это — я!

— Вы, ваше величество, в такой необычный час…

— Быть может, я пришел некстати, — сказал Людовик, проницательно взглянув на королеву. — В таком случае прошу прощения! Я желаю быть один с королевой! — прибавил он, обращаясь к Эстебанье.

Обергофмейстерина поклонилась и вышла в соседнюю комнату. Она была убеждена, что над головой ее повелительницы собирается гроза. Насколько она любила Анну Австрийскую, настолько всегда ненавидела ее мрачного супруга!

— Вы удивлены, ваше величество, что я наконец-то воспользовался моим правом посещать собственную супругу в любое время? — начал Людовик.

— Действительно удивлена, ибо до сих пор вы не вспоминали об этом праве, чем заставили и меня совершенно забыть о нем.

— Позвольте мне перейти к делу, ваше величество!

— По вашему лицу, сир, я вижу, что не сердце ваше, то есть не чувство любви ко мне побудило вас нанести мне этот ночной визит. Простите, если я признаюсь вам, что меня страшат ваши мрачные взоры!

— Страшиться должен только тот, кто чувствует себя в чем-нибудь виноватым, — отвечал холодно Людовик, внимательно наблюдая за быстрым движеньем руки королевы, пытающейся спрятать письмо дальше в кружево, густо окаймлявшее ворот и грудь ее ночной одежды.

— Виновным может называться только тот, кто замышляет какое-нибудь зло, ваше величество. Я полагаю, что скорее с вашей стороны есть вина, чем с моей!

— Вы не остановите меня своими надменными речами, на этот раз они относятся не к королю, а к вашему супругу.

— Я не понимаю разницы между ними, сир! Но как вы могли бы заметить, я уже была готова удалиться в свою спальню. Скажите, обстоятельство, доставившее мне неожиданное удовольствие видеть вас в моих комнатах, в самом деле очень важное?

— Без сомнения, очень важное и безотлагательное! Я прошу вас отдать мне письмо, спрятанное у вас на груди под кружевами.

Анна Австрийская вздрогнула. Ее кроткое прелестное лицо вдруг приняло совершенно другое выражение: она смотрела на короля удивленными глазами.

— Что означает это странное требование, сир? — спросила она холодно и гордо.

— Объяснения после, ваше величество, а теперь я повторяю просьбу вручить мне письмо!

— Очень странная просьба, если учесть, что для того, чтобы обратиться с нею ко мне, вы пришли в такой поздний час потайным ходом. Мне кажется, сир, это похоже на преднамеренную неожиданность, на заранее придуманное унижение!

— А если бы я действительно имел такое намерение?

— Тогда бы я сказала, сир, что оно недостойно вас!

— Достойно, или недостойно, об этом мы теперь судить не будем! Я требую письмо, которое у вас на груди!

— Это неслыханно! — воскликнула королева, грудь Которой высоко вздымалась. — Это более, чем я могу вынести, сир! Неужели испанская инфанта с той минуты, как имела несчастье отдать вам свою руку в безумной надежде найти в вашем сердце любовь, сделалась вашей рабой?

— Сделайте одолжение, без патетических сцен, ваше величество. В данном случае дело в фактах, а не в словах. Я требую письмо, на которое вы сейчас положили вашу руку!

— А я отвечаю вам, сир, что вы не получите его!

— Тогда я как король приказываю вам отдать мне письмо!

— А я отвечаю вам как королева, что остаюсь при своем решении! О, вы имели бы полное право смеяться надо мной, уступи я вашему внезапному капризу!

— Не раздражайте меня, ваше величество, я могу забыть, что вы моя супруга.

— В таком случае я все-таки оставалась бы для вас испанской инфантой!

— Вы ошибаетесь, вы — подданная короля французского, который может принудить вас отдать ему письмо!

— Принудить! — повторила Анна Австрийская, закрывая руками лицо, и горячие слезы отчаянья потекли из ее глаз. — Так вы хотите употребить насилие?!

— Принуждать и наказывать везде, где осмеливаются противоречить моей воле, будь это даже в этих комнатах.

Анна Австрийская не подозревала даже возможности подобной сцены! Гнев короля не знал границ. Она поняла, что он, не задумываясь, поднимет на нее руку и отнимет письмо!

— Итак, — сказала она, с усилием поднимая голову и подавляя слезы, — я в этом мрачном замке значу менее, чем самая последняя служанка! Действительно, для испанской инфанты унизительно проливать слезы из-за насилия над ней. Я никогда не думала, что королева может подвергнуться подобному унижению, но я не желаю доводить вас до крайности! Вот письмо, которое вы требуете! А теперь прошу вас оставить мои апартаменты!

Король поспешно схватил письмо, которое Анна Австрийская, отвернувшись, подала ему. Он едва слышал ее слова, так велико было его желание овладеть документом.

Он быстро развернул письмо, пробежал его глазами, и на лице его выразилось недоумение.

— Письмо не из Лондона, — пробормотал он, устремив испытующий взор на гордо и гневно глянувшую на него королеву. — Это письмо из Мадрида, от вашего брата! — воскликнул он, продолжая читать далее. — Вы, должно быть, сообщили ему очень важные и секретные дела и, по-видимому, следите за ходом политических событий. Я желаю, чтобы подобные вещи больше не повторялись, ибо я буду вынужден выдать мою супругу кардиналу Ришелье, как особу, которой государственные дела и события нашего двора служат темой для переписки, а это у нас зовется изменой! Вы, как моя супруга, уже не испанка, а француженка! Прошу не забывать этого!

При упоминании имени Ришелье королева невольно содрогнулась. Она поняла, что все пережитое ею в эти минуты — дело его ненависти.

— Я полагаю, сир, что разговор наш окончен? — спросила она, с ледяной холодностью принимая обратно письмо.

— Не совсем еще, ваше величество. Я надеюсь найти у вас другое письмо, писанное не родственной рукою.

— Объясните яснее, государь!

— Меня уведомили, что курьер из Лондона проехал заставу.

Король при этом внимательно наблюдал за реакцией Анны Австрийской и заметил, что она вздрогнула.

— Вы пугаетесь, ваше величество? Что же вас испугало?

— Я пугаюсь продолжения вашего допроса, сир, и того, что вам, по-видимому, кажется, что я еще не довольно унижена!

— Прибывший из Лондона курьер не был ни у меня, ни у кардинала, а между тем это был английский государственный курьер! Это очень странное обстоятельство, и служит доказательством, что при моем дворе есть люди, поддерживающие связь с Лондоном! Не можете ли вы мне сказать, кто они?

— Странный вопрос, ваше величество.

— Напротив, он совершенно естественен, ибо, как я сейчас для себя выяснил, вы состоите в тайных отношениях с Мадридом. Но тут есть обстоятельство, еще более оправдывающее мой вопрос! — продолжал король наудачу, желая испытать королеву. — Меня уведомили, что курьер этот был в покоях вашего величества!

— Это бесстыдная ложь, сир! — воскликнула с негодованием Анна Австрийская. — Я только случайно узнала о прибытии этого курьера!

— А! Случайно!

— Он не был в моих покоях и не являлся ко мне, — продолжала Анна Австрийская, не обращая внимания на злобно насмешливый тон короля. — Он был только в галерее и там исполнил возложенное на него поручение.

— Я бы желал узнать имя случая, которому вы обязаны этими свиданиями, ваше величество!

— Хотя этот унизительный вопрос недостоин ни вас, ни меня, сир, я готова исполнить и это ваше желание, но предупреждаю, что оно последнее! Его зовут виконт д’Альби.

— А! Молодой мушкетер из Беарна?

— Он самый, сир. Несколько дней тому назад он жаловался, что у него пропал драгоценный кинжал. Где и кем он был взят, я не знаю, но молодой мушкетер был крайне озабочен, потому что получил этот кинжал от Бекингэма!

— В подарок, стало быть?

— Если бы это был подарок, сир, то виконт, которому я сочувствую, вероятно, легче бы перенес эту потерю! Но кинжал был ему дан герцогом с поручением отдать его в Париже искусному мастеру для вставки в рукоятку одного потерянного драгоценного камня, после чего этот кинжал следовало отослать обратно! Виконт принял поручение, а тут вышел этот, разумеется, крайне прискорбный для молодого небогатого мушкетера случай исчезновения кинжала.

— Это что-то невероятное. Не был ли молодой человек прельщен ценностью оружия и не поддался ли он искушению скрыть его?

— Этого я решить не могу, сир, но не думаю. Я знаю только, что кинжал стоил несколько тысяч розеноблей, и, по уверению мушкетера, был у него украден, — продолжала Анна Австрийская, с удовольствием отмечая, что король внимательно ее слушает. Она надеялась, что ей удастся отомстить кардиналу за его хитрые интриги раньше, чем он того мог ожидать.

— Во всяком случае, нужно немедленно расследовать это дело, — сказал Людовик. — Что могут подумать в Лондоне о моих мушкетерах, если один из них не возвратит доверенную ему дорогую вещь?

— Конечно, сир, можно предположить, что отзывы о ваших солдатах будут не в их пользу.

— Это постыдное дело! — воскликнул король, топнув ногой.

— Прибывшему сегодня из Лондона курьеру поручено взять у виконта кинжал, — продолжала королева.

— И ему не совестно было признаваться, что кинжал пропал?

— Что же ему оставалось делать, сир? — отвечала Анна Австрийская, слегка пожимая плечами.

— Он должен отыскать ее, если только…

В это время королю пришла в голову мысль, что вся эта история могла быть лишь мистификацией, и королева могла выдумать ее с целью отвлечь его от настоящего следа. Поэтому он неожиданно прибавил:

— Прежде всего я хочу поговорить с мушкетером!

— Это вы можете сделать сейчас же, ваше величество, так как виконт теперь дежурит в галерее. Обергофмейстерина, которая ждет в соседней комнате, приведет его, если вы желаете.

— Не трудитесь, — ответил подозрительный Людовик. — Я сам позову мушкетера. Я надеюсь, вы позволите мне расспросить его в вашем присутствии.

— Я и на это согласна, — кротко отвечала королева, будучи уверенной, что виконт все сейчас поймет.

Король быстро прошел по безлюдным передним комнатам к галерее и велел мушкетеру д’Альби идти за ним в покои королевы.

Этьен понял сразу, что произошло нечто неприятное, и боялся, не попало ли в руки короля письмо, привезенное курьером Бекингэма и переданное виконтом королеве через герцогиню де Шеврез.

Войдя в будуар, он по спокойному и уверенному виду королевы мгновенно понял, что дело касается чего-то другого, и при первых же вопросах короля обо всем догадался.

— Вы мушкетер д’Альби?

— Точно так, ваше величество!

— Будете ли вы отвечать мне только правду?

— Точно так, ваше величество!

— Известно ли вам что-нибудь о чужом кинжале?

— Точно так, ваше величество!

— Отвечайте мне подробнее, а не так, как будто хотите заставить меня высказаться, — вспылил король. — Говорите, что стало с кинжалом?

— Его у меня украли, ваше величество.

— Это всякий может сказать. Разве вы спали, когда приходил вор? Соберите свои мысли, мушкетер. Я принимаю это дело очень близко к сердцу и советую вам подумать хорошенько над тем, как вы оправдаетесь.

— Кинжал герцога Бекингэма украден у меня одним человеком, ваше величество, который заслуженно пользуется очень дурной славой!

— Вы знаете его имя?

— На днях, после многих стараний, я наконец узнал его. Мерзавца зовут Жюль Гри.

— Так вы получили кинжал обратно?

— Нет, ваше величество!

— И курьер герцога уехал с пустыми руками?

«Так, — подумал Этьен, — теперь-то я напал на след». Затем он прибавил вслух:

— Нет, ваше величество, курьер по моей просьбе остался до завтра.

— Это ваше счастье! Я не хочу, чтоб честь моих мушкетеров была запятнана! Надеетесь ли вы получить кинжал завтра?

— Точно так, ваше величество!

— Каким образом?

— Я имел намерение просить завтра аудиенции вашего величества!

— Аудиенции? Для чего?

— Чтоб просить о помощи, ваше величество!

— Мушкетер, и просите о помощи! — проворчал король.

— Точно так, поскольку речь идет о сражении не с кинжалом в руке, а за кинжал! В данном случае я не достаточно силен, чтоб снова завладеть им.

— Кто же этот вор, которого вы назвали мне?

— Он сын Пьера Гри, — ответил Этьен.

— И этот-то человек, по-вашему, обладает такой особенной силой?

— Сын Пьера Гри, внезапно исчезнувший…

— О! Ваши дальнейшие показания начинают утверждать меня в мысли, что вы не совсем чисты в этой истории! Как? Вы говорите, что человек, обвиненный вами в воровстве, внезапно исчез?

— Передав кинжал в другие руки, ваше величество! По-видимому, он совершил воровство только по поручению другого лица!..

— И вы знаете, кто этот другой?

— Знаю, ваше величество. Обманутый вор не преминул открыть мне его имя, — ответил мушкетер.

— По-видимому, дело запутывается! Настоящий вор сваливает вину на другого?

— Который, если верить ему, скрывает кинжал у себя.

— Так вам следует вытребовать его у него!

— Для этого-то, ваше величество, у меня не хватает сил, или, вернее сказать, могущества!

— Как так! Что же это за могущественная личность хочет обогатиться шпагой герцога Бекингэма?

— Очень знатная придворная особа, ваше величество! — отвечал Этьен.

— Так назовите же ее мне, мушкетер!

— Кардинал де Ришелье, ваше величество! Король, в высшей степени пораженный, вздрогнул.

— Что вы сказали? — переспросил он, нахмурив брови.

— Похититель, у которого в свою очередь отняли кинжал, объявил мне, что он находится у кардинала Ришелье.

— Понимаете ли вы, чем рискуете, выдвигая подобное обвинение?

— Ваше величество! Я никого не обвиняю, я прошу только расследовать дело.

— Просьба ваша будет исполнена. Но горе вам, если вы меня обманули.

— Осмеливаюсь только просить, ваше величество, чтоб дело было сохранено в глубочайшей тайне.

— Будьте завтра утром вместе с курьером в моем кабинете и приготовьтесь идти со мной к кардиналу. Там мы узнаем все обстоятельства дела.

Д’Альби поклонился королю и довольно улыбавшейся Анне Австрийской и вышел из будуара.

— Мы завтра увидимся, ваше величество, — сказал Людовик более приветливым голосом. — Спокойной ночи.

XIII. КТО ПОБЕДИТ?

Ришелье не подозревал, что над его головой нависла грозная туча, и менее всего ожидал опасности со стороны королевы. Он был вполне уверен, что Анна Австрийская чувствительно поражена первой стрелой его мести, а сегодняшняя неприятность была только началом, за которым должен был последовать целый ряд неприязненных действий. Если Ришелье ненавидел, он успокаивался только после уничтожения жертвы.

Сегодняшний ночной визит короля был лишь прелюдией к новым оскорблениям и враждебным действиям кардинала против Анны Австрийской. Он хотел, чтобы эта надменная королева, осмелившаяся пренебречь его любовью, постоянно чувствовала тяготеющую над ней его руку и горько раскаялась в том, что отвергла могущественного советника короля Людовика!

Поздно вечером, встав из-за своего письменного стола, Ришелье наслаждался мыслью, что королева в эту минуту, быть может, ломает руки от отчаянья и заливается слезами в своей комнате. Он надеялся, что король пришел вовремя, что письмо Бекингэма попало в его руки. При этой мысли язвительная улыбка появилась на обычно неподвижном лице кардинала. Он, могущественный властелин Франции, торжествовал поберу.

Он считал, что у него еще есть средство сделать королеве неприятность. У него был кинжал герцога Бекингэма, который принес ему Жюль Гри. Он тут же вспомнил, что этот человек все еще томится в тюрьме. Ришелье совсем забыл о нем, и только теперь ему пришло на память, что он намеревался этого довольно-таки неглупого малого взять к себе на службу. Он решил повидать его на следующий день, щедро заплатить ему за время, проведенное в тюрьме, и таким образом поставить его в полную зависимость. Приняв решение, кардинал отправился спать.

Возвратясь на свой пост, виконт д’Альби понял, что ему удалось не только помочь королеве выйти из затруднительного положения, но и угадать самые тайные ее мысли и намерения. Когда он сообщил Анне Австрийской о пропаже кинжала, она обещала ему свое содействие через короля. Но дело было затруднено тем, что местопребывание украденного оружия было пока неизвестно. Но неожиданно Этьен встретил Жюля Гри — в ту самую минуту, когда два швейцарца в благодарность за оказанную кому-то услугу, тащили его в тюрьму. Жюль Гри был до того взбешен этим вероломным поступком Ришелье, что, узнав мушкетера, закричал ему, что кинжал у кардинала и чтоб он взял его у него, так как он, Жюль Гри, не может оставить его у себя, но и не хочет, чтоб он достался неблагодарному кардиналу!

Когда д’Альби сообщил королеве эту интересную новость, она очень обрадовалась и объявила, что оставит кинжал на сохранение у кардинала до удобного случая наказать его за его же хитрость! Этот удобный случай теперь представился. Д’Альби понял тайную мысль королевы.

Заняв снова свой пост в галерее после удачно закончившегося допроса, он в душе смеялся, представляя себе досаду кардинала. Почти вслед за ним поспешно прошел и король в занимаемую им часть дворца.

Рано утром пришла смена, и Этьен немедленно отправился к курьеру герцога Бекингэма. Этот молодой англичанин, ловкий джентльмен, служивший при английском посольстве в Париже, пользовался особенным расположением Бекингэма. Он доверял молодому барону Гранвилю самые тайные свои поручения.

Барон Гранвиль, остановившийся в отеле английского посольства, был весьма удивлен столь ранним визитом д’Альби, ибо находился еще в постели.

— Это вы, виконт! — приветливо воскликнул он, увидев молодого мушкетера, к которому был искренне расположен. — Откуда так рано? Неужели вы уже выспались?

— И да, и нет, как хотите! Я не устал, но еще и не спал.

— В таком случае, клянусь честью, у вас железная натура. Но скажите, виконт, что вас привело ко мне? По вашему лицу я вижу, что случилось что-то очень для вас приятное.

— Як вам с просьбой, барон.

— Слушаю вас, и готов выполнить ее.

— Вы должны пойти со мной к королю.

— Гром и молния! Такой просьбы я никак не ожидал от вас! Что же случилось? Это необходимо?

— Король желает этого!

— Как! Король Людовик знает о моем пребывании в Париже?

— Он знает еще больше, барон.

— И то, что я послан герцогом?

— Знает и это!

— Вы пугаете меня, виконт!

— Почему это? — спокойно спросил д’Альби.

— А что если королю известно также о возложенном на меня поручении? Говорите все, виконт. Случилось что-нибудь? Меня ждут неприятности?

— Вовсе нет! Король желает, чтоб я через несколько часов привел вас к нему в кабинет.

— Правду, виконт, говорите правду! Король знает что-нибудь о письме…

— Избави Бог! — перебил д’Альби озабоченного англичанина. — Король полагает, что вы присланы герцогом за кинжалом.

— Вы шутите, виконт!

— И не думаю. Я ведь вам говорил, что получил в подарок от вашего герцога дорогой кинжал, украшенный бриллиантами.

— Я знаю его. Это действительно ценное оружие.

— Этот кинжал на обратном пути в Париж был у меня похищен мошенниками,. действовавшими по приказанию герцога д’Эпернона и, вероятно, кардинала! Первый из этих мошенников был наказан мной в Лондоне, второй — здесь в Париже, и только третий ушел от меня. Но у этого-то и был кинжал! Он надеялся получить за него у кардинала хорошую плату. Но вышло иначе: кардинал отнял у него кинжал, а его велел засадить в тюрьму.

— Но что общего имеет вся эта история со мной?

— Это вы сейчас узнаете, барон! Кинжал до сих пор находится у Ришелье. Но так как ваше прибытие не осталось секретом для короля, то, желая придать делу другой оборот, а заодно и отомстить кардиналу, я объявил королю, что вы приехали в Париж с поручением взять у меня кинжал, который герцог якобы дал мне, чтоб я отдал его здесь в починку.

— Превосходно! Таким образом вы избавили меня от крайне неловкого положения, виконт. Благодарю вас!

— А вместе с тем я нанесу кардиналу чувствительный удар, — добавил д’Альби.

— Кардиналу Ришелье? Клянусь честью, если вам это удастся, мой герцог от души порадуется! Но как вы хотите это устроить, виконт? Ришелье, между нами говоря, едва ли не самое могущественное лицо во Франции. Берегитесь!

— Король очень недоволен, что дорогой кинжал вашего герцога пропал.

— И он хочет помочь вам отыскать его?

— Не мне, барон, ради Бога, забудьте это! Вам он хочет помочь отыскать кинжал, чтобы в Лондоне не говорили, будто по вине мушкетера пропала дорогая вещь.

— Теперь я все понимаю! Это великолепно! — засмеялся курьер Бекингэма.

— Король хочет сам расследовать дело, для этой цели я должен привести вас к нему. Теперь вы предупреждены, барон!

— Раз так, мы можем идти. Чем скорее и неожиданнее мы будем действовать, тем вернее успех! А вы наверняка знаете, что кинжал еще у него в руках?

— Я надеюсь… Во всяком случае, он должен будет признать, что он у него был.

— Но кинжал, насколько я знаю, был отличной работы и не нуждался в починке!

— Вы ошибаетесь, барон! Посмотрите! — воскликнул Этьен, торжественно держа в поднятой руке великолепный смарагд. — Этот камень по моей неосторожности вывалился в дороге. Тогда это меня очень огорчило, а теперь я вижу, что это просто удача.

— Поспешим же, виконт, — воскликнул молодой англичанин. — С нетерпением желаю быть свидетелем поражения кардинала!

— Думаю, нам предстоит это удовольствие, — отвечал д’Альби, спеша с бароном к Лувру. — Но этот человек обладает таким неимоверным присутствием духа и так хитер, что до последней минуты будет пытаться удержать за собой победу. Я хорошо его знаю!

Молодые люди прибыли во дворец, и д’Альби, не желая быть замеченным кардиналом, проводил англичанина окольными путями к покоям короля.

Войдя в передние залы, они нашли их совершенно пустыми, ибо было еще слишком рано. Но дежурный адъютант получил накануне распоряжение проводить мушкетера и курьера герцога Бекингэма к королю сразу же по их приходу.

— Вы подтверждаете ваше вчерашнее показание? — спросил Людовик мушкетера, холодно, но довольно вежливо отвечая на почтительный поклон англичанина.

— Я подтверждаю, сир, что все сказанное мной ранее оправдывается на деле!

— Вы отвезете вашему герцогу кинжал, с которым здесь вышла странная история, — обратился король к курьеру. — Я сам вручу вам это оружие, и желаю только, чтобы вы умолчали у случившемся здесь.

— Приказание вашего величества будет исполнено,

— Одно обстоятельство только может помешать на, ваше величество, — осмелился заметить д’Альби, — кинжал, к сожалению, не починен.

— В чем состоит починка?

— Из оправы выпал замечательной величины смарагд, который потерян. Я должен был отдать шпагу одному из знаменитейших здешних ювелиров, чтобы он вставил в его рукоятку точно такой же камень.

— Идите за мной, — коротко приказал король.

Он велел не докладывать кардиналу о своем визите, желая явиться неожиданно. Пасмурное лицо Людовика недвусмысленно говорило о дурном расположении духа. Д’Альби был в понятной тревоге. Вскоре должно было решиться: кто из двоих — королева или кардинал — останется победителем. Виконт действовал в пользу королевы и решил употребить все силы, чтобы воспользоваться своим выгодным положением. Он знал, что, проиграв, Ришелье возненавидит его, а ненависть могущественного кардинала не та вещь, с которой можно шутить.

У комнат кардинала его свита и слуги с удивлением смотрели на короля, проходившего мимо них с двумя сопровождающими и без доклада вошедшего в покои Ришелье.

Кардинал занимался делами, сидя за заваленным бумагами и картами письменным столом, когда король, оставив д’Альби и курьера в соседней комнате, внезапно вошел к нему.

Ришелье проворно встал, почтительно приветствуя короля, хотя взгляд его выражал величайшее изумление. Однако он не ожидал ничего дурного для себя и даже не предполагал, что король явился к нему с результатами ночного посещения королевы.

— Вы удивляетесь, ваша эминенция, что я так рано пришел к вам? Но дело мое не терпит отлагательства!

— Как первый слуга вашего величества, я считаю за особенную честь и удовольствие во всякое время исполнять ваши приказания, — заверил с низким поклоном хитрый кардинал. — Подтвердились ли мои верноподданнические донесения, сир?

— Я нашел, что был несправедлив к королеве.

— Как? Так вы сердитесь на меня, ваше величество? Моим намерением было лишь обратить ваше внимание на письмо, которое…

— Я справлялся о нем, — поспешно перебил король кардинала, заметившего теперь, что Людовик был не в духе и что ему, по-видимому, расставили западню. — Письмо, о котором вы говорили, вовсе не так важно, как вы полагали. Оно из Мадрида, и в нем есть вещи, о которых я выразил свое мнение, но это далеко не то, что я ожидал, судя по вашим словам.

— Это непостижимо, сир!.. Кстати, лондонский курьер до сих пор в Париже! Его бы можно было расспросить!

— Что уже и сделано, ваша эминенция.

Ришелье испугался, он понял, что ему что-то угрожает, что его перехитрили! Но он быстро совладал со своим страхом, и к нему вернулись уверенность и присутствие духа.

— Мне крайне любопытно знать, ваше величество, с каким поручением приехал курьер?

— В самом деле, ваша эминенция? Мне кажется, это поручение отчасти касается вас, и не совсем для вас приятным образом.

Король пристально смотрел на кардинала.

— Такие слова, сир! Я не знаю, что я сделал, чем навлек на себя вашу немилость!

— Приступим к делу! Известно ли вам что-нибудь о замечательном кинжале, очень ценном? — спросил Людовик.

Кардиналу пришлось сделать неимоверное усилие над собой, чтобы не выказать своего испуга и гнева. Что означал вопрос короля? Каким образом обстоятельство с кинжалом могло сделаться ему известным? Неужели находящийся в заключении Жюль Гри нашел средство передать королю жалобу? Это было единственно возможное предположение, потому как, по мнению кардинала, никто не мог знать, что кинжал находится у него!

— Вы молчите, ваша эминенция? Молчание есть знак согласия, — раздраженно сказал король.

— Я думаю, сир, как лучше и вернее ответить на ваш вопрос.

— Отвечайте только на то, о чем я вас спрашиваю, и мы постепенно дойдем до цели. Итак, известно ли вам что-нибудь об одном очень драгоценном кинжале?

— Известно, сир. Мне говорили, что отправленный от нашего Двора с тайным поручением в Лондон посол получил такой кинжал в подарок за оказанные им услуги.

— От кого он получил ее?

— Говорят, сир, от герцога Бекингэма!

— Вам, быть может, также сказали, кто был этим послом и какое он имел тайное поручение?

— О последнем я не смею упоминать, сир, а тайным послом двора был, как я слышал, мушкетер.

— А не можете ли вы сказать, ваша эминенция, куда девался этот кинжал? Что говорят об этом?

— Говорят, сир, что нашлись люди, желавшие выведать тайное поручение мушкетера, что между ними произошла драка, во время которой подаренный мушкетеру кинжал, должно быть, пропал.

— Вы высказываете новые подозрения, ваша эминенция. Значит, вы остаетесь при прежней вашей уверенности?

— Я беру на себя ответственность за это, сир!

— За все, что вы сейчас говорили?

— За все, ваше величество!

— В таком случае примите ответственность и за то, что теперь случится, — сказал отрывисто король и, подойдя к двери, отворил ее.

— Войдите! — приказал он.

Ришелье был немало удивлен внезапным движением короля, но его изумление возросло еще более, когда по повелению Людовика явились мушкетер д’Альби и курьер. Он еще не мог охватить всех обстоятельств дела, но видел, что ему грозит неприятность и что следует теперь собрать всю силу и изворотливость своего ума.

— Вы курьер господина герцога Бекингэма? — спросил король, скрестив руки на груди.

— К вашим услугам, сир.

— Когда вы прибыли в Париж?

— Вчера после обеда, сир.

— С каким поручением приехали?

— Герцог Бекингэм поручил мне съездить в Париж и взять у виконта д’Альби кинжал, украшенный драгоценными камнями, который виконт обещал герцогу отдать в Париже хорошему мастеру в починку.

Глаза Ришелье при этом неприятно сверкнули. Он почувствовал заговор. Но очень быстро на бледном его лице появилась саркастическая улыбка, всегда означавшая уверенность в превосходстве своих сил.

— Позвольте задать вам вопрос, милорд, — обратился он к курьеру. — Это было единственное ваше поручение?

Король отвел взгляд от Ришелье и вопросительно устремил его на молодого англичанина.

— Единственное, ваша эминенция. Герцог очень дорожит этим кинжалом.

— И вы знали, что кинжал был отдан мушкетеру? — спросил кардинал.

— Да, я знал это, ваша эминенция.

— Тогда скажите мне, отчего по приезде вы прежде всего обратились к герцогине де Шеврез?

Глаза Ришелье буквально впились в лицо курьера. Он сделал свой первый ход.

— К герцогине де Шеврез? — мрачно повторил король. — Это странно.

— Это обстоятельство очень легко объяснить, сир, — ответил курьер. — Я не знал адреса виконта д’Альби и узнал его от герцогини.

— А что вам ответил мушкетер, когда вы потребовали у него кинжал? — спросил король, между тем как Ришелье с досады кусал себе губы.

— Виконт объявил мне, что, к сожалению, не может отдать мне кинжал, потому что он у него украден, но что постарается сегодня же получить его обратно!

— Теперь я должен сообщить вам, ваша эминенция, что мушкетер утверждает, будто бы похищенный у него кинжал находится в ваших руках. Скажите, правда ли это?

— У меня с некоторого времени действительно находится на сохранении кинжал, сир, — ответил Ришелье, едва сдерживая гнев, — который взят мной у человека очень сомнительной репутации. Но кому он принадлежит…

— Прошу вас показать кинжал, — нетерпеливо перебил его король.

Ришелье подошел к шкафу и отпер его,

— Сомневаюсь, сир, чтоб это был тот самый кинжал, о котором идет речь, ибо, во-первых, он не требует починки, во-вторых, он попал в руки вышеупомянутого человека не в Париже, где, по словам мушкетера, он получил его от герцога, а на дороге из Лондона.

— Можете ли вы указать на какую-нибудь примету, по которой можно убедиться, что это именно тот кинжал, виконт? — спросил король.

— Из его рукоятки потерян один из больших камней, сир, который и было мне поручено вставить, — ответил д’Альби.

— К тому же на кинжале имеется герб герцога Бекингэма, — прибавил курьер.

— Взгляните, ваша эминенция, — сказал король, обращаясь к Ришелье и указывая на едва приметное место, где недоставало камня, — отсюда выпал большой камень, а вот и герб герцога! Что вы скажете на это?

Кардинал все еще не хотел признавать себя побежденным в деле, могущем иметь для него самые дурные последствия и решительно изменить его отношения с королем. Он хотел воспользоваться последним средством, чтобы поразить своего противника. Он знал, что средство это опасное, но надеялся на свою счастливую звезду.

— Я не рассматривал ни кинжала, ни герба, сир, — ответил он. — Я спрятал его как можно дальше, чтобы не казаться вечным спорщиком и человеком беспокойного характера. Но теперь, когда меня принуждают говорить, я все скажу вам, ваше величество!

— Я рад, что мы нашли кинжал, за которым вы приехали в Париж, — обратился король к курьеру.

— Вы улыбаетесь, ваша эминенция? — продолжал он, взглянув на кардинала. — Мне кажется, лицо ваше выражает недоверие и насмешку?

— Прошу прощения, сир, но я настаиваю, что господин курьер приехал в Париж не за кинжалом, — заявил Ришелье.

— Вы должны будете представить доказательства вашей настойчивости.

— Готов, ваше величество! К счастью, я могу доказать, что герцог Бекингэм подарил этот кинжал мушкетеру за оказанную ему важную услугу в Лондоне! И уж очень невероятно предположение, что герцог вдруг пожалел о сделанном подарке и потребовал его назад.

— Доказательства, ваша эминенция! Представьте сейчас же доказательства! Но при одном условии: мне уже надоели все эти интриги и споры! Если вам не удастся в скором времени представить мне доказательства, я не вижу причины верить вашим словам более, чем словам ваших противников! Поэтому поторопитесь! Мне всего важнее то, что мы нашли кинжал и не навлекли на себя в Лондоне худой славы.

Ришелье внутренне содрогнулся. Он почувствовал всю тяжесть этих слов, направленных прямо против него. Тем более, что они были сказаны в присутствии мушкетера и поверенного герцога Бекингэма! Такое унижение было жестоким испытанием для самолюбивого и гордого кардинала, никогда не представляющего себе даже возможности подобной сцены, которая, сверх того, на долгое время отдаляла его от намеченной цели. Но более всего он досадовал на себя за то, что так неумело рассчитал и не смог осуществить свой план. Кинжал, с помощью которого он надеялся нанести удар королеве, сделался оружием, пущенным против него самого. Эта ошибка бесила его, но он все еще надеялся победить.

Ришелье позвонил и распорядился, чтобы к нему немедленно был доставлен Жюль Гри. Тот, кого он так долго держал в заточении, сделался для него вдруг необходимым человеком. От его показаний зависело все! Поэтому Ришелье радовался, что засадил его тогда в тюрьму, а теперь имеет возможность немедленно представить королю необходимое доказательство.

Все находившиеся в комнате с нетерпением ожидали решительной минуты. Кто победит? Наконец дверь отворилась, и солдат швейцарской гвардии ввел в комнату сына Пьера Гри.

Жюль Гри за время своего заточения накопил в своем сердце столько злости против кардинала, что у него было только одно желание — излить ее на обидчика. Увидев перед собой короля с роскошным кинжалом в руке, а позади него мушкетера, он мгновенно составил свой план.

— Как твое имя? — спросил король.

— Жюль Гри, сир.

— Знаком ли тебе этот кинжал?

— Кажется, отчасти знаком, сир.

— Смею ли я просить, ваше величество, позволения представить доказательства, о которых я имел честь говорить? — поспешно вмешался Ришелье.

— Конечно, вы даже обязаны это сделать, ваша эминенция!

Кардинал обратился к Жюлю Гри:

— Я приказываю тебе говорить всю правду о происшествии с кинжалом, — начал он. — Рассказывай, как было дело. Знаешь ли ты этого мушкетера?

— Не могу припомнить! У всех мушкетеров один мундир, и все они кажутся на одно лицо, их трудно различить! — небрежно и видимо неохотно ответил Жюль Гри.

— Где ты похитил кинжал у этого мушкетера? — спросил опять Ришелье.

Сын Пьера Гри бросил вопросительный взгляд сперва на Этьена, затем на короля.

— Я не помню места. Вообще о похищении с намерением поживиться дорогой вещью тут не может быть и речи, — прибавил он с бесстыдной дерзостью. — Будьте милосердны, ваше величество, господин кардинал держит меня в заточении. По его приказанию меня засадили в тюрьму, а я вовсе не виноват.

— Не виноват, — повторил сердито король. — Если ты украл кинжал, то, следовательно, ты вор.

— Избави Бог, сир! Разве можно назвать вором того, кто не оставляет у себя похищенной вещи, а передает ее высшей власти? Я действительно взял кинжал у лежавшего на улице раненого мушкетера, но не для того, чтобы воспользоваться или обогатиться им, а чтобы передать, ибо вещь очень ценная, в руки его эминенции. Как же отплатил мне господин кардинал за мою честность? Обещал мне награду, а вместо этого приказал засадить меня в тюрьму! Разве это не возмутительно, сир?

— Негодяй! — воскликнул Ришелье, будучи не в силах более сдерживать свой гнев. — Разве ты не был в Лондоне?

— Конечно был. И не раз, но что же из этого?

— Не говорил ли ты, что преследовал этого мушкетера из Лондона сюда, что твой брат погиб от его руки, а мушкетер получил кинжал в подарок от герцога Бекингэма?

— Вы одновременно предложили мне столько вопросов, ваша эминенция, что я не успеваю отвечать на них, — сказал Жюль Гри, скаля зубы. Он заметил, что Этьен втихомолку посмеивался, а Ришелье досадовал и злился. — Мало ли что иногда говорится на ветер! Язык-то без костей, мелет, что ему вздумается! Главное дело в том, что я не оставил кинжал у себя, а передал его вашей эминенции. Это обстоятельство избавляет меня от всякой ответственности и вины!

— Мушкетер д’Альби, — спросил король, — признаете ли вы в этом человеке похитителя вашего кинжала?

— Признаю, сир, но вместе с тем осмеливаюсь просить для него милости вашего величества, так как он, видимо, сделал это без намерения украсть оружие!

— И я присоединяю свою просьбу к просьбе виконта, — сказал курьер.

— Это я решу потом, — сказал король. — Теперь же пусть отведут этого человека обратно в тюрьму.

Ришелье, бледный как полотно, был вне себя от негодования за вынесенное унижение.

— Ваша эминенция, — сказал король, когда швейцарец увел Жюля Гри, — дело, как видите, не совсем разъяснилось, между тем курьер ждет получения кинжала. Вы немедленно отошлете его вашему ювелиру и за свой счет прикажете вставить выпавший смарагд, — такова моя воля! Когда кинжал будет готов, передайте его курьеру. Я ничего больше не хочу слышать об этом деле, — перебил Людовик кардинала, хотевшего сказать что-то в свое оправдание. — Исполните то, что я сказал!

Он холодно поклонился кардиналу и в сопровождении д’Альби и курьера покинул комнату.

— Она победила! — прошипел Ришелье. — Но придет и мой черед! Я отомщу!

XIV. СЫН МУШКЕТЕРОВ

Однажды пасмурным зимним утром в калитку маленького замка на улице Шальо постучала странная пара. То были папаша Калебассе и его крестница Жозефина. Он был празднично одет в черный длинный сюртук, старомодную шляпу и панталоны, закатанные кверху из-за грязи на улицах. Они прикрывались от дождя красным зонтиком — таким огромным, что он был похож на движущуюся крышку. Этот зонт старый торговец фруктами устанавливал обыкновенно над своей походной лавочкой, защищаясь от солнца. Папаша Калебассе был очень экономен, хотя у него не было ни жены, ни детей! Но бережливость была, наверное, в его натуре, потому что, если верить слухам, он не имел нужды торговать фруктами, так как несколько лет тому назад ему удалось оказать каким-то знатным господам очень важную услугу, за что они его щедро наградили.

Папаша Калебассе, конечно, не сознавался в этом и смеялся, когда говорили о его богатстве. Об этом мог знать разве что один Пьер Гри, которому Калебассе доводился кумом, так как крестил его дочь Жозефину.

На Белой голубке было хорошенькое в цветочек платье, которое она старательно подбирала обеими руками, чтобы уберечь его от грязи, а плечи ее прикрывал теплый платок. Простенькая шляпка и перчатки, подаренные ей папашей Калебассе, довершали ее скромный наряд. Она была очень мила и грациозна в своих движениях, так мила, что старый Калебассе с удовольствием и гордостью хотел представить ее своей старой приятельнице.

— Точно ли тебе знакома мадам Ренарда, крестный? — робко спросила Белая голубка, — и правда, что она обещала устроить мне место при дворце?

— Неужели ты думаешь, я буду врать тебе, Жозефина? Покупателям своим я, конечно, не всегда говорю правду, но то дело торговое. Тебе же я сказал чистейшую правду! Вотувидишь сама, старая Ренарда — добрейшая женщина.

— Но у кого же она здесь служит?

— У одного знатного мушкетера, купившего этот замок, — отвечал с важным видом папаша Калебассе.

— У мушкетера! О, Бог мой!

— Тише, Жозефина! Она идет. Не робей, главное, не робей! Ведь крестный с тобой, и дело идет о твоем счастье! Подумай, какое ты займешь положение, если станешь судомойкой во дворце и будешь постоянно иметь дело с королевой и придворными дамами? Это не шутка, Жозефина! Главное только не робей.

— Ах, если бы он был здесь, в замке, — взволнованно пробормотала она.

Папаша Калебассе тихонько подтолкнул Жозефину, так как дверь отворили. Ренарда была не очень довольна из-за того, что ей пришлось выйти в сад в такую погоду, но, увидев нарядного папашу Калебассе и стоявшую подле него девушку, она повеселела.

— Входите скорее, — сказала она, — а то совсем промокнете при такой варварской погоде!

— Не помешали ли мы вам, добрая Ренарда?

— В таком случае мы придем в другой раз, мадам Ренарда, — прибавила Белая голубка.

— Госпожа кастелянша, — с достоинством и важностью поправила старушка.

— Конечно, госпожа кастелянша, — проворно поправил Белую голубку папаша Калебассе, дергая Жозефину за рукав.

— Вы нисколько мне не помешали, пойдемте скорее в комнаты, — продолжала Ренарда уже гораздо проще, достаточно, как ей казалось, показав свое достоинство. — Я все объясню вам, а господин маркиз даст вам потом совет, к кому лучше всего будет обратиться.

— Господин маркиз? — с любопытством спросил Калебассе, радуясь тому, что скоро будет иметь честь лично видеть владельца маленького замка. — Но не побеспокоим ли мы господина маркиза?

— Не лучше ли нам это оставить, госпожа кастелянша?

Папаша Калебассе снова дернул Жозефину за рукав.

— Зачем же? — проговорил он шепотом. — Теперь, когда мы уже здесь, мы должны идти дальше во что бы то ни стало! — и, обращаясь к Ренарде, он прибавил громче: — Господин маркиз, как слышно, очень добрый человек?

— О, он очень, очень добрый, папаша Калебассе!

— И он живет в этом замке совершенно один?

— О, кет! Он живет внизу. Там наверху… — Ренарда вовремя спохватилась и запнулась.

— Так не один? — с любопытством переспросил Калебассе.

— Конечно, нет, ведь и я живу в замке.

— Разумеется, — согласился старик, — ведь вы кастелянша!

— Войдите, папаша Калебассе, и вы мадемуазель, — сказала Ренарда, приглашая гостей наверх в свою комнату. — Как ваше имя?

— Жозефина Гри. Папаша Калебассе мой крестный.

— Да, да, он действительно твой крестный и гордится такой дочкой. Скажите, добрая Ренарда, то есть госпожа кастелянша, разве я не прав был, когда говорил, что Жозефина — красавица? А кроме того, она опрятна, старательна и любит порядок.

— Это главное для той должности, на которую вы хотите поступить, мадемуазель Жозефина, потому что на вас будет лежать большая ответственность! У вас в руках будет столько дорогих вещей, что вы не раз ахнете от удивления! В жизни и даже во сне вы не видали такого великолепия! Целые груды серебряных тарелок, блюд, чаш, подсвечников, подносов, вилок, ножей, ложек… О, да всего и не перечесть! И все это на вашей ответственности! Это ужасно! В праздничные дни, когда все серебро было в расходе, я по сто раз пересчитывала и пересматривала каждую вещь!

— Никогда не случалось, чтобы чего-нибудь недоставало? — спросил папаша Калебассе.

— Слава Богу, — никогда!

— И притом место очень почетное, — прибавил старик.

— О, это правда. Все относятся к вам с уважением! Дела не имеешь ни с кем, кроме управителя, заведующего серебром, а он очень хороший человек. Немного любит ухаживать за девушками, — прибавила старушка, сконфузившись, — но он отстает, если видит, что не на такую напал! Дело в том, что с этим народом, мадемуазель Жозефина, надо быть твердой, как скала! Со мной он никогда не позволял себе ничего лишнего.

Эти слова были чрезвычайно комичны в устах старой Ренарды.

— Да, надо уметь заставить уважать себя, — сказал папаша Калебассе.

— Вы совершенно правы, это главное! А умение держать себя имеет большое значение во дворце! Кладовые, где хранится серебро, находятся близ покоев королевы, рядом с комнатами обергофмейстерины, поэтому очень часто приходится говорить с этими высокими особами, — прихвастнула бывшая придворная судомойка. — Иногда случалось, что они давали мне какое-нибудь поручение, причем всегда очень ласково говорили: «будьте так добры, милая Ренарда!»

— Это очень мило с их стороны, это мне нравится, — сказал папаша Калебассе. — Такое именно место я и желал бы для Жозефины!

— Уверяю вас, я ни за что не оставила бы своей должности, если бы господин маркиз так не настаивал, чтобы я приняла место кастелянши этого замка.

— Теперь остается еще обсудить денежный пункт, — сказал старик. — Скажи-ка, добрая Ренарда, госпожа кастелянша, хотел я сказать, — как велико жалование?

— Пятьдесят франков в месяц и, если желаете, бесплатная комната возле кладовых с серебром.

— Пятьдесят франков! — воскликнул в величайшем изумлении папаша Калебассе, всплеснув своими толстыми ладошками. — Пятьдесят франков! Жозефина, скорее, добрейшая госпожа кастелянша, поспешите, пожалуйста, чтоб никто не опередил нас! Ведь это сверхчеловеческое счастье! Такая огромная сумма! Я могу гордиться своей воспитанницей, истинно гордиться!

— С этим я совершенно согласна, папаша Калебассе! Ваша воспитанница — прехорошенькая девушка!

— Теперь скажите нам еще, любезная госпожа кастелянша, к кому нам следует обратиться! Дело это очень и очень меня заинтересовало. Я бы прибил себя, если бы мы опоздали!

— Да, будьте так добры, скажите, госпожа кастелянша, к кому нам следует обратиться? — спросила Жозефина, которая очень хотела уйти с Ночлежного острова и пристроиться к месту, где бы она могла зарабатывать себе на жизнь. — Крестный прав, нас могут опередить.

— Будьте спокойны, милая моя, место будет ваше. Поверьте, оно будет ваше, потому что как только он вас увидит, то непременно влюбится в вас по уши! Я знаю старикашку! — добродушно захохотала Ренарда.

— О ком вы говорите? — спросил папаша Калебассе.

— Про кого же, как не про управителя, заведующего серебром.

— Идите в Лувр и передайте ему мой поклон. Тогда он поймет, что я вас прислала, а когда он еще увидит вас, мадемуазель Жозефина, он просто растает, и вы непременно получите место. Это так же верно, как то, что я стою здесь, перед вами! Впрочем, чтобы дело ваше было еще вернее, я сейчас схожу к господину маркизу и попрошу его объяснить вам, что вы еще должны сделать, — сказала Ренарда и поспешно вышла из комнаты.

— Вот радость-то! Подумай, какие деньги! Пятьдесят франков. Я так рад, как будто мне что-нибудь подарили, — говорил папаша Калебассе вполголоса Жозефине. Кому Бог дал красоту и такой ум, как тебе, тот может высоко подняться.

— Вы по доброте своей, крестный, всегда хвалите меня больше, чем я того стою.

— Тише, идет, — будь же смелее, Жозефина.

Дверь отворилась, но в комнату вошла только Ренарда.

— Маркиз сейчас уходит к своему доктору Вильмайзанту.

— Разве маркиз болен?

— Избави Бог! Но у доктора на излечении один больной мальчик, он часто навещает его, я слышала это от господина Милона, виконта и Каноника. Это самые лучшие друзья господина маркиза.

Белая голубка невольно покраснела при упоминании имею! Милона. — Она не видела мушкетера с того дня, как просила о помощи для Магдалены, хотя дважды старалась застать его, чтобы узнать о судьбе своей подруги.

— Жаль, — сказал папаша Калебассе, — мы, следовательно, не увидим господина маркиза и не получим от него наставлений относительно нашего дела?

— Наш добрый маркиз велел сказать вам, чтобы вы зашли к госпоже обергофмейстерине. Ее слово в этом деле имеет большой вес.

— Ах, это к той знатной даме? — робко спросила Белая голубка.

— Господин маркиз уверен, что госпожа обергофмейстерина примет вас очень милостиво, а я из опыта могу сказать, что донна Эстебанья, которая все может сделать, так как она друг и поверенная королевы, очень добрая и приветливая особа! Встречая меня, она так мило говорила мне всегда: «Добрый день, моя дорогая Ренарда!»

Папаша Калебассе был вполне удовлетворен рассказами старушки.

Он заранее восхищался мыслью, что его крестница сделается такой почетной особой, и не знал, как выразить свою радость. Наконец он дернул Жозефину за рукав.

— Пойдем, Жозефина, — сказал он, — пойдем, мы только задерживаем госпожу кастеляншу, а между тем дорогое время проходит! Мы сейчас же отправимся во дворец, сию же минуту! Вот вам мое честное слово, госпожа кастелянша, как только моя крестница будет принята на это место, вы получите от меня целую меру моих самых лучших груш! Не противоречьте, пожалуйста, я так хочу, а что я обещал, то исполню!

— Благодарю вас за ваши наставления и ласки, — сказала Белая голубка, обращаясь к Ренарде.

— Не стоит, мадемуазель Жозефина, право, не стоит. Передайте мой поклон управителю, слышите! И будьте с ним приветливы! Желаю вам успеха, папаша Калебассе!

Ренарда проводила гостей до калитки и поспешила в замок, чтобы узнать, не нужно ли чего-нибудь маркизу. Он уже выходил из дома, направляясь к старому хирургу.

Вильмайзант действительно сделал все, что от него зависело, чтобы сохранить жизнь этому несчастному, жестоко пострадавшему от огня ребенку. Сперва он почти не надеялся на успех, но, несмотря на это, старался сделать все, чтобы облегчить боли, заживить раны и уничтожить изнуряющую малыша лихорадку.

Не только лицо бедного мальчика, но и тело его было страшным образом обожжено. Один глаз совершенно вытек, и доктор употреблял неимоверные усилия, чтобы спасти другой. Черты лица мальчика были так обезображены рубцами и шрамами, что, вероятно, родная мать не узнала бы своего ребенка! Более сильные ожоги на теле заживали еще медленнее.

Так как ребенок долго лежал без сознания и ничего не ел, то Вильмайзант мог только с величайшею осторожностью вливать ему в рот немного жидкой пищи. Вследствие недостаточного питания силы его не восстанавливались, даже трудно было представить себе, что мальчик сможет когда-нибудь поправиться.

Таким образом прошли месяцы! Неутомимыми стараниями доктора и его помощника ребенку, кажется, удалось сохранить жизнь, — но какую!.. Поэтому, когда маркиз явился к нему, чтобы справиться о своем подопечном, он с сомнением пожал плечами.

— Ему лучше, господин маркиз, он поправился, но только внешне.

— Что вы под этим понимаете?

— Мне кажется, что мальчик потерял что-то такое, чего мы, доктора, не можем ему возвратить.

— Так ли я понимаю вас, Вильмайзант, — рассудок?

— Он ничего не отвечает и положительно ничего не помнит о своем прошлом и последних событиях.

— И вы полагаете, что он потерял способность мышления?

— Мне так кажется, господин маркиз.

— Могу я видеть мальчика?

— Самая большая опасность миновала, вы можете его видеть и даже попробовать говорить с ним, только не испугайтесь!

— Отведите меня к нему, Вильмайзант!

Старый доктор повел маркиза в самую отдаленную и спокойную часть дома, где в маленькой комнате лежал больной ребенок. У постели его сидела ассистент Вильмайзанта.

Когда отворилась дверь и доктор с маркизом вошли, мальчик обернулся. Вид его был ужасным. Маркиз не представлял себе ничего подобного. Волос у него не было, на месте глаза зияла глубокая впадина, другой, еще сильно воспаленный, едва открывался, все лицо было испещрено красными рубцами. Вильмайзант прежде всего старался заживить наиболее опасные места на теле.

— Удалось ли вам узнать его имя?

— Нет, господин маркиз, он не отвечает на наши вопросы и вообще не говорит ничего. Если же он хочет чего-нибудь, то издает какие-то непонятные звуки. Мы пробовали называть разные имена, но только при имени Нарцисс он как будто становится внимательнее! Поэтому мы и зовем его этим именем.

— Удивительно, — тихо проговорил Эжен де Монфор, с состраданием глядя на бедного ребенка, — неужели этот малыш должен быть заменой?..

Потом он спросил:

— Страдает ли он еще, Вильмайзант?

— Нарцисс, милый Нарцисс! — позвал доктор. Больной, казалось, стал внимательнее.

— Болит ли у тебя что-нибудь, мой бедный Нарцисс? Мальчик, очевидно, не слышал или не понял этих слов,

погрузившись в состояние полнейшего безучастия.

— Нарцисс, — сказал маркиз, нагнувшись к мальчику и стараясь рассмотреть его лицо, — ты хочешь сладких фруктов?

Мальчик взглянул на маркиза, но ничего не ответил.

— Как он дает знать, когда просит чего-нибудь? — спросил маркиз.

— Он рукою хватает воздух, а иногда издает неясные звуки, — отвечал Вильмайзант.

— И вы еще не смогли добиться от него ни одного понятного слова?

— Нет, господин маркиз! Думаю, что испуг, когда он увидел себя в окружении пламени, и последующая боль совершенно умертвили его внутреннюю жизнь. Нам удалось спасти тело, но душевные его способности, как мне кажется, умерли навсегда!

— Это, конечно, более чем ужасно, — согласился маркиз, глядя на бедного, безучастно лежавшего мальчика, — и вы не имеете никакой надежды хотя бы в далеком будущем?

— Кем бы мы были, господин маркиз, если бы не надеялись и не употребляли все новых стараний, — отвечал врач. — Наука, которой я служу, пока немного может сделать, но она беспрерывно добивается новых успехов! Быть может, когда тело будет совершенно здорово и крепко, тогда пробудится и дух, но, по моему мнению, к этому нас может привести только одно средство, господин маркиз!

— Назовите мне его, мой добрый старый друг!

— Я много об этом думал и пришел, наконец, к убеждению, что только огонь, лишивший мальчика рассудка, может опять возвратить его ему!

— Что вы имеете в виду, я не совсем понимаю вас, Вильмайзант?

— Еще не настало время для этого последнего испытания, господин маркиз, поэтому я не могу будить в вас надежду или обещать успех! Одно только я обещаю вам: я приложу все старания, чтобы сохранить жизнь этого несчастного ребенка, и в будущем готов заботиться о нем и облегчать его страдания!

— Испытайте все средства, не останавливайтесь ни перед какими жертвами, и будьте уверены, что мы, четыре мушкетера, называющие мальчика своим сыном, хотя и не можем достойно наградить вас за ваш труд, но, во всяком случае, не останемся неблагодарными!

— Самой лучшей благодарностью и величайшей радостью будет для меня успех, — отвечал доктор маркизу.

Пока происходила эта сцена у постели маленького Нарцисса, папаша Калебассе и его крестница, под защитой огромного красного зонта, приближались к Лувру.

Перейдя подъемный мост, переброшенный через широкий ров, Калебассе остановился и осторожно стал опускать свои засученные кверху панталоны, затем осмотрел свою шляпу и бросил короткий, оценивающий взгляд на наряд Жозефины.

— Скоро судьба твоя решится, — сказал он, — но как нам лучше сделать, к кому пойти прежде — к обергофмейстерине или к управляющему?

— Ваша воля, крестный! Как вам кажется лучше!

— Знаешь ли, дитя мое, я полагаю, мы пойдем прежде к управляющему, с ним безбоязненно можно говорить, а к обергофмейстерине мы сходим после!

Жозефина согласилась, и Калебассе, остановив проходившего мимо лакея, вежливо спросил у него, где можно найти господина управляющего, заведующего серебром.

— Вы желаете видеть управляющего? Это, верно, новая придворная судомойка?

— Да, да, — весело оскалил зубы папаша Калебассе, подавая лакею руку. — Вы точно отгадали, но кто же мог сказать вам? Вы, вероятно, знаете старушку Ренарду?

— Еще бы! Как же мне не знать ее?

— Ну, так вот она-то именно и прислала нас сюда!

— Я лучше сам отведу вас к управляющему, а то вы, чего доброго, заблудитесь в наших коридорах.

— Ах, как вы добры! Вы крайне нас обяжете, — засуетился папаша Калебассе. — А позвольте спросить, как зовут господина управляющего?

— Шарль Пило.

— Пипо! Жозефина, слышишь? Смотри не забудь, Пипо!

— О, конечно, крестный! Пипо, имя нетрудное, — отвечала приветливо улыбаясь Белая голубка, следуя со своим крестным бесчисленными лестницами и коридорами.

Подойдя к одной из дверей, лакей отворил ее и громким голосом сказал:

— Господин Пипо! Эти господа желают говорить с вами!

Господа! — Это слово чрезвычайно польстило тщеславию Калебассе, он принял важную осанку и вежливо поклонился управляющему, искоса наблюдая при этом за своей крестницей, сделавшей при входе грациозный реверанс.

Шарль Пипо, человек довольно комичной наружности, лет шестидесяти, если не более, имел еще густые, совершенно темные волосы и окладистую бороду. Серые глаза его хитровато блестели, а вся фигура являла собой небольшой шар за счет откормленного брюшка.

Пипо широко раскрыл глаза, увидев хорошенькую Жозефину, на старого Калебассе он вовсе не обратил внимания.

Папаша Калебассе очень почтительно извинился за причиненное беспокойство и высказал господину управляющему несколько весьма необыкновенных комплиментов.

— Что вам угодно от меня, господин мой? — спросил Пипо.

Опять «господин». Это очень нравилось продавцу фруктов с улицы Шальо.

— Мое имя Калебассе, — сказал он расшаркиваясь, — а это моя воспитанница и крестница Жозефина!

— А! Очень приятно! Позвольте узнать, чем обязан?

— Добрая Ренарда, прежняя придворная судомойка, посылает вам свой поклон. Она полагает, что вы будете так добры и исполните нашу просьбу отдать бывшее ее, а теперь вакантное место, моей крестнице! Я могу рекомендовать вам Жозефину, как девушку трудолюбивую, надежную и любящую порядок!

— Об этом надо подумать, — сказал Пипо с важностью влиятельной особы.

— Вы, быть может, полагаете, что нам следует переговорить с обергофмейстериной? — спросил Калебассе.

— Вовсе нет, мой милый! К чему это? Моего решения совершенно достаточно.

— Я так и думал, уважаемый господин Пипо, поэтому мы и пришли прямо к вам! Добрая Ренарда говорила…

— Место еще не занято, — перебил управляющий. — Как вас зовут, мадемуазель?

— Жозефина Гри, — отвечала Белая голубка.

— А меня, как я уже сказал, зовут Калебассе, я продавец фруктов с улицы Шальо. Жозефина — моя крестница, и состоит под моим покровительством.

— Очень хорошо, любезнейший господин Калебассе, ваша крестница может сейчас же поступить на вакантное место и остаться здесь. Вам известны условия?

— Старушка Ренарда говорила нам, что содержание состоит из пятидесяти франков в месяц и казенной квартиры.

При последних словах Калебассе серые глаза управляющего заблестели.

— Это верно, — сказал он, — пятьдесят франков в месяц и казенная квартира. Если же ваша крестница заслужит мое особенное личное благоволение…

— Я уверен, что Жозефина приложит все свое старание заслужить его, она доброе, послушное дитя, — уверял Калебассе.

— И если я буду доволен ею, то обеспечу ей еще кое-какие доходы и почетное положение во дворце; она не будет иметь дела ни с кем из дворцовой прислуги и должна будет исполнять только мои приказания; дел у нее будет не очень много, так как все серебро редко бывает в употреблении. Изредка она может навещать вас, одним словом, ей предстоит хорошая и приятная жизнь.

— Благодари же доброго господина, Жозефина, за его милостивые обещания, — сказал папаша Калебассе.

— Она еще застенчива, но это пройдет, — ухмылялся толстяк Пило.

— Не знаю, как и благодарить вас за ваши милости, господин Пило. Я могу считать себя принятой?

— Вы можете спокойно отправляться по своим делам, любезнейший господин Калебассе, ваша крестница сегодня же вступит в свою новую должность!

— В таком случае прощай, Жозефина, будь старательна и послушна, исполняй все, что тебе будут приказывать. Ты ведь у меня добрая девочка! Позвольте проститься с вами, господин Пило, — обратился папаша Калебассе с низким поклоном к управляющему, и по бесконечному лабиринту коридоров Луврского дворца отправился отыскивать выход на улицу.

XV. НОЧЬ В ВЕНСЕНЕ

Холодное и дождливое время, наконец, миновало, настали теплые солнечные дни, деревья и кусты покрылись зеленью и цветами, и пернатые певцы громким пением возвещали наступление весны. Один из таких ясных весенних дней выманил королеву из мрачных стен Лувра, где она не видела еще ни одного радостного дня.

Анна Австрийская в этом году избрала для своей летней резиденции старый Венсенский замок, находящийся у самого Венсенского леса, где прежние короли, а также и Людовик XIII часто охотились.

В замке немедленно начались приготовления. Король был очень доволен ее выбором, так как Венсенский замок был недалеко от Парижа и сообщение с ним не представляло никаких неудобств.

Построенный еще в двенадцатом столетии, замок постепенно преобразился в маленький роскошный дворец. В нем были множество великолепных комнат, оружейная зала, богатая часовня, библиотека, гауптвахта и даже оранжерея. Однако между прислугой и стражей упорно носился слух, что в некоторых коридорах и частях замка по ночам бывает слышен шум и страшная возня и что там видели такие вещи, от которых добрый христианин спасается только крестом и молитвой.

Особенно страшно было в пятиэтажной сторожевой башне «Доньон», которую прислуга замка уже многие годы обходила стороной.

Незадолго до приезда королевы в Венсен в замке случилось происшествие, еще более усилившее суеверие его обитателей.

Сын кастеляна замка никак не хотел видеть в рассказах прислуги проказ нечистой силы, приписывая все происходившее причинам естественным; ему казалось очень натуральным, что во время бурных ночей ветер выл и стучал в старой необитаемой башне, а жалобные крики, раздававшиеся будто бы с верхней платформы и из стенных ниш, он объяснял тем, что совы и ночные птицы свили там гнезда и укрывались в холодное и дождливое время года.

Но оба служителя замка уверяли, что в верхних комнатах башни, где были прежде заключены государственные преступники, один из которых умер и был похоронен без молитвы и отпевания, по ночам расхаживают привидения.

Этим государственным преступником, много лет томившимся в тюрьме, был герцог де Куртри, верный приверженец Генриха Наваррского. Екатерина Медичи велела тайно отвезти его в Венсен и там уморить голодом. Герцог был молод, красив собой, храбр, и только потому, что он однажды предостерег короля Генриха от хитрых козней Екатерины, его постигла такая страшная участь.

Служители упорно уверяли, что герцог де Куртри ходит по ночам в своей белой мантии по комнатам башни, иногда появляется на платформе, и душа его не находит покоя, потому что он был лишен христианского погребения.

Сын кастеляна, молодой решительный и сильный парень, постоянно спорил об этом с обоими служителями и, наконец, объявил, что он положит конец всем этим глупым бабьим сказкам и узнает их первоначальный источник. Для достижения этой цели он в одну темную непогодную ночь, незадолго до прибытия в замок королевы, решил отправиться в башню и, не зажигая огня, дождаться там полночного часа.

Когда наступила ночь, парень пожалел, что дал такое безрассудное обещание, но самолюбие не позволило ему отступить, он не хотел, чтобы над ним смеялись и называли трусом, поэтому действительно отправился в страшную башню, чтобы провести ночь в комнатах, где прежде были заключены государственные преступники.

Во втором часу ночи два служителя, дожидавшиеся парня около башни, бледные и испуганные прибежали в жилище кастеляна и объявили отцу молодого человека, что они слышали пронзительный крик, донесшийся с верхнего этажа башни! Их помертвевшие от испуга лица и уверения подействовали и на старика-кастеляна, человека, впрочем, не робкого, и он тотчас решился идти в башню в сопровождении обоих служителей.

Каждый из них запасся свечами и старым оружием, и они стали подниматься по темным лестницам сторожевой башни.

Когда они наконец поднялись наверх, то нашли парня в одной из комнат со сводчатым потолком лежащим на полу без чувств.

Тщательно обыскав все комнаты и не найдя ничего, они отнесли бесчувственного молодого человека домой, где им удалось через некоторое время привести его в сознание, но он не мог отвечать на вопросы, так как впал в жестокую горячку с бредом и был близок к смерти.

И в настоящее время он был еще болен и, несмотря на общее любопытство, никто не мог узнать от него о виденном и слышанном в башне, потому что призванный к больному доктор строго запретил напоминать ему о случившемся.

Случай этот еще более утвердил веру обитателей замка в сверхъестественные явления в башне. Теперь никто уже в этом не сомневался.

Кастелян строго-настрого запретил всему служебному персоналу упоминать об этой истории, когда в замок прибудет королева со свитой.

Тем не менее одна старая служанка замка не утерпела и рассказала придворным дамам об этом неприятном событии. Они, конечно, от души смеялись над суеверием старушки, тем более, что теперь, когда замок оживился, он совершенно потерял свой мрачный вид, и даже башня не производила уже такого неприятного впечатления.

Большой придворный штат королевы и расставленные у всех подъездов и во всех коридорах часовые несколько уменьшили опасения постоянных жителей замка, а наступившие в это время длинные дни и светлые весенние ночи окончательно прогнали их. Большая часть комнат была занята свитой королевы, и даже в самой сторожевой башне все было прибрано и очищено от пыли, так как королева пожелала однажды посетить верхнюю платформу, чтобы насладиться открывающимся с нее прекрасным видом.

В свите, сопровождавшей в этот день королеву, кроме донны Эстебаньи, маркизы де Вернейль и герцогини д’Алансон, находилась и герцогиня де Шеврез, а также несколько камергеров и других служащих при дворе.

Маркиза де Вернейль, приверженница королевы-матери и неизменная союзница Ришелье, и здесь, в Венсене, глазами аргуса следила за каждым шагом королевы. От ее взоров ничто не ускользало.

Она состояла в постоянных и тайных отношениях с кардиналом, предписавшем ей строжайшее наблюдение и тайный надзор за королевой, особенно с тех пор, как он дал себе обещание отомстить Анне Австрийской за свою неудачу.

При дворе, по-видимому, царствовало величайшее спокойствие с того дня, когда король выразил кардиналу свое неудовольствие за его интриги и когда Ришелье потерпел такое чувствительное поражение. Но это спокойствие было чисто внешним и напоминало вынужденное обстоятельствами перемирие, наступившее только для того, чтобы противники могли собраться с силами для новых решительных действий.

Ришелье стал терпеливо дожидаться случая для нанесения такого удара, чтобы на этот раз оказаться победителем.

Поэтому он разыгрывал из себя домоседа, усердно занимался государственными делами, и своим прилежанием и всесторонним знанием дел добился того, что Людовик постепенно взвалил на его плечи всю тяжесть государственных забот, которую Ришелье нес с терпением, надеясь таким образом полностью забрать в свои руки бразды правления.

Спустя несколько недель после переселения Двора в Венсенский замок, однажды вечером, горничная маркизы де Вернейль в большом волнении вошла в комнату своей госпожи.

Маркиза в этот день была свободна от службы при королеве и посвятила время написанию нескольких писем.

— Что с тобой, Гортензия? — спросила она.

— Секрет, госпожа маркиза, очень важный секрет! Мне открыл его счастливый случай, которым я так удачно воспользовалась, что, надеюсь, госпожа маркиза, вы одобрите меня.

— Рассказывай, что случилось?

— Ее величество час тому назад возвратилась с дамами с прогулки по лесу.

— Я знаю это, Гортензия, я слышала, как экипажи въезжали во двор замка.

— Когда вы, госпожа маркиза, освободили меня на сегодняшний вечер от службы, мне захотелось воспользоваться этим и насладиться прохладной тенью леса, — рассказывала горничная. — Пройдя уже довольно далеко, я увидела на некотором расстоянии возвращающиеся придворные кареты; одна за другой они выехали на дорогу, и я осталась в лесу совершенно одна. Идя по кромке леса, я мимоходом рвала цветы, а затем присела у куста, чтобы привести мои цветы в порядок.

— Я знаю, ты любишь идиллию, — сказала, улыбнувшись, маркиза.

— Вдруг до слуха моего долетел звук, похожий на бряцанье шпор, а вслед за тем мне послышался шорох шелкового платья и потом голоса.

— С тобою никого не было, Гортензия?

— Я была одна, госпожа маркиза. Когда я со своими цветами расположилась у куста, поблизости не было ни одной живой души, тем более я была удивлена, услышав шаги и голоса. Я осторожно приподнялась, чтобы взглянуть на разговаривающих. Густой кустарник скрывал меня, и я могла, незамеченная, приблизиться к ним настолько, чтобы рассмотреть лица и слышать разговор.

— Ну, кого же ты увидала?

— Госпожу герцогиню де Шеврез, — отвечала Гортензия.

Маркиза приподнялась, как будто рассказ горничной только в эту минуту привлек к себе ее внимание.

— Как, герцогиня? А господин со шпорами?

— Он не знаком мне, госпожа маркиза, я никогда его не видела. Должно быть он иностранец, хотя и говорил с герцогиней по-французски.

— Не можешь ли ты описать мне его наружность, Гортензия? Как называла его герцогиня?

— Он молод, глаза у него темные и блестящие, маленькая черная борода и манеры аристократа. С госпожой герцогиней он был очень вежлив и любезен.

— О, я догадываюсь! Как она называла его? Какой титул упоминала? — поспешно спросила маркиза.

— Она называла его господин герцог!

— Это он! Бекингэм! Он в Венсене! — прошептала союзница кардинала.

— Вы, без сомнения, знаете этого иностранца, госпожа маркиза, потому что из их разговора я узнала, что он уже много раз бывал в Париже и имел постоянные встречи с герцогиней де Шеврез.

— Нет никакого сомнения — это он! О чем они разговаривали?

— Госпожа герцогиня выразила иностранцу свое удивление так неожиданно видеть его здесь, но потом она очень любезно приветствовала его и сказала, что одна особа, которую она не назвала, будет в восторге от его неожиданного посещения.

— Рассказывай дальше, Гортензия!

— Иностранец просил у госпожи герцогини ее посредничества, он непременно желал свидания с особой, имя которой они не называли. Статс-дама говорила о невозможности свидания, так как замок наполнен служащими, и пройти незамеченным положительно немыслимо! Иностранец отвечал, что он, во что бы то ни стало, исполнит свое намерение, так как приехал сюда исключительно с этой целью. Госпожа герцогиня напомнила ему об опасностях. «Я не боюсь их!» — с жаром отвечал незнакомец. В это время герцогине должно быть пришла в голову какая-то мысль. «Дело устроится, — сказала она, подумав немного, — если вы будете осторожны и рассудительны! В моей помощи можете быть уверены! Я всеми силами постараюсь устроить вам свидание!»

— Когда, Гортензия? Узнала ли ты это?

— В эту ночь, госпожа маркиза.

— И где?

— Этого я не смогла узнать, потому что герцогиня и ее кавалер удалились от места, где я наблюдала за ними, и медленно пошли вдоль окраины леса. Они говорили так тихо, что я уже не могла их слышать.

— Это очень досадно, Гортензия.

— Надо полагать, что свидание будет здесь, в Венсене, потому что я при прощании слышала слова: «Итак, до свиданья в полночь!» После этих слов герцогиня, которую неподалеку ожидала горничная, отправилась с ней окольными путями в замок, а незнакомец скрылся в чаще леса.

— Эта история крайне романтична!

— Я поторопилась уйти незамеченной и в сумерки пробралась обратно в замок, чтобы сообщить вам об этом странном случае.

— Спасибо тебе, ты оказала мне услугу, и я хочу наградить тебя, — сказала обрадованная маркиза. Сняв с пальца дорогое кольцо, она подала его счастливой горничной, поцеловавшей в знак благодарности руку.

— Скорее, Гортензия, пошли мне Франсуа и скажи, чтобы он сейчас же оседлал себе лошадь.

— Франсуа во дворе, я сию минуту передам ему ваше приказание.

— Пусть он поторопится и придет ко мне, я дам ему поручение! — закричала вслед горничной маркиза. Потом она взяла лист бумаги и написала:

«Вы хорошо сделаете, ваша эминенция, если немедленно по получении этих строк, отправитесь к королю и убедите его посетить замок Венсен. Сегодня ночью здесь назначено свидание, которое надо накрыть во что бы то ни стало! Итак, поспешность и осторожность, первая — чтобы вам не опоздать, вторая, — чтобы приезд короля не стал известным прежде времени».

Оставив письмо без подписи, маркиза сложила и запечатала его. В это время вошел Франсуа.

— Оседлана у тебя лошадь?

— Лошадь готова, госпожа маркиза.

— Сейчас же садись на нее и скачи как можно скорее в Париж.

— Меньше чем за полчаса я буду в Лувре!

— Немедленно по прибытии отправляйся к кардиналу и передай ему это письмо, но только в собственные руки, понимаешь?

— Слушаю, госпожа маркиза.

— Потом ты поспешишь привезти мне ответ господина кардинала.

— Ваше приказание будет исполнено, госпожа маркиза.

— Смотри же, хорошенько спрячь письмо и никому не показывай его.

Слуга с поклоном принял письмо и вышел, чтобы исполнить поручение придворной дамы.

— На этот раз король приедет вовремя, — проговорила маркиза и встала, чтобы заняться своим туалетом. Она собиралась к королеве с намерением остаться при ней весь вечер, несмотря на то, что сегодня не была в числе дежурных дам. На случай же, если бы Анна Австрийская вздумала бы выказать удивление такому рвению к службе, она приготовилась отделаться лестью и уверить королеву, что в тот день, когда ей суждено быть вдали от ее величества, она чувствует себя очень несчастной!

Франсуа, выехав из замка на большую парижскую дорогу, пришпорил своего коня и около десяти часов прибыл в Лувр. Он прямо отправился к кардиналу, но, к величайшей своей досаде, не нашел его дома. После многих расспросов он, наконец, добился от камердинера, что Ришелье в Люксембургском дворце, у королевы-матери.

Не теряя ни минуты, Франсуа снова вскочил на лошадь и понесся по улицам Парижа к Люксембургскому дворцу.

Он объявил слугам, что ему необходимо видеть кардинала по очень важному, не терпящему отлагательства делу, но пока они совещались между собой и пока решились, наконец, доложить кардиналу, прошло еще добрых полчаса.

Франсуа передал Ришелье письмо маркизы, и ему показалось, что кардинал остался доволен им.

— Передай своей госпоже, — сказал он, — что я постараюсь все устроить. Мою благодарность я надеюсь вскоре передать маркизе лично.

Франсуа поклонился и хотел удалиться.

— Одно слово! — крикнул кардинал, — ты сейчас же отправляешься обратно в Венсен?

— Я должен отвезти маркизе ответ вашей эминенции.

— Не проговорись же там, к кому и зачем ты ездил в Париж, слышишь?

— Слушаю, ваша эминенция, — отвечал Франсуа и вышел, чтобы отправиться в обратный путь. Проехав заставу, он слышал, как на городских башнях пробило одиннадцать часов.

Кардинал, под предлогом важных государственных дел, попрощался с королевой-матерью, которую не находил нужным посвящать в свои планы, и возвратился в Лувр. Ровно в одиннадцать часов он был в покоях короля. Чтобы успеть к полуночи в замок Венсен, нельзя было терять ни минуты.

Ришелье вошел без доклада. Увидев его, Людовик подумал, что он пришел мучить его разговорами о делах государственных, поэтому вздохнул с облегчением, когда кардинал заговорил о чудной весенней ночи и о необходимости королю развлечься и устроить охоту.

— Мне кажется, ваша эминенция, — перебил его Людовик, что вы не без намерения говорите о развлечениях.

— А если бы и действительно было так, сир, вы бы рассердились на меня?

— Нисколько, но я желал бы только знать ваши замыслы.

— Позвольте мне лучше молчать, ваше величество.

— Я настаиваю на том, чтобы вы мне все рассказали, ваша эминенция. Если хотите, чтобы я завтра охотился в Венсене, вы должны быть откровенны.

— В Венсене превосходно, сир! И уже завтра!

— Причину, ваша эминенция, я хочу знать причину вашего желания! Опять интрига?

— Вовсе нет, сир! Я осмеливаюсь только просить вас отправиться как можно скорее в Венсен, я позабочусь, чтобы охотничья свита отправилась через несколько часов, так что завтра с рассветом вы можете предаться вашей любимой забаве!

— Но вы не хотите или не можете объяснить мне все подробнее.

— Я повторяю только просьбу, сир, сейчас же ехать и неожиданно появиться в Венсенском замке.

— Вы проводите меня, ваша эминенция?

— Дела не позволяют мне этого, сир!

Король испытующе посмотрел на кардинала, как бы пробуя прочитать что-нибудь на неподвижном его лице.

— Вы находите, что развлечение для меня полезно, восхваляете сияющую звездами теплую ночь, хотите через несколько часов выслать вслед за мною свиту… Все это возбуждает мое любопытство, и я соглашаюсь на ваше предложение, господин кардинал.

Кардинал взглянул на золотые часы, стоявшие на камине.

— Больше половины двенадцатого, — сказал он, — времени терять нельзя.

Король приказал подавать карету, и через несколько минут он уже садился в нее и велел кучеру ехать в Венсенский замок.

В то время, когда маркиза де Вернейль слушала донесение своей горничной и отправляла письмо кардиналу, герцогиня де Шеврез нашла случай остаться на несколько минут наедине с Анной Австрийской, пока две другие статс-дамы занимались своим вечерним туалетом. Королева перед тем изъявила желание пойти в сторожевую башню подышать на платформе теплым весенним воздухом и полюбоваться оттуда чудным небом и сияющими звездами. Статс-дамы должны были проводить ее туда. Хотя королева обыкновенно брала с собою на платформу только донну Эстебанью, им тем не менее следовало находиться поблизости, в нижнем этаже башни.

— Простите, ваше величество, — тихо сказала герцогиня де Шеврез, когда осталась с глазу на глаз с Анной Австрийской. — Простите, если то, что я передам вам, в первую минуту удивит и, быть может, испугает вас!

— Неужели и здесь, в этом уединенном месте, у вас находятся для меня сюрпризы, герцогиня? — улыбаясь и не подозревая ничего, спросила королева.

— А ваше величество не рассердится на меня, если мой сюрприз не удостоится вашего одобрения?

— Я знаю, что вы искренне мне преданы, что вы любите меня, герцогиня.

— Эти слова осчастливили меня, ваше величество, да, я люблю вас, я искренне люблю и почитаю вас, — сказала статс-дама и опустилась на колени перед Анной Австрийской, протянувшей ей руки, чтобы поднять ее.

— Говорите, герцогиня, какое вы имеете необыкновенное поручение ко мне, так сильно вас взволновавшее?

Придворная дама оглянулась по сторонам и, уверившись, что в комнате никого нет и что никто их не подслушивает, прошептала:

— Герцог Бекингэм здесь, в Венсене, ваше величество!

Анна Австрийская вздрогнула и отступила шаг назад,

— К чему объявляете вы мне это, герцогиня?

— Простите, не гневайтесь, ваше величество! Час тому назад герцог прибыл сюда, я видела его и говорила с ним.

— Неосторожный! Что привело его сюда?

— Он умоляет о нескольких минутах свидания! Я также не одобрила его поступка и отказала ему в моем содействии, но он растрогал меня своими просьбами, своим отчаяньем! О, ваше величество, герцог очень несчастен!

Анна Австрийская отвернулась.

— Скажите герцогу, — отвечала она тихим, заметно дрожащим голосом, — что я не хочу и не должна его слушать! Я запрещаю ему всякие попытки видеть меня и ожидаю от него, если он действительно меня любит и уважает, что он не будет стараться встретиться со мной украдкой. Спешите, герцогиня, скажите это безрассудному ослепленному страстью человеку, забывающему, что он рискует честью женщины. Скажите ему, чтобы он в эту же ночь оставил Венсен! Вы не решаетесь, герцогиня?

— Будьте милостивы, пожалейте его, ваше величество, — тихо умоляла герцогиня, — поверьте мне, он тяжело страдает! Он имеет только одно желание, одну просьбу: видеть вас и говорить с вами в последний раз, и потом проститься! О, не будьте жестоки, ваше величество! Умоляю вас, согласитесь выслушать его.

— Ни слова больше, герцогиня, если не хотите испытать мою немилость, — воскликнула Анна Австрийская. — Я приказываю вам сейчас же позаботиться о том, чтобы герцог Бекингэм оставил замок! Бывать в Париже я не могу ему воспрепятствовать, Париж велик и открыт для герцога Бекингэма, как для всякого другого, но я не хочу, чтобы он был здесь, в замке, так близко от меня, я не смею встречаться и говорить с ним!

— А если уже поздно, ваше величество, если герцог в своем отчаяньи не послушает меня? О, вы не знаете, какие муки терзают его сердце!

— Кто это вам сказал, герцогиня? Так скажите тому, о ком вы говорите, что я окружена шпионами и изменниками, что кардинал Ришелье только и ждет случая погубить меня! Скажите ему все это, герцогиня, и прибавьте, что я ожидаю от него поступка, подобающего честному и благородному человеку.

— Никогда еще, ваше величество, мне не было так тяжело исполнить ваше приказание!

Анна Австрийская едва могла скрыть мучительную борьбу своего сердца с рассудком. По всему было видно, что и она страдала не менее Бекингэма от безнадежной любви, но она навсегда отказалась от своего счастья!

— Поспешите, герцогиня, — сказала она после минутного молчания, — это должно быть так, поверьте мне, я не могу согласиться на его просьбу.

Она отвернулась и закрыла лицо руками.

Герцогиня де Шеврез, глубоко растроганная, тихо вышла из комнаты, не успев сказать королеве, что приказание ее опоздало, так как она сама открыла Бекингэму маленькую дверь сторожевой башни, благодаря чему герцог давно уже находился в верхних комнатах, ожидая прихода королевы. Эта мысль пришла герцогине в голову в связи с рассказами о привидениях. Если бы кто-нибудь из слуг случайно увидел герцога или заметил бы кого-нибудь в переходах башни, он, конечно, не стал бы слишком вникать в причину виденного из опасения подвергнуться участи бесстрашного сына кастеляна. Кроме того, при встрече королевы с герцогом можно было не опасаться свидетелей.

Вскоре после ухода герцогини к королеве явилась Эсте-банья. Она нашла Анну Австрийскую в сильном волнении. Узнав, что Бекингэм в Венсене, она немного испугалась, но постаралась скрыть свои чувства и с равнодушным видом последовала за королевой к ожидающим их придворным дамам.

Анна Австрийская была удивлена, увидев между ними маркизу де Вернейль, а Эстебанья недоверчиво посмотрела на пожилую маркизу, давно подозревая ее в притворстве. А сегодняшнее совсем необязательное ее появление у королевы, совпадающее с тайным прибытием Бекингэма в Венсен, еще более укрепило ее в этих подозрениях. Эстебанья не могла отделаться от мысли, что сегодняшнее усердие маркизы — не что иное, как желание наблюдать и сторожить королеву. Под влиянием этой мысли она весьма холодно отреагировала на навязчивую любезность маркизы. Обергофмейстерина намеревалась уговорить королеву удалить эту статс-даму от своего двора и предоставить ей возможность возвратиться опять ко Двору королевы-матери, где она, собственно говоря, и числилась.

Предчувствовала ли маркиза де Вернейль это намерение или действовала сообразно со своими планами, только она ни на минуту не отходила от королевы во время перехода их по ярко освещенным коридорам и галереям замка.

Приблизившись к сторожевой башне, Анна Австрийская увидела, что комнаты нижнего этажа были освещены множеством канделябров, несколько лакеев ходили взад-вперед в ожидании королевы и ее свиты.

Эстебанья шла за королевой рядом с маркизой де Вернейль, за ними следовали герцогиня де Шеврез и герцогиня д’Алансон. Первая была очень молчалива и серьезна.

Королева выразила желание, чтобы дамы остались в нижних комнатах, и приказала Эстебанье идти с ней на верхнюю платформу. Обергофмейстерина взяла канделябр и пошла следом за Анной Австрийской.

Герцогиня де Шеврез с лихорадочным взором проводила королеву и осталась с заметно встревоженной маркизой де Вернейль и герцогиней д’Алансон. Она знала, что наверху через минуту произойдет встреча, которая должна была для всех оставаться тайной, мысль об этой встрече пугала ее, а между тем ей странным образом бросались в глаза состояние и поступки маркизы де Вернейль. Она беспрестанно менялась в лице, подходила к окну, отворяла его и прислушивалась к чему-то. Чего хотела маркиза? Ожидала она кого-нибудь? Не была ли она нездорова? Ответы маркизы были коротки, отрывисты и изобличали сильное волнение и тревогу. Герцогиня была не менее встревожена, хотя она и старалась скрыть это. Только мадам д’Алансон, ничего не знавшая о том, что должно было произойти в эту ночь в Венсене, старалась сократить время ожидания веселой болтовней.

Между тем королева в сопровождении Эстебаньи достигла верхнего этажа. Широкие лестницы, длинные мрачные коридоры и множество необитаемых комнат нисколько не пугали Анну Австрийскую. Свечи канделябра в руках донны Эстебаньи довольно хорошо освещали им путь.

Когда королева вошла в комнату, где был заключен герцог де Куртри, ей вдруг показалось, что в дальнем углу что-то зашевелилось. Она остановилась и начала внимательно вглядываться в полумрак. Эстебанья также, казалось, что-то заметила, или, быть может, предвидела то, что должно было случиться, но она смело, не колеблясь, пошла к тому месту, откуда послышался шорох. Вдруг она услышала тихий умоляющий голос, и человек в белом плаще выступил из темноты.

Королева между тем ничего не подозревала, когда обергофмейстерина, бледная и встревоженная, поспешно подошла к ней и шепотом сказала:

— Не пугайтесь, Анна! Не измените себе криком, герцог Бекингэм здесь!

Прежде чем Анна Австрийская успела решиться на что-нибудь, предприимчивый англичанин, побуждаемый пылкой любовью, был уже у ее ног.

— Простите, простите, Анна! — повторял он шепотом, в то время как Эстебанья, поставив на стол канделябр, вышла в коридор, чтобы охранять это неожиданное и весьма рискованное свидание.

— Герцог! О Боже! Что вы сделали! — воскликнула бледная от ужаса и отчаяния королева, отталкивая его от себя.

— Не пугайтесь, Анна! Не гоните меня! Дайте мне умереть у ваших ног, дайте насладиться только одним часом блаженства, для которого я летел сюда на крыльях непреодолимой любви к вам!

— Уйдите, герцог! Прошу, умоляю вас, пожалейте меня! Что будет со мною, если вас увидят, если сюда придут.

— Не бойтесь, Анна! Ни одна душа не знает, что я здесь! Я приехал тайно, под покровом темной ночи, чтобы в последний раз пасть к ногам вашим и сказать вам, что я невыразимо люблю вас, люблю больше жизни, я умираю от тоски и горя.

— Оставьте меня, еще раз повторяю вам, герцог, я не должна слушать вас, долг запрещает мне оставаться с вами!

— Ваше сердце не участвует в том, что произносят ваши уста, Анна! О, не говорите нет! Не отнимайте у меня единственной моей радости, моего блаженства! Одного только слова я жду от вас, Анна, скажите мне, что вы любите меня, и это слово я, как величайшее сокровище, увезу в свой пустынный дворец, это слово будет моим утешением в мрачные часы разлуки, о, скажите мне, Анна, что вы любите меня!

Королева дрожала и закрыла лицо руками. Бекингэм видел ее смущение, ее слезы… Они говорили лучше всяких слов.

— Королева! — воскликнул он в невыразимом восторге, — всю свою жизнь я готов отдать за блаженство этого часа.

Он прижал к губам край ее одежды, взял дрожащую руку и покрыл ее поцелуями, прислушиваясь к тихим рыданиям растроганной королевы.

— Ты любишь меня, — шептал он, — ты любишь меня, Анна! С этой уверенностью мне легче будет перенести разлуку! В грустные минуты скорби меня будет утешать мысль, что я владею твоим сердцем!

— Простимся теперь, герцог, — простимся навеки, мы не должны больше видеться, не должны иметь никаких сношений. Вы понимаете это так же, как и я! Мы теперь знаем, что созданы друг для друга, но мы также знаем, что никогда не сможем принадлежать друг другу!

— Наши сердца, наши души, Анна, связаны навеки, и даже если мы вечно будем разлучены, то эта уверенность уже составляет для меня блаженство!

— Но обещайте никогда больше не являться ко мне так внезапно и такими недозволенными путями, обещайте мне это, герцог, я боюсь за вас, избавьте меня от этого беспокойства, у меня и без того довольно горя!

— Я обещаю вам это, Анна, но с одним условием.

— Назовите ваше условие и, если это в моей власти, оно будет исполнено.

— Это последняя просьба покидающего вас безумца, а в такой просьбе не отказывают.

— И ваша просьба будет исполнена, даю вам в том честное слово, герцог.

— Я обещаю вам, Анна, никогда больше не тревожить вас своим присутствием, но чтобы я мог видеть вас, говорить с вами даже тогда, когда море будет разъединять нас, дайте мне ваш портрет, я буду носить его у своего сердца!

— Такой просьбы я не ожидала!

— Но вы обещали исполнить ее, Анна, и я не возвращу вам вашего слова! Рубенс теперь в Париже, он изобразит ваши прелестные обожаемые черты, и я буду иметь возможность всегда видеть вас перед собой! Эта мысль облегчает мне тяжесть разлуки.

— Я обещала и сдержу слово, герцог!

— О, благодарю, тысячу раз благодарю вас, Анна, вы всегда будете со мной, и я смогу любоваться вами, когда тоска одолеет меня.

В эту минуту дверь поспешно отворилась. Эстебанья с бледным, испуганным лицом появилась на пороге.

— Ради всех святых, скорее уходите! Король здесь! — проговорила она дрожащим голосом.

— Король! В это время! — воскликнула Анна Австрийская, готовая упасть в обморок, — мы пропали!

XVI. МОЛОДАЯ ПРИДВОРНАЯ СУДОМОЙКА

Папаша Калебассе исполнил свое обещание и принес госпоже кастелянше корзиночку сладких сочных груш. Он был вдвойне ей благодарен: во-первых, Жозефина так хорошо и выгодно пристроилась в Лувре, во-вторых, он узнал от нее, кто купил маленький замок и кто были его обитатели.

Теперь он мог со знанием дела отвечать на вопросы жителей улицы Шальо, покупавших у него фрукты.

Ренарда хотела было отказаться от груш Калебассе, но потом вспомнила, что она может угостить ими кое-кого, и от всей души поблагодарила его.

— Скажите мне, добрая Ренарда, — заговорил старик с заметным замешательством, — господин маркиз теперь в замке?

— А почему вы спрашиваете об этом? Нет, он в Лувре.

— Мне бы надо поговорить с вами с глазу на глаз, дорогая Ренарда! Конечно, если вы свободны!..

— Четверть часа времени у меня найдется! Только пойдемте в мою комнату, здесь очень холодно!

Продавец фруктов отправился с кастеляншей в замок, в ее небольшую чистую комнату. У него, вероятно, было что-то на уме, потому что он как-то странно пыхтел и беспрестанно одергивал свой сюртук, приглаживал и поправлял редкие волосы и вообще был в каком-то странном замешательстве.

— Садитесь, — приветливо предложила старушка.

— Гм! — начал папаша Калебассе, пытаясь подобрать необходимые слова для начала разговора. — Вы ведь знаете, моя добрая Ренарда, что я занимаюсь довольно выгодной торговлей?

— Вероятно, она вам приносит столько дохода, сколько вам нужно!

— Больше, добрая Ренарда, больше! На доходы от моей торговли двое могут жить очень прилично, могут позволить себе повеселиться по праздникам и даже отложить небольшую сумму на черный день.

— В самом деле? Я рада за вас, папаша Калебассе! При этом надо отдать вам должное, вы очень бережливый и порядочный человек.

— Благодарю за ваши добрые слова, моя дорогая Ренарда. Они отчасти справедливы. Я действительно всю свою жизнь был бережлив и любил порядок.

— Так же, как и мой покойник! Но его сгубила страсть к вину! Это было истинное несчастье…

— Я знаю это, добрая Ренарда, я ведь слышал все это от вас же, — перебил Калебассе словоохотливую старушку, уже в сотый раз рассказывавшую ему эту истерию. — Итак, я говорил вам, что имею от своей торговли хороший доход, но это еще не все! Я имею также, и этого никто не знает, небольшой капиталец!

— Что вы говорите, папаша Калебассе, накопленный?

— Отчасти накопленный, отчасти доставшийся по наследству или вроде того.

— Сколько же у вас всего? — спросила Ренарда, любопытство которой было возбуждено.

— Очень значительная сумма! В точности я сам не знаю, надо бы когда-нибудь все это сосчитать!

— Ну, давайте вместе сосчитаем!

— Так, надо подумать! Во-первых, у купца Арманда на улице Сен-Доминик у меня 5000 франков, данных под вексель, — начал считать папаша Калебассе, весело улыбаясь и с удовольствием отмечая впечатление, произведенное на Ренарду названной суммой. — Дома у меня около двух тысяч франков.

— Вместе это будет около семи тысяч франков, — сосчитала кастелянша.

— Старому куму Гри с Ночлежного острова я дал под залог его домов четыре тысячи франков по смерти его.

— Вместе около одиннадцати тысяч франков, неужели еще не все?

— О нет, подождите, теперь будет главное! Одному знатному господину, я не смею назвать его имя, я дал под разные векселя более десяти тысяч франков.

— Вместе с прежними будет ровно двадцать тысяч франков!

— И наконец старому пирожнику Тампье, живущему здесь по соседству, дано под его дом шесть тысяч франков!

— Но, папаша Калебассе, откуда вы взяли такие большие деньги? Ведь это составляет сумму в двадцать шесть тысяч франков!

— Да, кажется, около того, добрая Ренарда! Проценты получаются аккуратно, векселя в совершенном порядке.

— Верное ли только дело со знатным господином? — спросила Ренарда.

— О, это вернее всех! У него не пропадет ни один франк, уверяю вас! А теперь, теперь хотел вас спросить еще кое о чем, моя добрая Ренарда.

— Говорите, папаша Калебассе.

— Гм! Ведь все могло бы быть по-старому, вы оставались бы кастеляншей этого замка, а я продавцом фруктов, таким образом, мы оба еще заработали бы денег, то есть я хотел спросить у вас, добрая Ренарда, не соединиться ли нам с вами?

— Жениться! — воскликнула кастелянша, совершенно пораженная этой неожиданностью. Вдруг она опомнилась, покраснела и стыдливо опустила глаза, как шестнадцатилетняя девочка, выслушивающая первое предложение.

— Я думаю, дорогая Ренарда, что для нас обоих это было бы неплохо. Вы добры, опрятны, на хорошем месте, — я не требователен, умерен, имею хороший достаток, это все подходит одно к другому!

— Да, вы правы, папаша Калебассе, все это подходит как нельзя лучше, — отвечала Ренарда, опустив глаза.

— Так вы принимаете мое предложение?

— Я бы не замедлила, но, не сердитесь на меня, папаша Калебассе, я должна прежде всего поговорить с господином маркизом.

— Да, вот что! Вы хотите переговорить о бесплатной квартире и о вашем месте здесь, да, это, конечно, необходимо, добрая Ренарда, спросите господина маркиза! Завтра или послезавтра, как позволят дела, я приду за ответом!

— Да, так мы и сделаем, папаша Калебассе.

— Прощайте же до тех пор, милая Ренарда. Я полагаю, из нас получится отличная пара!

Между тем как в маленьком замке зарождались отношения, основанные на добром согласии, а не на пылкой страсти, в большом замке отношения другого рода привели к результату совершенно противоположному.

Жозефина уже вступила в новую должность, но она вскоре заметила, что обязанностей у нее немного и остается довольно свободного времени, следовательно, ее ждала легкая и праздная жизнь.

Когда старая Ренарда занимала ее теперешнюю должность, то она приходила в Лувр всего на несколько часов, остальное же время дня она проводила за работой у себя дома. Жозефине же приходилось днем и ночью оставаться около кладовых с серебром, и она положительно не знала, чем заполнить свободное время.

На второй день после ее поступления случилось нечто, чуть было не заставившее девушку вовсе отказаться от должности.

Едва Жозефина успела встать, как явился управляющий Шарль Пило под предлогом передачи ей по счету всего хранившегося в кладовых серебра. На самом же деле он просто хотел полюбоваться хорошеньким личиком девушки! Если бы дело тем и кончилось, Жозефина, вероятно, ничего бы не имела против этого, но Пипо был действительно неравнодушен к красоте молодых девушек.

— Вы очень хорошенькая, моя милая Жозефина, — вдруг сказал он, пересчитывая серебряные тарелки и дружески обняв ее за талию, — не будьте только так боязливы и застенчивы! Если вы хотите жить в дружбе со мной, то должны быть снисходительны к моим ласкам или поцелуям.

— А если я не захочу этого, господин Пипо? — решительно воскликнула Жозефина, с силою оттолкнув руку старого ловеласа. — С чего вы взяли, что я позволю чужому мужчине целовать меня?

— Позволю! Милая Жозефина, это слово вовсе не подходит к нашим с вами отношениям! Я ваш хозяин и, следовательно, позволять или запрещать имею право только я! Помните, что я — управляющий над серебром, а вы — не более чем работница, назначенная для его чистки.

— Я серьезно прошу вас, господин Пипо, оставьте меня в покое. Я не знаю, чего вы от меня хотите, займемся лучше работой!

— Погодите, милая Жозефина, прежде поговорим о главном. Я человек холостой, имею хороший доход, родных, способных косо смотреть на вас, у меня нет. Хотите вступить ко мне в дом хозяйкой или женой?

— Ни тем, ни другим, господин Пипо, — коротко и решительно отрезала Жозефина.

— Ого, так у вас уже есть друг сердца?

— А хотя бы и был, вам какое дело?

— Тогда мы не поладили бы с вами! Но оставьте жеманство и пустые речи, милая Жозефина! Вы мне нравитесь, и с вашей стороны было бы величайшей глупостью отвергать мои предложения! Вы просто околдовали меня! Дайте же мне обнять вас, я бы просто задушил вас в своих объятиях!

— Я вам говорю: оставьте, господин Пипо, или я закричу!

— Полно, полно, не будьте глупенькой, — не отставал от нее противный старик. — Не думаете ли вы, что молодые люди лучше нас, пожилых?

— Я думаю только о том, чтобы вы оставили меня, или для вас же будет хуже!

— А! Черт возьми, да ты нерешительная, моя красотка, оставь же, успокойся, ведь я хочу только поцеловать тебя, не упрямься же! Ведь тебя не убудет от одного поцелуя!

Жозефина вырвалась из его рук, но Пипо снова схватил ее, как ястреб бедную голубку. Сопротивление Жозефины еще более распалило его страсть, лицо его пылало, словно в огне, нос буквально побагровел, а серые глаза светились как у кошки в потемках.

— Ты околдовала меня, — воскликнул он, — ты должна быть моей, во что бы то ни стало! Ведь я хочу только твоего счастья, а с господином Калебассе мы уже поладим.

— Если вы не отстанете от меня, господин Пипо, я буду вынуждена отказаться от места!

— Это было бы неумно с твоей стороны! Тебе будет хорошо у меня, глупенькая, если ты согласишься полюбить меня!

Жозефина не могла удержаться от громкого смеха при этих словах, но Пипо принял ее смех за молчаливое согласие, он стал еще настойчивее и смелее в своих проявлениях любви, и дело дошло до того, что Жозефина вырвалась и бросилась бежать от него. Второпях она опрокинула стул, набегу схватила свой платок и шляпку и, прежде чем ее слишком любезный кавалер успел опомниться, выскочила из серебряной кладовой и, не оглядываясь, побежала вниз, к выходу. Таким образом она достигла двора, и вдруг, услышав знакомый голос, остановилась как вкопанная.

— Клянусь, я не ошибся! Мадемуазель Жозефина! Белая голубка вся вспыхнула и очень сконфузилась.

— Господин Милой! Это вы? — проговорила она.

— Наконец-то я поймал вас, Жозефина, вы бежите от меня словно от какого-нибудь страшного зверя! Это нехорошо и нелюбезно с вашей стороны. Дайте же мне вашу руку, и поздороваемся!

— Очень охотно, господин Милон, я вас совсем не видела!

— Об этом рассказывайте кому-нибудь другому, а я подозреваю, что вы всеми возможными способами стараетесь избегать меня!

— Вы несправедливы ко мне, господин Милой, я дважды была на улице Лаферроннери, в надежде застать вас!

— В самом деле? Ну, я знаю, вы не скажете неправды, это ясно говорят ваши милые невинные глазки! Я уже не живу более у старушки Ренарды.

— Это я сейчас поняла! Ренарда живет в маленьком замке.

— Вы откуда знаете?

— Я была у нее, господин Милон.

— Какие дела вы имели с Ренардой?

— Мы ходили просить ее ходатайства, чтобы мне поступить на ее место, здесь в Лувре.

— Как? И вы хотели?

— Если можно честным трудом зарабатывать себе хлеб, в этом нет стыда, не так ли, господин Милон?

— Конечно, мадемуазель Жозефина! Вот что хорошо, так хорошо! Стало быть, вы теперь принадлежите к придворному персоналу! Какое счастье, что я, наконец, увидел и встретил вас здесь!

— Я уже все знаю, господин Милон, я уже знаю. Вы опоздали!

— Кто это вам сказал? Что вы знаете?

— Что сделалось с бедной Магдаленой.

— Так вы знаете больше меня, и вместо того, чтобы мне вам что-нибудь рассказать, вы теперь возбудили мое любопытство, милая Жозефина!

— Неужели вы и вправду не слыхали, куда делась бедная Магдалена?

— Расскажите мне, а потом я сообщу вам, что мы сделали, выполняя вашу просьбу.

— Ах! Спаси и помилуй, Пресвятая Дева! Это слишком ужасно, господин Милон, — сказала Жозефина, едва удерживая слезы.

— Но расскажите же мне, что вы знаете?

— Несчастная Магдалена! Мне говорили, что она сидит у ворот гостиницы в Сен-Дени и просит милостыню у прохожих!

— Вы это знаете наверное, мадемуазель Жозефина?

— Говорили, что она помешалась! Услышав это, я немедленно собралась в Сен-Дени, но когда я приехала туда и стала ее разыскивать, ее уже там не было и никто не знал, куда она девалась.

— И после того вы не видели ее и ничего не знаете о ней?

— Я долго искала и расспрашивала, но узнала только, что однажды утром она не пришла на свое обычное место, какой-то сострадательный господин взял ее с собой в Париж.

— Я сочувствую вам. Мы действительно нашли ее в Ангулеме у герцога де Люиня, смертью искупившего свой бесчестный поступок.

— Вы нашли ее?

— Мы освободили ее из рук негодяя и взяли ее с собой, но дорогой, воспользовавшись нашим минутным невниманием, она убежала от нас. Вы правы, она была очень несчастна и достойна сострадания!

— Награди вас, Господь, за ваше доброе дело, господин Милон!

— К сожалению, оно оказалось бесполезным, какая польза для бедной Магдалены в том, что похититель ее наказан!

— И как жаль, что нельзя узнать, где она!

— Мы постараемся узнать это, милая Жозефина, я поговорю с маркизом и другими моими друзьями, и общими усилиями, быть гложет, нам что-нибудь удастся сделать.

— Ах да, постарайтесь, господин Милон, мне так грустно думать о несчастной Магдалене.

— Скажите же мне теперь, милая Жозефина, куда это вы неслись по двору, как будто за вами гналась стая диких зверей?

Белая голубка, покраснев, молчала.

— Не бойтесь, доверьтесь мне как брату, с вами случилось что-нибудь? Я хотел бы доказать вам, что искренне желаю вам добра.

— Благодарю вас, господин Милон! Видите ли, папаша Калебассе, мой крестный, привел меня сюда и определил на место, которое прежде занимала добрая Ренарда. Я была бы совершенно довольна своей новой должностью, если бы…

— Что же? Договаривайте, милая Жозефина.

— Если бы управляющий не был таким навязчивым.

— Как! Маленький толстяк Пило?

— А вы знаете его, господин Милон?

— Еще бы! Что же сделал этот хомяк? Он позволил себе с вами какую-нибудь дерзость?

— Он привязался ко мне со своими предложениями, причем говорил и делал вещи, которые… которые порядочная девушка не должна позволять. Поэтому я решила, что лучше будет оставить место, и ушла оттуда, хотя мне было очень жаль, я так хорошо пристроилась!

— В самом деле? Этот старикашка позволил себе такие вещи? Подождите же, милая Жозефина, я пойду к нему, прочитаю ему маленькое наставленьице и разъясню немного, с какой точки зрения он должен смотреть на вас в будущем. И ручаюсь вам, всю его дурь как рукой снимет, впредь он будет держать себя как следует.

— Я бы очень желала остаться при моей новой должности, господин Милон!

— И оставайтесь с Богом, милая Жозефина! Теперь идите немного прогуляться, а через час приходите как ни в чем не бывало. Я же между тем навещу Пипо и потолкую с ним. Обещаю вам, что он больше не будет надоедать вам своими любезностями.

— Вы очень добры, господин Милон, но у меня есть к вам просьба.

— Говорите, Жозефина.

— Не браните слишком сильно господина Пипо, а то он выместит это потом на мне, ведь он все-таки управляющий, и может сильно навредить мне.

— Этого он не посмеет сделать, ручаюсь вам. Он знает меня и знает также, что я не шучу.

— Все же я прошу вас, господин Милон, обойтись с ним, по возможности, милостиво, чтобы не было раздора и вражды между нами, я ни с кем не могу жить во вражде! А теперь примите заранее мою благодарность, господин Милон, — продолжала Белая голубка, подавая руку мушкетеру. — Спаси вас, Бог! Это он послал вас мне в защиту!

Она пошла дальше, а Милон повернул к заднему крыльцу Лувра с намерением нанести неожиданный визит Пипо.

Управляющий хорошо знал привилегированное положение мушкетеров, он очень часто бывал предметом их шуток и получил от них прозвище хомяк, благодаря комизму своей толстой неповоротливой фигуры. Он принимал эти шутки, не обижаясь, хотя в душе, возможно, и не совсем был доволен ими.

Пипо очень удивился, когда увидел неожиданно вошедшего мушкетера Милона, никогда ранее не бывавшего в этом отделении Лувра.

— Господин Пипо! — Позвал громко мушкетер, делая вид, что не замечает маленького человечка за грудой наставленной посуды. — Где вы там скрываетесь? Покажитесь!

— Я здесь, господин барон, — поспешно отвечал управляющий, подходя к Милону, молча измеряющего его взглядом.

— Скажите-ка, господин Пипо, — начал он наконец, — не находите ли вы, что место в Лувре слишком хорошо для вас?

— Слишком хорошо? Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, господин барон?

— Есть старая пословица, не знаю, известна ли она вам, которая гласит: если ослу слишком хорошо, то он идет на лед!

— Это похоже на обиду, господин мушкетер, — отвечал вспыхнувший от гнева управляющий.

— Вы хотите лишиться своего доходного и спокойного места?

— Я не знаю, что мне отвечать на все эти вопросы, — сказал толстяк.

— Так вы, быть может, знаете, кто сейчас был у госпожи обергофмейстерины?

— Как могу я знать это, господин барон?

— То есть, не хотите отгадать, старый плутишка! Молодая девушка, мадемуазель Жозефина, так назвала она себя, новая придворная судомойка.

— Новая придворная судомойка! Кто ее назначил на это место? — воскликнул в сильном волнении Пипо. — Кто это решил? У меня действительно была девушка на испытании, кажется, ее звали Жозефина.

— На испытании? Полно, мне известно, что вы хотели испытать. Не делайте таких негодующих жестов, мы ведь знаем друг друга, но на этот раз эта шутка может дорого вам обойтись!

— Так эта дурочка в самом деле была у госпожи…

— У госпожи обергофмейстерины! А точно ли новая придворная судомойка дурочка — это еще вопрос, мне кажется, она очень умная, скромная девушка, и с ней нельзя позволять вести себя неприлично.

— Как, вы, надеюсь, не думаете, господин барон?

— Я думаю только, что будет лучше, если вы постараетесь владеть собой и не допускать подобных вольностей. Там, в кабинете, очень сердятся на вас, и только по просьбе мадемуазель Жозефины вас не выгнали со скандалом из Лувра!

Пипо не верил своим ушам, он совершенно растерялся от злости и досады.

— Новая придворная судомойка, — повторял он, — кто ее назначил? Я не хочу ее, ни за что не хочу, господин мушкетер. Я возьму опять старушку, мне не нужно этой мадемуазель Жозефины!

— Теперь это не от вас уже зависит, достойнейший господин Пипо, мадемуазель Жозефина уже утверждена в своей новой должности.

— Утверждена в должности? А от кого эта должность зависит, если не от меня, позвольте спросить!

— Обстоятельства изменились, любезный Пипо! Новая придворная судомойка не вам обязана своим местом, а скорее вы ей обязаны вашим, потому что не проси она за вас, я был бы вынужден сию же минуту вывести вас из Лувра! Вы поняли, надеюсь? Смотрите же, я предупредил вас, и советую не упускать из виду ваших собственных интересов! А затем, прощайте!

Мушкетер пошел к выходу, а управляющий безмолвно смотрел ему вслед с открытым ртом.

XVII. БАШНЯ В ЗАМКЕ

Внезапное появление Эстебаньи с неожиданной вестью о прибытии в замок короля привело находившихся в башне в невообразимое смятение и ужас.

Никому и в голову не приходило, чтобы королю вздумалось явиться в замок в такой поздний час. Что могло быть причиной его внезапного прибытия в Венсен?

Бекингэм упал к ногам растерявшейся от страха королевы, прижал ее дрожащие похолодевшие руки к своим горячим губам и еще раз напомнил о данном ему обещании.

— Ради самого Бога уходите, господин герцог, — торопила Эстебанья, поддерживая королеву и подводя ее к креслам, — уходите скорее, или мы все погибнем!

Бекингэм встал и поспешно вышел в соседнюю комнату, чтобы переждать неожиданное посещение короля.

Едва он успел скрыться в темноте, как послышались скорые шаги короля и, прежде чем Анна Австрийская успела овладеть собою, дверь с силой распахнулась.

На пороге появился король, за ним стояли три солдата с факелами.

Людовик быстро приблизился к королеве.

— Я очень удивлен, находя вас в этой отдаленной башне, ваше величество, в такой поздний час ночи, — сказал он, — но что случилось здесь? Вы расстроены, обергофмейстерина — в слезах.

— Простите, сир, — с трудом выговорила донна Эстебанья, — ее величество и я совершенно растерялись от недавнего испуга.

— Мне показалось, что я слышал здесь крик. Что случилось?

— Странное таинственное привидение, сир, — прерывистым голосом произнесла донна Эстебанья.

— Привидение?.. И оно так испугало, так поразило вас, ваше величество, что вы не можете прийти в себя? О, какой досадный случай, он может повредить вашему здоровью! Я сейчас распоряжусь, чтобы на будущее вы не подвергались таким испугам…

Король отворил дверь…

— Немедленно окружить башню, поставить караул ко всем выходам и обыскать ее сверху донизу! — приказал он и снова обратился к обеим дамам, совершенно окаменевшим при этом приказании.

— Какого рода было привидение, так испугавшее вас? — спросил он, отчеканивая слова и пристально глядя на королеву.

— Я была слишком встревожена, сир, а потому не могу обстоятельно отвечать вам…

— Так может быть обергофмейстерина лучше рассмотрела его? Мы не верим привидениям, и хотя нам говорили несколько раз, что в башне расхаживает дух герцога де Куртри, мы очень желали бы ближе с ним познакомиться и удостовериться, что этот дух не обладает плотью. Хорошо, что мы успели именно к часу духов и привидений. Во всяком случае, с вашей стороны было слишком смело и неосторожно идти ночью в эту башню с одной только обергофмейстериной…

— Мне хотелось, сир, подышать свежим ночным воздухом на верхней платформе, — отвечала Анна Австрийская, делая над собой усилие. — Я совсем не предполагала, что ваше величество приедет сегодня!..

— В таком случае позвольте мне проводить вас на платформу и на короткое время оставить там с обергофмейстериной! — сказал Людовик, предлагая королеве руку. — Я вскоре возвращусь к вам, но прежде я желаю сам видеть, что вас испугало и какого рода привидения разгуливают в башне.

Анна Австрийская, оставшись на платформе с Эстебаньей, была в лихорадочном волнении. Знал ли король о присутствии Бекингэма в Венсене? Она то отчаивалась, думая, что ему все известно, то надеялась, что простой случай привел его сюда так неожиданно. Тихо рыдая, бросилась она в объятия своей подруги, любовно прижавшей ее к своей груди.

— Я в отчаянии, я в смертельном страхе, Эстебанья! Вдруг король найдет его? Ведь он не мог уйти из башни, если все выходы заняли часовые! Слушай, что это? Выстрел?

— Нет, нет, это престо сильно ударили дверью. Как вы взволнованны, Анна! Умоляю вас, успокойтесь, вы заболеете.

— Я ужасно боюсь, эта неизвестность убивает меня, Эстебанья! Я жду чего-то ужасного!..

— Будем надеяться на милость Божью и на помощь его, Анна. Взгляните на звездное небо, там ищите покоя и мира. Молитесь, и Господь поможет вам преодолеть ваш страх, спаси и защити, Господи, вас и его!..

— Ты права!.. Спаси его, Боже! — прошептала королева, молитвенно сложив руки и устремив взор к небу.

Маркиза де Вернейль втайне торжествовала при неожиданном для всех, кроме нее, появлении короля. Глаза ее встретились с вопросительным взором герцогини де Шеврез, но на безмолвный вопрос она ответила гордым пренебрежительным взглядом.

Когда же по приказанию короля ко всем выходам башни были поставлены часовые, на холодно-надменном лице маркизы промелькнула улыбка удовольствия и уверенности в успехе. Герцогиня налету поймала эту улыбку и поняла, что этой сценой все обязаны маркизе де Вернейль, хотя и трудно было догадаться, как она могла узнать о тайне этой ночи.

В это время в комнату вошел король и, обращаясь к маркизе, поручил ей идти на платформу к королеве и оставаться при ней до его возвращения.

Это отличие со стороны короля еще более утвердило герцогиню де Шеврез в ее подозрениях относительно маркизы, но с другой стороны, она была очень рада, что распоряжение это удаляло де Вернейль. Вблизи королевы она была теперь безвредна, тогда как герцогине ее отсутствие давало возможность действовать, не опасаясь, что за каждым шагом ее наблюдают. Добродушной и ничего не подозревавшей маркизы д’Алансон она не остерегалась. Если была еще возможность спасти герцога Бекингэма, то она одна могла исполнить это, одна она могла дать ему возможность бежать. Если около отдаленной маленькой двери, в которую она впустила Бекингэма и ключ от которой был у нее, забыли поставить часовых, то герцог спасен!

Но как удостовериться в этом? Она не решилась идти к этому отдаленному выходу по наполненным солдатами коридорам, гораздо безопаснее было выйти незамеченной из башни и вне замка осторожно пробраться к уединенной двери, на которую у нее была единственная надежда.

Под предлогом внезапной дурноты, она вышла из комнаты, оставив в ней маркизу д’Алансон с несколькими пажами, и возвратилась в замок. Там внезапный приезд короля произвел страшную суматоху. Адъютанты, камергеры, лакеи бегали и суетились, отдавали и исполняли приказания, хлопотали по приведению в порядок апартаментов короля. Это благоприятствовало намерениям герцогини де Шеврез. Никто не обращал на нее внимания, так как каждый был занят своим делом.

Ей удалось незаметно оставить замок и, преодолевая страх, направиться в самую отдаленную его часть, где находилась заветная маленькая дверь.

Ее сердце трепетало, когда она, беспрестанно оглядываясь, пробиралась вдоль мрачной почерневшей от времени стены, приближаясь к месту, где должна была решиться участь герцога и королевы. Если надежда обманет СС, ВСС погибло! Другого пути для спасения не было, так как во всех коридорах и на выходах из замка были выставлены двойные караулы.

Герцогиня повернула за угол, и крик неожиданного испуга сорвался с ее губ. Не более чем в десяти шагах от нее, у самой двери, опершись на шпагу, стоял часовой. К счастью, он не заметил герцогиню, немедленно скрывшуюся за поворотом стены.

Рухнула последняя надежда, и невозможно было теперь спасти Бекингэма. Король не забыл об этой отдаленной, почти заброшенной двери!

Герцогиня стояла в отчаянии и нерешительности. Она не смела возвратиться в замок, где должны были произойти ужасные сцены, последствия которых нельзя было даже предвидеть.

Но вдруг у нее мелькнула мысль — идти немедленно наверх к королеве, и в случае катастрофы, если бы король нашел герцога Бекингэма, пожертвовать собой ради Анны Австрийской, отдать свою честь за спасение чести королевы! Если она скажет, что имела свидание с герцогом в башне, то хотя и лишится доброго имени в глазах всего двора, но королева будет спасена, а это было главное, это все перевешивало.

Она поспешила обратно в замок и поднялась на платформу к королеве. Маркиза де Вернейль первой встретила ее, и герцогиня отвечала на льстивые слова предательницы так непринужденно и весело, как будто на сердце у нее не было никакой заботы.

— Какое известие принесли вы нам, герцогиня? — спросила маркиза, — не нашлось ли привидение?

— До сих пор еще ничего не нашлось, маркиза, и меня, признаюсь, крайне удивляет, что вы, как мне кажется, серьезно предполагаете возможность найти что-нибудь.

— Вам, конечно, известно, любезная герцогиня, что привидения бывают разного рода!

— Вы говорите, вероятно, о таких, какие были в моде во времена герцога Кончини, маркиза? Я полагаю, что уже слишком старо и не соответствует нашему времени.

— Это горькая истина, отнесенная на мой счет, в большей степени касается вас, нежели меня. Несмотря на вашу мнимую уверенность, я все-таки полагаю" что поиски не будут тщетными, и привидение, сегодня в сумерки прогуливавшееся с вами по лесу, непременно найдется в башне…

Герцогиня невольно вздрогнула, маркиза заметила это и осталась очень довольна результатом своих слов.

— Прогулка, о которой вы упомянули, касается только меня, маркиза. Я понимаю, что вы хотите оскорбить меня, но вам это не удастся, точно так же, как не удастся ничего достигнуть разыгранным благодаря вам ночным спектаклем.

— Ну, это еще вопрос, любезная герцогиня. Пословица говорит: конец венчает дело, а мы еще не дошли до конца и, откровенно сознаюсь, я с нетерпением и любопытством жду финала!

— Смотрите, не обманитесь в своих ожиданиях, маркиза!

— О, это напрасное предостережение. То, чего я ожидаю, так верно и несомненно, что ошибка тут немыслима! Я должна признаться, герцогиня, что мне очень нравится это состояние тревожного ожидания, оно вносит маленькую изюминку в нашу скучную однообразную жизнь, способную довести человека до апатии. Не правду ли я говорю? Но постойте! Слышите? Сюда идут! Герцогиня де Шеврез испугалась. Обыск сторожевой башни был окончен, ужасная неизвестность должна была сию минуту закончиться, но что предстояло им узнать?

Королева, едва владевшая собою от мучительного страха и ожидания, также услышала голоса и обернулась к ведущей на платформу двери.

— Король, — шепнула торжествующая маркиза де Вернейль, когда дверь распахнулась.

Герцогиня де Шеврез собрала все свои силы и приготовилась в решительную минуту своим вмешательством спасти королеву.

Но напрасно взоры всех дам искали позади короля герцога Бекингэма. Там стояли только факельщики, офицеры и несколько камергеров. Лицо Людовика несколько прояснилось, он подошел к королеве и подал ей руку:

— Теперь вы можете спокойно сойти со мной, ваше величество. Надо полагать, что вас испугала фантазия вашего расстроенного воображения, возбужденного ночным часом и не совсем обыкновенной обстановкой, — сказал король. — Мы обыскали замок сверху донизу, как нельзя более тщательно, и не нашли и тени привидения герцога!

Анна Австрийская не верила ушам своим, она вся дрожала от радостного волнения. Герцогиня де Шеврез также вздохнула свободно, хотя еще и не могла дать себе отчет в случившемся.

— Я очень утомлена, сир, — сказала королева.

— Поэтому я и хочу проводить вас, чтобы вы отдохнули и успокоились, а завтра, я очень прошу вас, ваше величество, принять участие в охоте, для которой, собственно, я и приехал так неожиданно. Надеюсь, вы не откажете мне в моей просьбе?

— Ваша просьба, сир, для меня приказание, — отвечала Анна Австрийская, спускаясь с королем по освещенной лестнице башни. В это время раздававшийся во дворе мелодичный звук охотничьих рогов дал знать о прибытии свиты короля для участия в предстоящей завтра охоте.

— Мне кажется, маркиза, — насмешливо произнесла герцогиня де Шеврез, — что мое предостережение было не напрасно, и вы несколько обманулись в ваших ожиданиях. Привидение успело вовремя сделаться невидимым!

— Перехитрили! — проговорила со скрытой злобой маркиза де Вернейль.

XVIII. ЗАГОВОР В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ДВОРЦЕ

— Вы получили мое приглашение, герцог? — спросила Мария Медичи вошедшего в ее кабинет д’Эпернона, низко поклонившегося ей и герцогу Орлеанскому, брату Людовика ХШ.

— Как видите, ваше величество, я исполняю ваш приказ, и маркиз де Шале также будет иметь честь явиться к вам…

— Садитесь, любезный герцог, я намерена собрать здесь совет, и разговор наш будет касаться на этот раз не произведений искусства, а предметов гораздо более важных, касающихся блага государства и престола! Я чувствую, что старею, и это заставляет меня приступить к решительным действиям…

— Не сочтите за лесть, ваше величество, если я осмелюсь утверждать, что вы вполне сумели сохранить всю силу и свежесть молодости так же, как и ваш всесторонний ум и верный проницательный взгляд.

— Благодарю, любезный герцог, благодарю! Но, несмотря на это, годы безостановочно подвигаются вперед, и герцог Гастон прав, обращая внимание мое на вещи, которые я должна исполнить, пока владею еще всеми моими способностями!..

— Позвольте мне прибавить к этому, герцог, — сказал младший брат короля, — что я обязан оберегать свои права и заботиться о неприкосновенности наследственного престола моего отца! Король Людовик, наверное, не будет иметь наследников, а потому считаю необходимым позаботиться о своей будущности…

— Совершенно справедливо и как нельзя более естественно, господин герцог, — отвечал д’Эпернон, — вы прямой наследник престола после смерти бездетного короля!..

В это время разговор был прерван дежурным камергером, доложившим о маркизе де Шале.

Мария Медичи приказала просить его и милостиво приветствовала маркиза.

— Будьте так добры запереть двери, маркиз, — сказала королева-мать, — у нас здесь тайное совещание, и мы желаем, чтобы нам не мешали!..

Придворный поспешно исполнил желание королевы-матери и сел к покрытому письмами и бумагами столу, за которым, кроме Марии Медичи, сидели уже герцоги Орлеанский и д’Эпернон.

— Мы намерены говорить об испытанном нами новом горьком разочаровании, глубоко нас поразившем, — начала королева-мать. — У престола возникла новая опасность! Я не знаю, известно ли вам, что кардинал Ришелье формально объявил нам необходимость покориться!..

— Это меня удивляет, — признался д’Эпернон.

— Неслыханно! Какая неблагодарность! — сказал маркиз.

— Неблагодарность! При дворе, любезный маркиз, к этому слову надо привыкнуть или даже совсем забыть его! Вы правы. Священник Ришелье обязан мне и положением и своей кардинальской мантией, но это забыто! Кардинал Ришелье не стыдится между тем интриговать против меня, он подавляет короля своей властью до такой степени, что государство и трон подвергаются опасности, ведь Ришелье хочет править не только Францией, но и королем, моим сыном.

— Употребить все силы, чтобы воспрепятствовать этому, я считаю моей священной обязанностью, — прибавил Гастон.

— Престол моего отца не должен быть ареной деятельности человека, использующего самые вредные и опасные для государства средства, чтобы приобрести власть более сильную, чем власть своего короля.

— Вы, вероятно, слышали, — продолжала Мария Медичи, — что кардинал формирует свою собственную лейб-гвардию и везде вербует для нее людей. Таким образом, у него будут телохранители, иметь которых есть привилегия только царственных особ. Я спрашиваю вас, не является ли это прямым знаком того, что престолу Франции угрожает опасность от этого человека, осмеливающегося равняться с королем, если не становиться еще выше?

— Просто неслыханные вещи, — сказал герцог д’Эпернон.

— Во дворце можно видеть гвардию кардинала, несущую караулы около его покоев, а на улицах вы встретите его солдат в красных мундирах, расхаживающих с дерзким вызывающим видом, — сказал маркиз де Шале.

— Долготерпение и снисходительность короля, моего брата, просто непонятны, — воскликнул герцог Орлеанский.

— Нам необходимо действовать немедленно, в противном случае могущественный кардинал, формирующий себе отдельное войско, не замедлит присвоить право по своему усмотрению свергать и возводить на престол королей Франции, — продолжала Мария Медичи. — Король, мой сын, по своему простосердечию, дает ему полную волю, а потому на нас лежит прямая обязанность отвратить опасность от престола Франции! Для этого я созвала вас сюда, я знаю, что всегда могу на вас положиться, знаю, что вы искренне преданы мне и герцогу Гастону! Герцог д’Эпернон и маркиз де Шале поклонились.

— Мы должны посоветоваться, каким образом нам следует противостоять действиям кардинала. Я уже решилась! Мой союз с ним прерван, хотя я и должна пока для вида сохранять хорошие отношения. Нам следует быть очень осторожными, если мы хотим иметь успех!

— Повелевайте мной, ваше величество, — сказал д’Эпернон. — Я готов отдать все свои оставшиеся силы на службу вам и господину герцогу Орлеанскому.

— Я знаю это и надеюсь на вас, — сказала Мария Медичи. — Кардинал внешне благоволит к вам, но между тем я знаю, что он ваш, как и мой, скрытый враг, втайне все еще опасающийся нас. Поверьте мне, любезный маркиз, — обратилась она к де Шале, — что и вы не в числе его фаворитов.

— Я давно знаю и чувствую это, ваше величество!

— Много говорят о сыне маркиза д’Эффиа, о молодом Сен-Марсе, — продолжала королева-мать, — к нему кардинал особенно благоволит.

— Это правда, маркиз де Сен-Марс назначен гардеробмейстером короля, — объявил маркиз де Шале. — Кардинал не мог приставить к моему брату лучшего шпиона, чем его гардеробмейстер.

— У нас с маркизом есть общий друг, молодой Франсуа де Ту, — продолжал де Шале.

— Вероятно, сын известного президента де Ту?

— Он самый, ваше величество! Если позволите, то я привезу де Ту в Люксембургский дворец. Ему известно многое из того, что делается в Лувре.

— Я желаю, чтобы вы представили мне господина де Ту, — сказал герцог Орлеанский.

— А что ваш друг говорил вам о маркизе де Сен-Марсе? — спросила Мария Медичи.

— Он говорил, что кардинал очень расположен к Сен-Марсу, обязанному ему своим влиятельным положением при дворе.

— Вы должны постараться, любезный маркиз, сблизиться с господином Сен-Марсом.

— Я уже сделал это!

— И каков результат вашего сближения?

— Прежде всего то, ваше величество, что маркиз де Сен-Марс преследует свои собственные планы и далек от мысли безгранично покоряться власти кардинала.

— Это известие удивляет и радует меня, — призналась королева-мать, переглянувшись со своим сыном Гастоном, — но не можете ли вы доставить нам еще более подробные сведения о Сен-Марсе, любезный маркиз?

— Мой друг де Ту устраивает иногда небольшие праздники и постоянно приглашает меня. На последнем празднике я познакомился с маркизом Сен-Марсом, известным среди своих друзей и при дворе под прозвищем «Мистер ле Гранд».

— Мистер ле Гранд, — улыбаясь повторила королева-мать, — это очень хорошо и, вероятно, имеет какое-нибудь значение?..

— Как я слышал от де Ту, ваше величество, Сен-Марс обязан этим прозвищем растущим расположением к нему короля! Он, впрочем, не только молод и хорош собой, но и чрезвычайно любезен и обходителен. Из довольно продолжительного разговора с ним я понял, что он никогда не будет сильным орудием в руках кардинала! Само собой разумеется, я расспрашивал с величайшей осторожностью и из ответов его узнал, что, хотя король и не препятствует Ришелье в формировании роты телохранителей, но в сущности обстоятельство это ему очень не нравится. Потом я узнал, что в последнее время кардинал старается сблизиться с герцогиней де Шеврез.

— Об этом нам говорила уже маркиза де Вернейль, — перебила Мария Медичи, — но я полагаю, что эту герцогиню кардиналу, несмотря на всю его ловкость и ум, не удастся провести! Он надеется воспользоваться ею для своих планов, но как бы не вышло совсем наоборот!..

— Да, действительно, герцогиня де Шеврез, должно быть, очень умна и ловка, если даже сама маркиза де Вернейль отдает ей в этом справедливость, — согласился герцог д’Эпернон.

— Мистер ле Гранд был со мной так любезен, что я решусь, пожалуй, завести с ним дружеские отношения, — продолжал маркиз де Шале.

— И прекрасно сделаете, любезный маркиз!

— Он признался мне во время нашего разговора, что сам Ришелье не столько ему антипатичен, как его, так называемая, правая рука. Вы, вероятно, слышали о патере, известном, в противоположность кардиналу, под именем «Серой эминенции». Влияние этого патера, говорят, растет с каждым днем! Рассказывая мне об этом, маркиз, улыбаясь, переглянулся с одним знатным мушкетером, приглашенным на праздник, и, вероятно, его близким знакомым.

— Уж не опять ли это беарнский виконт? — спросила королева-мать.

— Мне представили его под именем графа Фернезе, — отвечал маркиз, — но между своими товарищами он, говорят, носит странное прозвище «Каноник»…

— Фернезе, — повторила Мария Медичи.

— Без сомнения, он происходит из состоящего с нами в родстве княжеского дома, насчитывающего в числе своих потомков одного папу и одного военачальника, отличившегося своей беззаветной храбростью. К тому прибавлю, что маркиз, по-видимому, имеет большое влияние в Лувре. Это окончательный результат моих наблюдений. Де Ту говорил мне вчера во время нашей верховой прогулки, что Сен-Марс через несколько лет станет незаменим для короля!..

— У нас, стало быть, уже есть сила, превосходящая силу кардинала, и он сам создал ее, быть может, себе же на погибель, — сказала Мария Медичи. — Ему будет отмерено той же мерой, какой он мерил другим. Все, что он сделал мне, воздастся ему сторицей маркизом, и он почувствует, что значит пригреть змею на своей груди…

Королева-мать встала. Все последовали ее примеру.

— Любезный герцог, — сказала она, — мы надеемся, что в силу нашего сегодняшнего разговора вы позаботитесь как можно больше навербовать приверженцев для нашей партии…

— Вы понимаете, герцог, — дополнил Гастон, — что нам необходимо быть готовыми на всякий случай, чтобы не остаться изолированными, когда придет время действовать…

— Я очень хорошо понимаю это, — отвечал герцог д’Эпернон с поклоном.

— А вы, любезный маркиз, — обратилась королева-мать к де Шале, — вы постараетесь еще ближе сойтись с мистером ле Гранд.

— Я сделаю все от меня зависящее, ваше величество!

— Привезите этого маркиза де Сен-Марса и господина де Ту ко мне как можно скорее. Я желаю, чтобы оба были мне представлены, — сказал своим повелительным надменным тоном герцог Орлеанский, — от них можно будет получить гораздо более обстоятельные сведения.

— И притом можно будет воспользоваться ими для наших планов, — прибавил, откланиваясь, маркиз де Шале.

Когда оба придворных удалились, королева-мать сказала сыну.

— Мы приближаемся к цели, если и медленно, то, по крайней мере, верно!

— Кардинал должен пасть, хотя бы мне пришлось встать во главе заговора против него, — с жаром проговорил брат Людовика XIII.

XIX. ТЕЛОХРАНИТЕЛИ КАРДИНАЛА

Ришелье достиг своей цели, он был властелином Франции, он управлял государством, в его руках была судьба нации! Без меры честолюбивый, руководимый единственным желанием — стать могущественным правителем Франции, он, шаг за шагом, медленно взбирался по лестнице, ведущей его к цели. Теперь он был на самом ее верху, теперь король боялся своего кардинала! Однажды Людовик решился высказать ему свое неудовольствие, произнеся слова не понравившиеся кардиналу, и на другой же день Ришелье принес ему свой портфель министра вместе с просьбой об отставке. Этот решительный шаг испугал короля. Он просил кардинала не оставлять своей должности, и только после долгих просьб Ришелье согласился снять с плеч короля «всю тяжесть» государственных дел. Поэтому, если король и видел, что кардинал переступает границы своей власти, он терпел и молчал.

Таким образом, кардинал Ришелье, встав выше короля Франции, решился, наконец, сделать то, на что до сих пор не осмеливался ни один королевский любимец, ни один министр, ни один принц королевского дома! Он захотел иметь свою лейб-гвардию, своих телохранителей.

Это неслыханное новшество еще более увеличило авторитет могущественного министра. Как только распространилась в народе весть, что у кардинала своя гвардия, разница между ним и королем исчезла совершенно; вскоре все привыкли ставить его даже выше Людовика, хотя ему одному он был обязан своим возвышением и могуществом!

Ришелье сидел в своем кабинете, когда ему доложили о приходе капитана Девере, он приказал впустить его и встал со своего места.

Капитан появился на пороге и приветствовал кардинала, отдав ему честь по воинскому ритуалу.

— Подойдите сюда и расскажите мне о результатах вашей вербовки, любезный Девере, — сказал кардинал начальнику своей лейб-гвардии, — повторяю вам, я ничего не пожалею для этого дела.

— Оно идет отлично, ваша эминенция!

— Сколько людей собрали вы, капитан?

— Около восьмисот человек, ваша эминенция.

— Удалось ли вам отыскать и завербовать в число моих гвардейцев известного вам Жюля Гри?

— Сегодня он уже получил свое обмундирование, ваша эминенция!

— Я желаю, чтобы он был назначен в мое личное распоряжение, капитан.

— Теперь он стоит на часах у подъезда вашей эминенции.

— Прекрасно, любезнейший Девере, вы имеете дар предупреждать мои желания. Есть ли у вас еще в числе новичков замечательные личности?

— Три молодых авантюриста из старинных дворянских фамилий, ваша эминенция.

— Этому я очень рад, капитан, с такими людьми я смогу выдержать конкуренцию с мушкетерским полком. Расскажите мне подробнее о новых гвардейцах.

— Один из них — потомок известного капитана де Рансон, — начал Девере.

— Де Рансон!? Не был ли он капитаном дворцовой стражи королевы Екатерины? — спросил Ришелье.

— Так точно, ваша эминенция, капитан был убит во время Варфоломеевской ночи, сын же его, объездивший почти весь мир, живет теперь в Париже без всяких средств. Он и поступил к вам на службу…

— Де Рансон? Дальше!..

— Еще я нашел внука генерала Мулена, шевалье требует жалованья двадцать розеноблей в месяц…

— Не с ума ли сошел шевалье де Мулен?

— Он ссылается на то, что мушкетеры получают такое же содержание…

— Положим, но…

— Если мы исполним его желание, он не станет просить капитана мушкетеров об определении его в полк…

— Сделайте исключение для него, Девере… Представителен ли он?

— Он молод, строен, с красивой черной бородой, красный мундир очень идет ему, ваша эминенция!..

— Пусть же будет исполнено его желание! Дальше!

— Дальше, ваша эминенция, у меня есть солдат не совсем молодой, но из старинного дворянского рода…

— Как его зовут?

— Клод де Пеллерон, ваша эминенция!

— Не родственник ли он Шербургскому коменданту?..

— Сын его родного брата!..

— Вы говорите, он стар?

— Он очень опустился, но седые волосы и множество шрамов на лице придают ему воинственный вид, ему должно быть уже далеко за сорок, — докладывал Девере.

— Это мне нравится! Надеюсь, вы позаботитесь об его обмундировании?..

— Все уже сделано, ваша эминенция! Я полагаю, что эти дворяне-авантюристы будут нам очень полезны. Это для нас хорошая находка! Люди такой закалки не испугаются и самого черта!..

— Я перехвачу у короля самые лакомые кусочки. Пожалуйста, капитан, постарайтесь набрать для нашей гвардии побольше людей решительных и с громкими именами!..

— Я постоянно хлопочу об этом, ваша эминенция!..

— Еще одно слово, Девере! За свои денежки я желал бы дать моим молодцам какую-нибудь работу, способную меня потешить. Вы, капитан, могли бы мне помочь в этом?

— Приказывайте, ваша эминенция!..

— Только не говорите, что это мое желание, Девере, — этого я не хочу. Но мне было бы очень приятно, если бы когда-нибудь случилось, что три новые гвардейца, о которых вы сейчас мне говорили, поспорили бы с некоторыми мушкетерами. Было бы даже не худо, если бы дело дошло до дуэли. За последствия отвечаю я; случай какой-нибудь, вы понимаете, Девере?..

— Совершенно, ваша эминенция!..

— В особенности меня интересуют четыре мушкетера, имена которых часто упоминаются, им даже король оказывает некоторое предпочтение. Я не знаю, известны ли они вам?..

— Большая часть мушкетеров известна мне, ваша эминенция, так как я сам прежде служил в этом полку…

— Я приблизительно объясню вам, кого из них я имею в виду, Девере! Кажется, между товарищами их называют: Маркиз, Каноник и Милон Арасский, последнее прозвище, говорят, означает необыкновенную геркулесовскую силу этого мушкетера…

— Прозвище не лжет и не преувеличивает, ваша эминенция. Этот мушкетер действительно обладает редкой силой и необыкновенным мужеством…

— Кроме этих трех, там есть еще виконт д’Альби…

— Беарнец! Знаю и его…

— Я очень желал бы, Девере, чтобы случай свел когда-нибудь моих гвардейцев де Рансона, Мулена и де Пеллерона с этими четырьмя мушкетерами, чтобы они повздорили с ними и хорошенько проучили бы их!..

— Вы не знаете мушкетеров, вовлечь их в поединок очень легко, но за исход его я не ручаюсь.

— Как, капитан, и вы мне это говорите?

— Позвольте вам сказать, ваша эминенция, я слишком хорошо знаю этих четырех мушкетеров, они не вьщадут друг друга. Они стоят один за другого стеной и сражаются все четверо, как один человек! Их соединяет, говорят, священная клятва! Не знаю, правда ли это, но верно, что между ними истинно братский союз, и одолеть их — дело нелегкое!..

— Но я этого хочу, Девере, слышите? Это мое непременное желание. Говоря между нами, пообещайте трем вышеупомянутым гвардейцам награду сто розеноблей, если они побьют мушкетеров!..

— Это хорошая приманка, способная поощрить их, ваша эминенция.

— Ведь им не надо выбирать минуту, чтобы все четыре мушкетера были вместе. Иногда хорошо придуманная хитрость заменяет силу, Девере!

— Я позабочусь, чтобы желание ваше было исполнено, ваша эминенция, — отвечал капитан. — Думаю, что разговоров в Лувре было бы немало.

— Я ничего не пожалел бы, если бы мне пришлось услышать: гвардейцы кардинала победили мушкетеров! Кроме того, стали бы спрашивать имена победителей, а в ответ бы услышали имена старинных дворянских фамилий — де Рансон! Мулен! Де Пеллерон!

— Обещаю вам, ваша эминенция, что рано или поздно эта встреча устроится. Без кровопролития не обойдется, это я знаю наперед, потому что при рукопашной схватке всегда бывают разбитые головы!

— Оно так, любезный капитан, действительно так, но как бы дело ни кончилось, лишь бы победа осталась за моими гвардейцами! Я, так сказать, гордился бы этим! Что же касается последствий, то моим молодцам нечего бояться, всю ответственность я беру на себя, слышите? Всю! Только вы не говорите им, что я высказал вам это желание.

— Я устрою все так, ваша эминенция, как будто это моя собственная мысль. Быть может, я даже сам приму участие в деле, если увижу, что могу положиться на трех дворян. Имеете вы еще что-нибудь приказать мне?

— Нет, любезньш, Девере, притом я слышу голоса в передней. Надеюсь вскоре получить от вас хорошие известия, прощайте!

— Госпожа маркиза де Вернейль, — доложил лакей.

— А! Неожиданная и приятная гостья! — воскликнул кардинал, откидывая сам портьеру, чтобы встретить и принять маркизу со всей любезностью вежливого кавалера. — Какой приятный сюрприз, маркиза!

— Вы один, ваша эминенция?

— Один, и весь к вашим услугам, маркиза!

— Вы умеете льстить, когда захотите и когда вам это выгодно, — сказала маркиза с легкой иронией в голосе, усаживаясь в предложенное Ришелье кресло. — Я человек бывалый, ваша эминенция, и признаюсь, потеряла веру в льстивые речи и любезности. Опыт отнял у лести всякое очарование и заставляет меня всегда видеть одну нагую действительность. Это гадко, очень гадко и досадно, ваша эминенция!

— Извините, маркиза, но выражение искреннего чувства нельзя смешивать со словами лести, и вы положительно несправедливы ко мне, потому что я не только на словах, но и на деле питаю к вам глубочайшее уважение! Но скажите, что делают в Лувре после возвращения из Венсенского замка?

— В Лувре сплетничают и интригуют, ваша эминенция! Боже мой! Как времена изменились! Все удовольствия и увеселения прекратились, при дворце царствует строгое и меланхолически-спокойное настроение духа! Право, королеву нельзя осуждать, если, утомленная этим печальным однообразием, она позволяет себе маленькие не совсем дозволенные развлечения.

— Всему, конечно, виной король, его скучный мрачный характер! Но что же делает живая и веселая герцогиня де Шеврез?

Маркиза засмеялась.

— Вы с некоторых пор, кажется, не шутя интересуетесь герцогиней, ваша эминенция, и веселая госпожа де Шеврез, исподтишка посмеиваясь, не отказывается от нового союза. Но я полагаю, вы ошибаетесь, господин кардинал!

— В чем именно, маркиза?

— В своих предположениях, что герцогиня будет вам верной союзницей.

— Будет ли она верной или неверной союзницей, это решит время, но я люблю быть в хороших отношениях с дамами.

— Как, со всеми? И это говорите вы — человек, не имеющий права на законном основании обладать даже одной женщиной! Это забавно, ваша эминенция!

— Да, кстати, маркиза, не открылось ли чего-нибудь нового по поводу таинственного рандеву в Венсенском замке?

— Чему же тут еще открыться, ваша эминенция? Рандеву было — это несомненно. Бекингэм был в Венсене, я знаю это наверное.

— Но его непонятное исчезновение?

— Без сомнения, дело вашего нового друга герцогини де Шеврез, так же, как и устройство свидания, — сказала маркиза.

— При всем том я не постигаю, как незнакомому с замком Бекингэму удалось уйти из западни, тогда как король действовал очень решительно и тотчас же расставил часовых у всех входов и выходов.

— Вы, стало быть, еще очень мало знакомы с хитростью женщин, ваша эминенция. Несмотря на то, что вы великий политик, они всегда вас перехитрят. Бекингэй, зная это, вступил в союз с герцогиней.

— Но разве у меня нет такой же могущественной и верной союзницы в вашем лице, маркиза?

— Несмотря, однако, на всю мою бдительность, он ушел от нас самым непонятным образом, одно только объяснение, по моему мнению, довольно вероятно, ваша эминенция.

— Я с нетерпением желаю узнать его!

— Через несколько дней после события я пошла с моей горничной в сторожевую башню, чтобы внимательно осмотреть ее. Мы пришли в такую комнату, где оказался громадный камин с непомерной величины решеткой! Моей камеристке прежде всего пришла в голову мысль, что человек очень легко может спрятаться в этом камине. Я не хотела верить этому, но она доказала мне истину своих слов, спрятавшись за, или лучше сказать, под эту решетку.

— И вы в самом деле считаете возможным, маркиза, чтобы герцог Бекингэм, первый министр Англии, любимец короля, гордый, самоуверенный баловень женщин согласился унизиться до того, чтобы забраться за каминную решетку?

— В любовных приключениях нет унижений, господин кардинал, там заботятся только о том, чтобы не изменить себе!

— Все-таки я сомневаюсь…

— Позвольте мне досказать. Я привела к камину одного из солдат, сопровождавших короля с факелами при обыске башни, дала ему денег и спросила, заглядывали они в камин и отодвигали решетку во время обыска?

— Что же отвечал солдат?

— Он отвечал, что помнит все происходившее в ту ночь, но никто не трогал каминной решетки, так как никому и в голову не пришло, что там мог спрятаться человек!

— В таком случае, конечно, предположение ваше, быть может, и справедлива.

— Теперь уже дела не поправишь, он выскользнул из наших рук, — сказала маркиза.

— Но он возвратится!

— Едва ли! По крайней мере, нескоро. Вы не знаете, возвратился ли он в Лондон?

— К чему такой вопрос, маркиза? Я не сомневаюсь в этом, так как получил уже известие из Лондона, не допускающее никаких сомнений на этот счет. У нашего посланника в Лондоне есть свояченица, прелестная и ловкая молодая вдова, и очень богатая. Она имеет дом близ Парижа и живет попеременно — то здесь, то в Лондоне.

— А как зовут ее, ваша эминенция?

— Мадам де Марвилье!

— О, мы вчера видели ее в великолепном экипаже. Маркиза д’Алансон обратила на нее мое внимание, а герцогиня де Шеврез знакома с ней.

Ришелье улыбнулся.

— Мадам де Марвилье говорила мне, что видела герцога Бекингэма в Лондоне после той ночи и даже разговаривала с ним, он, по-видимому, заинтересовался прелестной вдовой.

— По обыкновению всех мужчин, не способных жить без нескольких любовных интриг одновременно. А давно ли госпожа де Марвилье в Париже?

— Позвольте узнать, маркиза, к чему вы спрашиваете об этом?

— Я сейчас объясню вам, ваша эминенция, но прежде ответьте мне на мой вопрос.

— Несколько недель, я полагаю.

— А когда она думает возвратиться в Лондон?

— Это зависит от обстоятельств, быть может, и скоро.

— Мне кажется, ваша эминенция, что вы приобрели в ней тайного агента при английском дворе, это очень разумно с вашей стороны. Для некоторых вещей нет лучших дипломатов, чем женщины, тем более молодые, прекрасные и богатые. Ваш новый агент-дама говорила вам, что она видела Бекингэма в Лондоне, и я бы хотела обратить ваше внимание на одно обстоятельство.

— Вы преувеличиваете мои отношения с мадам Марвилье, маркиза!

— Позвольте задать вам один вопрос, ваша эминенция. Не предполагаете ли вы, что герцог Бекингэм после отъезда из Лондона этой дамы мог также тайно уехать в Париж и скрываться теперь здесь?

— Почему вы так думаете, маркиза?

— Я приехала к вам с тем, чтобы сообщить нечто, как я полагаю, еще совершенно новое для вас.

— Я весь превращаюсь в слух, маркиза! О, я понимаю, чем я обязан вам, и смею вас уверить, что никогда не принадлежал к числу людей, не умеющих ценить и забывающих одолжения и дружеские услуги! Вы для меня всегда будете первой моей союзницей и лучшим другом!

— Известно ли вам, ваша эминенция, кто живет в доме номер 21 на улице д’Ассаз? — спросила маркиза, не обращая никакого внимания на любезность Ришелье.

— Улица д’Ассаз, — проговорил он, как бы припоминая что-то, — номер 21, не помню что-то.

— Дом великолепный, большой, отлично меблированный.

— Я напрасно стараюсь припомнить, маркиза! Надо полагать, что мне ничего об этом доме не говорили!

— Я также не знаю, кто живет там, но знаю только, что королева сегодня во второй уже раз украдкой посещала этот дом.

Ришелье стал еще внимательнее, черные глаза его загорелись зловещим огнем.

— Как! Королева, и украдкой?

— Да, ваша эминенция! В сопровождении одной только обергофмейстерины, королева сегодня уже во второй раз, не объявляя, куда ока едет, отправилась на улицу д’Ассаз, номер 21 и возвратилась в Лувр спустя несколько часов.

— Каким же образом вы узнали улицу и номер дома?

— Моя горничная полюбезничала с лейб-кучером королевы и заставила его проговориться. Влюбленный дурак все выболтал, несмотря на строгое приказание молчать и не говорить никому адреса!

— А вы уверены, что он сказал правду?

— Он слишком глуп, чтобы перехитрить мою камеристку, — отвечала с усмешкой маркиза, — я уверена, что он не солгал. Он не успел придумать ложь, так как она напала на него врасплох со своими расспросами. Но кто бы мог жить на улице д’Ассаз, в 21-м номере?

— Вы, надеюсь, маркиза, знаете?

— Я еще ничего не знаю, наша эминенция, кроме того, что только что сообщила вам. Больше узнать не имела времени, так как спешила сюда.

— Благодарю, тысячу раз благодарю, любезная маркиза! Так вы в самом деле полагаете, что герцог…

— Там, где дело идет о любви, нельзя ни за что ручаться, ваша эминенция. Вдруг Бекингэм инкогнито живет в этом доме?

— Немыслимо, маркиза, положительно невозможно!

— Для любящей женщины нет ничего невозможного, ваша эминенция.

— Я молча преклоняюсь перед вашей опытностью в этом отношении, маркиза.

— Вам будет нетрудно еще сегодня же получить более подробные сведения об этом доме. — На дворе уже смеркается, только будьте осторожны, ваша эминенция, действуйте как можно осмотрительнее, я полагаю, что мои сообщения очень важны, и было бы жаль, если бы мы и на этот раз не имели удачи! Желаю вам доброго здоровья, ваша эминенция!

— Прощайте, маркиза, еще раз душевно благодарю вас за ваши сведения, — сказал Ришелье, провожая статс-даму до передней. В эту минуту взор его упал на стоящего там на часах гвардейца из числа его телохранителей, имевшего в своем красном мундире и черной шляпе очень красивый вид. Лицо солдата показалось кардиналу знакомым. Проводив маркизу, он обратился к нему и спросил:

— Давно ли ты поступил в мою гвардию?

— Всего два дня, ваша эминенция!

— Получил ли ты жалованье вперед?

— Получил, ваша эминенция!

— Лицо мне твое знакомо, как тебя зовут?

— Жюль Гри, ваша эминенция!

Едва заметная улыбка пробежала по лицу кардинала. Он так был заинтересован рассказом маркизы, что даже не узнал сына Пьера Гри, хотя нужно сказать, что и красивый военный костюм совершенно изменил его наружность.

— Иди за мною, — приказал Ришелье. Жюль Гри, несколько примирившийся с кардиналом с тех пор как ему платили по десять розеноблей в месяц за то, что он носил красный мундир, последовал за могущественным министром в его кабинет.

— Ты сыграл со мной скверную шутку, несколько времени тому назад, — начал Ришелье.

-Что делать, ваша эминенция, своя рубашка ближе к телу! Я безвинно сидел в тюрьме, и того и глядел, что попаду из огня да в полымя!

— Я заметил, что ты молодец не без способностей, и потому простил тебя!

— Вы снимаете камень с моего сердца, ваша эминенция! — отвечал Жюль Гри, расшаркиваясь.

— Ты теперь принадлежишь к моей лейб-гвардии и присягал мне в верности!

— И намерен держать свою клятву, ваша эминенция, по крайней мере до тех пор, пока мне будут исправно платить жалованье!

— Я хочу, чтобы ты сослужил мне службу, и я заплачу тебе отдельно, если ты аккуратно исполнишь мое поручение.

— Ваша эминенция, можете положиться на меня!

— Я еще раз хочу испытать тебя, если и в этот раз я ошибусь, то пеняй сам на себя, терпению моему будет конец. Я считаю тебя парнем ловким, осторожным, знающим местность. Я думаю также, что ты можешь молчать, если захочешь!

— Так точно, ваша эминенция! Я могу сделать почти все, что от меня требуется!

— Есть у тебя плащ, под которым ты бы мог скрыть свой мундир?

— Никак нет, ваша эминенция, капитан Девере еще не выдал нам плащей!

— Так потребуй от него плащ, капитан Девере теперь, наверное, внизу, в вахтенной комнате! Этим плащом ты прикроешь свой мундир, чтобы там, куда я тебя пошлю, в тебе не узнали солдата моей лейб-гвардии!

— А какого рода будет поручение, ваша эминенция, и куда прикажете мне отправляться? — спросил сын Пьера Гри.

— Закутайся хорошенько в плащ и иди на улицу д’Ассаз, отыщи там дом номер 21, войди в него и разузнай, кто там живет. Но смотри, будь осторожен и, главное, не проболтайся, по чьему приказанию ты действуешь!

— Слушаю, ваша эминенция, а потом, что прикажете делать?

— Потом ты уведомишь меня о том, что узнаешь. Ступай!

— Жюль Гри повернулся налево кругом и вышел из кабинета кардинала.

«Я с нетерпением жду известий… Неужели маркиза права? Но я не могу верить этому! О, я заставлю тебя бояться меня, гордая королева, если ты не хочешь любить меня! Ришелье не успокоится, пока не свергнет тебя или твоего любовника! Мои помощники не дремлют! Что ускользнет от внимания маркизы здесь, то узнает в Лондоне прекрасная Габриэль де Марвилье, а больше всего я ожидаю от своей новой союзницы, герцогини де Шеврез! Она так полюбила Габриэль и воображает, что та всецело предана герцогу Бекингэму. Этим путем я надеюсь выведать тайны, которые иначе мне никогда бы узнать не удалось! Габриэль де Марвилье очень умная женщина, большая дипломатка. Она сумеет приобрести доверие герцогини де Шеврез и…»

Камердинер прервал размышления кардинала, он доложил, что капитан Девере пришел по очень важному делу.

Ришелье приказал впустить его.

— Прошу прощения, ваша эминенция, ведь я вторично беспокою вас…

— Приказали ли вы выдать плащ солдату Гри?

— Он уже получил его, ваша эминенция.

— Что вы принесли мне, капитан?

— Я сейчас получил известие, что мушкетеры д’Альби и Милон отправляются с секретным поручением верхом в загородный дом.

Ришелье быстро обернулся к говорившему.

— В загородный дом? По дороге в Фонтенбло?

— Судя по направлению, по которому они проехали, должно быть так, ваша эминенция!

— А где дано мушкетерам тайное поручение?

— В Лувре! Мне кажется, это был бы хороший случай исполнить желание вашей эминенции!

— Почему же нет? Если только три дворянина: де Рансон, Мулен и де Пеллерон у вас под рукой.

— Они все здесь, и есть еще четвертый, солдат по имени Туре.

— Прикажите им исполнить эту затею, Девере. Мне кажется, время для этого самое удобное!

— Я немедленно распоряжусь, ваша эминенция!

— Но будьте осторожны, капитан. И еще одно: пусть мушкетеры прежде выполнят возложенное на них поручение в загородном доме, ссора должна возникнуть на их обратном пути, никак не раньше. Внушите это гвардейцам, любезный Девере. Для меня это очень важно!

— Будьте спокойны, ваша эминенция, все будет как надо.

— Поспешите, чтобы нам не упустить удобного случая, — сказал Ришелье, отпуская капитана, и прибавил про себя: «Любопытно знать, какое секретное поручение дано мушкетерам в Лувре к мадам де Марвилье? Сети расставлены, я желал бы только, чтобы у нас был хороший улов».

Камердинер доложил о приходе сына Пьера Гри.

— Ты возвратился скорее, чем я ожидал, — встретил кардинал вошедшего. — Какое известие ты мне принес?

— Я был на улице д’Ассаз, ваша эминенция.

— И нашел дом номер 21?

— Дом-то я нашел, ваша эминенция, но он был заперт, и как я ни стучал, никто не открыл мне ворот.

— Так ты возвратился, не исполнив дела?

— Никак нет, ваша эминенция! Я решился сесть у дома и караулить до тех пор, пока явится кто-нибудь из его обитателей. Вскоре вышел старичок из соседнего дома и заметил меня. Я спросил, кто живет в доме номер 21?

— Что же он ответил тебе?

— Он ответил, что тут живет очень знатный иностранец со своей прислугой! Когда я сказал ему, что намерен ждать возвращения этого господина, он заметил, что мне придется ждать очень долго, так как иностранец частенько возвращается домой очень поздно ночью, в течение же дня он никогда не показывается!

Ришелье подал солдату золотую монету.

— Возьми, — сказал он, будучи, видимо, в хорошем расположении духа, — я уже знаю достаточно!

XX. НАПАДЕНИЕ

В гостиной красивого, со вкусом отделанного загородного дома, находившегося на расстоянии не более одной мили от Парижа, сидела дама лет тридцати восьми. Из комнаты через раскрытые настежь высокие стеклянные двери видны были цветники и деревья палисадника. У ее ног на ковре, а отчасти и на шлейфе дорогого шелкового платья лежала маленькая комнатная собачка, на столе стояла великолепная клетка с пестрым попугаем.

Даму можно было назвать красавицей. Бледное ее лицо имело строго аристократические черты, высокий лоб, окаймленный черными волосами, нос с небольшой горбинкой, красивый маленький ротик и чудные живые глаза очаровывали с первого же взгляда. Но когда она смеялась, как, например, теперь, слушая бессмысленную болтовню своего попугая, выражение ее лица изменялось и становилось таким, что более глубокий наблюдатель нашел бы в нем недос-статок доброты и искренности.

Между тем как в саду красноватые лучи заходящего солнца еще освещали дорожки и кусты, в комнате, где сидела госпожа Марвилье, царствовал уже вечерний полумрак. Она позвонила и приказала вошедшему слуге зажечь канделябры и лампы. В эту минуту она услышала топот проскакавших мимо ее сада лошадей. Любопытство заставило ее выйти на уставленный цветами и тропическими растениями балкон, к которому по усыпанной песком дорожке сада торопился ее слуга.

— Кто приехал? — отрывисто спросила молодая женщина.

— Два королевских мушкетера просят позволения представиться вам, сударыня. Они говорят, что имеют к вам важное поручение, сказал слуга.

— Как имена этих господ?

— Господин виконт д’Альби и господин барон де Сент-Аманд, они приехали прямо из Лувра.

— Хорошо! Проси их сюда, — сказала госпожа де Марвилье.

Слуга вышел.

Габриэль возвратилась в комнату, где уже успели зажечь огонь. Бросив мельком взгляд в зеркало и поправив свой туалет, она повернулась к двери, откуда уже слышались шаги и бряцанье кавалерийских шпор.

Виконт д’Альби вошел в комнату и поклонился хозяйке дома.

— Я, вероятно, имею честь говорить с мадам де Марвилье? — вежливо спросил он.

— Да, вы не ошиблись, позвольте же и мне, в свою очередь, спросить, кого я имею удовольствие принимать у себя?

— Виконт д’Альби.

— Мне сказали, что вы приехали не одни…

— Мой товарищ, барон де Сент-Аманд, ожидает меня в саду, у нас такой обычай, ездить всегда вдвоем.

— По примеру святых ордена Иисуса, с целью взаимного охранения и наблюдения друг за другом? — улыбаясь спросила Габриэль.

— Если хотите, да! Мы объясняем это тесно связывающим нас союзом дружбы и важностью возлагаемых на нас поручений!

— Да, я понимаю, господин виконт, и нахожу такую предосторожность заслуживающей уважения! Пока один из вас исполняет поручение, другой охраняет его, не так ли? Действительно, мушкетеры короля Франции вполне достойны своей громкой славы.

Этьен поклонился в знак благодарности прелестной женщине, черные, огневые глаза которой были устремлены на молодого дворянина с выражением особого благоволения и участия.

Случайно их взоры встретились, и Этьену показалось, что магнетический тон мгновенно проник в его душу и взволнованная кровь быстрее потекла по жилам.

— Я оценил случай, доставивший мне счастье представиться вам, — сказал он взволнованным голосом. Никогда еще присутствие женщины не производило на него такого впечатления. Эта высокая бледная дама, с гордою осанкой и проникающим в душу взором оказала на него чарующее впечатление.

— Мне также очень приятно познакомиться с вами, господин виконт. Прошу вас садиться!

— Прочь отсюда! Бекингэм идет! — раздался вдруг громкий голос в гостиной.

Виконт с удивлением оглянулся.

Габриэль, смеясь, указала на попугая, прокричавшего эти слова.

— Вы, кажется, напомнили этому проказнику герцога, — сказала она. — Он почти никогда не говорит этих слов здесь, тогда как в Лондоне очень часто их повторяет, — говорила своим мелодичным голосом госпожа де Марвилье.

— Он изменник, — смеясь сказал Этьен, — выдает тех, кто часто посещает его госпожу!

— О, герцог часто забавлялся этим плутишкой и совсем избаловал его разными лакомствами, — продолжала очень непринужденно рассказывать Габриэль, желая подчеркнуть перед мушкетером свое интимное знакомство с Бекингэмом. — Он презабавный, и иногда развлекает меня в мрачные минуты.

— Могут ли быть мрачные минуты в такой счастливой и безоблачной жизни, как ваша! — сказал Этьен.

— О, они бывают часто, очень часто, виконт, и это как нельзя более понятно: я совершенно одинока, мне некого любить и меня также никто не любит! А при таких обстоятельствах может ли жизнь быть весела, можно ли не чувствовать ее пустоты? Но к чему я говорю это вам, молодому человеку, с улыбкой на лице и с радужными надеждами на будущее, не имеющему понятия о грустных минутах жизни.

— У кого их не бывает, мадам де Марвилье!

— Глядя на вас, невольно думается, что вы вполне счастливы виконт, и эта мысль благотворно действует на меня. Я так давно не видела счастливых лиц, жизнь моя так одинока и печальна!

— Габриэль! — закричал попугай и стал подражать тихому смеху, который он, верно, где-нибудь слышал, — Габриэль, ты лжешь!

Этьен невольно засмеялся.

— Я полагаю, мадам де Марвилье, вы не можете сердиться на эту забавную птицу. Кто живет, как вы, в этом маленьком раю, кто ни от кого не зависит и может избирать себе знакомых и друзей по душе и по сердцу, тот не имеет права жаловаться на одиночество и скуку.

— Наружность часто бывает обманчива, виконт, но мы отвлеклись от главного! Вы говорили, кажется, что имеете ко мне поручение, могу я узнать, чему я обязана удовольствием видеть вас у себя.

— Герцогиня де Шеврез просила передать вам ее искренний привет.

— Я очень рада и благодарна ей! Герцогиню я действительно считаю лучшим своим другом.

— Кроме того, она поручила мне узнать, когда вы располагаете отправиться в Лондон?

— Я настоящий вечный жид, виконт! Я нигде не чувствую себя дома, нигде не бываю счастлива. Я постоянно чего-то ищу и, к сожалению, не нахожу!

— Очень странно, — признался Этьен, глядя на прелестное лицо женщины.

— Герцогиня желает знать, когда я поеду в Лондон, а я еще сама не знаю этого. На меня иногда нападает непреодолимое беспокойство, невыразимая тоска, тогда я должна ехать путешествовать, должна развеяться, чтобы совершенно не погрузиться в преследующую меня хандру. Вы смотрите на меня с удивлением, виконт? Я говорю загадками, но, признаюсь, я сама для себя загадка!

— Неужели вы до сих пор не нашли того, что могло бы соответствовать вашим желаниям?

— Соответствовать? Нет, виконт! Иногда мне казалось, что я нашла… Это бывало, когда… — Габриэль запнулась, — когда в кругах, где я вращалась, я встречала любезных и умных людей, между которыми могла выбирать. Но, приехав домой, в тишине и уединении я испытывала себя, стараясь сделать этот выбор, и понимала, что все это не для меня!

Этьен молчал, он чувствовал, что сердце его сильно бьется, что в нем происходит странный переворот, что грудь горит, как в огне.

— Но я надоедаю вам и злоупотребляю вашим терпением, говоря так много о себе, вдобавок рискую, что вы посмеетесь надо мной с вашим товарищем! О, я знаю мужчин!

— Но вы не знаете меня, мадам де Марвилье! Я не позволю себе смеяться над женщиной, тем более, что я принимаю искреннее участие во всем, что вы удостоили сообщить мне.

— Это луч солнца в моей печальной жизни, виконт! Но вы, кажется, хотели сказать мне, почему герцогиня интересуется временем моего отъезда.

— Настоящей причины я не знаю, но насколько я мог понять из слов герцогини, дело идет о каком-то поручении, которое мадам де Шеврез хочет просить вас исполнить в Лондоне.

— Передайте ей, что я с удовольствием выполню любое ее поручение.

— Я полагаю, что это какая-нибудь посылка, которую вас будут просить передать в Лондоне.

— А, понимаю! Что-нибудь секретное! Конечно, герцогиня знает, что я всегда готова к ее услугам и что на меня можно положиться.

— Какой же ответ дадите вы мне?

— Извините, виконт, но теперь я не могу еще назначить день моего отъезда, я не успела еще подумать об этом! Через несколько дней я буду знать определенно, и можете повторить ваш визит для получения моего окончательного ответа.

— Считаю за честь и за величайшее удовольствие воспользоваться вашим милостивым приглашением.

— Только не откладывайте надолго ваше посещение, господин виконт. Герцогиня, вероятно, желает, чтобы поручение ее в Лондоне было исполнено быстро?

— Этого я не могу вам сказать, мадам де Марвилье!

— Я повторяю мое приглашение, господин виконт, и притом прошу посетить меня во второй раз на более продолжительное время, я покажу вам свое имение, вероятно, вы охотник до хороших лошадей. Я хотела бы услышать ваше мнение о рысаках, купленных мною на днях у герцога Вайтморленда. Надеюсь, вы принимаете мое приглашение?

— С нетерпением буду ждать этого счастливого дня, — пылко отвечал молодой человек, кланяясь очаровательной вдове, на прощание протянувшей ему руку.

Поднося ее к своим губам, Этьен чувствовал, как она слегка дрожала.

— Прощайте, виконт, — проговорила Габриэль, бросив на него долгий пламенный взгляд. Этьен еще раз поклонился и вышел из комнаты.

Отыскав в саду ожидавшего его Милона, он облегчил свою стесненную 1рудь тяжелым вздохом и пошел с ним к лошадям, порученным присмотру одного из слуг госпожи де Марвилье.

Между тем четыре всадника, выехавшие из Лувра, проехали городскую заставу и понеслись по покрытой мраком дороге. Доехав до старого, отдаленного от всякого жилья амбара, окруженного полуразвалившимся забором, они спешились.

— Здесь мы будем их ожидать, — сказал один из них, и трое других в красных мундирах гвардии кардинала и черных шляпах с плюмажами с ним согласились.

Пеллерон, как старший из четырех гвардейцев, присвоил себе право предводителя и послал Мулена вперед на передовой пост.

— Я надеюсь, нам недолго придется ждать их, — прибавил он, разглаживая свою седую бороду и усаживаясь с Рансоном и Туре около амбара.

Дорога была безлюдна, сквозь черные тучи изредка проглядывал бледный свет луны. Мулен, отдалившийся от своих товарищей, словно конная статуя замер посреди пустой дороги, внимательно всматриваясь в темноту и прислушиваясь к малейшему звуку.

Вдруг ему показалось, что он слышит стук лошадиных копыт. Он стал прислушиваться и понял, что не ошибся! Два всадника ехали шагом и, ничего не подозревая, разговаривали между собою. Луна, показавшаяся в разрыве туч, осветила дорогу, и Мулен разглядел двух мушкетеров. Он немедленно возвратился к своим товарищам, чтобы предупредить их об этом. Пеллерон принял команду и объяснил свой план атаки:

— Вы, Рансон и Мулен, отъезжайте от нас шагов на сорок вперед и скройтесь где-нибудь, чтобы не попасть им на глаза раньше времени. Туре и я последуем за вами, но как можно тише, чтобы мушкетеры смогли догнать нас. Мы их раздразним и заставим драться, а вы, как только услышите звук оружия, не медлите, а тотчас же спешите к нам на помощь. Понимаете?

— Еще бы, дело несложное! — отвечали Рансон и Мулен, проезжая вперед. Через несколько минут Пеллерон и Туре тронулись за ними.

Теперь они уже ясно слышали приближение всадников. Время от времени в ночной тиши раздавалось даже громко сказанное слово.

Когда старый забияка Пеллерон, оглянувшись, увидел, что мушкетеры уже близко и могут слышать его, он затянул солдатскую песню, ставшую популярной у гвардейцев Ришелье, каждый куплет которой оканчивался припевом:

Не будь у короля кардинала,

Франция бы наша пропала!

Грянем же дружно, на славу —

Виват одному кардиналу!

— Виват одному кардиналу! — подхватил Туре последние слова припева.

— Черт возьми! Ты слышал? — спросил Милон. Беарнец пришпорил лошадь и мигом очутился около гвардейцев.

— Что это за песня? — громко закричал он, — кто осмеливается ставить министра выше своего короля? Мы говорим: виват королю!

— Виват нашему королю Людовику XIII, — подтвердил подоспевший в это время Милон.

Этого только и добивались гвардейцы кардинала.

— А мы остаемся при своем.

— Виват кардиналу! — во все горло заорал Пеллерон. — Кто не хочет кричать с нами, тот нам враг, а врагов мы сумеем проучить!

— Что это, вызов? — закричал Этьен, — в таком случае защищайтесь! Мы не потерпим вашей дерзкой песни.

— Ну, мои голубчики, еще увидим, на чьей улице будет праздник, — со злобным смехом отвечал Пеллерон, обнажая свою шпагу.

Туре последовал его примеру.

— Прочь с дороги, если вам дорога жизнь! — закричал взбешенный этим нахальством д’Альби.

— Долой мушкетеров! — заревел Туре как можно громче, чтобы уехавшие вперед приятели могли слышать его.

В этот момент Милон напал на него, а Пеллерон схватился с виконтом.

Раздался громкий лязг оружия, и яркие искры от ударов железа о железо посыпались во все стороны. То был сигнал Рансону и Мулену спешить на помощь своим.

Они с яростью накинулись на д’Альби, заставившего было Пеллерона отступать.

— А! — воскликнул в негодовании Милон, — это заранее придуманная западня! Бей их, д’Альби! Отблагодарим этих негодяев за их любезность хорошими ударами мушкетерских шпаг, пусть у них надолго пропадет охота задевать на дороге честных людей! Он так сильно начал напирать на Туре, что тот, почувствовав его превосходство, стал отступать, тогда как остальные три гвардейца крепко теснили беарнца.

Но Этьен сражался как лев, умело парируя их удары.

В это время Милон, видя затруднительное положение товарища, с яростью взмахнул шпагой, и Туре зашатался в седле. Шпага выпала из его руки и он, схватившись за грудь, повалился с лошади, с громким ржанием помчавшейся во весь опор по дороге. Виконту удалось воспользоваться минутным невниманием Пеллерона и ранить его в правую руку, что сделало его неспособным к дальнейшей борьбе.

— Назад! — закричал Милон, наступая на Рансона и Мулена, — или все вы смертью расплатитесь за свое мошенничество.

Пеллерон едва держался на лошади, между тем как мушкетеры с такой силой напирали на него и на его товарищей, что, оказывая сопротивление, они вынуждены были понемногу отступать, и вдруг, повернувшись к противнику тылом, они пустились наутек.

— Это была засада, клянусь честью! — сказал Милон. — Смотри, как плуты удирают, забыли даже о своем четвертом сообщнике!

— Седой молодец получил от меня на память хороший подарок. Будет долго помнить! — говорил Этьен, вкладывая шпагу в ножны, между тем как Милон слез с лошади с намерением помочь Туре, лежавшему на дороге.

Добродушный Милон возвратился на несколько шагов назад, разыскивая раненого врага, а Этьен на лошади тихо следовал за ним.

Вдруг из уст Милона сорвалось громкое проклятие. Ведя лошадь в поводу, он не заметил Туре, лежавшего в высокой траве, и тот, собрав последние силы, схватил свою шпагу, и кольнул в ногу проходившего близко мушкетера.

— Черт побери, так вот твоя благодарность за то, что я хочу тебе помочь? Умри же, если так! — в бешенстве крикнул Милон и, выхватив шпагу из рук гвардейца, приколол его.

— Эта сволочь, из которой набрана гвардия кардинала, не стоит того, чтобы с ними обращались как с честными солдатами, — сказал он.

— Пусть Ришелье сам разбирается с этими подлецами, но мы не станем церемониться с ними, если они станут нам поперек дороги! Ты прав, они нас караулили, я только не понимаю, как могли они узнать о нашем поручении.

— Я чуть было не стал жертвой этого негодяя. Счастье еще, что он попал мне в ногу. Только бы эта мадам де Марвилье оказалась честной женщиной! Не знаю отчего, но мне кажется, будто она…

— Глупости, Милон, — перебил беарнец товарища, — она — друг герцогини и, кроме того, как могла она знать наперед, что мы приедем к ней? Нет, друг, не обвиняй прекраснейшую из всех женщин!

— Это еще что такое? — воскликнул, смеясь, Милон, выезжая со своим товарищем на дорогу, — наш виконт никак влюблен и оставил свое сердце на прекрасной вилле?

— Это еще большой вопрос, примет ли его прелестная вдова, любезный друг!

Подъехав к заставе, мушкетеры заявили дежурному офицеру, что на дороге в Фонтенбло лежит убитый в свалке солдат из роты телохранителей кардинала, оставленный там бежавшими товарищами.

XXI. ПОРТРЕТ КОРОЛЕВЫ

— Его эминенция сильно встревожен, сир, — говорил молодой маркиз де Сен-Марс королю, с выражением иронии на своем прекрасном и мужественном лице, — так встревожен, что мне еще никогда не случалось видеть его в таком состоянии.

— Что же вы отвечали ему, маркиз?

— Я сказал, что ваше величество еще не принимает! Его эминенция очень удивился, по-моему, разгневался и немедленно удалился.

— Расскажите же мне теперь, — продолжал король, опускаясь в кресло, — что так сильно встревожило кардинала?

— Его встревожило, сир, известие о том, что его лейб-гвардейцев порядком поколотили.

— Как это? Что случилось?

— Вчера вечером четыре гвардейца кардинала затеяли драку с двумя мушкетерами, причем дело дошло до кровопролития! Его эминенция хотел принести вашему величеству свою горькую жалобу на мушкетеров, от шпаг которых пострадали его гвардейцы!

— Так ли вы слышали, маркиз, два мушкетера и четыре гвардейца, говорите?

— Совершенно верно, сир, два мушкетера побили четырех гвардейцев и заставили их бежать без оглядки!

Король улыбнулся, что было весьма редким явлением, и можно было понять, что в душе он радовался этому известию.

— Таких вещей нельзя допускать, ведь мушкетеры — забияки, — сказал он.

— Прошу прощения, сир, но, говорят, что в этом случае зачинщиками были не мушкетеры!

— Как бы то ни было, я хочу положить конец этим историям, таких вещей одобрять и терпеть невозможно, маркиз!

— По правде сказать, ваше величество, мушкетеров нельзя винить, что они не уважают гвардейцев; говорят, капитан кардинальской гвардии был очень не разборчив при вербовке своего войска, и между гвардейцами есть немало авантюристов, пользующихся самой незавидной славой.

— Прикажите уведомить кардинала, что я ожидаю его, и велите сказать обоим мушкетерам, о которых идет речь, чтобы они немедленно явились ко мне. Я хочу выслушать и их!

Маркиз де Сен-Марс, с каждым днем все более входивший в милость у короля, поклонился и вышел исполнить приказание.

Несколькими минутами позже кардинал с заметно недовольным выражением лица входил в кабинет короля.

— Вы желали говорить со мной, ваша эминенция, какое важное дело привело вас ко мне? — спросил король.

— Я пришел к вам с жалобой, сир, с очень горькой жалобой!

— Как, ваша эминенция! Вы приходите с жалобой, ведь обыкновенно вы имеете привычку карать по собственному произволу?

— Если ваше величество ставит мне это в упрек, то осмелюсь заметить, что если я и караю, то только в делах, касающихся ваших интересов, сир. В моих личных делах я не хочу судить и наказывать.

— Так дело касается вас?

— То есть моих подчиненных, сир! — Вчера вечером случилось очень неприятное происшествие, и оно не должно остаться безнаказанным.

— Выражение вашего лица говорит мне, что вы сильно разгневаны, ваша эминенция.

— Простите, сир, если я не сумел скрыть своего настроения, но происшествие это, действительно, сильно расстроило меня.

— Но что же, наконец, случилось?

— Не более того, ваше величество, что в прошлую ночь на дороге в Фонтенбло нашли убитого, одного из солдат моей лейб-гвардии!

— Как убитым? Каким же образом и кем?

— Я сейчас же велел тщательно расследовать это дело, ваше величество!

— И что же оказалось?

— Четверо моих гвардейцев ехали вчера вечером по дороге, беззаботно распевая песни, как вдруг два мушкетера догнали их и, сперва вступили с ними в спор, а затем обнажили шпаги и закричали гвардейцам, чтобы они защищались, если хотят остаться в живых!

— Это похоже на нападение!

— Конечно, сир! Это-то и возмущает меня более всего, потому что случившееся с моими гвардейцами может случиться со всяким!

— Действительно, я нахожу, что на это дело следует обратить внимание, — серьезно сказал король.

Ришелье с удовольствием заметил, что Людовик внимательно его слушает.

— Мушкетеры убили солдата Туре, ранили господина де Пеллерона, и…

— Как, два мушкетера?

— Разумеется, они остались победителями; кто же осмелится затевать такое кровопролитное сражение посреди большой проезжей дороги. Туре остался мертвым на месте.

— А на ваших гвардейцев можно положиться, господин кардинал? Уверены ли вы в их благонадежности и не думаете ли вы, что они были способны первыми начать ссору? — спросил король.

— Более чем уверен, ваше величество, они все люди благородные, из хороших старинных фамилий, кроме Туре. Остальные — это де Рансон, Мулен и де Пеллерон.

— Вы совершенно правы, ваша эминенция, требуя удовлетворения, и оно будет дано вам, будьте уверены.

— Заранее приношу вам, сир, мою глубочайшую признательность! Пусть виновные будут строго наказаны!

— Но теперь мы выслушаем другую сторону. Этого, полагаю, требует справедливость. Не правда ли, ваша эминенция?

— Другую сторону? — с недоумением повторил Ришелье, как будто ее не должно было существовать там, где он обвинял и приносил жалобу.

— Конечно, господин кардинал, я понимаю мушкетеров. Вы допрашивали только своих гвардейцев и поверили им на слово, не так ли?

— Я не сомневаюсь, что…

— И я нисколько не сомневаюсь в справедливости ваших слов, но я не так уверен в ваших гвардейцах, как вы, ваша эминенция, и для очищения совести хочу удостовериться в истине, чтобы не наказать невинных! — Сказав это, король позвонил и приказал позвать мушкетеров.

Через несколько минут виконт и Милон явились в комнату короля. Увидев кардинала, они тотчас поняли, в чем дело, но на их лицах не было заметно страха. Они, напротив, выражали полное спокойствие и уверенность в своей правоте.

— Мушкетеры, — начал король, — были вы вчера вечером на дороге, ведущей в Фонтенбло?

— Были, ваше величество.

— Не встретились ли вы там с несколькими гвардейцами его эминенции?

— Сперва с двумя, ваше величество, а потом подъехали еще двое!

— Кто на кого из вас напал первым, то есть, кто первый взялся за шпагу!

— Мы, ваше величество!

Ришелье, стоявший и слушавший до сих пор в стороне, нашел, что время прекратить допрос. К великой его радости мушкетеры сами сознались в своей вине.

— Ваше величество, вы теперь убедились в истинности моих слов, — решился он вмешаться. — Какого доказательства еще требовать вам?

— Вы должны знать, — продолжал король, обращаясь к мушкетерам, — что я не терплю забияк! Понимаете ли вы, чему подвергаетесь за вашу вину? Клянусь, я не хочу, чтобы мои солдаты были разбойниками и бесчинствовали на больших дорогах, я скорее соглашусь их всех до одного перестрелять!

— Зная это, ваше величество, мы полагали, что исполнили свой долг, усмирив и прогнав гвардейцев с большой дороги, где они бесчинствовали и подстерегали мирно едущих людей, — сказал Милон с дивной неустрашимостью и спокойствием.

— Какая дерзость, — прошипел кардинал.

— Что заставило вас первыми взяться за шпаги? Я требую правды!

— Поводом была сатирическая песня, которую гвардейцы, увидев нас, запели нарочно, с намерением подразнить нас, — отвечал д’Альби.

— Сатирическая песня? — спросили почти в одно время король и кардинал.

— Бесстыдная, наглая песня, — подтвердил Милон, — за которую нельзя было не наказать дерзких певцов.

— Что было в этой песне? — быстро спросил король.

— Я не смею, сир, повторять ее, — отвечал д’Альби.

— А я приказываю вам под страхом моей немилости повторить мне слова песни или ее содержание.

— Между гвардейцами кардинала эта песня в большом почете, — сказал Милон.

— Я хочу слышать ее, — приказал король.

— В таком случае, сир, я возлагаю ответственность на его эминенцию и на его гвардейцев! Один из молодцов, уже совершенно, впрочем, седой, хотел непременно вызвать нас на ссору. Он громко пропел песню и постарался особенно ясно повторять ее припев, заключавшийся в следующих словах:

Не будь у короля кардинала,

Франция бы наша пропала.

Грянем же дружно, на славу —

Виват одному кардиналу!

— Другой гвардеец подхватил последние слова припева и повторил их во все горло. Не могли же мы, ваше величество, слышать это и молчать. Мы протестовали против песни, нам отвечали очень грубо. Слово за слово, и дело дошло до драки. Услышав лязг оружия, двое других гвардейцев, ожидавших где-то в засаде, подоспели на помощь своим и также напали на нас. Тогда нам пришлось защищать нашу жизнь против четверых, и если при этом наши шпаги немного неосторожно задели одного в грудь, а другого в руку — то этого нельзя нам поставить в вину!

— Что вы скажете теперь, ваша эминенция? Дело-то все-таки, по-видимому, было не так, как рассказывали вам ваши гвардейцы.

— Я верю только им, сир!

— Ваше пристрастие, господин кардинал, заставляет думать, что вы хотите защищать только своих людей.

— Но еще одно, — опять обратился король к мушкетерам, — вы, говорят, одного солдата убили и оставили на большой дороге?

— Гвардейцы бежали со всех ног, как только увидели, что победа осталась за нами, — рассказывал Милон, — мы их до того напугали, что они второпях забыли своего раненого товарища. Мне стало жаль его, и я хотел предложить ему помощь, но он дурно отплатил мне за мое доброе намерение. Когда я подошел к нему, он схватил лежавшую около него шпагу и ранил меня в ногу!

— Это был гадкий поступок! Как вам кажется, ваша эминенция?

Ришелье молчал.

— Это взбесило меня, — продолжал Милон, — и я в сердцах покончил с ним. Потом мы с виконтом поскакали к заставе, где немедленно объявили караульному офицеру о случившемся. Мы не сделали ничего противозаконного, ваше величество!

— Однако, несмотря на это, я желаю, чтобы подобные кровопролития не повторялись больше, — сказал король очень серьезно. — Я раз и навсегда приказываю вам и предупреждаю, что строго буду наказывать ослушников.

Мушкетеры поклонились и вышли по знаку короля.

— Если бы я захотел наказать, ваша эминенция, мне пришлось бы осудить обе стороны. Вы видите, что в этих делах трудно разобрать, кто виноват. Каждая сторона оправдывает себя, и во избежание несправедливого приговора остается только или простить, или наказать всех. Оставим на этот раз дело без последствий и поговорим о чем-нибудь другом. Были вы на днях в Люксембургском дворце?

— Был, сир, сегодня и восхищался образцовыми произведениями гениального Рубенса. Это, правда, пока еще не более чем эскизы* которые ее величество удостоила показать мне, но невозможно не удивляться и не восхищаться ими!

— Королева говорила мне о них и уверяла, что этот художник вполне заслуживает своей высокой славы.

— Ее величество очень интересуется им.

— Да, действительно, и мне нравятся эти рисунки! Мне кажется, это приятное и благородное развлечение.

Ришелье иронически улыбнулся.

— Что касается приятных развлечений, то у ее величества, кажется, никогда не бывает в них недостатка, сир, — сказал он.

— Надо признаться, наш двор не изобилует ими, — сказал король. — Я иногда упрекаю себя за это и все-таки не могу решиться принимать участие в шумных празднествах!

— Вам не в чем упрекать себя, сир, я повторяю, что при дворе развлечения образуются сами собой.

— Какие же, ваша эминенция?

— Тайные, сир, не явные!

— Какого же рода? Ришелье пожал плечами.

— Мы опять попали на неприятную тему, ваше величество, я бы не хотел быть вечным обличителем, тем более, что виновным всегда остаюсь я же!

— Виновным? Как понимать это, господин кардинал?

— Самая неблагодарная обязанность, ваше величество, та, где приходится иметь дело с женским умом, он так изворотлив, что его никогда не перехитришь.

— А я, напротив, полагаю, что неудачи возбуждают энергию. Надо доказать противной стороне, что и мы умеем иногда выигрывать сражения.

— Если на неприятельской стороне такие усердные и ловкие помощники, сир, то, разумеется, всегда опоздаешь, и крепость, которую считаешь осажденной, окажется пустой!

— Не следует унывать из-за этого, а надо, напротив, продолжать начатое.

— Другие опыты, быть может, будут удачнее, — отвечал король, любопытство которого было возбуждено.

— Наши противники беспрестанно меняют место действия!

— А где же оно находится в настоящее время, кардинал?

— В стенах нашего доброго города Парижа!

— А! Это, быть может, удобнее для нас?

— Только в том случае, сир, если мы будем действовать тайно и быстро.

— Париж велик, не можете ли вы подробнее указать место?

— Улица д’Ассаз, дом номер 21, — отвечал Ришелье.

— Кто живет в этом доме?

Кардинал принял дипломатически таинственный вид.

— Этого я не мог разведать, сир, чтобы узнать это — надо дождаться удобного времени.

— А когда, по вашему мнению, настанет это удобное время?

— Сегодня!

— В котором часу?

— Полчаса спустя после того, как ее величество в сопровождении только обергофмейстерины отправится на улицу д’Ассаз, куда она изволит ездить очень часто.

Король с изумлением взглянул на кардинала.

— Признаюсь, у вас отличные слуги, господин кардинал, гораздо лучше, чем у меня, — сказал он. — Ваше известие, как видите, в высшей степени удивило меня.

— Это меня радует, ваше величество, я бы желал доказать вам, что я неусыпно оберегаю вас и всей душой вам предан.

— И королева часто посещает улицу д’Ассаз?

— Уже в четвертый раз, ваше величество! Но если мы хотим иметь успех, дело это следует хранить в глубочайшей тайне.

— Вы ничего не знаете о цели этих поездок, ваша эминенция, о значении их?

— Быть может, маленький заговор, или… Но зачем догадываться? Вы сами все узнаете, сир! Они не подозревают, что нам известно место их тайных действий, следовательно, вы явитесь совершенно неожиданно и узнаете то, что вам нужно.

— Хорошо, очень хорошо, ваша эминенция! Мы докажем дамам, что им не всегда удается провести нас!

— Желаю вам успеха, сир.

— Им я буду обязан вам, ваша эминенция! Я сообщу вам о результате моей поездки.

Кардинал поклонился и вышел от короля, довольный тем, что достиг хоть одной из двух намеченных целей.

Людовик поверил сведеньям Ришелье, он имел намерение отправиться тайно вслед за королевой, неожиданно предстать перед нею, будучи в полной уверенности, что попадет на тайное свидание и обличит Анну Австрийскую в неверности. Он непременно хотел знать, что ее влекло на улицу д’Ассаз.

Сентябрьское солнце, проникавшее сквозь высокие окна Лувра, так ярко освещало комнаты короля, что казалось, будто золотистые лучи его хотят разогнать в душе Людовика мрак мучивших его тяжелых сомнений. Скрестив руки на груди, король тревожно ходил взад-вперед по комнате, ожидая уведомления от маркиза де Сен-Марса, которому он поручил тайно наблюдать за отъездом королевы.

Наконец маркиз появился у портьеры и поспешно вошел в комнату.

— Какое известие несете вы мне, маркиз? — спросил с нетерпением король.

— Ее величество сейчас в своей карете выехала из Лувра, — отвечал Сен-Марс. — Она сегодня в парадном туалете, и ее, кроме обергофмейстерины, сопровождают герцогиня де Шеврез и маркиза д’Алансон. Ее величество, по-видимому, очень весела. Садясь в карету, она бросила взор на окна вашего величества.

— Надеюсь, вы не показались ей, маркиз?

— Само собою разумеется, ваше величество, я остерегся.

— Я знаю, маркиз, что вы осторожны и опытны в этих делах.

— Я должен еще упомянуть, сир, что несколько раньше королевы один из камергеров ее величества также поехал по направлению к улице д’Ассаз!

— Благодарю вас, маркиз! Прикажите сейчас же подать мой экипаж и передайте герцогам Сюлли и де Бриссаку приказание сопровождать меня.

«Я явлюсь к ним со свидетелями, — подумал король после ухода Сен-Марса. — Если она виновна, то унижение будет чувствительнее! Ах, ваше величество! Вы изволили тревожно посматривать на мои окна, вы берете с собой толпу провожатых, чтобы иметь больше сторожей, оберегающих вас от моего гнева, но, клянусь, ваши предосторожности не остановят меня. Я должен узнать, кого вы посещаете на улице д’Ассаз и узнаю во что бы то ни стало!»

— Вы уже готовы, господа, — обратился Людовик к входившим в это время обоим герцогам. — Я приглашаю вас сопровождать меня на улицу д’Ассаз.

— На улицу д’Ассаз, ваше величество? — простодушно спросил ничего не подозревавший старый герцог Сюлли, — а что же мы будем делать там, сир?

— Вы увидите там кое-что, чему очень удивитесь, любезный герцог, — со злой усмешкой отвечал король, — но поедем, времени терять нельзя!

Король приказал своему лейб-кучеру ехать на д’Ассаз и остановиться у подъезда того дома, где он увидит два придворных экипажа. Карета быстро помчалась по улицам Парижа, пронеслась мимо Люксембургского дворца и вскоре остановилась у дома номер 21, очень красивого здания, у подъезда которого действительно стояли две придворные кареты. Король поспешно вышел из экипажа и в сопровождении обоих герцогов вошел в дом.

Парадный вход и устланные коврами лестницы свидетельствовали, что здесь живет богатый и знатный человек. Жюль Гри не солгал в своем донесении кардиналу. Это великолепие еще более усилило подозрение и нетерпение короля.

Мягкие ковры совершенно заглушали шаги Людовика и его провожатых. Взойдя на лестницу, король остановился и, казалось, глазами отыскивал дверь, которая должна была привести его к цели. Вдруг он увидел в конце украшенного живописью и великолепной колоннадой коридора полуприподнятую портьеру и быстрым шагом направился к ней.

Оба герцога следовали за ним в тревожном ожидании чего-то необыкновенного.

Людовик был удивительно бледен, лицо его выражало сильную душевную тревогу. Но подойдя к портьере и бросив через приподнятую ее половинку беглый взгляд в комнату, король, в величайшем изумлении, остановился вдруг как вкопанный. То, что ему представилось, так мало соответствовало его ожиданиям, что он не мог прийти в себя от удивления.

В кресле, спиной к нему, сидела Анна Австрийская. На ней было белое платье из тяжелой шелковой материи, а на черных роскошных волосах сияла маленькая корона. За ее креслом стояли герцогиня де Шеврез и маркиза д’Алансон, несколько в стороне была донна Эстебанья, у двери стоял камергер. Внимание их было сосредоточено на большой картине, стоявшей на мольберте, которая изображала молодую прелестную королеву во всей ее удивительной красоте.

Рубенс, с палитрой и кистью в руках, делал последние тонкие штрихи на своем дивном произведении, возбудившем немой восторг даже никем еще не замеченного короля. Людовик видел перед собой свою прелестную супругу, как в зеркале, сходство было поразительное!

Вдруг ему пришла в голову мысль, от которой лицо его покрылось краской стыда. Так вот кто жил в доме номер 21 по улице д’Ассаз! То было жилище Рубенса, и целью визитов к нему королевы были сеансы позирования для портрета. Но у подозрительного короля появилось теперь другое сомнение: кому предназначен этот портрет? Для кого дозировала королева?

В это время донна Эстебанья услышала шорох и оглянулась на портьеру.

— Боже мой! Его величество! — отступив шаг назад, шепотом сказала она.

Мирная сцена в мастерской художника вдруг изменилась.

Анна Австрийская быстро поднялась и взглянула на дверь, где стоял ее супруг, а за ним герцоги Сюлли и де Бриссак.

Рубенс, узнав короля, отступил в сторону и встал возле портрета, тогда как придворные дамы пришли в какое-то странное замешательство.

— Простите, мадам, что мы так невежливо подсмотрели ваши занятия, — сказал Людовик, входя в комнату, — но я положительно очарован прелестью и сходством этого истинно художественного произведения.

— Мне бы следовало рассердиться на вас, сир, — спокойно отвечала Анна Австрийская, — вы лишили меня тайны, которую я сохраняла в течение многих недель. К сожалению, всегда находятся изменники, готовые испортить нам с вами, сир, всякую радость!

— Я не совсем понимаю ваши слова, мадам, не потрудитесь ли объясниться понятнее.

— О сир! Вы, к сожалению, уже получили это объяснение раньше, чем я того желала, — отвечала королева. — Я теперь лишена удовольствия сделать вам этим портретом сюрприз 27 сентября.

— Как, мадам, мне?..

— Я хотела преподнести его в качестве подарка в день вашего' рождения, сир. Теперь мне испортили эту радость!

— О, нет, не говорите этого! — воскликнул Людовик. По-видимому, это неожиданное объяснение его невольно тронуло. — Вы, напротив, доставляете мне двойную радость — сегодня и в день моего рождения! Я никак не ожидал найти вас здесь с подобной целью и постараюсь достойно отблагодарить за такое милое внимание ко мне.

— Садитесь на ваше место, — продолжал король и встал возле кресла королевы, чтобы вблизи полюбоваться на произведение великого Рубенса, от которого он не мог оторвать своих глаз.

Людовик потом долго разговаривал с Рубенсом об Антверпене и Италии, и едва ли не первый раз в жизни ему встретился человек, беседа с которым доставила ему истинное наслаждение. Великий художник умен и образован, по манерам — аристократ, способный обращаться не только с князьями и дипломатами, но и с коронованными особами.

Людовик смотрел на прекрасное изображение, стоя возле своей супруги, казавшейся еще чем-то озабоченной.

— Я с нетерпением буду ждать, — сказал он оживленно, — когда это восхитительное изображение появится в моих покоях 27 сентября. До тех пор я обещаю ни разу не взглянуть на него, хотя это будет для меня очень тяжким испытанием.

— Я все-таки еще не могу утешиться, сир, что меня так безжалостно лишили самой дорогой радости… Во всяком подарке — самое приятное всегда неожиданность. Но, к сожалению, это удовольствие для нас недоступно!

— Оставьте эти грустные мысли, мадам, и если вас может утешить это, то я приношу вам искренние уверения, что сегодня вы сделали мне самый радостный сюрприз, и я давно уже не был так счастлив, как сейчас! Позвольте мне проводить вас до кареты и просить вас сесть со мною в экипаж.

— С величайшим удовольствием, сир, — отвечала Анна Австрийская и, простившись с провожавшим их до крыльца Рубенсом, они сели с королем в карету. Тут только она вздохнула свободно и поблагодарила судьбу, даровавшую ей возможность избежать большой опасности.

В мастерской художника кроме большого портрета, предназначенного королю, был другой, маленький, к счастью, король его не заметил. Портрет этот донна Эстебанья передала затем ювелиру, чтобы вставить его в дорогую оправу из золота и драгоценных камней. Роскошная вещица эта предназначалась к отправке в дальний путь, чтобы служить утешением отсутствующему другу,

XXII. ГАБРИЭЛЬ ДЕ МАРВИЛЬЕ

— Господин виконт д’Альби, — доложила камеристка герцогине де Шеврез.

— Просите виконта сюда, Жанетта, — приказала герцогиня, запечатывавшая в это время письмо.

Через несколько минут мушкетер вошел в комнату статс-дамы.

— Вот истинно военная точность, — улыбнулась герцогиня, приветливо здороваясь с виконтом. — Смею я просить вас оказать мне еще услугу?

— Приказывайте, герцогиня!

— Я знаю, вы всегда любезны, особенно с дамами, виконт, но я желала бы злоупотреблять вашей рыцарской вежливостью и эксплуатировать ее! Знаете ли вы, в чем дело?

— Вы просили меня прийти к вам, ваша светлость, и я явился, не зная, для чего я нужен.

— Не будет ли это невежливым, если я попрошу вас еще раз съездить на виллу мадам Марвилье? На обратном пути оттуда вы попали, к сожалению, в такую неприятную историю.

— Напротив, герцогиня, вы не могли бы дать мне более приятного поручения.

— Ого! Жар, с каким вы это говорите, невольно наводит на мысль, что прекрасная мадам де Марвилье и на вас, как и на других, произвела впечатление. Берегитесь, однако, виконт, не доверяйте этой обворожительной женщине. Она, по слухам, не очень разборчива в средствах покорять сердца мужчин.

— Извините, ваша светлость, как должен я понять эти слова?

— Скажу вам откровенно, виконт, я слышала недавно, а при необыкновенной красоте мадам де Марвилье, это кажется довольно правдоподобным, что она любит завлекать молодых людей, заставлять их влюбляться в себя и потом зло смеяться над ними. Одним словом, ее считают кокеткой, и даже опасной кокеткой!

— Находясь в обществе мадам де Марвилье, герцогиня, забудешь о какой бы то ни было опасности!

— С этим я согласна. Красота ее даже меня очаровала! Но для меня, как для женщины, опасность эта не страшна.

— Позвольте сказать вам, герцогиня, что и я не боюсь ее, и с удовольствием готов исполнить ваше поручение!

— Если вы этого непременно хотите, то пусть будет по-вашему, виконт; дело состоит в передаче мадам де Марвилье секретного письма.

— Оно будет передано, ваша светлость, в собственные руки мадам де Марвилье, и никому другому, — решительно сказал Этьен.

— Вот это письмо, виконт. Когда вы отправитесь на виллу?

— Сейчас же!

— Превосходно! Вам дадут ответ.

— Когда прикажете привезти его к вам?

— Если можно, завтра утром! Этьен поклонился и хотел идти.

— Еще одно слово, виконт! В отношениях с женщинами осторожность и не слишком большая доверчивость иногда бывают полезны! Это странно слышать от женщины, и все-таки, я попрошу вас обратить внимание на мои слова! Немного недоверия всегда выгоднее беспечной доверчивости. Нечего улыбаться, виконт, поймите мои слова так, как они действительно говорятся, то есть с искренним доброжелательством. До свидания!

Этьен раскланялся перед герцогиней де Шеврез, ответившей ему ласковой улыбкой, спрятал письмо в карман и пошел в галерею проститься с Милоном, стоявшим в карауле.

На этот раз д’Альби решил отправиться один, рассчитывая подольше побыть в обществе мадам де Марвилье.

Когда он рассказал Милону о предполагаемой поездке, тот помрачнел и призадумался. Ему казалось, что эта женщина окружена какой-то тайной, что в сущности она была скрытой причиной последнего их приключения, словом, что доверяться ей вообще рискованно.

Он ничего не сказал об этом д’Альби, но не мог отделаться от мысли, что за всем этим скрывается какая-то тайная интрига.

— Все-таки ты будь осторожен, виконт, — не без тревоги сказал он.

— Ты вот улыбаешься насмешливо, а я все-таки утверждаю, что в этой иностранке кроется что-то неладное. Можешь считать ее самой красивой и роскошной женщиной в мире, можешь мечтать о ней день и ночь, а я все-таки останусь при своем, и даже считаю своей обязанностью сказать тебе: эта богатая вдова, живущая то в Лондоне, то в Париже, кажется мне самой опасной авантюристкой, а ее вилла — роскошно замаскированным вертепом разбойников!

— Перестань, Милон! — перебил его виконт, — ты по обыкновению преувеличиваешь. Я еду к ней просто передать письмо от герцогини де Шеврез. Не беспокойся обо мне.

Милон улыбнулся своей добродушной улыбкой.

— По правде сказать, — признался он, — я сам не понимаю причины моего беспокойства о тебе, как только речь заходит о вилле этой мадам. Бог свидетель, я не суеверен и в предчувствия не верю, но каждый раз, когда думаю о ней, у меня на душе становится нехорошо.

— А ведь честно говоря, тебя не назовешь женоненавистником, — пошутил д’Альби, похлопывая друга по плечу. — Ну, до свидания!

— Советую тебе всегда остерегаться вдов, они гораздо опаснее молодых девушек! — слегка понизив голос, крикнул Милон товарищу, кивавшему ему в знак согласия головой.

«Держу тысячу против одного, — подумал Милон с досадой ударяя рукой по эфесу шпаги, — что он совершит великую глупость. А ведь, клянусь небом, жаль мне будет д’Альби. Он славный малый! Но и то сказать, что же с ним может случиться? Самое дурное, разумеется, — свадьба, но он рано не женится. Гораздо опаснее, если эта дама задумала использовать его как орудие для своих скрытых целей. Ну, да это ведь впоследствии видно будет».

Пока Милон размышлял таким образом, д’Альби уже скакал по улицам города, проехал заставу и через несколько минут очутился на дороге к вилле де Марвилье.

Образ прекрасной Габриэль носился перед ним как живой, и он в тысячный раз с восторгом повторял себе, что никогда в жизни не видел женщины красивее и обаятельнее. Его снова тянуло к ней, ему хотелось видеть ее, говорить с ней, смотреть в ее прекрасные глаза…

Но что же значили, однако, странные слова герцогини де Шеврез? Для чего она полушутя-полусерьезно предупреждала его? Неужели она знала что-нибудь темное о прошлом или настоящем Габриэль де Марвилье.

Только теперь пришло ему в голову, что слова герцогини имели некоторую странность. Отчего пришло ей в голову, что в душе он уже был очень близок с этой женщиной?

Но как только вдали обозначилась вилла, он отбросил все размышления и стал мечтать лишь о том моменте, когда он снова увидит прекрасную хозяйку дома.

Вдруг она сама показалась в саду, идя ему навстречу. Счастливый случай устроил так, что в эту минуту она в легком летнем наряде проходила по передней части сада и поравнялась с калиткой в то самое время, когда Этьен подъезжал к ней.

Мадам де Марвилье тотчас же узнала виконта, послала одного из слуг отпереть ворота и взять его лошадь, а сама с приветливой улыбкой остановилась у калитки.

— Вот, как видите, я уже злоупотребляю вашим любезным приглашением, — проговорил виконт, поднося к губам нежную, прелестную ручку женщины.

— А я среди провинциального уединения приветствую вас с искреннею радостью, — ответила она. — Пройдемся по аллеям, поболтаем, а потом отправимся домой и закусим. Надеюсь, вы мой гость сегодня на целый день. По крайней мере я на этот раз не вижу, чтобы вас сопровождал приятель.

— Я приехал один, и с радостью принимаю ваше приглашение.

Габриэль проводила виконта сквозь густые тенистые аллеи и ароматные цветники сада к конюшням, чтобы показать ему своих лошадей. Конюшни были истинно королевские. Хозяйка слушала восторженные похвалы молодого гостя и с улыбкой смотрела, как он любовался некоторыми скакунами. Потом они пошли к дому, где на балконе их ожидал уже роскошный завтрак.

Попугай был сегодня до странного молчалив, и даже когда Этьен попробовал было раздразнить его, он продолжал угрюмо сидеть на своем кольце. Д’Альби подумалось, что бедняге, вероятно, досталось от хозяйки за то, что он в последний раз так некстати вмешивался в разговор.

Лакей налил вино, но Габриэль обратилась к Этьену с просьбой налить ей другого вина. Догадливый слуга тотчас же исчез.

Красавица-вдова и пылкий юный мушкетер остались с глазу на глаз. Она шутила самым беззаботным тоном и признавалась, что давно не была так весела и счастлива. Разговор их был так прост и задушевен, что Этьен, сам того не замечая, все больше и больше поддавался ее женскому обаянию.

И как можно было подозревать ее в чем-либо дурном, как можно было хоть на мгновение не доверять ей! По мнению влюбленного беарнца, невозможно было воссоздать образ женщины более привлекательной.

Габриэль незаметно перевела разговор на герцогиню де Шеврез, называя ее своим искренним другом. Только в эту минуту д’Альби вспомнил о своем поручении. В пылу восторга он совершенно забыл о нем. И вдруг сама хозяйка, по-видимому, без всякого намерения, напомнила ему о главной цели его приезда.

— Поклон прелестной герцогини я вам уже передал, — проговорил он, вставая и вынимая из кармана изящный конверт, — а теперь потрудитесь получить письмо, которое я взялся доставить вам.

— Это прелестно! — сказала молодая женщина, беря письмо, — я ужасно люблю герцогиню и очень уважаю ее. Вы мне позволите прочесть?

— Пожалуйста, не стесняйтесь!

— Могу вас уверить, что в этом письме нет тайн ни для кого, а для вас в особенности, герцогиня пишет мне, что вы человек вполне достойный общего доверия.

— Вы, вероятно, уже решили что-нибудь относительно вашего отъезда?

— Нет, ничего, но герцогиня прямо говорит о своем желании переслать кое-что через меня в Лондон.

— Как печально вы это сказали!

— Да, я сама не знаю отчего, но в этот раз мне так трудно назначить день своего отъезда, — проговорила Габриэль в каком-то порыве откровенности, медленно складывая письмо. — Со мной никогда не случалось ничего подобного, и я решительно не понимаю причин. Мне кажется, что я чего-то лишусь, потеряю что-то дорогое.

— В мой первый приезд вы говорили, что вам нечего терять, не с чем расставаться…

— Да, тогда меня что-то беспокоило, мучило, я только и мечтала об отъезде.

— А теперь это прошло? Габриэль слегка покраснела.

— Через три дня я уеду из Парижа! — проговорила она вполголоса.

Д’Альби почувствовал, что наступившее молчание слишком явно выдавало волнение, вызванное этим решением как в нем, так и в ней.

— Через три дня, — повторил он. — И вы долго рассчитываете пробыть в Англии?

— Я думаю, что еду туда навсегда, — ответила она.

— Боже мой! Да из-за чего же вы решаетесь на это?

— Что же в моем решении так испугало вас, виконт?

— Мысль, что я никогда вас больше не увижу! Казалось, Габриэль не ожидала такого ответа. Она, видимо, снова взволновалась и изменилась в лице.

— Габриэль, — проговорил Этьен тихим дрожащим голосом, — позвольте мне предложить вам один откровенный вопрос. Вы хотите уехать, чтобы не видеть меня больше? Да?

— Зачем бы я это делала, виконт? Разве до Лондона нельзя доехать отсюда?

— Эти слова подают мне великие надежды, Габриэль…

— Так не придавайте им слишком большого значения.

— Ну, вот! В один момент мне кажется, что вы подаете мне надежду, а в следующий — вы ее у меня отнимаете…

— Без экспансивности, виконт, — остановила она увлекшегося беарнца, пытавшегося было овладеть ее рукой. Нас могут увидеть из сада, а я ведь вдова… Вдовы должны быть вдвое осторожнее в своем поведении.

— Итак, вы ничего не скажете мне более того, что я могу увидеть вас в Лондоне? Неужели я не имею права сказать вам то, что наполняет все мое существо. О! Не будьте столь жестоки, позвольте мне сказать вам, что с той самой минуты, как я увидел вас впервые…

— Я часто слышала все это и знаю, что вы хотите сказать, виконт, но должна вам признаться, что было бы лучше, если бы вы не договаривали.

— Вы жестоки, Габриэль, вы не хотите даже выслушать меня!

— Нет, не сегодня, виконт. Я прошу вас об этом. Вы смотрите на меня так вопросительно, точно хотите услышать объяснение, почему я вас прошу об этом. И я вполне понимаю ваше удивление, но скажу вам, что в такого рода делах лучше избегать излишней поспешности. Через три дня я уезжаю из Парижа. Тогда у вас будет достаточно времени серьезно обдумать все это.

— Теперь я понимаю вас, Габриэль! Вы хотите испытать меня, хотите убедиться в том, что чувство мое не остынет после того, как я не смогу видеть вас, но вы узнаете мою любовь, мою преданность, мой восторг! Я последую за вами всюду и докажу вам силу и прочность моего чувства. Тогда, может быть, растает лед вашего сердца, тогда вы…

— Постойте, виконт! — воскликнула молодая женщина, и по ее волнению Этьен понял, что ее холодность была лишь маской, которую она едва выдерживала. — Прошу вас, остановитесь! Уверяю вас, для нас обоих будет гораздо лучше, если многое между нами останется недосказанным.

— Хорошо, на сегодняшний день я покоряюсь вашему желанию.

— Передайте герцогине мой задушевный привет, виконт. Скажите ей, что я жду поручений в Лондоне и буду очень рада их исполнить. Я уезжаю через три дня, теперь решение мое неизменно! По письму герцогини я вижу, что мне нужно будет взять с собой какую-то весьма важную вещь. Вы не знаете, кому нужно будет передать ее в Лондоне?

— Нет, не знаю.

— А неизвестно ли вам, что это за вещь такой необыкновенной важности?

— Кажется, какой-то портрет.

Габриэль едва заметно вздрогнула, но ни одна линия ее лица не выдала охватившей ее радости.

— Прошу вас, передайте герцогине, что мне было бы очень приятно получить эту вещь поскорее, чтобы успеть уложить ее как следует.

— Герцогиня, кажется, хотела лично доставить вам свою посылку.

— Какая радость! Я увижу герцогиню здесь и буду иметь возможность лично засвидетельствовать мою дружбу и преданность ей!

— И в то же время вы рискуете иметь неприятность увидеть здесь и меня, мадам де Марвилье!

— Я начинаю бояться, что вы судите обо мне несправедливо. Да, я боюсь, что вы меня не поняли. В таком случае позвольте мне сказать вам, что я надеюсь снова увидеть вас, что это свидание составляет горячее желание моего сердца, а исполнение его зависит лишь от вас…

— Благодарю вас, Габриэль! Тысячу раз благодарю вас! — сказал д’Альби, низко склоняясь перед загадочной красавицей. — И до свидания в Лондоне.

XXIII. В ПРИЕМНОЙ

Людовик XIII очень быстро одарил своим расположением молодого маркиза де Сен-Марса. Ришелье представил его ко двору и ввел в круг самых близких к королю людей с тем, чтобы иметь среди них своего постоянного шпиона. Сначала де Сен-Марс беспрекословно повиновался воле всемогущего кардинала, но скоро роль шпиона стала ему так ненавистна, так отвратительна, что он задумал уклониться от нее во что бы то ни стало. Впрочем, он тщательно скрывал свои намерения, и Ришелье даже не подозревал ничего подобного. Кардинал рассчитывал, что молодой человек обязан ему своим блестящим положением и никак не ожидал, что он осмелится иметь самостоятельные планы и расчеты.

А между тем всемогущий кардинал сам указал ему этот путь, отрекшись от королевы-матери после того, как она ввела его к королю и утвердила его положение среди королевских приближенных. Поэтому Мария Медичи имела полное право говорить, что Ришелье несет на себе тяжесть своих собственных грехов.

Заговор против кардинала, зародившийся в Люксембургском дворце, начал принимать все более и более серьезный характер. Королева-мать и герцог Орлеанский твердо решили исключить влияние всемогущего министра, но в то же время ни один из них не решался вступить в эту борьбу открыто. Оба хорошо знали ум и силу своего врага, а потому предпочитали исподволь подыскивать людей, способных стать надежным оружием в их руках.

Удаче их планов могло содействовать единодушие герцога д’Эпернона и маркиза де Галиаса, и отношения с ними поддерживались по-прежнему, но в строжайшей тайне. Герцог Орлеанский был слишком малодушным человеком для того, чтобы выступить против Ришелье открыто, а у Марии Медичи были еще слишком свежи в памяти печальные для нее последствия недавнего дворцового переворота.

Маркиз де Галиас привез однажды маркиза де Сен-Марса и друга его де Ту к герцогу Орлеанскому, и тот, разговаривая с молодыми дворянами, вскоре убедился, что это были именно такие люди, каких он подыскивал. Нужно было только умело повести дело.

Сближение с ними представляло еще и ту выгоду, что Людовик с каждым днем, видимо, все сильнее привязывался к своему красивому и ловкому гардеробмейстеру и все внимательнее прислушивался к его словам. Партии королевы-матери необходимо было воспользоваться этим обстоятельством.

Кроме того, Марии Медичи казалось, что даже сам Людовик смотрел на быстрое возвышение и растущее могущество Ришелье далеко неблагосклонно, он терпел его лишь потому, что не имел достаточной воли устранить его или ограничить его чрезмерное властолюбие. Это открытие подало ей надежду склонить на сторону заговорщиков даже самого короля.

Между тем герцог д’Эпернон предложил поехать в Испанию и там объединить нескольких сторонников их замыслов против ненавистного кардинала.

Ришелье был в дурных отношениях с испанским двором. Кроме того, там знали, что Анне Австрийской пришлось пережить немало тяжелых минут благодаря его интригам. Таким образом, в Испании было нетрудно найти влиятельных и сильных людей, готовых действовать против Ришелье.

Но герцог Гастон Орлеанский придумал какой-то собственный план, держал его в глубокой тайне и временами хвастал перед своими приближенными, что скоро произойдет нечто необыкновенное. Поверенным своим он избрал маркиза де Галиаса, считая его человеком, наиболее подходящим для осуществления задуманного. Он решил издали любоваться тем, как другие станут таскать для него каштаны из огня. Если они обожгут себе при этом пальцы, то он, стоя поодаль, не почувствует боли, а если им удастся довести свое дело до конца, то главная часть успеха выпадет на его долю. В обоих случаях он был бы в выигрыше, а такое положение дел было именно в его вкусе. Открыто Выступить против ненавистного врага, смело взглянуть ему в глаза было не в характере брата короля.

Вследствие того, что у короля так долго не было детей, многие смотрели на Гастона, как на наследника престола, и это служило поводом ко множеству интриг и раздоров.

После смерти первой жены Гастона, царственный брат его и кардинал Ришелье пытались втянуть его во всякого рода гибельные излишества, но Гастон вовремя понял их планы, сблизился с матерью и принялся вместе с ней интриговать против брата.

Людовик XIII большую часть года проводил в обширном и мрачном дворце Сен-Жермена и с удовольствием охотился в окружавших его дремучих лесах. С некоторых пор Анне Австрийской тоже начал нравиться Сен-Жермен, и она даже выстроила себе маленький летний дворец в лесу, где часто проводила по несколько дней.

Однажды маркиз Галиас отправился в своем роскошном экипаже в Сен-Жермен, чтобы добыть там по поручению герцогов Орлеанского и Булонского некоторые секретные и весьма важные сведения. Галиас знал, что друг его де Ту уже уехал навестить молодого Сен-Марса и спешил воспользоваться этим случаем, чтобы переговорить с ними обоими вместе.

Наступил уже вечер, когда он приехал во дворец и узнал от офицеров в передней, что король на охоте и возвратится поздно. Он спросил де Ту и узнал, что тот не поехал на охоту и теперь сидит наверху в приемной вместе с Сен-Марсом.

Галиас очень обрадовался этому и тотчас же поднялся наверх в те комнаты, где обыкновенно сидели приближенные короля.

Он застал обоих друзей в отдаленной приемной за весьма оживленным разговором.

Увидя вошедшего маркиза, де Ту приветливо поспешил к нему навстречу. Сен-Марс тоже встал со своего места и вежливо раскланялся с ним, так как они были уже немного знакомы.

Все трое уселись опять и продолжали разговор о всевозможных новостях и происшествиях, но Галиас свел его к личности Ришелье.

— Вы были в Люксембурге и можете рассказать нам все, что сделано для того, чтобы поубавить спеси у кардинала, — сказал де Ту. — Пожалуйста, говорите все, не стесняясь. Мой друг по-прежнему не принадлежит к числу его приверженцев.

— В Люксембурге толкуют о весьма важных новостях, — сказал Галиас многозначительно.

— Так будьте же так добры, расскажите нам о них, маркиз, — вскричал Сен-Марс.

Галиас со страхом оглянулся вокруг.

— Я не уверен, — проговорил он нерешительно, — что и здесь стены без ушей.

— Не беспокойтесь! — сказал де Ту. — Здесь нет никого, кто мог бы вас подслушать.

— Предупреждаю, господа, что нам придется откровенно говорить о вещах чрезвычайно важных и секретных! Начнем с того, что Черный союз объявил кардиналу войну.

— Как! Тайное общество, насчитывающее в своих рядах знатнейших людей государства! — с удивлением проговорил Сен-Марс. — Но откуда вы это узнали?

— Из самых достоверных источников.

— Укажите их нам, если можно.

— С некоторых пор герцог Булонский стал очень часто бывать в Люксембургском дворце, — ответил Галиас.

— Да, я слышал, что он имеет весьма значительное влияние в Черном союзе.

— Недавно он сделан главой этого союза, — продолжал Галиас, — его соединение с герцогом Орлеанским — факт тоже весьма важный. Но теперь должно произойти еще одно соединение.

— Вы, вероятно, говорите об Испании?

— Нет, вы ошибаетесь, я говорю о соединении гораздо более важном и гораздо более чреватом последствиями, и оно должно произойти в Париже, при дворе.

— Это чрезвычайно любопытно! — вскричал де Ту. — Скажите, кто же это?

— Королева, — ответил Галиас, понижая голос.

— Она уже давно не расположена к кардиналу, — заметил Сен-Марс, — но я никак не думал, чтобы она когда-нибудь решилась на энергичные действия и сблизилась бы с Люксембургским дворцом.

— Итак, весь план военных действий уже составлен? — спросил де Ту.

— Именно, как и требует сила, с которой нам предстоит бороться! Но главная часть того, что я могу вам сообщить, еще впереди.

— А знаете, маркиз, ведь с вашей стороны это была просто гениальная мысль — приехать сюда и разделить наше уединение! — сказал де Ту, дружески пожимая его руку. — Продолжайте, ведь эти вещи интересуют нас больше всего.

— Да, да! — подтвердил Сен-Марс. — Итак, перейдем к главному. Кого это касается?

— Разумеется, кардинала! — сказал де Ту.

— Понятно, его, но ведь и еще кое-кого.

— Кого же именно, назовите! — горячо торопил Сен-Марс.

— Ведь между нами нет тайн! Вас, маркиз.

— Меня?! — с удивлением отшатнулся Сен-Марс.

— Я приехал предостеречь вас.

— Странно! Чрезвычайно странно! В чем же дело?

— Поймите, маркиз, что я приехал сюда не только ради своих личных интересов и влечений. Люди, стоящие очень высоко, интересуются вами и хотят предупредить вас о несчастье, приближающемся незаметно и готовом разразиться над вами, если вы не примите энергичных мер, чтобы отразить его.

— Однако вы пугаете меня, маркиз! — сказал де Ту озабоченно.

Сен-Марс тихо опустил руку на плечо своего друга.

— Успокойся! — сказал он. — Не следует волноваться. Маркиз Галиас расскажет нам, в чем дело, и тогда мы сможем обсудить мое положение.

— Оно серьезнее, чем вы думаете, — заметил Галиас. — Неизвестно, каким образом Ришелье узнал, что вы становитесь для него опасным, и он начинает бояться вас.

— Ришелье — меня?1 — с недоверчивой улыбкой воскликнул Сен-Марс. — Мне кажется, до вас дошли неверные слухи.

— Не пренебрегайте моим предостережением, — проговорил Галиас очень серьезно, — иначе вам придется горько пожалеть об этом.

— Не скрывайте от нас ничего, маркиз! — попросил де Ту. — Сен-Марс слишком доверчив, слишком самонадеян.

— Сказать вам все — является моей обязанностью, — ответил Галиас. — Кардинал задумал устранить вас со своей дороги, а вы знаете, что на эти дела он мастер, и если примется, то уж добьется своего.

Сен-Марс продолжал недоверчиво улыбаться.

— Должен вам признаться, что я не очень-то верю во все это, — сказал он наконец.

— Я могу представить доказательства!

— Буду вам очень благодарен!

— Ваш приезд сюда просто неоценим, маркиз! — с жаром произнес де Ту. — Ведь нам никто даже не намекнул на что-нибудь подобное.

— Начну с того, что одному из солдат кардинальской стражи приказано напасть на вас при подходящем случае.

Вы сами знаете, господа, что это значит. Среди гвардейцев кардинала есть люди, превосходно владеющие кинжалом.

— Это верно! — согласился де Ту.

Но Сен-Марс все еще, видимо, колебался.

— Этот солдат красной стражи, которому поручено «устранить» вас, — продолжал Галиас, — любит, впрочем, кошельки с деньгами больше своего кардинала, хотя и присягал ему служить верой и правдой. Но что значит клятва для таких людей, как этот Гри. Шевалье де Мармон…

— Это доверенный принца Орлеанского?

— Именно он. Шевалье знавал этого молодца еще тогда, когда он изображал из себя какого-то слепого или немого на улице Сен-Дени.

— Так вот откуда набирает кардинал свою гвардию! — вскричал Сен-Марс. — Признаюсь, я этого никак не ожидал.

— Этот Гри, который носит теперь мундир кардинальской гвардии, никто иной, как сын Пьера Гри, а о нем вы, вероятно, уже слыхали.

— Пьер Гри? Нет, мы ничего о нем не знаем! — сказали друзья в один голос.

— Одним словом, этот Гри — сын человека, обучающего воров, мошенников и тому подобных мастеров их ремеслу. Он содержит постоялый двор на одном из островов Сены. Можете себе представить, на что способен сын такого отца. Его эминенция для достижения своих планов не стыдится использовать даже таких людей, но на этот раз он упустил из виду одно обстоятельство…

— А именно?..

— А именно то, что люди, подобные этому Гри, не всегда держат свое слово и служат усерднее тому, кто лучше платит. Это-то и пришло в голову шевалье Мармону, когда он встретил и узнал Гри. Он взял его с собой в Люксембургский дворец и представил его герцогу как самого лучшего солдата его эминенции.

— Прекрасно! Отлично! — вскричал де Ту, весело смеясь.

— Мсье Гри был очень польщен этим новым знакомством, а когда герцог бросил ему кошелек с золотом, он стал даже весьма разговорчив и скоро признался, что ему приказано наблюдать за маркизом Сен-Марсом. А вам, вероятно, известно, что значит это слово на языке его эминенции.

Лицо Сен-Марса заметно омрачилось.

— Эта новость привела герцога Орлеанского в бешенство, потому что он искренне расположен к вам, — продолжал Галиас. — При солдате он, разумеется, воздержался и ничем не выдал своего участия к вам, но как только он ушел, герцог разразился самым горячим негодованием. Вчера же я получил от него приказание, как можно скорее отправиться сюда и предупредить вас.

— Искренне благодарю вас, маркиз, и прошу передать принцу выражение моей почтительнейшей благодарности. Эта весть только укрепляет мое давнишнее решение восстать против кардинала.

— То есть, как это следует понимать? Что я должен сказать в Люксембурге о ваших намерениях?

— Пока ничего, маркиз! Я только говорю, что решился восстать против кардинала, и сделаю это! Начну я с того, что приобрету для нашего общего дела одного всесильного сторонника.

— Меня крайне интересует… — начал было Галиас радостно…

— О ком это ты говоришь, Генрих? — спросил де Ту.

— Склонить его на нашу сторону можно только со временем, а потому я убедительно прошу вас, господа, пока никому не говорить о том, что я намерен сделать.

— Можешь быть в этом уверен! О ком же ты говорил?

— О короле Людовике XIII! — гордо ответил маркиз де Сен-Марс.

XXIV. ТАЙНЫЙ АГЕНТ

С тех пор, как беарнец приезжал к Габриэли де Марвилье, прошло два дня. На второй день после этого кардинал Ришелье созвал в Лувре совет из важнейших сановников государства для обсуждения некоторых правительственных мероприятий и открыл заседание в отсутствие короля. Прения затянулись до вечера, и Ришелье присутствовал при них до конца. Когда заседание было окончено и кардинал вышел в прихожую, К нему с озабоченным лицом подошел ожидавший его камердинер.

— В чем дело? — спросил кардинал, по своему обыкновению коротко и быстро.

— Какая-то дама под густой вуалью желает говорить с вашей эминенцией, — ответил лакей, понижая голос.

— Она сказала тебе свою фамилию?

— Госпожа де Марвилье, — уже окончательно прошептал лакей.

— Где она?

Лакей несколько смутился.

— Ждать здесь она не захотела, а вызывать вашу эминенцию я не посмел.

— Ну, так где же она?

— Я провел ее черным ходом наверх.

— Во флигель ее величества?

— Так точно, она возле комнаты с серебром.

— Проводи меня! — приказал кардинал. Ему не нравилось место, где предстояло говорить с Габриэль, но он решился все-таки принять ее, думая, что если Габриэль так тщательно скрыла свое лицо и согласилась ждать его в каких-то отдаленных переходах дворца, значит, она имеет сообщить ему нечто крайне важное.

Прежде чем рассказать о встрече этих двух таинственных союзников, необходимо ввести читателя в комнату с серебром и объяснить, как сложились отношения Белой голубки с господином Шарлем Пипо.

После разговора с Милоном, Жозефина, как ни в чем не бывало, возвратилась в комнату с серебром и принялась за свое дело. С этого дня она говорила с господином Пипо только о самых необходимых вещах, сохраняя при этом тон безукоризненной вежливости.

Управляющий действительно словно преобразился. Если он и притворялся, что ничуть не сердится на новую придворную судомойку, то делал это так искусно, что невозможно было отличить игру от истины. Но если он действительно решил отказаться от своего влечения к Жозефине и мести за свое фиаско, то это могло быть лишь результатом того почтения и страха, какой внушал ему мушкетер.

Жозефина была чрезвычайно довольна наступившей переменой. Она усердно работала, оказывала господину Пипо свое уважение, как начальству, и была вполне счастлива в своем новом положении, тем более, что хоть изредка, случайно, но все-таки виделась с Милоном и чувствовала в нем надежного защитника и покровителя.

В то время как кардинал взбирался по лестнице и шел по коридорам туда, где ожидала его Габриэль де Марвилье, господин Пипо, закрыв шкафы с серебром, надел свой старомодный серо-желтый камзол и взял палку и шляпу, чтобы идти домой. Он совершенно равнодушным тоном" пожелал Жозефине доброй ночи и остановился лишь на минуту, чтобы почистить свою допотопную шляпу. Жозефина, ответив ему поклоном, пошла в свою комнату и закрыла за собой дверь на ключ.

Управляющий кладовыми с серебром собирался уже открыть дверь в коридор, как вдруг она распахнулась сама, и к великому его удивлению на пороге появилась дама, вся в черном, с густой вуалью на лице, а за нею сам кардинал.

— Прошу пожаловать сюда, — произнес Ришелье, — здесь вы можете говорить свободно.

Пипо низко поклонился.

— Вы здешний ключник? — спросил Ришелье, останавливаясь.

— Точно так, к услугам вашей эминенции. Я Пипо, управляющий кладовыми с серебром.

— Мне нужно переговорить с этой дамой несколько минут, так постойте там, за дверью, — приказал Ришелье, соображая, что таким образом превращает свидетеля в сторожа. — Разговор этот очень важен и нам никто не должен мешать. Вы здесь одни?

— Так точно, ваша эминенция, совершенно один! — ответил Пипо с достоинством, забывая, что Жозефина была в своей комнате, или, может быть, не желая упоминать об этом.

— Разговор наш протянется недолго, а потом вы можете закрыть комнату с серебром и уйти, — проговорил Ришелье.

Пипо низко поклонился и поспешно вышел в коридор. Ему совсем не нужно было закрывать дверь той комнаты, где был кардинал с таинственной дамой, потому что серебро помещалось в шкафах других комнат, а они были давно уже закрыты.

В этом же зале стоял посредине большой дубовый стол, где управляющий и Жозефина расставляли вещи, принося их по мере надобности из других кладовых. Остальную мебель составляли старинные с высокими спинками стулья, пустой шкаф и большая, украшенная резьбой лохань. В каждой стене было по одной двери. Одна вела в кладовые, другая-- в коридор, третья — в комнату Жозефины. На четвертой стене были огромные окна, выходящие на дворцовый двор. В двери комнаты Жозефины было небольшое окошечко, закрытое занавеской, чтобы придворная судомойка всегда могла наблюдать за дверью, ведущей в кладовые.

Начинало уже смеркаться, и в комнате царил полумрак.

Ришелье подвел свою собеседницу к окну.

— Теперь мы совершенно одни. Прошу вас, расскажите мне ваши новости! — сказал он.

Жозефина прислушивалась уже к разговору кардинала с Пипо, но в первую минуту не могла понять, в чем дело.

Она тихонько подкралась к двери, осторожно раздвинула занавеску окна и таким образом могла не только ясно видеть даму под вуалью и красную фигуру кардинала, но и совершенно отчетливо слышать все, что они говорили. Только некоторые слова, произносимые ими уже совершенно шепотом, ускользали от нее, тем не менее общий смысл разговора был для нее вполне понятен.

Сначала она смотрела на странных собеседников, удивляясь, почему им вздумалось разговаривать именно здесь, но скоро поняла, что им приходилось вести свой разговор в строжайшей тайне.

— Я не позволила бы себе приехать сюда, ваша эминенция, если бы меня к тому не вынудило чрезвычайно важное и секретное известие, — сказала дама, — но никто не должен видеть меня здесь и даже подозревать о моем присутствии.

— Поэтому-то мы и встретились с вами именно здесь. Меня очень интересуют ваши новости. Была у вас герцогиня де Шеврез?

— Была сегодня, несколько часов тому назад.

— Так значит, это правда! Мне говорили, что она собирается к вам, но я этому не верил.

— Герцогиня чувствует ко мне глубочайшее доверие.

— Да, вы действительно прекрасно ведете свою роль.

— И кажется, мне удалось уверить герцогиню в моей преданности и дружбе, по крайней мере она дала мне такое доказательство этого, которое удивит вас. Я и приехала именно потому, что завтра же должна уехать.

— Должны? — переспросил Ришелье.

— Дружба к герцогине побуждает меня поступить именно так, а не иначе.

— Вы взялись исполнить какое-нибудь поручение?

— В том-то и дело. И такое важное и таинственное, ради которого я должна завтра же уехать в Лондон.

— Начинаю подозревать нечто очень интересное.

— Ваша поверенная докажет вам, кардинал, что она знает свое дело.

— В этом я никогда не сомневался! Однако возвратимся к вашему поручению! — проговорил Ришелье с нетерпением.

— Третьего дня герцогиня де Шеврез несколько раз справлялась о том, когда именно я уезжаю в Лондон, из этого я заключила, что у нее есть для меня важное поручение.

— Заключение совершенно верное. Оно подтверждается и моими данными, и тем, что герцогиня, несмотря на все свое расположение к вам, не пыталась удержать вас от поездки в Лондон.

Габриэль де Марвилье холодно улыбнулась.

— Вы вполне ясно поняли наши отношения! Герцогиня очень привязалась ко мне и была бы рада, если бы я осталась здесь. Но так как у нее было важное поручение, которое она могла исполнить только через меня, она и подчинила свое желание быть в моем обществе необходимости воспользоваться моими услугами.

— Значит, это просто дружеская услуга?

— Да, ваша эминенция.

— Говорите же, говорите, прошу вас.

— Герцогиня под строжайшим секретом передала мне эту шкатулку, ваша эминенция, — с этими словами Габриэль вынула из-под своего широкого плаща, прекрасно отделанный ящичек.

Ришелье с жадностью схватил его и принялся осматривать со всех сторон.

— На нем нет адреса, — заметил он, — вы, вероятно, получили вместе с ним письмо!?

— Нет, письма мне не дали.

— В таком случае герцогиня должна была на словах сказать вам, кому его доставить! Так кому же?

— Она действительно сказала это мне — герцогу Бекингэму! — медленно произнесла Габриэль, наблюдая за впечатлением, произведенным этими словами на Ришелье.

— Герцогу Бекингэму! — повторил он тихо, покачивая ящик, точно пытаясь по весу определить его содержимое. Должен признаться, что вы сделали действительно неожиданное открытие! Однако позвольте задать еще один вопрос. Герцогиня не говорила вам, сама ли она отправляет этот ящик или по чьему-нибудь поручению?

— Да, она говорила со мной и об этом и призналась, что когда-то была с герцогом в дружеских отношениях.

— О, если бы вы знали, какую жертву принесла гордая герцогиня де Шеврез, признаваясь в этом!

— Она, бедняжка, думала, что я поверю этой басне, и действительно разыграла свою роль довольно сносно. Я думаю даже, ваша эминенция, что не будь эта женщина герцогиней, ее можно бы назвать величайшей актрисой нашего времени.

— А что она говорила вам о содержимом этого ящика?

— Она говорила, что когда-то Бекингэм дал ей свой портрет, но она не желает его теперь видеть, при этом она так тяжело вздыхала! — расхохоталась Габриэль де Марвилье, стараясь заглушить свой голос. — Скажите сами, ваша эминенция, ну разве это не уморительно смешная история?

— Я думаю, что здесь лежит действительно портрет, но только не герцога, а совсем другого лица, — сказал Ришелье, снова осматривая ящик со всех сторон, точно пытаясь найти возможность открыть его каким-нибудь незаметным способом.

— Я подозреваю то же самое, ваша эминенция.

— Да, но нам нужно во что бы то ни стало убедиться в этом, необходимо вскрыть ящик.

— Как! Вы хотите открыть его?!

— Непременно!

— Ради самого Бога, ваша эминенция! Ведь вы видите, что он со всех сторон заколочен маленькими гвоздиками.

— Так что ж?! Мы их вынем.

— А печати?

— Они останутся почти нетронутыми.

— Ну, а если герцог Бекингэм все-таки заметит, что кто-то открывал ящик?

— Тогда вы скажете, что открывали на таможне того порта, где вы проезжали.

— Всю ответственность за это дело я возлагаю на вас, ваша эминенция.

Ришелье озабоченно оглянулся. Он искал подходящий инструмент. Ему хотелось воочию убедиться в том, что в таинственном ящике лежало именно то, что он предполагал.

Он увидел нож, лежавший в шкафу, схватил его, осторожно просунул между крышкой и стенками и ловко вскрыл ящик. Перед глазами кардинала очутилась вторая, роскошно отделанная золотом и перламутром крышка футляра. Он осторожно вынул его и тотчас же заметил, что в ней была пружина.

Кардинал дрожащими руками нажал ее, крышка отскочила точно по волшебству.

Ришелье взглянул и бессознательно отступил на несколько шагов.

Перед ним, в роскошно отделанной бриллиантами рамке, лежал портрет Анны Австрийской. Это была работа великого Рубенса, поражавшая живостью и сходством и еще более подчеркивавшая красоту Анны.

— Королева! — прошептала Габриэль.

— Мои подозрения оправдались! — коротко и сухо сказал Ришелье, как говорил всегда, когда был взволнован. — Мы не должны никому говорить о том, что видели. Нам следует осторожно заколотить этот ящик. Да, это дело серьезное. Королева тайно посылает свой портрет герцогу… Ну, теперь в моих руках есть верное оружие, и я одержу полную победу!

— По вашему мнению, мне следует отвезти портрет в Лондон?

— Вне всякого сомнения. Он только тогда и будет иметь для нас настоящее значение, когда достигнет своей цели. Он станет моим страшным оружием именно тогда, когда будет в руках герцога Бекингэма.

— Но, скажите, пожалуйста, за что вы так страшно мстите красавице-королеве? — с легкой насмешкой спросила Габриэль де Марвилье.

— За то, что она не хотела быть моей союзницей, — отвечал Ришелье, бледнея. — Я знаю, что при дворе у меня есть еще враги, но я хочу всех их уничтожить, обессилить! Я заставлю их почувствовать и признать мое значение! Мне нужно сделать на этом портрете какую-нибудь метку, так, чтобы ее не могли подделать и заменить другой.

— Так что же вы думаете сделать?

— Видите на оборотной стороне маленькую золотую пластинку со штемпелем ювелира! На ней я сделаю свою отметку.

Ришелье снял с пальца кольцо с большим бриллиантом.

— Ваша правда. Бриллиантом можно писать по золоту совершенно четко. Отчего это вы написали букву А? Это значит Анна?

— Оно может означать и Арман.

— Значит, первую букву имени вашей эминенции?

— Ну, теперь дело сделано! Никто не знает, что я поставил здесь эту букву, а благодаря ей всегда можно будет узнать этот портрет.

Ришелье уложил портрет обратно в ящик, осторожно опустил крышку так, что гвоздики приходились как раз над самыми отверстиями и при небольшом давлении снова вошли в них.

— Не беспокойтесь, ваша эминенция! Я сама позабочусь, чтобы он был закрыт по-старому. До свидания, и желаю вам всякого успеха. Завтра я буду уже на дороге в Лондон, а как только доставлю портрет герцогу Бекингэму, — тотчас же извещу вас о том.

— Хорошо, хорошо, друг мой, — ответил Ришелье, — я же сумею доказать вам свою благодарность. Очень может быть, что отсюда будут сделаны попытки возвратить этот портрет обратно. Я, разумеется, устрою так, чтобы это оказалось невозможным. Но все-таки при дворе есть люди, совершающие в подобных случаях истинные чудеса быстроты, храбрости и решительности.

— Кто же это, ваша эминенция?

— Некоторые из мушкетеров.

— А кто именно?

— Трое или четверо очень дружных между собою молодых людей. Зовут их Маркиз, Каноник, Милон и виконт д’Альби.

Габриэль де Марвилье гордо и самоуверенно улыбнулась.

— Не беспокойтесь, ваша эминенция! Опасаться этих людей нечего. Если они поедут в Лондон…

В комнате послышался тихий шорох, Габриэль смолкла. Ришелье стал пристально всматриваться в окружающий полумрак.

— Что это? Вы слышали, ваша эминенция, — проговорила Габриэль тревожно, — мне показалось, что шорох слышался оттуда. И она указала на дверь в комнату Жозефины.

— Комнаты с серебром всегда тщательно закрываются, — успокаивал ее Ришелье, — в коридоре на страже стоит ключник. Это, вероятно, затрещало рассыхающееся дерево.

— Нет, нет, я не могла ошибиться, — настаивала Габриэль, — и твердыми шагами подошла к двери с окошком.

Занавеска слегка шевельнулась, но Габриэль не заметила этого и взялась за ручку.

— Дверь закрыта, — проговорила она, — и заглянуть туда невозможно, потому что окно занавешено.

— Уверяю вас, что вы встревожились совершенно напрасно, — сказал Ришелье, — это, вероятно, затрещало сухое дерево! Ведь совершенно невозможно, чтобы кто-нибудь вошел сюда. Все двери закрыты, а у тех, что ведут в коридор, стоит ключник. Уверяю вас, что нигде мы не были бы в такой безопасности от непрошенных свидетелей, как здесь. Скажите мне лучше, почему вы думаете, что мушкетеры для нас не опасны!

— Уже совсем темно, ваша эминенция, разойдемся лучше. Скажу вам только, что если мушкетерам придется быть в Лондоне, то они прежде всего явятся к Габриэль де Марвилье.

— Должен признаться, что вы — настоящая волшебница! — польстил ей Ришелье.

— Скажите лучше, что я хороший тайный агент и умело веду свое дало! Прощайте же! Выходить отсюда вместе нам нельзя. Ведь никто не должен даже подозревать о нашем свидании.

— Так позвольте пожелать вам доброго пути и попросить вас не оставлять меня без известий о том, как идут дела, — закончил Ришелье и проводил свою собеседницу до дверей, выходивших в коридор.

Несколько минут спустя после ухода Габриэль он также вышел из комнаты с серебром, где ему удалось получить такие важные сведения. На лице его запечатлелось гордое выражение торжества. Он думал о том, что ему теперь предстоит делать.

Пипо все еще стоял в коридоре.

Он низко раскланялся с незнакомой ему дамой и согнулся еще ниже, когда проходил кардинал.

— Закрыть! — приказал Ришелье по своему обыкновению коротко и сухо, и, не останавливаясь, прошел мимо ключника. Но Пипо считал неудобным возражать таким высокопоставленным лицам и промолчал, хотя ему следовало сказать:

— Ваша эминенция, эта дверь не закрывается. Он только молча поклонился кардиналу.

— Так и знал, так и знал! — ворчал ключник, плотно затворяя дверь, оставленную Ришелье полуотворенной. — Они устроили здесь любовное свидание. Да и то сказать, отчего бы такому важному и еще молодому господину не поболтать иногда о любви с хорошенькой женщиной! Это очень естественно и совершенно понятно! Ну, вот теперь я стал поверенным великого и знаменитого кардинала! Никому ни за что не скажу, что здесь было! Может быть, они часто станут приходить сюда! И кто знает, ведь бывало, что на таких делах люди могли построить свое счастье. А ведь он может, пожалуй, сделать меня гофмейстером или егермейстером.

Преисполненный такими смелыми надеждами, Пипо тихо вышел из Лувра.

Когда Ришелье ушел, Жозефина, подслушавшая весь разговор, тяжело вздохнула.

— Благодарю тебя, Боже! — прошептала она, отодвигая занавеску, чтобы убедиться-, что в зале действительно уже никого нет. — Уже совсем темно, дверь заперта, значит, я свободна! Боже ты мой, что я слышала! Жаль, не все поняла! И кто такая эта черная госпожа? Однако мне нужно хорошенько припомнить все их слова, а то у меня голова идет кругом. Да… портрет! То был портрет королевы. Они еще разговаривали и о Милоне. Кажется, дело идет о каком-то герцоге. Только как же его зовут-то? Ах, пресвятая Богородица! Вот я и забыла! Говорили они еще и про герцогиню де Шеврез. Черная-то госпожа представляется, что дружна с нею, а между тем все это только одна фальшь. Чует мое сердце, что затевается что-то недоброе, какое-то несчастье, только я не могу понять, какое именно. Что бы мне сделать такое?

Жозефина задумалась.

— А! Вот что мне нужно сделать! — вдруг спохватилась она и осторожно отворила дверь своей комнаты, — разыщу Милона и спрошу у него совета. Когда я расскажу ему все, что слышала, он, наверное, поймет в чем дело.

Она тихо вышла в коридор и направилась к караульному помещению. Дойдя до того места, откуда можно было заглянуть в окно дежурной комнаты, молодая девушка убедилась, что за столом сидели все незнакомые ей люди. Милона среди них не было.

XXV. ИЗМЕНА

Двадцать седьмого сентября был день рождения короля, и в этом году собирались отпраздновать его с особой торжественностью. В Лувре уже шли по этому поводу роскошные приготовления.

В ночь с девятнадцатого на двадцатое сентября король неожиданно возвратился из Сен-Жермена в Париж. Никто не нашел в этом ничего странного, потому что Людовик вообще любил поражать неожиданностями. Утром он ездил к кардиналу Ришелье и, как передавали друг другу приближенные, оживленно беседовал с ним несколько часов. Но о чем именно совещались они, было неизвестно. Затем король выслушал доклады гофмаршалов и церемонимейстеров и вдруг, совершенно один, без свиты, уехал на улицу д’Ассаз, в дом номер 21. Все знали, что в этом доме жил знаменитый живописец Рубенс, но зачем был у него Людовик, опять никто не знал.

Вечером, придя в капеллу, королева была крайне удивлена, встретив там своего супруга, но когда она увидела возле него кардинала Ришелье, то тотчас же сообразила, что затевается какая-то интрига. При королеве была только ее обергофмейстерина. Анна поздоровалась с мужем, ответила на поклон кардинала и опустилась в свое кресло.

Когда служба закончилась, Анна встала и хотела уже идти к себе, но в эту минуту к ней подошел король и попросил позволения проводить ее.

По тону его голоса и мрачному выражению лица мгновенно королева поняла, что вновь надвигается какая-то гроза. Она с некоторых пор уже знала, что как только увидит кардинала возле короля, ей следует готовиться к какой-нибудь неприятности.

Анна ответила королю, что его желание проводить ее доставляет ей величайшее удовольствие, и отметила, что он при этом как-то странно улыбнулся.

— Я хотел бы переговорить с вами о предстоящем празднике и надеюсь, что вы не скроете от меня ваших тайн и желаний, — проговорил король.

— Мои маленькие секреты и приготовления к этому счастливому дню известны вам заранее, сир.

— Нет, я знаю только одну тайну.

— В таком случае, вероятно, есть и какая-нибудь другая. А что касается моих личных желаний, то я вполне подчиняю их вашим. Я привыкла покоряться вам.

— Вы говорите об этом тоном мученицы, — заметил Людовик, входя в комнаты королевы и тем давая понять, что намерен продолжить разговор. — Разве вы чем-нибудь недовольны?

— Не спрашивайте, ваше величество. Для нас с вами это неисчерпаемая тема! Лучше поговорим о предстоящих увеселениях.

Такой разговор вполне соответствовал расчетам короля.

— Я хотел познакомить вас с программой дня. Радость при получении большого портрета уже пережита или, во всяком случае, уменьшена по моей вине. Но я знаю, что вы позаботились о новом сюрпризе.

Анна хотела что-то возразить, но Людовик не допустил этого.

— Этот счастливый час будет лучшим из всего дня, — продолжал он, — утром я буду принимать поздравления придворных, потом повидаюсь с министрами, в полдень дам аудиенции депутациям. А с наступлением вечера откроется торжество здесь, в Лувре. Я не позволю себе назначать вам часа, но надеюсь, что вы украсите праздник своим присутствием как можно раньше. У нас будет множество приглашенных, весь знатный Париж и депутации от средних сословий, и мне хотелось бы в этот день видеть только веселые лица.

— Ваше желание я вполне разделяю! — перебила его Анна резко и многозначительно, — и надеюсь, что вы сами поощрите всех остальных добрым примером. Тогда по крайней мере в первый раз в жизни я увижу своего супруга с веселым выражением лица.

— И исполнение этого желания вполне зависит от вас.

— Каким образом, сир?

— В настоящую минуту я пока не могу ответить определенно.

— Следовательно, и мне предстоит сюрприз? Мне показалось, сир, что в начале нашего разговора вы сказали, будто я позаботилась о втором сюрпризе, так как мне не удался первый.

— Да, я вообще знаю больше, чем вы предполагаете. Но так как мне не хотелось бы во второй раз лишать вас удовольствия, то позвольте мне лучше умолчать о сведениях, которые я имею.

— Нет, нет, ваше величество, умоляю вас! — воскликнула Анна. Она вовсе не замышляла никакого нового сюрприза для короля, поэтому намеки его заинтриговали ее.

— Умоляю вас, объяснитесь! — упрашивала она, — я решительно не могу себе представить, о чем вы говорите.

— А я не могу не удивляться вашему самообладанию! Вы не изменяете себе ни одним жестом и я вовсе не упрекаю вас в этом. С моей стороны действительно дурно, что я, хотя и случайно проник во второй ваш секрет, однако обещаю вам, что все это нисколько не умалит моей радости при получении вашего второго сюрприза.

— Признаюсь, я в высшей степени удивлена, сир! — произнесла Анна, устремляя непонимающий взор на серьезное лицо короля.

— Оставим это, я вижу, что этот разговор вам неприятен. В восьмом часу вечера приглашенные соберутся в больших залах, а в девятом я был бы счастлив ввести вас к нашим гостям. Я надеюсь, что и для вас и для меня это будет веселый вечер. Жара в залах будет умеряться вазами со льдом и фонтанами холодной воды, да и вообще сделано много приготовлений, чтобы этот ведер был приятным для всех.

— Я сама с нетерпением ожидаю этого торжества, чувствуя, что оно занимает и вас, сир.

— Действительно, я нахожусь под впечатлением приятного ожидания и должен повторить, причиной этому — вы.

— Еще раз умоляю, ваше величество, о какой второй тайне вы говорите?

— Вы сами этого желаете, так не сердитесь же, если я, по-видимому, разрушу и вторую вашу затею. Повторяю, что обещаю радоваться ей ничуть не меньше, чем если бы она действительно досталась мне сюрпризом. Признаюсь вам, что за этот признак нежности и внимания с вашей стороны я способен примириться со всем остальным. Я был у Рубенса и случайно видел там миниатюрный портрет, осыпанный бриллиантами.

Анна вздрогнула.

— Как, государь…

— Прошу вас, не сердитесь на меня! Говорю вам, я просто дрожу от нетерпения получить этот прелестный портрет. Он поразительно удачен. И мне предстоит ждать еще целых семь дней! Большая картина займет почетное место в одном из залов, а маленький портрет станет лучшим украшением моего письменного стола.

В первое мгновение Анна решительно растерялась и едва могла скрыть свой ужас и удивление, но затем она собрала всю силу своего самообладания и постаралась успокоиться. Людовик, казалось, искренне радовался мысли, что этот портрет предназначался ему. Но как случилось, что он увидел его?! Неужели кто-нибудь предупредил его, что Рубенсу была заказана кроме большого портрета еще и миниатюра.

— Так вы знаете даже и об этом, сир! — не могла не сказать королева.

— Я вижу, насколько вам это неприятно и горько, сожалею, что проговорился! Но повторяю вам еще раз, что ваш подарок порадует меня невыразимо! Этот портрет будет венцом нашего праздника, а тот момент, когда я получу его из ваших рук — лучшей минутой всего дня.

Анна не могла заставить себя сказать хотя бы слово. Портрет, о котором говорил король, был уже на дороге в Лондон!

Однако она попыталась прошептать несколько бессвязных звуков и, наконец, поблагодарила мужа за его добрые чувства.

— Но вы сказали это с таким выражением лица, которое мало подтверждает искренность ваших слов, — закончил король. — Надеюсь, это не больше, чем следствие неприятного удивления, иначе ваш расстроенный вид навел бы меня на очень грустные размышления. Еще целых семь дней мне придется ждать удовольствия получить из ваших рук прелестный портрет, осыпанный бриллиантами. Но я так счастлив ожиданием, что не хочу ни на час приближать этой радости! А теперь, до свидания!

Король поклонился и ушел.

Анна ответила ему почти бессознательно и долго, как пораженная громом, смотрела на дверь, где он исчез.

— О! Матерь Божья! — прошептала она, — что же, что теперь делать?! Портрет! Но он уже далеко! Его везут в Лондон! А ведь он его уже видел! На этот раз в лице его не было ни малейшей злобы, он искренне ждет этого сюрприза ко дню своего рождения! Ах, Эстебанья, как кстати ты пришла! — воскликнула она, бросаясь навстречу к вошедшей в эту минуту обергофмейстерине.

— Что случилось, Анна? Вы так взволнованны! И это бывает каждый раз после того, как его величество сюда приходит.

— Да я и сама не понимаю, что такое случилось! Я не могу понять, как мог король увидеть тот маленький портрет, что я заказала Рубенсу!

— Как! Разве он его видел!

— Да, он уже знает о нем и считает, что это новый сюрприз для него, так как мне не удалась моя затея с большим портретом.

— Это значит, что король требует этот портрет? Я, по крайней мере, не могу понять этого иначе.

— Говори же, говори, Эстебанья, все, что ты думаешь.

— Я уверена, что это опять какая-то новая интрига.

— Нет, нет! Король или сам видел этот портрет, или слышал о нем от Рубенса!

— А может быть и не от Рубенса, а от кого-нибудь другого, — настаивала Эстебанья, — да ведь в сущности это все равно. Главное то, что его величество знает о существовании этого портрета и желает иметь его у себя.

— А его уже нет в Париже!

— Так значит, его следует вернуть!

— С кем отправила герцогиня де Шеврез наш ящик? — спросила королева.

— С одной из своих приятельниц.

— Как ее фамилия?

— Габриэль де Марвилье.

— И герцогиня сказала мне, что эта дама еще в прошлую ночь на курьерских уехала в Лондон!

— Так неужели же ее невозможно догнать?!

— Нет, нет, Эстебанья, — об этом нечего и думать! Это совершенно невозможно! Ведь разница в целых двадцать часов!

— А я все-таки еще надеюсь! — возразила обергофмейстерина, улыбаясь. — Как вы думаете, не спросить ли мне, что думают об этом мушкетеры?

— Да, если это дело хоть мало-мальски возможно, то исполнить его могут, разумеется, только мушкетеры! — сказала королева. — Но я на это не рассчитываю! Мне кажется, будет гораздо проще и легче, если я сейчас же закажу Рубенсу точно такой же портрет. Ведь у нас впереди еще целых семь дней.

— Мне только что кто-то говорил, что Рубенс собирается уезжать и что даже все вещи его уложены.

— Неужели!

— Не могу только припомнить, кто именно говорил мне об этом. — Ах, да, герцогиня де Вернейль!

— Она сказала тебе это именно сегодня!? Теперь и я начинаю думать, что во всем этом кроется какая-то интрига! Но странно, что король вовсе не разыгрывает роль! Все, что он говорил, было совершенно искренне!

— И это совершенно понятно, Анна. Поймите, что интрига эта ведется каким-то третьим лицом.

— Твоя правда, Эстебанья! А все-таки нужно переговорить с Рубенсом, если окажется, что он не сможет нам помочь, придется искать другой способ. Но так или иначе, а к тому дню у меня должен быть точно такой же портрет, иначе я пропала! Я не могу даже представить себе того, что меня ожидает! Я дрожу при одной мысли о немилости короля. Но что будет, если король узнает, куда делся портрет?! Нет! Я должна пожертвовать всем, всем на свете, лишь бы вернуть его или добыть точно такой же.

Анна Австрийская наскоро простилась с обергофмейстериной и тотчас же уехала с герцогиней де Шеврез на улицу д’Ассаз к Рубенсу.

«Однако положение становится опасным! — размышляла Эстебанья, оставшись одна. — Хотелось бы мне только знать, что все это значит! Так или иначе, а к двадцать седьмому необходимо иметь тот же или точно такой же портрет и преподнести его королю. Он дал совершенно ясно понять, что он не только ожидает, но даже требует его! Если теперь он еще ничего не знает, то узнает все позднее и, если не получит портрет в назначенный день, о! тогда произойдут вещи, чреватые такими последствиями, что трудно и вообразить! Бедная, бедная Анна, она вечно между страхом и горем! Мне невыразимо жаль ее! Однако что же можно сделать!? Ах, если бы найти виконта в галерее!»

В комнату вошла камер-фрау и прервала размышления обергофмейстерины.

— Что вам нужно? — спросила Эстебанья.

— Господин барон де Сент-Аманд приказал доложить о себе и просит позволения переговорить с вами.

— Переговорить? Со мной?

— Да, барон велел просить вас об этом.

— Но кто же этот барон де Сент-Аманд? Я его вовсе не знаю! Даже имя это слышу в первый раз.

— А между тем барон говорит, что ему необходимо передать вам какое-то чрезвычайно важное известие.

— Господи, как это странно! Да какой он на вид, этот барон?

— Огромного роста, очень плотный мужчина, в форме мушкетеров.

— Вот с этого-то вам и следовало начать! Как это кстати! Попросите барона в мою приемную! — приказала Эстебанья и, как только камер-фрау вышла, подумала: «Это, по всей вероятности, один из знакомых виконта. Может быть, мне удастся от него узнать, есть ли еще возможность догнать Габриэль де Марвилье. Теперь вечер двадцатого сентября, а утром двадцать седьмого король рассчитывает получить портрет. Следовательно, у нас впереди только шесть дней. Но ведь этого времени едва ли хватит на поездку в Лондон и обратно. Королеве не следовало поручать такое дело легкомысленной герцогине де Шеврез. Нет сомнения, что герцогиня искренне любит королеву и глубоко ей предана! Но вдруг эта Габриэль де Марвилье, которой она доверилась, просто ловкая искательница приключений и захочет извлечь из этого доверия определенные выгоды! Однако прежде всего нужно повидаться с этим бароном де Сент-Амандом, который хочет сообщить мне нечто важное».

Эстебанья быстро прошла через зал и будуар королевы в ярко освещенную приемную.

Ожидавший ее Милон низко поклонился.

— Вы, без сомнения, один из друзей виконта д’Альби? — спросила Эстебанья, приветливо отвечая на его поклон.

— Совершенно верно. Я один из тех трех мушкетеров, которые ценят дружбу превыше всего.

— Но если я не ошибаюсь, прежде говорили о четырех молодых дворянах, поклявшихся идти один за другого и в огонь, и в воду.

— И это тоже верно. Прежде нас было четверо, а теперь осталось только трое.

— Вы говорите об этом так печально. Что же случилось, барон?

— Ничего особенного. Но вчера граф Фернезе вышел в отставку.

— Как! Неужели он больше уже не мушкетер? Милон, молча, поклонился.

— Это странно, — заметила донна Эстебанья, — но, вероятно, у вашего друга были на то серьезные причины.

— Я не могу объяснить вам этого… Один таинственный случай…

— О, я вовсе не хотела нарушить вашу скромность, барон. Однако вы, кажется, хотели что-то сообщить.

— Вы правы, я позволил себе явиться, чтобы переговорить об одном чрезвычайно важном и секретном деле.

— Садитесь и рассказывайте.

— Позвольте мне прежде всего предложить вам один вопрос и поверьте, я задаю его вовсе не из любопытства, а потому, что он имеет прямое отношение к тому, что я собираюсь сообщить вам.

— Сделайте одолжение, говорите, не стесняясь.

— Знаете ли вы что-нибудь о портрете ее величества? Обергофмейстерина в невыразимом удивлении вскинула на него глаза:

— Что за совпадение?! Как мог узнать о портрете мушкетер?!

— Ваш вопрос чрезвычайно меня удивил! — проговорила она.

— Я именно и хотел поговорить с вами об этом портрете. Если мое сообщение совпадет с тем, что известно вам, то вы сами поймете сокровенный смысл моего известия.

— Но как дошли до вас эти вести?

— Разрешите мне умолчать об этом. В сущности это не имеет значения. Герцогиня де Шеврез поручила портрет королевы одной госпоже…

— Совершенно верно, барон, Габриэль де Марвилье.

— Я так и думал!

— А вы ее знаете?

— Виконту несколько раз давали к ней разные поручения. Но знаете ли вы, что вчера у этой Габриэль де Марвилье было продолжительное свидание здесь, в Лувре, с кардиналом Ришелье?

— У Габриэль?!

— Одним словом, к кардиналу являлась дама под густой вуалью и показывала ему прелестный ящик, где лежал портрет королевы.

— Так и есть! Это она! Итак, Габриэль состоит в тайных отношениях с кардиналом!

— Мне тоже так кажется.

— Но как же вы узнали, что в том ящике лежал именно портрет королевы?

— Кардинал Ришелье и Габриэль де Марвилье вскрывали его.

— Неужели? Какая гнусность! Но ведь ящик был запечатан.

— И тем не менее его вскрыли.

— Вы в этом уверены, барон?

— Я ручаюсь в правдивости каждого моего слова! Дама под вуалью сказала кардиналу, кому предназначается этот портрет, и его эминенция сделал на нем метку, чтобы невозможно было когда-нибудь подменить его другим.

— Но ведь это целая западня! Чего только не изобретет кардинал! Какая смелость! Какая утонченная хитрость! — вскричала Эстебанья. — Теперь, значит, нечего и думать о том, чтобы подменить портрет! Он сейчас же увидит, что это копия!

— Кардинал пометил портрет буквой А на задней золотой пластинке и объяснил даме под вуалью, что это может значить и Анна и Арман.

— Но откуда вы все это узнали, барон!?

— Покоряюсь вашей воле и на этот раз отвечу! Кардинал и дама разговаривали здесь, наверху, в комнате с серебром, рассчитывая, что там их никто не услышит. Но маленькая придворная судомойка Жозефина…

— Ах, да! Я припоминаю эту прелестную девочку!

— Так вот эта девушка, — продолжал Милон, — невольно подслушала этот разговор, передала его мне и предоставила действовать по моему усмотрению.

— О! Это большое счастье! Но что же нам, однако, делать? Габриэль де Марвилье еще прошлой ночью выехала в Лондон на курьерских, а нам, во что бы то ни стало, нужно возвратить портрет обратно!

— Я не думаю, чтобы Габриэль отдала его теперь добровольно!

— Разве вы думаете, что есть еще возможность догнать ее?

— Можно попытаться. Ведь женщины вообще не любят ездить быстро.

— Не сравнивайте ее с другими женщинами. Она энергичнее иного мужчины, и ездит очень быстро! А между тем просто необходимо, чтобы этот несчастный портрет был возвращен. Когда же вы сможете выехать за ней?

— Я — сегодня же в ночь.

— Вы сделали особенное ударение на «я». Вы хотите, чтобы и друзья ваши ехали с вами?

— Да, мы любим путешествовать вместе. Следовательно, если я не найду виконта и маркиза сейчас, мне придется прождать их до утра.

— Но где же они могут быть теперь?

— Виконт совершенно неожиданно переведен на личную службу его величества.

Эстебанья вздрогнула.

— Это дело твоих рук, Арман Ришелье, — проговорила она, — узнаю деятеля по делам его!

— А Каноник вчера уехал куда-то с маркизом и возвратится только завтра.

— Значит, мы потеряем еще целый день!

— А разве возвращение портрета обусловлено каким-нибудь сроком?

— Разумеется! Утром двадцать седьмого сентября он во что бы то ни стало должен быть в наших руках!

— А завтра уже двадцать первое! Но все-таки еще можно бы успеть, если не возникнет никаких препятствий.

— Однако вы призадумались, барон! — озабоченно произнесла Эстебанья. Она сознавала, что в этом ужасном положении помощь и спасение могли прийти только от мушкетеров.

— Я решительно не могу придумать способа, которым можно было бы добыть портрет у Габриэль де Марвилье! — сказал Милон.

— Ящик с портретом передала ей герцогиня де Шеврез, следовательно, она же может и потребовать его обратно. Я достану вам записку герцогини, она попросит Габриэль возвратить его вам.

— Боюсь, что эта хитрая женщина не так легко расстанется с такой драгоценностью! Вдруг ей вздумается объявить, что записка подложная? Ведь тогда я буду вынужден или возвратиться ни с чем, или поступить с ней не особенно любезно.

— Ваша правда! Судя по всему, от этой женщины, состоящей в тайных отношениях с кардиналом, можно всего ожидать.

— Мне кажется, что хорошо исполнить это поручение мог бы только беарнец.

Эстебанья удивленно взглянула на Милона.

— Беарнец? — переспросила она.

— Виконт! Я говорю о виконте. Между собою мы называем его беарнцем.

— Почему вы думаете, что он лучше всех мог бы исполнить это поручение?

— Мне кажется, что эта женщина произвела на него сильное впечатление, и, судя по некоторым его словам, я подозреваю даже, что она приглашала его к себе в Лондон. Может быть, ему удастся овладеть ящиком посредством хитрости.

— Но если он заинтересован ею…

— Да, но весь этот интерес исчезнет, как только он узнает, на что она способна.

— Благодарю! Вы снова подаете мне надежду.

— Итак, завтра беарнец, маркиз и я отправимся в путь… Но да! Гром и молния! Ведь я опять совсем забыл, что виконт переведен на личную службу короля! — вскричал Милон почти с отчаянием.

— Так пусть он скажется больным!

— Нет, это неудобно!

— Действительно. Еще, пожалуй, кардинал что-нибудь заподозрит.

— Нашел! Вот истинно гениальная мысль! — воскликнул Милон, повеселев.

— Говорите же, что вы придумали.

— Сегодня, стоя на дежурстве, виконт будет иметь неосторожность заснуть, и за это его посадят под домашний арест на несколько дней.

— Но ведь это опасно! Могут проверить, что он делает, сидя под арестом, и вдруг не найдут его дома. Что тогда?

— Тогда, в самом крайнем случае, он посидит в Бастилии, а портрет уже будет в наших руках.

— Какое благородство и самопожертвование, — воскликнула тронутая Эстебанья. — Я горжусь знакомством с такими людьми, как вы! Делайте как знаете, но ради самого Бога, доставьте портрет сюда к утру двадцать седьмого. Я могу только от всей души пожелать вам удачи. Если бы вы знали, сколько в высшей степени важных вопросов зависит от того, будет ли ящик к утру двадцать седьмого сентября в моих руках.

— Если это только в пределах человеческих сил, ваше желание осуществится, — сказал Милон, низко кланяясь.

— Мои мысли и молитва будут неразлучны с вами. Да сохранит небо всех вас, — ответила Эстебанья. — Я буду горячо молиться за вас!

XXVI. ЭМИНЕНЦИЯ КРАСНАЯ И ЭМИНЕНЦИЯ СЕРАЯ

В одной из комнат апартаментов Ришелье, отличавшейся отсутствием всякой роскоши убранства, за большим столом, заваленным книгами и бумагами, сидел человек лет сорока. Серая монашеская одежда свидетельствовала о его духовном звания, а покрой сутаны и острый капюшон, спадавший на спину, говорили о его принадлежности к ордену капуцинов. Множество морщин, избороздивших лицо монаха, делали его похожим на старика, и лишь большие серые глаза, горевшие полным жизни огнем, говорили о том, что в этом изнуренном теле живет бодрый дух и тонкий ум.

Этого монаха, вечно углубленного в свои ученые труды, народ прозвал «Серой эминенцией».

Очень может быть, что это прозвище было дано патеру Жозефу, лишь для отличия от красной эминенции, Ришелье, но настолько же вероятно и то, что этим народ подчеркивал, что капуцин был почти настолько же важен и могуществен, как и кардинал-министр, который нередко в затруднительных случаях обращался к нему за советом.

Даже внешность этих двух людей являла собой крайние противоположности. Ришелье был довольно привлекателен и стремился всячески подчеркнуть собственное великолепие. Патер Жозеф напоминал представителя инквизиции и производил отталкивающее впечатление. Ростом он был не меньше Ришелье, но казался ниже его, потому что был как-то грубо широк в кости, хотя и худ. Жизненные потребности свои, опять же как бы в противоположность Ришелье, он довел до поразительной скромности. Патер Жозеф отрицал необходимость комфорта и роскоши в собственном быту.

Он только что распечатал огромный конверт, доставленный ему папским курьером из Рима, начал читать письмо и, казалось, был крайне удивлен его содержанием.

Через несколько минут дверь отворилась и вошел Ришелье.

Серая и красная эминенции поздоровались, но не как люди, занимающие различное общественное положение, а как истые братья во Христе.

Патер Жозеф был единственным человеком, который никогда не унижался перед Ришелье и держал себя перед ним с чувством собственного достоинства. Когда они встречались, нельзя даже было предположить, чтобы то были начальник и подчиненный.

Ришелье ценил в патере Жозефе замечательно умного советника, уже не раз обеспечивавшего ему успех там, где светский кардинал отчаивался его достигнуть. Поэтому, когда Ришелье говорил с Жозефом, в нем совершенно исчезал гордый правитель Франции, а оставался лишь любезный и доброжелательный партнер.

Когда вошел Ришелье, патер Жозеф быстро спрятан под бумаги полученное им письмо. Красный кардинал, казалось, не заметил проделки серого.

— Слыхали ль вы когда-нибудь, отец Жозеф, что один из мушкетеров его величества короля Франции — итальянец, и происходит из княжеского рода Фернезе? — спросил Ришелье.

— Нет, я не знаю фамилий мушкетеров, — отвечал патер Жозеф, слегка покачивая головой.

— Сегодня капитан Девере сообщил мне, что мушкетер, которого товарищи называли странным прозвищем Каноник, совершенно неожиданно вышел в отставку.

— Об этом я не слыхал ничего. А вот здесь лежит доклад капитана о другом мушкетере. Я только мельком взглянул на эту бумагу.

— Дайте-ка сюда.

Патер Жозеф передал бумагу.

— Странно! Чрезвычайно странно! — воскликнул кардинал, читая доклад. — Вчера поздно вечером король застал д’Альби спящим в дежурной комнате.

— Кажется, на обороте написана резолюция капитана по этому делу, — сказал патер Жозеф.

Ришелье перевернул лист.

— Пять дней домашнего ареста, — прочел он. — Ну, это наказание довольно легкое, однако, я думаю, вполне достаточно, — прибавил он, многозначительно улыбаясь.

— С час тому назад капитан Девере приходил еще доложить, что один из гвардейцев бежал.

— А как зовут этого солдата?

— Девере называл его Гри. Ришелье тихо рассмеялся.

— Он исчез по моему приказанию, — сказал он, — и с него не следует за это взыскивать. Мне кажется, его королевскому величеству пришла фантазия, чтобы никто не видел приготовлений, происходящих во дворце по случаю дня его рождения. Потрудитесь написать капитану мушкетеров приказ, чтобы до этого торжественного дня двери в залы охранялись хорошим караулом.

Серый кардинал записал это приказание.

— Прибавьте также, что я желаю, чтобы караул этот был поручен самым надежным из мушкетеров: барону Сент-Аманд и маркизу де Монфор.

— А если их нет в наличии, или они назначены на другую службу?

— В таком случае, пусть их вытребуют на эту, — приказал Ришелье, — кроме того, я попрошу вас, патер Жозеф, ежедневно справляться о д’Альби, действительно ли он отсиживает арест в своей квартире. Мне чрезвычайно важно знать это. — Серый кардинал молча, и лишь легким кивком головы, выразил свое согласие.

— Готовы депеши для посла в Лондон? — спросил Ришелье после короткой паузы.

— Они ждут только подписи, — ответил патер Жозеф, складывая бумаги стопкой.

— Их надо сейчас же подписать и отправить. Они должны быть представлены герцогу Бекингэму в тот самый день, когда к нему явится Габриэль де Марвилье, чтобы ^исполнить поручение, данное ей отсюда. Все это дело нужно устроить очень умно и осторожно. Для меня чрезвычайно важно, чтобы наш посланец разузнал все, что делается при Лондонском дворе.

Патер Жозеф опять сделал какую-то заметку на бумаге.

— Габриэль де Марвилье не родственница посланцу? — спросил он.

— Во всяком случае, они легко могут разыграть роль родственников. Тогда нашему посланцу будет совсем легко разузнать, какого рода поручение получила отсюда Габриэль. Мне очень важно знать об этом что-нибудь достоверное. Напишите посланцу инструкцию на этот счет, отец Жозеф. Тогда мы, возможно, узнаем наконец, что за таинственные отношения существуют между Лувром и Бекингэмом.

— А нужно упомянуть в инструкции, что это дело спешное?

— Разумеется, король должен как можно скорее получить самые точные сведения.

— Король, а не мы?

— Боже сохрани! Это такого рода вещи, которые король должен узнать из первых рук, — проговорил Ришелье оживленно. — Приказ нужно сегодня же вечером передать капитану мушкетеров для немедленного исполнения. А пока, да хранят вас все святые, отец Жозеф. — Серый кардинал ответил на поклон красного, и тот вышел.

Оставшись один, патер Жозеф тотчас же вытащил из-под бумаг письмо из Рима и опасливо спрятал его в карман своей сутаны, точно все еще боялся, что оно попадется кому-нибудь на глаза. После этого он принялся исполнять распоряжения, только что полученные от Ришелье.

В одной из смежных комнат работало несколько человек секретарей и писцов, но патер Жозеф предпочел на этот раз заготовить все бумаги собственноручно.

Начинало уже смеркаться, но Жозеф не замечал наступившей темноты и продолжал писать. Заготовив пропускной лист посланцу в Лондон, он уже хотел приложить к нему печать, как в коридоре послышались тихие шаги.

Патер Жозеф не обратил на них внимание, приложил печать и встал, чтобы распорядиться подать свечи. В то время, как он шел по комнате, уже погрузившейся в полумрак, дверь тихо отворилась. Думая, что это кардинал снова зашел к нему, и несколько удивляясь столь позднему визиту, патер быстрее двинулся к двери.

На пороге стоял не Ришелье, а совершенно не знакомый Жозефу человек, рассмотреть которого мешал сумрак комнаты. Всматриваясь, он невольно задавал себе вопрос, кто мог и смел так тихо, без спроса и доклада, войти в его рабочий кабинет?

Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru