Реми де Гурмон
править
Есть люди, у которых ум полон желаний. Высшее их наслаждение — впитывать краски и образы. Лихорадка мысли возбуждает деятельность их мозга. Перед ними дилемма: или постоянно воплощать себя в чем-нибудь, или умереть. Другие же, после короткого периода творчества, погружаются в какой-то сон. Воображение их работает очень медленно, и нужны годы, чтобы оно, как мука на мельнице, полилось у них дождем. И тут все дело в характере жерновов, а не в качестве их. Альфред де Виньи был одним из самых крупных, но и самых медлительных поэтов нашего века.
Если говорить о явлениях, проходивших перед нашими глазами, — с какой величавой осторожностью Леон Диер усыпал путь свой цветами благородными и печальными! Малой производительности некоторых поэтов удивляться не следует. Причину отыскать не трудно: это или презрение, или пресыщение, или сомнение, или, наконец, желание покоя.
Андре Фонтена не кажется поэтом бурных и часто рождающихся чувств. В нем тишина защищенных от ветра озер и непричастных ни к каким трагедиям дворцов. Жизнь для него лишь предлог отдаться мечте, прислушаться к звукам редкой музыки, следить полуоткрытым, утомленным взглядом за тихими видениями дальних горизонтов. Но утомляясь скоро, он отворачивается от них со смиренным чувством, не лишенным некоторой горечи.
Я усталый рыцарь, и надежда не искушает более меня.
Все же было бы неправильно приписывать ему чувства разочарованного всадника, чьи вздохи звучат отчаянием:
В тоскующей душе возможно ль повстречать
Желанье пожелать, мечтанье помечтать?
При таком душевном состоянии заниматься поэзией невозможно. Между тем Андре Фонтена писал стихи и притом прекрасные. Значит, были в нем какие-то чувствительные нервы и артерии, способные вздуться желанием, гневом или любовью. Это подтверждает грустная нежность поэмы «Les Vergers Illusoires» [«Призрачные сады» (фр.; книга стихов, 1892)]:
Вхожу в фруктовый сад, далеко от аллей,
Ведущих к призрачным, мечтательным бассейнам,
Вхожу полянкою при ветре тиховейном,
А куст азалии мне пахнет все сильней.
Радостей, которых поэт не нашел во внешнем мире, он уверенно просит у церкви, чья открытая дверь давно ожидала искателя приключений. Такова тема «Enfant prodigue» [«Блудный сын» (фр.; поэма)]. Тут поэт с чувством некоторого самодовольства окончательно погружается в столь для него отрадный покой.
Стихи Фонтена, наверное, создавались среди полного одиночества в пустыне. Они отработаны с необыкновенной методичностью, точно вычеканены из бронзы, которую очистили от всего случайного, наносного. Профиль их необычайно чист. Линии точны, внешность гармонична, очертания открыты. В них чувствуется что-то солидное, серьезное, устойчивое. Если в его поэмах, при отшлифованном стихе, почти всегда мало фантазии, мало неожиданного, то зато сколько в них убежденности, благородства, законченности, силы. Даже отдаваясь фантазии, Фонтена сохраняет при этом ясность зрения, точность восприятия. Сны его, как у Расина, полны логики и ясновидения. Отчетливые сплетения чувств и образов проходят перед глазами, полные высочайшей согласованности.
Величавые корабли качаются на длинных канатах…
В чудесном и мудром произведении отразилась красота и холод римского сада. Чтобы почувствовать разницу между поэтом мысли и поэтом порыва, надо сравнить эту поэму с «Bateau ivre» Рембо. Тут характерные черты каждого из них выступают с полною отчетливостью.
По месяцам, как скот, исполненный тревоги,
Носился с бурей я, что осаждает риф,
Не думал, что Марий блистательные ноги
Могли бы зыби вод коснуться, усмирив.
Достиг я, знаете ль? неведомой Флориды;
Цветы там смешаны со взглядами пантер,
С людскою кожею, а радуги — Ириды
Натянуты уздой заоблачных химер.
И затем:
Глаза наши хотят ослепительных миражей и, усталые от жизни и ее однообразных равнин, хотят потеряться в бесконечных холмах светил блестящих: стройные леса и торжественное золото осени окаймляют пруды задумчивые и усыпленные под вечер смутными и разлитыми поцелуями аргемонов.
Тут отразились два темперамента: у одного — случайность ощущений, образы, в резких контурах выхваченные из окружающего мира, травы, смешанные с цветами, кипящая жизнь улья под лучом солнца, прорвавшегося между двух туч. У другого — чувство, сдавленное рассудком, рождающее спокойные и разумные картины, комбинация слов, правдивых и ясных, воображение логичное, мудрое и спокойное. Есть какое-то безрассудство в нелепом, но ошеломляющем и увлекательном образе: «скот, исполненный тревоги», и слишком осторожно слово «аргемоны». Предполагается, что если мы случайно узнаем в этом растении туманный колючий мак, мы охотно примем усыпляющую нежность его поцелуев.
Как все поэты, твердо владеющие техникой и уверенные, что от избытка волнения у них не задрожит рука, Фонтена проявляет в стихах своих необычайную виртуозность. Он не злоупотребляет своим искусством смешивать звуки и образы, быть может, просто из чувства пренебрежения. Но он мог бы создавать поэмы законченные, сложные и безотрадные. Вот страница, которая могла бы стать сикстиной, если б этого пожелал поэт. Тогда Банвиль привел бы ее среди других примеров образцового искусства. Она кажется цветком, как бы упредившим цветение будущих времен.
При входе гротов каменных, спокойных,
Что фукусом златым и мхом подводным
Покрыты, медленно дрожат, где волны,
Вдруг зацвели роскошеством подводным,
Цветы, что чаши, шпажников спокойных.
И тайна, где умрут с роптаньем волны,
Дарит ласканье отсветов спокойных,
И розовый коралл кустом подводным
Протягивает цвет цветов спокойных,
Что отражают стихнувшие волны.
И вот ты садом заперта подводным, —
Ночную песнь поют далеко волны —
Царица взглядов и лучей спокойных,
Подобных шпажникам, что высят в волны
Слезницы нежные цветов подводных.
По силе это, без сомнения, лучше того, что исходило от целого ряда отдельных поэтов: на арене искусства каждый имеет свое место и свою задачу.
В томике Фонтена я нашел следы удачной аллитерации и повторений. Он пока очень умеренно пользуется этими приемами, иногда необходимыми, потому что внутреннее созвучие слогов значительно усиливает иногда выразительность ритма. Он наиболее применим в двенадцатистопном стихе, когда отсутствие окончаний мешает полной звучности рифм:
Роговой рог рокочет в глуби чащи.
Это очень красиво. И еще:
Как веночком — розмарином
Вьется танец, слышен смех;
Пары с песней, такт утех
Вьют извивом по равнинам.
Это звучит немного вычурно:
Лазурь зеленая в опалы впала.
…………………………………………………
Мы следом шли за палевым опалом.
А вот что звучит совсем неудачно:
Le givre: vivre libre en l_e de l_ver.
Подобной игре мы предпочитаем медленную, как переливы шелка, смену прозрачных картин, которые носятся и сверкают в «Eau du fleuve» [«Речная вода» (фр.; книга стихов, 1897)]:
Кто не видал во сне глубоком
Как медлят, тают одиноко
И бьются, что извив косы,
Убором ценным утомленной,
Волны печальные власы?
Разве не прекрасен и чист последний стих в своей трагической простоте?
Написанная свободным размером, заключительная часть книги самая своеобразная и приятная. Тут Андре Фонтена следует техническим приемам Вьеле-Гриффена, но не является его подражателем. Влияние вполне допустимое и чисто внешнее. В «Les Estuaires d_bre» [«Тенистые устья» (фр.; книга стихов, 1896)] Фонтена очень точно отразил Малларме, но в «Eau du fleuve» он по-своему перерабатывает внушенную ему манеру стихосложения. Свободному стиху он придает аллюр, подобающий стиху александрийскому. Он делает его неторопливым, спокойным, немного торжественным, серьезным, слегка суровым:
Спадает жар, длиннеют волны,
О сны, вы прелестию новой
И миром полны!
А на траве, в тени ольховой
Спят рыболовы;
Вода уснувшая едва колышет челны,
Не пробегает ветерок в ветвях,
Почти не светит солнце в небесах,
И все — спокойно.
Так сам поэт красиво передал впечатление, оставляемое его поэзией: это — спокойная, величавая и тихая бухта, в вечерней тишине покоящаяся среди камыша, кувшинчиков и тростника.
Первое издание перевода: Книга масок. Лит. характеристики /Реми-де-Гурмон; Рис. Ф. Валлотона Пер. с фр. Е. М. Блиновой и М. А. Кузмина. — Санкт-Петербург: Грядущий день, 1913. — XIV, 267 с.; портр.; 25 см. — Библиогр.: с. 259—267.