Тициан ТАБИДЗЕ
правитьАндрей Белый
правитьАндрей Белый: pro et contra
СПб.: РХГИ, 2004. — (Русский путь).
Андрей Белый и Александр Блок — «два трепетных крыла» русского символизма. Недаром воспоминания Андрея Белого о Блоке разрастаются в эпопею1 и объемлют историю русской поэзии начала века. Это — не воспоминания в обычном смысле слова, а разговор с самим собой, наедине. В этой эпопее Андрей Белый вспоминает необычайную историю встречи двух поэтов, историю сиамских близнецов, которым потом пришлось вынести на своих плечах последующую поэзию; здесь в качестве действующих лиц выступают: петербургские туманы, снежная Москва и шахматовские зори.
Нередко Андрея Белого отмечают чертами гения — и это не только в узком кругу символистов, где впоследствии у него оказалось больше врагов, чем друзей, а совершенно в других писательских слоях.
Роман Андрея Белого «Петербург» до сих пор остается непревзойденным в русской литературе: Вячеславу Иванову показалось, что в петербургских рассказах Гоголя он нашел ключ к «Петербургу» и вообще к творениям Белого2, но теперь становится ясным, что Андрей Белый открывает совершенно другие, до сих пор неизвестные шифры письма.
Влияние Андрея Белого на современную русскую прозу весьма велико, и вряд ли найдется сейчас писатель в прозе, который не прошел бы сквозь Белого, как раньше проходили сквозь Гоголя и Достоевского.
Недавно сообщалось, что выходит литературный памфлет Альвэка «Нахлебники Хлебникова»; по всей вероятности, автор будет пытаться доказать, что футуристы всех формаций — «Нахлебники Хлебникова», т. е. идут от него3. Однако это трудно будет доказать, во-первых, потому, что сам Хлебников косноязычным ушел в могилу, не успев выявить поэтические замыслы, которых у него безусловно было в достатке, а во-вторых, очень сомнительна продукция оставшихся футуристов, чтобы в них искать кристаллизацию мутного начала Хлебникова.
С таким же правом многих писателей современников, включительно до футуристов, можно назвать нахлебниками А. Белого, но кормиться этим хлебом не так уже просто. И целые легионы этих эпигонов не могут перейти вброд и безнадежно засоряют литературу.
Для Андрея Белого символизм никогда не был фетишем, его ищущий дух никогда не мог остановиться на застывших формах искусства, подвиг его жизни и писательства — это открытие новых путей творчества. Ведь он не сейчас, а давно осмеял ортодоксальный французский символизм Малларме и Реми де Гурмона4. Он и призвание русского символизма видел в других откровениях и старался вскрыть его национальную природу.
Флобер думал, что мистицизм обусловливается отсутствием формы. «Если бы не любовь к форме, я был бы великим мистиком», — писал он кому-то, но и он все же предпочитал «жить, как обыватель, а мыслить, как полубог»5.
Из всех русских поэтов последних лет Андрей Белый больше всех занят формой. Ему принадлежат многочисленные труды о природе русского стиха; он на самом деле «проверял алгеброй музыку» 6, ведь недаром он сын профессора математики и сам не на шутку учился математике, хотя знает, «что биология теней еще не изучена»! Ведь и он мог сказать, как Эдгар По, что поэму можно написать с конца7, как китайцы строят дом наоборот! Ведь недаром он свою последнюю книгу посвящает архангельскому крестьянину Михаилу Ломоносову именно из-за математики. Но знание формы не то что убило его замыслы, а, наоборот, оплодотворило их.
Воспитанному на французских символистах Иннокентию Анненскому казалось, что Андрей Белый пишет, не думая8, но ему не пришлось дожить до настоящей зрелости Андрея Белого, чтобы самому убедиться, как выстрадал писатель Россию в «Петербурге».
Кажется, что не один человек писал все эти вещи, порой так непохожие друг на друга: «Золото в лазури», «Возврат», «Симфонии», «Арабески», «Луг зеленый», «Сребристый голубь», «Петербург», «Котик Летаев», «Москва под ударами», «Записки чудака», «Эпопея», «Крещеный китаец» и др. Но все эти вещи проникнуты одним духом, хотя и написаны по-разному. Есть здесь какой-то суровый монтаж духа, что чувствует даже непосвященный. Здесь как будто нет жизни — есть одно сплошное вдохновение и слышатся:
Глухие времени стенанья,
Пророческий, прощальный глас…9
В России никто из символистов не был так подготовлен к Октябрьским потрясениям, как Андрей Белый и Александр Блок. Они на заре своей творческой работы почувствовали подземное течение и гул новых землетрясений: и Лиссабон, и Мессина10 только подчеркивали заранее виденное (в музыке этот путь проделал Скрябин), и они это почувствовали как прелюдию к Октябрьскому пролому.
Разве найдется во всей дооктябрьской русской литературе такое прозрение, как в «Петербурге». Это новый Патмос11, откуда разносится голос возвещения:
«Милостивые государи и государыни!..
Что такое русская империя наша?»
И в «Петербурге» рассказана с потрясающей конкретностью эфемерность русской бюрократии и инфернальное бытие старого Петербурга. Здесь есть тоска о новом восходящем солнце. И Цусима, и Калка, и Куликово поле…
В «Петербурге» дан в еще невиданной форме 1905 год: «Когда в Кутаисе в театре публика кричала — граждане», а в Тифлисе окол од очный нашел бомбы. Когда от Архангельска до Колхиды и от Либавы до Благовещенска слышится Октябрьская песня 905 г.
После «Петербурга» становится ясным и дальнейший путь Андрея Белого.
Раз как-то он до революции жизнь сравнил с мчавшимся поездом, у которого обезумел машинист. Поезд мчится с адской скоростью: в закрытых вагонах сидят пассажиры, которые не чуют грядущую катастрофу: здесь Чехов ноет и занят будничными делами, в окно выглядывает Ибсен в предчувствии катастрофы, но Гоголь в мертвой хватке уже вцепился в обезумевшего машиниста12. И Блок и Андрей Белый жили в предчувствии грядущих бурь, и понятно, почему из всех видных русских писателей после Октября они остались в России и не расстались с народом.
Андрей Белый так выразил смысл Октябрьского переворота. Когда цыпленок вылупливается, над ним рушится небо — из разбитого яйца рождается новая жизнь. Ведь только филистеры испугались Октябрьских дней. Здесь слышится хвала новой жизни, а не то гадкое, смердяковское хныканье, «что цыпленки тоже хочут жить» 13.
И Александр Блок в своих «Скифах» во время Брест-Литовска14 нашел слова, которые похожи на манифест Совнаркома в ленинские дни:
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира —
В последний раз на светлый братский пир,
Сзывает варварская лира…
И А. Белый почувствовал великий подвиг народа русского:
И ты, буревая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня!..16
Полного созвучия с современностью, может быть, у Андрея Белого и нет, но здесь именно и выявляется «маленькое неудобство профессии», а величие имеет еще больше неудобств. Но созвучность Андрея Белого гораздо больше приспособляемости и серединности т. н. присяжных попутчиков.
В последнее время Андрей Белый еще больше углубился в дебри творчества, он порой непонятен и для писателей, очевидно, он ищет новых симфоний и новых шифров, но литература идет по его магистрали, и никогда формалистам, в том числе и В. Шкловскому, не удастся обнажить приемы творчества Андрея Белого16.
Андрей Белый и Александр Блок — две кариатиды, которые держат на своих раменах дооктябрьскую литературу и которые нашли пути послеоктябрьской России, приветствуя в революции великое начало труда и мира.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Заря Востока (Тифлис). 1927. № 1515, 1 июля. Текст сопровожден редакционным примечанием о том, что статья печатается «в порядке обсуждения».
Тициан Табидзе (1895—1937) — грузинский поэт, один из организаторов символистской группы «Голубые роги». Общался с Андреем Белым во время его пребывания в Грузии в 1927—1929 гг. См.: Magarotto Luigi. Andrey Bely in Georgia: Seven letters from A. Bely to T. Tabidze // The Slavonic and East European Review. 1985. Vol. 63. № 3. P. 388—416; Андрей Белый и поэты группы «Голубые роги» (Новые материалы) / Публикация и примечания Павла Нерлера // Вопросы литературы. 1988. № 4. С. 276—282; Цурикова Г. Тициан Табидзе. Жизнь и поэзия. Л., 1971. С. 181—194.
1 Обыгрывается факт опубликования наиболее развернутой версии этих воспоминаний, книги «Воспоминания о Блоке», в журнале «Эпопея» (№ 1—4), выходившем в берлинском издательстве «Геликон» в 1922—1923 гг. под редакцией Андрея Белого.
2 См. статью Вяч. Иванова «Вдохновение ужаса» (с. 401—410 наст, изд.).
3 Статья Альвэка «Нахлебники Хлебникова. Маяковский — Николай Асеев», в которой говорилось о присвоении указанными поэтами творческих находок Хлебникова, была опубликована в кн.: Хлебников В. Всем. Ночной бал; Альвэк. Нахлебники Хлебникова. Маяковский — Асеев. М., 1927. С. 11—14.
4 Вероятно, подразумеваются суждения Андрея Белого об этих авторах в статье «Теория или старая баба» (1907), однако в них не содержится «осмеяния» (см.: Белый Андрей. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994. Т. II. С. 248).
5 Имеются в виду слова из письма к Луизе Коле от 27 декабря 1852 г.: «Если бы не любовь к форме, я был бы, вероятно, великим мистиком» (Флобер Гюстав. Собр. соч.: В 5 т. М., 1956. Т. 5. С. 85. Перевод Т. Ириновой).
6 Подразумеваются слова Сальери из «Моцарта и Сальери» Пушкина (сцена I): «Поверил / Я алгеброй гармонию».
7 В статье «Философия творчества» (1846) Э. По, реконструируя ход своей работы над стихотворением «Ворон», заключает: «…можно сказать, что тут началось стихотворение — с конца, где и должны начинаться все произведения искусства <…>» (Эстетика американского романтизма. М., 1977. С. 117. Перевод В. В. Рогова).
8 Имеются в виду высказывания в статье «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 2, ноябрь): «…страшно порою становится за Андрея Белого. Господи, когда же этот человек думает? и когда он успевает жечь и разбивать свои создания?». См.: Анненский Иннокентий. Книги отражений. М., 1979. С. 367 (серия «Литературные памятники»).
9 Неточная цитата из стихотворения Тютчева «Бессонница» («Часов однообразный бой…», 1829).
10 Образы из стихотворения Блока «Скифы» («Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы…», 1918): «И дикой сказкой был для вас провал/ И Лиссабона и Мессины!» (подразумеваются катастрофические землетрясения, разрушившие Лиссабон в XIV и XVIII в. и портовый город Мессина на Сицилии в 1908 г.).
11 Остров к западу от побережья Малой Азии, место ссылки апостола Иоанна, где он имел видение, переданное им в Откровении (Апокалипсисе).
12 Первоисточник этого пересказа нам обнаружить не удалось.
18 «Цыпленки тоже хочут жить» — строка из песенки «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…», популярной в городском фольклоре первых пореволюционных лет; эту строку, в частности, И. Эренбург поставил эпиграфом к своему роману «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923).
14 Стихотворение «Скифы» датируется 30-м января (ст. ст.) 1918 г., мирный договор между Россией, с одной стороны, и Германией и ее союзниками, с другой, был подписан в Брест-Литовске 3 марта (н. ст.) 1918 г.
15 Неточно цитируется заключительная строфа стихотворения «Родине» («Рыдай, буревая стихия…», август 1917 г.). См.: Белый Андрей. Звезда. Новые стихи. Пб., 1922. С. 65.
16 Намек на статью Шкловского «Андрей Белый» (см. с. 679—696 наст, изд.), переизданную в расширенной редакции в составе книги: Шкловский Виктор. Пять человек знакомых. <Тифлис>, 1927 (книга включает также две статьи под общим заглавием «Эпигоны Андрея Белого» — «I. Евгений Замятин», «П. Борис Пильняк»).