Андерсенъ началъ писать въ концѣ двадцатыхъ годовъ, онъ принадлежитъ къ тамъ предвозвѣстникамъ новой эры въ Скандинавіи, которые подготовили ея самостоятельное національное развитіе; вмѣсто прежняго слѣпого подражанія нѣмецкимъ образцамъ, Андерсенъ вмѣстѣ съ Эленшлегеромъ и нѣкоторыми другими обратились къ національнымъ сюжетамъ, выработали сильный, полный жизни и непосредственной поэзіи языкъ, замѣнившій блѣдный стиль подражательнаго періода.
Какъ извѣстно, писательская дѣятельность создала Андерсену большее имя еще до появленія его сказокъ: вышедшіе раньше сборники стиховъ, описанія многочисленныхъ совершенныхъ имъ путешествій по Европѣ, романъ «Импровизаторъ» обратили на себя вниманіе европейской критики и сдѣлались предметомъ самыхъ лестныхъ отзывовъ за границей; только на своей родинѣ Андерсенъ долго страдалъ отъ упорнаго и непонятнаго недоброжелательства своихъ собратій по литературѣ. Необычайный успѣхъ сказокъ, появлявшихся нѣсколькими отдѣльными сборниками, поборолъ, однако, это враждебное отношеніе и, какъ видно изъ автобіографіи Андерсена («Сказка моей жизни»), онъ провелъ послѣднія тридцать лѣтъ своей жизни тихо и безоблачно, пользуясь вполнѣ заслуженной славой.
Русскій переводчикъ Андерсена началъ полное изданіе произведеній датскаго поэта съ его сказокъ, которыя, дѣйствительно, составляютъ центръ его творчества. Въ области лирической поэзіи и романа Андерсенъ является талантливымъ представителемъ общаго литературнаго движенія, къ которому онъ принадлежалъ; но своими сказками онъ создалъ новый жанръ, въ которомъ не было у него ни предшественниковъ, ни преемниковъ. Наивная форма его разсказовъ послужила поводомъ къ тому, что Андерсенъ зачисленъ былъ въ дѣтскіе писатели — совершенно противъ его желанія; когда выставлены были еще при жизни Андерсена проекты памятника ему, Андерсенъ сильно протестовалъ противъ того, что его изображали окруженнымъ группой дѣтей. Сказка, фантастическое изображеніе человѣческой жизни, была для Андерсена лишь соотвѣтствующей его непосредственному наивному темпераменту формой, въ которую отливалась его душевная жизнь, его идеалистическое міросозерцаніе, оттѣненное нѣкоторой грустью, и его поэтическое чутье. Сказки его лишь въ самой незначительной мѣрѣ почерпнуты изъ народныхъ сказаній; онъ не утилизировалъ, подобно Гримму въ Гермавіи и классическому Перро (Реrault) во Франціи народнаго эпоса, и поэтому онѣ не являются отраженіемъ народной мудрости, такъ неотразимо привлекающей наивное дѣтское воображеніе, напротивъ того, эти, то философски задуманные, то сатирическіе или чисто поэтическіе разсказы, плодъ умственной работы, результатъ цѣлой жизни, проведенной среди размышленій; они проникнуты особымъ созерцательнымъ настроеніемъ, свойственнымъ лишь высоко культурнымъ художникамъ въ противоположность болѣе широкой, но зато менѣе глубокой фантазіи народныхъ сказокъ. У Андерсена привлекательность художественной формы затмила мыслителя, и сказки его славятся болѣе всего своей поэтичностью, богатствомъ фантазіи и юморомъ. А между тѣмъ многія изъ нихъ задуманы настолько глубоко, что сдѣлали бы очень интересной оцѣнку автора съ точки зрѣнія проповѣдуемой имъ жизненной этики, и особенно его пониманія жизни.
Андерсенъ, подобно Лафонтену, далеко не проповѣдникъ отвлеченной, идеальной нравственности. Онъ любитъ природу, любитъ жизнь со всѣми возбуждаемыми ею чувствами и поклоняется практическому идеалу пользованія всѣмъ тѣмъ, что жизнь даетъ, не исключая мелкихъ радостей удовлетвореннаго самолюбія, справедливой гордости и т. п. Это практическое пониманіе счастья, наложившее отпечатокъ сухости на творчество французскаго баснописца, особенно поражаетъ у Андерсена, заставляя его нерѣдко заканчивать довольно пошло и сентиментально тонко задуманныя поэтическія сказки (напр., «Соловей»).
Но значеніе сказокъ Андерсена не въ этой непосредственной морали, вытекающей изъ разсказовъ; оно таится въ его тонкомъ пониманіи отношеній между тѣмъ, что есть прекраснаго въ душѣ человѣка, и формами человѣческаго существованія на землѣ; всѣ его сказки — безконечная вереница печальныхъ отраженій антагонизма души и требованій жизни; каковъ бы ни былъ выводъ, къ которому приходитъ авторъ, его изображеніе самаго антагонизма поэтичное, глубоко продуманное и полное жизненной правды. Въ фантастической сказкѣ «Русалка» онъ рисуетъ безотрадность глубокаго чувства любви, готовности самопожертвованія и беззавѣтной преданности, осужденныхъ самой сущностью жизни на страданіе и смерть; его русалочка съ ея идеальною любовью живетъ среди людей нѣмой и никѣмъ непонятой, не встрѣтивъ нигдѣ сочувствія, и тихо совершаетъ свой подвигъ любви, зная, что награда невозможна, что она чужая среди земной жизни. Тотъ же мотивъ идеальной любви и преданности въ борьбѣ съ царящимъ вокругъ зломъ повторяется въ «Дикихъ лебедяхъ», съ той только разницей, что авторъ намѣренно удаляется отъ міра дѣйствительности и заканчиваетъ сказку волшебнымъ зрѣлищемъ торжества истины.
Въ вышедшихъ первыхъ двухъ выпускахъ русскаго перевода находятся нѣкоторыя изъ лучшихъ сказокъ Андерсена, характеризующія лиризмъ его творчества, постоянное проявленіе личной душевной жизни въ аллегорическихъ образахъ. Непризнанный окружающей средой мечтатель, страдающій отъ пошлости обстановки, часто является героемъ его сказокъ; это «безобразный утенокъ», котораго до того всѣ увѣрили въ его уродствѣ, что онъ самъ сталъ чувствовать презрѣніе къ себѣ; между тѣмъ все дѣло въ томъ, что онъ родился лебедемъ и «утиное царство» не понимаетъ его порывовъ и желаній. Въ другой сказкѣ тотъ же непризнанный поэтъ олицетворенъ въ соловьѣ, скромной лѣсной птичкѣ, пѣнію которой придворный штатъ короля предпочитаетъ механическую музыку искусственнаго соловья, разукрашеннаго драгоцѣнными каменьями; Сказка «Соловей» обращаетъ на себя вниманіе, кромѣ того, своимъ блестящимъ юморомъ — описаніе королевскаго двора, сановниковъ, городскихъ толковъ и критическихъ замѣчаній публики при состязаніи истиннаго соловья съ искусственнымъ — все это истинный шедевръ сатирическаго жанра. Тонкимъ юморомъ проникнута также знаменитая сказка «Новое платье короля». Существуетъ предположеніе, что заключающаяся въ ней ѣдкая насмѣшка направлена была Андерсеномъ противъ метафизиковъ, которые сговорились морочить людей своими несуществующими на самомъ дѣлѣ теоріями, и достигаютъ цѣли, клеймя всякаго, кто «не видитъ чудныхъ узоровъ несуществующей ткани», ничего не смыслящимъ глупцомъ. Кромѣ отмѣченныхъ сказокъ, въ первыхъ выпускахъ заключается не мало другихъ, заставляющихъ перечесть съ большимъ удовольствіемъ извѣстныя всякому съ дѣтства, но едва ли понимаемыя дѣтьми сказки Андерсена. Привѣтствуемъ съ особымъ удовольствіемъ новый ихъ переводъ, имѣющій то большее преимущество, что онъ сдѣланъ прямо съ датскаго, а не черезъ посредство нѣмецкихъ переводовъ, какъ это дѣлалось у насъ до сихъ поръ.