Англійскіе туристы. править
Кабріолетчикъ, привёзшій насъ къ пристани и запросившій, по обыкновенію, вшестеро — безъ уплаты чего онъ грозился не отдать нашего багажа — глазѣлъ на насъ, какъ ошибшійся въ своихъ ожиданіяхъ бѣсъ, когда Ленкинъ, подозвавъ своего вѣрнаго клерка Гутчинсона, сказалъ ему: Гутчинсонъ, вы заплатите этому человѣку. Мое имя сержант-адвокатъ Ленкинъ; квартира въ Пуми-Куртѣ. Мой клеркъ расплатится съ тобою, сэръ. Возничій задрожалъ. Мы перешли на пароходъ; нашъ легкій багажъ исчезъ очень скоро въ рукахъ команды; постели были взяты заранѣе попечительнымъ Гутчинсономъ, и на занавѣскахъ ихъ, въ боковой каютѣ, мы увидѣли пришпиленные ярлыки съ именами: "Мистеръ сержант-адвокатъ Ленкинъ и Мистеръ Титмаршъ[1] — разумѣется, что у Ленкина была лучшая и комфортэбльнѣйшая постель.
Кто былъ на пароходѣ? Тутъ были жиды съ воскресными газетами и фруктами; суетившіеся курьеры и слуги; были бородатые чужестранные посѣтители Англіи, которые, повидимому, имѣютъ неизмѣнное правило не мыться и не бриться въ день отъѣзда, и, наканунѣ оставленія Альбіона, какъ-будто нарочно уносятъ сколько можно больше нашей почвы на своихъ рукахъ и бѣльѣ. Тутъ были семейства, весьма-удобно расположившіяся подъ тентомъ на палубѣ, и серьёзные пассажиры на носу парохода, курившіе пріятную утреннюю сигару и ждавшіе отправленія.
Зазвонилъ колоколъ. "Нѣтъ ли еще кого береговыхъ? Послѣдній ударъ — и продавецъ Лондонской жизни, Белля, перебѣгаетъ по сходнѣ; Джоны отъѣзжающихъ баръ и джентльменовъ стоятъ въ линію на закраинѣ пристани и прикладываютъ руки къ шляпѣ; Гутчинсонъ отдаетъ ту же честь мнѣ — мнѣ, да благословятъ его Небеса! Я оборачиваюсь, восхищенный и растроганный до-нельзя, и кого же вижу, какъ не капитана Гикса!
— Галло! и вы здѣсь? говоритъ Гиксъ тономъ, выражавшимъ, повидимому: Чтобъ чортъ тебя побралъ, да ты вездѣ!
Гиксъ одинъ изъ тѣхъ молодыхъ людей, которые какъ-будто вездѣ являются черезчуръ часто.
Какимъ-образомъ получаютъ они всегда отпуски изъ своихъ полковъ? Если въ нихъ нѣтъ нужды въ отечествѣ — а нужды въ нихъ конечно нѣтъ, если они только и дѣлаютъ, что шатаются по цѣлымъ днямъ за рѣшеткой Роттен-Роу, или гремятъ своими шпорами на всѣхъ лондонскихъ балахъ — если, говорю я, въ нихъ не нуждаются дома, то почему бы ихъ не спровадить куда-нибудь въ Индію, въ Новую Голландію, на Демерару, или въ Сьерра-Леоне? Чѣмъ дальше, тѣмъ лучше: пусть бы они обтерпѣлись въ какомъ-нибудь порядочно-нездоровомъ климатѣ. Вотъ, напримѣръ, капитанъ Гиксъ — капитанъ Ленслоть Гиксъ, если вамъ угодно: вся его жизнь протекаетъ въ завтракахъ, куреніи сигаръ, верховой ѣздѣ, билльярдной игрѣ, полковыхъ обѣдахъ, полькѣ и опять куреніи сигаръ, и da сиро все остальное, въ покручиваньи усовъ и турѣ отдохновенія по европейскому материку, послѣ вскхъ этихъ постоянныхъ и утомительныхъ работъ.
— Какъ поживаете, капитанъ Гиксъ? говорю я. — Куда это вы?
— О, я на Рейнъ! Всѣ теперь на Рейнъ.
— А кто у насъ пассажиры? есть кто-нибудь? спрашиваю я небрежно-фэшонэбльнымъ тономъ. — Кому принадлежитъ эта страшная груда багажа, подъ надзоромъ горничной, курьера и британскаго лакея? Большущее бѣлое А намалевано на всѣхъ ящикахъ и чемоданахъ.
— А съ помощію какого чорта мнѣ это знать! отвѣчаетъ Гиксъ, покраснѣвъ съ досады, и отходитъ прочь съ своею размашистою, кавалерійскою походкой. А между тѣмъ пріятель мой, Ленкинъ, разсматриваетъ его съ восхищеніемъ, любуется его блестящими сапогами, цѣпочками и брелоками, усами и бакенбардами, перчатками и прочими принадлежностями франтовства, въ родѣ того, какъ дамы султанскаго гарема разглядывали одну посѣтившую ихъ важную леди изъ Парк-Лена; или какъ простодушные подданные Монтезумы смотрѣли на одного изъ увѣсистыхъ латниковъ Кортеса.
— Должно-быть, по-крайней — мѣрѣ, маркизъ, шепчетъ мнѣ Ленкинъ, который совѣтуется всегда со мною насчетъ касающихся общества вопросовъ — ему угодно имѣть высокое мнѣніе о моей свѣтской опытности.
Я расхохотался презрительно: "Это! Драгунскій капитанъ, а отецъ его стряпчій на Бедфорд-Роу. Усы мѣщанина, мой любезный Ленкинъ, растутъ нехуже бороды какого-нибудь маркиза; а чтобъ выучиться полькировать, ненужно много благородной крови. Еслибъ вы были помоложе, Ленкинъ, мы съ вами, платя по шиллингу за вечеръ, могли бы ходить въ казино мистера Лаурента и выучились бы плясать польку нехуже этого молодца, въ самое короткое время. Только, вы знаете, мы презираемъ подобные пустяки, мы народъ слишкомъ-ссрьёзный, слишкомъ-солидный.
— И слишкомъ-толстый, прибавилъ Ленкинъ со смѣхомъ.
— Говорите о себѣ. Если вы сами не можете плясать, то другіе могутъ плясать вокругъ васъ: стоитъ только украсить вашу старую лысину гирляндою, да выставить васъ на лужокъ, тогда и изъ васъ нашли бы какую извлечь пользу.
— Я очень-радъ пригодиться на что-нибудь пріятное; тогда, покрайней-мѣръ, мнѣ былъ бы случай посмотрѣть на хорошенькихъ. Онѣ что-то не показываются въ Пуми-Куртѣ, или въ Клубѣ, куда я хожу обѣдать. Вотъ вы, Титмаршъ, счастливецъ бы бываете въ свѣтѣ; а что до меня, я никогда…
— А судейскія жены — что, плутъ? Впрочемъ, на свѣтѣ нѣтъ человѣка довольнаго. Единственная причина досады моей на этого капитана та, что на вечерѣ у мистриссъ Перкинсъ, когда я только успѣлъ разговориться съ премиленькимь твореніемъ — которое знаетъ всѣ мои любимыя мѣста изъ Теннисона и преобворожительно споритъ объ епископскихъ дѣлахъ — вдругъ, въ самую пріятную минуту разговора, является этотъ Готспуръ и увлекаетъ ее въ польку. Что намъ съ вами дѣлать, съ польками, Ленкинъ? А онъ повелъ ее къ ужину — что намъ съ вами дѣлать съ этими бальными ужинами?
— А не думать о нихъ, отвѣчалъ философъ Ленкинъ. — Однако время завтракать, не пойдемъ ли и мы?
Пока мы разговаривали, цѣлая благовонная процессія буфетчиковъ и ихъ прислуги вышла изъ камбуза съ блюдами, подъ жестяными покрышками, и спустилась въ каюту. Пароходъ межлу-тѣмъ миновалъ Гринвичъ и выбирался изъ лѣса мачтъ, обозначающаго входъ въ Лондонъ.
Владѣльцами безчисленныхъ ящиковъ, сундуковъ, шкатулокъ, дорожныхъ мѣшковъ, картоновъ и футляровъ, съ литерою А, оказались три дамы и худощавый джентльменъ, лѣтъ тридцати-двухъ или трехъ, вѣроятно, мужъ одной изъ нихъ Подъ мышкою его было необъятное множество шалей, платковъ и платочковъ. Кромѣ того, въ его вѣдѣніи была цѣлая связка «Морреевыхъ Дорожниковъ», «Путеводителей ни Материку», и вязанка парасолей и зонтиковъ, которую онъ долженъ былъ носить передъ главою своего общества, какъ менторъ вязанку прутьевъ съ сѣкирою передъ римскимъ консуломъ.
Главою общества этого джентльмена была, очевидно, толстая дама. Она размахивала парасолемъ, какъ фельдмаршальскимъ жезломъ, и разсовывала туда и сюда багажъ и слугъ. «Горэсъ, мы сядемъ здѣсь», воскликнула она, указывая на комфортэбльное мѣсто палубы. Горэсъ тотчасъ же положилъ туда шали и книги. «Гиршъ, avy vou canty les bagages? front sett morso ong tout?» — "Foui, Miladi, " отвѣчалъ нѣмецъ-курьеръ съ полусердитымъ поклономъ. «Боумэнъ, посмотри, чтобъ Финчь было спокойно и пошли ее ко мнѣ.» Исполинскій Боумэнъ, въ полу-ливреѣ, съ огромными гербовыми пуговицами и съ остаткомъ пудры отъ лондонскаго сезона на волосахъ, кланяется и идетъ исполнить приказаніе миледи.
Я узнаю Гирша, лицо очень-знакомое на европейскихъ большихъ дорогахъ, по которымъ онъ путешествовалъ со многими англійскими господами. Съ кѣмъ онъ отправляется теперь? — Мистеръ Гиршъ въ качествѣ курьера при особахъ мистера и мистриссъ Горэсъ Милликенъ. «Они обвѣнчаны нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ и путешествуютъ», говоритъ Гиршъ, нахмуря брови — «съ миледи, маленькою мистриссъ Милликенъ. „ — А кто такая миледи? Гиршъ хмурится еще сильнѣе: Miladi Гиггльбюри“… Въ это время та снова закричала Гиршъ, Гиршъ!» и онъ побѣжалъ къ ней.
Это та самая важная леди Кикльбюри съ Поклингтон-Сквера, около которой мистриссъ Перкинсъ такъ хлопотала на своемъ послѣднемъ балѣ, и которую мистеръ Перкинсъ повелъ къ ужину — помню. Когда умеръ сэръ Томасъ Кикльбюри (онъ былъ однимъ изъ стариннѣйшихъ обитателей Сквера), кто не помнитъ герба подъ баронетской короной съ двумя шарами, который вдругъ явился надъ № 36? Сынъ ея быль тогда въ Итон-Колледжѣ, а послѣ получилъ степень въ Оксфордѣ и отличался у Плэтта и въ Озисстри-Клубѣ. Онъ убѣжалъ въ Сент-Джемсъ изъ большаго дома на Поклингтон-Скверѣ, а потомъ въ Италію и на Средиземное Море, гдѣ пробылъ нѣсколько времени въ полезномъ изгнаніи. Въ прошломъ году толковали, будто старшая дочь ея выходить за лорда Рофгеда; но лордъ Рофгедъ женился на миссъ Брентъ: а Горэсъ Милликенъ, къ величайшему своему изумленію, увидѣлъ себя объявленнымъ женихомъ миссъ Лавиніи Кикльбюри, послѣ достопамятнаго вечера у леди Полькиморъ, гдѣ миссъ Лавинія, почувствовавъ слабость, вышла на террасу подъ руку съ мистеромъ Милликеномъ. Ихъ обвѣнчали въ январѣ — партія недурная для миссъ Кикльбюри. Леди Кикльбюри будетъ пріѣзжать каждый годъ въ Пидженкотъ и гостить по шести мѣсяцевъ у дочери и зятя. Теперь они поѣхали за границу, и она съ ними. Ей непремѣнно надобно быть при Лавиніи въ ея теперешнемъ положеніи.
Гуляя по палубѣ рука объ руку съ Ленкиномъ, я разсказываю ему бѣгло эту исторію. Онъ только удивляется моему знанію свѣта и говоритъ: «Да помилуйте, Титмаршъ, вы знаете рѣшительно все!»
— Да, я кое-что знаю, мой любезный Ленкинъ. Живя въ обществѣ, и въ довольно-хорошемъ обществѣ, позвольте присовокупить, нельзя же безъ этого.
Дѣло въ томъ, что всѣ вышеизложенныя подробности извѣстны чуть ли не всякому въ нашемъ сосѣдствѣ. Леди Кикльбюри встрѣчается съ нами нечасто, и къ ней ѣздитъ все народъ гораздо-важнѣе насъ. Но мы знаемъ многое о нихъ. Напримѣръ, она удостаиваетъ иногда посѣщеніемъ мистриссъ Перкинсъ, съ фирмою которой имѣетъ денежныя дѣла; иногда, можетъ-быть, она и забираетъ впередъ, но объ этомъ я вѣдь, разумѣется, ничего не знаю.
Спустившись съ Ленкиномъ завтракать въ каюту, мы находимъ, что виднѣйшія, если не лучшія, мѣста за столомъ заняты обществомъ леди Кикльбюри; колоссальный лондонскій лакей производитъ совершенныя потемки въ каютѣ, гдѣ онъ, сгорбившись, подаетъ чашки и тарелки своимъ господамъ.
(Для чего они всегда кладутъ илъ въ кофе на пароходахъ? Почему чай имѣетъ всегда вкусъ вареныхъ сапоговъ? Почему молока всегда мало и оно всегда такъ жидко? Зачѣмъ они всегда подаютъ эти истекающія кровью вареныя бараньи ноги за обѣдомъ? Спрашиваю, отчего все это? На пароходахъ другихъ націй васъ кормятъ хорошо. Не-уже-ли невозможно, чтобъ Британія, правящая волнами, позаботилась хоть немножко о съѣстныхъ припасахъ, и чтобъ мясо было порядочно сварено подъ флагомъ Соединенныхъ Королевствъ? Я только такъ, мимоходомъ, дѣлаю этотъ интересный вопросъ, и потомъ снова принимаюсь за свой разсказъ.)
И такъ, когда мы съ Ленкиномъ спустились въ каюту, всѣ столы были заняты жующими пассажирами. Правда, около леди Кикльбюри намъ показалось, будто уцѣлѣли два порожнія мѣста; но лишь только она замѣтила наши устремленные туда взоры, какъ тотчасъ же раскинула свои юбки такъ широко, что онѣ заняли вдвое болѣе мѣста, чѣмъ бы имъ слѣдовало по законамъ природы и кроенія дамскихъ костюмовъ. Кромѣ-того, она закричала: "Горасъ, Горасъ! и закивала, замигала и зажестикулировала своему зятю такъ выразительно, что онъ немедленно расширилъ и свое крыло. Слѣдственно, этотъ шансъ завтрака у насъ отнятъ. Намъ достанется чай на третьей водѣ и придется жевать тѣ черные бараньи котлеты, на которыя никто не покушается.
Въ эту минуту раздастся чистый и нѣжный голосъ высокой дамы съ чернымъ вуалемъ: «Мистеръ Титмаршъ!» Я вздрагиваю и произношу въ полголоса восклицаніе почтительнаго удивленія, узнавая особу неменѣе какъ высокопочтенной графини Найтсбриджъ, которая кушаетъ чай, ломая сухарики своими тоненькими пальчиками и сидя между бельгійскимъ барышникомъ и нѣмецкимъ віолончелистомъ, получившимъ отпускъ послѣ оперы.
Я шепнулъ Ленкину имя миледи. Сержант-адвокатъ смотритъ на нее съ удивленіемъ и почтеніемъ. Даже и онъ, въ пустыняхъ Нуми-Курта, слыхалъ объ этомъ свѣтилѣ нашего высшаго общества, о женщинѣ, которою восхищались мужчины и даже женщины, объ этой Діанѣ, безупречной, но безпритязательной, объ этомъ совершенствѣ, которому имя: леди Аурелія Найтсбриджъ. Мужъ ея наслаждается весьма-немногими изъ ея качествъ. Да и какъ ему? Его наслажденія — лисья травля и скачки, курительная комната въ Отели Путешественниковъ; скажемъ ли что еще? — иллюминованныя арки воксала и прыжки растрепанной Терпсихоры! Милордъ Найтсбриджъ имѣетъ свои недостатки — увы! даже перство Великобританіи не изъято отъ нихъ. Имѣя женою Діану, онъ убѣгаетъ изъ чертоговъ, гдѣ засѣдаетъ она. ясная и безпорочная, и его можно найдти въ облакахъ дыма, въ тѣхъ пещерахъ, гдѣ Трубочистъ поетъ пѣснь смерти, или судья вакханалій произноситъ свои сатировскіе приговоры. Итакъ, лордъ Найтсбриджъ имѣетъ свои недостатки, но онъ страдаетъ подагрой въ Рулеттенбургѣ на Рейнѣ, и добрая супруга спѣшитъ туда ухаживать за нимъ.
— Я кончила, говоритъ леди Пайтсбриджъ, вставая и привѣтливо кланяясь мнѣ. — Можете занять это мѣсто, мистеръ Титмаршъ. Я сожалѣю, что кончила свой завтракъ: я продлила бы его, еслибъ могла подумать, что вы сядете подлѣ меня. Благодарю васъ… Я подалъ ей перчатку: такая безразсудно-крошечная перчатка! — Мы встрѣтимся на палубѣ, когда вы отзавтракаете.
И она выходитъ съ граціознымъ величіемъ королевы. Не умѣю сказать, какъ это и отчего? но когда эта дама говоритъ вамъ: «Здравствуйте», вы чувствуете, что никто другой не въ-состояніи сказать этого, какъ она. Во всѣхъ ея дѣйствіяхъ, словахъ и мысляхъ та же спокойная грація и гармонія. Она не весьма-хороша собою: она худощава и лицо имѣетъ грустное выраженіе; она не весьма-остроумна, но только поддерживаетъ всякій разговоръ, о чемъ бы онъ ни былъ; а между-тѣмъ, будь на ней хоть черное, саржевое платье, и вы все-таки скажете, что это какая-нибудь принцесса или герцогиня. Будь ей хоть сто лѣтъ, и вы все-таки найдете ее прекрасною. Я видѣлъ разъ, какъ она молилась въ Антверпенскомъ Соборѣ и не могъ свести съ нея глазъ — такъ чиста и спокойна была она.
Когда эта знатная дама удостоила дружески протянуть ручку писателю излагаемой повѣсти — я имѣлъ честь учить грамотѣ и первымъ правиламъ латинскаго языка ея сына, юнаго и даровитаго лорда вискоунта Пимлико — лишь-только этотъ благосклонный жестъ былъ замѣченъ обществомъ Кикльбюри, тамъ какъ-будто все пришло въ движеніе: всѣ закивали головами и обратили взоры на леди Найтсбриджъ. Въ честь ея, когда леди Кикльбюри разглядѣла ее достаточно въ лорнетъ, вдова баронета встала и отвѣсила самый уважительный реверансъ, пятясь назадъ такъ, что она упала на подушки кормовой части парохода. Леди Найтсбриджъ не замѣтила поклона, потому-что не отвѣчала на него, вышла легкими шагами изъ каюты и исчезла на палубѣ. Она какъ-будто не ходила, а скользила.
Мы съ Ленкиномъ заняли свои мѣста, такъ-какъ барышникъ отодвинулся для него; я не могъ удержаться отъ торжествующаго взгляда на партію Кикльбюри, какъ будто говоря имъ: «Ну-ка вы, народъ модный, съ надутыми минами — посмотрите-ка на насъ!»
Въ это время я замѣтилъ, что какое-то прехорошенькое личико смотритъ на меня со смѣхомъ, киваетъ мнѣ, потомъ наклоняется для объясненія къ своей мама, какъ-будто давно меня знаетъ. Ба, да это та самая хорошенькая миссъ, съ которою я имѣлъ на вечерѣ мистриссъ Перкинсъ такой восхитительный разговоръ, прерванный приглашеніемъ на польку капитана Гикса! Такъ вотъ миссъ Кикльбюри, о которой моя пріятельница, миссъ Перкинсъ, такъ много мнѣ разсказывала — Дѣвицы разговаривали между собою, когда я имѣлъ счастье подойдти къ нимъ, и миссъ Перкинсъ тотчасъ же ушла къ гостямъ. Такъ это миссъ Фанни Кикльбюри!
Я почувствовалъ въ груди болѣзненное ощущеніе. Ленкинъ могъ бы это замѣтить, еслибъ честный сержант-адвокатъ не былъ такъ пораженъ очаровательною леди Найтсбриджъ, и умъ его не пришелъ въ неспособность замѣчать другіе предметы. Болѣзненное ощущеніе — которое я постарался скрыть оскаленіемъ зубовъ и любезнымъ поклономъ миссъ Фанни — прострѣлило меня насквозь, когда я подумалъ: нечего секретничать о Гиксѣ.
Онъ танцовалъ съ нею, онъ ужиналъ подлѣ нея, и онъ здѣсь, на пароходѣ. Гдѣ же этотъ Драгунъ? Ищу его взорами. А вотъ, въ отдаленномъ уголкѣ, изъ котораго, однако, онъ можетъ видѣть все семейство Кикльбюри онъ жретъ свой завтракъ, этотъ дюжій, долговязый франтъ!
Пополудни всѣ пассажиры вышли снова наверхъ и миссъ Фанни пошла ходить по палубѣ со своею мама, какъ пара фрегатскихъ капитановъ. Увидя меня, миссъ Фанни остановилась, улыбнулась и узнала джентльмена, который такъ позабавилъ ее у мистриссъ Перкинсъ. Какое милое, доброе существо Эллиза Перкинсъ Онѣ выросли вмѣстѣ и она имѣла твердое намѣреніе писать Эллизѣ обо всемъ, что съ нею случится во время путешествія.
— Не-уже-ли обо всемъ? спросилъ я свойственнымъ мнѣ насмѣшливымъ тономъ.
— То-есть о томъ, о чемъ стоитъ писать. Есть много вещей очень-скучныхъ, есть много людей очень-глупыхъ. Но все, что вы скажете, мистеръ Титмаршъ, я смѣло могу записать. Вы знаете забавныя книги мистера Титмарша, мама?
Мама сказала, что слыхала о нихъ и что онѣ, конечно, очень забавны.
— А та дама — гмъ — вѣдь вы говорили сейчасъ съ леди Найтсбриджъ, сэръ?
— Да, она ѣдетъ къ лорду Найтсбриджу, который страдаетъ подагрой въ Рулеттенбургѣ.
— О, какъ это счастливо! какое необыкновенное сцѣпленіе обстоятельствъ! Вѣдь и мы туда же ѣдемъ, воскликнула леди Кикльбюри.
Я отвѣчалъ, что въ нынѣшнемъ году рѣшительно всѣ ѣдутъ въ Рулеттенбургъ.
— Я слышалъ о двухъ джентльменахъ, графѣ де-Карамболѣ и полковникѣ Кэннонѣ, что они должны были спать на билльярдѣ, за недостаткомъ кроватей.
— Мой сынъ, Кикльбюри — знакомы вы съ сэромъ Томасомъ Кикльбюри? сказала миледи весьма-величаво: — находится въ Рулеттенбургѣ и приготовитъ для насъ квартиру. Тамошніе ключи, по мнѣнію докторовъ, будутъ особенно полезны для моей дочери, мистриссъ Милликенъ, съ которою я и ѣду, хотя это мнѣ очень-отяготительно; но на что не рѣшится мать, мистеръ Титмаршъ? Вы, кажется, говорили, что… что бываете въ Найтсбридж-Гоузѣ? Я слыхала, что теперь тамъ ужь не такъ веселятся, какъ прежде. Я, конечно, ничего этого не знаю. Я не больше, какъ вдова бѣднаго провинціальнаго, баронета, мистеръ Титмаршъ; хотя Кикльбюри ведутъ свой родъ отъ временъ Генриха III, а моя фамилія также не изъ новѣйшихъ въ нашемъ графствѣ. Вы, можетъ-быть, слыхали объ отцѣ моемъ, генералѣ Гуффѣ? Онъ былъ адъютантомъ герцога Йоркскаго и раненъ подлѣ его королевскаго высочества при бомбардированіи Валансьенна. Мы не выходимъ изъ своей сферы, сэръ.
— Какая прекрасная женщина мистриссъ Перкинсъ, сказалъ я — и какой хорошенькій балъ былъ у нея въ прошедшій разъ; согласны вы со мною, миссъ Кикльбюри?
— Мнѣ онъ былъ препротивенъ. То-есть, я хочу сказать, онъ былъ очень-пріятенъ до-тѣхъ-поръ, пока… пока этотъ несносный человѣкъ — какъ его звали? не пришелъ и не заставилъ танцовать съ собою.
— Какъ, развѣ вы равнодушны къ красному мундиру и усамъ?
— Я боготворю геній, мистеръ Титмаршъ! сказала миссъ Фанни, и прекрасные голубые глаза ея направили за меня самый смертоносный взглядъ. — Я помню наизусть всѣ ваши сочиненія, кромѣ послѣдняго, которое терпѣть не могу. Рѣшительно скажу, что оно презлое, мой милый Скоттъ! — Какъ вы это могли? А вы напишете что-нибудь новое къ Рождеству?
— Непремѣнно. Разсказать вамъ?
— О, прошу васъ! воскликнуло это живое, обворожительное существо, хлопая въ ладоши. Мы принялись разговаривать. Это случилось по сосѣдству Лавиніи (мистриссъ Милликенъ) и ея мужа, который былъ въ безпрерывныхъ попыхахъ, принося и унося книги, сухари, полушки и плащи, флакончики, итальянскую собачку, и бѣгая за тысячью потребностей своей блѣдной и интересной супруги. О, какъ она изнемогала! какъ капризничала! какъ безпрестанно то или другое было ей не по вкусу! и какою рысью заставляла она ходить бѣднаго Милликена!
Послѣ бесѣды съ миссъ Фанни о планѣ моего новаго сочиненія, который она нашла восхитительнымъ, она продолжала
— Никогда въ жизни не было мнѣ такъ досадно, какъ, помните… когда пришелъ этотъ несносный человѣкъ и прервалъ нашъ милый, чудесный разговоръ, мистеръ Титмаршъ.
— Вы не шутите? А вѣдь этотъ несносный человѣкъ здѣсь на пароходѣ. Вонъ онъ у трубы, куритъ и смотритъ на насъ. Посмотрите.
— Вижу, вижу, мистеръ Титмаршъ.
— По зачѣмъ же онъ здѣсь? спросилъ я avec un fin sourire.
— Зачѣмъ оно здѣсь? Зачѣмъ мы всѣ здѣсь? Какъ мы съ вами встрѣтились?.. о, какъ я рада, что встрѣтила васъ опять! Вы вѣрно не предполагаете, что мнѣ, можетъ быть, извѣстно, какимъ образомъ этотъ ужасный человѣкъ очутился на пароходѣ?
— О, онъ, можетъ-быть, очарованъ парою прелестныхъ, голубыхъ глазъ миссъ Фанни! Не онъ одинъ…
— Перестаньте мучить бѣдную дѣвушку, вы злое, насмѣшливое существо! Для меня капитанъ Гиксъ противенъ… вотъ вамъ! и я была ужасно сердита, когда увидѣла его здѣсь, на пароходѣ. Мама не знаетъ его и такъ бранила меня за то, что я пошла съ нимъ танцовать въ тотъ вечеръ — хотя у бѣдной, милой мистриссъ Перкинсъ не было ни одной замѣчательной фигуры, то-есть, кромѣ васъ, мистеръ Титмаршъ.
— А я не танцоръ, замѣтилъ я со вздохомъ.
— Терпѣть не могу танцоровъ. Они только и умѣютъ танцовать.
— О, напротивъ: нѣкоторые изъ нихъ умѣютъ курить, другіе умѣютъ ѣздить верхомъ, а нѣкоторые даже знаютъ грамотѣ.
— О, какой вы злой насмѣшникъ! Я рѣшительно боюсь васъ.
— А нѣкоторые премило картавятъ, продолжалъ я, передавая съ удивительною вѣрностью жеманную манеру капитана Гикса.
Фанни посмотрѣла на меня пристально съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ. Наконецъ она разсмѣялась.
— О, вы злой, злой человѣкъ! Какой вы удивительный мимикъ и съ такимъ умомъ! Приведите къ намъ капитана Гикса — такъ его зовутъ? Выведите его на сцену и представьте его мама: ступайте!
Мама, между тѣмъ, выждала свое время и направилась къ каютному трапу, лишь только показалась леди Найтсбриджъ, выходившая наверхъ. Отступить назадъ, отвѣсить глубочайшій реверансъ, воскликнуть: «Леди Найтсбриджъ! я имѣла честь встрѣтить васъ въ — гмъ — гмъ — Гоузѣ» (названія я не могъ поймать — все это было для леди Кикльбюри дѣломъ одного мгновенія и принято съ обычнымъ спокойствіемъ молодою леди.
— И смѣю надѣяться, продолжала леди Кикльбюри; — что это очаровательнѣйшее дитя — матери позволительно говорить такъ — что лордъ Пимлико поправился отъ своего коклюша? мы такъ безпокоились о немъ. Нашъ домашній докторъ, мистеръ Топломъ, и онъ обыкновенно приходилъ изъ Найтсбридж-Гоуза къ намъ, на Поклингтон-Скверъ. Я сама очень-неравнодушна къ коклюшу. Мой милый сынъ страдалъ отъ него ужасно; вотъ эта милая дѣвушка, моя старшая дочь, которую вы видите лежащею на скамьѣ — она весьма-деликатнаго здоровья, и только недавно замужемъ — конечно, не такая партія, какой бы я могла желать: но мистеръ Милликенъ изъ хорошей фамиліи и въ дальнемъ родствѣ съ вами, миледи. Одинъ изъ Милликеновъ, въ царствованіе Джорджа III, женился на миссъ Больтиморъ, а Больтиморы, я думаю, вамъ двоюродные — они обвѣнчались въ нынѣшнемъ году, но Лавинія такъ ко мнѣ привязана, что не можетъ разстаться со мною, и я поѣхала за границу только для нея. Мы ѣдемъ въ Рулеттенбургъ. Я, кажется, слышала отъ моего сына, что лордъ Найтсбриджъ въ Рудеттенбургѣ.
— Если не ошибаюсь, я имѣла удовольствіе видѣть сэръ Томаса Кикльбюри въ Найтсбридж-Гоузѣ, сказала леди Найтсбриджъ нѣсколько грустнымъ тономъ.
— Право! а онъ не сказалъ мнѣ ни слова!
Онъ всегда смѣялся, когда она говорила о своемъ родствѣ, и разсказывалъ ей всякаго рода смѣшные анекдоты, лишь-только она попадала за любимую тэму. Но какъ бы то ни было, а знакомство сдѣлано. Леди Никльбюри рѣшилась не отставать отъ леди Найтсбриджъ; даже среди страданій отъ морской качки и въ самыхъ потаенныхъ убѣжищахъ дамской каюты, она пыталась говорить съ нею о свѣтѣ, о лордѣ Пимлико и о своемъ отцѣ, генералѣ Гуффѣ, бывшемъ адъютантѣ его высочества герцога Йоркскаго
Нечего и говорить, что не обошлось безъ этихъ страданіи отъ качки. Вскорѣ послѣ того, какъ мы миновали Рамсгэтъ, сержант-адвокать Ленкинъ, который во все время былъ въ чрезвычайно веселомъ и сатирическомъ расположеніи духа (онъ цитируетъ Горація, мои любимыя мѣста, какъ авторъ, мнѣ же, и у него какая-то особенная, умѣренная усмѣшка, презабавная), Ленкинъ теперь, съ печальною физіономіей, убрался въ свою койку. Ужь, право, не постигаю, какъ онъ упаковалъ туда свое массивное. шестифутовое тѣло!
Когда леди Найтсбриджъ спустилась въ каюту, за нею туда же потянулась леди Кикльбюри. Милликенъ съ женою остались на палубѣ и страдали вмѣстѣ. Пальмовую вѣтвь славы слѣдовало бы присудить этому человѣку за его ангельское терпѣніе, энергію и страданія. Онъ отправлялся отъискивать горничную мистриссъ Милликенъ, которая не хотѣла идти къ своей госпожѣ. Онъ же, самый застѣнчивый изъ людей, врывался приступомъ въ дамскую каюту — этотъ морской гаремъ — за флакончикомъ съ солями къ своей тещѣ. Онъ опять пошелъ за стаканомъ воды и коньякомъ, и просилъ, умолялъ, обожаемую Лавинію проглотить хоть каплю; а обожаемая Лавинія отвѣчала на эти мольбы: «Не хочу… поди прочь… не мучь меня, Горэсъ», и такъ далѣе. Когда въ услугахъ его не нуждались, кроткій супругъ опускался на скамью, у ногъ жены, и мучился молча.
(Примѣчаніе.-- Въ супружеской жизни, мнѣ такъ кажется, часто бываетъ или Милликенъ съ женою, или діаметрально противное. Ангелы ухаживаютъ за мучителями, или кроткій, мокрая курица супругъ разстилается передъ своею владычествующею половиной. Если я когда-нибудь женюсь, то знаю, какого рода жену я выберу; я не избалую ее чрезмѣрною угодливостью и не испорчу ея прекрасныхъ качествъ пагубною покорностью ея капризамъ.)
Миленькая миссъ Фанни осталась наверху и смотрѣла на небесныя свѣтила, когда они тамъ засверкали, и на Форландскіе маяки, когда мы мимо ихъ проходили. Я хотѣлъ бесѣдовать съ нею; хотѣлъ шепнуть ей слово нѣжнаго чувства… тонкій намёкъ… дыханіе души, стремящейся къ сочувствію… мученія и порывы раненнаго духа, печальнаго и пораженнаго, но несовсѣмъ убитаго для надежды; чувствующаго, что доска надежды еще проглядываетъ среди обломковъ крушенія… еще способнаго смотрѣть на звѣзды и океанъ, восхищаться ихъ блескомъ и его безконечною синевою. Однимъ словомъ, я хотѣлъ воспользоваться благопріятною случайностью безмолвной ночи, чтобъ обнажить передъ нею сокровища сердца, все-еще юнаго, говорю это съ истиннымъ счастьемъ: но обстоятельства не допустили меня излить передъ ней мою поэтическую душу; дѣло въ томъ, что и я нашелся вынужденнымъ убраться въ каюту и лечь за спину, чтобъ сколько-можно удерживать другія внутреннія побужденія, боровшіяся во мнѣ и порывавшіяся изъ меня.
Разъ, въ одну изъ ночныхъ вахтъ, я всталъ и вышелъ на палубу; мнѣ показалось, что качка была не очень-сильна, однако Нептунъ былъ неумолимъ. Кроткія звѣзды смотрѣли внизъ, но не дали мнѣ внутренняго мира. Лавинія Милликенъ казалась спящею, а Горэсъ, какъ-будто въ мертвомъ оцѣпенѣніи, лежалъ, свернувшись, у ея ногъ. Миссъ Фанни перешла къ правому борту судна и мнѣ померещилось, какъ-будто подлѣ нея былъ какой-то джентльменъ; но я не могъ ясно различить предметы, а потому снова спустился въ наше страшное логовище, гдѣ Ленкинъ спалъ, а подъ нимъ нѣмец-скрипачъ храпѣлъ не хуже своего віолончели.
На слѣдующее утро всѣ мы ожили и захлопотали, какъ пчелы, мы плывемъ по спокойнымъ водамъ лѣнивой Шельды. Буфетчики начинаютъ готовить завтракъ съ свойственнымъ имъ утреннимъ усердіемъ. Растянувшихся на волосяныхъ диванахъ сонливцевъ будятъ каютные юнги своею суетней, толкотней и раскидываніемъ надъ ними скатертей. Я выбрился, одѣлся весьма-опрятно и вышелъ наверхъ, когда мы проходили мимо маленькаго голландскаго форта, описаннаго въ «Моррэевомъ Путеводителѣ», и давшаго мнѣ случай позабавиться, мистифируя бѣднаго Гикса и леди Кикльбюри, которая, конечно, не изъ проницательныхъ. Такъ или иначе, а драгунъ прицѣпился къ обществу леди Кикльбюри и они вмѣстѣ разглядывали фортъ и голландскій флагъ, развѣвающійся рѣшительно какъ на картинахъ Вандсфельда. и лѣнивыя суда, и высокія, заостреныя крыши, и одутловатыя башни церквей, и плоскіе луга, разстилавшіеся передъ нами въ туманѣ, какъ на картинахъ Кюйна.
Совѣстно сознаться, но я отливалъ вдовѣ баронета и драгунскому капитану самыя нелѣпыя пули насчетъ этого форта. Какъ его защищалъ голландскій патріотъ, Сваммердамъ, противъ союзныхъ силъ герцога Альбы и маршала Тюренна, у котораго оторвало ногу, когда онъ велъ на послѣдній, неудачный приступъ, и который, обращаясь къ своему адъютанту, сказалъ «Allez dire au Premier Consul, quo je meurs avec regret de ne pas avoir assez fait pour la France!» — Это дало леди Кикльбюри случай, разсказать анекдотъ о герцогѣ Йоркскомъ и бомбардированіи Валансьенна; а Гиксъ смотрѣлъ на меня съ озадаченнымъ и взывающимъ видомъ, и намекнулъ, что я «труню».
— Труню, право! восклицаю я, взглянувъ выразительно-лукаво на миссъ Фанни. — Не-уже-ли вы думаете, что я рѣшусь трунить надъ вами, капитанъ Гиксъ! Если вы сомнѣваетесь въ моей исторической вѣрности, то загляните только въ «Biographie Universelle»…
— О, да, «Biographie Universelle», все это очень-хорошо; но я никакъ не могу разобрать, когда вы говорите серьёзно и когда шутите, и мнѣ всегда кажется, что вы хотите карикатурить меня, ха, ха! И онъ засмѣялся, этотъ добродушный драгунъ смѣялся, воображая, что отпустилъ шутку.
Я просилъ его судить обо мнѣ не такъ строго, но онъ опять засмѣялся: — Ха, ха! я все-таки того и жду, что явится новый нумеръ вашего «Punch» и мнѣ отъ него не спастись, ха, ха!.. О, честный, молодой Гиксъ!..
Всѣ пассажиры были бодры и веселы. Туманъ разнесло, солнце засіяло, дамы болтали и смѣялись; даже мистриссъ Милликенъ была въ духѣ и очень-весело, и непринужденно разговаривала съ нами. «Жена моя вся разумъ!» говорилъ восторженный мужъ, любуясь ею. Она сказала весьма-любезно, что для нея большое удовольствіе встрѣтиться съ литераторомъ, съ человѣкомъ свѣдущимъ, а то часто приходится жить съ людьми, которые насъ не понимаютъ. Она спросила о моемъ товарищѣ, томъ высокомъ джентльменѣ — адвокат-сержантѣ Ленкинѣ — литераторъ ли онъ? Когда я сказалъ, что Ленкинъ знаетъ Латини, Грековщины, исторіи, законовъ и всего на свѣтѣ, больше, чѣмъ всѣ пассажиры вмѣстѣ, она удостоила смотрѣть на него весьма-милостиво и вступила въ разговоръ съ моимъ скромнымъ пріятелемъ. Вотъ тутъ-то мужъ ея и сказалъ, что «Лавинія вся разумъ!» А леди Кикльбюри замѣтила, что она сама нелитературная женщина; что въ ея время для британской женщины требовалось немного познаній, лишь бы она понимала духа вѣка и свои обязанности, какъ жена и мать; что Лавинія и Фанни имѣли лучшихъ учителей и получили самое лучшее воспитаніе, какое только могли доставить имъ деньги и постоянная материнская заботливость. Если жены Британіи добродѣтельны, что совершенно неоспоримо и чѣмъ Британія, по справедливости, гордится, то, позвольте сказать, онѣ знаютъ это сами какъ-нельзя-лучше.
Такъ-какъ разговоръ, подъ вліяніемъ мистриссъ Милликенъ, сдѣлался чрезвычайно-умственнымъ, то бѣдный Гиксъ весьма-естественно почувствовалъ себя въ неловкомъ положеніи; онъ положилъ конецъ литературѣ, начавъ восхищаться головными уборами дамъ — «Капоры, капюшоны, какъ вы ихъ называете?» спросилъ онъ у миссъ Кикльбюри. Дѣйствительно, на ней и сестрѣ ея были синіе, атласные капюшоны, которые вошли послѣ въ такую моду, и о которыхъ я не сталъ бы говорить, еслибъ миссъ Фанни не сказала.
— Эти капоры, капитанъ Гиксъ? Мы называемъ ихъ уродами!
Какъ же она сама была мила, когда это сказала! Голубые глаза выглядывали изъ-подъ синяго капора такъ лукаво и весело; ямочки заиграли на щекахъ и подбородкѣ; голосокъ звучалъ такъ сладко и свѣжо, что сердцу, нелюбившему никогда другихъ цвѣтовъ, кромѣ растительныхъ, грозила гибель неминуемая. Сердце это болѣло и измучилось частыми обманами надеждъ, невѣрностью, коварствомъ, въ сердцѣ этомъ отчаяніе было постояннымъ жильцомъ, а теперь, въ мрачныхъ и одинокихъ тайникахъ его заигралъ слабый лучъ, надежда пріотворила форточку… начала впускать туда солнечный свѣтъ и теплоту… начала.. О безуміе, безуміе! О, Фанни! о, миссъ Кикльбюри, какъ же были вы прелестны, когда сказали, что эти капоры называются «уродами» — уроды, да!..
Мы излагаемъ здѣсь больше хронику чувствъ и характеровъ, нежели мѣстъ и событій. Во все это время пароходъ нашъ быстро поднимался по рѣкѣ, и мы скоро увидѣли передъ собою стройные шпицы Антверпенскаго Собора, озаренные розовыми лучами солнца. Мы съ Ленкиномъ уговорились остановиться въ гостинницѣ «Grand Laboureur», на Мейрской Площади. Тамъ подаютъ какіе-то особенные пирожки съ пареньемъ; сколько запомню, въ послѣдніе двадцать лѣтъ я не ѣдалъ лучше этихъ пирожковъ — они были такъ же вкусны, какъ тѣ, которые мы ѣли еще ребятами. «Laboureur» старинная, спокойная, комфортэбльная гостинница; а въ Англіи нѣтъ человѣка, который бы любилъ больше хорошо пообѣдать, чѣмъ пріятель мой, Ленкинъ.
— Гдѣ вы остановитесь? спросилъ я у леди Кикльбюри.
— Мы въ Сент-Антуанѣ, разумѣется. Всѣ останавливаются въ Сент-Антуанѣ. Мы тамъ отдохнемъ, потомъ «отдѣлаемъ Рубенса», а завтра отправимся въ Кёльнъ. Горэсъ, позовите Финчъ и Боумэна; вашъ курьеръ, если онъ удостоитъ служитъ мнѣ, можетъ присмотрѣть за вещами.
— Я думаю, Лэнкинъ, сказалъ я: — такъ какъ всѣ, повидимому, останавливаются въ Сент-Антуанѣ, такъ и мы туда же, чтобъ обществу не разрозниваться.
— Я полагаю, что и я также, говорить Гиксъ, какъ-будто и онъ принадлежитъ къ вашему обществу.
Что за величественное зрѣлище, когда мы вышли на берегъ и останавливались безпрестанно, чтобъ оглянуться на Гирша, наблюдавшаго за багажомъ всѣхъ Кикльбюри и сыпавшаго всеязычными проклятіями на носильщиковъ. Если холостякъ чувствуетъ иногда свое грустное одиночество, или какая-то зависть заберется въ его сердце, при видѣ красоты на рукѣ другаго, или ласковыхъ взоровъ, обращенныхъ не на его фигуру — то, по-крайней-мѣрѣ, въ путешествіи, когда съ нимъ всего-на-все небольшой чемоданъ или дорожный мѣшокъ, онъ можетъ утѣшаться, глядя на безчисленныя принадлежности, около которыхъ приходится хлопотать человѣку женатому и отцу семейства. Женатый Британецъ на европейскомъ материкѣ побольше, какъ суперкарго багажа. Багажъ составляетъ его утреннія помышленія и ночные страхи. Когда онъ плыветъ по Рейну, одинъ глазъ его любуется живописными развалинами, а другаго онъ не смѣетъ свести съ багажа. Когда онъ на желѣзной дорогѣ, то всегда думаетъ, или жена заставляетъ его думать: «Все ли цѣло? Не растерялось ли что-нибудь?» Багажъ льнетъ къ нему и не покидаетъ его, кромѣ тѣхъ вдвойнѣ горестныхъ случаевъ, когда какой-нибудь чемоданъ или сундучокъ покинетъ его, какъ иногда случается. Дорожные мѣшки давятъ ему грудь ночью, а забытый ящичекъ жены тревожить его безпокойный сонъ мрачными видѣніями!
Если не ошибаюсь, леди Найтсбриджъ, узнавъ, что семейство Кикльбюри останавливается въ Сент-Антуанѣ, сѣла въ карету съ своею горничной и поѣхала въ другую гостинницу. Мы встрѣтились съ нею въ соборѣ, но она держалась поодаль отъ вашего общества. Милликенъ и миссъ Фанни полѣзли на колокольню. Я слишкомъ-старый путешественникъ, не гожусь подниматься по этимъ безчисленнымъ ступенямъ затѣмъ только, чтобъ у меня закружилась голова отъ раскинутыхъ подъ моими ногами низменныхъ странъ, и остался внизу съ мистриссъ Милликенъ и ея матерью.
Когда наши любознательные спустились, мы спросили, что они видѣли?
— Мы видѣли тамъ наверху капитана Гикса, отвѣчалъ Милликенъ. — Я очень-радъ, что ты не пошла, Лавинія. Тебѣ бы тяжело было на такой высотѣ, слишкомъ-тяжело.
Леди Кикльбюри пристально посмотрѣла на Фанни, а Фанни не поднимала глазъ; но я увѣренъ, что между нею и бѣднымъ Гиксомъ не можетъ быть ничего серьёзнаго — она столько разъ смѣялась надъ нимъ и передразнивала его во время перехода!
Мы отдѣлываемъ Рубенса, какъ выражается леди Кикльбюри; бредемъ гурьбою изъ собора въ картинную галерею, изъ церкви въ церковь. Осматриваемъ спокойный старинный городъ, съ его башнями и шпицами, биржу и обширную ратушу: во всѣхъ этихъ прогулкахъ я имѣю честь вести подъ руку леди Кикльбюри и слушать тысячи интересныхъ подробностей касательно ея жизни и семейства. Какъ Милликенъ недавно отстроился въ Пидженкотѣ: какъ онъ будетъ получать по двѣ тысячи фунтовъ лишнихъ въ годъ, по смерти дядип: какъ энергически миледи прекратила разомъ ухаживанья за своею дочерью этого безнравственнаго лорда Рофгода, котораго Лавинія всегда не терпѣла и который женился на миссъ Брентъ чисто съ досады. Это избавленіе большое счастіе для ея милой Лавиніи. Рофгодъ пренегодный и расточительный молодой человѣкъ, одинъ изъ университетскихъ пріятелей Кикльбюри, у котораго ихъ, къ-сожалѣнію, слишкомъ-много — увы! — и она пускается въ дальнѣйшія подробности о поведеніи Кикльбюри: несчастный мальчикъ куритъ, играетъ на бильярдѣ и пристрастился къ скачкамъ; миледи опасается, что онъ ужь попромотался и боится не пристрастился ли онъ и къ игрѣ въ Рулеттенбургѣ; она ѣдетъ туда, чтобъ отвлечь его, если возможно, отъ опасныхъ товарищей и опасныхъ развлеченій. Чего не можетъ сдѣлать мать? Она написала ему только наканунѣ отъѣзда изъ Лондона о изшествіи своемъ и всего семейства на него. Онъ во многомъ похожъ на своего покойнаго отца: та же откровенность, то же добродушіе, та же безпечность и, увы! та же страсть къ удовольствіямъ. Но она преобразовала отца и приложитъ всѣ старанія, чтобъ направить на путь истинный совращеннаго сына. Она имѣетъ для него въ виду выгодную женитьбу; невѣста, это правда, не очень-хороша собой, но обладаетъ прекраснѣйшими правилами и очень, очень-недурнымъ состояніемъ. Она и изъ города уѣхала, какъ-будто затѣмъ, чтобъ убѣжать отъ этой невѣсты, но она знаетъ что дѣлаетъ.
Я говорю ей что молодёжь всегда будетъ молодёжью и должна перебѣситься; думаю про себя, что нашествіе маменьки, можетъ-быть, больше удивитъ, чѣмъ обрадуетъ молодаго сэра Томаса Кикльбюри. и нахожу, что миледи распространяются немножко черезчуръ о себѣ, своемъ семействѣ, своихъ добродѣтеляхъ и дочеряхъ; но она не премѣнно хочетъ сдѣлать меня повѣреннымъ всѣхъ своихъ тайнъ. Все время, чти мы «отдѣлывали» Рубенса, она толковала о кикльбюрійскихъ картинахъ, о своемъ портретѣ, писанномъ Лауренсомъ, который признанъ лучшимъ его произведеніемъ, о способности къ рисованью Лавиніи и о томъ, какъ разорительны музыкальные учители миссъ Фанни; о домѣ своемъ въ городѣ, гдѣ она надѣется меня видѣть; о томъ, какъ вечера ея прекратились по случаю болѣзни дворецкаго. Словомъ, все Кикльбюри, да Кикльбюри, такъ-что я весь боленъ. О, миссъ Фанни! все это я переношу, какъ старый дуракъ, за случайный взглядъ твоихъ свѣтлыхъ глазъ и ради твоего розоваго личика!
(Еще примѣчаніе). «Мы надѣемся видѣть васъ въ городѣ, мистеръ Титмаршъ». Шутки! Еслибъ всѣ тѣ, съ кѣмъ мы встрѣчались за границей и отъ кого слышали: «мы надѣемся видѣть васъ часто въ городѣ.» сдѣлали хоть малѣйшее усиліе для осуществленія своихъ надеждъ, пославъ, по городской почтѣ простую пригласительную строчку, какое бы можно было имѣть необъятное обѣденное знакомство! Но я всегда недовѣряю людямъ, которые говорятъ: «Мы надѣемся видѣть васъ въ городѣ.»
Ленкинъ возвратился домой подъ-вечеръ, передъ самымъ обѣдомъ. Онъ ходилъ по всему городу одинъ и видѣлъ церкви, башни, укрѣпленія, Рубенса и все. Онъ преисполненъ Эгмонтомъ и Альбой. Онъ знаетъ до послѣдней подробности всю исторію осады, когда Шассе защищалъ Антверпенъ, а французы нападали на него. Послѣ обѣда мы пошли съ нимъ бродить по набережнымъ. Потомъ, когда мы спокойно закурили свои сигары въ садикѣ гостинницы. мистеръ Ленкинъ пустился разсуждать о картинахъ Рубенса; изъ словъ его ясно было, что ученый юристъ понимаетъ какъ-нельзя-лучше красоты живописи, равно какъ всѣ другія красоты міра сего, и оцѣняетъ съ толкомъ всю силу, весь геній, все величіе антверпенскаго свѣтила. Самымъ скромнымъ образомъ на свѣтѣ замѣтилъ онъ одного ученика, который ловко рисовалъ въ музеумѣ, и заказалъ ему для себя нѣсколько копій съ Рубенса, знаменитаго Вандика и съ чуднаго «Поклоненія Волхвовъ»: эта картина, по мнѣнію Ленкина, даже выше соборной. Онъ говоритъ, что считаетъ миссъ Кикльбюри прехорошенькой дѣвочкой; что всѣ мои лебеди небольше какъ гуси, и что толстая леди, со всѣми граціозностями и важничаньемъ, самая нестерпимая старая зараза въ мірѣ. Ленкинъ судитъ вообще очень здраво, но въ немъ слишкомъ-много сардоническаго юмора. Онъ испорченъ тѣмъ, что старый холостякъ и что живетъ въ этомъ заплеснѣломъ Пумп-Куртѣ. Онъ не можетъ цѣнить женщинъ настоящимъ образомъ. Скажемъ мимоходомъ, что у него въ Пумп-Куртѣ погребъ изъ самыхъ отличныхъ. Наконецъ мы идемъ въ свои нумера. Намъ отвели скромныя комнаты на самомъ верху, и мы удовольствовались ими какъ философы, у которыхъ по одному только чемоданчику. Большіе апартаменты достались семейству Кикльбюри, какъ и слѣдовали. Который, о! который изъ этихъ мерцающихъ огоньковъ освѣщаетъ комнату миссъ Фанни?
Гиксъ также сидитъ въ садикѣ и куритъ сигару. Онъ встрѣтился съ Ленкиномъ на укрѣпленіяхъ. Ленкинъ говоритъ, что онъ малый толковый и повидимому знаетъ свое ремесло. Всякій можетъ говорить хорошо о чемъ-нибудь, замѣчаетъ Ленкинъ. «А я знаю одного человѣка, который можетъ хорошо говорить обо всемъ», говорю я; при чемъ Ленкинъ покраснѣлъ. Мы беремъ по оплывшей сальной свѣчкѣ и идемъ спать. Насъ разбудили за часъ до отъѣзда, и мы пользуемся этимъ періодомъ, чтобъ надивиться досыта герру оберкелльнеру, который важничаетъ, какъ прилично оберкелльнеру гостинницы, гдѣ останавливаются посланники. Онъ опровергаетъ наши возраженія безъ всякихъ церемоній, и лицо его украшено вчерашнею бородою, съ которою, равно какъ со всѣмъ одѣяніемъ своей особы, онъ повидимому не разставался со вчерашняго дня. Мы узнаемъ, въ нѣсколько запачканномъ и увядшемъ видѣ, щегольскіе жабо, въ которыхъ онъ являлся вчера за обѣдомъ. Прощайте, герръ оберкелльнеръ, желаемъ никогда не видать вашей физіономіи, бритой или небритой, мытой или неумытой!
Но вотъ идутъ дамы. «Добраго утра, миссъ Фанни. Надѣюсь, вы спали хорошо, леди Кикльбюри?»
«Какой страшный счетъ!»
Не удивляюсь; чего другаго можете вы ожидать, когда вамъ подаютъ такой дурной обѣдъ?
Прислушайтесь къ ворчанью Гирша надъ багажемь. Посмотрите на честныхъ бельгійскихъ солдатъ и на этого толстаго Фрейшица, у котораго штуцеръ въ одной рукѣ, а другая въ карманѣ. Капитанъ Гиксъ расхохотался во все горло при видѣ жирнаго Фрейшица и говоритъ: "Какъ хотите, Титмаршъ, а вы должны накарикатурить его! Мы очень-спокойно занимаемъ свои мѣста: паровой свистокъ — визгнулъ и мы несемся по желѣзной дорогѣ, съ одною только короткою остановкой, вплоть до ночи, по зеленымъ лугамъ и пастбищамъ, черезъ широкіе каналы и старинные города, черезъ Литтихъ и Вервье, черезъ Ахенъ и Кёльнъ, и наконецъ насъ высаживаютъ въ Боннѣ.
Мы ужинаемъ или пьемъ чай вмѣстѣ — путешествіе насъ препорядочно сблизило; смотримъ въ книгу проѣзжающихъ, какъ водится, въ большой залѣ гостинницы «Звѣзды». Да весь свѣтъ на Рейнѣ! Вотъ имена половины нашихъ знакомыхъ.
«Я вижу, что лордъ и леди Эксборо поѣхали дальше», говоритъ леди Кикльбюри, которой глаза остановились яственно на аристократическихъ именахъ. «Лордъ и леди Валбриджъ, со свитой; леди Зедлэндъ съ семействомъ.»
"Галло! вотъ Котлеръ Одиннадцатаго и Мэк-Молль, артиллеристъ, en route въ Рулеттенбургъ, " восклицаетъ Гиксъ. «Вы знаете Мэк-Молля? чертовски славный малый — какъ онъ куритъ!»
Ленкинъ беретъ книгу и оскаливаетъ зубы съ своей стороны: «Ба, и они гуляютъ по Рейну!» говоритъ онъ, и читаетъ;
"Сэръ Томасъ Миносъ, леди Миносъ, nebst Begleitung aus England.
Сэръ Джонъ Экосъ, mit Familie und Dienerschaft aus England. "Сэръ Роджеръ Радамантусъ.
"Томасъ Смитъ, сержант-адвокатъ.
"Сержант-адвокать Броунъ и мистриссъ Броунъ, ans England.
«Сержант-адвокатъ Томкинсъ, Anglais. Madame Tomkins, Mesdemoiselles Tomkins.
Мистеръ Кьюси, Conseiller de S. М. la Keine d’Angleterre. Мистриссъ Кьюси, три миссъ Кьюси.»
Къ этому списку Ленкинъ присоединилъ свое имя и имя покорнѣйшаго слуги читателя, подъ великолѣпнымъ автографомъ леди Кикльбюри, которая подписалась за себя, своего зятя и свиту.
Да, мы толкаемся другъ за другомъ, Британцы, вѣрные своей породѣ! Мы можемъ покупать Harvey Saure, кайенискій перецъ и моррисоновы пилюли во всѣхъ городахъ земнаго шара. Мы веземъ съ собою всюду нашу націю; мы на своемъ островѣ, гдѣ бы мы ни находились. Toto divisos orbe — всегда отдѣленные отъ народа, среди котораго живемъ.
Когда мы, на слѣдующее утро, пришли къ пароходу, увѣнчанный замкомъ утесъ Драхенфельсъ красовался передъ нами въ сіяніи утренней зари, и былъ розовый, какъ щечки маленькаго Джекки послѣ утренняго омовеніи. Какъ этотъ розовый отливъ идетъ къ хорошенькимъ ямочкамъ миссъ Фанни! Какъ пріятна сигара на разсвѣтѣ! Утверждаю, что въ это время она какъ-будто пріобрѣтаетъ свѣжести отъ природы и получаетъ вкусъ, какого поимѣетъ послѣ по все продолженіе дня. А вино? — и вино также необыкновенно-вкусно за завтракомъ; только натощакъ его много не выпьешь.
Это что! Какой-то юноша ужь пьетъ содовую воду съ коньякомъ. Онъ опускаетъ стаканъ на столъ и съ пріятностью прикрикиваетъ. Очевидно, что ему нужно это крѣпительное: — «Здравствуйте, Титмаршъ! Я такъ кутнулъ вчера ночью, но это ничего».
Это говоритъ юный потомокъ и наслѣдникъ древней фамиліи, сынъ лорда Гримсби, вискоунтъ Тальбойсъ. Онъ путешествуетъ съ своимъ наставникомъ, Барингомъ Лидеромъ. Гувернёръ имѣетъ сильное и естественное влеченіе къ аристократіи, а потому, разглядѣвъ имя леди Кикльбюри на ея чемоданахъ, онъ ужь отрекомендовался ей и спросилъ о здоровьѣ сэра Томаса Кикльбюри, котораго онъ помнитъ какъ-нельзя-лучше, и котораго часто видалъ, когда тотъ былъ еще студентомъ въ Оксфордѣ. Немного найдется характеровъ любезнѣе и пріятнѣе для наблюденія, какъ нѣкоторые изъ оксфордскихъ франтовъ среднихъ лѣтъ, которые цѣпляются за университетъ и живутъ насчетъ молодыхъ сорванцовъ. Лидеръ можетъ толковать о скачкахъ и гонкахъ на греблѣ съ самыми прыткими молодыми джентльменами изъ Кристчорчь-Колледжа. Айдеръ выѣзжаетъ повременамъ на охоту съ лордомъ Тальбойсомъ; онъ хорошій стрѣлокъ и рѣдко выходить изъ дома безъ лягавой или испанской собаки. Лидеръ знаетъ наизусть «Охотничій Календарь», пріѣзжаетъ въ Лондонъ и обѣдаетъ у лорда Гримсби, а черезъ каждые два года является и ко двору. Онъ величайшій франтъ въ своемъ клубѣ; пьетъ бордоское и не можетъ переносить портвейна; прежніе его университетскіе товарищи узнаютъ отъ него всѣ новости объ аристократіи и обществѣ, и удивляются ему. Люблю этихъ старыхъ доновъ, когда они являются любезными вертопрахами, свѣтскими людьми, членами оксфордскаго и кэмбриджскаго клубовъ, на лондонской мостовой Люблю смотрѣть, когда они читаютъ въ газетной комнатѣ «Morning Post» и замѣчаютъ: «Эге, у леди Ракстроу еще дочь! Попильтонъ, недавно было множество народа въ N — Гоузѣ, а тебя туда не пригласили, пріятель. У лорда Ковердэля большое общество въ Ковердэль-Кастлѣ. Знали вы его въ Кристчирчѣ? Онъ былъ очень-хорошъ собою, прежде чѣмъ переломилъ себѣ носовую кость. Славный ѣздокъ», и проч. Позвольте присовокупить, что Лидеръ, хотя и любитъ молодыхъ повѣсъ, но имѣетъ предоброе сердце: это знаютъ его мать и сестры въ Йоркширѣ; знаетъ вся деревня, которая гордится его положеніемъ въ большомъ свѣтѣ и привѣтствуетъ его радостно, когда онъ пріѣзжаетъ на Рождество и говоритъ имъ двѣ-три рѣчи, тѣ самыя, «которыя такъ понравились лорду Гримсби».
— Вы незнакомы съ лордомъ Тальбойсомъ? говоритъ Лидеръ леди Кикльбюри непринужденнымъ тономъ. — Мнѣ будетъ очень-пріятно представить его вамъ. Тальбойсъ, имѣю честь представить васъ леди Кикльбюри. Сэръ Томаса Кикльбюри ужь не было въ Кристчорчѣ въ наше время, но вы слыхали о немъ, въ этомъ я убѣжденъ. Вашъ сынъ оставилъ послѣ себя имя въ Оксфордѣ, мэмъ.
— Надѣюсь, что и я также. Онъ прошелъ сто миль во сто часовъ. Говорили, будто бы онъ держалъ пари, что выпьетъ сто бутылокъ пива по сто часовъ: но я не вѣрю этому, особенно крѣпкаго пива — этого никто не можетъ. Здѣшнее пиво не стоить…
— Любезный мой Тальбойсъ, замѣчаетъ Лидеръ съ вкрадчивою улыбкой: — я полагаю, что леди Кикльбюри не знатокъ въ пивѣ. И какой прозаическій предметъ разговора здѣсь, подъ знаменитымъ утесомъ, воспѣтымъ Байрономъ.
— Что же онъ вретъ о крестьянкахъ съ голубыми глазами и тому подобное? Я не видалъ здѣсь ни одной хорошенкой женщины, кромѣ… здѣсь все такія рожи!
— Поэтическая вольность, и больше ничего. Я вижу, Милликенъ, что вы дѣлаете премиленькій очеркъ. Вы и въ прежніе года отлично рисовали, и… да, вы играли на віолончели.
— Мистеръ Милликенъ и теперь обладаетъ этими талантами. Его въ тотъ вечеръ въ Кобленцѣ чуть не арестовалъ сторожъ за то, что онъ сталъ срисовывать Эренбрейнштейнъ. Мистеръ Милликенъ также рисуетъ, и очень-много, и пишетъ стихи; все мрачныя мысли, все препечальныя поэмы! Артисты вообще народъ призавистливый, и я думаю, что нашъ спутникъ, нѣмецкій музыкантъ, скажетъ, пожалуй, что мистеръ Милликенъ совсѣмъ не играетъ на віолончели.
Леди Кикльбюри, лишь-только къ ней подвели лорда Тальбойса, даетъ Фанни выразительный толчокъ локтемъ, которымъ повелѣваетъ употребить въ дѣло всѣ ея обольщенія. Какъ старая леди ластится къ нему! Какъ увивается около него! Она вылила на его голову всю родословную Тальбойсовъ; разспрашиваетъ о его теткѣ, о родныхъ его матери. Онъ ѣдетъ въ Рулеттенбургъ? Какъ это восхитительно! Нѣтъ на свѣтѣ ничего подобнаго британской энергіи великое и поучительное зрѣлище представляютъ намъ жены Британіи, когда онѣ атаковываютъ юношей знатной фамиліи и съ большимъ состояніемъ!
А между-тѣмъ, такъ или иначе, но британская настойчивость не всегда бываетъ успѣшна.
— Знаете вы эту толстую старуху, Титмаршъ? спрашиваетъ меня будущій законодатель Англіи. — За какимъ чортомъ пристаетъ она ко мнѣ съ моими тётками и напускаетъ на меня свою дочь? Я не такой дуракъ. Я не считаю себя большимъ умникомъ, Титмаршъ, и никогда не имѣлъ на это претензій; но съ чего эта старая дура пристала ко мнѣ? Гэй, мнѣ чертовски пить хочется, кто тамъ? Garsong, Ody soda, el encore petty verie de Cognac!
— Вы будете отлично говорить по-французски, говоритъ Лидеръ нѣжнымъ голосомъ. — Только больше практикуйтесь. Главное дѣло практика. Будемъ мы обѣдать за table — d’hôte? Буфетчикъ! запиши имена вискоунта Тальбойса и мистера Лидера, и приготовь вамъ приборы.
Пароходъ полнехонекъ пассажирами всякаго рода. Впереди крестьяне и солдаты: большею частію толстенькіе, миролюбивой наружности воины, которые курятъ легкія сигары. Бѣлокурый, одутловатый шестнадцати-лѣтній малый, скоробленный подъ тяжестью огромнаго ружья, не кажется мнѣ воинственнымъ предметомъ. Правду же говорятъ, будто бы намъ, Англичанамъ, правится только свое, и что мы переносимъ съ собою всюду свое предубѣжденіе!
Вотъ тамъ прохаживается съ женою довольно-красивый молодой солдатъ, недавно женившійся. Какъ они счастливы! и какъ ихъ радуетъ, что всѣ видятъ ихъ счастье. Представьте себѣ, среди бѣлаго дня и въ глазахъ сотни свидѣтелей, на пароходѣ Іозефъ Мюллеръ Этотъ солдатъ чмокнулъ презвонко свою Каролинхенъ! Миссъ Фанни Кикльбюри покраснѣла отъ этого до ушей.
Мы стояли вмѣстѣ и разсматривали разныя группы: вотъ хорошенькая крестьянка — дѣйствительно хорошенькая — въ красномъ головномъ уборѣ съ развѣвающимися лентами и ребенкомъ на рукахъ; вотъ веселый толстякъ, осушившій бутылку рейнвейна утромъ и повернувшійся спиною ко всѣмъ замкамъ, башнямъ и развалинамъ, которыхъ старые верхи отражаются въ рѣкѣ, и къ молодымъ студентамъ, ѣдущимъ изъ Бойла; они смотрятъ довольно живописно, съ желтыми кудрями и пробивающимися усиками, они, право, народъ преживописный, но скажите, ради Создателя, для чего у нихъ такія черныя руки?
Около насъ еще замѣчательный типъ, который самъ за себя говорить: «Тамъ, въ своей каретѣ, сидитъ Г. Фон-Рейнекъ, который не можетъ ѣхать никуда безъ своей старой колесницы, хотя это стоитъ дорого, и хотя она дребезжитъ, уродлива, тяжела, а негодные пассажиры подходятъ къ нему и пускаютъ ему прямо въ носъ облака табачнаго дыма.
— Ахъ, Боже мой! какъ это непріятно мистеръ Титмаршъ восклицаетъ очаровательная Фанни.
— А вотъ идетъ фрейлейнъ фон-Рейнекь съ своею компаньйонкой. Вы видите, она донашиваетъ одно изъ полинялыхъ шелковыхъ платьевъ, которое испортила въ резиденц-штадтѣ; хотя Рейнеки народъ гордый, но они экономы, и принуждены, подобно многимъ другимъ промотавшимся людямъ, носить истасканные костюмы.
— Какъ мило, что молодая дѣвица называетъ свою компаньйонку „Луизой“, а та ее просто „Лаурой“; однако, если вѣрить лицамъ, то на одномъ можно читать спѣсь, а на другомъ притворство и лукавство. Милой Луизѣ, кажется, приходится нерѣдко страдать отъ милой Лауры. Если судить по платью, бѣдная Луиза получаетъ свое жалованье не очень-регулярно.
Миссъ Фанни говоритъ, что не можетъ понять, шучу ли я или говорю серьёзно; мама зоветъ ее смотрѣть на развалины Виттгенштейна Всѣ смотрятъ на Виттгенштейнъ… Моррэевъ Путеводитель велитъ смотрѣть на Виттгенштеннъ.
Ленкинъ, стоявшій подлѣ, оскаливая повременамъ зубы, подходитъ ко мнѣ и говорить: „Титмаршъ, ну, можно ли быть такимъ безсовѣстнымъ?“
— Какъ безсовѣстнымъ?
— Вѣдь она должна же понять ваши слова; вамъ бы не слѣдовало смѣяться ей въ глаза надъ ея матерью. А видали ли вы что-нибудь похожее на то, какъ эта ужасная женщина преслѣдуетъ того молодаго лорда?
— Какъ не видать! Такія вещи мы видимъ каждый день, мой любезный; только ихъ обдѣлываютъ ловче, а леди Кикльбюри черезчуръ проста. Какъ не видать! А знаете ли, что этотъ молодецъ понимаетъ лучше всякаго другаго, какіе силки разставлены для него, и сметливъ не хуже любаго ветерана. Вы вѣрно не предполагаете, чтобъ леди Кикльбюри могла воображать, будто она дѣлаетъ что-нибудь низкое или неблагородное? Она никогда въ жизни не дѣлала ничего дурнаго, и думаетъ, говоритъ и дѣлаетъ только хорошее. Да и въ сущности, она была всегда предана своему сэру Томасу и платитъ своимъ лавочникамъ. Чего же больше! Вотъ эта-то добродѣтель и составляетъ ея гордость… ея непроницаемую броню, недопускающую ни жалости, ни милосердія, она иногда плачетъ, когда ей досаждаютъ или поперечатъ, но не смѣется надъ этимъ никогда; она и унижается и чванится по тому же природному инстинкту, нисколько не сомнѣваясь въ своей непогрѣшительности. Стрѣлы сатиры, Ленкинъ, изобрѣтены исключительно для подобныхъ людей.
— А звѣрь, въ котораго вы пускаете ваши стрѣлы, снабженъ отъ природы толстою шкурой, замѣтилъ мой мудрецъ.
Такимъ-образомъ поднимаемся мы вверхъ по Рейну, отъ башни къ башнѣ, отъ развалины къ развалинѣ. Нечего описывать эту рѣку. Кто ея не знаетъ? Кто не видалъ, какъ добрые люди спятъ въ каютахъ среди самыхъ живописныхъ видовъ и сердятся, когда ихъ будятъ эти глупыя пушки, изъ которыхъ палятъ, чтобъ насладиться эхомъ! Все это для бездны народа такъ же обыкновенно, какъ Гринвичъ: мы знаемъ достоинства всѣхъ гостинницъ по этой дорогѣ, какъ отели „Трафальгаръ“ или „Звѣзды и Подвязки“. Мнѣ кажется, живи мы теперь хоть въ садахъ Эдема, мы навѣрно порывались бы вонъ, и толкались бы, и суетились, и вставали рано но утрамъ, и старались бы не опоздать… и только затѣмъ, чтобъ двигаться, затѣмъ, чтобъ искать перемѣны, зачѣмъ бы то ни было, кромѣ спокойствія.
Въ Рулеттенбургѣ необъятное множество Англичанъ. Въ этомъ году была такая бездна юристовъ и адвокатовъ, что Hôtel de Quatre Saisons (Гостинница Четырехъ Временъ Года быль названъ Hotel of Quarter Sessions Гостинницею Трехмѣсячныхъ Засѣданій). Тамъ были судьи съ женами, сержанты-адвокаты съ супругами, ученые юрисконсульты, Сѣверный Округъ и Западный Округъ; были офицеры на половинномъ и на полномъ жалованьи, военные офицеры, морскіе офицеры, шериффскіе чиновники. Были люди высокаго общества, сана и званія, были люди и безъ всякаго званія; были мужчины и женщины съ репутаціей, и двухъ родовъ репутаціи, англійскіе мальчики, игравшіе въ криккетъ; англійскія лягавыя, поднимавшія германскихъ куропатокъ, и англійскія ружья, изъ которыхъ стрѣляли этихъ куропатокъ. Были жены, которыхъ мужья, и мужья, которыхъ жены, оставались дома; были представители диссидентовъ, словомъ, вся Англія выѣхала гулять на каникулы. Кула мы послѣ будемъ ѣздить веселиться? Зимовка въ Каирѣ теперь ни почемъ. Скоро мы будемъ ѣздить на лѣто на Саратогскіе Ключи, а Американцы будутъ пріѣзжать въ Марготъ.
Почтительный сынъ леди Кикльбюри приготовилъ квартиру, приличную ея достоинству и многочисленности семейства, въ томъ же домѣ, гдѣ одинъ изъ пріятелей Ленкина нанялъ для насъ гораздо-скромнѣйшее помѣщеніе. Кикльбюри встрѣтилъ нашествіе своей матери съ большимъ добродушіемъ; самъ онъ представлялъ такую удивительную фигуру, когда явился своимъ удивленнымъ друзьямъ, что его едва могли узнать мать и сестры, и вытаращившіе глаза слуги.
— Что это, Кикльбюри! я едва узнаю тебя, сказала мать.
— Я не найду мѣста поцѣловать тебя, воскликнула Фанни со смѣхомъ; братъ ея такъ славно потерь ея хорошенькую щечку своею рыжею бородой, что многіе изъ присутствовавшихъ подумали о пріятности быть братомъ миссъ Фанни.
Впродолженіе своихъ путешествій, одною изъ главныхъ заботъ и первенствующихъ увеселеній сэра Томаса Кикльбюри, было — воздѣлываніе этого мохнатаго украшенія своего лица. Онъ говорилъ, что никто не можетъ имѣть настоящаго нѣмецкаго произношенія безъ бороды на скулахъ; повидимому, однако, онъ ушелъ немногимъ дальше этого предварительнаго шага къ языкознанію, и, невзирая на бороду, англійское произношеніе выходило наружу во всей силѣ и веселая англійская физіономія выглядывала предобродушно изъ-за свирѣпой щетинистой декораціи. Мы стараемся изо всѣхъ силъ походить на иностранцевъ, но никакъ не можемъ. Всякій итальянскій лацароне или нищій съ Bont Neuf узнаетъ своего Англичанина съ перваго взгляда, несмотря на бороду, блузу и нахлобученную шляпу.
„Въ насъ какое-то особенное граціозное благородство“, шепчу я леди Кикльбюри; — „какое-то аристократическое Je ne sais quoi, которымъ обладаютъ одни только Англичане; и вотъ почему намъ такъ удивляются и насъ такъ любятъ на всемъ материкѣ Европы“.
Принимайте эти слова за правду или шутку, за насмѣшку или наивное замѣчаніе; наши глупости и нахальная оригинальность сдѣлали насъ, можетъ-статься, столько же замѣтными въ Европѣ, какъ высокій тонъ, котораго мы считаемъ себя обладателями. Очень можетъ быть, что европейское общество смѣется надъ нами и ненавидитъ насъ, когда мы бродимъ съ надменнымъ чванствомъ по Европѣ, однако, кто изъ насъ захочетъ отречься отъ своей національности? Кто захочетъ быть не Англичаниномъ? Ну-ка вы, сэръ космополитъ, проводящій всѣ зимы въ Римѣ или Парижѣ; изгнанникъ по прихоти, или бѣдности, изъ вашего отечества; предпочитающій болѣе простые обычаи, болѣе дешевыя удовольствія, болѣе безцеремонную жизнь; развѣ вы все-таки не гордитесь вашимъ британскимъ происхожденіемъ и захотите быть Френчменомъ?
Кикльбюри имѣетъ въ Рулеттенбургѣ обширное знакомство. Вводя вечеромъ мать и сестеръ въ большую концертную залу, онъ какъ-будто оглядывается съ нѣкоторою боязливостью, опасаясь, что всѣ его знакомые узнаютъ его. Въ этомъ пестромъ обществѣ есть-таки многіе, съ которыми ему бы не хотѣлось кланяться при теперешнихъ обстоятельствахъ. Тутъ искатели удовольствія стеклись со всего свѣта; ловцы обоего пола; испанскіе гранды, бельгійская, французская и англійская знать; Британцы всѣхъ разрядовъ, начиная съ чиновниковъ, пользующихся своимъ congé, до лондонскихъ подмастерьевъ, вырвавшихся на двухнедѣльный срокъ. Кикльбюри знаетъ ихъ всѣхъ и прерадушно здоровается со всѣми.
— Кто эта дама съ тремя дочерьми, которая сейчасъ поклонилась тебѣ? спрашиваетъ леди Кикльбюри у сына.
— Это посланница наша въ X. Я видѣлъ, какъ она вчера на Франкфуртской ярмаркѣ покупала дѣтямъ игрушки, по пенни за штуку.
Леди Кикльбюри салютуетъ посланницу, помахивая перьями шляпки (она разрядилась en grand, въ самое дорогое) и бросаетъ дочери выразительный взглядъ.
— А кто этотъ джентльменъ, который сейчасъ прошелъ и кивнулъ тебѣ такъ скрытно?
Кикльбюри расхохотался. — Это, сударыня, мистеръ Лигморъ изъ Кондюитъ-Стрита, портной и суконщикъ, я долженъ ему сто фунтовъ.
— Какъ нестерпимая наглость у этихъ людей! восклицаетъ леди Кикльбюри съ негодованіемъ. — Ихъ бы не слѣдовало пускать всюду. А вонъ тамъ, кто эта дама съ двумя мальчиками и такимъ цвѣтомъ лица?
— Это знакомая мнѣ леди; одинъ изъ этихъ мальчиковъ, тотъ, который сосетъ кусокъ леденца, играетъ въ рулетку и выигрываетъ по пяти сотъ луидоровъ въ вечеръ.
— Кикльбюри, вѣдь ты не играешь? Поклянись мнѣ сейчасъ же, что нѣтъ! Гдѣ эти ужасныя игорныя залы? Не тамъ ли, гдѣ народъ толпится у дверей? О, я, конечно, никогда не загляну въ нихъ!
— Разумѣется, матушка, говоритъ почтительный сынъ. — А когда будете на здѣшнихъ балахъ, пожалуйста, не позволяйте Фанни танцовать со всякимъ, не спросясь напередъ меня, понимаете? Смотри же, Фанни.
— Конечно, Томъ.
— Ба, Гиксъ! Здравствуй, старый пріятель! А что Плеттсъ? Кто бы подумалъ, что встрѣчу тебя здѣсь? Когда ты пріѣхалъ?
— Я имѣлъ удовольствіе путешествовать съ леди Кикльбюри и ея дочерьми на лондонскомъ пароходѣ до Антверпена, отвѣчаетъ капитанъ Гиксъ, раскланиваясь съ дамами. Кикльбюри рекомендуетъ Гикса матери, какъ своего искреннѣйшаго пріятеля, и шепчетъ Фанни „Гиксъ чудеснѣйшій малый на свѣтѣ!“ Фанни отвѣчаетъ: „онъ кажется очень-добрымъ и откровеннымъ человѣкомъ; и — и капитанъ Гиксъ прекрасно вальсируетъ“, присовокупила она, покраснѣвъ — „я надѣюсь имѣть его въ числѣ своихъ кавалеровъ“.
Что за смѣшеніе языковъ въ этой великолѣпной залѣ съ блестящими мраморными колоннами! Неумолкаемый говоръ, какъ-будто хоръ музыки играетъ подлѣ водопада! Британскіе юристы являются всѣ вмѣстѣ и пріятель мой Ленкинъ, увлеченный собратомъ сержантомъ-адвокатомъ, дѣлается снова законникомъ. — Ну что, собрать Лепкинъ, говоритъ старикъ сэръ Томасъ Миносъ, у котораго такое почтенное и доброе лицо — „вы, я вижу, опять въ своей сферѣ?“ И они пускаются разсуждать о процессахъ; у нихъ такой обычай, гдѣ бы они ни сошлись — въ клубѣ ли, въ бальной залѣ, за обѣдомъ, или на вершинѣ Чимборазо. Нѣкоторые изъ молодыхъ адвокатовъ явились франтами необычайно-блистательными, танцуютъ и любезничаютъ съ дамами. Но имъ далеко до томности и непринужденности франтовъ школы Гикса или Кикльбюри они не умѣютъ одѣваться съ тою щегольскою небрежностью; галстухи ихъ повязаны иначе; они потѣютъ, когда танцуютъ, и вертятся вполовину не такъ быстро, какъ наши лондонскіе юноши, пріобрѣтшіе опытность и напрактиковавшіеся въ вальсированіи въ тысячѣ казино.
Надъ говоромъ вавилонскаго столпотворенія и громомъ музыки, если вы прислушаетесь въ большой залѣ, то услышите изъ сосѣдней комнаты сухое, звѣнящее брянчаніе, и рѣзкій, звонкій голосъ, выкрикивающія Zero rouge, или Trente cinq noir, impair et passe: потомъ минуты на двѣ пауза, и тогда тотъ же голосъ говоритъ: „Faites le jeu, messieurs. Le jeu est fait, rien ne vu plus“ — и снова то же сухое, звѣнящее бряцанье. Знаете вы, что это за комната? Это „адъ“. Тамъ хозяинъ заведенія сбираетъ пошлину и туда то идутъ люди, которые платятъ деньги, поддерживающія бодраго хозяина и содержащія его пышный домъ и сады. Войдемте и посмотримъ, что тамъ дѣлается.
Это мѣсто вовсе не непріятное. Большая часть находящихся въ немъ, смотритъ даже довольно-весело. Вы тамъ не увидите изступленныхъ игроковъ, которые, скрежеща зубами, пускаютъ послѣднія деньги на ставку. Самыя озабоченныя лица у выигравшихъ, или у бѣдняковъ, которые имѣютъ системы и замѣчаютъ булавками на картахъ ходъ шансовъ чернаго или краснаго: они кажутся вовсе неиграющими. Въ праздники въ игорную залу допускается простой народъ, и эти мужчины и женщины весьма-неравнодушно ставятъ на ставку свои пріобрѣтенные трудомъ флорины, ставятъ грубыми, но трепетными руками, и слѣдятъ за вращеніемъ колеса. Но такъ-называемое „порядочное общество“ играетъ спокойно и равнодушно. Порядочный человѣкъ проиграетъ массу золота, встанетъ и уйдетъ, какъ ни въ чемъ не бывало, безъ всякаго признака отчаянія. Единственный джентльменъ, котораго я видѣлъ въ Рулеттенбургѣ дѣйствительно разстроеннымъ, былъ какой-то богачъ онъ бѣсновался, сжималъ кулаки и проклиналъ свою судьбу — не потому, чтобъ ему жаль было денегъ, а ему досадно было зачѣмъ онъ не догадался играть на coup de vingt, когда красное выиграло двадцать разъ сряду! Догадайся онъ только — и банкъ былъ бы подорванъ: конечно, онъ самъ не былъ бы отъ этого нисколько счастливѣе, и тогда балы и музыка, газетныя комнаты и парки, всѣ праздники и увеселенія этого прелестнаго Рудеттенбурга прекратились бы совсѣмъ.
Хотя мосьё Ленуаръ и страшный грабитель, но его обожаютъ въ здѣшнихъ странахъ. Заведеніе его даетъ жизнь городу, хозяевамъ квартиръ и гостинницъ, модисткамъ и извощикамъ, прокатнымъ конюшнямъ, охотникамъ и лѣсничимъ, наконецъ, всѣмъ этимъ скрипачамъ и трубачамъ, которые играютъ такія отличныя симфоніи и вальсы. Подорви кто-нибудь банкъ Ленуара — и городокъ опустѣетъ: вотъ почему всѣ Рулеттенбургцы желаютъ ему благоденствія и сами пользуются его счастьемъ.
Три года тому назадъ, въ Рулеттенбургѣ господствовалъ паническій страхъ. Случилось, что во время отсутствія въ Парижѣ Ленуара, когда заведеніе находилось въ рукахъ его младшаго брата, явилась въ Рулеттенбургѣ компанія бельгійскихъ авантюристовъ, съ капиталомъ трехсотъ тысячъ франковъ и непогрѣшимою системою играть навѣрную въ rouge cl noir. Они отважно вызвали на бой банкъ Ленуара и безтрепетно усѣлись передъ его крупёрами. Въ гордости своей, они называли себя „рулеттенбургскимъ контрбанконъ“; имѣли своихъ крупёровъ и понтёровъ, какъ Ленуаръ имѣлъ своихъ; свертки наполеондоровъ были у нихъ запечатаны гербомъ контрбанка — и они начали играть.
Когда изъ двухъ враждебныхъ полчищъ выходитъ по исполину на единоборство, арміи стоятъ смирно въ трепетномъ ожиданіи и не смѣютъ шевельнуться, а остаются безмолвными свидѣтелями страшной схватки грозныхъ бойцовъ; такъ точно, когда прибылъ контрбанкъ и выдвинулъ своихъ бойцовъ противъ Ленуара — свертокъ золота къ свертку, банковая нота къ банковой нотѣ, брань за брань и контроль за контроль, то всѣ мелочные понтёры, всѣ остальные игроки, оставили свою лилипутскую игру и смотрѣли въ молчаніи на зеленую равнину, поприще этой битвы.
Непривычный къ обширнымъ операціямъ какъ старшій Ленуаръ, братъ его, Ленуарь младшій, телеграфировалъ отсутствующему вождю о нашествіи могучаго врага, требуя его наставленій, а между-тѣмъ встрѣтилъ противника съ мужествомъ. Рулеттенбургскій контрбанкъ блистательно открылъ кампанію.
Банкъ Ленуара терпѣлъ день за днемъ пораженія въ многочисленныхъ яростныхъ стычкахъ. Тактика контрбанкскихъ игроковъ была неодолима… адская система ихъ сокрушала передъ собой все, и они шли впередъ, грозные и побѣдоносные, какъ македонская фаланга… Вторникъ — проигрышъ восьмнадпати тысячъ флориновъ; среда — двѣнадцати тысячъ; четвергъ — сорока тысячъ! Ночь за ночью, младшему Ленуару приходилось вносить эти бѣдствія въ горестныя донесенія брату. Какъ тутъ быть? Ночь за ночью, Рулеттенбургцы возвращались домой въ недоумѣніи и отчаяніи; а страшные контрбанкисты собирали свою добычу и удалялись къ побѣдному ужину. Чѣмъ это кончится?
Изъ отдаленнаго Парижа Ленуаръ отвѣчалъ на призывы бѣдствующаго брата и посылалъ денежныя подкрѣпленія. Шкатулки съ золотомъ прибывали въ банкъ.
Контрбанкисты продолжали побѣждать. Свертокъ золота за сверткомъ переходилъ въ ихъ обладаніе. Наконецъ, пришла въ Рулеттенбургъ великая вѣсть. Самъ Ленуаръ прибылъ изъ Парижа. Битвы не прекращались; Ленуаръ ни разу не оробѣлъ, ни разу не вышелъ изъ своей тарелки, быль любезенъ, шутливъ, заботливъ объ удобствахъ и удовольствіяхъ своихъ гостей, и встрѣчалъ удары судьбы съ неизмѣнно-безстрашною улыбкой.
Съ адскимъ хладнокровіемъ и воздержаніемъ злобный контрбанкъ, подобно Полифему, который вынималъ изъ пещеры по одному только плѣннику и пожиралъ его на-досугѣ — злобный контрбанкъ, говорю я, довольствовался выигрышемъ такой-то суммы передъ обѣдомъ и такой-то передъ ужиномъ (скажемъ примѣрно, по пяти тысячъ флориновъ для каждаго раза) и бастовалъ. Они играли и выигрывали въ полдень; играли и выигрывали вечеромъ. Рулеттенбургцы каждую ночь возвращались домой въ горести: ничто помогло устоять передъ вторгшимся врагомъ! Что долженъ былъ чувствовать самъ Ленуаръ?
Наконецъ насталь одинъ день, когда контрбанкисты уже выиграли свою опредѣленную сумму и вставали изъ-за столовъ, которые такъ часто очищали. Но гордость и алчность овладѣли сердцемъ одного изъ ихъ кичливыхъ предводителей, и онъ сказалъ; Подождите еще немного — возьмемте еще тысячу флориновъ!» Они остались и стали играть еще на тысячу флориновъ. Рулеттенбургцы смотритъ и трепещутъ.
Прошло часа три. Вдругъ раздается крикъ вокругъ дома Ленуара — крикъ радостный, который подхватили сады, холмы, фонтаны — гипъ, гипъ, гипъ, гурра, гурра, гурра'!!…
Мужчины, женщины и дѣти бросались съ слезами другъ другу въ объятія, и цаловались съ восторженнымъ чувствомъ. Крупёры, которые никогда ничего не чувствуютъ, никогда не трепещутъ, никогда не заботятся о томъ, выигрываетъ ли черное или красное — холодные крупёры смѣялись отъ радости и протягивали другъ другу свои табакерки; а Ленуаръ, непобѣдимый Ленуаръ, отиралъ потъ на своемъ спокойномъ челѣ и перекладывалъ въ свой ящикъ послѣдній свертокъ непріятельскаго золота. Онъ побѣдилъ!
Ленуаръ чрезвычайно-добръ къ побѣжденнымъ. Когда Джереми Диддлеръ, проигравшій за его столомъ двадцать фунтовъ, лежалъ въ безславномъ залогѣ въ своей гостинницѣ; когда О`Туль не могъ выѣхать изъ Рулеттенбурга, не получивъ ожидаемаго секурса изъ Ирландіи — благородный Ленуаръ заплатилъ трактирный счетъ Диддлера, даль О’Тулю въ-займы подъ его извѣстную росписку, и доставилъ обоихъ на родину. Ни тотъ, ни другой — удивительное дѣло! не заплатили ему до сего дня. Если вы хотите играть за его столомъ, то можете; но насъ никто не принуждаетъ.
Если вы проиграете, достойный другъ мой что весьма-возможно за красивыми столами Ленуара, то утѣшайте себя мыслью, что наконецъ-концовъ для васъ все-таки лучше проиграть, чѣмъ выиграть. Я, напримѣръ, буду говорить за себя и скажу истинную правду. Мнѣ разъ случилось начать съ пятью шиллингами и выиграть штукъ двадцать наполеондоровъ. Какъ бы вы думали? До-тѣхъ-поръ, пока я не спустилъ ихъ снова, я былъ такъ взволнованъ, въ такомъ лихорадочномъ состояніи и чувствовалъ себя такъ неловко, что меня не забавляли самые лучшіе французскіе романы, не услаждали самые прелестные виды, и я потерялъ всякій аппетитъ къ обѣду. Но лишь-только у меня отобрали эти злосчастные наполеондоры, спокойствіе ко мнѣ возвратилось, Поль Феваль и Сю сдѣлались для меня снова ужасно-интересными, и рулеттенбургскіе обѣды, хотя въ сущности ихъ нельзя считать образцами поваренной науки, удовлетворяли меня какъ-нельзя-лучше. Ленкинъ, игравшій только свои адвокатскіе робберы виста, замѣтилъ по мнѣ эту благопріятную перемѣну: а что до меня, я хотѣлъ бы, чтобъ всякій честный читатель этой повѣсти, кому случится выиграть за столомъ мосьё Ленуара, непремѣнно спустилъ ему назадъ все до послѣдняго шиллинга. Гдѣ тѣ игроки, о которыхъ мы читывали? Гдѣ картежники, которыхъ мы помнимъ въ нашей юности? Было время, когда почти каждый джентльменъ игралъ, а ломберные столы стояли въ гостиной каждой дамы. Но козыри исчезли, пройдетъ немного времени — и даже шулеръ сдѣлается рѣдкостью.
Былъ въ Рулеттенбургѣ въ нынѣшнемъ году какой-то дрянной, щедушный, жалкій контрбанкь, вздумавшій тягаться съ Ленуаромъ; но джентльмены его скоро разладили между-собою и, разумѣется, были разбиты поодиначкѣ великимъ Ленуаромъ. Былъ въ нашей гостинницѣ какой-то французикъ, выигрывавшій въ-теченіе шести недѣль сряду по два наполеондора въ день; онъ имѣлъ несомнѣнную систему и предлагалъ сообщить свои секретъ за сто луидоровъ; но пришелъ одинъ роковой вечеръ, когда система француза не выдержала противъ фортуны, и колесо ея перекатилось черезъ него — и онъ исчезъ.
Каждое раннее утро всѣ встаютъ и являются на минеральные ключи, изъ которыхъ пьютъ воды съ удивительною энергіей и самымъ достохвальнымъ постоянствомъ. Говорятъ, будто бы люди входятъ наконецъ во вкусъ этихъ водъ и находятъ въ нихъ пріятность. Къ чему люди не привыкаютъ? Я выпилъ стакана два слабыхъ солей въ весьма-кроткомъ броженіи; но хотя ихъ подавала весьма-хорошенькая Нѣмочка, я нашелъ питье отвратительнымъ, и не могъ надивиться. какъ другіе вливали въ себя стаканъ за стаканомъ, которые бѣлокурая Геба почерпала изъ колодца.
Видя мои гримасы, старый капитанъ Карверъ, глотавшій въ это время изъ хрустальнаго стакана, замѣтилъ, подмигнувъ однимъ глазомъ: «Пустое! хватите еще стаканъ, сэръ. Вы полюбите это пойло, только пейте чаще. Оно освѣжаетъ, сэръ, подкрѣпляетъ, а что до вкуса — годдемъ! Я помню время, когда не любилъ бордоскаго! Теперь время другое, ха, ха! А! мистриссъ Фентэйль, желаю вамъ добраго утра. Здоровъ ли Фентэйль? Онъ не пришелъ пить воду — тѣмъ хуже для него.»
Видѣть мистриссъ Фентэйль вечеромъ — стоить чего-нибудь. Ее бы слѣдовало показывать въ отдѣльной комнатѣ ы, конечно, она заняла бы ее всю, будь она умѣренныхъ размѣровъ, своею особой и украшеніями. Фижмы прошлаго столѣтія были, конечно, не обширнѣе ея юпокъ съ фалбалами. Если двадцать человѣкъ возьмутся за руки — а она таки — любитъ имѣть около себя по-крайней мѣрѣ это число кавалеровъ — то ее врядъ ли обхватятъ. Каштановые локоны расширяются какъ сіяніе вокругъ ея липа; ей нужно по два или по три парикмахера, чтобъ устроить эту дивную прическу; и потомъ, когда этотъ процессъ конченъ, какъ можетъ она нести на себѣ это необычайное платье? Дорожные картоны ея должны быть величиною съ омнибусы.
Но посмотрите на мистриссъ Фентэйль утромъ, когда у нея закрѣплены паруса; когда, вмѣсто каштановыхъ локоновъ, двѣ жидкія пряди темныхъ волосъ висятъ вдоль желтаго, тощаго липа — и передъ вами изможденная весталка, увядшаго вида, пьющая у ключа соленыя воды. Это видѣніе вовсе не походитъ на ту очаровательницу, которая вчера восхищала васъ въ бальной залѣ. Неудивительно, что мистеръ Фентэйль не выходитъ по утрамъ: ему вовсе невесело видѣть такую красавицу у колодца.
Леди Кикльбюри ходила нѣсколько дней очень-регулярно къ живительной водѣ; была очень-любезна съ мистеромъ Лидеромъ, заставляла Фанни пить въ одно время съ молодымъ лордомъ Тальбойсомъ и разъ пригласила его къ обѣду вмѣстѣ съ наставникомъ. Наставникъ пришелъ и принесъ, краснѣя, извиненіе отъ своего питомца; бѣдному Милликену пришлось провести не очень пріятный вечеръ послѣ ухода мистера Баринга Лидера.
Хотя воды были невкусны, но солнце сіяло ярко, музыка играла весело, мѣстоположеніе было очень-пріятное, съ свѣжею зеленью, и все-таки было весело смотрѣть на безчисленные образцы человѣчества, толпившагося и пестрѣвшаго у ключей, и бродившаго по аллеямъ. Пріятно было видѣть тутъ одного изъ рулеточныхъ заговорщиковъ, въ ролѣ частнаго человѣка, глотавшаго воды цѣлыми бутылками. какъ всякій другой грѣшникъ, объ-руку съ весьма-естественною женой, а между ними пуделя, на котораго мужъ и жена изливали нѣжнѣйшія ласки. Вотъ видите, эти люди думаютъ не объ однихъ козыряхъ; мысли ихъ заняты не исключительно чернымъ и краснымъ — такъ точно, какъ чудовища, которыхъ сказки изображаютъ такими жестокосердыми пожирателями мужчинъ, женщинъ и дѣтей; а между-тѣвъ извѣстно, что жены уважали ихъ и что они нѣжно любили своихъ гадкихъ дѣтенышей. Кромѣ картежниковъ, вы обратите вниманіе на музыкантовъ: отъ времени до времени выскакиваетъ изъ оркестра скрипачъ или контрабасистъ, выпиваетъ стаканъ воды и снова является въ рядахъ.
Потомъ являются къ колодцу здоровыя группы Англичанъ — честные законники, купцы и джентльмены, съ женами и румяными дочерьми, и дюжими сыновьями, которые хотя и подросли до возмужалости, но все еще мальчики, въ войлочныхъ шляпахъ и курточкахъ, полные смѣха и рѣзвости. Французскій шестнадцатилѣтній юноша ужь, конечно, въ этомъ возрастѣ имѣлъ des passions; онъ занимается своимъ туалетомъ и пристально разглядываетъ женщинъ съ убійственными намѣреніями. Адольфъ говоритъ Альфонсу: — La voilà, celle charmante Miss Fanni, la belle Kicleburi; je le donne ma parole, elle est fraîche comme une rose, li crois-tu riche, Alphonse?" — «Je me range, mon ami, vois tu: la vie de garèon me pèse. Ma parole d’honneur je me range…»[2]
И онъ отпускаетъ Фанни смертоносный поклонъ, сопровождаемый взглядомъ, который какъ-будто говоритъ: «Прелестная Anglaise, я знаю, что твое сердце отдано мнѣ».
Кромѣ этихъ французскихъ франтиковъ, которыхъ мы охотно готовы считать безвредными, вы видите на водахъ другаго рода образчики французской сволочи; они ѣдутъ aux eaux въ качествѣ шулеровъ, спекулянтовъ, сантименталистовъ, дуэлистовъ, и проч.; путешествуютъ съ Madame — супругою, которой другіе шулера киваютъ очень-фамильярно. Эти плуты гораздо презентабельнѣе и образованное того же разбора Британцевъ, которыхъ манеры отзываются конюшней. которые читаютъ только «Жизнь въ Лондонѣ» Белля, и которые гораздо-развязнѣе въ бесѣдѣ съ грумомъ чѣмъ съ его бариномъ.
Вотъ идутъ мистеръ Боугоръ и мистеръ Фоулеръ: лучше проиграть двадцать ночей сряду за столами мосьё Ленуара, чѣмъ разъ присѣсть съ ними наединѣ. Но мы уже говорили, что ремесло ихъ падаетъ и что число «Грековъ» уменьшается съ каждымъ днемъ. Эти джентльмены путешествуютъ съ мистеромъ Блоунделемъ, который былъ нѣкогда джентльменомъ и сохранилъ еще нѣсколько слабаго благоуханія отъ того цвѣтущаго времени; Блоундель увивается около молодаго лорда Тальбойса и старается извлечь изъ него сколько-нибудь денегъ. Но британское юношество нашихъ дней смотритъ въ оба глаза — мужскія и женскія хитрости расходуются попусту на нашего молодаго сотоварища-путешественника.
Кого мы еще видимъ? Это тѣ два молодца, которыхъ мы недавно встрѣтили за общимъ столомъ въ Hôtel de Russie: джентльмены великолѣпнаго костюма и все-таки сомнительной наружности; старшій изъ нихъ потребовалъ прейс-курантъ винъ и закричалъ прегромко "Лафитъ, шесть флориновъ; Arry, не выпить ли Лифиту? Почтеннѣйшій мой, зачѣмъ говорить Arry вмѣсто Harry? Вѣдь вашъ покорнѣйшій слуга попривыкъ-таки къ произношенію лондонскихъ кокнеевъ.
А вотъ вамъ еще дама, которой смертельно хочется попасть въ печать. которая навязывается на это насильно. Повидимому, когда мы съ Ленкиномъ явились первый разъ въ Рулеттенбургъ, въ маленькомъ обществѣ разнесся слухъ, будто бы прибыль эмиссаръ знаменитаго мистера Пунча; когда мы преспокойно курили на лужайкѣ послѣобѣденную сигару мира, любуясь пріятнымъ зрѣлищемъ, мистриссъ Гопкинсъ, миссъ Гопкнисъ и почтенный глава семейства прошли мимо насъ нѣсколько разъ взадъ и впередъ: они строго смотрѣли намъ прямо въ глаза и, удаляясь, оглядывались назадъ и метали въ насъ свирѣпыми взглядами, на парѳянскій манеръ. Наконецъ, повторяя этотъ манёвръ въ четвертый разъ и будучи отъ насъ такъ близко, что мы не могли не разслышать ея словъ, мистриссъ Гопкнисъ смотритъ на насъ пристально и говорить: "Ужь пускай же онъ меня туда помѣститъ, мнѣ все равно!
О, мэмъ! О, мистриссъ Гопкписъ! Ну, почему же джентльмену, который никогда васъ не видалъ и никогда не слыхалъ вашего имени, можетъ быть нужда въ васъ? Чѣмъ можете вы интересовать британскую публику? Но вы этого желаете, вы гоняетесь за печатною знаменитостью — вотъ вы и въ печати! Желаю вамъ счастья, мэмъ. Я ужь давно забылъ бы ваше имя и, конечно, не узналъ бы васъ, еслибъ мы съ вами опять встрѣтились; но зачѣмъ же вамъ было не оставлять въ покоѣ человѣка, который преневинно пилъ-себѣ кофе и курилъ сигару?
У насъ бы, конечно, не достало ни времени, ни мѣста, еслибъ мы хотѣли заняться каталогомъ всѣхъ портретовъ этой пестрой галереи. Между путешественниками по Европѣ нельзя не замѣтить щеголей Соединенныхъ Штатовъ, которыхъ число увеличивается съ каждымъ днемъ и великолѣпіе растетъ въ соразмѣрности. Они кажутся такими же богатыми, какъ «милорды» прошедшихъ временъ; толпятся по всѣхъ европейскихъ столицахъ и вытѣснили жителей старой страны изъ многихъ гостинницъ, въ которыхъ мы прежде владычествовали. Они предпочитаютъ французскія моды англійскимъ и отращиваютъ бороды, которыя красивѣе англійскихъ: въ родѣ того, какъ нѣкоторыя растенія растутъ гораздо-лучше, пересаженныя на новую почву. Дамы одѣваются какъ Парижанки и такъ же прелестны, хотя, можетъ-быть, нѣсколько нѣжнѣе, чѣмъ природныя англійскія розы. Американцы катаются въ самыхъ блестящихъ экипажахъ, живутъ на самую роскошную ногу и посѣщаютъ самое изъисканное общество; однимъ словомъ, франтъ съ нью-йоркскаго Broadway занялъ свое мѣсто и утвердилъ въ немъ свое достоинство. Онъ любитъ приглашать къ обѣду г. фон-Рейнека и сама Лаура удостоиваетъ благосклоннаго взгляда джентльмена, у котораго мильйонъ долларовъ. Вотъ идетъ пара Нью-Йоркцевъ. Посмотрите за ихъ щегольски-вьющіяся бороды, на нѣжныя, свѣжія лайковыя перчатки, на бархатные сюртучки и аристократическую красоту ихъ сапоговъ!
Леди Кикльбюри осчастливила своимъ добрымъ мнѣніемъ этихъ молодыхъ людей съ-тѣхъ-поръ, какъ видѣла ихъ въ лучшемъ обществѣ и слыхала о ихъ богатствѣ. — «Кто эта тонкая дама, съ которою сейчасъ говорилъ мистеръ Вашингтонъ Уокеръ?» спрашиваетъ она у сына.
Кикльбюри мигнулъ про-себя. — «Это Madame la Princesse de Mogndor — французскій титулъ».
— Она танцовала на вчерашнемъ балѣ и танцовала отлично: я ее замѣтила. Въ ней какая-то особенно-благородная граціозность.
— О, да. Однако пойдемъ дальше, говоритъ Кикльбюри, слегка покраснѣвъ послѣ отвѣта на кивокъ принцессы.
Удивительно, какое огромное знакомство у Кикльбюри! У него готовая шутка и готовая любезность — на лучшемъ нѣмецкомъ діалектѣ, къ какому онъ только способенъ — для всѣхъ, начиная съ важныхъ дамъ до нѣмецкихъ крестьянъ; равно-какъ и для хорошенькой прачки, которая несется по улицѣ подъ всѣми парусами съ корзинкою на головѣ и по одной изъ чудныхъ юбокъ мистриссъ Фентэйль на каждой рукѣ. Вчера, когда мы шли въ Schloss-Garten, я подмѣтилъ смѣющуюся фигуру нашего повѣсы у самаго уха хорошенькой Гретхенъ, подъ ея корзиной; но лишь-только онъ разглядѣлъ приближающуюся мать, тотчасъ же ускользнулъ въ боковую улицу и Гретхенъ оставалась одна, когда мы къ ней подошли.
Въ старинныхъ частяхъ Рулеттенбурга вы рѣдко встрѣтите Англичанъ или праздничныхъ посѣтителей: они держатся улицъ съ новыми домами и виллами, появившимися отъ волшебнаго вліянія мосьё Ленуара, подъ бѣлыми башнями и шпицами древняго германскаго города. Передъ домомъ Ленуара цѣлая роща апельсинныхъ деревъ въ кадкахъ. Ленуаръ въ своемъ родѣ человѣкъ щедрый и великодушный. Вы можете приходить къ нему и не заплатить ничего, если сами не пожелаете. Можете прогуливаться въ его садахъ, сидѣть въ его домѣ и читать его тысячи газетъ. Можете играть въ вистъ въ его малыхъ покояхъ, или танцовать и слушать концерты въ большомъ салонѣ — и за все это вы не платите ни пфеннинга. Его скрипачи и трубачи услаждаютъ вашъ слухъ отъ ранняго утра; пилятъ и дуютъ для вашего удовольствія послѣ обѣда и вечеромъ, если вамъ угодно танцовать — и вы ничего не платите, Ленуаръ платитъ за всѣхъ. Садитесь только за его зеленые столы — больше ему ничего не нужно — и онъ будетъ дѣлать для васъ все на свѣтѣ.
Моя любимая прогулка по старой части Рулеттенбурга, по этому милому баснословному кварталу, вдали отъ шумныхъ дѣйствительностей жизни и отъ новаго дома Ленуара! Тамъ я въ сторонѣ отъ франтовъ и щеголихъ, шатающихся, разрядившись впухъ, по аллеямъ и дорожкамъ; въ сторонѣ отъ дребезжанія колеса рулетки: да, и любилъ бродить по заглохшимъ садамъ, подъ стѣнами древней башни и мечтать о «Спящей Красавицѣ», которая въ ней почиваетъ.
Здѣсь нѣкогда жила англійская принцесса. О ней и теперь вспоминаютъ съ благодарностью, и въ замкѣ показываютъ покои, гдѣ она жила. Старыя книги ея лежатъ на столахъ: вы можете видѣться мебель, привезенную изъ Англіи: подарки и кипсеки, присылавшіеся ей отъ семейства: все Это на своемъ мѣстѣ, какъ было при жизни принцессы. Даже на стѣнныхъ часахъ вамъ смотритъ въ глаза имя виндзорскаго мастера, который ихъ дѣлалъ. На почернѣлыхъ стѣнахъ висѣли ея фамильные портреты.
Въ одно раннее утро, съ намѣреніемъ срисовать для себя видъ старой бѣлой башни, принадлежащей къ замку, въ которомъ жила наша англійская принцесса, я пошелъ въ садъ замка и принялся за свою работу, нѣтъ сомнѣнія. что она удостоится чести красоваться на выставкѣ. Возвращаясь домой завтракать, я вдругъ наткнулся на чету — мужчину, шедшаго объ-руку съ женщиной. На головѣ женщины былъ синій атласный «уродъ» и она очень покраснѣла при неожиданной встрѣчѣ. Мужчина началъ хохотать изъ-за своихъ усовъ; смѣхъ его нѣсколько умѣрился отъ умоляющаго взгляда молодой дѣвицы, и онъ протянулъ мнѣ руку, говоря: «Здравствуйте, Титмаршъ. Что, вы, вѣрно, ходили карикатурить?»
Ненужно сказывать, что мужчина былъ не иной кто, какъ нашъ дюжій драгунъ, а дѣвица — миссъ Фанни Кикльбюри. Считаю также излишнимъ повторять, что въ-теченіе моего печальнаго существованія, мнѣ стоило только полюбить какую-нибудь юную серну, которой голубые глаза такъ сладостно гладили меня по душѣ, и лишь-только доходило дѣло до и проч. — какъ мнѣ всегда приходилось испытывать разочарованіе. Каковы же были мои чувства въ теперешнемъ обиднѣйшемъ случаѣ? Я бросилъ на чету уничтожающій взглядъ, поклонился ей величаво и пошелъ дальше.
Миссъ Фанни догнала меня подпрыгивая. Она протянула мнѣ ручку съ такимъ милымъ упрекомъ, что я не утерпѣлъ не взять ея, и сказала: мистеръ Титмаршъ, если позволите, мнѣ необходимо поговорить съ вами.
Задыхаясь отъ волненія, я просилъ ее говорить.
— Врагъ мой знаетъ все и совершенно одобряетъ мой выборъ. О, капитанъ Гиксъ очень, очень-добръ! Я знаю его теперь гораздо-лучше, чѣмъ въ то время, когда мы были вмѣстѣ на пароходѣ.
Я вгномнилъ, какъ я его передразнивалъ и какимъ осломъ я тогда былъ.
— И знаете, продолжала она — что вы меня совсѣмъ забыли въ послѣднее время, въ пользу вашихъ знатныхъ знакомыхъ.
— Я ѣздилъ играть въ шахматы съ лордомъ Найтсбриджемъ, который страдаетъ подагрою.
— И пить чай каждый вечеръ у той американской дамы? Вы писали стихи въ ея альбомъ и въ альбомъ Лавиніи. И такъ-какъ я замѣтила, что вы меня совершенно бросили, то я — братъ мой одобряетъ это въ высшей степени — и… и капитанъ Гиксъ очень васъ любитъ, и говоритъ, что вы его очень забавляете, право такъ, прибавила хитрая плутовка. И потомъ она присовокупила пост-скриптумъ, который по обыкновенію заключалъ въ себѣ главный предметъ ея домогательства:
— Вы… не скажете объ этомъ мама? Будете вы такъ добры? Мой братъ берется за это…
Я обѣщалъ ей и она убѣжала, посылая мнѣ ручкою поцалуи. Я дѣйствительно не сказалъ ни слова леди Кикльбюри, и небольше какъ человѣкъ съ тысячу знало въ Рулеттенбургѣ, что миссъ Кикльбюри выходитъ замужъ за капитана Гикса.
Пусть теперь тѣ, кто слишкомъ-надѣется на свою добродѣтель, прислушиваются къ правдивой и печальной исторіи, которую я буду разсказывать, и смирятся духомъ, и затвердятъ себѣ на память, что самые-совершенные изъ насъ могутъ при случаѣ споткнуться. Кикльбюри не былъ совершенствомъ и я нисколько не одобряю его поведенія. Онъ тратилъ за столами мосьё Ленуара гораздо-больше времени и денегъ, чѣмъ бы слѣдовало; одно, чего онъ не могъ проиграть, было его всегдашнее веселое расположеніе. Если Фортуна расправляла свои быстрыя крылья и улетала отъ него, онъ смѣялся вслѣдъ за нею: спустивъ цѣлый свертокъ золота, онъ танцовалъ и болталъ такъ же весело, какъ-будто онъ быль весь слѣпленъ изъ луидоровъ, и какъ-будто всѣ пять тысячъ фунтовъ годоваго дохода, приносимые имѣньемъ Кикльбюри, по словамъ его матери, шли исключительно въ его карманы. А между-тѣмъ, если вычесть изъ этихъ пяти тысячъ вдовье наслѣдство миледи и долю сестеръ, да проценты по залогу этого помѣстья, я долженъ сказать съ сожалѣніемъ, что сэръ Томасъ долженъ быль считать свои доходы не тысячами, а сотнями фунтовъ стерлинговъ. Вообще говоря, для всякой дѣвицы, которой карета необходима (а кто же можетъ жить безъ кареты?), нашъ пріятель баронетъ былъ не изъ желательнаго разбора холостяковъ.
Присутствіе ли матери помѣшало его удовольствіямъ, или нѣкоторыя изъ ея манеръ и дѣйствій были ему не по вкусу, или онъ проигрался въ рулетку до-нельзя и ему уже не съ чѣмъ было продолжать, но достовѣрно то, что послѣ двухнедѣльнаго пребыванія леди Кикльбюри въ Рулеттенбургѣ, онъ отправился на охоту съ графомъ Эйнгорномъ, въ Вестфалію; сэръ Томасъ и капитанъ Гиксъ разстались первыми друзьями въ свѣтѣ, и онъ поѣхалъ на лошадкѣ капитана. Между нимъ и Милликеномъ не было большой пріязни онъ называлъ зятя муфтой; такъ же точно не могъ онъ сойдтись съ своею старшею сестрой, о поэмахъ которой быль невысокаго мнѣнія, которая надоѣдала ему до смерти, уча его по-французски, и пересказывала матери всѣ его продѣлки, когда онъ пріѣзжалъ изъ школы погостить на праздники. Но зато баронетъ и миссъ Фанни питали другъ къ другу искреннѣйшую дружбу, они всякое утро ходили вмѣстѣ къ минеральнымъ водамъ, и всегда шутили и смѣялись между собою какъ самыя рѣзвыя дѣти. Фанни готова была выдумывать басни, чтобъ скрывать отъ матушки его промахи: она плакала, когда онъ проигрывался въ рулетку, и когда сэръ Томасъ уѣзжалъ, добрая дѣвушка принесла ему свои послѣднія пять луидоровъ. Надобно сказать, что миледи заставляла ее платить препорядочно за квартиру и столъ, а потомъ, за счетами модистки и издержками на перчатки — много ли могло оставаться отъ ея двухсотъ фунтовъ въ годъ? Она заплакала отъ благодарности. узнавъ, что Гиксъ даль взаймы денегъ сэру Томасу; подошла къ нему и сказала: Благодарю васъ, капитанъ Гиксъ! и пожала ему руку такъ горячо, что я не могъ не позавидовать счастливцу, у котораго отецъ богатый стряпчій на Бедфорд-Роу. Ого! я видѣлъ какъ тутъ дѣла шли. Птицы должны пѣть весною, а цвѣты цвѣсти.
Мистриссъ Милликенсъ въ качествѣ интересной больной, пользовалась своимъ положеніемъ и постоянно держала при своей особѣ мужа; она заставляла его читать себѣ вслухъ, бѣгать за докторомъ, или бодрствовать надъ нею, когда она отдыхала, и тому подобное. Леди Кикльбюри находила жизнь этой четы болѣе монотонною, чѣмъ бы ей хотѣлось, и оставляла ихъ дома съ миссъ Фанни (Капитанъ Гиксъ приходилъ къ нимъ также довольно часто пить чай), а сама отправлялась въ «редутъ» на партію виста, или послушать музыку, или почитать газеты.
Газетная комната въ рулеттенбургскомъ заведеніи находится подлѣ рулетной, въ которую двери всегда отворены. Леди Кикльбюри заходила иногда, съ газетою въ рукахъ, въ игорную комнату, посмотрѣть на игроковъ. Я уже упомянулъ о маленькомъ мальчикѣ, бѣсёнкѣ съ самою плутовскою смышленостью и съ самымъ веселымъ выраженіемъ на лицѣ, которому родители позволяли играть сколько ему было угодно; онъ вынималъ изъ одного кармана конфекты, а изъ другаго наполеондоры, и повидимому имѣлъ постоянно самое адское счастье.
Ужасъ и участіе леди Кикльбюри, при видѣ этого мальчика, были невыразимы. Она не сводила съ него глазъ, а онъ все выигрывалъ да выигрывалъ; наконецъ миледи рѣшилась поставить флоринъ — всего одинъ только флоринъ — на одинъ нумеръ рулетки съ маленькимъ бѣсёнкомъ. Выходитъ двадцать седьмой нумеръ, и крупёръ перекидываетъ къ леди Кикльбюри три золотыя монеты и пять флориновъ, которыя она сгребла трепещущею рукою.
Въ тотъ вечеръ она больше не играла, а усѣлась въ игорной комнатѣ, прикидываясь будто читаетъ газету Times; но вы бы тотчасъ замѣтили, что взоры ея все направлены черезъ печатный листъ на того же бѣсёнка. Онъ игралъ съ удивительнымъ счастьемъ и выигрышъ его приводилъ леди Кикльбюри въ бѣшенство. Она посмотрѣла на него съ негодованіемъ, когда онъ опустилъ въ карманъ свое золото, продолжая сосать леденецъ; пошла домой, разбранила всѣхъ домашнихъ и не спала всю ночь. Я могъ слышать ея сердитыя восклицанія. Изъ нашихъ комнатъ въ Тиссишъ-гастгаузѣ, все было видно въ открытыя окна квартиры леди Кикльбюри. Да, я могъ слышать ея воркотню и видѣть какъ нѣкоторые другіе сидѣли въ амбразурѣ, шептались между собою и любовались на полную луну.
На слѣдующій вечеръ леди Кикльбюри исчезла изъ концерта; я увидѣлъ ее опять въ игорной комнатѣ, бродящую вокругъ столовъ; потомъ, забравшись въ засаду за листъ «Journal de Débats», и оглядѣвшись украдкою, миледи сунула подъ локоть крупера монету. Я разсмотрѣлъ флоринъ на нулѣ, который до того времени оставался пустымъ.
Она проиграла этотъ флоринъ и отошла. Потомъ приблизилась снова и поставила на нумеръ два флорина; проиграла, раскраснѣлась, очень разсердилась и снова отошла; черезъ нѣсколько минутъ она однако подошла въ третій разъ, и такъ-какъ въ это время очистилось мѣсто послѣ одного изъ понтёровъ, леди Кикльбюри присѣла за зеленый столъ — увы! Она въ тотъ вечеръ была довольно-счастлива и воротилась домой съ маленькимъ выигрышемъ. Слѣдующій день былъ воскресенье, она пожертвовала два флорина на бѣдныхъ и миссъ Фанни не могла надивиться щедрости своей мама. Вечеромъ она разумѣется не играла, а писала письма и читала.
Но въ понедѣльникъ вечеромъ она снова сидѣла за коварнымъ столомъ и выигрывала постоянно, пока не явился этотъ маленькій медвѣжонокъ; тогда счастье ея вдругъ перемѣнилось. Она начала держать его руку, и мальчикъ сталь проигрывать. Доброе расположеніе миледи пропадало вмѣстѣ съ ея деньгами; сначала она держала руку шалуна, а потомъ стала играть противъ него. Лишь только она взялась за послѣднее средство, счастье бѣсёнка перемѣнилось и онъ сталъ выигрывать напропалую. Она увеличивала свои ставки по мѣрѣ проигрыша все выигранное прежде было спущено; потомъ вышло все золото изъ потайныхъ кармаповъ; наконецъ у нея остался всего-на — все одинъ флоринъ — она поставила его на нумеръ… и проиграла. Она встала и ушла. Я слѣдилъ за нею, слѣдилъ также за судьею Икосомъ, который поставилъ наполеондоръ, когда ему казалось, что на него никто не смотритъ.
На другой день она пошла къ мѣняламъ и размѣняла пару банковыхъ билетовъ. Вечеромъ опять у стола; и въ слѣдующій вечеръ, и въ слѣдующій вечеръ, и въ слѣдующій.
На пятый день она ходила какъ изступленная. Она бранилась и бѣсновалась до-того, что курьеръ Гиршъ объявилъ свое намѣреніе оставить службу у мистера Милликена, такъ-какъ онъ нанялся не у леди Кикльбюри; лакей Боумэнъ отказался также и объявилъ лакею другихъ жильцовъ этого дома, что не останется у этой старой воркуньи, хоть она тресни; Фанни и горничная миледи, взятая изъ Кикльбюри, расплакались; Финчь, горничная мистриссъ Милликенъ, жаловалась своей госпожѣ, и та послала мужа усовѣстить старую миледи. Милликенъ произнесъ свое увѣщаніе съ свойственною ему кротостью и, разумѣется, былъ отбитъ миледи-тещей. Тогда воспрянула мистриссъ Милликенъ и пошла на выручку мужа. Настало генеральное сраженіе. Запуганный Милликенъ держался за обожаемую Лавинію и умолялъ ее ради всего на свѣтѣ успокоиться. Мистриссъ Милликенъ была спокойна. Она предъявила свое достоинство какъ глава своего семейства, какъ распорядительница своего собственнаго хозяйства, какъ супруга обожаемаго мужа. Она выразила миледи, что не считаетъ справедливымъ вмѣшательство ея въ дѣла, касающіяся ея и принадлежащихъ къ ней; что она знаетъ свою обязанность: но что она вмѣстѣ съ тѣмъ супруга, она… Остатокъ ея рѣчи былъ заглушенъ Милликеномъ, который бросился обнимать ее съ восторгомъ, называя ангеломъ души своей, благословеніемъ своей жизни и тому подобное.
Леди Кикльбюри замѣтила, что Шекспиръ совершенно правь, утверждая, что легче жить съ больнымъ зубомъ, чѣмъ имѣть дочь-змѣю.
Мистриссъ Милликенъ возразила, что разговоръ не можетъ продолжаться въ этомъ тонѣ; что миледи должна узнать разъ навсегда, до какой степени нестерпимо хозяйничанье ея въ Пидженкотѣ; что всѣ слуги предупреждаютъ о желаніи своемъ, искать другаго дома, и что ихъ можно было удержать только величайшими усиліями; наконецъ, такъ-какъ житье ихъ вмѣстѣ ведетъ только къ ссорамъ и горестнымъ попрекамъ — названіе дочери змѣи, послѣ всей ея терпѣливости, такое выраженіе, которое она надѣется забыть и простить — то имъ лучше всего разстаться.
Леди Кикльбюри носитъ накладку спереди, а можетъ-быть, и полный парикъ; не будь этого, черные волосы ея распустились бы въ минуту, такъ одолѣли ее чувства, такъ горько поразила ее черная неблагодарность дочери. Она намекнула на нѣкоторыя изъ своихъ ощущеній, выговаривая съ трудомъ заклинанія отъ бѣдъ. Она надѣялась, что дочери ея не придется страдать отъ неблагодарности; что Провидѣніе не накажетъ ее дѣтьми, которыя сведутъ ее въ горестную, преждевременную могилу.
— Меня сведутъ въ могилу со смычками! сказала мистриссъ Милликенъ съ нѣкоторою ѣдкостью. — А такъ-какъ мы разстаемся, и такъ-какъ до-сихъ-поръ Горэсъ платилъ за все, а у насъ всего-павсе нѣсколько кредитивныхъ билетовъ, то вы будете, можетъ-быть, такъ добры, что вручите ему вашу долю путевыхъ издержекъ: за васъ самихъ, за Фанни, и за вашу прислугу, которую вы непремѣнно желали имѣть при себѣ, хотя лакей вашъ только мѣшалъ всѣмъ и былъ совершенно-безполезнымъ чурбаномъ, а нашему курьеру приходилось дѣлать все. Ваша доля теперь восемдесятъ-два фунта
При этихъ словахъ леди Кикльбюри испустила три визга, до такой степени громкіе и пронзительные, что сама рѣшительная Лавинія пріостановилась въ своей рѣчи. Миледи дико озиралась и воскликнула
— Лавинія, Горэсъ, Фанни! подите сюда и узнайте мое несчастіе.
— Что такое? закричалъ въ испугѣ Горэсъ.
— Я разорена! я нищая! Да, я нищая! Я проиграла все… все за тѣмъ ужаснымъ столомъ!
— Какъ все? Много ли? спросилъ Горэсъ.
— Всѣ деньги, какія со мною были, Горэсъ. Я намѣревалась заплатить одна за всѣ издержки путешествія; за тебя, за эту неблагодарную — за все! Но, съ недѣлю тому назадъ, увидя прелестнѣйшій дѣтскій кружевной нарядъ въ лавкѣ, и… и выигравъ въ в… в… вистъ достаточно, чтобъ заплатить за него… кромѣ двухъ флориновъ… я подошла въ несчастную минуту къ рулеткѣ… и проиграла… все до послѣдняго шиллинга! Теперь признаюсь въ своемъ несчастіи…
Я не историческій живописецъ и, конечно, не возьмусь изобразить эту потрясающую сцену. Но что она подразумѣвала, говоря, будто бы желала заплатить за все? У нея всего-на-все было два банковые билета, въ двадцать фунтовъ каждый: я, право, не постигаю, какимъ бы образомъ она заплатила такою ничтожною суммой за всѣ издержки путешествія.
Какъ бы то ни было, но признаніе миледи произвело смягчительное впечатлѣніе на бѣднаго Милликена и его жену. Узнавъ, что мама ея вовсе не имѣетъ денегъ у своихъ лондонскихъ банкировъ, и что она забрала уже тамъ впередъ не въ мѣру, Лавинія просила Горэса дать ей пятьдесятъ фунтовъ, взявъ отъ миледи торжественнѣйшее обѣщаніе, что она возвратить эти деньги при первой возможности.
Семейный совѣтъ рѣшилъ, что эта почтенная дама должна немедленно возвратиться въ Англію, даже нѣсколько ранѣе обыкновеннаго разъѣзда публики съ водъ; а мистеръ и мистриссъ Горэсъ Милликенъ останутся еще на нѣсколько времени, такъ-какъ продолженіе питья водь считалось чрезвычайно-полезнымъ для здоровья интересной паціентки Леди Кикльбюри и отправилась въ Англію. Она воспользовалась отъѣздомъ туда молодаго лорда Тальбойса, чтобъ просить его взять ее подъ свое покровительство; какъ-будто ей недовольно было покровительства колоссальнаго Боумэна, и какъ-будто капитанъ Гиксъ дозволилъ бы какому бы то ни было смертному, французскому ли туристу, прусскому усачу, или германскому, длинноволосому и бородатому студенту, даже помыслить о тѣни непріятности для миссъ Фанни! Хотя Гиксъ не изъ блестящихъ и поэтическихъ геніевъ, однако считаю долгомъ засвидѣтельствовать, что онъ малый съ здравымъ разсудкомъ, хорошими манерами и добрымъ сердцемъ; а со всѣми этими достоинствами, при достаточной суммѣ денегъ и отличныхъ усахъ, онъ, пожалуй, можетъ составить счастье хорошенькой мистриссъ Ленслотъ Гиксъ.
Съ леди Кикльбюри не приключилось ничего замѣчательнаго на обратномъ пути въ Англію: только въ Ахенѣ она получила еще урокъ, который, можетъ-быть, послужитъ ей въ пользу на будущее время. Увидя, что Madame la Princesse de Mogador садится въ ваггонь желѣзной дороги, куда послѣдовалъ за нею лордъ Тальбойсъ, леди Кикльбюри поспѣшила броситься въ тотъ же экипажъ; а экипажъ этотъ былъ не иное что, какъ такъ-называемый на германскихъ желѣзныхъ дорогахъ (чего бы я очень желалъ и на нашихъ) Rauch-Coupé. Усѣвшись на свое мѣсто и посмотрѣвъ довольно-сердито на миледи, лордъ Тальбойсъ закурилъ сигару; такъ-какъ онъ быль сыномъ англійскаго первостепеннаго вельможи и наслѣдникомъ многихъ тысячъ фунтовъ годоваго дохода, леди Кикльбюри не нашла въ этомъ ничего предосудительнаго. Она отрекомендовалась Madame la Princesse de Mogador, замѣтивъ ей, что имѣла честь встрѣчать ее въ Рулеттенбургѣ; что она леди Кикльбюри. мать того самаго Chevalier de Kicklcbury, который пользовался счастьемъ, быть извѣстнымъ Madame la Princesse; и она надѣется, что Madame la Princesse провела пріятно время на волахъ. На эти любезности могадорская принцесса отвѣчала весьма-граціознымъ и благосклонный ь поклономь, обмѣнявшись выразительными взглядами съ двумя необычайно-бородатыми джентльменами, путешествовавшими въ ея свитѣ. На вопросъ миледи о мѣстѣ жительства ея въ Парижѣ, принцесса отвѣчала, что Hôtel ея находится въ Hue Notre-Dame de Loretie, и леди Кикльбюри изъявила надежду имѣть честь засвидѣтельствовать тамъ свое почтеніе a Madame la Princesse de Mogador.
Но когда одинъ изъ бородатыхъ джентльменовъ назвалъ принцессу очень фамильярно Fifine, а другой сказалъ ей: «Veux-tu fumer, Mogador?» и принцесса дѣйствительно взяла сигару и начала курить, леди Кикльбюри остолбенѣла и затрепетала, а лордъ Тальбойсъ разразился припадкомъ самаго безумнаго хохота.
— Что васъ такъ забавляетъ, милордъ? спросила миледи, весьма-испуганная и краснѣя какъ шестнадцати-лѣтняя дѣвочка.
— Извините меня, леди Кикльбюри, но я не могъ удержаться. Вы говорили съ вашею vis-à-vis, которая не понимаетъ ни слова по-англійски, и называли ее принцессой, а она такая же принцесса, какъ вы или я. Она не больше какъ мелочная модистка изъ улицы, которую вамъ назвала, и танцуетъ на балахъ Mabille и Château-Rouge.
Услышавъ знакомыя имена, мнимая принцесса пристально посмотрѣла на лорда Тальбойса, котораго это нисколько не смутило. На слѣдующей же станціи леди Кикльбюри вырвалась изъ курильнаго вагона и возвратилась на свое мѣсто, гдѣ, смѣю сказать, капитанъ Гиксъ и миссъ Фани были въ восхищеніи, что могли снова пользоваться ея обществомъ и разговоромъ. Такъ-то возвратились они въ Англію, и фамилій Кикльбюри уже не видали больше на Рейнѣ. Если миледи не отъучилась отъ привычки гоняться за знатью, то, конечно, не отъ недостатка въ назидательныхъ урокахъ; но кто изъ насъ не имѣлъ въ жизни такихъ уроковъ? а многіе ли изъ насъ отстали вслѣдствіе ихъ отъ своихъ недостатковъ и слабостей?
Когда Кикльбюри уѣхали, Рулеттенбургъ показался мнѣ уже не такимъ веселенькимъ мѣстечкомъ какъ прежде. Солнце все еще сіяло, но уже задули холодные вѣтры съ пурпуровыхъ холмовъ; музыка играла, но звуки ея были холодны и безжизненны; гуляющая публика шаталась попрежнему по аллеямъ, но я уже зналъ наизусть всѣ эти фигуры. Выглядывая изъ своихъ оконъ Тиссишъ-гауза въ окна порожней квартиры леди Кикльбюри, я вспоминалъ, какое прелестное личико привлекало туда мои взоры всего за нѣсколько дней, и рѣшился перестать смотрѣть на эту пустыню. Разъ мистрисъ Милликенъ пригласила меня пить чай и до-того замучила разсужденіями объ изящныхъ искусствахъ и поэзіи, что и разговоръ, и чай ея показались мнѣ безвкусными до крайности, и я даже заснулъ на креслахъ прямо vis-à-vis съ этимъ высокопросвѣщеннымъ существомъ. «Уѣдемъ-ка отсюда, Ленкинъ», сказалъ я сержанту-адвокату. «Пожалуй», отвѣчалъ онъ. Ему нечего было дѣлать въ Рулеттенбергѣ, потому-что всѣ судьи, юристы, юрисконсульты, адвокаты и сержанты-адвокаты, возвращались уже домой, къ урочному сроку, призывавшему всѣхъ ихъ въ Темпль.
Такимъ-образомъ поѣхали мы вскорѣ въ Бибрихъ на Рейнъ и нашли этотъ городокъ биткомъ набитымъ Британцами, гуртомъ возвращавшимися на родину. Всякій здѣсь пріѣзжаетъ и уѣзжаетъ около того же времени. Хозяева прирейнскихъ гостинницъ говорятъ, что пріѣздъ посѣтителей прекращается у нихъ почти разомъ: — въ-теченіе трехъ дней у нихъ по восьмидесяти, девяносту или по сту гостей, а на четвертый всего восемь или десять. Мы дѣлаемъ то же самое, что ближніе. Хотя мы немного знаемся другъ съ другомъ, когда ѣздимъ по Европѣ за удовольствіями, но мы пользуемся своими каникулами съобща и ѣдемъ назадъ цѣлыми артелями. Маленькій Бибрихъ набитъ до-того, что мы съ Ленкиномъ не нашли комнатъ въ большихъ гостинницахъ, гдѣ останавливается модный свѣтъ, а кое-какъ добыли себѣ одну комнату для двухъ Zum Deutschen Hause, гдѣ «вы найдете англійскій комфортъ за нѣмецкія цѣны.»
О, англійскій комфортъ этихъ кроватей! Какъ улегся на своей Ленкинъ, у котораго такія длинныя ноги? Какъ мнѣ приходилось корчиться и ворочаться въ моей, которою, хотя она и очень не велика, мнѣ не было суждено наслаждаться одному, а пришлось раздѣлить съ черепокожными людоѣдами, пировавшими всю ночь надъ тѣломъ англійскаго туриста! Я думалъ, что утра вовсе не будетъ; когда, наконецъ, насталь запоздалый разсвѣтъ и я кое-какъ заснулъ, и мнѣ грѣзилась миссъ Фаини, вдругъ меня будитъ сержантъ-адвокатъ Ленкинъ, уже одѣтый и выбритый, и говорить «Вставайте, Титмаршъ, пароходъ придетъ черезъ три четверти часа.» И скромный джентльменъ ушелъ, чтобъ не помѣшать моему туалету.
Къ слѣдующему утру мы прошли мимо скалъ и башенъ, мимо знакомыхъ видовъ, мимо городовъ и виноградниковъ; когда я проснулся, мы ужь стояли у пристани, противъ большой кёльнской гостинницы, а солнце все еще не взошло.
Дейнъ на противоположномъ берегу и надъ нимъ уже краснѣлось пасмурное небо. Горы все оставались подъ сѣрымъ и туманнымъ покрываломъ. Сѣрая рѣка течетъ подъ нами; пароходы спятъ у пристаней; каютные огоньки мелькаютъ тамъ-и-сямь, и отраженіе ихъ играетъ въ струйкахъ воды. По-мѣрѣ-того, какъ я смотрю, небо на востокѣ дѣлается все краснѣе и краснѣе. Длинная вереница сѣрыхъ всадниковъ спускается но извилистой дорогѣ и переѣзжаетъ чрезъ плашкотный мостъ. Вы бы приняли этихъ сѣрыхъ всадниковъ за призраки — такими тѣнями они кажутся издали; но вы слышите топотъ копытъ но доскамъ. Съ каждою минутой свѣтлѣе и свѣтлѣе; небеса рдѣютъ ярче надъ Дейномъ. Набережныя начинаютъ наполняться людьми: телеги принимаются стучать и скрипѣть; пробуждаются сонные отголоски. Зазвонили колокола пароходовъ; зашевелились на нихъ люди: огни гасятся, дѣятельные пароходы дымятъ, шлёпаютъ лопастями колесъ и выносятся на середину рѣки; большой мостъ разводится и пропускаетъ ихъ; колокола на шпицахъ церквей звонятъ; трубачи кавалеріи дуютъ на противоположномъ берегу; рулевой стоитъ у штурвала; носильщикъ берется за ношу, солдатъ за ружье, а священникъ принимается за молитву…
Наконецъ, въ багровомъ великолѣпіи, съ яркими малиновыми облаками, разступающимися передъ его колесницею, восходитъ надъ міромъ Божье солнце, и вся природа пробуждается и яснѣетъ!
О, чудное зрѣлище свѣта и жизни! О, дивный символъ Всемогущества, любви, радости, красоты! Станемъ смотрѣть на Тебя со смиреннымъ удивленіемъ и благоговѣть съ благодарностью. Какъ велико Божіе милосердіе, дарующее нашимъ глазамъ и за отраду нашихъ сердецъ, такіе дивные утренніе пиры! Поблагодаримъ Небо за то, что можемъ чувствовать благодарность за это! Благодарность есть, конечно, самое сладкое усиліе, самая лучшая радость сердца кроткаго. Преклонимся съ благодарностью всѣ мы, кто наслаждается этимъ пиромъ ликующей природы!
Смотрите! туманъ очищается съ Драхенфельса, онъ смотритъ на насъ издали и дружески прощается съ нами. Прощайте праздники и солнечные дни; прощайте забавы и пріятные досуги! Прощай, другъ, Рейнъ. Туманы, заботы и труды ждутъ насъ на Темзѣ; хорошо еще, что найдутся два-три добрыя лица, которыя встрѣтятъ насъ радушно.
The Kickleburys on the Rhine: Fifth Christmas Book.-- 1850.
- ↑ Тэккерей, одинъ изъ главныхъ писателей сатирическаго журнала Punch, подписываетъ статьи свои именемъ Титмарша.
- ↑ -- Вотъ она, эта прелестная миссъ Фанни, эта прекрасная Кикльбюри; честное слово, она свѣжа какъ роза; богата она, какъ ты думаешь, Альфогсъ? — «Я исправляюсь, мои другъ; холостая жизнь надоѣла мнѣ. Честное слово, я исправляюсь.»