1875
правитьПредпринимая настоящее изданіе, мы, въ виду громаднаго богатства англійской поэзіи, должны были ограничиться ознакомленіемъ нашихъ читателей съ избранными произведеніями только тѣхъ изъ англійскихъ, шотландскихъ, ирландскихъ и американскихъ поэтовъ, которые пріобрѣли себѣ полное и незыблемое право гражданства въ исторіи литературы или по своему несомнѣнно-художественному достоинству, или по вліянію, которое они оказывали на общество и развитіе поэзіи, благодаря духу времени, обстоятельствамъ и другимъ причинамъ.
Что же касается тѣхъ изъ современныхъ, ещё живущихъ, великобританскихъ и американскихъ поэтовъ, которые хотя и пользуются извѣстностью у себя дома, но весьма мало извѣстны въ Европѣ, а у насъ, въ Россіи, и вовсе не извѣстны, то мы точно также не включили ихъ въ нашу книгу, потому-что извѣстность эта — въ самой Англіи и Америкѣ — до-сихъ-поръ не опредѣлилась ещё на столько, что бы о ней можно было высказать окончательное сужденіе и, на основаніи его, указать, какое мѣсто подобаетъ каждому изъ этихъ поэтовъ и какое значеніе имѣютъ произведенія каждаго изъ нихъ въ исторіи англійской литературы. Исключеніе сдѣлано только въ пользу двухъ первыхъ современныхъ поэтовъ Англіи и Америки — Тениссона и Лонгфелло — имена которыхъ, благодаря прекраснымъ переводамъ гг. Вейнберга, Майкова, Михаловскаго, Михайлова и Плещеева, слишкомъ извѣстны у насъ, что бы быть пропущенными въ изданіи, подобномъ нашему, цѣль котораго — дать русской читающей публикѣ собраніе лучшихъ образцовъ англійской поэзіи въ возможно-хорошихъ переводахъ и обстоятельныя біографіи всѣхъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ Англіи, Шотландіи, Ирландіи и Сѣверной Америки.
Впрочемъ, образовавшійся, вслѣдствіе изложенныхъ здѣсь соображеній, пробѣлъ восполняется въ предлагаемомъ изданіи предпосылаемымъ собранному здѣсь матеріалу общимъ очеркомъ, составленнымъ по Тэну, Одиссъ-Барро и Гетшенбергеру, въ которомъ читатель найдётъ довольно полную, не смотря на ея видимую краткость, картину англійской поэзіи за всё время ея существованія, причёмъ не упущены и существенныя характеристики тѣхъ старыхъ и новыхъ поэтовъ, которые, по вышеизложенному соображенію, обойдены въ самомъ изданіи.
14-го февраля 1875 года.
С.-Петербургъ.
I.
правитьЕсли слова Маколея, что англійская литература составляетъ самую блестящую и самую прочную славу Англіи, справедливы по отношенію къ литературѣ вообще, то они могутъ быть также справедливо примѣнены въ частности и къ англійской поэзіи. Громадное богатство и громадное разнообразіе ея поражаютъ всякаго, даже поверхностнаго, наблюдателя, а чисто національный, самобытный характеръ ея приводитъ въ изумленіе, тѣмъ болѣе, что она, какъ и вся англійская жизнь, сложилась подъ вліяніемъ другъ друга смѣнявшихъ національностей: англо-саксонской, датской и норманской, и что на развитіе ея вліялъ цѣлый рядъ крайне неблагопріятныхъ обстоятельствъ.
Начало этой поэзіи теряется въ глубокой древности, въ томъ времени, когда владѣтелями британскаго полуострова были ещё первые туземцы — Кимври. Представителями поэзіи въ эту эпоху были барды, входившіе въ составъ Друидовъ и переносившіе въ свои пѣсни друидическую миѳологію и подвиги древнѣйшихъ героевъ, между которыми главную роль игралъ Артуръ съ его Круглымъ Столомъ. Поэзія бардовъ такъ глубоко жила въ народѣ, такъ близка была ему, что ещё долго послѣ того какъ пало язычество и христіанское духовенство, какъ это водилось вездѣ, стало ревностно преслѣдовать народную поэзію, видя въ ней одно изъ главныхъ проявленій язычества, барды продолжали существовать, какъ особая корпорація, главнымъ образомъ въ Уэльсѣ и Ирландіи. Святой Патрикъ, обращавшій въ христіанство язычниковъ, жившихъ въ этихъ двухъ мѣстностяхъ, напрасно употреблялъ всѣ усилія къ уничтоженію пѣснопѣній бардовъ. Эти пѣвцы продолжали пользоваться огромнымъ почётомъ и значеніемъ. Званіе барда было наслѣдственное, и каждые три года они сходились на нѣчто въ родѣ олимпійскихъ игръ, гдѣ пѣсни, одерживавшія побѣду, тщательно записывались и отдавались на сохраненіе королевскому исторіографу. Временемъ высшаго процвѣтанія поэзіи бардовъ была вторая половина VI столѣтія; по, въ послѣдствіи, они выродились въ странствующихъ разсказчиковъ и пѣвцовъ. Легенда сохранила имена древнѣйшихъ бардовъ, между которыми наибольшимъ почётомъ пользовались: арфистъ Гласкиріонъ, сравниваемый Чосеромъ съ Орфеемъ и Аріономъ, Гленнинди, Генъ, Таліесинъ и другіе.
Но, благодаря преслѣдованіямъ христіанскихъ миссіонеровъ, дѣятельность которыхъ началась на британскомъ полуостровѣ въ VII столѣтіи, изъ этихъ произведеній языческой древности уцѣлѣли самые незначительные отрывки. За-то англо-саксонская словесность сохранилась въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ, дающихъ самое полное и основательное понятіе о характерѣ ея. Здѣсь, прежде всего, наше вниманіе останавливаетъ на себѣ пѣсня о Беовульфѣ, одна изъ древнѣйшихъ героическихъ поэмъ германскаго міра, отчётливо знакомящая, но слонамъ Шерра, съ переходомъ самыхъ древнихъ сѣверныхъ миѳовъ въ героическія сказанія германскаго народа, а также съ гранитно-суровою бранною сумятицею и богатырскимъ бытомъ скандинавскаго до-историческаго періода. Этотъ Беовульфъ, короли одного изъ небольшихъ народовъ, такая же полубаснословная личность, какія мы видимъ во всѣхъ древнѣйшихъ эпопеяхъ. Подобно нашему Ильѣ Муромцу, онъ очищаетъ свою землю отъ зловредныхъ чудовищъ, а самъ выходитъ изъ всѣхъ передрягъ цѣлъ и невредимъ. Какъ Илья Муромецъ сослуживаетъ службу князю Владиміру убіеніемъ Соловья Разбойника, такъ Беовульфъ переплываетъ океанъ, чтобы помочь въ великомъ бѣдствіи старому королю Гротгару. Страшное чудовище, демонъ, обитающій въ болотахъ, по имени Грендель, уже 12 лѣтъ пожираетъ лучшихъ рыцарей Гротгара, унося ихъ въ свою пещеру. Беовульфъ вызывается вступить съ нимъ въ бой и ложится въ той самой королевской залѣ, откуда чудовище ещё недавно, въ одну тёмную ночь, унесло 30 благородныхъ воиновъ. И вотъ появляется Грендель: онъ; выламываетъ дверь, схватываетъ одного изъ спящихъ воиновъ, «разрываетъ его на куски, кусаетъ его тѣло, пьётъ кровь изъ его жилъ и проглатываетъ его какъ лакомую пищу». Но Беовульфъ приподнимается — и между ними завязывается страшная битва, причёмъ земля трясётся отъ ужаснаго рсва, который испускаетъ чудовище, поражонное на смерть. Оставивъ въ залѣ одну руку и одно плечо, Грендель удаляется въ своё болото, чтобы тамъ окончить свою преступную жизнь. Но у него остаётся мать, такое же страшное чудовище. Едва наступаетъ ночь, какъ она является во дворцѣ и пожираетъ одного изъ лучшихъ служителей короля. Снова начинается плачь и стенанія и снова Беовульфъ предлагаетъ свои услуги. И вотъ онъ у болота въ пустынной и зловѣщей мѣстности, обитаемой волками, змѣями и драконами: безтрепетно проходитъ онъ сквозь ряды этихъ чудовищъ, толкаясь о нихъ своимъ панциремъ, и чрезъ нѣсколько минутъ мы уже видимъ его въ пещерѣ владѣтельницы этого мѣста «волчицы той бездны» Страшная схватка кончается смертью матери и — въ то время, когда она испускаетъ духъ — въ пещеру проникаетъ тихій свѣтъ, похожій на свѣтъ неба. При сіяніи этихъ благодатныхъ лучей побѣдитель видитъ трупъ Гренделя, распростёртый въ углу залы; четыре рыцаря, съ которыми пришолъ Беовульфъ, съ трудомъ подымаютъ голову чудовища и, держа её за волосы, относятъ въ королевскій дворецъ.
Это первый подвигъ Беовульфа, но не послѣдній. Уже въ глубокой старости суждено ему снова явиться защитникомъ угнетённыхъ и возстановителемъ порядка. Чудовищный драконъ, у котораго люди похитили его сокровище" выходить изъ своего холма и сожигаетъ людей и дома огненными волнами. Беовульфъ приказываетъ сдѣлать себѣ желѣзный щитъ, зная, что деревянный не выдержитъ напора огня — и отправляется на поединокъ. Но онъ печаленъ и идётъ нехотя, потому-что знаетъ, что близокъ часъ его судьбы. И вотъ передъ нимъ пещера. Онъ садится на возвышенности и посылаетъ послѣднее прости своимъ товарищамъ, своему народу, для защиты котораго онъ рѣшился пожертвовать жизнью. Затѣмъ, онъ зовётъ дракона, и чудовище является, испуская изъ себя пламя. Ещё минута — и Беовульфъ весь исчезаетъ въ этой массѣ огня. Всѣ товарищи его разбѣгаются, исключая одного Виглафа, но захотѣвшаго разстаться съ своимъ родственникомъ и господиномъ. Между-тѣмъ, поединокъ продолжается съ отчаяннымъ бѣшенствомъ: чудовище впивается ядовитыми когтями въ шею короля; по онъ и вѣрный Виглафъ подымаютъ мечи и разсѣкаютъ дракона пополамъ. Драконъ издохъ, по и послѣдній часъ Беовульфа тоже пробилъ: ядъ змѣя проникъ сквозь рану въ тѣло богатыря — и Беовульфъ чувствуетъ приближеніе смерти. Онъ садится на высокій камень и прощается съ своимъ вѣрнымъ слугою и товарищемъ. «Пятьдесятъ зимъ — говоритъ онъ — я защищалъ и охранялъ этотъ народъ. Изъ всѣхъ моихъ сосѣдей не было ни одного короля, который бы осмѣлился напасть на меня со своими воинами и устрашить меня. Я хорошо управлялъ моею землёю. Я никому не ставилъ измѣнническихъ ловушекъ, но давалъ ложныхъ клятвъ. И потъ почему — хотя покрытый смертельными ранами — я могу ощущать радость. Теперь, дорогой Виглафъ, ступай и возьми сокровище, лежащее подъ сѣрымъ камнемъ. Эти богатства я, старикъ, купилъ моею смертью. Они пригодятся моему народу. Я радуюсь, что могъ предъ смертью добыть такое сокровище для моего народа.»
На ряду съ этою величавою эпопеею и съ нѣсколькими другими отрывками воинственнаго характера, полными хотя дикой, но истинной поэзіи и въ которыхъ, какъ во всѣхъ произведеніяхъ подобнаго рода, вымирающій языческій элементъ живописно смѣшивается съ возникающимъ христіанскимъ — на ряду съ этими народными произведеніями чисто свѣтскаго характера, въ англосаксонской словесности этого періода встрѣчаются и такія поэтическія произведенія, которыя вызваны исключительно христіанствомъ и принадлежатъ къ области болѣе искуственной, чѣмъ устной литературы. Изъ поэтовъ, посвящавшихъ свою дѣятельность этого рода произведеніямъ, особенно прославился Цедмонъ, умершій въ 680 году. Разсказъ о нёмъ имѣетъ въ себѣ нѣчто легендарное. Это былъ простой пастухъ, до такой степени чуждый всякому поэтическому творчеству, что каждый разъ, какъ въ его присутствіи начинали пѣть и очередь доходила до него, онъ удалялся, чтобы скрыть свою неспособность сложить хотя одинъ стихъ. Но вотъ, однажды ночью, явился ему въ видѣніи какой-то незнакомецъ, пригласившій его спѣть что-нибудь — и вдругъ вдохновеніе сошло на пастуха и онъ запѣлъ: «теперь восхвалимъ хранителя небеснаго царства и совѣты его ума, воспоёмъ, какъ онъ, великій отецъ человѣческаго рода, положилъ основаніе міру!» Когда Цедмонъ проснулся, всѣ стихи, спѣтые имъ во снѣ, твёрдо сохранились въ его памяти. Онъ отправился въ городъ и поступилъ въ монахи. Въ стѣнахъ монастыря слушалъ онъ священное писаніе и перелагалъ его въ стихи; плодомъ этой дѣятельности было, между-прочимъ, нѣчто въ родѣ поэмы, подъ заглавіемъ: «Грѣхопаденіе», въ которой злой духъ является какъ бы прототипомъ Мильтоновскаго сатаны въ его «Потерянномъ Раѣ». «Такъ вотъ куда — восклицаетъ этотъ духъ зла, увидя себя низвергнутымъ въ адъ — такъ вотъ куда заключилъ меня мой владыка! Да, это тѣсное мѣсто, дѣйствительно, очень не похоже на другія, которыя мы знали тамъ, въ царствѣ небесномъ! О, если бы я могъ свободно дѣйствовать моими руками, и если бы мнѣ позволено было, хотя на короткое время, хотя на одну зиму, выйти отсюда съ моимъ войскомъ! Но желѣзныя узы держутъ меня; цѣпи сковываютъ мои члены. Я лишонъ царства! Тѣло моё такъ тѣсно, такъ жостко сдавлено адскими оковами! Надо мною и подо мною проходятъ широкіе струи пламени. Я никогда не видѣлъ болѣе отвратительнаго мѣста. Это пламя никогда по угасаетъ. Звѣнья цѣпей окружаютъ меня; кандалы, впивающіеся въ мою плоть, мѣшаютъ мнѣ двигаться, заграждаютъ мнѣ дорогу; мои ноги связаны, мои руки въ плѣну. Вотъ куда Богъ заточилъ меня!» — «Для чего — восклицаетъ этотъ злой духъ въ другомъ мѣстѣ — стану я умолять Бога о милости или съ покорностью преклоняться предъ нимъ? Я могу-быть такимъ же Богомъ, какъ онъ! Вставайте со мною мощные товарищи, вы, которые не измѣните мнѣ въ этой борьбѣ! Вставайте, мужественные воины, избравшіе меня своимъ предводителемъ! Съ такими воителями можно рѣшиться на какое угодно дѣло; съ такими бойцами можно завоевать что угодно. Они мои преданные друзья, они отдаютъ мнѣ всѣ изліянія своею сердца. Я — какъ ихъ глава — могу управлять въ этомъ царствѣ; я не имѣю надобности льстить кому бы то ни было; я не хочу долѣе оставаться Его подданнымъ!»
Цедмонъ не былъ единственнымъ поэтомъ въ этомъ родѣ, хотя остальные современники и послѣдователи его, въ числѣ которыхъ находились, между-прочимъ, короли Альфредъ Великій и Канутъ Датчанинъ, уступали ему въ силѣ поэтическаго дарованія. Но англо-саксонская культура получила смертельный ударъ отъ дикихъ датчанъ. Преобладаніе монастырской жизни повлекло за собою пренебреженіе къ военному дѣлу и упадокъ его. Послѣдствіями этого порядка вещей были всевозможныя злодѣянія, опустошенія и распространеніе невѣжества. Большая часть монастырей и ихъ превосходныхъ библіотекъ погибли въ пламени во время безконечныхъ войнъ съ датчанами; занятіе наукою и литературою уменьшалось все болѣе и болѣе, и уже въ X столѣтіи архіепископъ Освальдъ долженъ былъ призывать изъ Франціи учителей для сообщенія своимъ монахамъ хотя бы самыхъ элементарныхъ свѣденій, а англійскіе вельможи видѣли себя въ необходимости отправлять своихъ сыновей для воспитанія въ Нормандію. Въ это-то время Вильгельмъ Завоеватель высадился на берега Англіи, и скоро послѣ того нормандская культура стала твёрдою ногою на англійской почвѣ. Англосаксонскій элементъ, повидимому, совершенно уступилъ мѣсто элементу французскому. «Побѣдители — говоритъ Тэнъ, въ своей извѣстной и превосходной исторіи англійской литературы — употребляютъ всѣ усилія для того, чтобы водворившаяся на британской почвѣ литература сдѣлалась вполнѣ французскою, вполнѣ очищенною отъ всякой саксонской примѣси. Въ продолженіе двухъ сотъ лѣтъ дѣти въ школахъ, вопреки обычаямъ и привычкамъ всякой націи, должны были отрекаться отъ своего родного языка, переводить на французскій латинскіе уроки и писать сочиненія по французски. Университетскіе уставы обязывали студентовъ разговаривать между собою не иначе, какъ по французски или по латыни. Дѣти дворянъ начинали учиться французскому языку уже съ колыбели, и жители деревень усердно старались говорить но французски для того, чтобы походить на дворянъ. Если такъ пошла нея жизнь, то поэзія и подавно сдѣлалась чисто французскою. Норманы привели съ собою своихъ менестрелей. Насмѣхаясь надъ саксонскими королями, выкапывая и выбрасывая изъ могилъ саксонскихъ святыхъ, побѣдители не хотятъ знать никакихъ идей и никакихъ стиховъ, кромѣ французскихъ. Легендарную исторію только что завоёванной Англіи и положительную исторію ещё по совсѣмъ покинутой Нормандіи Робертъ Уосъ (Wace) пишетъ французскими стихами. Войдите въ одно изъ этихъ аббатствъ, куда приходятъ пѣть сбои пѣсни менестрели и гдѣ, послѣ обѣда и ужина, читаются поэмы, хроники, разсказы о чудесахъ міра — вы не услышите никакихъ стиховъ, кромѣ латинскихъ или французскихъ, никакой прозы, кромѣ французской и латинской. Что сталось съ англійскимъ языкомъ? Загнанный, презираемый, онъ слышится только въ устахъ пастуховъ, крестьянъ, нисшаго класса. На нёмъ не пишетъ уже никто; мало по малу въ саксонской хроникѣ старый языкъ измѣняется, потомъ совсѣмъ исчезаетъ; эта хроника прекращается черезъ столѣтіе послѣ побѣды. Люди достаточно досужіе и достаточно безопасные, чтобы заниматься чтеніемъ и письмомъ — французы; только для нихъ изобрѣтаютъ и сочиняютъ писатели; литература всегда принаравливается ко вкусу тѣхъ, которые могутъ понимать её и платить за неё. Даже англичане усиливаются писать по французски; таковы, напримѣръ: Робертъ Гростгедъ — въ его аллегорической поэмѣ о Христѣ, Лангтофтъ — въ его „Англійской Хроникѣ“ и біографіи Ѳомы Бекета, Роландъ — въ поэмѣ „Иномедонъ“, Говеденъ и многіе другіе. Многіе писатели пишутъ первую половину стиха по англійски, вторую но французски. Ещё въ XV столѣтіи многіе изъ этихъ бѣдныхъ людей потѣютъ надъ такой работой; французскій языкъ — есть языкъ двора; въ нёмъ заключается источникъ всякой поэзіи, всякаго изящества; кто не умѣетъ говорить и писать на нёмъ, тотъ не образованный мужикъ и больше ничего. Эти писатели привязываются къ французскому языку, какъ наши старые учоные къ латинскимъ стихамъ; они офранцуживаются насильно и съ нѣкотораго рода страхомъ, зная, что они въ этомъ дѣлѣ ни что иное какъ ученики и провинціалы. Одинъ изъ ихъ лучшихъ поэтовъ, Гоуэръ, оканчивая свои французскіе стихи, смиренно извиняется въ отсутствіи въ нихъ чисто французской фактуры. „Простите мнѣ — говоритъ онъ — за мои промахи; я вѣдь, англичанинъ.“
Главными и почти исключительными представителями этой французской поэзіи, насильно пересаженной на англійскую почву, были упомянутые въ только что приведённомъ отрывкѣ менестрели, заступившіе мѣсто древне-британскихъ бардовъ и англо-саксонскихъ скальдовъ Какъ французскій языкъ сдѣлался языкомъ двора и нисшаго сословія, такъ и эти менестрели-французы, пріѣхавшіе въ Англію вмѣстѣ съ завоевателями, сдѣлались пѣвцами двора и знати. Безъ нихъ не проходило ни одно празднество; они поддерживали духъ рыцарства, слагали пѣсни въ честь его и льстили господствовавшимъ страстямъ, особенно же воинскимъ наклонностямъ. Главный предметъ ихъ пѣснопѣній составляли геройскіе подвиги предковъ и современниковъ, и исторія поэзіи сохранила имена даровитѣйшихъ и извѣстнѣйшихъ изъ этихъ пѣвцовъ, таковы: Тальферъ, авторъ пѣсни о Роландѣ, много способствовавшій своими стихотвореніями Гастингской побѣдѣ, Жофруа Гемаръ, Самсонъ де-Нантель и другіе, особенно же вышеупомянутый Робертъ Уэсъ, написавшій въ 1160 году поэму подъ заглавіемъ: „Le Brut d’Angleterre“ (Англійскій Брутъ). Но вся эта поэзія оставалась чуждою народу уже потому, что чуждъ былъ этому послѣднему и самый языкъ этихъ произведеній; тѣмъ не менѣе, народной англійской поэзіи — народной въ истинномъ смыслѣ этого слова — было суждено скоро получить громадное развитіе, благодаря живучести англо-саксонской расы, благодаря также чувству свободы и самостоятельности, не только не позволившему этой массѣ побѣждённыхъ затеряться, исчезнуть въ побѣдителяхъ, но ещё заставившему этихъ послѣднихъ мало-по-малу, незамѣтно для самихъ себя, слиться съ побѣждённою расою такъ, что бы первенство осталось за нею. Въ то время, какъ при дворѣ и въ. замкахъ знатныхъ рыцарей славились подвиги такой-же знати и, притомъ, большею частью иноземной, чисто-національная поэзія быстро развивались въ лѣсахъ, куда бѣжали преслѣдуемые побѣдителями, въ деревняхъ и сёлахъ. Главною формою сдѣлалась баллада. Чѣмъ были для двора и знати менестрели, тѣмъ стали для народа сочинители и пѣвцы балладъ. Какъ первые воспѣвали наклонности и страсти господствующаго класса, чтобы пріобрѣтать этимъ право участвовать въ его пышной и разгульной жизни, такъ скромные народные пѣвцы, переходя изъ деревни въ деревню, прославляли нравственныя и умственныя достоинства этого народа, не допускали его падать духомъ и доходить до презрѣнья къ самому себѣ, поддерживали въ нёмъ бодрость разсказами, въ которыхъ умъ и отвага побѣждённыхъ, ихъ способность бороться съ притѣснителями, ихъ непоколебимое чувство свободы выставлялись въ самомъ яркомъ и — надо прибавить — въ самомъ поэтическомъ свѣтѣ. Это направленіе народной, или, точнѣе говоря, балладной поэзіи самымъ характеристичнымъ образомъ выразилось въ выборѣ главнаго дѣйствующаго лица балладъ, лица вымышленнаго (хотя нѣкоторые изслѣдователи думаютъ, что оно дѣйствительно существовало), по въ которомъ народная фантазія чудесно олицетворила свои понятія и стремленія. Это — Робинъ Гудъ, о популярности котораго можно судить по слѣдующему разсказу. Одинъ изъ епископовъ — это было уже въ XVI столѣтіи — объѣзжая свою епархію, остановился въ одной деревнѣ и объявилъ, что на слѣдующій день онъ будетъ служить обѣдню. Но каково же было его удивленіе, когда, отправившись въ назначенный день въ церковь, онъ нашолъ её запертою и вокругъ ни души. Цѣлый часъ пришлось ему дожидаться ключей. Наконецъ появился одинъ изъ мѣстныхъ жителей и сказалъ: „Ваше преосвященство, сегодня мы сильно заняты и не можемъ слушать вашу проповѣдь: въ нынѣшній день чествуется память Робина Гуда. Всѣ наши отправились далеко въ лѣсъ срѣзывать вѣтви для Робина Гуда и вы напрасно станете ихъ дожидаться.“ И епископу ничего не оставалось дѣлать, какъ разоблачиться и уѣхать. Кто же этотъ Робинъ Гудъ, этотъ народный герой, это поэтическое олицетвореніе протеста энергической массы противъ горсти могучихъ побѣдителей? Онъ родился — само-собою разумѣется, отъ бѣдныхъ родителей — въ зелёномъ лѣсу, среди цвѣтущихъ лилій. Подобно самодержавному государю, владычествовалъ онъ, окружонный миролюбивымъ, по свободнымъ народомъ, въ широкомъ лѣсу около Ноттингама и Іорка — и весело и свободно жилось ему. „Когда деревья блестятъ зеленью (такъ начинается большая часть балладъ о нёмъ), когда трава прекрасна и вѣтви украшены длинными и широкими листьями, тогда весело, гуляя но чудному лѣсу, слушать пѣніе птичекъ.“ Но жизнь Робина Гуда далеко не ограничивается однимъ весёлымъ препровожденіемъ времени. Ль противоположность угнетеніямъ и корыстолюбію высшаго духовенства, на которое, главнымъ образомъ, обрушивается ненависть побѣждённаго народа и сатиры противъ котораго ещё долго составляютъ почти исключительное содержаніе многихъ стихотвореній — въ противуположность этимъ свойствамъ и дѣйствіямъ, въ лицѣ Робина Гуда соединились всѣ тѣ добродѣтели, которыя дороги народу, особенно въ такое печальное время. Онъ щедрый защитникъ и покровитель всѣхъ угнетённыхъ, бѣдныхъ, вдовъ и сиротъ, обнаруживающій свою щедрость отдачею этимъ несчастнымъ всѣхъ денегъ, которыми онъ заставляетъ откупаться отъ своихъ нападеній богатыя аббатства и епископства. Точно также, въ противоположность безнравственности норманской знати, онъ — человѣкъ въ высшей степени нравственный; между-тѣмъ какъ эти богатые рыцари развратничаютъ въ своихъ замкахъ, Робинъ Гудъ отличается умѣренностью и непоколебимо преданъ и вѣренъ своей Маріанѣ, которая неотступно слѣдуетъ за нимъ, вооружонная лукомъ и стрѣлами. Хотя король, онъ находится съ народомъ не только въ совершенно дружескихъ, интимныхъ отношеніяхъ, по и на совершенно равныхъ правахъ. Его даже и поколачиваютъ иногда — и онъ нисколько не обижается: напротивъ. Вотъ, напримѣръ, проходитъ чрезъ его владѣнія кожевникъ Артуръ. У него въ рукахъ „палка въ восемь съ половиною футовъ, которою быка убить можно съ разу“. Хочетъ онъ пройти самовольно; Робину это не нравится — и начинается между ними потасовка. Дна часа длится она. Бойцы, „похожіе на кабановъ за охотѣ“, уже разбили другъ другу головы — и всё по перестаютъ! Наконецъ, Робинъ видитъ, что его противникъ дѣйствительно молодецъ и объявляетъ ему, что вперёдъ онъ можетъ проходить черезъ лѣсъ безплатно. „Не стоитъ благодарности“, отвѣчаетъ тотъ: я самъ заработалъ себѣ это право; я обязанъ имъ моей палкѣ, а не тебѣ.» — «Кто же ты?» спрашиваетъ Гобинъ. — «Я кожевникъ; давно ужо работаю въ Ноттингамѣ, и если ты пріѣдешь туда, даю тебѣ слово и клятву выдубить твою кожу безплатно.» — «Большое тебѣ спасибо, милый человѣкъ», весело говоритъ Робинъ: «большое спасибо за такую доброту и щедрость; и если ты соглашаешься выдубить мою кожу даромъ, я готовъ точно такъ же поступить съ твоею.» И затѣмъ слѣдуютъ объятія — и дружба заключена. Въ другой разъ встрѣчается онъ съ кузнецомъ. У Робина въ рукахъ мечъ, у кузнеца всего одна палка; но кузнецъ остаётся побѣдителемъ. Лѣсной царь въ восторгѣ и даётъ своему новому другу въ подарокъ большую сумму денегъ. Но такія миролюбивыя потасовки имѣютъ мѣсто только тогда, когда противниками Гуда являются лица изъ народа; въ противномъ случаѣ, и онъ, и его храбрая армія, вся одѣтая въ ярко зелёное платье, съ красными и синими шапочками на головахъ, неумолима: шерифамъ, аббатамъ, прелатамъ — сильно достаётся отъ этихъ смѣльчаковъ, приключеній и штукъ которыхъ, по словамъ Драйтона, не пересказать и въ цѣлую человѣческую жизнь. Вмѣстѣ съ тѣмъ, и самъ царь, и его друзья-подданные очень остроумны — и черти ихъ юмора придаютъ особенную прелесть этому циклу балладъ.
Мало по малу балладная поэзія развилась въ громадные размѣры, особенно послѣ того какъ «Великая Хартія» упрочила за народомъ многія гражданскія и политическія права. Тѣ изъ балладъ, которыя дошли до насъ — а дошло ихъ великое множество — могутъ быть раздѣлены на три категоріи: 1) историческія, 2) эпическія или романсы, сюжеты которыхъ взяты изъ повседневной жизни и 3) лирическія. Между первыми особенно замѣчательны: сатира, въ балладной формѣ, на нѣмецкаго короля Ричарда, на смерть Эдуарда I, на сраженіе при Азенкурѣ и другія. Во второй категоріи одною изъ знаменитѣйшихъ считается шотландская баллада «Эдвардъ» (напечатанная въ предлагаемомъ изданіи). Кромѣ изображенія обыкновенныхъ страстей и происшествій, эти баллады-романсы изобилуютъ разсказами о вѣчномъ жидѣ, колдуньяхъ, волшебникахъ и т. п. Что касается балладъ лирическихъ, то въ нихъ на первомъ планѣ стоитъ любовь, изображаемая, какъ можетъ судить читатель по помѣщённымъ въ нашемъ сборникѣ образцамъ, необыкновенно граціозно и задушевно.
Выше мы замѣтили, что послѣ Гастингской побѣды англо-саксонскій элементъ, повидимому, совершенно уступилъ мѣсто французскому. Мы сказали «повидимому», потому-что на самомъ дѣлѣ ни нація, ли языкъ не погибли, благодаря какъ тѣмъ обстоятельствамъ, о которыхъ мы только что говорили, такъ и естественному порядку вещей, вызванному отношеніями побѣдителей къ побѣждённымъ. «Норману — говоритъ Тэнъ — надо же было выучиться по англійски, чтобы отдавать приказанія своимъ арендаторамъ, фермерамъ, вассаламъ; его жена, саксонка, говорила съ нимъ на этомъ языкѣ; дѣти его черпали англійскую рѣчь изъ устъ своей кормилицы. Опасность заразиться была, какъ видно, очень велика, если онъ видѣлъ себя въ необходимости отправлять этихъ дѣтей во Францію, что бы предохранить ихъ отъ жаргона, который, въ его владѣніяхъ, грозилъ завладѣть молодымъ поколѣніемъ и испортить его. Прилипчивость усиливается по мѣрѣ того, какъ поколѣніе смѣняется поколѣніемъ; она носится въ воздухѣ, ею дышутъ на охотѣ съ лѣсничими, въ ноляхъ съ фермерами, на корабляхъ съ матросами; потому-что не эти грубые люди, совершенно погружонные въ чисто-физическую жизнь, станутъ учиться иностранному языку; простымъ вѣсомъ своей тяжести они заставляютъ побѣдителей принять ихъ языкъ, по-крайней-мѣрѣ въ обыдённой жизни. Пусть научные термины, юридическая рѣчь, отвлечонныя и философскія выраженія, вообще всѣ слова, относящіяся къ культурѣ, остаются французскими — тому никто не препятствуетъ, и оно такъ и дѣлается; этого рода идеи и этого рода языкъ остаются внѣ массы, которая, будучи лишена возможности прикасаться къ нимъ, не можетъ и измѣнить ихъ. Напротивъ того, всему, что касается обыкновенныхъ дѣйствій и осязаемыхъ предметовъ, даётъ названія народъ, саксонецъ; эти названія слитковъ глубоко укоренились въ нёмъ, чтобы онъ могъ отречься отъ нихъ, и, такимъ образомъ, вся сущность языка исходитъ отъ него, И вотъ, вслѣдствіе этого, норманъ, мало по малу и противъ воли, начинаетъ понимать и говорить по англійски; это — испорченный, офранцуженный англійскій языкъ, но всё-таки коренной англійскій. Двумъ столѣтіямъ нужно было пройти для того, что бы этотъ переворотъ совершился; только въ царствованіе Генриха III новый языкъ устанавливается одновременно съ новою конституціею и такимъ же путёмъ; простые граждане отправляются засѣдать въ парламентъ вмѣстѣ съ знатными дворянами въ тоже самое время, когда саксонскія слова усаживаются въ языкѣ рядомъ съ словами французскими.»
Но если англійскій языкъ пріобрѣлъ или возвратить себѣ право гражданства только постепенно, то ещё постепеннѣе, ещё медленнѣе литература англійская изъ собственно-народной могла сдѣлаться вообще національною; другими словами, выйти изъ того круга, гдѣ, какъ мы видѣли, она вращалась до-тѣхъ-поръ въ формѣ народной поэзіи, и сдѣлаться достояніемъ всей націи, всѣхъ національностей, изъ которыхъ то поръ составилась эта послѣдняя. Если норманскій вельможа по неволѣ сталъ говорить по англійски, то его мысли и наклонности продолжали оставаться французскими. Въ слѣдствіе этого литература, взявшая для внѣшняго выраженія своего этотъ новый англійскій языкъ, образовавшейся изъ смѣси стараго и французскаго, въ первое время и довольно долго (именно до XIV столѣтія) отличалась почти исключительно переводнымъ характеромъ. Дѣло началось, съ риѳмованныхъ хроникъ. Монахъ Ланамонъ перевёлъ уже упомянутое вами произведеніе Роберта Уэса «Le Prut l’Angleterre», По словамъ извѣстнаго знатока англійской литературы Гетшенбергера, «это произведеніе представляетъ интересъ первой важности для филологовъ, желающихъ прослѣдить постепенный переходъ саксонскаго языка въ нынѣшній англійскій; въ нёмъ видишь, какъ сильно борется авторъ съ нарѣчіемъ, находящимся съ сильномъ броженіи, не желающимъ подчиниться ни грамматическимъ. ни метрическимъ законамъ.» Другой монахъ, Робертъ Глочестеръ, тоже скомпилировалъ александрійскими стихами, но французскимъ источникамъ, исторію Англіи отъ самихъ баснословныхъ времёнъ до Эдуарда I. Наконецъ, третій хроникеръ-стихотворецъ этого двухсотлѣтняго періода, Робертъ Маннингъ, тоже монахъ, перевилъ французскую хронику Англіи, сочинённую за долго до того Петромъ Лангтофтомъ. Переводились и любовныя пѣсни, въ чувственномъ характерѣ которыхъ ясно усматривается ихъ южное происхожденіе; переводились и духовныя пѣснопѣнья, рядъ которыхъ былъ открылъ тѣмъ же, только что упомянутымъ, Маннингомъ; но въ самомъ большомъ количествѣ переводились рыцарскія поэмы и романсы, какъ произведенія, содержаніе которыхъ наиболѣе соотвѣтствовало образу жизни этихъ рыцарей-французовъ. незамѣтно преобразившихся въ англичанъ, Временемъ возникновенія переводной поэзіи этого рода было царствованіе Эдуарда I; переводчиками или перелагателями были преимущественно тѣ же менестрели, пользовавшіяся, скажемъ кстати, почётомъ и значеніемъ очень долго, до времени Елизаветы; уже въ ея царствованіе они, какъ это было и съ бардами, выродились въ площадныхъ пѣвцовъ, распѣвавшихъ, за какой-нибуть грошъ, на улицахъ и рынкахъ, повѣствованія о подвигахъ короля Артура и другихъ знаменитыхъ личностей. Къ концу XVI столѣтія это сословіе стояло уже такъ низко въ общественномъ мнѣніи, что однимъ изъ постановленій Елизаветы менестрели были поставлены въ одну категорію съ мошенниками, бродягами и тому подобнымъ народомъ; въ царствованіе же Іакова I объ этихъ пѣвцахъ осталось только воспоминаніе, и ихъ баллады стали собираться любознательными людьми подъ названіемъ гирляндъ. Всѣ эти своего рода эпопеи были болѣе или менѣе вѣрнымъ отраженіемъ тогдашнихъ нравовъ, обычаевъ, забавъ дворянства французскаго и англійскаго — отраженіемъ, въ которомъ прихотливая игра фантазіи занимала, конечно, весьма видное мѣсто. Онѣ льстили современнымъ наклонностямъ и страстямъ прославленіемъ и идеальной чести и баснословной тѣлесной силы, и пользовались такою популярностью, что ихъ не только пѣли, но и изображали ихъ содержаніе на стѣнныхъ обояхъ. Любимѣйшимъ героемъ былъ Ричардъ Львиное Сердце. По мнѣнію Гетшенбергера, восторженное воспѣваніе его подвиговъ началось какимъ-нибудь изъ многочисленныхъ трубадуровъ, которыхъ онъ привёзъ съ собою изъ Прованса — и потомъ уже получило повсемѣстное распространеніе. Какимъ же изображался этотъ герои, который, по словамъ романса, «is the best that is found in any geste» — другими словами, каковъ билъ идеалъ храбраго рыцаря, олицетворявшійся въ этомъ храбрѣйшемъ изъ храбрыхъ? — а вотъ послушаемъ. Однажды, оправившись отъ долгой болѣзни — это было въ Палестинѣ — Ричардъ вдругъ пожелалъ, во чтобы то ни стало, покушать поросёнка. Но поросёнокъ, не смотря на самые усердные розыски, нигдѣ но оказывается, а такъ какъ Львиное Сердце не допускаетъ и мысли о какихъ бы то ни было отговоркахъ, то поваръ придумываетъ остроумную штуку: онъ зарѣзываетъ молодого и пухленькаго сарацина, изготовляетъ его подъ приличнымъ соусомъ и подаётъ на столъ. Король кушаетъ, остаётся очень доволенъ и изъявляетъ желаніе увидѣть голову съѣденнаго поросёнка. Поваръ, дрожа отъ страха, приноситъ голову. Ричардъ весело смѣётся и говоритъ, что теперь его войску нечего бояться голода, что у нихъ всегда готовый запасъ провизіи. Но вотъ Ричардъ взялъ приступомъ одинъ изъ городовъ; послы Саладина приходятъ къ нему съ просьбою пощадить плѣнныхъ. Ричардъ приказываетъ обезглавить тридцать человѣкъ изъ самыхъ знатныхъ, взятыхъ имъ въ плѣнъ, спарить ихъ головы и подать каждому посланнику по головѣ, съ письменнымъ обозначеніемъ имени убитаго. Неизвѣстно, какъ понравилось такое блюдо посламъ, до король, въ ихъ присутствіи, ѣстъ свою порцію — тоже голову — съ большимъ аппетитомъ и поручаетъ разсказать Саладину, какимъ образомъ христіяне ведутъ войну съ невѣрными. Послѣ этого оригинальнаго заиграна, Ричардъ вeлитъ вывести въ поле всѣхъ плѣнныхъ, числомъ шестьдесятъ тысячъ. «Тутъ — расковывается въ романсѣ — они услышали, какъ ангелы съ небо говорили: „Доблестные рыцари, убивайте! убивайте! Не щадите ни одного, отрубите у всѣхъ головы.“ И король Ричардъ, услыхавъ голосѣ ангеловъ, возблагодарилъ Бога и его святой крестъ.» Послѣ этого набожнаго дѣла, всѣмъ плѣнникамъ снесли головы. Воспѣвая такимъ образомъ доблестные подвиги, пѣвцы не всё фантазировали — ихъ пѣсни потому-то и нравились, что отражали въ себѣ дѣйствительность: такъ и эти подробности о Ричардѣ никому не казались чѣмъ-то баснословно-преувеличеннымъ, въ виду, напримѣръ, того несомнѣннаго историческаго факта, что при взятіи Іерусалима всё населеніе, въ числѣ семидесяти тысячъ человѣкъ, было умерщвлено. Кромѣ Ричарда, любимыми героями этихъ пѣснопѣній были и кровные англичане, напримѣръ: Бенисъ, Барвикъ и другіе. Играли въ нихъ роль и дѣйствующія лица греческой миѳологіи, напримѣръ Орфей, занесённый сюда изъ извѣстнаго эпизода Овидія объ этомъ миѳическомъ пѣвцѣ; воспѣвались и историческія лица древнихъ времёнъ и, главнымъ образомъ, Александръ Македонскій, подвиги котораго были обстоятельно изложены во французскомъ произведеніи начала XIII вѣка: «Le Roman d’Alexandre» и оттуда перешли въ англійскую литературу ужо въ началѣ XIV вѣка. «Но всѣ эти произведенія — говоритъ Тэнъ — не англійскія; они только переводныя; тѣмъ не менѣе. здѣсь, какъ и во Франціи, они кишмя кишатъ, спи наполняютъ воображеніе этого молодого міра и постепенно принимаютъ всё болѣе и болѣе преувеличенный характеръ, пока, наконецъ, дойдя до геркулесовскихъ столбовъ приторности и неправдоподобности, навѣки умерщвляются Сервантесомъ. Что сказали бы вы объ обществѣ, вся литература котораго состояла бы изъ оперъ и фантасмагорій? А между-тѣмъ, именно такого рода литературой питались умы въ средніе вѣка. Они требовали не правды, а забавы — забавы бурной и пустой, съ фейерверками и потрясеніями. Имъ нужны невозможныя странствія, сверхъестественные поединки, шумъ сраженій, накопленіе всякихъ великолѣпій, запутанныя приключенія; до внутренней исторіи человѣка имъ нѣтъ никакого дѣла; они не интересуются тѣмъ, что происходитъ въ сердцѣ — ихъ привлекаетъ только наружная сторона; подобно дѣтямъ, они стоятъ, устремивши глаза на проходящую передъ ними панораму раскрашенныхъ и увеличенныхъ въ увеличительное стекло картинъ и, въ слѣдствіе отсутствія у нихъ работы мысли, не чувствуютъ, что ничему не выучились.»
Но живучесть этой, искуственно пересаженной на чужую почву, литературы, была только видимая, наружная; ей суждено было, наконецъ, уступить мѣсто другой живучести, гораздо болѣе, существенной — живучести англо-саксонскаго духа, который, какъ мы упоминали уже выше, особенно сталъ укрѣпляться и развиваться со времени «Великой Хартіи». Благодаря этому обстоятельству, а также невольному слитію норманскаго элемента съ кореннымъ туземнымъ, національныя начала всё болѣе и болѣе проникали въ жизнь, а оттуда, благодаря установленію новаго языка, и въ литературу. Въ четырнадцатомъ столѣтіи романтическій переводный хламъ начинаетъ, мало по малу, исчезать, въ ожиданіи окончательной побѣды, которую скоро одержитъ надъ нимъ первый истинно-національный поэтъ Англіи; вѣяніе новаго, самобытнаго духа слышится въ нѣсколькихъ произведеніяхъ, преимущественно богослово-политическаго характера и направленныхъ главнымъ образомъ противъ духовенства, злоупотребленія котораго приняли, наконецъ, громадные размѣры и, какъ извѣстно, вызвали въ Англіи начато реформаціи гораздо раньше, чѣмъ въ другихъ, католическихъ странахъ. Между этими произведеніями, открывшими собою новую эпоху въ исторіи англійской поэзіи, однимъ изъ самыхъ характеристическихъ справедливо считается сатира священника Роберта Ленгланда, подъ заглавіемъ: «Видѣніе Петра Пахаря» (Pièree Plowman’s Vision, 1362г). Среднѣвѣковая аллегоричность и схоластическая отвлечённость играютъ здѣсь ещё довольно видную роль, сказывающуюся въ появленіи на сцену, въ видѣ живыхъ дѣйствующихъ лицъ, Развращенія, Скупости; Совѣсти и тому подобнаго; но, тѣмъ не менѣе, сущность этого стихотворенія вполнѣ національна. Это — самобытная по духу и мѣстами истинно-художественная но формѣ сатира на современные пороки почти всѣхъ сословій, преимущественно же тогдашняго духовенства. Пётръ Пахарь уснулъ на холмѣ — и вотъ, приснилось ему, что онъ очутился въ какой-то невѣдомой пустынѣ; онъ смотритъ вдаль и видитъ на возвышеніи, роскошно, въ видѣ дворца построенную, башню, а внизу ея — глубокую долину съ крѣпостью, окружонною глубокими, мрачными рвами, видъ которыхъ наводитъ ужасъ. Между этими двумя мѣстностями разстилается широкая равнина, наполненная людьми. Тутъ «люди всѣхъ сословій — и богатые, и бѣдные; одни работаютъ, другіе суетятся, какъ того требуетъ жизнь; одна часть идётъ за плугомъ и удручена тяжолымъ трудомъ, сѣетъ и насаждаетъ, подготовляетъ то, что пожрутъ потомъ праздные расточители.» Отъ общей картины жизни поэтъ переходитъ въ частности къ духовенству. Антихристъ, окружонный своимъ войскомъ, съ распущенными знаменами, входитъ въ монастырь; монахи встрѣчаютъ его торжественною процессіею и съ почтительною радостью привѣтствуютъ своего владыку и отца. Предводительствуя семью исполинами — семью смертными грѣхами — онъ осаждаетъ Совѣсть; главный полководецъ его — Лѣнь, у которой подъ начальствомъ армія, состоящая болѣе чѣмъ изъ тысячи прелатовъ. Въ живописной и ѣдкой формѣ является здѣсь передъ читателемъ картина роскоши, праздности, нравственной испорченности этихъ святыхъ отцовъ, въ родѣ архидіакона Ричмондскаго, пріѣхавшаго въ 1216 году въ Придлинттонское аббатство съ 97 лошадьми, 21 собакой и тремя соколами. «Религія настоящаго времени — восклицаетъ поэтъ — изящный кавалеръ, записной кутила и неутомимый волокита; она скачетъ на конѣ изъ деревни въ деревню, таща за собою своры собакъ, точно знатный вельможа — и если слуга, подавая ей кубокъ съ виномъ, не преклоняетъ при этомъ колѣнъ, она начинаетъ журить его за невѣжество, незнаніе приличій.» «Эти господа духовные — замѣчаетъ Пётръ Пахарь — очень хорошо разглагольствуютъ о Dort и святой Троицѣ и весьма краснорѣчиво цитируютъ св. Бернарда, сидя за столомъ, послѣ того, какъ менестрели окончили свои пѣсни; а въ это время бѣдные могутъ, сколько ихъ душѣ угодно, плакать за воротами и дрожать отъ холода: имъ никто и не подумаетъ помочь. У всѣхъ этихъ знатныхъ баръ Богъ только на языкѣ; въ сердцѣ же носятъ Его одни бѣдные люди.» Но нечестью долженъ быть положенъ предѣлъ. Пётръ Пахарь пророчески усматриваетъ это въ своёмъ видѣніи. По повелѣнію Совѣсти, Природа посылаетъ на землю цѣлый сонмъ всевозможныхъ болѣзней и бѣдствій. Являются въ необозримомъ количествѣ «лихорадки и опухоли, кашли и пороки сердца, спазмы и зубные боли, ревматизмы и корь, короста и чесотка, воспаленія и нарывы, бѣшенство и мелкіе гнусные недуги.» Раздаются крики: «помогите! помогите! нотъ приближается страшная смерть! она уничтожитъ всѣхъ насъ!» И всё покрывается язвами, струпьями, нагноеньями; крики боли раздаются всё пронзительнѣе, и пронзительнѣе — и, наконецъ, дѣйствительно является Смерть. «Она превращаетъ въ прахъ всѣхъ безъ разбора — королей и рыцарей, императоровъ и панъ; не одинъ вельможа, жившій на свѣтѣ въ своё полное удовольствіе, завопилъ благимъ матомъ; не одна милая барыня, повелѣвавшая рыцарями, испустила духъ подъ зубами смерти…» Предвидѣніе недалёкой реформаціи, уже посѣянной ученіемъ Виклефа, ясно слышится въ нѣкоторыхъ стихахъ этого стихотворенія. «Придётъ король — восклицаетъ авторъ — и усмиритъ васъ, накажетъ за нарушеніе вашихъ правилъ; и покараетъ онъ и преобразуетъ монаховъ и монахинь, и тогда Абингдонскому аббату и его потомству нанесётся неизлечимая рана — и погибнутъ они навѣки!»
Мы упомянули выше о первомъ истинно-національномъ поэтѣ Англіи, которому суждено было одержать окончательную побѣду надъ господствовавшимъ въ литературѣ неестественнымъ, насильственно-привитымъ ей, направленіемъ. Этимъ поэтомъ, появленію котораго способствовалъ, или дорогу которому открылъ создавшійся окончательно, хотя далеко ещё не выработавшійся, новый, общій всей націи, языкъ, былъ — Чосеръ.[1]
II.
правитьКакъ ни велика была творческая сила этого писателя, какъ ни важно было значеніе его произведеній, доказывающееся уже тѣмъ, что отъ нихъ до-сихъ-поръ не пахнетъ архивною пылью; по политическія обстоятельства Англіи во только не дали сразу укрѣпиться и разниться его направленію, но ещё снова отодвинули это послѣднее назадъ почти на два столѣтія. Этими обстоятельствами были гражданскія и религіозныя смуты, начавшіяся въ царствованіе Ричарда II. Къ продолженіе этого длиннаго періода Англія по произвела ни одного истиннаго поэта, и исторіи литературы этого времени — до Генриха VIII — представляетъ имена только кропотливыхъ тружениковъ, между которыми встрѣчаются, правда, люди не лишонные таланта, но съ поэзіею, въ дѣйствительномъ значеніи этого слова, ничего общаго не имѣющіе. Невинныя и неостроумныя выхода противъ духовенства и его злоупотребленій, трактаты о соколиной охотѣ и геральдикѣ, религіозныя стихотворенія, аллегоріи, историческія компиляціи и переводы — вотъ что выходило изъ подъ пера писателей этой печальной поры. Наиболѣе характеристическимъ изъ нихъ является Джонъ Скельтонъ, который первый получилъ названіе poeta laureatus и который, впрочемъ, ужо болѣе принадлежитъ времени Генриха VIII. "Это — по словамъ Одиссъ-Барро, автора недавно вышедшей и дѣльно, хотя кратко составленной «Исторіи Современной Англійской Литературы» — «нѣчто въ родѣ Раблэ въ стихахъ: писатель циническій, грубый, смѣлый, энергическій, остроумный». Тэнъ характеризуетъ его какъ «Трибулэ (извѣстный шутъ) харчевенъ, слагателя зубоскальныхъ и макароническихъ стиховъ, язвительнаго памфлетиста, который, перемѣшивая между собою фразы французскія, англійскія и латинскія, простонародную рѣчь, модный стиль, изобрѣтённые имъ самимъ слова, фабрикуетъ нѣчто въ родѣ литературной грязи.» Но — по словамъ самаго Скельтона — «эта поэзія, обтрёпанная, покрытая лохмотьями, грязная, изгрызенная червями, не есть что-нибудь не живое: посмотрите внутрь ея — и вы найдёте мозгъ костей.»
Въ лучшемъ своёмъ произведеніи, сатирѣ «Colin Clout», Скельтонъ выступилъ защитникомъ народа (снопа впавшаго въ угнетённое положеніе), отъ злоупотребленій власти; главнымъ предметомъ его нападокъ, доходящихъ часто до сальности, служитъ кардиналъ Вольсей, извѣстный, между-прочимъ, своею любостяжательностью на счотъ народа. Смѣлыми, дерзкими обличеніями этой любостяжатсльности, Скельтонъ возбудилъ такую ненависть къ себѣ Вольсел, что, для спасенія отъ мести этого всесильнаго человѣка, долженъ былъ укрыться въ Вестминстерскомъ аббатствѣ, гдѣ и оставался до своей смерти (въ 1529 году).
Но такое печальное зрѣлище представляла послѣ смерти Чосера литература собственно Англіи; совсѣмъ другое дѣлалось въ Шотландіи. Балладная поэзія развилась особенно сильно и особенно художественно въ этой странѣ; но, независимо отъ народной поэзіи, и письменная литература, особенно со времени основанія Гласговскаго университета (въ 1450 году), стала на высокую (конечно, относительно) степень процвѣтанія. Этому развитію содѣйствовали тѣже самыя обстоятельства, которыя благопріятствовали и англійской литературѣ въ царствованіе Эдуарда III, именно утвержденіе въ народѣ чувства свободы и національности — чувства, купленнаго долговременною, кровавою борьбою. Ещё до-сихъ-поръ шотландецъ съ благоговѣніемъ и восторгомъ вспоминаетъ объ этой золотой порѣ самостоятельности своей страны и о національныхъ герояхъ, создавшихъ её, Балласѣ и Брюсѣ, подвиги которыхъ составляютъ главное содержаніе произведеній первыхъ шотландскихъ поэтовъ. Къ концѣ XV и началѣ XVI столѣтій мы уже встрѣчаемъ въ Шотландіи личность, которую Вальтеръ-Скоттъ называетъ поэтомъ, какому равнаго никогда не было въ Шотландіи. Это — Вильямъ Дунбаръ. Сочиненія его въ продолженіи нѣсколькихъ столѣтій лежали, рукописныя, въ архивной пыли, и только въ 1834 году, когда было издано полное и снабжонное хорошими коментаріями собраніе ихъ, поэтическое значеніе этихъ произведеній было оцѣнено по достоинству. «Дѣйствительно — говоритъ Гетшенбергеръ — въ знаніи міра и людей, въ разнообразіи поэтическаго творчества и живописности внѣшней формы, Дунбаръ можетъ смѣю соперничать съ Чосеромъ; въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ родахъ поэзіи, особенно въ комическомъ, онъ даже превосходитъ его.» Значительнѣйшимъ сочиненіемъ его въ аллегорическомъ родѣ считается «Чертополохъ и Роза», въ которой весьма поэтически изображены картины природы; за ними слѣдуютъ по достоинству политическія сатиры и юмористическія, точнѣе говоря — шутовскія, стихотворенія. Другимъ талантливымъ поэтомъ того же періода былъ Давидъ Линдзей, авторъ многихъ сатиръ и юмористическихъ стихотвореній, которыми онъ, между-прочимъ, значительно способствовалъ возникновенію реформація въ Шотландіи. О другихъ* многочисленныхъ писателяхъ этой страны и этого времени мы умалчиваемъ, имѣя въ виду общій характеръ нашего очерка, и возвращаемся къ Англіи, гдѣ насъ ждётъ царствованіе Генриха VIII и вообще время, предшествующее блистательному вѣку англійской исторіи и англійской литературы — вѣку Елизаветы.
При блестящемъ, хотя развратномъ, какъ самъ король, дворѣ Генриха VII средневѣковая грубость начала положительно уступать мѣсто духу и обычаямъ новаго времени. Король былъ покровителемъ тѣхъ писателей и учоныхъ, которые не противорѣчвли его прихотямъ и потворствовали его тщеславію. Хотя ему, но духу того времени, было дано богословское воспитаніе, но счастливѣйшимъ человѣкомъ считалъ онъ себя только въ тѣ часы, когда, освободясь отъ всякихъ государственныхъ занятій, могъ переѣзжать изъ одного своего дворца въ другой, охотясь, танцуя, волочась за женщинами, самъ сочиняя стихи и окружая себя стихотворцами. Поэзія приняла то направленіе, которое господствовало тогда во всей Европѣ: на первомъ планѣ стояли сонеты и буколическія стихотворенія, родиною которыхъ была Италія, а знаменитѣйшимъ творцомъ, служившимъ предметомъ общаго подражанія — Петрарка. Любовь Генриха VIII къ поэзіи не помѣшала ему однако казнить на эшафотѣ замѣчательнѣйшаго и даровитѣйшаго поэта этого времени, Томаса Говарда графа Сёрри, котораго король заподозрѣлъ въ желаніи и возможности похитить у него корону. Лучшими стихотвореніями этого поэта англійская литература одолжена его долговременному пребыванію въ Италіи, гдѣ онъ самымъ тщательнымъ образомъ изучалъ тогдашнихъ поэтовъ. Стихотворенія эти, согласно духу времени, были большею частью эротическаго содержанія; главнымъ предметомъ ихъ была возлюбленноя поэта — Геральдина, красоту которой онъ воспѣвалъ, какъ Петрарка — Лауру и защищалъ копьёмъ и мечёмъ, какъ истинный странствующій рыцарь. «Произведенія Сёрри, говорить Гетшенбергеръ, были очень любимы современниками, и ихъ авторъ справедливо считался первымъ классическимъ поэтомъ Англіи. Они волны мелодичности, стиль ихъ правиленъ и внѣшняя форма отличается полнѣйшею чистотою. Онъ первый ввёлъ въ англійскую поэзію сонетъ и бѣлый стихъ. Метафизическій оттѣнокъ, присущій стихотвореніямъ Петрарки и Данта, не былъ усвоенъ Сёрри: онъ натураленъ, лишонъ аффектаціи; его стихотворенія выходили прямо изъ сердца и вызывались дѣйствительно пережитымъ. Его любовныя пѣсни принадлежатъ ещё въ настоящее время къ лучшимъ произведеніямъ этого рода: они такъ гармоничны, написаны съ такою ясностью и лёгкостью, такъ отполированы и полны такого мастерства въ обращеніи съ языкомъ, что, читая ихъ, не вѣрится въ ихъ давность. Поэтъ чуждъ всякихъ ученыхъ намёковъ, всякихъ изысканныхъ сравненій и аллогорій; онъ постоянно остаётся истинно-нѣжнымъ и простымъ. Одна изъ симпатичнѣйшихъ вещей, принадлежащихъ его перу — элегія, которую онъ написалъ, сидя въ тюрьмѣ, и въ которой онъ старается разогнать мысли объ удручающихъ его бѣдствіяхъ воспоминаніемъ о тѣхъ мукахъ, которыя онъ пережилъ уже до того. Но стихотворная дѣятельность Сёрри не ограничивается областью любви и субъективныхъ страданій; онъ съ успѣхомъ обрабатываетъ и описательный родъ поэзіи; красоты природы онъ изображаетъ также хорошо, какъ и прелести женщины. Наконецъ, Сёрри заслуживаетъ похвалы и какъ переводчикъ Виргилія и псалмовъ Саломона.» Изъ другихъ поэтовъ, конца этого періода и начала слѣдующаго, заслуживаетъ вниманія Саквиль, къ которому мы ещё возвратимся, когда будемъ говорить о развитіи драматической поэзіи.
Реформація англійской церкви измѣнила на время направленіе и характеръ какъ учоной литературы, такъ и поэзіи. Всѣ литературныя силы устремились на уясненіе народу значенія и подробностей библіи, сдѣлавшейся теперь общимъ достояніемъ. Въ той области, которая составляетъ предметъ настоящаго очерка, полное и исключительное господство досталось религіознымъ стихотвореніямъ; этотъ же элементъ побѣдоносно вошолъ и въ драматическую поэзію, едва начинавшую выходить изъ младенчества, въ народную балладу и въ сатиру. Мы не называемъ здѣсь даже но имени мозговъ этого времени, такъ-какъ они съ поэзіею, въ истинномъ смыслѣ этого слова, не имѣютъ ничего общаго; но чѣмъ плачевнѣе былъ, какъ для англійской жизни вообще, такъ и для англійской литературы въ особенности, этотъ періодъ, тѣмъ ярче заблестѣло наступившее вслѣдъ за тѣмъ время — время королевы Елизаветы и ея непосредственныхъ преемниковъ. «Вѣкъ Елизаветы — такъ характеризуетъ его въ общихъ чертахъ Гетшенбергеръ — есть одна изъ блистательнѣйшихъ литературныхъ эпохъ, какія когда-либо встрѣчаются въ исторіи вообще. Англія не можетъ указать у себя на другую подобную ей, въ которой человѣческій духъ создалъ бы такія грандіозныя и геніальныя вещи, овладѣлъ бы съ такой творческой силой всѣмъ матеріаломъ, находившимся у него подъ рукою, соединилъ бы съ смѣлостью замысла такую энергію внѣшней формы и въ которой духъ національный сталъ бы на такую высокую степень процвѣтанія. Каждый писатель являлся теперь оригинальнымъ; древними писателями продолжали пользоваться, но уже по признавали ихъ непогрѣшимыми образцами. Младенчество англійской литературы исчезло: наступилъ юношескій возрастъ. Громко зазвучали на всѣхъ вѣтвяхъ пѣсни лирики, въ которой не преобладала исключительно ни одна манера, ни одинъ родъ — въ которой замѣчалось ещё, правда, отсутствіе правильности, но не было недостатка въ поэтическомъ духѣ, внутреннемъ чувствѣ и внѣшнемъ благозвучіи. Лучшія пѣсня Англіи возникли въ этомъ періодѣ. Драматическая муза въ романтической одеждѣ явиласъ съ безчисленнымъ множествомъ чарующихъ созданій, какихъ не видѣло съ-тѣхъ-поръ никакое время и впереди которыхъ стояли волшебные образы Шекспира — типъ универсальности его времени. Эпосъ далъ намъ въ началѣ этого періода Спенсера, въ романтико-аллегорической одеждѣ, въ концѣ его — Мильтона, въ одеждѣ античной. Сатира этого времени тоже можетъ смѣло соперничать съ сатирою царствованія королевы Анни. Однимъ словомъ, соединеніе положительнаго, обширнаго знанія съ силою разума и полётомъ фантазіи произвело невѣроятныя вещи.» «Для литературы — говоритъ тотъ же писатель далѣе — было большимъ счастіемъ, что въ царствованіе Елизаветы новое время уже наступило, по средніе вѣка съ ихъ романтизмомъ ещё не совсѣмъ исчезли. Вслѣдствіе итого, фантазія удержала преобладаніе надъ холоднымъ разсудкомъ, что поэтическимъ произведеніямъ благопріятствуетъ болѣе, чѣмъ явленіе противуположное. Ещё не перестало играть видной роли суевѣріе, хотя ужи цивилизованное; ещё не уничтожилось убѣжденіе, что духи выходятъ изъ своихъ гробовъ въ полночь, эльфы ведутъ свои хороводы, царица фей внимаетъ человѣческимъ заклинаніямъ — ещё пользовались уваженіемъ алхимія и астрологія, ещё не ушла наука такъ далеко, чтобы господствовать надъ поэтическимъ творчествомъ: нѣтъ, изящный вкусъ и учоное знаніе руководили, правда, фантазіею, сдерживали её, но, въ тоже время, снисходительно относились къ си увлеченіямъ, ради обусловливавшихся этими послѣдними поэтическихъ красотъ. И такимъ-то образомъ мы одолжены этому счастливому соединенію на границѣ двухъ эпохъ тѣми великолѣпными произведеніями, въ которыхъ гармонически сошлись полное господство разума и поэтическія прелести романтизма. Умираніе „одарённой луннымъ свѣтомъ волшебной силы“ романтическихъ среднихъ вѣковъ и приближеніе новаго времени въ глубокихъ изслѣдованіяхъ Бэкона Веруламскаго породили золотую утреннюю зарю вѣка Елизаветы и Шекспира.»
Мы произнесли имя, которое одно способно составить блистательную эпоху въ литературѣ. Присутствіе этого колосса было причиною и того обстоятельства, что между всѣми родами поэзіи, процвѣтавшими въ вѣкъ Елизаветы, первенство досталось поэзіи драматической. Но здѣсь мы должны вернуться назадъ, что бы представить въ самыхъ краткихъ и существенныхъ чертахъ ходъ драматической литературы въ Англіи до Шекспира. Здѣсь, какъ и вездѣ, она началась съ мистерій; но въ Англіи онѣ появились раньше, чѣмъ во всѣхъ другихъ странахъ — именно во время Вильгельма Завоевателя. До Эдуарда III онѣ писались по французски; и только когда этотъ государь далъ право гражданства языку англійскому и папа разрѣшилъ представленіе ихъ на этомъ языкѣ, начались переводы ихъ. Всѣ богатонаселённые города и округа имѣли свои мистеріи, и, не смотря на всѣ преслѣдованія реформаціи, народъ отвыкъ отъ нихъ только мало по малу; что же касается характера и содержанія ихъ, то онѣ ничѣмъ не отличаются отъ мистерій другихъ католическихъ странъ: гаже грубость, тоже отсутствіе всякаго вкуса. Вслѣдъ за ними и развившись изъ нихъ, появились такъ называемыя «моральныя пьэсы», въ которыхъ преобладалъ аллегорически-отвлечённый или символическій характеръ, и цѣль которыхъ состояла въ исправленіи общественной нравственности. Бременемъ ихъ полнаго процвѣтанія было царствованіе Генриха VII и даже въ послѣдніе годы царствованія Елизаветы, когда драматическая поэзія находилась уже на такой высокой степени совершенства, онѣ всё ещё держались на сценѣ, главнымъ образомъ вслѣдствіе того, что въ нихъ видѣли одно изъ средствъ къ проведенію въ народъ реформаціонныхъ идей. Переходомъ отъ этихъ Произведеній къ покой комедіи послужили фарсы, такъ называемыя интерлюдіи, творцомъ которыхъ признаётся Ѳома Гейвудъ, юмористическій писатель времени Генриха VIII, и содержаніе которыхъ, въ угоду королю, составляли, главнымъ образомъ, нападки на католическое духовенство. Что же касается самихъ комедій, образовавшихся изъ этихъ фарсовъ, то древнѣйшими считаются въ настоящее время двѣ: «Ральфъ Ройстеръ-Дойстеръ» и «Миногенъ», относящіяся къ 1560 году и весьма мало замѣчательныя вслѣдствіе крайней наивности своей постройки и полнаго отсутствія художественной обработки. Трагедія образовалась въ Англіи нѣсколько позже чѣмъ комедія, и долгое время была скорѣе драматическою хроникою, чѣмъ трагедіею въ собственномъ смыслѣ. Первымъ правильнымъ произведеніемъ въ этомъ родѣ признаётся «Горбодукъ или Феррексъ и Поррексъ», написанная вышеупомянутымъ Саквилемъ и Нортономъ и представленная въ 1561 году. Содержаніе ея составляетъ одинъ изъ эпизодовъ древнѣйшей англійской исторіи; каждому акту предшествуетъ пантомима. наглядно изображающая его содержаніе; пьэса изобилуетъ патетическими, высокопарными рѣчами и нравственными нарѣченіями. Главнѣйшая заслуга авторовъ состояла въ томъ, что они ввели въ драматическую литературу бѣлый стихъ, то-есть ту форму, въ которую впослѣдствіи облекали свои произведенія Марло и Шекспиръ. За этою трагедіею почти непосредственно послѣдовали затерявшіеся въ настоящее время пьэсы: «Юлій Цезарь», «Ромео и Юлія». «Цезарь и Помпей». «Фобій», «Купидонъ и Психея», «Іуда и Птоломей» и другія.
На ряду съ этими оригинальными произведеніями шли переводы и передѣлки изъ древнихъ писателей, преимущественно изъ Сенеки; писались драмы лирическія, выступала на сцену такъ называемая мѣщанская трагедія: дѣлались, однимъ словомъ, опыты во всѣхъ родахъ драмматической литературы до-тѣхъ-поръ, пока не явился писатель, надолго уничтожившій эти колебанія и утвердившій на англійской сценѣ неограниченное господство романтической трагедіи. Это былъ Марло, справедливо признающійся непосредственнымъ предшественникомъ Шекспира. Огромный успѣхъ произведеній этого драматурга вызвалъ многихъ подражателей, изъ которыхъ, однако, весьма немногіе могли хотя отчасти сравниться съ нимъ дарованіемъ. Наконецъ, яркое солнце блеснуло надъ англійской и всемірной сценой: явился Шекспиръ. Само-собою разумѣется, что всѣ современники-писатели этого исполина поэзіи померкли передъ нимъ, какъ звѣзды передъ солнцемъ, причемъ, благодаря такому сосѣдству были отодвинуты въ тѣнь люди, дарованія которыхъ, при другой обстановкѣ, выдвинули бы ихъ на первый планъ. Число этихъ писателей было очень велико. Но главѣ этой блестящей плеяды, собиравшейся каждый день въ харчевнѣ Сокола, стоитъ странная и характеристическая фигура Бенъ-Джонсона, первая комедія котораго: «Каждый человѣкъ въ своёмъ расположеніи духа», написанная имъ въ то время, когда ему было всего 23 года, имѣла въ числѣ исполнителей самого Шекспира. Не смотря на свою бурную жизнь, на множество враговъ, вызванныхъ его поведеніемъ, онъ скоро занялъ передовое мѣсто въ литературномъ мірѣ, сдѣлался главою школы, создалъ комедію нравовъ. Явившись большимъ мастеромъ въ этомъ родѣ драматической литературы. Какъ-Джонсонъ имѣлъ гораздо менѣе успѣха въ въ трагедіи, и его пьэсы «Сеянъ» и «Катилиа» суть только весьма слабы" подражанія Юлію Цезарю" и «Коріолану», хотя превосходятъ ихъ техническою отдѣлкою внѣшней формы. Эта отдѣлка доходила, впрочемъ, до утрировки, до педантизма и замѣняла у автора отсутствіе истиннаго поэтическаго вдохновенія. По словамъ Драйдена, если Шекспиръ есть Гомеръ театра, то Вицъ-Джонсонъ долженъ быть названъ его Виргиліемъ. Рядомъ съ нимъ являются своего рода литературные близнецы: Бомонъ и Флетчеръ, написавшіе сообща болѣе пятидесяти пьэсъ. По разнообразію и по даровитости они ближе другихъ приближаются къ Шекспиру, хотя, конечно, далеко уступаютъ ему въ глубинѣ и величіи; тѣмъ не менѣе, оба обладали несомнѣннымъ талантомъ, особенно въ комическомъ родѣ. Замѣтивъ также, что они первые ввели |на англійскую сцену испанскія комедіи, такъ называемыя «плаща и шпаги» и что популярность, которою они пользовались между современниками, была такъ велика, что нѣкоторое время они затьмѣвали даже Шекспира, слава котораго, какъ извѣстно, снова воскресла и окончательно укрѣпилась только въ концѣ столѣтія. Изъ другихъ наиболѣе выдающихся современниковъ Шекспира назовёмъ Марстона, автора трагедіи «Антоній и Медлида» и весёлой комедіи «Недовольный», Деккера, который уже въ то время пытался возстановить падшую женщину въ своей комедіи «Честная Куртизанка», Чанмана, прославившагося между-прочимъ, переводомъ «Иліады» и «Одиссеи», и уже упомянутаго Гейвуда, нѣкоторыя произведенія котораго до-сихъ-поръ любимы англійской публикой и который одинъ написалъ болѣе двухсотъ пьэсъ. «По мѣрѣ того — говоритъ Одиссъ-Барро — какъ размножаются драмматическія произведенія и пресыщается вкусъ публики, зритель всё больше и больше жаждетъ сильныхъ ощущеній и самый значительный успѣхъ выпадаетъ на долю пьэсъ съ самыми скабрёзными сюжетами. Джонъ Фордъ выводитъ на сцену преступную связь брата и сестры; Вэбстеръ не затрудняется дѣлать зрителей свидѣтелями сцены разрѣшенія отъ бремени, и его Герцогиня Мальфійская, влюблённая въ своего лакея, съ которымъ она прижила двоихъ дѣтей и, умерщвлённая по приказанію своихъ братьевъ, проходитъ передъ зрителями сквозь рядъ такихъ утончённыхъ истязаній и пытокъ, какіе едва можетъ придумать человѣческое воображеніе. Въ тюрьмѣ братъ заставляетъ её цаловать руку, отрѣзанную у ея мужа и сквозь прозрачное покрывало показываетъ ей трупы ея сыновей. Онъ запираетъ её въ домъ сумасшедшихъ и заставляетъ всѣхъ больныхъ, находящихся въ этомъ заведеніи, нѣтъ и танцовать вокругъ ней. На сцену приносятъ верёвку, которою она будетъ удавлена и гробъ куда положатъ ея трупъ… И всѣ эти чудовищныя вещи развиваются съ необыкновеннымъ искусствомъ, пишутся удивительнымъ слогомъ и обнаруживаютъ полнѣйшее знаніе сценическихъ эффектовъ — однимъ словомъ отличаются такими достоинствами, которыя почти скрываютъ отъ глазъ читателя ихъ возмутительный характеръ. Гораздо выше всѣхъ упомянутыхъ драматурговъ стоитъ Массингеръ, комедія котораго: „Новое средство платить старые долги“ до-сихъ-норъ удержалась въ репертуарѣ и который въ своихъ драмахъ воздерживался отъ мелодраматическихъ эффектовъ школы Вэбстера и Форда. Послѣднимъ въ этой драматической фалангѣ является Ширлей, теперь ужо почти совсѣмъ забытый. Междоусобная война нанесла сильный ударъ англійской сценѣ, которую пуритане и безъ того но переставали неутомимо преслѣдовать. Въ 1642 году Длинный Парламентъ закрылъ театры и только послѣ реставраціи Карла II представленія на нихъ возобновились.»
Многія изъ особенностей драматической литературы елизаветинскаго вѣка проникли и въ лирическую поэзію этого времени. Изученіе классической литературы и размноженіе переводовъ съ древнихъ языковъ обогатили языкъ, пробудившаяся свобода народнаго духа сообщила болѣе могучій полётъ фантазіи; но и въ этой области обнаружились ложный вкусъ и ложное остроуміе, гоньба за оригинальностью, недостатокъ простоты. Между лириками этого періода на нервомъ планѣ стоитъ тотъ же Шекспиръ съ своими сонетами, хотя далеко уступавшими въ достоинствѣ его драматическимъ произведеніямъ, по. по справедливому замѣчанію Гегшенбергера, доказывающими, что Шекспиръ, какъ субъективный поэтъ, умѣетъ изображать такія же глубокія чувства, какія мы находимъ у него, какъ у поэта объективнаго. Кромѣ его писали лирическія произведенія Бэнъ-Джонсонъ, образовавшій свою школу, между членами которой наиболѣе даровитымъ былъ Корбетъ, авторъ множества весёлыхъ и остроумныхъ стихотвореній, Бомовъ, Геррикъ, Ширли и другіе.
Эпосъ времени Елизаветы нашолъ своего главнаго представителя въ Спенсерѣ; за нимъ слѣдуютъ но достоинству братья Флетчеры, Броунъ, Драйтонъ и, наконецъ, Шекспиръ съ своими описательными стихотвореніями «Венера и Адонисъ» и «Лукреція». Изъ иностранныхъ эпическихъ произведеній были въ это время переведены на англійскій языкъ: «Освобождённый Іерусалимъ» Тасса, «Неистовый Роландъ» Аріоста и «Лузіада» Камоэнса.
Къ концу царствованія Елизаветы возникла въ Англіи и сатирическая поэзія въ болѣе истинномъ значеніи этого слова, чѣмъ то, въ какомъ она являлась до-сихъ-поръ. Творцомъ ея былъ епископъ Галь, впервые возставшій противъ пороковъ и глупостей общества, хотя, впрочемъ, предметомъ нападокъ его служилъ только низшій классъ, такъ-какъ возстать на высшее сословіе у него не хватило духу. Послѣдователемъ Галя былъ Марстонъ, поэтъ циническій, но хорошо знавшій дѣйствительную жизнь и изображавшій её съ неумолимою рѣзкостью. Наконецъ, третій сатирикъ этого времени — Доннъ, произведенія котораго англійскіе критики сравниваютъ съ грубыми, неотёсанными, только-что высѣченными изъ скалы, камнями. Публичное уничтоженіе сатиръ Галя и Марстона рукою палача но только не помѣшало размноженію сатиръ и эпиграммъ, считавшихся въ то время произведеніями однородными, но ещё болѣе способствовали ему. Наиболѣе даровитыми авторами этихъ произведеній, къ которымъ присоединились потомъ и сатирическія памфлеты, считаются Бэнъ-Джонсонъ, Уинеръ, Гарригтонъ, Мидлетонъ, Клевеландъ и другіе.
На границѣ между яркимъ вѣкомъ Елизаветы и мрачнымъ временемъ пуританизма величественно возвышается образъ Мильтона; но нашъ бѣглый очеркъ перваго изъ нихъ оказался бы съ существеннымъ пробѣломъ, если бы мы не упомянули о явленіи, которое, явясь въ области прозы, перешло оттуда въ поэзію, во всѣ роды ея и, но смотря на свою вычурность и фальшивость, было усвоено даже многими изъ лучшихъ поэтовъ времени Елизаветы, съ тѣмъ, чтобы ещё довольно долго послѣ того не потерять права гражданства въ англійской литературѣ. Это былъ такъ называемый «эвфуизмъ», состоявшій въ крайне-утрированной манерѣ выраженій, въ жеманномъ кокетничаньи самыми неестественными утончённостями слога, и получившій своё названіе отъ романа «Эвфузсъ», авторомъ котораго былъ Джонъ Лайди, написавшій, кромѣ того, нѣсколько посредственныхъ пьэсъ и лирическихъ стихотвореній. Громадному распространенію эвфуизма много способствовало то пристрастіе къ итальянской пастушеской поэзіи — отличавшейся, какъ извѣстно, именно такою вычурностью — которымъ было проникнуто одно время всё тогдашнее общество въ Англіи; мы говоримъ «громадному распространенію», если судить, напримѣръ, по слѣдующимъ словамъ Блоунта, падавшаго въ 1633 году нѣсколько произведеній Лайли и снабдившаго ихъ предисловіемъ, въ которомъ, между-прочимъ, сказано: «Наша нація обязана ему новымъ англійскимъ языкомъ, которому онъ научилъ ее своимъ „Эвфуэсомъ“. Всѣ наши дамы сдѣлались его ученицами, и на ту придворную красавицу, которая не умѣла говорить эвфуистически, смотрѣли съ такимъ же пренебреженіомъ; съ какимъ смотрятъ теперь на неумѣющихъ говорить по французски.» Шекспиръ, который и самъ, впрочемъ, не былъ чуждъ эвфуизма, охарактеризовалъ его сущность, между-прочимъ, въ комедіи «Безплодныя усилія любви». — «Но приду я», говоритъ Биронъ:
«Подъ маскою къ возлюбленной моей;
Но положу любовь мою на риѳмы,
Какъ музыкантъ слѣпой. Весь этотъ сбродъ
Тафтянымъ фразъ, рѣчей изъ шолка свитыхъ
Гиперболъ трехъ-этажныхъ, пышныхъ словъ,
Надутаго педантства, эти мухи
Зловредныя» и т. д.
Вальтеръ-Скоттъ тоже заклеймилъ это направленіе въ одномъ изъ своихъ романовъ. «Но — говоритъ Тэнъ — не судите о нёмъ но карикатурному изображенію Вальтеръ-Скотта; его сэръ Перси Шефтонъ ничто иное, какъ педантъ, холодный и безцвѣтный копировщикъ; между-тѣмъ какъ этому новому языку придаютъ характеръ неподдѣльности именно его теплота, оригинальность; мы должны воображать его себѣ не мёртвымъ, неподвижнымъ, какимъ находимъ его въ старыхъ книгахъ, а порхающимъ на устахъ барынь и молодыхъ вельможъ въ вышитыхъ жемчугомъ кафтанахъ, оживлённымъ ихъ звучными голосами, раскатистымъ смѣхомъ, блескомъ глазъ, движеніемъ рукъ, игравшихъ эфесомъ шпаги или мявшихъ атласъ плаща. Эти люди въ ударѣ; голова ихъ полна и дѣятельно работаетъ; они веселятся, какъ веселъ въ наше время нервный и горячій художникъ въ своей свободной мастерской. Они говорятъ не для того, что бы убѣждать или понимать другъ друга, но чтобы дать удовлетвореніе своему напряжонному воображенію, что бы излить избытокъ своихъ ощущеній. Припомните молодыхъ людей Шекспира, особенно Меркуціо. Они играютъ словами, переламываютъ, сгибаютъ, измѣняютъ форму ихъ, они любуются внезапными перспективами, рѣзкими контрастами, которые выскакиваютъ у нихъ одинъ за другимъ и до безконечности. Они кидаютъ цвѣтокъ на цвѣтокъ, блёстки на блёстки; всё, что блеститъ, правится имъ; они позолачиваютъ, украшаютъ перьями и шитьёмъ свой языкъ, какъ своё платье. До ясности, порядка, здраваго смысла имъ нѣтъ никакого дѣла; всё у нихъ праздникъ и безуміе; всякая нелѣпость имъ по душѣ. Мы не можемъ вообразить себѣ, какъ слѣдуетъ, этотъ новый языкъ, эту смѣлость фантазіи, это непрерывное плодородіе трепещущей чувствительности; въ это время нѣтъ прозы въ истинномъ значеніи этого слова: поэзія наводняетъ всё… Даже въ томъ случаѣ, когда самъ человѣкъ — заурядная посредственность, его произведеніе есть нѣчто живое; какой-то пульсъ бьётся во всѣхъ, малѣйшихъ сочиненіяхъ этого вѣка, сила и творческая энергія присущи ему; онѣ пробиваются сквозь напыщенность и аффектацію; самъ этотъ Лайли, который, повидимому, умышленно пишетъ попреки всякому здравому смыслу, является иногда истиннымъ поэтомъ, пѣвцомъ, человѣкомъ, способнымъ искренно увлекаться и восторгаться, сосѣдомъ Спенсора и Шекспира.»
Этою остроумною, хотя нѣсколько парадоксальною характеристикою, мы заканчиваемъ очеркъ развитія англійской поэзіи вѣка Елизаветы и идёмъ далѣе. Здѣсь насъ ожидаетъ прежде всего мрачное и кровавое время междоусобной войны — время, когда, какъ говорить Одиссъ-Барро. «барды умолкаютъ передъ людьми дѣла, вымыслы поэзій уступаютъ мѣсто дѣйствительности междоусобныхъ смутъ, перо сторонится передъ мечёмъ, топоромъ или гильотиной, геній называется уже не Шекспиромъ, а Кромвелемъ, и убійство Юлія Цезаря или короля Дункана совершается уже по на подмосткахъ искусственнаго театра, а на страшномъ и настоящемъ эшафотѣ Уайтъ-Галля.» Насколько эта пора дѣйствительно неблагопріятствовала развитію литературы, видно уже изъ тѣхъ жестокихъ преслѣдованій, которымъ подвергся театръ, то-есть та область, гдѣ творческій духъ націи проявлялся ст. наибольшею силою. Указомъ 22 сентября 1642 года всѣ театры въ королевствѣ были закрыты, съ цѣлью отнять у драматическихъ писателей и актёровъ возможность и случай дѣйствовать на общественное мнѣніе въ ущербъ пуританскому парламенту; но такъ-какъ исполненіе этого указа оказалось по вполнѣ удовлетворительнымъ, то въ 1647 году была принята новая репрессивная мѣра: сопротивлявшихся запрещенію парламента стали наказывай, сперва денежными штрафами, потомъ плетьми; всѣ актёры были объявлены бродягами; театральныя зданія или разрушены, или передѣланы такъ, что давать на нихъ представленія оказывалось невозможнымъ. Наконецъ, въ 1648 году былъ назначенъ особый чиновникъ, на котораго было возложено, между-прочимъ, заключать въ тюрьму всѣхъ «сочинителей балладъ» и строго наблюдать, чтобы ни гдѣ не было даваемо тайныхъ театральныхъ представленій.
Съ наступленіемъ реставраціи, поэзія поднялась, но только въ смыслѣ количественности. Да иначе и быть не могло. Восшествіе на престолъ Карла II, продавшаго себя Франціи, привело съ собою время рабства безъ вѣрности, чувственности безъ любви, крошечныхъ добродѣтелей и исполинскихъ пороковъ. Повинуясь этому направленію, и поэзія, сдѣлавшись орудіемъ низкихъ страстей, нашла выгоднымъ для себя осмѣивать всё хорошее, честное и истинно добродѣтельное. Борьба съ пуританизмомъ выродилась въ борьбу противъ доброй нравственности; сигналъ былъ поданъ дворомъ, дворянство дружно подхватило его, а оттуда заразѣ нетрудно уже было проникнуть и въ народъ. Истинному дарованію трудно было явиться, или, вѣрнѣе говоря, пробить себѣ дорогу въ то время, когда извращённость, получила всѣ права гражданства; распутному королю нужны были такіе поэты, какъ графъ Рочестеръ, человѣкъ несомнѣнно-даровитый, по который, напримѣръ открыто хвастался тѣмъ, что не протрезвлялся ни на одну минуту въ продолженіе пяти лѣтъ, и наконецъ умеръ отъ истощенія на тридцать третьемъ году, или, какъ Укллеръ, циническій скептикъ, типъ политическаго флюгерства, умѣвшій съ одинаковою лёгкостью и одинаковымъ краснорѣчіемъ прославлять Кромвеля и сына Карла I, или Уичерли, талантливый драматургъ, перенёсшій на сцену тѣ грязные нравы, среди которыхъ онъ самъ проводилъ всю свою жизнь. Одиноко и величаво стоитъ въ этой средѣ, какъ протестъ противъ оскорблённой и попранной нравственности, Мильтонъ съ его «Потеряннымъ Раемъ»" одиноко уже потому, что и по рожденію, и по направленію; онъ принадлежалъ въ предшествовавшему періоду. Исключительны и такія явленія, какъ Буттлеръ. авторъ «Гудибраса», одной изъ остроумнѣйшихъ англійскихъ сатиръ, направленной, противъ пуритантства и представляющей собою нѣчто въ родѣ англійскаго «Донъ-Кихота», или какъ Драйденъ. Но именно этотъ послѣдній служитъ яркимъ доказательствомъ — до какой степени направленіе тогдашняго времени не благопріятствовало развитію поэзіи. Если Драйденъ, не смотря на своё весьма крупное дарованіе, не можетъ, какъ находилъ и Мильтонъ, назваться поэтомъ въ истинномъ значеніи этого слова, то въ томъ виновато его время, безнравственность котораго испортила сердце этого писателя, а фальшивый вкусъ унизилъ его геній. При иныхъ, лучшихъ, обстоятельствахъ, музѣ Драйдена не приходилось бы такъ часто сходить съ своего пьедестала и смѣшиваться съ грязною толпою. «Чтобы произнести надъ Драйденомъ менѣе строгій приговоръ — говоритъ Гетшенбергеръ — достаточно бросить взглядъ на безотрадную пустыню, открывшуюся въ поэзіи послѣ его смерти. Соути справедливо называетъ это время плачевнѣйшимъ періодомъ англійской поэзіи. Бы не встрѣчаете тутъ ничего, кромѣ самой мизерной посредственности, собранія извѣстныхъ стереотипныхъ фразъ и образовъ. Такіе-то плоды принёсъ искуственный французскій вкусъ съ его манерностью выраженья, губительно дѣйствовавшею на чувство и фантазію, съ его пустою реторикою, съ тѣми, однимъ словомъ, явленіями, которыя Карлъ II ввёлъ вмѣсто романтическаго духа. Если Драйденъ, ради моды, и позволялъ себѣ иногда галлицизмы, то въ сущности онъ все-таки писалъ истинно но англійски, и естественность не находилась ещё у него къ полномъ изгнаніи. Она совершенно уничтожилась только тогда, когда, послѣ его смерти, та вычурная поэзія, которой, конечно, онъ санъ проложилъ дорогу, завладѣла англійскимъ Парнасомъ, на которомъ неограниченно господствовала до-тѣхъ-поръ, пока проснувшемуся народному духу неудалось низложить, вѣроятно навсегда, этого деспота съ напудренной косою.» Къ только что упомянутымъ (исключительнымъ явленіемъ первыхъ годовъ реставраціи мы должны присоединить и двухъ даровитыхъ драматурговъ: Отвея и Ли (хотя и они, какъ Мильтонъ, если и писали во время Карла II то по своему направленію принадлежатъ къ числу эпигоновъ Шекспира), трагическій конецъ которыхъ показываетъ, между-прочимъ, каково было жить въ эту пору истиннымъ талантамъ: Отвей подавился вслѣдствіе жадности, съ которою онъ набросился на кусокъ хлѣба, купленный имъ послѣ четырёхдневнаго голоданья на деньги, выпрошенныя какъ милостыня у одного прохожаго; Ли. отъ такой же бѣдности, предался пьянству и кончилъ жизнь въ домѣ умалишенныхъ. А между-тѣмъ, изъ многочисленныхъ пьэсъ Отвея, о которыхъ Вальтеръ-Скоттъ отзывается съ величавшею похвалою, двѣ: «Спасённая Венеція» и «Сирота», до-сихъ-поръ удержались на сценѣ. Ли оставилъ послѣ себя одиннадцать трагедій, въ которыхъ, не смотря на проблески умственнаго разстройства, самый строгій критикъ не станетъ отрицать присутствія силы, задушевности, поэтичности и, главное, правды. Мы, назвавъ этихъ двухъ драматурговъ явленіями исключительными, должны были бы сказать, особенно исключительными", потому-что нигдѣ безобразіе новаго направленія поэзіи не сказалась такъ явственно, какъ въ области литературы драматической, и, главнымъ образомъ, комедіи, представляющей, но словамъ Маколея, «квинтъ-эссенцію» этого направленія. «Самыя безстыдныя вещи — замѣчаетъ Маколей — говорились въ эпилогахъ пьэсъ. Эти эпилоги поручалось произносить почти всегда любимымъ актрисамъ, и ничто не доставляло испорченымъ зрителямъ такого удовольствія, какъ слышать грязныя мерзости изъ устъ прекрасной дѣвушки, о которой предполагалось, что она ещё не потеряла своего цѣломудрія. Англійская сцена очень часто заимствовала въ это время содержаніе и характеръ изъ произведеній первостепенныхъ испанскихъ, французскихъ и старыхъ англійскихъ писателей; но наши драматическіе писатели портили то, къ чему они прикасались. Въ ихъ подражаніяхъ дома гордыхъ и великодушныхъ кастильскихъ дворянъ Кальдерона становились домами разврата; Віола Шекспира превращалась въ сводню, Мизантропъ Мольера — въ насилователя, Таково было состояніе драмы.»
Царствованіе Вильгельма III и особенно королевы Анны долго слыло подъ названіемъ «Августовскаго золотого вѣка англійской поэзіи». Здравый критическій взглядъ доказалъ ошибочность этого мнѣнія. Отдѣльныя, крупныя дарованія появлялись въ значительномъ количествѣ, но и тутъ среда губила ихъ. Съ воцареніемъ Вильгельма III, во главѣ всего общественнаго движенія, давая рѣшительно всему направленіе и тонъ, стали дворъ и высшая аристократія — и никогда литераторы не пользовались такимъ почётомъ, какъ въ это время: вельможи считали за честь для себя привлекать въ своё общество всё, что носило въ себѣ признакъ истиннаго дарованія, и выражали это покровительство не только такимъ общеніемъ, но и болѣе фактическимъ образомъ: многіе писатели, какъ, напримѣръ, Филипсъ, Конгревъ, Гэй, Аддисонъ, Стиль и другіе, или получили высшія государственныя должности, или, какъ Попъ, пользовались щедрыми денежными приношеніями, дѣлавшими ихъ совершенно независимыми въ матеріальномъ отношеніи. Такимъ образомъ, по справедливому замѣчанію Гетшенбергера, эта пора англійской исторіи была порою процвѣтанія не поэзіи. а поэтовъ. Но именно это обстоятельство, то-есть благоденствіе и образъ жизни послѣднихъ, мѣшало преуспѣянію первой. Постоянныя интимныя сношенія поэтовъ съ знатью, жизнь при шумномъ и церемонномъ дворѣ отвращали ихъ творческій духъ отъ истинныхъ цѣлей поэзіи и заставляли его слѣдовать по искуственнымъ путямъ. Высокія чувства, полётъ фантазіи и мысли, порождаемые уединеніемъ, уходомъ человѣка въ самого себя — всё это было чуждо имъ. Подобно менестрелямъ средневѣковыхъ дворовъ, они ставили на первомъ планѣ внѣшность. Воспѣваніе всякаго ничтожнаго, мимолётнаго происшествія въ изящныхъ гостиныхъ считалось у нихъ дѣломъ гораздо болѣе важнымъ, чѣмъ проведеніе новыхъ мыслей, изображеніе сильныхъ страстей или красотъ природы. «Какой оригинальности — замѣчаетъ Одиссъ-Барро — какой ширины замысла, какого энтузіазма можемъ мы ожидать отъ этихъ холодныхъ стихотворцевъ, гонявшихся за пенсіями и высокими званіями гораздо охотнѣе. чѣмъ за идеями, и стыдившихся своей близости съ музами. Конгревъ, среди своего богатства и въ объятіяхъ своей любовницы, герцогини Мальборугъ, старался забывать, что онъ литераторъ. и желалъ, чтобъ въ нёмъ видѣли скорѣе аристократа, чѣмъ поэта… У этихъ изобразителей искуственной жизни, у этихъ умныхъ и блестящихъ стихослагателей не требуйте ни возвышенности мысли, ни нѣжности чувствъ. Красоты природы для нихъ мёртвая буква. Аддиссонъ ничего не понимаетъ въ суровомъ величіи горныхъ мѣстностей. „Я только что пріѣхалъ въ Женеву — пишетъ онъ по возвращеніи изъ Италіи послѣ убійственнаго странствія по Альпамъ, гдѣ мнѣ только и приходилось что дрожать отъ холода среди вѣчныхъ снѣговъ. Голова моя до-сихъ-поръ не перестала вертѣться отъ всѣхъ этихъ горъ и пропастей, и вы представить себѣ не можете, въ какомъ я восторгѣ отъ того, что вижу предъ собой равнину.“ Эти слова Аддиссона объясняютъ и резюмируютъ собою всю литературу того времени: это тоже умственная равнина, гладкая, плодородная и однообразная, безъ малѣйшихъ неровностей, лишонная всѣхъ слѣдовъ волнообразности. Какъ — проходя мимо снѣжныхъ вершинъ Монъ-Блана — Аддиссонъ не ощущаетъ ничего, кромѣ скуки или равнодушія, точно также въ Спенсерѣ онъ видитъ только страшнаго варвара, а перебирая въ одномъ изъ своихъ стихотвореній имена значительнѣйшихъ англійскихъ поэтовъ, даже не упоминаетъ о Шекспирѣ!»
Этотъ Аддиссонъ — авторъ нѣсколькихъ лирическихъ стихотвореній, скучной трагедіи «Катонъ» и прозаическихъ произведеній, въ которыхъ онъ стоитъ гораздо выше, чѣмъ въ поэзіи — принадлежитъ къ числу наиболѣе видныхъ членовъ школы, образовавшейся подъ вліяніемъ новаго направленія и имѣвшей своимъ главою Александра Попа, который, при его несомнѣнномъ дарованіи, могъ бы, какъ Драйденъ, въ другой средѣ сдѣлаться не только замѣчательнымъ, но и великимъ поэтомъ. Ближе всѣхъ къ Попу — какъ по дарованію, такъ и по художественному чутью — стоитъ Матвѣй Прайоръ, бывшій сначала прислужникомъ въ одной бѣдной харчевнѣ и обязанный своимъ образованіемъ и возвышеніемъ (онъ былъ впослѣдствіи членомъ парламента и посланникомъ) графу Дорсету, однажды заставшему его въ этой харчевнѣ за чтеніемъ Горація и принявшему въ нёмъ дѣятельное участіе. Изъ многаго множества его произведеній, относящихся къ всевозможнымъ родамъ поэзіи и прозы, особенно замѣчательны въ серьёзномъ родѣ — поэма «Саломонъ», а въ юмористическомъ — пародія на поэму Драйдена «Лань и Пантера», подъ заглавіемъ «Мышь городская и Мышь полевая». Упомянемъ здѣсь же о двухъ даровитыхъ и точно также испорченныхъ господствовавшимъ въ то время направленіямъ драматургахъ: Соутернѣ, уже тогда, въ одной изъ своихъ трагедій («Оруноко»), выступившемъ съ краснорѣчивымъ протестомъ противъ торговли неграми, и Роу, авторѣ многихъ трагедій, въ свой время пользовавшихся большимъ успѣхомъ; особенно же не забудемъ о шотландцѣ Алланѣ Рамсеѣ, справедливо считающемся однимъ изъ самыхъ непосредственныхъ, предшественниковъ Борнса, произведенія котораго заставляли предчувствовать, что какъ послѣ смерти Чосера истинная поэзія, упавшая въ Англіи, нашла себѣ пріютъ въ Шотландіи, такъ и теперь изъ этой страны изойдётъ первая энергическая реакція противъ фальшивости господствовавшаго направленія. Но о шотландской поэзіи съ-тѣхъ-поръ, какъ мы её оставили, и о только что упомянутомъ поэтѣ мы ещё скажемъ, когда подойдёмъ къ знаменитѣйшему поэту этой страны — Борнсу; а теперь снова возвратимся въ Англію.
Въ 1721 году по главѣ правленія сталъ и двадцать лѣтъ продержался на этомъ постѣ канцлеръ Робертъ Вольполь, человѣкъ, не любившій литературу и находившій, что она и наука не приносятъ никакой пользы въ политическомъ отношеніи и что, слѣдовательно, гораздо цѣлесообразнѣе тратить деньги не на поддержаніе ихъ, а на систематическій подкупъ членовъ парламента. И вотъ настала для поэзіи, или, вѣрнѣе, для поэтовъ, пора, когда — по словамъ Свифта — «всякій выгнанный изъ цыганскаго шатра мальчишка, могъ надѣяться сдѣлать карьеру въ церкви или государствѣ скорѣе, чѣмъ тотъ, котораго Фебъ, въ порывѣ гнѣва, надѣлилъ поэтическимъ огнёмъ.» Наступила пора, когда поэты, какъ, на примѣръ, Саваджъ и Джонсонъ, буквально голодали по цѣлымъ днямъ, а ночью бродили по улицамъ Лондона, не имѣя гдѣ приклонить голову. Такая скитальческая и нищенская жизнь имѣла большою частію своими послѣдствіями пьянство, распутство и тому подобныя явленія. Болѣе благородныя натуры, подобныя Коллинсу, сходили съ ума; слабыя, подобныя Гольдсмиту, бывали недалеко отъ того, чтобы попасть въ смирительный домъ; тѣ же, которымъ обстоятельства позволяли это, бросали, подобно Грею, неблагодарное занятіе литературою. Одною изъ довольно характеристическихъ особенностей этого поворота было появленіе своего рода фальшивыхъ монетчиковъ литературы, именно: шотландца Маллета, очень удачно выдавшаго нѣсколько балладъ собственнаго сочиненія за произведенія народной словесности, Макферсона, такъ долго заставлявшаго публику вѣрить въ подлинность своего «Оссіана» и Чаттертона, также талантливо съумѣвшаго ввести читателя въ заблужденіе поддѣлкою подъ Роулея. Въ тоже время весьма естественно было развиться сатирѣ — и она дѣйствительно имѣла много представителей, хотя истинными дарованіями отличались немногіе изъ нихъ — напримѣръ: Юнгъ, авторъ написанной во вкусѣ Попа сатиры «О господствующей страсти», Джонсонъ, написавшій «Лондонъ» и «Суетность человѣческихъ желаній», Ллойдъ, авторъ «Игроковъ», Чёрчиль, сочинитель «Россіады», въ которой изображалось тогдашнее положеніе театра, «Посланія къ Гогарту», «Предсказанія голода» и нѣкоторые другіе.
Но опала, постигшая литературу, удаленіе ея изъ того круга, гдѣ всё ограничивалось внѣшнимъ блескомъ и свѣтскими развлеченіями, имѣла и свою хорошую сторону, съ избыткомъ вознаградившую за плачевныя явленія, на которыя мы только что указали. Поэты этого — а равно и слѣдующаго — времени, стали сосредоточиваться въ самихъ себѣ, болѣе внимательно углубляться въ созерцаніе всего окружающаго, руководствоваться нравственными принципами. Внѣшняя форма стала на второй планъ, уступивъ господство внутреннему содержанію — и новое направленіе нашло себѣ, съ точеніемъ времени, талантливыхъ представителей почти во всѣхъ родахъ поэзіи. Такъ въ области поэзіи дидактической мы встрѣчаемъ имена Томсона съ его «Временами Года», Юнга, автора «Ночныхъ Мыслей», написанныхъ имъ уже въ глубокой старости, Битти (Beattie) задумавшаго изобразить въ своёмъ «Менестрелѣ», оставшемся неоконченнымъ, ходъ развитія генія отъ перваго пробужденія въ нёмъ ума и фантазіи до начала его дѣятельности какъ поэта, Вильяма Коупера, пользующагося до-сихъ-поръ въ Англіи большою популярностью и произведенія котораго — вслѣдствіе плачевныхъ обстоятельствъ его жизни — отличаются мрачною меланхоліею, порою смѣняющейся кипучимъ и ѣдкимъ остроуміемъ. Въ области чистой лирики этого времени (подъ словами «это время» мы подразумѣваемъ здѣсь, какъ и ниже, пору отъ начала политической дѣятельности Роберта Вальполя до французской революціи) первое мѣсто занималъ Вильямъ Коллинсъ, жизнь котораго, по своей грустной обстановкѣ, принадлежитъ къ тѣмъ литературнымъ существованіямъ, которыя были такъ нерѣдки въ ту пору, да но совсѣмъ рѣдки — скажемъ кстати — и въ нашу. Родившись въ 1720 году и окончилъ курсъ въ Оксфордѣ, онъ напечаталъ тамъ «Восточныя пастушескія стихотворенія», оставшіяся незамѣченными, не смотря на свои крупныя достоинства, послѣ чего пріѣхалъ въ Лондонъ, полный самыхъ радужныхъ надеждъ и смѣлыхъ плановъ. Но здѣсь ожидало его горькое разочарованіе. Напечатанныя имъ въ 1746 году великолѣпныя оды, признающіяся ещё и теперь лучшими на англійскомъ языкѣ, прошли также безслѣдно въ глазахъ публики. Непризнанный поэтъ, сжогши всѣ свои рукописи и печатные экземпляры своихъ произведеній, сошолъ съ ума; въ этомъ положеніи, не выпуская изъ рукъ библію, онъ бродилъ день и ночь, точно привидѣніе, по всѣмъ закоулкамъ Чичестерскаго собора, сопровождая рыданіями и громкими жалобами звуки церковнаго органа, до-тѣхъ-поръ, пока смерть не прекратила его страданій на 36 году жизни. Только черезъ сто лѣтъ послѣ того, эти произведенія (лучшими между ними считаются оды «Къ страстямъ» и «Къ вечеру») были вновь напечатаны и получили должную оцѣнку. За Коллинсомъ — и по времени, и по достоинству — слѣдуетъ Грей, авторъ знаменитой элегіи «На Сельскомъ Кладбищѣ», Смоілетъ, особенно прославившійся въ поэзіи одою «На независимость», Гольдсмитъ и другіе. Здѣсь же нельзя не упомянуть о пробудившемся въ это время стремленіи къ изученію народной англійской поэзіи стараго времени, стремленіи, которое много содѣйствовало переходу лирики къ естественности, правдѣ и задушевности и которое особенно развилось съ-тѣхъ-поръ, какъ Ѳома Перси, въ 1765 году, издалъ знаменитое до-сихъ-поръ собраніе, подъ заглавіемъ: «Сокровища англійской поэзіи», куда вошли лучшія изъ народныхъ стихотвореній. Но величайшаго поэта этого времени, или, точнѣе говоря, поэта, заключившаго это время и открывшаго собою новое, стоящаго, какъ Мильтонъ, на границѣ двухъ періодовъ — этого поэта суждено было произвести Шотландіи. Мы оставили поэзію этой страны въ полной силѣ развитія ея вообще и поэзіи народной въ особенности. Съ-тѣхъ-поръ въ характерѣ и направленіи ея произошло нѣсколько значительныхъ перемѣнъ вслѣдствіе политическихъ обстоятельствъ. Со вступленіемъ на англійскій престолъ Вильгельма Оранскаго Шотландія подверглась жестокимъ притѣсненіямъ, повлёкшимъ за собою внутреннія смуты, бѣдность народа и тому подобныя явленія, сообщившія народной поэзіи жолчный, ядовито-озлобленный характеръ. Соединеніе Англіи и Шотландіи въ одно государство, восшествіе на престолъ гановерца Георга I вызвало новыя народныя пѣсни, полныя ненависти, презрѣнія и рѣзкой сатиры. Несчастное возстаніе графа Мара, въ 1715 году, дало народной поэзіи новый матеріалъ для прославленія жертвы этого народнаго движенія, и въ продолженіи тридцати лѣтъ шотландская муза дѣятельно поддерживала духъ партій насмѣшками надъ вигами и гановерцами, часто въ формѣ аллегорическихъ стихотвореній или любовныхъ пѣсенъ. Это направленіе измѣнилось послѣ побѣдоноснаго вступленія въ Шотландію молодого претендента Карла: раздались хвалебныя, весёлыя, горделивыя пѣсни. Но имъ суждено было скоро замолкнуть, или, по-крайней-мѣрѣ, затеряться въ массѣ новыхъ звуковъ, которыми зазвучали струны народной шотландской лиры въ произведеніяхъ якобитовъ послѣ злополучной битвы при Куллоденѣ. Бѣдствія молодого принца, ещё недавно иступившаго на родную землю съ такими, повидимому, прочны мы надеждами на успѣхъ, его жалкое скитальчество, единственную отраду котораго составляла любовь бѣдныхъ людей, прятавшихъ дорогого изгнанника въ своихъ хижинахъ, неистовства Кумберланда, подъ кровавыми приговорами котораго толпами падали на эшафотѣ патріоты — всё это составило главное содержаніе народныхъ пѣсенъ, сообщило имъ новый характеръ — задушевной грусти вмѣсто ѣдкой насмѣшки — характеръ, державшійся ещё очень долгое время послѣ того и нашедшій художественнѣйшее выраженіе своё въ стихотвореніяхъ Бориса. Что же касается поэзіи письменной, то политическое соединеніе Англіи и Шотландіи подѣйствовало на развитіе ея также благопріятно, какъ подѣйствовало оно на матеріальное преуспѣяніе этой страны; увеличившееся благосостояніе городовъ, болѣе частыя поѣздки зажиточныхъ людей въ Лондовъ, вліяніе англійской литературы мало по молу уничтожили, по-крайней-мѣрѣ въ городской жизни, мрачный духъ пуританизма, лежавшій тяжелимъ гнётомъ на свободномъ поэтическомъ творчествѣ и открыли доступъ свѣтлому, весёлому міросозерцанію. Однимъ изъ даровитѣйшихъ представителей этого направленія былъ вышеупомянутый Алланъ Рамсей, родившійся въ 1686 году и прославившійся сначала цѣлымъ рядомъ лёгкихъ стихотвореній, большею частью мѣстнаго и юмористическаго характера, а потомъ — главнымъ своимъ произведеніемъ, пастушескою драмой, подъ заглавіемъ: «Милый Пастухъ», и упражнявшійся, кромѣ того, во всевозможныхъ родахъ поэзіи, между которыми, напримѣръ, посланія служили образцомъ для Бориса. Алланъ Рамсей основалъ цѣлую школу шотландскихъ поэтовъ, въ числѣ даровитѣйшихъ членовъ которой назовёмъ любимца Борнса, молодого Фергюсона, похищеннаго смертью на 23-мъ году жизни, и обѣщавшаго сдѣлаться однимъ изъ лучшихъ юмористовъ. Вся эта дѣятельность подготовила почву, на которой явился Борнсъ.
III.
правитьМы сказали, что этотъ великій поэтъ стоитъ на границѣ двухъ періодовъ. Новый періодъ, открывающійся его славнымъ именемъ, начался съ французскою революціею. 14 іюля 1789 года есть, по справедливому замѣчанію Одисса-Барро, «великій день въ англійской литературѣ и начало новаго вѣка.» Мы заимствуемъ изъ книги этого писателя, въ сокращеніи, общую характеристику этого новаго движенія, чтобы потомъ указать и на главнѣйшія изъ частныхъ явленій его. «До-сихъ-поръ — говорить Одиссъ-Барро — симпатіи, выказанныя въ отношеніи къ французской революціи Фоксомъ, Пэйномъ и Иристлеемъ, считаются явленіями исключительными въ англійской жизни того времени. Напротивъ, исключеніемъ слѣдуетъ считать такія явленія, какъ ненависть Эдмонда Борка и его краснорѣчивый крикъ тревоги, или какъ остроумная иронія Георга Каннинга въ его „Анти-Якобинцѣ“. Всѣ англійскіе поэты, всѣ мыслители, вся университетская молодежь единодушно привѣтствуютъ самыми восторженными восклицаніями парижскія событія. Это настроеніе распространяется повсюду и продолжается даже послѣ 92 и 93 годовъ. Не успѣлъ Боркъ заклеймить въ своёмъ знаменитомъ памфлетѣ пробужденіе французскаго народа, какъ сотни голосовъ возвышаются для отвѣта ему… Испуганная этимъ нашествіемъ идей, старая Англія напрасно старается заглушить крики общественнаго млѣнія. Журналистъ Горнъ Тукъ, драматургъ Гольккрофтъ. обвинённые въ государственномъ преступленіи, оправданы. благодаря краснорѣчивой защитѣ Эрскина. Взволнованная толпа нападаетъ на домъ Пристлея, сожигаетъ его, разрушаетъ въ нёмъ библіотеку и лабораторію; но это не мѣшаетъ демократіи идти вперёдъ твёрдыми шагами… Кроткій Коуперъ воспѣваетъ свободу точно также, какъ до-сихъ-поръ воспѣвалъ природу. Борисъ горячо вступается за революціонное дѣло и служить ему не только своимъ геніемъ; онъ посылаетъ въ Національный Конвентъ четыре небольшія пушки. Всѣ юноши съ горячимъ сердцемъ, съ пламенною душою, которымъ суждено сдѣлаться со временемъ великими поэтами XIX вѣка — сыновья французской революціи. Первыя пѣсни ихъ вдохновлены ею. Всѣ они республиканцы, даже соціалисты, и превосходятъ своихъ учителей реформаторскою смѣлостью. Годы умѣрятъ энтузіазмъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ, житейскія превратности сдѣлаютъ ихъ консерваторами. но они никогда не утратятъ отпечатка своего умственнаго происхожденія… Вордсвортъ внезапно оставляетъ Кембриджскій университетъ и спѣшитъ присутствовать на праздникѣ федераціи. Глядя на развалины Бастиліи, онъ возсоздаётъ въ своёмъ воображеніи „эти страшныя башни, снесённыя съ лица земли, насильственно опрокинутыя негодованіемъ народа, среди радостныхъ криковъ, заглушающихъ шумъ отъ паденія этихъ твердынь“. Онъ возвращается во Францію въ 92 году, проводить тамъ цѣлый годъ, сближается съ жирондистами — и только возвращеніе его въ Англію спасаетъ его отъ участи, постигшей эту партію. Не менѣе молодой и не менѣе пламенный противникъ всякаго несправедливаго гнёта, Соути пишетъ въ томъ же духѣ свою драму „Уатъ Тайлеръ“ и эпическую поэму „Іоанна д’Аркъ“. Кольриджъ сочиняетъ трагедію на паденіе Робеспьера, горячую оду въ честь Франціи, требуетъ отдѣленія церкви отъ государства и. вмѣстѣ съ Соути и нѣсколькими другими друзьями, замышляетъ основать въ Америкѣ „Пантисократію“, утопическую республику, нѣчто въ родѣ политическаго Эльдорадо. Джемсъ Монгомери, либеральный поэтъ, подвергается штрафу и тюремному заключенію за балладу въ честь разрушенія Бастиліи. Томасъ Муръ, ещё ребёнокъ, привезённый въ 1792 году на пиръ, устроенный въ честь республики, сидитъ на колѣняхъ у президента, между-тѣмъ какъ восторженные клики привѣтствуютъ тостъ: „да зазеленѣетъ нашъ ирландскій дубъ подъ дуновеніемъ французскаго вѣтра.“ Вальтеръ, Саваджъ Ландоръ, въ стихахъ относящихся къ двадцатилѣтней порѣ его жизни, энергически высказываетъ свои республиканскія чувства, которыя онъ охранилъ, даже въ болѣе широкихъ размѣрахъ, до глубокой старости…»
Все то, о чёмъ говорится въ предыдущихъ строкахъ, составляетъ, такъ сказать, непосредственный, спеціальный продуктъ идей, внесённыхъ въ общество французскою революціею; еслибъ дѣло этимъ и ограничилось, то мы получили бы и поэзію только спеціальную — именно политическую, то-есть такую. которая, въ строго-художественномъ смыслѣ, имѣетъ мало значенія. Гораздо важнѣе общее дѣйствіе этого новаго духа, внесеніе въ жизнь, а оттуда и въ поэзію, общихъ просвѣтительныхъ началъ, сообщившихъ поэтическому творчеству и обильный матеріалъ, и раціональныя основанія. Важно было въ этомъ новомъ движеніи, по отношенію къ литературѣ, и то обстоятельство, что теперь литературное образованіе, проникши въ тѣ сферы, для которыхъ оно было до того времени недоступно, оказало благотворное вліяніе на умственную жизнь третьяго и четвёртаго сословія, я также и женщинъ. Между современниками и послѣдователями Бориса мы находимъ ткача Вильсона. автора удачныхъ очерковъ изъ жизни простого народа и, особенно, стихотворенія «Уатти и Меггъ», долго приписывавшагося Борису, купца Макнелля, стихотвореніе котораго «Вилли и Джонъ» пользовалось въ Шотландіи большою популярностью, благодаря своей правдѣ, прекраснымъ изображеніямъ сельскихъ картинъ и естественному, глубокому чувству, ткача Таннагиля, писавшаго пѣсни, которыя были любимы народомъ почти также, какъ пѣсни Борнса, и окончившаго жизнь самоубійствомъ вслѣдствіе разныхъ житейскихъ невзгодъ, прикащика Теонапта, сдѣлавшагося потомъ профессоромъ и прославившагося комическою эпопеею «Ярмарка въ Анстерѣ». послужившею, во многихъ отношеніяхъ, образномъ для байроновскихъ «Беппо» и «Донъ-Жуана», Мотервеля — одно изъ лучшихъ стихотвореній котораго напечатало въ пашемъ изданіи — вышедшаго изъ пастуховъ, Джемса Гогга, издавшаго въ 18L3 году превосходный сборникъ романсовъ и балладъ въ народномъ духѣ, крестьянскихъ дѣтей Роберта Блумфильда и Джона Клера, изъ которыхъ первому доставили справедливую извѣстность «Сельскіе Разсказы», «Дикіе Цвѣты» и другіе стихотворенія, а біографія второго на столько характеристична, что мы считаемъ не лишнимъ изложить её въ короткихъ словахъ. Клеръ, одинъ изъ лучшихъ изобразителей сельской жизни (онъ род. въ 1793 г.) былъ сынъ бѣднаго поселянина и въ дѣтствѣ нанимался пахать землю у другихъ крестьянъ, чѣмъ зарабатывалъ по грошу въ недѣлю. Этими деньгами онъ платилъ за своё ученье въ деревенской школѣ. На тринадцатомъ году, увидѣвъ себя обладателемъ одного шиллинга, скопленнаго долговременною экономіею, онъ купилъ на него «Времена Года» Томсона и, прочтя ихъ. принялся санъ сочинятъ подъ непосредственнымъ вліяніемъ своихъ ощущеній; сочинялъ онъ, по переставая ходить за плугомъ и употребляя, вмѣсто письменнаго стола, свою шляпу. Долговременнымъ и тяжолымъ трудомъ молодой поэтъ скопилъ себѣ, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, ещё одну гинею, и на эти деньги напечаталъ объявленіе о предстоящемъ выходѣ своихъ стихотвореній, причёмъ приглашалъ публику къ подпискѣ. Подписчиковъ оказалось всего семь человѣкъ, но, къ счастью, нашолся издатель, выпустившій въ свѣтъ эти произведенія, главною тэмою которыхъ были сельская жизнь и сельскія картины. Критики встрѣтили ихъ единодушнымъ одобреніемъ, вслѣдствіе чего матеріальное положеніе Клера скоро улучшилось, особенно послѣ изданія его главнаго стихотворенія «Деревенскій Пѣвецъ»; но одна неудачная денежная спекуляція повлекла за собою его разореніе и умопомѣшательство. Что же касается женщинъ, то, до того времени, о которомъ мы говоримъ, онѣ совсѣмъ не появлялись на литературномъ поприщѣ Англіи. Только въ началѣ нынѣшняго столѣтія Франциска Бёрни, Шарлота Омахъ и ихъ послѣдовательницы заняли видное мѣсто въ области романа. Нѣкоторые изъ нихъ пробовали писать и лирическія стихотворенія, въ которыхъ одна подражала Коуперу, другая — Борнсу, третья — Коллинсу и такъ далѣе. Но стихотворенія большой части стихъ писательницъ, не лишонныя теплоты чувства и правды, теперь забыты, благодаря отсутствію оригинальности, силы и страстности, отличавшихъ произведенія лириковъ-мужчинъ того времени. Наиболѣе даровитыми между ними критика признаетъ Мэри Тигэ, Фелицію Гименсъ, стихи которой (образчики ихъ читатель найдётъ въ нашемъ изданіи) высоко цѣнились Вальтеръ-Скоттомъ, Джоффреемъ и Вордсвортомъ, Елизавету Ландонъ и миссъ Нортонъ, идеями которой и даже манерой выраженія иногда пользовался Борнсъ.
Знаменитѣйшими современниками и послѣдователями Борнса были Краббъ и Элліоттъ. За ними, въ хронологическомъ порядкѣ, слѣдуетъ такъ называемая «Озёрная Школа», съ главными представителями которой, поэтическимъ тріумвиратомъ, составленнымъ изъ Вордсворта, Соути и Кольриджа, наши читатели могутъ подробно познакомиться въ предлагаемомъ изданіи, въ слѣдствіе чего мы представляемъ здѣсь только общую характеристику ея, заимствуя её изъ сочиненія Гетшенбергера. «Озёрная Школа — говоритъ онъ — или, какъ называетъ её Юліанъ Шмидтъ: „школа спиритуалистическаго романтизма“, хотя не въ точномъ значеніи этихъ словъ, была безспорно дочерью того направленія поэзіи, начало которому положили Юнгъ, Томсонъ и Коуперъ, и которая преслѣдовала высокія цѣли: серьёзность, религіозность, добродѣтель, гуманность и любовь къ природѣ. Но она приняла иную физіономію, когда её охватили продукты болѣе великаго времени — идеи Руссо, революціи Франціи и Америки, съ ихъ восторженнымъ влеченіемъ къ свободѣ. Нѣмецкая литература и философія тоже оказали на неё вліяніе. Такимъ путёмъ возникъ основной принципъ этой школы: примѣнять къ цѣлямъ поэзіи обыкновенный разговорный языкъ среднихъ и низшихъ классовъ. Но эта эманципація третьяго сословія но увѣнчалась въ Англіи на поприщѣ поэзіи такимъ успѣхомъ, какой имѣла она во Франціи на поприщѣ исторіи. И это естественно. Низшіе классы вызываютъ наше сочувствіе своимъ положеніемъ, но языкъ ихъ мало насъ интересуетъ. (Мы оставляемъ это замѣчаніе Гетшенбергера, хотя оно не выдерживаетъ строгой критики.) Притомъ же, эти кабинетные учопые были способны менѣе чѣмъ кто-либо говорить языкомъ народа. Ни одинъ изъ нихъ не могъ сочинить такой пѣсни, какъ Борнсовская, такого стихотворенія, какъ „Жница“ Уланда. Ихъ стихи отзываются запахомъ кабинетной лампы; они безцвѣтны, аффектированы, расплывчивы, когда стремятся къ народности, смѣшны, когда хотятъ быть юмористическими. Научныя занятія и изслѣдованія, въ которыя погружались эти поэты, побуждали ихъ писать для немногихъ — отнюдь се для народа; оттого-то, изъ круга республикански-соціалистическихъ идей, въ который вовлёкъ ихъ порывъ перваго одушевленія, они скоро снова вступили на дорогу консервативнаго англиканизма, сдѣлались увѣнчанными поэтами и стали получать пенсіи. Ихъ народность была искуственно-принятая, совсѣмъ не шедшая имъ къ лицу. Одно только было вполнѣ правдиво въ нихъ — любовь къ природѣ, развившаяся потомъ въ своего рода христіанскій пантеизмъ, и благородное стремленіе распространить въ низшемъ сословіи религіозность, гуманность, нравственность, лучшее воспитаніе. Нельзя также отрицать въ нихъ присутствія фантазіи, чувства, хорошихъ мыслей, и если не было между ними ни одного великаго поэта, то тѣмъ но менѣе безспорно, что они имѣли благотворное, прочное и широко-распространённое вліяніе на поэзію своего времени. Озёрная Школа, и, особенно, Вордсвортъ, привела общественный вкусъ отъ красиваго пустословія къ изученію человѣка и природы, изгнала фальшивое, преувеличенное изображеніе характеровъ и чувствъ, замѣнивъ его истиннымъ сочувствіемъ къ человѣчеству.»
Колебанія англійской поэзіи, ея поочередныя повышенія и пониженія, уклоненія то въ ту, то въ другую сторону, кончились. Она окрѣпла, установилась на прочныхъ основаніяхъ, вполнѣ соотвѣтствовавшихъ и общимъ законамъ творчества и духу времени, и начала представлять всё болѣе и болѣе полное и гармоническое соединеніе элемента національнаго съ общечеловѣческимъ. «Въ этомъ общемъ движеніи — замѣчаетъ Тонъ — выдѣлились двѣ великія идеи: та, которая произвела поэзію историческую, и та, подъ вліяніемъ которой родилась поэзія философская; первая особенно явственная въ Соути и Вальтеръ-Скоттѣ, вторая — въ Вордсвортѣ и Шелли; обѣ — общеевропейскія и, съ такимъ же блескомъ, какъ въ Англіи, проявившіяся во Франціи въ произведеніяхъ Гюго, Ламартина и Мюссе, и болѣе блистательно — въ Германіи, въ твореніяхъ Гёте, Шиллера, Рюкерта и Гейне; и та и другая до такой степени глубока, что ни одинъ изъ ихъ представителей, за исключеніемъ Гёте, не угадалъ ихъ значенія и что только теперь, больше чѣмъ черезъ полъ-вѣка, мы едва начинаетъ опредѣлять сущность этихъ идей для того, чтобы предсказать ихъ послѣдствія.» Что же касается частностей этого движенія, то теперь въ области поэзіи начинаютъ появляться одна вслѣдъ за другою звѣзды первой величины. Тріумвиратъ Озёрной Школы смѣнился другимъ, гораздо болѣе блистательнымъ: его составилъ Байронъ — скоро сдѣлавшійся изъ тріумвира царёмъ — Шелли и Томасъ Муръ. Окою ихъ стоитъ Вальтеръ-Скоттъ; далѣе группируются Китсъ, любимый поэтъ Шелли, авторъ античныхъ поэмъ «Эндиміонъ» и «Гиперіонъ», Кэмбсль, краснорѣчивый и благородный пѣвецъ свободы, Роджерсъ, блистательный стихотворецъ во вкусѣ Попа, Гольдсмидъ, Савиджъ Ландоръ, о которомъ мы упоминали уже выше, Карлъ Ламбъ, авторъ прекраснаго стихотворенія «Старыя знакомыя лица», Лей Гунтъ, другъ Мура и Байрона, натура въ высшей степени поэтическая, хотя дѣятельность его посвящена была преимущественно политикѣ, Фелиція Гименсъ и множество другихъ.
Мы подошли, такимъ образомъ, къ новѣйшему времени, именно, ко второй половинѣ нынѣшняго столѣтія. «Эта половина — говоритъ Одиссъ-Барро — не лишена въ Англіи аналогіи съ послѣднею половиною XVIII столѣтія. Во всѣхъ отрасляхъ литературы преобладаетъ не забота о формѣ, но стараніе проводить идеи. Вопросъ философскій и вопросъ соціальный составляютъ сущность всѣхъ произведеній ума.» При практической тенденціи вѣка поэзія должна была отодвинуться на второй планъ, но это не помѣшало ей сохранить въ этой странѣ, въ противоположность большей части другихъ государствъ, всѣ права гражданства. «Журналы и обозрѣнія — продолжаетъ тотъ же авторъ — по отказываютъ стихамъ ни въ содѣйствіи, ни въ одобрѣніи, ни въ серьёзной критикѣ; политическая пресса не считаетъ недостойнымъ своего назначенія печатать у себя стихи; Парнасъ по признаётся несовмѣстимымъ съ форумомъ, съ трибуною и даже съ торговыми дѣлами. По мнѣнію француза, изъ поэта всегда выйдетъ плохой государственный мужъ; англичанинъ не затрудняется выбирать своихъ поэтовъ въ члены парламента, посланники и даже министры. Къ нынѣшнемъ министерскомъ кабинетѣ засѣдаютъ три или четыре литератора и Дизраэли сталъ во главѣ правленія, благодаря своему роману. Его товарищъ, лордъ Маннерсъ, министръ почтъ и телеграфовъ — поэтъ, точно также, какъ его предшественникъ былъ ученый. Одинъ изъ самыхъ выдающихся членовъ верхняго парламента, лордъ Гоутонъ — писатель и поэтъ. Лордъ Маколей, извѣстный всей Европѣ, преимущественно какъ историкъ, былъ тоже поэтъ и поэтъ съ большимъ талантомъ… Уваженіе, которымъ пользуется поэзія, не можетъ, конечно, измѣряться денежными барышами, доставляемыми ею авторамъ. Это былъ бы дурной критеріумъ. Тѣмъ не менѣе, не безполезно будетъ припомнить, что Томасу Муру за одну его поэму, и притомъ, наиболѣе посредственную, было заключено тысяча фунтовъ стерлинговъ; что Кэмбель за одно изданіе своихъ „Радостей Надежды“ получилъ столько же; что Соути заработалъ своими поэмами болѣе трёхъ сотъ тысячъ франковъ; что Краббъ за одинъ томъ стихотвореній получилъ отъ своего издателя 3000 фунтовъ. До-сихъ-поръ ещё, не смотря на относительный упадокъ поэзіи и преобладаніе прозы, стихотворныя произведенія продолжаютъ пользоваться сочувствіемъ и даже восторженнымъ удивленіемъ и легко находятъ издателей, читателей и покупателей. Въ самыхъ маленькихъ городкахъ и на самыхъ незначительныхъ и глухихъ станціяхъ желѣзныхъ дорогъ вы найдёте въ каждой лавчонкѣ, въ каждомъ шкапу разнообразный выборъ англійскихъ поэтовъ всѣхъ времёнъ. Во время моихъ неоднократныхъ поѣздокъ во внутрь Великобританіи я имѣлъ случай убѣдиться, что путешественники далеко не пренебрегали этими произведеніями. А замѣтьте, что цѣна книгъ, вообще, дорога въ Англіи.»
Первымъ по времени между поэтами этого новѣйшаго времени стоитъ Томасъ Гудъ, съ его знаменитою «Пѣснью о Рубашкѣ.» Тѣ же филантропическія тенденціи, то же сочувствіе ко всѣмъ страдающимъ мы находимъ выраженными въ истинно-художественной формѣ у вышеупомянутой Каролины Нортонъ, внучки знаменитаго Шеридана, которую одинъ изъ англійскихъ критиковъ назвалъ, можетъ-быть съ нѣкоторымъ преувеличеніемъ, «Байрономъ женщинъ-поэтовъ новаго времени» и стихотворенія которой, равно какъ и ея романы, имѣютъ главнымъ своимъ содержаніемъ соціальные вопросы, защиту слабыхъ и бѣдныхъ. Нѣкоторыя изъ улучшеній, введённыя недавно въ англійскіе законы о бракѣ, обязаны своимъ происхожденіемъ вліянію этой писательницы. Въ такомъ же направленіи писала Елизавета Броунингъ, смотрѣвшая, но ея собственнымъ словамъ, на поэзію также серьёзно, какъ на самую жизнь. «А моя жизнь — говоритъ она — была очень серьёзная вещь; я никогда не принимала удовольствія, доставляемаго чтеніемъ стиховъ, за окончательную цѣль поэзіи.» большою популярностью пользуется въ Англіи и Америкѣ другой либеральный защитникъ и провозвѣстникъ политическихъ и соціальныхъ реформъ, Маккей, лучшимъ произведеніемъ котораго считается «Голоса изъ Толпы.» На ряду съ этими демократическими поэтами и какъ противодѣйствіе имъ появился въ 1840 году, подъ общимъ заглавіемъ «Молодая Англія», цѣлый рядъ поэмъ въ консервативномъ духѣ, имѣвшихъ цѣлью остановить новое движеніе, защитить учрежденія и начала прошедшаго времени отъ грозныхъ нападеній настоящаго. Во главѣ этой партіи сталъ Дизраэли, а любимымъ поэтомъ ея сдѣлался лордъ Маннерсъ. Въ то же время и чистая поэзія, служащая принципу «искусства для искусства» и главнымъ представителемъ и основателемъ которой служить популярнѣйшій изъ современныхъ англійскихъ поэтовъ, Тениссонъ, продолжала и продолжаетъ находить себѣ многочисленныхъ послѣдователей, между которыми заслуживаютъ особеннаго вниманія сынъ и дочь знаменитаго Кольриджа, Каролина Боульсъ, вторая жена Соуги, Томасъ Эрдъ, Элиза Кукъ, Ковентри Патморъ, миссъ Инджелоу, Робертъ Бульверъ Литтонъ (сынъ извѣстнаго романиста) и многіе другіе. Рѣзкую противуположность съ этимъ направленіемъ составляетъ такъ называемая «сатаническая школа», основанная Альджернономъ Свинбурномъ, пламеннымъ пѣвцомъ пантеизма, республиканизма и чувственности, исходящимъ въ первыхъ двухъ отношеніяхъ прямо отъ Шелли. Извѣстность этого молодаго поэта (онъ выступилъ за литературное поприще въ 1861 году) ростётъ въ Англія съ каждымъ днёмъ, но направленіе и характеръ его поэзіи ещё не достаточно установились для того, чтобы онъ могъ занять въ литературѣ опредѣлённое мѣсто; замѣтимъ только, что родоначальникомъ своей школы Свинбурнъ и его единомышленники-поэты считаютъ Шелли, а изъ другихъ авторитетовъ признаютъ только Чосера, Шекспира и Мильтона — и что впечатлѣніе, вызванное нѣкоторыми изъ его первыхъ произведеній, имѣло отчасти такой же характеръ, какъ дѣйствіе первыхъ стихотвореній Байрона: они сильно задѣли чопорность англійскаго общества и подверглись такимъ жестокимъ нападкамъ со стороны нѣкоторой части литературы и публики, что издатель долженъ былъ за время изъять ихъ изъ обращенія. Въ литературѣ началась истинная война. «Стали появляться — говоритъ Одиссъ-Барро — не только газетныя и журнальныя статьи, по цѣлые тоны въ защиту и противъ новой школы, которая, повидимому, поставила себѣ задачею разбивать съ плеча всѣ, перешедшія къ намъ отъ прошедшаго, идеи, разрушать всѣ традиціонныя условія литературы и живописи.»
Одновременно съ Свинбурномъ и съ такимъ же точно скандаломъ выступилъ на поприще поэзіи Остинъ (Austin), тоже принадлежащій къ политически-философской школѣ и обладающій несомнѣннымъ сатирическимъ дарованіемъ. Если вѣрить словамъ Одисса-Барро, то въ Англіи, со времени «Англійскихъ бардовъ и Шотландскихъ обозрѣвателей» Байрона, не появлялось произведенія, въ которомъ рѣзкая энергія и сила языка были бы соединены въ такой степени, какъ это мы видимъ въ поэмѣ Остина «Сезонъ», гдѣ онъ жестоко издѣвается надъ великосвѣтскимъ обществомъ Англіи. Не останавливаясь долѣе и на этомъ поэтѣ но той же самой причинѣ, но которой мы только вкратцѣ сказали о Свинбурнѣ, упомянемъ здѣсь ещё о группѣ американскихъ поэтовъ, начало дѣятельности которой относится только ко второй четверти нынѣшняго столѣтія. Группа эта очень немногочисленна. Съ даровитѣйшими изъ членовъ ея. Лонгфелло и Брайтомъ, наши читатели подробно познакомятся въ настоящемъ изданіи; что же касается остальныхъ, то упоминанія заслуживаетъ развѣ одинъ Эдгаръ Поэ, гораздо болѣе знаменитый въ другой области литературы — области Фантастическаго романа. Всѣ остальные — а въ извѣстной степени и тѣ выдающіеся три поэта, о которыхъ мы только-что упомянули — страдаютъ преимущественно однимъ важнымъ недостаткомъ: отсутствіемъ оригинальности. «Американскіе поэты — замѣчаетъ Гетшенбергеръ — питаются англійскимъ духомъ и рабски слѣдуютъ вкусу метрополіи. Въ умственномъ отношеніи они до-сихъ-поръ ещё не эманципировались отъ него. До войны за независимость эти писатели копировали Попа. „Проповѣдникъ“ — Денни и „Письма британскаго шпіона“ — Вирта представляютъ собою подражанья стилю Аддисона. Вордсвортъ и, особенно, Теннисонъ имѣли самое большое вліяніе на американскихъ поэтовъ. Виллисъ въ „Леди Жаннѣ“, Галликъ въ „Фанни“ и, въ послѣднее время. извѣстный своими приключеніями Миллеръ, въ „Пѣсняхъ Сіерры“, подражали Байрону. И эти копіи съ англичанъ не прекратятся, потому-что въ Америкѣ весьма скудно оплачивается литературный трудъ тѣхъ, которые не хотятъ наниматься журналистикой или сочинять фарсы и сенсаціонные романы. Публика требуетъ дешовыхъ книгъ и, въ слѣдствіе итого, издатели считаютъ болѣе удобнымъ для себя не тратиться на гонорарій, а перепечатывать англійскія сочиненія. Умственный трудъ англичанъ американцы ввозятъ къ себѣ безъ всякой церемоніи, не платя за него ничего, и при такомъ порядкѣ вещей, само собою разумѣется, уничтожается всякая конкуренція со стороны туземцевъ. Даже относительно критики, переводовъ, однимъ слоновъ всякой литературной работы, американцы заставляютъ работать на себя англичанъ- Вслѣдствіе это то, Америка стоитъ гораздо ниже Англіи но умственному могуществу и умственному вліянію, и національная литература создастся въ ней только тогда, когда эта страна начнётъ относиться съ должнымъ уваженіемъ къ литературной собственности всѣхъ другихъ государствъ и награждать по заслугамъ дарованія туземныя…»
Намъ остаётся сказать ещё о состояніи драматической литературы Англіи съ того времени, какъ мы её оставили, то-есть со времени реставраціи. Но говорить объ это въ предметѣ придётся намъ весьма немного. Съ-тѣхъ-поръ и до позднѣйшаго времени, въ области драматической поэзіи (просимъ читателя не забывать, что сюда относимъ мы произведенія, писанныя какъ стихами, такъ и прозой) можно указать только на о ли у первостепенную личность, да и то явившуюся давно — именно въ концѣ прошедшаго столѣтія. Это Шериданъ, авторъ "Соперниковъ, " "Дня св. Патрика, " «Дуэньи» и, глазнымъ образомъ, знаменитой «Школы, Злословія», представленной въ первый разъ въ 1777 году и сохранившей свой интересъ и своё значеніе до нашего времени въ такой степени, что когда, въ 1872 году, её возобновили за одномъ изъ лондонскихъ театровъ, то она выдержала болѣе четырёхъ-сотъ представленій сряду. Шериданъ былъ даровитѣйшимъ представителемъ реакціи противъ тѣхъ фальшивыхъ и вредныхъ сторонъ англійской комедіи, которыя были завѣщаны ей реставраціей и о которыхъ мы упоминали выше; но, къ сожалѣнію, реакція эта осталась безъ вліянія на дальнѣйшее развитіе драматической литературы; фальшь и безнравственность, правда, уничтожились въ значительной степени, но общій упадокъ драмы и комедіи дѣлается ней болѣе и болѣе замѣтнымъ. «Англійская сцена нашего времени — говоритъ Одиссъ-Барро — наводнена и эксплуатируется толпою искусныхъ драматическихъ фабрикантовъ, плодовитыхъ поставщиковъ, которые, не имѣя особенныхъ литературныхъ претензій, преслѣдуютъ одну цѣль — доставлять безпрерывную пищу обычнымъ посѣтителямъ театровъ и носятъ въ сердцѣ единственную надежду — добиваться болѣе или менѣе продолжительнаго и, главнымъ образомъ, болѣе или менѣе доходнаго ряда представленій. Искусство имѣетъ весьма мало общаго съ этимъ безчисленнымъ количествомъ эфемерныхъ произведеній. лишонныхъ всякаго стиля, всякой оригинальности, и часто почти цѣликомъ переведённыхъ или передѣланныхъ съ французскаго. Рѣдко-рѣдко попадётся вамъ въ нихъ счастливая мысль, порядочная сцена, забавное или интересное положеніе». Причину этого явленія Одиссъ-Барро объясняетъ слѣдуювщимъ образомъ. «Литературное творчество — говоритъ онъ — не неистощимо въ каждомъ изъ своихъ проявленій. Каждая отрасль искусства похожа на металлическія жилы, хранящіяся въ глубинѣ земли. Приходитъ день, когда самый богатый рудникъ истощается и даётъ разработывающимъ его только летучія частицы и пыль. Въ тѣ эпохи, когда театръ занималъ первое мѣсто въ англійской литературѣ, эта послѣдняя не имѣла ни романа, ни исторіи. Современная драма почти нея ушла въ исторію и романъ. Англійскіе трагическіе поэты уже не назывются Шекспирами; ихъ имена — Вальтеръ-Скоттъ или Диккенсъ, Барлэйль или Макколей. Комедія уже но имѣетъ Шеридана — у ней есть Теккерей. Гамлетъ произноситъ своё „быть или не быть“ уже не въ сценическомъ монологѣ и на подмосткахъ, а въ одной изъ главъ Стюарта Милля, или на страницахъ Дарвина и Герберта Спенсера. Нашъ вѣкъ слишкомъ практиченъ, слишкомъ пытливъ, слишкомъ проникнутъ духомъ анализа, слишкомъ скептиченъ для сцены, главную пищу которой доставляетъ внезапность, наивность, энтузіазмъ и которая не ладитъ съ философскими, научными и соціальными вопросами. Драма и комедія — рамки слишкомъ узкія для широкихъ изслѣдованій, которымъ, повидимому, посвятилъ себя девятнадцатый вѣкъ.» Кролѣ этихъ общихъ причинъ — съ которыми, впрочемъ, нельзя вполнѣ согласиться — Одиссъ-Барро приписываетъ упадокъ драматической литературы въ Англіи и причинамъ частнымъ: именно, чрезмѣрному развитію оперной и всякой другой музыки, громадному размноженію всевозможныхъ заведеній, въ родѣ театровъ-буффъ, cafés-chantants и тому подобныхъ, и, наконецъ, доходящею до смѣшного щепетильностью англійской театральной цензуры. Какъ бы то ни было, а результатъ далеко неутѣшительный! «Англіи — по справедливому замѣчанію Готшепбергера — приходится питаться своею прежнею драматическою славой.» Но мы были бы несправедливы, если бы среди этой массы сценическихъ фабрикантовъ, недавняго и новѣйшаго времени, но отличили писателя, если не первостепеннаго, то всё-таки имѣющаго право на вниманіе серьёзной критики. Это — умершій въ 1857 году Дугласъ Джеральдъ, одна изъ пьэсъ котораго — «Черноокая Сусанна» — выдержала триста представленій сряду и поставила его во главѣ драматурговъ своего времени. Между другими комедіями его особенно замѣчательна: «Время производитъ чудеса».
Здѣсь мы останавливаемся, считая умѣстнымъ заключить вашъ очеркъ и особенно тѣ немногочисленныя строки, которыя мы посвятили англійской поэзіи послѣднихъ годовъ, слѣдующимъ разсужденіемъ автора «Исторіи Современной Англійской Литературы»: «Какъ языкъ — говоритъ онъ — никогда не можетъ быть признаваемъ за нѣчто неподвижное и подверженъ постояннымъ измѣненіямъ, такъ и литература измѣняетъ свой видъ и характеръ, сообразно времени, средѣ и господствующимъ стремленіямъ. Она никогда не говоритъ своего послѣдняго слова; надъ ней никогда нельзя произносить безусловное и окончательное сужденіе. Приговоры критики и исторіи всегда могутъ быть измѣнены. Нѣтъ имени, которое было бы защищено отъ этихъ превратностей славы; нѣтъ писателя, какъ ни прочна, повидимому, его извѣстность, о которомъ можно было бы съ увѣренностью сказать, что онъ навсегда удержитъ разъ занятое имъ мѣсто; нѣтъ, съ другой стороны, забытаго или непризнаннаго дарованія, которое не могло бы вдругъ, въ данную минуту, выйти на свѣтъ божій изъ пыли библіотекъ… Перевороты соціальные менѣе прихотливы, менѣе странны, менѣе безжалостны, чѣмъ перевороты въ области изящнаго вкуса и мысли… Шекспиръ, въ продолженіи двухъ столѣтій, оставался погружоннымъ въ пренебреженіе у своихъ соотечественниковъ, и только въ наше время Стратфордъ на Авонѣ сдѣлался мѣстомъ поклоненія; звѣзда Байрона, озарившая міръ такимъ несравненнымъ блескомъ, начинаетъ блѣднѣть въ Англіи, и слава его, упадокъ которой Маколей предсказывалъ ещё въ 1828 году, дѣйствительно затьмѣвается; за-то звѣзда Шелли, которую невооружонный глазъ едва могъ различать до 1860 года, ярко загорается на горизонтѣ, и молодая школа, предводительствуемая Свинбурномъ, повидимому игнорируетъ автора „Донъ-Жуана“, въ то же время ставя автора „Царицы Мабъ“ на ряду съ тремя главными корифеями поэзіи — Чосеромъ, Шекспиромъ и Мильтономъ.»
- ↑ Такъ-какъ въ настоящемъ изданіи читатель найдетъ біографіи и характеристики всѣхъ извѣстнѣйшихъ писателей со времени Чосери, то мы не будемъ на нихъ останавливаться, ограничиваясь упоминаніемъ о нихъ только для общей связи.