Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
править
АНГЕЛОЧКИ.
Разсказъ.
править
I.
править— Ахъ, братецъ ты мой… а? — возмущался церковный сторожъ Сысой, хлопая руками. — Это онъ мнѣ на зло, все на зло… Ну, и вредный человѣкъ!.. «Я, гритъ, просто шелъ по улицѣ, гляжу, гритъ, а новый попъ и ѣдетъ»… Ловко!.. Акимъ-то совсѣмъ за дурака меня считаетъ… Такъ я и повѣрилъ тебѣ. Какъ же, разставляй карманъ шире… Ахъ, братецъ ты мой!.. А того не подумаетъ, чья недѣля-то? Развѣ это порядокъ, чтобы меня подводить? Ну и Акимка, совѣсти въ ёмъ вотъ ни на эстолько…
Церковные сторожа села Клычи враждовали между собой лѣтъ пятнадцать. Вѣрнѣе сказать, враждовалъ Сысой, отличавшійся завистливымъ и недовѣрчивымъ характеромъ. Это былъ лысенькій, небольшого роста старикъ съ бородой, въ формѣ мочалки, и бѣгающими, живыми глазами. Онъ вѣчно суетился, вѣчно хлопоталъ и вѣчно былъ чѣмъ-нибудь недоволенъ. Да и какъ быть довольнымъ, когда человѣку всю жизнь не везетъ… Хоть кто озлобится. Другіе что ни сдѣлаютъ — все хорошо, а Сысою все поперекъ дороги. Всю жизнь Сысой старался устроиться получше, лѣзъ изъ кожи, бился, какъ рыба о ледъ, и терпѣлъ вѣчныя неудачи. Особенно ему обидно было то, что его врагъ, старикъ Акимъ, человѣкъ сонный, неповоротливый и лѣнивый, прожилъ жизнь шутя, лежа на боку. И вѣдь глупый совсѣмъ человѣкъ, а что подѣлаешь, когда счастье дураку валитъ. Въ прошломъ году по телушкѣ вмѣстѣ растили, — кажется, ужъ тутъ можно было сровняться, а вышло наоборотъ: Акимова телушка здравствуетъ, а Сысоеву по осени волкъ зарѣзалъ. Теперь взять ребятъ: что ни ребенокъ у Акима, то парень, а у Сысоя дѣвка за дѣвкой. Положимъ, это было еще до церковной службы, а все-таки обидно. Но всего лучше послѣдняя штука Акима: недѣля дежурства Сысоева, Сысой ждетъ новаго батюшку съ часу на часъ — сколько разъ на колокольню сбѣгалъ, а встрѣтилъ батюшку все-таки Акимъ… Прикидывая въ умѣ всѣ послѣдствія этого подвоха со стороны Акима, Сысой приходилъ въ ужасъ. Первое дѣло, новый батюшка обидится… И то давеча церковный староста Онуфрій Степанычъ сказалъ: «Ахъ, Сысой, Сысой, зачѣмъ ты проспалъ попа?» — «Какое тутъ проспалъ, Онуфрій Степанычъ… Съ бабами все возился: одолѣли съ своими упокойничками. Ну, а тѣмъ временемъ Акимъ и омманулъ»… Второе дѣло, Акимъ теперь носъ задеретъ вотъ какъ: не подступайся. У стараго батюшки Сысой вошелъ въ милость по-настоящему, лѣтъ десять добивался, только сталъ на точку, а отецъ Петръ возьми да и умри. Изволь-ка теперь съ новымъ устраиваться…
— Ахъ, братецъ ты мой! — повторялъ Сысой, хлопая руками. — Акимка-то успѣлъ, поди, всячины наговорить на меня… Онъ на это мастеръ.
Новый батюшка пріѣхалъ поздно вечеромъ, и Сысой узналъ объ этомъ только утромъ, когда пришелъ церковный староста. Сысой сейчасъ же побѣжалъ въ поповскій домъ, а Акимъ ужъ тамъ.
— Пока что, наказалъ батюшка состоять при ёмъ, — мрачно объяснилъ онъ.
— Такъ, такъ… — уныло согласился Сысой. — Ловко ты, Акимъ, меня околпачилъ. Въ самый разъ подвелъ…
Акимъ только отвернулся: онъ не любилъ вздорить.
— Спитъ попъ-то?
— Извѣстно, спитъ съ дороги…
— Молодой?
— Молодой-то молодой, а вотъ попадья совсѣмъ неправильная: стриженая попадья-то.
— Но-о?
— Да еще въ очкахъ…
— Ну-у?
Дѣло выходило совсѣмъ неладное. Сысой побѣжалъ къ дьякону и сообщилъ ему о коварствѣ Акима и неправильной попадьѣ.
— Что же, бываетъ… — уклончиво отвѣтилъ дьяконъ, человѣкъ осторожный и большой сутяга: онъ вѣчно судился въ духовной консисторіи. — Да, бываетъ…
— Десятый часъ на дворѣ, а новый-то попъ все еще спитъ…
— Онъ городской, а городскіе подолгу спятъ…
— А бабы уже пронюхали, что попъ пріѣхалъ, и постащили своихъ упокойничковъ. Дожидаютъ… Время-то жаркое, духъ идетъ…
Дѣйствительно, въ церкви уже стояли пять маленькихъ гробиковъ, а на паперти сбились въ одну кучу десятка полтора женщинъ. У всѣхъ лица были истомленныя, въ глазахъ тупая покорность, разбитыя движенія, — эта кучка походила на стадо овецъ, загнанныхъ лѣтнимъ зноемъ куда-нибудь въ тѣнь. Преобладали старушечьи лица, да и молодыя бабы походили на старухъ, столько въ нихъ было заботы, нужды, своего бабьяго горя. А горячій лѣтній день уже такъ и пылалъ солнечнымъ зноемъ… Съ паперти виднѣлась зарѣчная сторона Клычей, теперь совсѣмъ пустая, потому что весь народъ былъ въ полѣ, — стояла самая горячая, страдная пора. Бабы точно забыли про своихъ упокойничковъ и съ тоской смотрѣли на уходившую къ горизонту полосу созрѣвшихъ нивъ. Всѣ бабьи мысли были теперь тамъ, гдѣ шла горячая, страдная работа… Богъ послалъ урожай, погода стояла отличная, и всѣ деревенскія мысли были въ полѣ.
— Что же это батюшка-то нейдетъ? — раздавался бабій шопотъ. — Отпустилъ бы душеньку.
По бабьему наущенію Сысой уже пять разъ бѣгалъ въ домъ священника и возвращался ни съ чѣмъ: спитъ.
— А ты бы его разбудилъ, Сысоюшка. Время-то какое, родной! Вѣдь горитъ наша-то работа…
Сысой только разводилъ руками.
— Пусть Акимъ будите, онъ его встрѣлъ. Безъ васъ тошно.
Бабы даже подкупали Сысоя, давая ему пятакъ, но Сысой устоялъ и передъ этимъ искушеніемъ: разбуди новаго попа, а онъ вконецъ разсердится. Не обрадуешься вашему бабьему пятаку….
Только въ одиннадцатомъ часу показался новый батюшка. Онъ торопливо шелъ въ церковь въ сопровожденіи псаломщика Павла Ивановича. Это былъ еще молодой человѣкъ съ умнымъ, энергичнымъ лицомъ. Новенькая камлотовая ряска, видимо, его стѣсняла, — онъ еще не научился ходить въ ней, и длинныя полы рясы заплетали ему ноги.
— Что же вы меня не разбудили? — говорилъ онъ псаломщику. — Народъ ждетъ, а я ничего не знаю…
Павелъ Ивановичъ, забитый и смирный человѣчекъ, зашибавшійся иногда водкой, вмѣсто отвѣта снималъ свою заношенную шляпу и что-то такое бормоталъ, чего нельзя было разобрать.
— Оно конечно… Страда… въ полѣ… Сысой прибѣгалъ пять разъ…
Священникъ только пожалъ плечами, отчаявшись получить какой-нибудь разумный отвѣтъ. Псаломщикъ еще больше конфузился и вспотѣлъ до того, точно его только-что вытащили изъ воды. Изъ вѣжливости бѣдняга не смѣлъ даже вытереть катившагося по лицу пота. Затѣмъ со страха у него всегда начиналось урчаніе въ животѣ. А боялся онъ всего: и церковнаго старосты, и сельскаго старшины, и отца-дьякона.
Сысой выскочилъ встрѣчать новаго батюшку за ограду и съ умиленіемъ облобызалъ благословляющую пастырскую руку. Священникъ осмотрѣлъ немного прищуренными глазами церковь и остался доволенъ. Церковь была каменная и большая. Староста встрѣтилъ въ самой церкви, степенно принялъ благословеніе и спокойно проговорилъ съ тонкимъ мужицкимъ укоромъ:
— А мы таки-заждались васъ, отецъ Николай… Бабы такъ и рвутся въ поле, потому какъ страда.
— Я же ничего не зналъ…
— Конечно, гдѣ же знать… въ городу-то поздно встаютъ, а свой-то деревенскій хлѣбъ поднимается чуть свѣтъ.
Отецъ Николай прошелъ прямо въ алтарь, унося съ собой непріятное чувство. Хитрый мужикъ староста хотѣлъ съ перваго раза взять верхъ, воспользовавшись его неопытностью. Потомъ ему было непріятно, что его пастырская дѣятельность начинается прямо съ похоронъ.
— Ужъ вы ихъ вмѣстѣ отпойте, батюшка, — училъ староста, зажигая свѣчи. — Младенчики, ангельскія душки…
Начался грустный обрядъ. Послышались бабьи всхлипыванья, тяжелые вздохи, тяжелые поклоны. Земная печаль перевѣшивала святыя слова утѣшенія.
— Господи, упокой младенцевъ… — голосилъ Павелъ Ивановичъ какимъ-то раздражающе-скрипучимъ голосомъ, такъ-что за него хотѣлось откашляться.
Староста подпѣвалъ сладковатымъ «пшеничнымъ» теноркомъ и умиленно вздыхалъ.
Откуда-то появились ветхіе, древніе старички, двѣ нищихъ-побирушки, а впереди всѣхъ, у самаго амвона, стоялъ дурачокъ Гриша, крестившійся лѣвой рукой. Новый священникъ служилъ по-своему, не торопясь, и задерживалъ голосившаго псаломщика. Изъ пяти открытыхъ гробиковъ глядѣли восковыя дѣтскія личики. Смерть пощадила свѣтлую дѣтскую красоту, и отцу Николаю казалось, что вотъ-вотъ откроются свѣтлые дѣтскіе глазки и съ нѣмымъ укоромъ посмотрятъ кругомъ. Именно съ укоромъ, потому что порвалась только-что начинавшаяся жизнь… Онъ съ особеннымъ чувствомъ благословилъ въ послѣдній разъ своихъ духовныхъ чадъ и остановился въ недоумѣніи, — неужели все кончено?.. Началось прощаніе. Бабы всхлипывали, одна громко запричитала, но голосъ порвался на половинѣ. Отцу Николаю почему-то показалось, что и плачъ и всхлипыванья притворны, и это было ему непріятно. Потомъ старики взяли крошечные гробики и понесли на кладбище. Провожавшія бабы ужасно торопились и даже подталкивали стариковъ. Онѣ точно хотѣли поскорѣе избавиться отъ этихъ гробиковъ.
Отецъ Николай подошелъ къ старостинской конторкѣ и посмотрѣлъ, какъ Павелъ Ивановичъ записалъ «младенцевъ». Въ графѣ, гдѣ обозначались причины смерти, прописана была одна и та же фраза: отъ животной болѣзни…
— Что это такое: животная болѣзнь? — спросилъ отецъ Николай.
— А какъ же иначе? — вступился староста, выручая смущеннаго псаломщика. — Какое теперь время-то? Въ страду сколько ребятъ перемретъ отъ живота.
II.
правитьКлычи произвели на новаго батюшку невыгодное впечатлѣніе, а особенно на новую матушку.
— Неужели мы здѣсь будемъ жить? — спрашивала она мужа.
— Пока придется здѣсь… — уклончиво отвѣтилъ онъ.
Матушка была въ такомъ положеніи, когда отъ женщинъ стараются отогнать всѣ непріятныя мысли. Молодое симпатичное лицо получило такое хорошее тревожное выраженіе, точно молодая женщина боялась грядущаго счастья. Это были новые люди въ средѣ духовенства. Онъ кончилъ академію и нѣкоторое время служилъ инспекторомъ духовнаго училища. Она происходила изъ чиновничьей семьи, служила послѣ гимназіи сельской учительницей и теперь немного стѣснялась своей новой роли — деревенской матушки. Вообще они были городскіе люди, съ городскими привычками и городскими потребностями.
Отецъ Николай наблюдалъ жену и видѣлъ, что она недовольна, прежде всего, квартирой, хотя прямо и не высказывала этого. Онъ такъ любилъ жену и понималъ ее по выраженію лица. Квартира, дѣйствительно, заставляла желать многаго. Домъ былъ старый и требовалъ ремонта. Внутри все было такъ грязно и оборвано. Отцу Николаю было обидно, что никто и ничего не сдѣлалъ къ его пріѣзду. Хоть тотъ же церковный староста, кажется, могъ бы позаботиться. Его предшественникъ, священникъ, былъ человѣкъ старый больной, обремененный большою семьей, и жилъ очень бѣдно.
— Понемножку устроимся, — успокаивалъ жену отецъ Николай. — Выбѣлимъ потолки, стѣны оклеимъ обоями, мебель… Вотъ относительно мебели ужъ не знаю, какъ мы сдѣлаемся. Придется выписывать изъ города и эту дрянь выбросить.
Не желая напрасно тревожить жену, отецъ Николай не говорилъ главнаго, именно о тѣхъ деревенскихъ людяхъ, съ которыми ему пришлось встрѣтиться съ перваго раза. Больше всего не понравился ему отецъ-дьяконъ. Это былъ типъ озлобленнаго консисторскаго ябедника. Церковный староста видимо его побаивался и держалъ его руку. Къ нему они отнеслись, какъ къ ничего не понимающему городскому человѣку, и по-своему третировали его. Все это были, конечно, мелочи, но изъ мелочей складывается вся жизнь. Оставались еще псаломщикъ Павелъ Ивановичъ, какой-то запуганный идіотъ, учительница, сторонившаяся новаго батюшки, и сельскія власти въ лицѣ старшины и старосты. Послѣдній тоже въ счетъ не шелъ: онъ просто отбывалъ свою «обязанность», какъ тяжелую повинность или неизбѣжную болѣзнь, а старшина, молодой мужикъ, принадлежалъ къ типу деревенскихъ дипломатовъ, говорилъ съ заискивающей слащавостью и тоже дружилъ съ отцомъ-дьякономь. Вообще картина была незавидная и обѣщала въ будущемъ много мелкихъ непріятностей.
Въ довершеніе всего заявился Сысой и началъ подводить свою политику. Началъ онъ издалека, именно съ покойнаго батюшки, который такъ ему довѣрялъ, такъ довѣрялъ.
— Бывало, такъ и говоритъ: только тебѣ и вѣрю, Сысой, потому какъ ты прямой человѣкъ… Дьяконъ-то у насъ заодно со старостой и, пряменько сказать, съѣли старика. Наѣзжалъ благочинный два раза слѣдствіе наводить. Вотъ они какіе… И Акимъ тоже хорошъ…
— Какой Акимъ?
— А сторожъ, который тебя встрѣлъ… Это онъ мнѣ на зло, ваше благословеніе, потому какъ недѣля была моя. Староста проходу теперь не даетъ: «проспалъ попа, Сысой!». А я завсегда старался, и то-есть вотъ какъ старался.
Слушая сплетничавшаго Сысоя, отецъ Николай съ горечью думалъ о положеніи сельскаго священника, надъ которымъ не ломается только лѣнивый: и консисторія, и богатый мужикъ, и всякая другая власть, и тутъ еще горькая зависимость отъ своихъ духовныхъ чадъ, въ видѣ тѣхъ грошей и сборовъ натурой, которые приходится дѣлать сельскому попу. Во время своей службы въ духовномъ училищѣ отецъ Николай встрѣчался съ нѣмецкимъ пасторомъ и польскимъ ксендзомъ. Какую выгодную позицію они занимаютъ и какимъ уваженіемъ пользуются, а все оттого, что не должны ходить съ ручкой по своимъ прихожанамъ и вымогать натурой. Получаютъ опредѣленное жалованье, какъ всѣ другіе чиновники, и больше ничего. Они и дѣтямъ могутъ дать лучшее образованіе уже въ силу своего лучшаго матеріальнаго положенія. Въ деревню отецъ Николай поступалъ на время, какъ молодой священникъ, а потомъ разсчитывалъ вернуться въ городъ, что ему было обѣщано владыкой, Дѣйствительность сразу разочаровала его книжныя представленія о деревнѣ. Самъ онъ сохранилъ о ней только смутныя воспоминанія, потому что десяти лѣтъ уже поступилъ въ лоно almae matris бурсы и затѣмъ не бывалъ въ деревнѣ. Настоящій опытъ имѣлъ значеніе для будущаго, когда отецъ Николай надѣялся занять мѣсто въ городѣ.
— Отчего у васъ такъ много умираетъ дѣтей? — спрашивалъ отецъ Николай, прерывая кляузы Сысоя.
— Какъ это много? — искренно удивился Сысой. — Урожай нонѣ…
— При чемъ тутъ урожай?..
— А то какъ же?.. Матки въ полѣ, а ребята въ деревнѣ со старухами да съ няньками. Ну, анделочки и выходятъ…
— Какіе анделочки?..
— А вотъ хоронили-то… Безвинныя душеньки совсѣмъ, ну и вышли анделочки, это ужъ счастье которой бабѣ Богъ пошлетъ и анделочка возьметъ…
— Въ чемъ же тутъ счастье?
— Первое дѣло, такой анделочекъ молиться будетъ за отца съ матерью — разъ… А второе, напримѣрно, та же самая мать ослобоняется, работать будетъ наряду съ другими протчими. Тяготу Господь съ нея снимаетъ, значитъ, съ бабы… Это ужъ на счастливую, а другія маются-маются, безъ конца просто.
Отецъ Николай отвернулся къ окну, слушая эту приводившую его въ ужасъ философію. Вотъ отчего такъ ждали тогда его бабы, вотъ отчего онѣ такъ торопливо уносили своихъ «анделочковъ» на кладбище, вотъ отчего ему показались неискренними ихъ слезы и причитанья… Что же это такое?.. Даже урожай и тотъ повышаетъ дѣтскую смертность… Маленькія жертвы гибнутъ сотнями, и ихъ стоновъ и голоднаго крика никто не слышитъ, кромѣ выжившихъ изъ ума старухъ и «нянекъ», шести- и семилѣтнихъ дѣвочекъ. Отецъ Николай чувствовалъ себя въ неловкомъ положеніи даже относительно Сысоя, смотрѣвшаго на него съ сожалѣніемъ, какъ на человѣка, который не понимаетъ даже того, что такое «анделочки». Прежній батюшка отлично это понималъ, а этотъ еще совсѣмъ несмысленный.
— Ты еще все здѣсь, Сысой? — удивился отецъ Николай, точно просыпаясь отъ нахлынувшихъ на него мыслей.
Сысой переминался съ ноги на ногу и не уходилъ.
— Ты ужъ, батюшка, тово… не серчай…
— За что?
— А не встрѣдъ я тебя тогда. Это Акимъ на зло мнѣ сдѣлалъ.
— Хорошо, хорошо. Я не сержусь. Ступай…
А каждый новый день приносилъ новыхъ «анделочковъ». Отецъ Николай съ утра начиналъ испытывать какое-то гнетущее безпокойство я считалъ, глядя изъ окна, сколько пронесутъ маленькихъ гробиковъ. Несли ихъ женщины, сами матери, торопливо и озабоченно. Отцу Николаю дѣлалось какъ-то совѣстно, точно онъ въ чемъ-то былъ виноватъ. Бѣдные «анделочки»… Потомъ онъ сталъ обходить свою паству изъ двора во дворъ и на мѣстѣ познакомился съ причинами этого ужаснаго факта. Грудныя дѣти оставались на попеченіи самыхъ древнихъ старухъ и маленькихъ дѣвочекъ. Ихъ кормили ржанымъ жеванымъ хлѣбомъ, давали сосать грязныя соски, набитыя этимъ же хлѣбомъ, и пичкали разною другой дрянью. Даже коровье молоко являлось здѣсь недоступною роскошью, а молоко матерей, истомившихся на работѣ и приходившихъ кормить дѣтей грудью только поздно вечеромъ, являлось отравой. Чѣмъ-то безвыходнымъ и обидно-безсмысленнымъ вѣяло отъ всего. Мысль объ этихъ «ангелочкахъ» неотступно преслѣдовала отца Николая, и онъ даже видѣлъ ихъ во снѣ. Вѣдь ихъ погибаютъ тысячи, десятки тысячъ ежегодно… Это цѣлая армія маленькихъ страдальцевъ и мучениковъ, а за ними стоитъ такая же армія отупѣвшихъ отъ горя матерей. И такъ изъ года въ годъ. Садясь обѣдать, отецъ Николай думалъ, что онъ ѣстъ чей-то чужой хлѣбъ. Ему теперь казалось непозволительною роскошью то платье, которое онъ носилъ, обстановка, которую онъ считалъ скверной. Онъ провѣрилъ всю свою жизнь, свои стремленія, свои желанія… Боже мой, какъ все это было ничтожно и жалко, и какъ онъ, книжный человѣкъ, безсовѣстно мало зналъ жизнь родного народа, жизнь тѣхъ безвѣстныхъ милліоновъ, которые незримо творили русскую исторію.
По вечерамъ въ поповскомъ домѣ шли такія тихія, хорошія бесѣды. Матушка сидѣла за работой, — она готовила дѣтское приданое. Отецъ Николай ходилъ по комнатѣ и говорилъ:
— Знаешь, Наташа, мнѣ кажется, что я нехорошій человѣкъ… Я провѣрилъ себя, всю свою жизнь, мысли, съ которыми ѣхалъ сюда, и мнѣ дѣлается совѣстно за себя. Вѣдь я стремился къ комфорту, къ удобствамъ и думалъ, что совершенно достаточно, если буду добросовѣстно исполнять свою обязанность. Нѣтъ, этого мало… Я завидовалъ нѣмецкимъ пасторамъ, получающимъ чиновничье жалованье, католическимъ ксендзамъ, а сейчасъ… сейчасъ я понимаю отлично одно, именно, что русскій священникъ долженъ, прежде всего, дать обѣтъ бѣдности. Насколько этотъ простой русскій деревенскій попъ стоитъ выше этихъ сытыхъ патеровъ и чопорныхъ пасторовъ, — вѣдь онъ дѣлитъ и горе и бѣдность родного народа. Это — великая миссія, и стоитъ для этого жить… Я и хочу быть такимъ деревенскимъ попомъ. Въ городъ я не поѣду… Мое мѣсто здѣсь. Развѣ тутъ справедливо думать о себѣ, когда у тебя на глазахъ мрутъ сотни дѣтей буквально отъ голода. Помочь имъ, утѣшить несчастныхъ матерей, войти въ жизнь народа дѣятельнымъ началомъ — вотъ задача, для которой стоитъ и слѣдуетъ жить.
Матушка все это отлично понимала, кромѣ одного, — ее пугала мысль остаться навсегда въ деревенской глуши. Сказывалась городская женщина. Отецъ Николай это сознавалъ и постепенно подготовлялъ жену.
— Все это пустяки, Наташа… Понемногу привыкнешь, а тамъ будетъ дѣлъ по горло. Не придется скучать… А мы-то будемъ устраивать ясли для грудныхъ дѣтей — сколько хорошей заботы и труда. Вѣдь у насъ будетъ свой ребенокъ, и мы это будемъ дѣлать для него. Я хочу, чтобы онъ росъ не въ городѣ, а въ деревнѣ, и чтобы онъ видѣлъ ту страшную историческую нужду, которой впослѣдствіи долженъ будетъ служить. Понимаешь, какое это счастье, и другого нѣтъ. Во имя нашего будущаго ребенка будемъ спасать этихъ несчастныхъ ангелочковъ, а средства я найду.
Молодая женщина слушала и чувствовала себя глубоко счастливой. Ей тоже дѣлалось совѣстно за свой городской эгоизмъ и тяготѣніе къ показной роскоши. Нѣтъ, они останутся въ деревнѣ и вмѣстѣ понесутъ не иго, а счастье. Это та простая обязанность, которую должно исполнить.
1891.