Американские очерки (Диккенс)/РМ 1882 (ДО)

Американские очерки
авторъ Чарльз Диккенс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. American Notes for General Circulation, опубл.: 1842. — Перевод опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 1-5, 1882

Приложеніе къ журналу «РУССКАЯ МЫСЛЬ». Американскіе очерки Диккенса (Переводъ съ англійскаго).

I.
Отъѣздъ.

Я никогда не забуду того комическаго и отчасти серьезнаго удивленія, съ которымъ утромъ въ январѣ тысяча восемь-сотъ сорокъ втораго года я отворилъ дверь и просунулъ голову въ каюту британскаго пакетбота (тысяча двѣсти тоннъ груза по реэстру), отправлявшагося въ Галифаксъ и Бостонъ и везшаго почту ея величества.

Что эта каюта, была спеціально занята для «Чарльза Диккенса, эсквайра, и лэди», было выражено достаточно ясно даже и для моего ограниченнаго ума, посредствомъ билетика, пришпиленнаго къ весьма жиденькому стеганому одѣялу, покрывавшему очень тонкій матрацъ, который былъ разостланъ, словно лѣкарскій пластырь, на самой неприступной полкѣ. Но неужели-жь это и есть та самая комнатка, о которой Чарльзъ Диккенсъ, эсквайръ, и его лэди денно и нощно вели совѣщанія чуть не цѣлыхъ четыре мѣсяца? Неужели это та воображаемая уютная комнатка, въ которой будетъ по крайней мѣрѣ маленькая кушеточка, какъ предсказывалъ Чарльзъ Диккенсъ пророческимъ духомъ, ему особенно присущимъ? Неужели это та комнатка, о которой его лэди съ самаго начала рѣшила, что въ нее, конечно, не взойдетъ болѣе двухъ большихъ чемодановъ, помѣщенныхъ гдѣ-нибудь въ углу, не на виду (а чемоданы-то эти, оказывалось, и пустые не проходили въ дверь, не только-что нагруженные)? Неужели этотъ невозможный, вполнѣ безнадежный и глубоко-нелѣпый ящикъ могъ имѣть что-либо общаго съ тѣми миленькими, чтобы не сказать прелестными, маленькими клѣточками, нарисованными мастерскою рукой пылкаго артиста на сильно-прикрашенномъ планѣ, висящемъ въ конторѣ агента въ городѣ Лондонѣ? Неужели это веселая шутка, созданная повидимому фантазіей капитана и приведенная въ исполненіе нарочно для того, чтобы лучше дать почувствовать всю прелесть настоящей каюты, которую такъ и ждешь, что вотъ-вотъ сейчасъ отопрутъ? Неужели-жь это и есть наша каюта?! — Вотъ вопросы, на которыхъ я не могъ тотчасъ сосредоточиться и сразу понять ихъ. Я опустился на какое-то очень жесткое сидѣнье не то изъ конскаго волоса, не то изъ палокъ, а вѣрнѣе изъ того и другаго вмѣстѣ, и съ самымъ несчастнымъ, потеряннымъ видомъ, тупо и безсознательно, смотрѣлъ на нѣсколькихъ пріѣхавшихъ съ нами на корабль друзей, которые теперь на всякій ладъ протискивали свои головы въ узкое дверное отверстіе.

Еще прежде, чѣмъ спуститься внизъ, мы испытали довольно сильный толчокъ,; который приготовилъ бы насъ ко всему худшему, не будь мы люди самаго сангвиническаго темперамента. Пылкій артистъ, о которомъ я уже упоминалъ, изобразилъ въ томъ же своемъ великомъ произведеніи комнату съ безконечною перспективой, убранную, какъ сказалъ бы мистеръ Робинсъ, «во вкусѣ болѣе чѣмъ восточной роскоши» и наполненную группами лэди и джентльменовъ въ высшей степени веселыхъ и оживленныхъ. Сначала мы прошли съ палубы въ длинное и узкое отдѣленіе, не лишенное сходства съ гигантскимъ катафалкомъ, съ окнами по ту и другую сторону и съ меланхолическою печкой на дальнемъ концѣ, около которой трое или четверо зябкихъ служителей грѣли свои руки. Вдоль стѣнъ тянулись во всю свою скучную длину длинные, длинные столы, надъ каждымъ изъ которыхъ висѣла, привинченная къ низкому потолку, полка съ дырочками для посуды; вся она была переполнена рюмками и судками и всякому путешественнику угрюмо напоминала о волнующемся морѣ и дурной погодѣ. Эта комната, которая впослѣдствіи такъ удовлетворяла меня, въ данную минуту далеко не казалась мнѣ прекрасной, и я замѣтилъ, какъ одинъ изъ нашихъ друзей, дѣлавшій распоряженія насчетъ отъѣзда, войдя сюда, поблѣднѣлъ, попятился на друга, шедшаго позади, невольно потеръ себѣ лобъ рукой и, задыхаясь, прошепталъ: «Невозможно! Это не можетъ быть!» — или нѣчто подобное. Однако, сдѣлавъ надъ собой усиліе, онъ оправился и, предварительно кашлянувъ раза два, окинулъ каюту еще однимъ взглядомъ и съ мертвенной улыбкой, которую я какъ теперь вижу передъ собой, воскликнулъ:

— Это вѣрно столовая, г. управляющій, не такъ ли?

Мы всѣ предвидѣли, каковъ будетъ отвѣтъ; мы понимали мученія, которыя онъ испытываетъ. Онъ часто говорилъ намъ о «салонѣ», свыкся и сжился съ этой идеей. Обыкновенно онъ давалъ намъ понять, что для того, чтобы составить себѣ вѣрное понятіе объ этомъ «салонѣ», слѣдуетъ увеличить объемъ и убранство обыкновенной гостиной разъ въ семь — и тогда только будетъ возможно нѣсколько приблизиться къ дѣйствительности. Человѣкъ, къ которому онъ обратился съ вопросомъ, обнаружилъ наконецъ истину — прямую, немилосердную, голую истину.

— Это салонъ, сэръ, — отвѣтилъ онъ, и отъ такого удара бѣдный другъ нашъ положительно зашатался.

Въ людяхъ, которымъ предстояло скоро разстаться, между ежедневными сношеніями съ которыми должно было лечь бурное пространство многихъ тысячъ миль и которые, вслѣдствіе этого, старались отогнать отъ себя всякую тучку или даже проходящую тѣнь минутнаго горя и безпокойства на короткій срокъ, остававшійся еще имъ для откровенной, дружеской бесѣды, — въ людяхъ, находящихся въ такомъ положеніи, естественно было послѣ перваго удивленія разразиться отъ души звонкимъ смѣхомъ, и я могу сообщить о себѣ лично, что, уже сидя на упомянутой мною доскѣ, я громко расхохотался и хохоталъ до тѣхъ поръ, пока снова не подали съ корабля звонокъ. Итакъ, менѣе чѣмъ черезъ двѣ минуты послѣ нашего пріѣзда мы всѣ съ общаго согласія порѣшили, что каюта наша наипріятнѣйшая, наисмѣхотворнѣйшая и самая наилучшая выдумка въ мірѣ, такъ что будь она хоть на одинъ дюймъ еще больше, то такое положеніе вещей было бы самымъ нестерпимымъ и самымъ плачевнымъ. Съ довершенію удовольствія, мы любовались, какъ каждый изъ насъ словно змѣя проскальзывалъ въ почти притворенную дверь, радовались на нашъ маленькій умывальный столикъ, принимая его за цѣлую уборную, и наконецъ достигли того, что даже вчетверомъ и всѣ заразъ помѣстились въ нашей каютѣ. Теперь мы приглашали другъ друга замѣтить, какой тутъ чистый воздухъ, какая тутъ прекрасная амбразурка, которая могла быть открыта въ продолженіе всего дня (если только позволитъ погода) и какое тутъ славное кругленькое окошечко, какъ разъ подъ зеркаломъ, передъ которымъ бриться будетъ и легко, и пріятно (не во время сильной качки, разумѣется). Затѣмъ мало-по-малу мы дошли наконецъ до единодушнаго заключенія, что каюта наша положительно просторна, хотя я и теперь убѣжденъ, что еслибы даже поставить двѣ такихъ каюты одну надъ другой, то и тогда врядъ ли могло существовать что-либо менѣе удобное для спанья, за исключеніемъ только однихъ гробовъ. Каюта эта, однимъ словомъ, была не больше тѣхъ наемныхъ кабріолетовъ съ дверью позади, которые разсыпаютъ по мостовой своихъ сѣдоковъ, какъ мѣшки съ углемъ.

Рѣшивъ эти пункты ко всеобщему удовольствію, мы всѣ, участвующіе и неучаствующіе, ради опыта, усѣлись вокругъ огня въ дамской каютѣ. Скорѣй было темно, но кто-то замѣтилъ: «На морѣ, разумѣется, будетъ свѣтлѣе», — предположеніе, которое мы всѣ, трудно сказать почему, подтвердили, дружно откликнувшись: «Разумѣется, разумѣется!» Мнѣ помнится также, что когда мы истощили новый предметъ утѣшенія, заключавшійся въ смежной съ нами дамской каютѣ, гдѣ можно будетъ сидѣть всегда, когда только захочется, и затѣмъ впали въ минутное молчаніе, кто-то изъ нашей компаніи сказалъ съ видомъ человѣка, сдѣлавшаго новое и пріятное открытіе:

— А какой вкусный, кипящій кларэтъ будетъ у насъ здѣсь!…

Это, повидимому, сильно обрадовало всѣхъ насъ, какъ будто наша каюта могла придать кларэту особенное благовоніе и существенно улучшить его приготовленіе, рѣшительно невозможное гдѣ бы то ни было въ другомъ мѣстѣ.

Тутъ познакомились мы съ управительницей, дѣятельно занятой предъявленіемъ чистыхъ простынь и скатертей. Она доставала ихъ изъ самыхъ нѣдръ дивановъ и изъ вовсе неожиданныхъ ящиковъ такого замысловатаго устройства, что просто голова шла кругомъ при видѣ того, какъ она ихъ открывала одинъ за другимъ. Можно было дойти до окончательнаго сумасшествія, слѣдя за ея дѣйствіями: оказывалось, что каждый уголокъ, каждая штука мебели въ отдѣльности была кромѣ того еще чѣмъ-то другимъ, — чистая ловушка и обманъ, просто мѣсто скрытаго склада. Такимъ образомъ диванъ ли, кресло ли — они были прежде всего хорошими ящиками; видимое же ихъ назначеніе — быть мебелью — оказывалось совершенно безполезнымъ.

Да благословитъ Богъ эту управительницу за ея полный вымысла разсказъ о январскихъ путешествіяхъ! Да благословитъ ее Богъ за ея картинное воспоминаніе о поѣздкѣ прошлаго года, когда никто не былъ боленъ и когда всѣ танцовали съ утра до ночи, такъ что этотъ двѣнадцатидневный переѣздъ былъ обращикомъ чистой шалости, постояннаго восторга и веселой бодрости! Дай ей Богъ счастья за ея веселое личико и пріятный шотландскій языкъ, въ которомъ слышались родные, домашніе звуки для одного моего спутника! Пошли ей Господь всего хорошаго за ея предсказанія попутнаго вѣтра и хорошей погоды и за тысячи другихъ мелочей, свойственныхъ женской тонкости и хитрости, благодаря которымъ она такъ убѣдительно доказывала, что всѣ молодыя матери по сю сторону Атлантическаго океана, оставившія своихъ дѣтей по ту сторону его, были вѣдь очень близко отъ нихъ и даже просто имѣли ихъ подъ рукой!… Вѣдь только тѣмъ, кто не былъ посвященъ въ тайну морскаго переѣзда, онъ могъ казаться труднымъ и страшнымъ, для посвященныхъ же переѣздъ океана былъ совершенною шуткой, не стоящею ни малѣйшаго вниманія.

Каюта между тѣмъ сдѣлалась весьма благообразной, превратилась въ нѣчто обширное и вдобавокъ могла похвастать еще выпуклымъ окномъ, изъ котораго можно было любоваться моремъ. И вотъ мы пошли на палубу въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Тутъ происходила такая суматоха, при видѣ которой сама кровь ускоряла свое движеніе и текла въ жилахъ какъ-то особенно весело въ это ясное морозное утро. Величавые корабли тихо разъѣзжали то внизъ, то вверхъ по рѣкѣ; маленькія лодочки шумливо плескались въ водѣ; множество народа стояло на пристани, глядя съ чѣмъ-то въ родѣ «страшнаго восторга» на легкое, всѣми прославленное, американское судно. Одна группа людей была занята «запасомъ молока», или, другими словами, на корабль вводили корову; другіе до самаго верха набивали погреба свѣжими припасами: мясомъ и овощами, поросятами, телячьими головами, говядиной, бараниной, телятиной и птицей разнаго вида и величины; третьи свертывали веревки и спускали тяжелые тюки внизъ и проч. и проч. Голова провіантмейстера, едва виднѣвшаяся изъ чудовищной груды поклажи пассажировъ, находилась въ высшей степени смущенія. Казалось, что всюду и всѣ были воодушевлены однимъ только дѣломъ — приготовленіемъ къ этой великой поѣздкѣ. Вся эта оживленность, ясное солнце, свѣжій крѣпительный воздухъ, пѣнящееся море и тонкая бѣлая кора утренняго льда, рѣзко и весело хрустѣвшая подъ самою легкой поступью — все это было неотразимо хорошо. И когда мы снова очутились на берегу и увидѣли на главной мачтѣ имя корабля, украшенное флагами яркихъ цвѣтовъ, а рядомъ съ ними развѣвающееся великолѣпное американское знамя съ его звѣздами и полосами, — долгія три тысячи миль и еще болѣе долгіе шесть мѣсяцевъ отсутствія до того умалились и поблекли, что казалось, будто корабль ушелъ и снова вернулся, и настала ясная весна въ Кобургъ-докѣ въ Ливерпулѣ.

Я не справлялся у моихъ знакомыхъ медиковъ, что полезнѣе для морскаго плаванія: черепаха ли и холодный пуншъ съ шампанскимъ, кларэтомъ и всѣми другими легкими принадлежностями, находящимися обыкновенно въ неограниченномъ количествѣ при хорошемъ обѣдѣ, (особенно если завѣдываніе обѣдомъ предоставлено моему безкорыстному другу, мистеру Редлею, изъ гостиницы Адольфи), — или же просто ломтики баранины со стаканомъ или двумя хереса; обо всемъ этомъ, повторяю, я не справлялся у медиковъ. Но вотъ мое собственное мнѣніе: благоразуменъ или неблагоразуменъ бываешь наканунѣ морскаго путешествія въ этихъ подробностяхъ, это — предметъ не имѣющій никакой важности, такъ какъ, выражаясь общими словами, «все это приходитъ вѣдь къ одному и тому же концу». Будь это однако такъ или иначе, я знаю, во-первыхъ, что въ этотъ день обѣдъ былъ безспорно, хорошъ и даже превосходенъ: онъ заключалъ въ себѣ всѣ упомянутыя да еще и многія другія статьи, и мы отдали ему полную и должную справедливость; а во-вторыхъ — то, что, за исключеніемъ безмолвныхъ намековъ на «завтра», мы проводили время очень пріятно и, соображая все, были довольно веселы.

Но вотъ настало и утро. Всѣ мы собрались за завтракомъ. Забавно было наблюдать, какъ всѣ усердно стремились предупреждать минуты молчанія и какъ удивительно старались казаться веселыми; но принужденная веселость каждаго члена нашего кружка такъ же мало походила на обычную веселость, какъ тепличный горошекъ (пять гиней за четверть) мало походитъ вкусомъ на тотъ, который выросъ на волѣ, подъ вліяніемъ росы, воздуха и дождя. Когда же часъ по полудни, часъ нашего отъѣзда, сталъ приближаться, эта говорливость начала стихать, несмотря на самыя отчаянныя усилія съ нашей стороны сдѣлать противное. Наконецъ мы сбросили съ себя всякую личину и открыто говорили о томъ, гдѣ мы будемъ въ этотъ самый часъ завтра, послѣ-завтра, на слѣдующій день и т. д.; тѣмъ лицамъ, которыя собирались вернуться въ этотъ вечеръ въ городъ, мы давали множество порученій и домой, и въ другія мѣста, и всюду, — порученія, которыя непремѣнно должны быть исполнены какъ можно скорѣе, тотчасъ по приходѣ поѣзда въ Эстонъ-сквэръ. Порученія и воспоминанія до того набѣгаютъ въ минуту отъѣзда, что мы, все еще будучи заняты ими, совершенно незамѣтно оказались втиснутыми въ густую массу пассажировъ, друзей пассажировъ и поклажи пассажировъ. Одновременно всѣ прыгнули на палубу маленькаго пароходца, который, пыхтя и кряхтя, направился къ пакетботу, выбравшемуся еще вчера послѣ полудня съ верфи и теперь стоявшему на якорѣ въ рѣкѣ.

Но вотъ и пакетботъ. Всѣ взоры устремлены въ ту сторону, гдѣ онъ находится, едва видимый сквозь туманъ ранняго, зимняго, послѣобѣденнаго времени. Всѣ пальцы указываютъ одно и то же направленіе; шепотъ любопытства и восторженныя восклицанія: «какъ онъ красивъ, какъ великолѣпенъ!» — слышатся со всѣхъ сторонъ. Даже лѣнивый джентльменъ съ шапкой на бекрень и руками въ карманахъ, такъ много утѣшившій насъ вопросомъ, обращеннымъ къ другому джентльмену: «и вы на ту сторону?» (какъ будто это перевозъ), — даже и онъ снисходитъ до того, чтобы взглянуть на пакетботъ и одобрительно кивнуть головой, какъ бы говоря: «въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія». И самъ мудрый лордъ Бёрней не выражаетъ въ своемъ кивкѣ такъ много могущества, какъ этотъ чудакъ. Онъ совершилъ этотъ переѣздъ (что мы всѣ знали Богъ знаетъ почему) тринадцать разъ и безъ малѣйшаго приключенія. Есть еще тутъ закутанный съ ногъ до головы пассажиръ, на котораго всѣ мы покосились и нравственно попрали и затоптали его ногами за то, что онъ осмѣлился съ робкимъ любопытствомъ спросить: «давно ли бѣдный „Президентъ“^[1] пошелъ ко дну?» Этотъ пассажиръ вступаетъ въ разговоръ съ лѣнивымъ джентльменомъ, съ слабою улыбкой замѣчая ему, что «вѣрно это очень крѣпкій корабль»; но тотъ, окинувъ его небрежнымъ взглядомъ, неожиданно и зловѣще отвѣчаетъ на вѣтеръ: «ему бы слѣдовало быть таковымъ». Послѣ такой фразы лѣнивый джентльменъ моментально падаетъ во всеобщемъ уваженіи и пассажиры, недовѣрчиво поглядывая на него, шепчутъ другъ другу, что онъ — лжецъ и оселъ, однако никто ничего яснаго объ этомъ не знаетъ.

Но вотъ насъ быстро проводятъ вдоль пакетбота, огромная красная труба котораго бодро дымится, подавая пассажирамъ богатые обѣты серьезныхъ намѣреній. Ящики, чемоданы, мѣшки и шкатулки уже переданы съ рукъ на руки и съ неимовѣрною быстротой втащены на корабль. Щегольски одѣтые офицеры помогаютъ пассажирамъ входить на лѣсенку и торопятъ рабочихъ. Черезъ пять минутъ маленькій пароходецъ совершенно опустѣлъ, а пакетботъ осажденъ и переполненъ его бывшимъ грузомъ, который тотчасъ же проникаетъ во всѣ части корабля и цѣлыми дюжинами встрѣчается въ каждомъ углу и закоулкѣ: одни носятся съ своимъ багажомъ, въ то же время спотыкаясь за чужой; другіе покойно устраиваются въ чужой каютѣ, принимая ее за свою собственную, и затѣмъ производятъ страшную суматоху, когда приходится убираться изъ нея; третьи безумно стремятся отворить запертыя двери, или вламываются въ мѣста, откуда нѣтъ выхода; четвертые гоняютъ мѣшковатыхъ, съ всклокоченными волосами, слугъ туда и сюда, и на вѣтеръ, и на палубу, съ безтолковыми порученіями, невозможными для выполненія. Однимъ словомъ, всѣ производятъ самую неимовѣрную, самую необычайную кутерьму. Среди этой суматохи лѣнивый джентльменъ, у котораго повидимому нѣтъ не только багажа, но даже и друга, покуривая сигару, хладнокровно шагаетъ вдоль обуреваемой вѣтромъ палубы; а такъ какъ это беззаботное поведеніе снова возвышаетъ его въ мнѣніи интересующихся имъ лицъ, то всякій разъ, какъ онъ взглядываетъ на мачты, или за бортъ, или на палубу, всѣ они также смотрятъ туда, думая, не находитъ ли онъ чего-либо въ безпорядкѣ, и надѣясь въ то же время, что если дѣйствительно такъ, то, разумѣется, онъ потрудится сообщить объ этомъ.

Что это тамъ вдали? Лодка капитана?… А вотъ и самъ капитанъ, и, ко всеобщей радости и утѣшенію, именно такой человѣкъ, каковымъ онъ и долженъ быть: хорошо сложенный, плотный, маленькій человѣкъ съ румянымъ лицомъ (которое васъ такъ и приглашаетъ пожать ему обѣ руки заразъ) и съ честными свѣтло-голубыми глазами, въ которыхъ какъ-то отрадно видѣть свое собственное блестящее отраженіе.

— Подайте звонокъ!

«Динь-динь-динь-динь…» Самый звонокъ — и тотъ спѣшитъ.

— Ну-съ, теперь на берегъ! Кто ѣдетъ на берегъ?

— Кажется, эти господа.

Каковы, уѣхали не простившись?!… А, вотъ они кричатъ и машутъ намъ съ лодки.

— Прощайте, прощайте!

Три восклицанія отъ нихъ, три отъ насъ, еще три отъ нихъ и — они скрылись.

Пароходъ качается на мѣстѣ туда и сюда, туда и сюда, сто разъ туда и сюда!… Ничего нѣтъ несноснѣе ожиданія послѣднихъ почтовыхъ сумокъ. Еслибы только можно уѣхать среди этой суматохи, мы были бы совершенно счастливы; но сидѣть тутъ цѣлыхъ два часа, а можетъ-быть и долѣе: не то дома, не то въ дорогѣ — просто невыносимо; это постепенно навѣваетъ грусть и мало-по-малу погружаетъ васъ въ самое печальное состояніе духа. Вотъ наконецъ въ туманѣ виднѣется точка. Что бы это такое было? Не та ли это лодка, которую мы ждемъ? — Такъ и есть, она. Капитанъ показывается съ своимъ рупоромъ на верху, офицеры становятся по мѣстамъ, всѣ руки въ дѣлѣ; развѣянныя мечты пассажировъ снова оживаютъ и даже повара останавливаются въ своемъ аппетитномъ занятіи и выглядываютъ съ лицами полными любопытства. Лодка подъѣзжаетъ, мѣшки наскоро втащены и пока кое-какъ гдѣ-то брошены. Еще три восклицанія и въ то время, какъ первое поражаетъ нашъ слухъ, корабль вздрагиваетъ какъ могучій великанъ, въ котораго только-что вдохнули жизнь; два большія колеса тяжело повертываются въ первый разъ и величественный корабль при попутномъ вѣтрѣ горделиво разсѣкаетъ волнующуюся и лѣнящуюся воду.

II.
Переѣздъ.

Въ этотъ день мы обѣдали всѣ вмѣстѣ веселымъ обществомъ, человѣкъ въ восемьдесятъ. Со всѣмъ своимъ грузомъ и пассажирами корабль сидѣлъ глубоко въ водѣ, погода была тихая и пріятная, качка небольшая, такъ что къ половинѣ обѣда даже наименѣе храбрые пассажиры удивительно оживились. Когда же предлагался вопросъ: «хорошо ли вы переносите море», — то отвѣтъ давался самый уклончивый: «я полагаю, что не хуже другихъ». Нѣкоторые же храбро отвѣчали «да» и даже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, какъ бы присовокупляя: «я бы желалъ знать, сэръ, что нашли вы во мнѣ такого, что-могло бы оправдать ваши подозрѣнія».

Несмотря, однако, на этотъ тонъ отважности и увѣренности въ себѣ, я замѣтилъ, что очень немногіе оставались долго за своимъ виномъ, что у всѣхъ проявилась особенная любовь къ свѣжему воздуху и что самыми излюбленными мѣстами были непремѣнно мѣста поближе къ двери. Однако за чайнымъ столомъ общество далеко не было такъ оживленно, какъ за обѣдомъ, и игроковъ въ вистъ вечеромъ было менѣе, чѣмъ можно было ожидать. Но, какъ бы то ни было, больныхъ на кораблѣ еще не было, за исключеніемъ только одной дамы, которая поспѣшно удалилась изъ-за стола въ то время, какъ ей подавали баранью ножку съ очень зелеными капорцами. Гулянье, куренье и питье водки съ водой (но все на открытомъ воздухѣ) шло съ одинаковымъ оживленіемъ часовъ до одиннадцати, когда отдано было приказаніе «вернуться внизъ» (никто, пробывъ хоть нѣсколько часовъ на морѣ, не скажетъ «ложиться спать»). Постоянное топанье ногъ на палубѣ уступило мѣсто тяжелой тишинѣ: вся человѣческая кладь была уложена внизу, за исключеніемъ очень немногихъ (не считая матросовъ), подобныхъ мнѣ, которые, вѣроятно, подобно мнѣ же боялись опуститься туда. Это время на кораблѣ очень поражаетъ человѣка непривычнаго. Даже впослѣдствіи, переставъ быть новизной, оно тѣмъ не менѣе имѣло для меня особенный интересъ и особенную прелесть. Большая мачта прямо и рѣзко поднимается въ воздухѣ; клубящаяся вода ясно слышна, но едва видна; широкій, блестящій, бѣлый слѣдъ бѣжитъ за кораблемъ; люди, высматривающіе дорогу, едва видны на темномъ фонѣ неба; рулевой съ освѣщенной передъ нимъ морскою картой рѣзко выдѣляется изъ окружающей темноты; вѣтеръ грустно шевелитъ снасти и веревки; въ каждомъ окошечкѣ, въ каждомъ отверстіи корабля видѣнъ яркій свѣтъ, какъ будто весь онъ полонъ огнемъ, готовымъ при первой возможности вырваться наружу съ непреодолимой, всеразрушающею силой. Вначалѣ и даже тогда, когда я уже освоился съ окружающими предметами, въ темнотѣ, одиночествѣ и задумчивости трудно мнѣ было принимать предметы за то, чѣмъ они были въ дѣйствительности. Они измѣняются вмѣстѣ съ прихотливымъ воображеніемъ, принимаютъ сходство съ предметами далеко покинутыми, облекаются въ хорошо знакомыя формы горячо любимыхъ мѣстъ и воображеніе даже населяетъ эти мѣста дорогими сердцу тѣнями. И эти улицы, дома, комнаты, тѣни были такъ живы, что я былъ пораженъ ихъ кажущеюся дѣйствительностью. Предметы меня окружающіе въ этотъ поздній ночной часъ казались мнѣ близкими, знакомыми предметами, знакомыми какъ мои пять пальцевъ.

Между тѣмъ руки и ноги у меня до того озябли, что въ полночь, оставивъ палубу, я тихонько прокрался внизъ. Тамъ было не совсѣмъ удобно, но особенно заставлялъ чувствовать себя удивительно странный запахъ, исключительно свойственный кораблямъ. Жены двухъ пассажировъ (одна изъ нихъ моя собственная супруга) уже лежали въ безмолвныхъ мученіяхъ на диванѣ, а горничная одной лэди (моей), лежа въ видѣ какого-то узла на полу, проклинала свою злосчастную судьбу. Всѣ предметы уже стронулись съ мѣста и положеніе становилось невыносимымъ. Войдя въ каюту, я оставилъ дверь полуотворенной, а когда я обернулся, чтобы затворить ее, она была уже настежъ. Половицы скрипѣли, корабль трещалъ и мнѣ оставалось только лечь въ койку, что я и сдѣлалъ.

Въ слѣдующіе затѣмъ два дня продолжалось все то же самое: дулъ сильный вѣтеръ, погода стояла сухая. Я читалъ въ постелѣ, и читалъ довольно много, но до сихъ поръ не знаю что, — шатался по палубѣ, пилъ, съ невыразимымъ отвращеніемъ, холодную водку съ водой и усердно грызъ жесткіе сухари. Я былъ еще не больной, но уже дѣлавшійся больнымъ.

Третье утро. Я разбуженъ ужаснымъ крикомъ моей жены, которая желаетъ знать, есть ли опасность. Я просыпаюсь и выглядываю изъ койки. Волны вздымаются и опускаются какъ живые; всѣ предметы меньшей величины на полу, кромѣ моихъ ботинокъ, которые твердо стоятъ на ковровомъ мѣшкѣ. Вдругъ я вижу, что они поднимаются на воздухъ, смотрятся въ висящее на стѣнѣ зеркало и затѣмъ прилипаютъ къ потолку. Въ то же время дверь совершенно исчезаетъ, но открывается какая-то новая дверь въ полу. Тогда я начинаю догадываться, что каюта повернулась вверхъ дномъ. Прежде нежели возможно сдѣлать распоряженія, сообразныя этому новому положенію вещей, корабль принимаетъ надлежащее положеніе. Не успѣешь сказать «слава Богу», а ужь онъ снова кувыркается; не успѣешь крикнуть: «онъ кувыркнулся», какъ онъ стремительно бросается впередъ и, вообще, какъ вполнѣ самостоятельное существо двигается куда вздумалъ и какъ ему угодно. Не успѣешь еще этому подивиться, какъ ужь онъ дѣлаетъ прыжокъ на воздухъ, затѣмъ ныряетъ въ воду. Только-что принялъ надлежащее положеніе, онъ тотчасъ же кидается назадъ. Онъ кувыркается, ныряетъ, прыгаетъ, бросается туда и сюда, трясется, качается и производитъ всѣ эти движенія то поочередно, то всѣ заразъ. Экипажъ весь начинаетъ громко молить и вопить о пощадѣ.

Слуга проходитъ мимо.

— Послушайте, что это такое?… Какъ вы это называете?

— Довольно бурное море, сэръ, и встрѣчный вѣтеръ.

Встрѣчный вѣтеръ!… Вообразите себѣ этотъ вѣтеръ, который со всею силой дуетъ на встрѣчу кораблю, а корабль со всѣми фибрами и нервами своего огромнаго тѣла, напряженными отъ усилій, поклялся скорѣе погибнуть, чѣмъ уступить. Представьте себѣ завыванье бури, ревъ моря, потоки дождя, которые всѣ находятся въ заговорѣ противъ несчастнаго корабля. Нарисуйте себѣ темное небо и ужасныя тучи, которыя, какъ бы сочувствуя волнамъ, образуютъ въ воздухѣ такой же океанъ. Прибавьте ко всему этому стукъ на палубѣ и внизу, топотъ торопливыхъ ногъ, громкіе, хриплые крики матросовъ, клокотанье воды и снаружи, и внутри, тяжелые удары волнъ въ бортъ корабля, слышные внизу какъ раскаты грома: вотъ вамъ встрѣчный вѣтеръ этого памятнаго намъ январскаго утра.

Я уже ничего не говорю о томъ шумѣ, который обыкновенно происходитъ въ такое время на кораблѣ, какъ-то: битье стекла и глиняной посуды, паданье кувыркомъ служителей, прыжки черезъ головы раскрывшихся бочонковъ и праздношатающихся бутылокъ и, наконецъ, очень замѣчательные и далеко не веселые звуки, испускаемые въ различныхъ каютахъ восемьюдесятью пассажирами, которые даже не въ силахъ подняться, чтобъ идти завтракать. Я ничего не говорю о всемъ этомъ, ибо хотя я и лежу, прислушиваясь къ этому дикому концерту въ продолженіе трехъ или четырехъ дней, тѣмъ не менѣе я не думаю, чтобъ я слышалъ его долѣе четверти минуты, по истеченіи которой я впалъ уже въ совершенно безсознательное состояніе.

Но у меня была морская болѣзнь не въ обыкновенномъ смыслѣ этого термина, — я желалъ бы, чтобъ это было такъ, — но у меня она проявлялась въ такой формѣ, которой я никогда не видалъ и описанія которой никогда не слыхалъ, хотя я не сомнѣваюсь въ томъ, что форма эта весьма обыкновенна. Я лежалъ въ теченіе вещь дня совершенно хладнокровно, безъ сознанія усталости, безъ желанія встать или выздоровѣть, или подышать воздухомъ, безъ любопытства, заботы или сожалѣнія какого-либо рода. За исключеніемъ всего этого я могу только вспомнить, что у меня было нѣчто въ родѣ «злодѣйскаго восторга» (если только такъ можно выразиться) отъ того, что жена моя была слишкомъ больна, чтобы со мною разговаривать. Я былъ въ состояніи, при которомъ ничѣмъ нельзя было удивить меня. Еслибы въ минуту полнаго сознанія, среди бѣлаго дня, передо мной явился знакомый почтальонъ въ красной одеждѣ и шапкѣ и, извиняясь въ томъ, что онъ вымокъ, идя по морю, подалъ мнѣ письмо, адресованное на мое имя знакомымъ почеркомъ, я увѣренъ, что и тогда не почувствовалъ бы ни малѣйшаго удивленія, — я былъ бы вполнѣ доволенъ. Еслибы ко мнѣ въ каюту вошелъ самъ Нептунъ съ поджаренной акулой на своемъ трезубцѣ, я посмотрѣлъ бы и на это явленіе какъ на нѣчто самое обыденное.

Одинъ разъ, одинъ только разъ, очутился я на палубѣ. Не знаю ни какъ, ни за чѣмъ я попалъ сюда, но я находился на палубѣ, и даже совершенно одѣтый, въ широкомъ, гороховаго цвѣта, плащѣ и какихъ-то сапогахъ. Лучъ сознанія блеснулъ у меня въ головѣ и я увидѣлъ, что стою на палубѣ, держась за что-то, а за что именно — не знаю; было ли это что-то шкиперомъ, или насосомъ, или коровой — не помню. Не могу сказать навѣрное, сколько времени я тамъ пробылъ — цѣлый ли день, одну ли минуту. Я старался о чемъ-то думать, но безъ малѣйшаго успѣха. Я даже не могъ разобрать — что море, что небо, а горизонтъ, казалось мнѣ, леталъ по всѣмъ направленіямъ. Даже въ этомъ безпомощномъ состояніи я узналъ лѣниваго джентльмена, стоявшаго передо мной въ синемъ мохнатомъ морскомъ платьѣ. Я не былъ способенъ отдѣлить его отъ его платья и попробовалъ назвать его «лоцманомъ». Здѣсь я снова потерялъ сознаніе, а очнувшись увидалъ передъ собой на его мѣстѣ другую фигуру. Она, казалось, колыхалась и волновалась передо мною, какъ будто я глядѣлъ на ея отраженіе въ невѣрномъ зеркалѣ; но я зналъ, что это — капитанъ, и даже (таково вліяніе его веселаго лица) пробовалъ улыбнуться. Изъ его жестовъ я видѣлъ, что онъ обращается ко мнѣ, но я долго не могъ догадаться, что онъ совѣтовалъ мнѣ не стоять тутъ по колѣна въ водѣ, какъ я стоялъ, — разумѣется, не зная, зачѣмъ и почему. Я пробовалъ благодарить его, но не могъ. Я могъ только показать пальцемъ на сапоги и сказать жалостнымъ голосомъ: «Пробковыя подошвы», — и въ то же время, какъ мнѣ сказали послѣ, усѣлся въ лужу. Найдя, что я нахожусь въ совершенно безчувственномъ состояніи и въ то же время вполнѣ лишился разсудка, капитанъ человѣколюбиво свелъ меня внизъ.

Я оставался такъ, пока мнѣ не стало лучше; по временамъ я соглашался съѣсть что-нибудь, чувствуя при этомъ приливъ тоски, которую, говорятъ, испытываетъ утопленникъ, возвращаясь къ жизни. Одинъ джентльменъ на кораблѣ имѣлъ ко мнѣ рекомендательное письмо отъ одного нашего общаго лондонскаго друга. Онъ прислалъ его вмѣстѣ съ своей визитною карточкой ко мнѣ внизъ въ достопамятное утро встрѣчнаго вѣтра. Я долго мучился мыслью, что можетъ-быть онъ на ногахъ, даже здоровъ и сто разъ въ день ждетъ, что я приду въ салонъ, чтобы повидаться съ нимъ. Я воображалъ себѣ его однимъ изъ тѣхъ желѣзныхъ лицъ (я не назову ихъ людьми) съ румянцемъ во всю щеку, которые веселымъ голосомъ спрашиваютъ, что такое морская болѣзнь и въ самомъ ли дѣлѣ она такъ непріятна, какъ ее описываютъ. Это было такъ мучительно, что я не думаю, чтобы когда-либо въ жизни я испытывалъ такое удовольствіе и такую радость, какъ въ тотъ моментъ, когда корабельный докторъ сообщилъ мнѣ, что онъ былъ принужденъ поставить огромный горчичникъ на животъ этому самому джентльмену. Я считаю начало моего выздоровленія съ полученія этого извѣстія.

Я не сомнѣваюсь, что большую помощь оказалъ мнѣ вѣтеръ, начавшійся на десятый день нашего путешествія вечеромъ и не останавливавшійся до самаго утра, за исключеніемъ короткаго часоваго перерыва передъ полуночью. Было нѣчто томительное въ этомъ неестественномъ спокойствіи, а ожиданіе сбиравшейся буря — просто невыносимо; когда буря разразилась, можно сказать, что это было утѣшительно послѣ тяжелаго чувства, которое испытывалось при ея наступленіи.

Качку корабля и взволнованное море этой ночи я никогда не забуду. «Будетъ ли еще хуже этого?» — вотъ вопросъ, который всего чаще предлагался въ эту ночь, когда все скользило и прыгало вокругъ. Трудно и почти невозможно представить себѣ что-либо безотраднѣе состоянія нашего корабля въ эту ужасную ночь. Но что бываетъ во время сильной зимней бури ночью на дикомъ Атлантическомъ океанѣ и что испытываетъ въ такую ночь пароходъ, этого и самое живое воображеніе не въ силахъ себѣ представить, слова не могутъ этого выразить, мысли не въ состояніи передать этого. Только сонъ одинъ можетъ воспроизвести бурю эту во всемъ ея неистовствѣ, во всей ея ярости, свирѣпости и страсти.

И все-таки среди этихъ ужасовъ я былъ поставленъ въ положеніе до того комическое, что даже и тогда не могъ удержаться отъ смѣха. Около полуночи чрезъ западный люкъ море ворвалось къ намъ на корабль, распахнуло двери и, свирѣпствуя и грохоча, бросилось въ дамскую каюту, къ ужасу и смятенію моей жены и маленькой шотландской лэди, которая только-что послала попросить капитана прикрѣпить ко всѣмъ мачтамъ и трубѣ громоотводы, чтобы молнія не ударила въ корабль. Обѣ лэди и горничная (вышеупомянутая) были отъ страха въ такомъ волненіи, что я едва зналъ, что съ ними дѣлать. Естественно, что я вспомнилъ о какомъ-нибудь сердцекрѣпительномъ средствѣ и за неимѣніемъ лучшаго поспѣшилъ достать стаканъ водки съ горячею водой. Не имѣя возможности стоять или сидѣть, не придерживаясь за что-нибудь, онѣ всѣ три лежали въ кучѣ въ концѣ дивана (предметъ, тянувшійся какъ разъ во всю длину каюты); тамъ онѣ боязливо жались одна къ другой, ежеминутно ожидая быть потопленными. Когда я подошелъ къ нимъ съ своимъ снадобьемъ и готовился предложить его съ словами утѣшенія ближайшей изъ страдалицъ, то каково должно было быть мое удивленіе, когда онѣ всѣ три тихонько покатились отъ меня на другой конецъ дивана! Но каково же было мое смущеніе, когда я приблизился къ тому концу и снова было протянулъ къ нимъ руки и когда онѣ снова покатились назадъ! Я полагаю, что я ловилъ ихъ такимъ образомъ, и совершенно безуспѣшно, по крайней мѣрѣ минутъ пятнадцать; кромѣ того, въ то время, какъ я ихъ ловилъ, снадобье мое почти окончательно исчезло отъ постояннаго плесканья. Чтобы дополнить эту занимательную картину, должно представить себѣ въ разстроенномъ зрителѣ очень блѣднаго человѣка, послѣдній разъ брившаго бороду и чесавшаго голову въ Ливерпулѣ и единственнымъ одѣяніемъ котораго (не считая бѣлья) была пара несчастныхъ невыразимыхъ и синяя жакетка, нѣкогда пользовавшаяся большимъ уваженіемъ въ Ричмондѣ, ноги были безъ чулокъ и всего объ одной туфлѣ.

О неистовыхъ дурачествахъ корабля на слѣдующее утро я не говорю ничего. Но что-либо подобное тому, что я увидалъ на палубѣ (упавъ туда буквально кувыркомъ), я никогда ничего не видалъ: и небо, и океанъ были одного скучнаго, тяжелаго, однообразно-свинцоваго цвѣта; море вздымалось высоко и ничего вокругъ не было видно, — горизонтъ окружалъ насъ будто огромнымъ чернымъ кольцомъ. Еслибы глядѣть съ облаковъ или съ высокаго холма на берегу, это было бы, безъ сомнѣнія, внушительное и удивительное зрѣлище; но съ мокрой и скользкой палубы оно производило на зрителя весьма грустное впечатлѣніе. Вѣтеръ прошедшей ночи сорвалъ и, словно орѣховую скорлупу, бросилъ въ море спасительную лодку, и вотъ она болталась теперь въ воздухѣ, точно простая охапка ломаныхъ досокъ. Доски верхней палубы были окончательно оторваны, колеса обнажены, и когда они вертѣлись, то брызги отъ нихъ безпрепятственно летѣли на палубу. Труба была совершенно бѣла отъ покрывавшей ее засохшей соли, а главная мачта сломана. Порванныя мокрыя снасти повисли. Однимъ словомъ, картину болѣе мрачную трудно себѣ представить.

Мы съ женой теперь удобно устроились въ дамской каютѣ, гдѣ кромѣ насъ было еще нѣсколько пассажировъ. Во-первыхъ, маленькая шотландская лэди, ѣхавшая въ Нью-Йоркъ къ своему мужу, который поселился тамъ три года тому назадъ. Во-вторыхъ и въ-третьихъ, честный молодой йоркширецъ, находящійся въ компаніи съ однимъ американскимъ торговымъ домомъ и теперь ѣхавшій туда съ своей очаровательной молодою женой, съ которою онъ обвѣнчался всего двѣ недѣли. Въ-четвертыхъ, въ-пятыхъ и въ-послѣднихъ, была еще чета, также недавно повѣнчавшаяся, насколько можно судить по нѣжностямъ, которыми супруги очень часто обмѣнивались; они казались мнѣ таинственными, спасающимися бѣгствомъ, личностями. Лэди была очень мила и привлекательна. На джентльменѣ была охотничья жакетка и онъ везъ съ собой множество ружей и двухъ собакъ, которыя были тутъ же на кораблѣ. По дальнѣйшимъ соображеніямъ, я вспоминаю, что онъ употреблялъ горячую жареную свинину съ элемъ, какъ средство противъ морской болѣзни; лѣкарство это онъ принималъ весьма настойчиво каждый день и обыкновенно въ постелѣ. Для удовлетворенія любопытныхъ я могу прибавить, что средства эти рѣшительно не помогали ему.

Погода продолжала быть безпримѣрно дурною. Въ дамскую каюту мы всѣ, болѣе или менѣе слабые и несчастные, забирались обыкновенно за часъ до полудня, чтобы полежать на диванахъ и немного очувствоваться. Къ намъ заглянетъ капитанъ и сообщитъ намъ о положеніи вѣтра и о возможности его перемѣны на-завтра (погода всегда на морѣ сбирается быть лучше на-завтра), скажетъ намъ о скорости хода корабля и т. д. Описанія одного дня достаточно, чтобы дать понятіе о всѣхъ остальныхъ. Вотъ оно.

По уходѣ капитана мы сбираемся читать, если достаточно свѣтло; если же нѣтъ, мы поперемѣнно то дремлемъ, то разговариваемъ. Въ часъ раздается звонокъ и служанка сходитъ внизъ съ блюдомъ печенаго картофеля и поджареныхъ яблокъ и тарелками холодной говядины и баранины, а то такъ съ дымящеюся миской супа. Мы накидываемся на эти лакомыя блюда и ѣдимъ, сколько только можемъ (у насъ теперь отличный аппетитъ, между прочимъ). Если топится каминъ (а онъ иногда топится), мы довольны и веселы; если же нѣтъ, мы всѣ другъ другу замѣчаемъ, что очень холодно, тремъ себѣ руки, покрываемся плащами и плэдами и снова ложимся дремать, болтать и читать (точно такъ же, какъ сказано выше) до самаго обѣда. Въ пять часовъ раздается опять звонокъ и снова появляется служанка съ новымъ блюдомъ картофеля, но варенаго на этотъ разъ, и съ бездной горячаго мяса, весьма разнообразнаго; не забываетъ она захватить съ собой и жареную свинину, употребляемую въ видѣ лѣкарства. Мы садимся снова за столъ (веселѣе даже, чѣмъ прежде) и продолжаемъ нашъ обѣдъ десертомъ, состоящимъ изъ яблокъ, винограда и апельсиновъ; не забываемъ выпить и вина. Послѣ обѣда, по спеціальному приглашенію на вечерній роберъ, сходитъ къ намъ внизъ докторъ и мы тотчасъ же составляемъ партію въ вистъ; а такъ какъ ночь бурная и карты смирно не лежатъ на столѣ, то взятки мы прячемъ въ карманъ. За вистомъ мы сидимъ съ примѣрною степенностью (не считая времени, употребляемаго на истребленіе чая и поджареннаго хлѣба) часовъ до одиннадцати, когда снова является внизъ капитанъ въ шапкѣ, подвязанной подъ подбородокъ, и въ вымокшемъ морскомъ платьѣ. Къ этому времени картежная игра кончена, а бутылки и стаканы снова на столѣ. Черезъ часъ пріятнаго разговора о кораблѣ, пассажирахъ и о всемъ вообще, капитанъ, который никогда не ложится спать и никогда не бываетъ «не въ духѣ», поднимаетъ свой воротникъ, чтобы снова идти на палубу; затѣмъ онъ пожимаетъ намъ всѣмъ руки и смѣясь выходитъ на непогоду такъ же весело, какъ бы отправляясь на веселый праздникъ.

Что касается до новостей, то и въ нихъ у насъ нѣтъ недостатка. Вотъ такой -то пассажиръ вчера въ салонѣ проигралъ въ vingt-et-un четырнадцать фунтовъ; а вотъ такой-то пассажиръ ежедневно пьетъ шампанское и какъ у него хватаетъ на это средствъ (онъ простой клэркъ), того никто не знаетъ. Главный инженеръ сказалъ, что онъ не запомнитъ такой погоды. Четверо матросовъ больны. Нѣсколько каютъ наполнилось водой и вообще всѣ каюты текутъ. Корабельный поваръ, потихоньку напившійся виски, былъ найденъ пьянымъ и его обливали водой до тѣхъ поръ, пока онъ совершенно не протрезвился. Всѣ слуги въ различныя времена попадали съ лѣстницъ и теперь ходятъ съ пластырями на различныхъ мѣстахъ. Хлѣбникъ боленъ, а также и пирожникъ. Совершенно новый человѣкъ, и даже больной, былъ поставленъ на мѣсто младшаго офицера; на палубѣ онъ былъ припертъ къ стѣнкѣ пустыми бочками, а затѣмъ скатился по лѣстницѣ внизъ головой.

Новости!… Да дюжина убійствъ на берегу не сравняется занимательностью съ этими мелкими случаями на кораблѣ.

Проводя время между картами и пріятными разговорами, мы добрались до гавани Галифакса на пятнадцатую ночь (какъ намъ казалось) безъ сильнаго вѣтра и при свѣтлой лунѣ. Рулевому было приказано исправлять свою обязанность, какъ вдругъ корабль ударился о песчаную банку. Разумѣется, тотчасъ же произошло поспѣшное стремленіе всего экипажа на палубу и она моментально была покрыта зрителями; нѣсколько минутъ мы были въ состояніи такой суматохи, при видѣ которой самый большой любитель безпорядка былъ бы въ полномъ восторгѣ. Пассажиры, ружья, бочки съ водой и другіе тяжелые предметы были скучены всѣ вмѣстѣ, чтобъ облегчить верхній конецъ корабля, который и двинулся скоро съ мѣста. Послѣ ускореннаго хода по направленію линіи какихъ-то предметовъ, возвѣщенныхъ громкимъ крикомъ, и послѣ киданья свинца въ постоянно уменьшавшуюся глубину мы бросили якорь въ странно-выглядѣвшемъ заливѣ, котораго никто изъ находившихся на кораблѣ не могъ узнать, хотя берегъ былъ видѣнъ и такъ близко, что мы ясно могли различать на немъ колыхавшіяся вѣтви деревьевъ.

Было что-то странное въ полуночномъ безмолвіи и мертвой тишинѣ, наступившихъ тотчасъ, какъ только остановили машину, которая прогрѣмѣла и прошумѣла намъ всѣ уши въ продолженіе столькихъ дней пути. Странно было и нѣмое изумленіе, написанное на всѣхъ лицахъ, начиная съ офицеровъ и кончая послѣднимъ истопникомъ. Пустивъ нѣсколько выстрѣловъ въ надеждѣ на отвѣтъ съ берега, котораго однако не послѣдовало, рѣшили послать туда лодку. Забавно было видѣть, какъ многіе пассажиры предлагали свои услуги также отправиться на берегъ, — разумѣется, для общаго блага, а никакъ не потому, чтобъ они думали, что корабль въ опасности, или усматривали возможность его паденія на бокъ въ случаѣ отлива. Не менѣе забавно было видѣть, какъ всѣ накинулись на несчастнаго рулеваго. Рулевой былъ въ продолженіе всей дороги замѣчательнымъ человѣкомъ: все время онъ не переставалъ разсказывать анекдокты и выкидывать забавныя шутки. Теперь же люди наиболѣе забавлявшіеся его шутками замахивались на него кулаками, награждали его угрозами и проклятіями и совершенно отрекались отъ него.

Лодка съ фонаремъ и синими огнями скоро отчалила и не болѣе какъ черезъ часъ вернулась къ кораблю. Командовавшій ею офицеръ привезъ съ собою вырванное съ корнями молодое деревце для удостовѣренія нѣкоторыхъ недовѣрчивыхъ людей, ожидавшихъ обмана или кораблекрушенія. Капитанъ нашъ заранѣе предвидѣлъ, что мы должны находиться въ мѣстности, называемой «Восточный-Проѣздъ», что и оказалось на самомъ дѣлѣ. Это было послѣднее мѣсто въ свѣтѣ, куда онъ намѣревался ѣхать; внезапный тумань и ошибка рулеваго были всему причиной. Мы были окружены мелями и утесами всякаго рода, но, по счастью, попали, казалось, въ единственное безопасное мѣсто, которое можно было тутъ найти. Успокоенные даннымъ намъ отчетомъ о положеніи корабля, мы улеглись спать около трехъ часовъ утра.

Я одѣвался около половины десятаго на слѣдующее утро, когда услыхалъ необыкновенное движеніе на палубѣ и поторопился туда. Когда я ушелъ съ нея вчера ночью, было темно, туманно, сыро, а вокругъ торчали голые утесы; теперь же мы слѣдовали по широкому ровному теченію и дѣлали миль одиннадцать въ часъ; флаги наши весело развѣвались, матросы были въ своихъ лучшихъ платьяхъ, офицеры снова въ мундирахъ; солнце ярко свѣтило, земля съ виднѣющимся кое-гдѣ снѣгомъ тянулась по обѣимъ сторонамъ. Дома, гавани, корабли, пристань полная народу, отдаленный шумъ, крики — все казалось и свѣтлѣе, и живѣе для нашихъ непривычныхъ глазъ. Мы вошли въ пристань при сотнѣ любопытныхъ глазъ, устремленныхъ на насъ. Пассажиры во множествѣ устремились къ мостику, брошенному съ берега, прежде даже, чѣмъ онъ успѣлъ достичь корабля, и наконецъ мы снова ступили на твердую землю.

Я полагаю, что этотъ Галифаксъ показался намъ всѣмъ чѣмъ-то восхитительнымъ, хотя на самомъ дѣлѣ былъ рѣдкостью безобразія и скуки. Но я увезъ съ собою очень пріятное воспоминаніе о городѣ и его жителяхъ и отъ души сожалѣю, что мнѣ не удалось еще разъ побывать тамъ и пожать руки тѣмъ друзьямъ, которыхъ я тамъ нашелъ.

Случилось, что въ этотъ день было открытіе законодательнаго совѣта и главнаго собранія. Въ церемоніяхъ можно было ясно замѣтить подраженіе новому засѣданію парламента въ Англіи и все было такъ точно представлено въ миніатюрномъ видѣ, что казалось, будто смотришь въ обратную сторону телескопа на Вестминстеръ. Губернаторъ, какъ представитель ея величества, произнесъ рѣчь. Все, что онъ долженъ былъ сказать, онъ сказалъ хорошо. Войска на площади заиграли англійскій національный гимнъ съ большой энергіей и даже прежде, чѣмъ его превосходительство успѣлъ кончить; народъ кричалъ; находившіеся въ совѣтѣ потирали руки, а находившіеся на площади качали головами. Партія правительства заявила, что никогда еще не было сказано такой прекрасной рѣчи, а партія оппозиціонная, напротивъ, высказалась, что никогда еще не было слыхано такой плохой рѣчи. Предсѣдатель и члены собранія удалились, чтобы поговорить между собою много и сдѣлать мало… Короче, все шло и обѣщало идти своимъ чередомъ, какъ идетъ и у насъ въ такихъ случаяхъ.

Самый городъ построенъ на вершинѣ горы, высшій пунктъ которой занятъ крѣпостью, но еще недостроенною. Нѣсколько довольно порядочныхъ и широкихъ улицъ спускаются къ рѣкѣ; ихъ пересѣкаютъ нѣсколько другихъ параллельныхъ рѣкѣ улицъ. Рынокъ въ городѣ хорошій и жизненные припасы необыкновенно дешевы. Такъ какъ погода стояла теплая, то санной ѣзды не было, за то виднѣлось множество разукрашенныхъ повозокъ, которыя по своему убранству могли бы сойти за тріумфальныя колесницы въ какой-нибудь мелодрамѣ. День былъ необыкновенно хорошъ, воздухъ чистъ и здоровъ; весь видъ города веселъ и дѣятеленъ. Мы простояли здѣсь семь часовъ для того, чтобъ обмѣнить почту. Наконецъ, собравъ всѣ наши мѣшки и всѣхъ пассажировъ (включая и двухъ-трехъ весельчаковъ, употребившихъ слишкомъ много устрицъ и шампанскаго, которыхъ подобрали пьяными въ какой-то отдаленной улицѣ), машина снова была пущена въ ходъ и мы тронулись къ Бостону.

Повстрѣчавшись снова съ дурною погодой, мы по обыкновенію катались и кувыркались всю ночь и затѣмъ весь слѣдующій день. Но на другой день, въ субботу 22 января, въ полдень, мы подошли, послѣ восемнадцатидневнаго путешествія, къ Бостону.

Съ неописаннымъ любопытствомъ устремилъ я глаза впередъ, лишь только показались первые признаки американской почвы, перешедшіе скоро въ сплошную линію берега. Пронзительный вѣтеръ дулъ намъ прямо въ лицо, на берегу было холодно и морозило.

Я не стану распространяться въ этой главѣ о томъ, какъ, стоя на палубѣ, я жадно и напряженно слѣдилъ за всѣмъ, что было передо мною, — все было для меня ново. Точно также я не буду говорить о моихъ ошибкахъ, свойственныхъ иностранцу. Напримѣръ, въ то время, какъ мы подходили, къ Бостону, на корабль къ намъ стали карабкаться, съ опасностью жизни, множество людей, которыхъ я принялъ за продавцовъ газетъ, тѣмъ болѣе, что черезъ плечо у нихъ были сумки, а въ рукахъ они держали листы. Оказалось, что это были издатели, которые влѣзали на корабль собственной своею персоной (какъ объяснилъ мнѣ одинъ джентльменъ въ ворсовомъ пальто), «потому что они любили волненіе, соединенное съ подобнымъ путешествіемъ». Достаточно здѣсь будетъ сказать, что одинъ изъ этихъ осаждающихъ съ любезностью, за которую я ему очень благодаренъ, отправился впередъ, чтобы взять намъ нумера въ гостиницѣ, куда скоро я за нимъ и послѣдовалъ.

Прежде всего въ гостиницѣ у меня вышло недоразумѣніе со слугой и я рисковалъ остаться безъ обѣда. Къ счастію, кто-то разрѣшилъ наше недоумѣніе, объяснивъ слугѣ, что говорилъ я, а мнѣ — что говорилъ онъ. Оказалось, что, говоря оба по-англійски, мы не понимали другъ друга. Однако, какъ бы то ни было, обѣдъ мнѣ подали, и обѣдъ былъ превосходный.

Гостиница оказалась очень хорошей и такой обширной, что я не могу вспомнить, а читатель не можетъ повѣрить, сколько въ ней было разныхъ галлерей, залъ и переходовъ, — развѣ только крошечку поменьше Бедфордъ-сквэра была она.

III.
Бостонъ.

Въ общественныхъ заведеніяхъ Америки преобладаетъ самая изысканная вѣжливость. Большей части нашихъ учрежденій, въ этомъ отношеніи, а таможнѣ болѣе всѣхъ другихъ — не мѣшало бы брать примѣръ въ этомъ случаѣ съ Соединенныхъ Штатовъ, чтобы сдѣлаться менѣе ненавистными и оскорбительными для иностранцевъ. Въ этомъ случаѣ предупредительность французовъ довольно сносна, но мужиковатая невѣжливость, существующая у насъ, одинаково отвратительна для всѣхъ тѣхъ, кто имѣетъ съ нами дѣло.

Пріѣхавъ въ Америку, я не могъ не быть пораженъ противоположностью, представляемой ихъ таможней, вниманіемъ, вѣжливостью и добродушіемъ, съ которыми служащіе здѣсь исполняли свою обязанность.

Такъ какъ мы не выходили въ Бостонѣ до самаго вечера, то первыя впечатлѣнія города я получилъ, пройдя въ таможню, въ утро нашего пріѣзда, который случился въ воскресенье. Я боюсь сказать, сколько мѣстъ намъ предлагали въ церквахъ формальными пригласительными записками прежде, нежели мы успѣли окончить нашъ первый обѣдъ въ Америкѣ; но если мнѣ будетъ дозволено сдѣлать маленькое сравненіе, не входя въ подробное исчисленіе, то я бы сказалъ, что намъ было предложено столько мѣстъ, сколько было бы совершенно достаточно заразъ для двухъ многочисленныхъ семействъ. Число вѣроисповѣданій и обрядовъ, судя по приглашеніямъ, было изрядное.

Не бывъ въ состояніи, за отсутствіемъ перемѣны платья, идти въ этотъ день въ церковь, мы были принуждены отклонить всѣ эти приглашенія, и я неохотно долженъ былъ лишиться удовольствія слышать доктора Чаннинга, который служилъ въ тотъ день въ первый разъ послѣ долгаго перерыва. Я упоминаю имя этого знаменитаго и образованнаго человѣка, съ которымъ вскорѣ я имѣлъ удовольствіе познакомиться лично, — чтобъ имѣть случай воздать и свою скромную дань уваженія и восхищенія его великимъ способностямъ и его истинному человѣколюбію, которое всегда ратовало противъ отвратительнаго пятна и гнусной язвы — рабства.

Возвращаюсь къ Бостону. Когда я въ это воскресное утро дошелъ до улицъ, воздухъ былъ такъ чистъ, дома глядѣли такъ свѣтло и весело, вывѣски казались разрисованными такими пестрыми цвѣтами красокъ, золоченыя буквы были такъ блестящи, кирпичи такъ красны, камни такъ бѣлы, звонки и дощечки на дверяхъ такъ удивительно свѣтлы, жалюзи и перила такъ зелены и все на видъ такъ легко и воздушно, что каждый проѣздъ въ городѣ походилъ рѣшительно на картину изъ панорамы. Рѣдко случается на торговыхъ улицахъ, чтобы торгашъ, если я смѣю назвать торгашомъ кого-либо въ странѣ, гдѣ всѣ — купцы, жилъ надъ своею лавочкой, обыкновенно же нѣсколько лавокъ помѣщаются въ одномъ и томъ же домѣ, покрывая всю его лицевую сторону различными вывѣсками и надписями. Въ то время, какъ я бродилъ по улицамъ, я не переставалъ глядѣть на эти вывѣски, ожидая непремѣнно какого-нибудь превращенія, и не проходилъ мимо ни одного угла безъ того, чтобы не заглянуть впередъ, не увижу ли я панталонъ, или самого клоуна, безъ сомнѣнія притаившагося за какою-нибудь дверью, или загородкой, какъ разъ тутъ же. Что же касается до Арлекина и Колумбины, то я тотчасъ же открылъ, что они квартировали (вѣдь они постоянно ищутъ квартиръ въ балаганѣ) у мелкаго, незначительнаго часовщика, во второмъ этажѣ, близъ гостиницы, у которой, въ прибавку къ различнымъ символамъ и девизамъ, покрывавшимъ весь фасадъ ея, висѣли огромные солнечные часы, чтобы черезъ нихъ прыгать, разумѣется.

Предмѣстья, если только возможно, выглядываютъ еще воздушнѣе города. Бѣлые деревянные дома (и до того бѣлые, что не мигая нельзя смотрѣть на нихъ) съ своими зелеными жалузи разбросаны по всѣмъ направленіямъ и какъ бы висятъ въ воздухѣ, чуть-чуть касаясь земли; а маленькія часовни и церкви такъ свѣтлы и разукрашены, что мнѣ казалось, что всѣ онѣ безъ исключенія могутъ быть собраны, какъ дѣтскія игрушки, и уложены въ одинъ маленькій ящикъ.

Городъ-великолѣпенъ и не можетъ не произвести благопріятнаго впечатлѣнія на иностранца. Частные дома большею частью велики и изящны; лавки чрезвычайно хороши; общественныя зданія красивы; State-house^[2] построенъ на вершинѣ горы, которая сперва отлого, а потомъ круто спускается къ рѣкѣ. Онъ обнесенъ зеленою рѣшеткой, называемой common^[3]. Мѣстоположеніе его великолѣпно, а съ самой вершины открывается чудный видъ на весь городъ и его окрестности. Въ придачу ко множеству канцелярій, онъ содержитъ въ себѣ двѣ великолѣпныхъ залы: одна предназначена для палаты депутатовъ и ихъ митинговъ, а другая для сената. Собранія, здѣсь происходившія, видѣнныя мною, могли внушать лишь уваженіе къ себѣ. Безъ сомнѣнія, своимъ умственнымъ образованіемъ и своимъ превосходствомъ Бостонъ обязанъ большому вліянію Кэмбриджскаго университета, лежащаго въ четырехъ миляхъ отъ города. Профессора этого университета — все люди весьма ученые и достойные, которые всѣ безъ исключенія, если мнѣ не измѣняетъ память, могли бы украсить и сдѣлать честь любому обществу цивилизованнаго міра. Многіе изъ аристократіи Бостона и его окрестностей, — и я думаю, что не ошибусь, сказавъ, что большая часть ея, — получили образованіе въ этомъ же самомъ университетѣ. Каковы бы тамъ ни были недостатки американскихъ университетовъ, но они не распространяютъ предразсудковъ, не образуютъ изувѣровъ, не поднимаютъ старыхъ суевѣрій, никогда не становятся между народомъ и его развитіемъ и не исключаютъ людей за ихъ религіозныя убѣжденія; выше всего въ дѣлѣ науки и знанія ставятъ они міръ, и міръ обширный, лежащій за стѣнами университета.

Источникомъ неописаннаго удовольствія для меня было наблюдать за едва замѣтнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ положительнымъ вліяніемъ этого учрежденія на бостонское общество, примѣчать на каждомъ шагу гуманные вкусы и желанія, имъ посѣянныя, — чувствительную дружбу, которую онъ вызвалъ въ обществѣ, — массу тщеславія и предразсудковъ, которую онъ разсѣялъ. Золотой телецъ, которому покланяется Бостонъ, пигмей въ сравненіи съ тѣми гигантскими его изображеніями, которыя воздвигнуты въ различныхъ частяхъ обширнаго торговаго дома по ту сторону Атлантическаго океана, а всемогущій долларъ падаетъ до сравнительнаго ничтожества передъ цѣлымъ пантеономъ подобныхъ нашихъ боговъ.

Кромѣ всего этого я чистосердечно думаю, что общественныя учрежденія и богоугодныя заведенія этого главнаго города штата Массачусетса почти совершенны, насколько только мудрость, благотворительность и человѣколюбіе могутъ сдѣлать ихъ таковыми. Никогда я не былъ такъ тронутъ созерцаніемъ счастья при многихъ лишеніяхъ, какъ во время моего посѣщенія здѣсь этихъ заведеній.

Самая великая и лучшая черта этихъ учрежденій въ Америкѣ та, что правительство или даетъ имъ содержаніе, оказываетъ имъ помощь, или же, въ случаѣ если они не нуждаются въ его помощи, дѣйствуетъ за-одно съ ними. Я думаю, что общественная благотворительность несравненно лучше частной, несмотря на то, какъ бы щедро послѣдняя ни проявлялась. Въ нашей собственной странѣ, гдѣ до послѣдняго времени не было въ обычаяхъ правительства обращать вниманіе на народъ и на улучшеніе его существованія, только недавно стали заботиться о распространеніи благосостоянія между неимущими и несчастными. Но правительство страны, не имѣя доли въ этихъ благодѣяніяхъ, не имѣетъ права на благодарность народа и, не устраивая ничего, кромѣ рабочихъ домовъ и тюремъ, мало представляющихъ помощи и облегченія, дошло до того, что на него бѣдные стали смотрѣть скорѣе какъ на строгаго господина, скораго на исправленіе и наказаніе, чѣмъ на добраго покровителя, милостиваго, и бдительнаго въ годину несчастія и нужды.

Пословица, что нѣтъ худа безъ добра, сильно подтверждается этими учрежденіями у насъ. Возьмемъ, напримѣръ, какого-нибудь джентльмена богача, или старуху лэди богачку, окруженныхъ нуждающимися родственниками и дѣлающихъ на законномъ основаніи завѣщаніе на самый короткій срокъ. Старые джентльменъ и лэди, никогда не отличавшіеся хорошимъ нравомъ, дѣлаются подъ старость болѣзненными съ головы до ногъ; у нихъ являются разныя фантазіи и капризы, сплинъ, недовѣріе, подозрительность и отвращеніе ко всему. Отмѣнять старыя духовныя завѣщанія и выдумывать новыя дѣлается наконецъ единственнымъ занятіемъ въ жизни подобныхъ завѣщателей; и родственники, и друзья (изъ коихъ нѣкоторые воспитаны съ постоянною мыслью получить большое наслѣдство и съ колыбели лишены возможности предаться какой-либо полезной дѣятельности по этой самой причинѣ) такъ часто и такъ неожиданно бываютъ вычеркнуты изъ завѣщанія, затѣмъ снова вписаны и опять вычеркнуты, что все родство до самыхъ отдаленныхъ его членовъ находится въ постоянномъ возбужденіи. Наконецъ дѣлается извѣстнымъ, что джентльмену или лэди жить остается не долго, и чѣмъ яснѣе это становится, тѣмъ яснѣе дѣлается для старыхъ джентльмена или лэди, что всѣ злоумышляютъ противъ нихъ; вслѣдствіе чего старый джентльменъ или лэди дѣлаютъ новое, послѣднее, завѣщаніе, на этотъ разъ дѣйствительно послѣднее, прячутъ его въ какую-нибудь китайскую чашку и затѣмъ испускаютъ духъ на слѣдующій день. Послѣ оказывается, что все его, или ея состояніе раздѣлено на полдюжины благотворительныхъ дѣлъ и что умершій завѣщатель чисто на зло родственникамъ дѣлаетъ много добра цѣною безконечнаго количества несчастія и горя.

Перкинское учрежденіе и массачусетскій пріютъ для слѣпыхъ въ Бостонѣ находятся подъ надзоромъ общества попечителей, дающихъ годовой отчетъ о нихъ. Неимущіе слѣпые этого штата принимаются безплатно. Изъ сосѣднихъ же штатовъ — Коннектикута, Мэна, Вермона, Нью-Гампшира — принимаются съ денежною помощью того штата, къ которому они принадлежатъ; если же имъ не удается поступить такимъ образомъ, то они должны искать пособія у друзей, чтобы заплатить за свое воспитаніе и содержаніе — первый годъ около двадцати фунтовъ стерлинговъ, а за второй только десять.

«Послѣ перваго года, — говорилъ попечитель, — будетъ данъ отчетъ о каждомъ ученикѣ; онъ самъ долженъ будетъ зарабатывать на свое воспитаніе деньги, излишекъ которыхъ будетъ идти въ его пользу, такъ что заработокъ свыше одного доллара въ недѣлю будетъ принадлежать ему. На третій годъ будетъ уже извѣстно, могутъ ли его заработки окупать содержаніе; если да, то ему самому будетъ предоставленъ выборъ оставаться и получать заработки, или же нѣтъ. Тѣ, которые окажутся неспособными зарабатывать что-либо, не будутъ тутъ удерживаемы, ибо не было бы желательно обращать этотъ пріютъ въ домъ милосердія, т. е. будутъ задерживать въ домѣ только трудящихся пчелъ. Тѣ, которые по причинѣ физическихъ и умственныхъ недостатковъ неспособны къ работѣ, также исключаются изъ членовъ трудолюбиваго общества и могутъ лучше быть помѣщены въ заведенія для убогихъ».

Въ одно прекрасное зимнее утро я отправился, чтобъ осмотрѣть это учрежденіе. Надо мной было настоящее итальянское небо и воздухъ такъ чистъ и ясенъ, что даже мои глаза, которые не изъ лучшихъ, могли различать малѣйшія линіи и черточки на отдаленныхъ строеніяхъ. Подобно многимъ того же рода общественнымъ учрежденіямъ въ Америкѣ, оно расположено на разстояніи миль двухъ отъ города, въ веселомъ и здоровомъ мѣстечкѣ: это — просторное, красивое зданіе, построенное на холмѣ, съ котораго видна гавань. Остановившись на минуту у двери, я замѣтилъ, какъ тутъ было свѣжо и свободно, какъ волны красиво были покрыты блестящими пузырями, которые каждую минуту выступали на поверхность, какъ будто подводный міръ былъ такъ же свѣжъ и лучезаренъ, какъ здѣшній. Когда я переходилъ глазами отъ одной мачты на морѣ къ другой, далеко на горизонтѣ показалось маленькое бѣлое пятнышко, единственное облачко на тихомъ, глубокомъ, далекомъ, синемъ морѣ. Обернувшись, я увидалъ слѣпаго мальчика; его лицо было обращено въ ту же сторону, какъ будто и въ немъ было сознаніе того великолѣпія, которое было передъ его слѣпыми глазами; мнѣ стало какъ-то жаль, что окружающая мѣстность такъ свѣтла, и мнѣ пришло странное желаніе, чтобы ради него она была темнѣе. Разумѣется, это была мимолетная фантазія, но тѣмъ не менѣе въ ту минуту оно было моимъ самымъ искреннимъ желаніемъ.

Дѣти были за своими ежедневными занятіями по разнымъ комнатамъ, за исключеніемъ немногихъ, которыя ужь окончили ихъ и теперь играли. Я увѣренъ, что только безсмысленный обычай и недостатокъ мышленія могли примирить насъ съ ливреями и форменными платьями, которыя такъ любятъ у насъ. Отсутствіе этихъ предметовъ представляетъ посѣтителю ребенка въ его настоящемъ, индивидуальномъ видѣ, обыкновенно сглаженнаго въ однообразномъ повтореніи того же безсмысленнаго форменнаго платья, которое на самомъ дѣлѣ значитъ очень много. Мудрость поощренія небольшой и совершенно безвредной гордости въ заботѣ о наружности даже между слѣпыми, или причудливая безсмыслица, дѣлающая изъ милосердія и кожаныхъ штановъ нѣчто нераздѣльное, какъ это существуетъ у насъ, не требуютъ поясненія.

Хорошій порядокъ, чистота и удобство были видны въ каждомъ углу зданія.

Дѣти изъ различныхъ классовъ, собранныя вокругъ своихъ учителей, отвѣчали на предложенные имъ вопросы съ готовностью, со смысломъ и съ веселымъ состязаніемъ за первенство отвѣтовъ, что мнѣ очень понравилось. Тѣ, которые играли, были веселы и шумливы, какъ и всѣ дѣти. Между ними было видно болѣе духовнаго и дружескаго общенія, чѣмъ это бываетъ между дѣтьми, которыя не страдаютъ потерей какого-либо чувства; но я ожидалъ это. Въ этомъ видно проявленіе великой Божеской заботливости о несчастныхъ.

Въ части зданія, нѣсколько отдѣльной, именно съ этою цѣлью устроены рабочія лавки для слѣпыхъ, окончившихъ свое образованіе и начавшихъ торговлю, но изъ-за своего увѣчья не могшихъ продолжать вести ее обыкновеннымъ путемъ. Много человѣческихъ рукъ занимались здѣсь изготовленіемъ щетокъ, матрацовъ и т. п., и веселость, трудолюбіе и порядокъ, замѣченные мною въ другихъ частяхъ зданія, простирались и на эту.

Послѣ звонка воспитанники пошли безъ всякой посторонней помощи въ просторную музыкальную залу, гдѣ они заняли въ устроенномъ нарочно оркестрѣ свои мѣста и слушали съ явнымъ восторгомъ фантазію, исполненную на органѣ однимъ изъ нихъ же. Кончивъ ее, мальчикъ лѣтъ 19-ти уступилъ свое мѣсто дѣвушкѣ, и подъ ея аккомпаниментъ всѣ дѣти пропѣли гимнъ, а потомъ какой-то хоръ. Было очень грустно глядѣть на нихъ и слушать ихъ, хотя положеніе ихъ сравнительно было счастливо; и я замѣтилъ, что одна слѣпая дѣвочка (въ то же время лишенная употребленія всѣхъ членовъ), сидѣвшая рядомъ со мной и обращенная лицомъ къ исполнителямъ, безмолвно плакала всё время, пока слушала.

Странное чувство испытываешь, слѣдя за выраженіемъ лицъ слѣпыхъ и видя, какъ они свободны въ выраженіи того, что происходитъ въ ихъ мысляхъ; замѣтивъ это, человѣкъ съ глазами зрячими краснѣетъ, вспомнивъ о личинѣ, которую онъ постоянно носитъ. У нихъ никогда не сходитъ съ лица выраженія напряженности, являющейся и у насъ, когда мы идемъ ощупью, но каждая зарождающаяся мысль выражается у нихъ на лицѣ съ быстротой молніи и съ полною правдивостью. Еслибъ общество, собравшееся на раутѣ, или въ придворной гостиной, могло хотя бы на минуту такъ беззаботно отнестись ко взглядамъ, на него устремленнымъ, какъ слѣпые, то какимъ бы источникомъ лицемѣрія оказалось это зрѣніе, потерю котораго мы такъ сожалѣемъ!

Мысль эта пришла мнѣ въ голову въ то время, какъ я сидѣлъ въ другой комнатѣ противъ слѣпой, глухо-нѣмой и лишенной обонянія дѣвочки, прекраснаго существа, полнаго всѣхъ человѣческихъ способностей, заключенныхъ въ этомъ нѣжномъ тѣльцѣ, владѣющемъ только однимъ изъ пяти чувствъ — чувствомъ осязанія. Вотъ она передо мной какъ мраморная статуя, недоступная ни свѣту, ни звуку, съ маленькой блѣдною ручкой, протянутою за подаяніемъ въ отверстіе, продѣланное нарочно для того въ стѣнѣ.

Пока я такъ смотрѣлъ на нее, ей подали что-то. Лицо ея освѣтилось удовольствіемъ. Волосы ея собственною рукой были заплетены и заложены вокругъ головы, развитіе и мыслительныя способности которой ясно выражались изящными линіями черепа и высокимъ, открытымъ лбомъ; платье ея, сшитое ею самой, могло служить образчикомъ опрятности и простоты; работа ея, вязанье, лежала близъ нея, а тетрадка ея лежала на столѣ, на который она облокотилась. Изъ среды лишеній поднялось это кроткое, нѣжное, непорочное, благодарное существо.

Подобно всѣмъ другимъ, на глазахъ у нея была надѣта зеленая повязка. Кукла, одѣтая ею, лежала тутъ же на полу. Я поднялъ ее и увидѣлъ, что дѣвочка и ей надѣла на глаза такую же повязку. Дѣвочка эта сидѣла въ небольшомъ углубленіи и писала свой дневникъ. Наскоро окончивъ это занятіе, она дѣятельно принялась дѣлать разныя сообщенія насчетъ чего-то сидѣвшей рядомъ съ ней учительницѣ. Это была любимая учительница несчастной воспитанницы, и я увѣренъ, что еслибъ эта послѣдняя могла увидать прекрасное лицо своей наставницы, она бы не стала любить ее меньше.

Я сдѣлалъ извлеченія изъ нѣсколькихъ несвязныхъ отрывковъ ея исторіи, разсказанныхъ мнѣ тѣмъ единственнымъ человѣкомъ, который сдѣлалъ ее тѣмъ, чѣмъ она была теперь. Это — прекрасное и трогательное повѣствованіе, и я желалъ бы воспроизвести его цѣликомъ.

Имя ея Лора Бридгманъ. Родилась она въ Ганноверѣ (Нью-Гампширъ) 21-го декабря 1829 года. Описывается она очень живымъ, красивымъ ребенкомъ, съ ясными голубыми глазами. Но она была такъ слаба до полутора года, что родители отчаявались въ ея жизни. Она была подвержена сильнымъ припадкамъ, которые такъ потрясали ея маленькій организмъ, что, казалось, она не перенесетъ ихъ, и жизнь ея висѣла, повидимому, на волоскѣ. Но въ полтора года эти припадки прошли, а къ году и десяти мѣсяцамъ она совсѣмъ выздоровѣла.

Теперь умственныя силы ея, до сихъ поръ дремавшія, стали быстро развиваться, и въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ, которые она была здорова (по разсказамъ ея любящей матери), очень развилась и уже доказала довольно высокую степень пониманія.

Но вдругъ она снова занемогла; болѣзнь продолжалась пять недѣль, глаза и уши были воспалены, гноились, и наконецъ внутренность ихъ была уничтожена. Хотя зрѣніе и слухъ пропали навсегда, тѣмъ не менѣе страданія бѣднаго ребенка еще не кончились. Лихорадка продолжалась семь недѣль; пять мѣсяцевъ ее продержали въ постелѣ въ темной комнатѣ; цѣлый годъ не могла она ходить безъ посторонней помощи, и два года прошло до тѣхъ поръ, когда она была въ состояніи провести цѣлый день на ногахъ, не ложась въ постель. Тутъ только замѣтили, что она почти лишилась обонянія и вкуса.

Только черезъ четыре года окрѣпла она совершенно и начала жить своей новой, отъ всего отчужденною, жизнью.

Но каково было ея положеніе! Темнота и безмолвіе могилы окружали ее; улыбка матери не вызывала у нея въ отвѣтъ улыбки, голосъ отца ни разу не поразилъ ея слуха; сестры и братья были для нея предметы, доступные только осязанію, — предметы, ничѣмъ не отличающіеся отъ неодушевленныхъ предметовъ, развѣ только теплотою и способностью произвольнаго передвиженія, но и въ этомъ отношеніи они для нея не имѣли отличія отъ кошки и собаки.

Но безсмертная душа ея не могла умереть, не могла быть изувѣчена, или искажена; и хотя многіе проводники ея сообщенія съ внѣшнимъ міромъ и были уничтожены, тѣмъ не менѣе внутренняя жизнь стала проявляться посредствомъ другихъ.

Какъ только она могла ходить, она стала изучать сначала комнату, а потомъ и весь домъ; она ознакомилась съ формой, величиной, вѣсомъ и теплотой каждаго предмета, который она могла ощупать руками. Она слѣдовала за матерью, трогала ея руки и занималась кое-чѣмъ по дому; склонность къ подражанію заставляла ее повторять тѣ движенія, которыя она въ состояніи была только услѣдить. Она даже выучилась нѣсколько вязать и шить.

Читателю лишнее будетъ говорить, что способы сообщенія съ ней были ограниченны и что вскорѣ ея несчастное состояніе подѣйствовало и на ея нравственную сторону. На тѣхъ, которыхъ нельзя убѣдить словомъ, можно только дѣйствовать силою, и это-то въ соединеніи съ великими лишеніями должно было быстро довести ее до положенія худшаго, чѣмъ животное, которое погибло бы безъ поданной во-ѣремя помощи.

Въ это время мнѣ пришлось случайно услыхать о несчастномъ ребенкѣ, и я тотчасъ же поторопился поѣхать туда къ ея родителямъ. Я нашелъ ее съ хорошо сформировавшимся лицомъ, съ рѣзко обозначеннымъ нервносангвиническимъ темпераментомъ и всю жизненную систему въ правильномъ обращеніи. Родители ея легко согласились отпустить дочь въ Бостонъ и въ октябрѣ 1837 года они привезли ее въ наше заведеніе. Сперва она была очень изумлена; ей дали время ознакомиться съ домомъ и его обитателями, по прошествіи же двухъ недѣль, которыя она употребила на это, была сдѣлана первая попытка познакомить ее съ внѣшними знаками, посредствомъ которыхъ она могла бы обмѣниваться мыслями съ другими.

Было два способа: или построить для нея языкъ знаковъ на основаніи того языка, на которомъ она нѣкогда начинала говорить, или же обучать ее осязательному языку знаковъ, общему глухо-нѣмымъ, а это значитъ, что для обозначенія каждаго отдѣльнаго предмета дать ей какой-либо знакъ, или научить ее буквамъ, которыми бы она могла объяснять свою мысль объ условіяхъ существованія предмета. Первый способъ былъ бы легче, но мало бы имѣлъ слѣдствій; второй же хоть труднѣе, но за то дѣйствительнѣе, и я рѣшился попробовать второй.

Первые опыты были произведены слѣдующимъ образомъ. Брались предметы обыденнаго употребленія, какъ-то: ножи, вилки, ложки, книги и и т. д., и на нихъ выпуклыми буквами наклеивались ихъ названія. Ощупывая внимательно, она скоро дошла до того, что поняла, что надпись ложка столько же отличается отъ надписи ключъ, какъ и самая ложка отъ ключа по своей формѣ.

Затѣмъ отдѣльные ярлычки съ тѣми же выпуклыми буквами были даны ей въ руки, и она скоро замѣтила, что они тождественны тѣмъ, которые наклеены на предметахъ. Это она доказала тѣмъ, что ярлыкъ съ надписью ключъ положила на ключъ, а ярлыкъ съ надписью ложка — на ложку. Ее поощряли обыкновеннымъ здѣсь знакомъ одобренія: гладили по головѣ.

То же дѣйствіе было повторено со всякимъ предметомъ, доступнымъ ея осязанію, и она скоро научилась накладывать на нихъ соотвѣтственные ярлыки. Было однако очевидно, что единственное упражненіе мышленія заключалось здѣсь въ подражаніи и памяти. Она помнитъ, что ярлыкъ со словомъ книга клался на книгу, и повторяла сначала дѣйствіе изъ подражанія, затѣмъ по памяти, только изъ желанія получить одобреніе, но повидимому безъ всякаго сознательнаго усмотрѣнія связи между предметами.

Спустя нѣкоторое время вмѣсто ярлыковъ ей дали отдѣльныя буквы, положенныя рядомъ въ такомъ порядкѣ, чтобы сложилось слово книга, ключъ и т. д.; затѣмъ онѣ были всѣ смѣшаны и ей былъ сдѣланъ знакъ, чтобъ она сама подобрала буквы и сложила слова — книга, ключъ и т. д., и она такъ сдѣлала.

Доселѣ процессъ былъ чисто-механическій, какъ еслибъ учили собаку разнымъ фокусамъ. Бѣдный ребенокъ сидѣлъ въ безмолвномъ смущеніи и терпѣливо подражалъ всѣмъ дѣйствіемъ своего учителя; но теперь истина начала проникать въ ея сознаніе, мышленіе ея начинало работать; она замѣтила, что это былъ способъ, благодаря которому она сама могла выражать свои мысли и передавать ихъ другимъ, и вдругъ ея наружность освѣтилась человѣческимъ сознаніемъ, она уже не была собакой, или попугаемъ: это былъ безсмертный духъ, ревностно хватающійся за новое звѣно, которое связало бы его съ другими духами. Я услѣдилъ даже тотъ моментъ, когда истина ей открылась и разлила свѣтъ на всю ея наружность. Я видѣлъ, что всякое затрудненіе было побѣждено и что съ этой минуты не терпѣніемъ и настойчивостью, а прямыми, ведущими къ цѣли, усиліями надо дѣйствовать. Слѣдствія эти скоро разсказывать, но самый процессъ тянулся долго, — много недѣль, повидимому безполезной, работы прошло прежде, нежели получились ея результаты.

Когда вамъ было сказано, что подавался знакъ, то это означаетъ, что дѣйствіе было произведено учителемъ въ то время, какъ она ощупывала его руки, а затѣмъ повторяла тѣ же движенія.

Слѣдующимъ шагомъ впередъ было представленіе множества металлическихъ печатокъ съ изображеніемъ на нихъ отдѣльныхъ буквъ азбуки и затѣмъ доска съ дырочками, въ которыя могли вставляться печатки такъ, что на поверхности оставались лишь самыя буквы. Потомъ ей подавался какой-нибудь знакомый предметъ, и она изъ данныхъ буквъ составляла его названіе на этой доскѣ и съ шумнымъ удовольствіемъ прочитывала его.

Нѣсколько недѣль она упражнялась такимъ образомъ, пока ея словарь не сдѣлался достаточно обширнымъ, и тогда уже былъ сдѣланъ важный шагъ: ей показали, какъ различнымъ положеніемъ пальцевъ должно изображать разныя буквы вмѣсто того, чтобы возиться со сложнымъ аппаратомъ, состоящимъ изъ доски и печатокъ. Этому она выучилась и скоро, и легко, благодаря тому, что мышленіе ея уже начало работать при помощи ея учителя и успѣхи ея были быстры.

Это было мѣсяца три спустя послѣ того, какъ она начала учиться, и теперь былъ представленъ первый отчетъ о ея состояніи, гдѣ сказано, что она только-что начала азбуку, употребляемую глухо-нѣмыми, и что, слѣдя за ея быстрыми успѣхами въ занятіяхъ, приходишь въ восторгъ. Учитель подаетъ ей новый предметъ, напримѣръ карандашъ; прежде дастъ ей ощупать его хорошенько, затѣмъ учитъ его названію, изображая составляющія его буквы собственными пальцами; дитя схватываетъ свою руку и ощупываетъ каждое движеніе при составленіи буквъ; она поворачиваетъ голову немного въ сторону, какъ бы внимательно прислушиваясь; ея губы раскрыты; она едва дышетъ и ея наружность, сперва напряженная, постепенно переходитъ въ улыбку, по мѣрѣ того, какъ она понимаетъ урокъ. Затѣмъ она поднимаетъ свои тоненькіе, пальчики и повторяетъ слово; послѣ этого складываетъ его изъ своихъ печатокъ и наконецъ уже сложенное слово прилагаетъ къ данному предмету, чтобъ увѣриться, что она не ошибается.

Весь слѣдующій годъ прошелъ въ томъ, что ее учили названію всѣхъ предметовъ для нея доступныхъ и упражняли въ ручной азбукѣ, по возможности расширяя ея понятіе о внѣшнемъ физическомъ соотношеніи вещей, и въ заботѣ о ея здоровья.

Въ концѣ года былъ сдѣланъ о ней новый докладъ, изъ котораго я привожу слѣдующее извлеченіе:

Дошли до несомнѣннаго убѣжденія въ томъ, что она не видитъ ни малѣйшаго свѣта, не слышитъ ни единаго звука и никогда не упражняетъ чувство обонянія, если оно только еще у нея существуетъ. Итакъ, ее окружаютъ темнота и тишина могильныя. О красивыхъ видахъ, пріятныхъ звукахъ и запахѣ у нея нѣтъ никакого понятія, тѣмъ не менѣе она счастлива и весела, какъ Божья птичка, и упражненіе ея умственныхъ способностей, или пріобрѣтеніе новой мысли доставляютъ ей живое удовольствіе. Она никогда не ропщетъ, но весела и легкомысленна, какъ всякій ребенокъ. Она любитъ повеселиться, порѣзвиться, посмѣяться и пошалить, и когда она играетъ съ другими дѣтьми, то ея рѣзкій смѣхъ раздается всѣхъ громче.

Если она одна, то, повидимому, очень счастлива, когда съ нею ея вязанье, или шитье, и такъ можетъ проводить цѣлые часы; когда у ней нѣтъ никакого занятія, то она очевидно занимается воображаемымъ разговоромъ, или воспоминаніемъ полученныхъ впечатлѣній, считаетъ по пальцамъ или повторяетъ ручной азбукой заученное названіе новыхъ предметовъ. Въ одиночествѣ она повидимому размышляетъ, разсуждаетъ сама съ собой и доказываетъ себѣ разныя вещи; если она невѣрно изобразитъ слово своей правою рукой, то плутовское выраженіе на минуту пробѣжитъ по ея лицу, она засмѣется и лѣвою рукой легонько ударитъ правую, какъ бы поправляя ее. Въ продолженіе года она достигла большаго проворства въ употребленіи азбуки глухонѣмыхъ и изображаетъ слова и сужденія, которыя знаетъ, такъ быстро и ловко, что только люди привыкшіе къ этому языку могутъ услѣдить за ея пальцами.

Но какъ ни удивительна быстрота, съ которою она пишетъ свои мысли на воздухѣ, еще болѣе удивительна точность, съ которою она читаетъ написанное другими. Взявъ руки говорящаго въ свои собственныя, она слѣдитъ за каждой новою буквой, за мыслью. Этимъ путемъ разговариваетъ она со своими слѣпыми товарищами, и ничто не можетъ яснѣе доказать силы ихъ мышленія, какъ встрѣчи между ними. Ибо если большой талантъ и искусство нужны для двухъ разговаривающихъ знаками — для изображенія ихъ мыслей и чувствъ — движеніями, тѣла и выраженіемъ лица, то какъ безъ сравненія представляется больше трудности, когда мракъ окружаетъ ихъ обоихъ и они оба не могутъ слышать ни единаго звука.

Когда Лора проходитъ по корридору съ протянутыми впередъ руками, то она узнаетъ всякаго, кого только встрѣчаетъ, и проходитъ мимо, сдѣлавъ знакъ, что она узнала; если же она встрѣчаетъ дѣвочку своихъ лѣтъ, въ особенности одну изъ своихъ любимицъ, то на ея личикѣ тотчасъ же появляется свѣтлая улыбка, начинается сплетеніе рукъ, ихъ ощупыванье и быстрый обмѣнъ мыслей крошечными пальчиками, скорое движеніе которыхъ точно передаетъ самыя сокровенныя мысли одного существа другому. И вопросы, и отвѣты, обмѣнъ радости и печали, поцѣлуи при разставаньи совершенно такіе, какъ и у другихъ дѣтей, обладающихъ всѣми пятью чувствами.

Черезъ полтора года послѣ ея отъѣзда изъ дому мать пришла навѣстить ее, и встрѣча ихъ была очень любопытна. Мать стояла нѣсколько времени съ глазами полными слезъ и глядѣла на свое несчастное дитя, которое, не зная о ея присутствіи, беззаботно играло въ комнатѣ. Вдругъ Лора подбѣжала къ ней, начала ощупывать ея руки, платье, стараясь угадать, знакома ли она ей; но, не достигнувъ этого, она отвернулась отъ незнакомки, и бѣдная женщина не могла скрыть боли, которую почувствовала, видя, что собственное дитя не узнаетъ ее.

Она снова подозвала Лору и дала ей нитку бусъ, которыя она носила дома; дитя узнало нитку тотчасъ и съ большою радостью надѣла ее на шею и сказала мнѣ, что она поняла, что нитка привезена изъ дому.

Мать попробовала приласкать ее, но Лора оттолкнула ее, предпочитая ей общество своихъ знакомыхъ дѣтей.

Другой предметъ, привезенный изъ дома, дали ей, и она повидимому очень заинтересовалась имъ; она еще разъ ощупала незнакомку и дала мнѣ понять, что знаетъ, что она изъ Ганновера. Она переносила теперь ея ласки, но готова была удалиться при первомъ поданномъ знакѣ. Жаль было смотрѣть на отчаяніе матери: хотя она и готова была къ тому, что ребенокъ не узнаетъ ее, но тяжелая дѣйствительность холоднаго равнодушія горячо любимаго ребенка слишкомъ больно подѣйствовала на сердце матери.

Немного погодя она опять приблизилась къ Лорѣ, въ умѣ которой должно-быть промелькнуло смутное сознаніе, что это не постороннее для нея лице; она еще разъ, теперь очень внимательно, ощупала руки матери, поблѣднѣла, потомъ покраснѣла, надежда повидимому боролась съ сомнѣніемъ, и никогда волненіе не выражалось такъ сильно на человѣческомъ лицѣ; въ эту минуту тяжелой неизвѣстности мать привлекла ее къ себѣ и нѣжно поцѣловала, и вдругъ истина освѣтила умъ ребенка, недовѣріе и безпокойство исчезли съ лица и съ выраженіемъ неописанной радости бросилась она на грудь матери и горячо обняла ее.

Послѣ этого бусы были забыты, игрушки оставлены безъ вниманія, товарищи ея игръ, для которыхъ, минуту назадъ, она равнодушно покинула незнакомку, теперь напрасно старались оторвать ее отъ матери, и когда по данному мною знаку она, по привычкѣ повиновенія, послѣдовала за мной, то видно было, что это ей тяжело. Она прижалась ко мнѣ, какъ будто испуганная и удивленная, а когда черезъ минуту я снова подвелъ ее къ матери, то она прыгнула въ ея объятія и съ горячею радостью прижалась къ ней.

При разставаньи одинаково выказались и любовь, и пониманіе, и рѣшительность ребенка.

Лора проводила свою мать до двери, все время плотно къ ней прижавшись, пока онѣ не дошли до порога, гдѣ она остановилась и пощупала вокругъ себя, чтобъ узнать, кто находится около нея. Замѣтивъ сидѣлку, которую она очень любитъ, она схватила ее рукой, протягивая въ то же время другую руку къ матери, и такъ она простояла съ минуту; потомъ выпустила руку матери, поднесла платокъ къ глазамъ и, отвернувшись, рыдая, прижалась къ сидѣлкѣ.

Въ предыдущихъ отчетахъ было замѣчено, что она распознаетъ разныя степени мышленія въ другихъ, и что она почти съ презрѣніемъ относится къ новичкамъ, если по истеченіи нѣсколькихъ дней замѣчаетъ слабость ихъ развитія. Эта черта характера особенно развилась въ ней за послѣдній годъ.

Она выбираетъ для себя друзей и товарищей между дѣтьми, которыя умѣютъ и могутъ лучше говорить съ ней; она видимо не любитъ быть съ глуповатыми, развѣ только если они могутъ оказаться полезными ея цѣлямъ, чѣмъ она видимо склонна пользоваться. Она беретъ надъ ними преимущество и заставляетъ ихъ прислуживать себѣ такъ, какъ она не можетъ заставить другихъ, и еще разными другими путями обнаруживаетъ она свое саксонское происхожденіе.

Она любитъ, чтобъ учителя обращали вниманіе и ласкали другихъ дѣтей, но не слишкомъ, а то она начинаетъ завидовать имъ и ревновать ихъ. Она желала бы имѣть свою долю — хотя не львиную, но все-таки большую; если же ей не даютъ этой доли, то она говоритъ: «мать моя будетъ меня любить».

Наклонность къ подражанію до того у нея сильна, что она часто дѣлаетъ вещи вовсе для нея непонятныя и которыя не могутъ доставить ей другаго удовольствія кромѣ удовлетворенія страсти къ подражанію. Замѣчательно, что она иногда просиживаетъ цѣлые полчаса съ книгой передъ своими слѣпыми глазами, шевеля въ то же время губами, какъ это, она замѣчала, дѣлаютъ другіе.

Однажды она вообразила, что кукла ея больна, и продѣлала надъ ней все, что дѣлаютъ при уходѣ за больными: давала ей лѣкарство, уложила ее въ постель и приставила бутылку съ горячей водой къ ея ногамъ, отъ души смѣясь все время. Когда я возвратился домой, она настояла на томъ, чтобъ я пошелъ посмотрѣть ея больную и пощупалъ бы у нея пульсъ; а когда я сказалъ, что куклѣ надо поставить на спину горчичникъ, то она чуть не закричала отъ восторга.

Ея чувства общительности и пріязни очень сильны; когда она сидитъ за работой или урокомъ рядомъ съ своими маленькими подругами, то она часто вскакиваетъ съ мѣста, чтобы поцѣловать ихъ съ нѣжностью, которую трогательно видѣть.

Когда она одна, то занимается и утѣшается, и выглядитъ совершенно довольной. Люди такъ склонны выражать свои мысли словами, что и Лора, сидя одна, часто выражаетъ свои мысли движеніемъ пальцевъ. Но только въ одиночествѣ она и бываетъ смирна, а какъ только догадается о присутствіи кого-либо въ комнатѣ, то не успокоится до тѣхъ поръ, пока не сядетъ возлѣ находящагося въ комнатѣ, чтобы держать его руки и разговаривать съ нимъ знаками.

Въ ней пріятно видѣть неустанную жажду знанія и быстрое соображеніе соотношенія предметовъ между собой, а въ нравственномъ ея характерѣ — постоянное довольство жизнью, ея ко всѣмъ довѣріе, сочувствіе къ страждущимъ, ея совѣстливость, правдивость и твердость.

Вотъ отрывки изъ простой, но интересной и нравоучительной исторіи Лоры Бридгманъ. Имя ея великаго друга и благодѣтеля, который написалъ это, докторъ Гоуэ. Не думаю, чтобы многіе, прочитавъ эту исторію, могли равнодушно относиться къ этому имени.

Дальнѣйшій разсказъ былъ напечатанъ докторомъ Гоуэ, начиная со времени того отчета, который я уже передалъ. Въ немъ описывается быстрота ея умственнаго развитія и ея успѣховъ въ продолженіе еще 12 мѣсяцевъ, и исторія ея доводится до конца прошлаго сорокъ перваго года.

Очень замѣчательно, что подобно тому, какъ мы часто разговариваемъ во снѣ, точно также и она часто разговариваетъ во снѣ, только не звуками, а письменно. И было замѣчено также, что когда ея сонъ не спокоенъ, то и жесты бываютъ неспокойны, неясны и слитны, подобно тому, какъ и мы въ такихъ случаяхъ неясно бормочемъ и шепчемъ слова.

Я открылъ ея дневникъ и увидалъ, что листы исписаны красивымъ круглымъ почеркомъ, но смыслъ написаннаго безъ толкованія былъ для меня непонятенъ.

Я сказалъ, что мнѣ хотѣлось бы видѣть ее пишущей, и учительница, сидѣвшая возлѣ нея, на ихъ языкѣ велѣла ей подписать свое имя два или три раза.

Я замѣтилъ, что во время писанія она все слѣдила лѣвою рукой за правой, которою, разумѣется, держала перо. Ни у одной буквы не было ничего лишняго; она писала свободно и прямо.

Она еще не знала о присутствіи постороннихъ; но когда господинъ, бывшій со мною, взялъ ее за руку, то она тотчасъ же написала его имя на ладони своей учительницы. Чувство осязанія у нея теперь такъ хорошо развито, что разъ познакомившись съ кѣмъ-либо, она узнаетъ это лицо даже спустя нѣкоторое время. Господинъ этотъ бывалъ здѣсь очень рѣдко и не видалъ Лору нѣсколько мѣсяцевъ. Мою руку она тотчасъ же оттолкнула, какъ всегда дѣлаетъ съ незнакомыми, но руку моей жены она удержала съ видимымъ удовольствіемъ, поцѣловала ее и ощупала ея платье съ женскимъ любопытствомъ.

Она была весела и выказала много невинной игривости въ разговорѣ съ своей учительницей. Было невыразимо-пріятно видѣть ея восторгъ, когда она узнала, въ сѣвшей возлѣ нея слѣпой дѣвочкѣ, одну изъ своихъ подругъ. Лора производила какой-то грустный звукъ, который было больно слышать; но когда ея учительница дотронулась ей до губъ, то она сейчасъ же перестала, улыбнулась и нѣжно ее поцѣловала.

Передъ этимъ я былъ въ другой комнатѣ, гдѣ множество слѣпыхъ мальчиковъ качалось, лазило и играло. Всѣ они закричали, какъ только-что мы вошли: «Посмотрите на меня, мистеръ Гартъ! Пожалуйста поглядите на меня!» — выражая этими восклицаніями заботу, особенно присущую слѣпымъ, чтобы глядѣли на ихъ маленькія быстрыя ножки.

Между ними находился улыбающійся мальчуганъ, который стоялъ отдѣльно отъ другихъ и занимался гимнастическими упражненіями рукъ. Занятіе это доставляло ему большое удовольствіе, особенно когда, размахивая правою рукой, онъ задѣвалъ какого-нибудь другаго мальчика.

Подобно Лорѣ Бридгманъ, онъ былъ слѣпъ, глухъ и нѣмъ.

Разсказъ доктора Гоуэ о первоначальномъ образованіи этого мальчика до того поразителенъ и имѣетъ такую связь съ Лорой Бридгманъ, что я не могу удержаться, чтобы не сообщить читателю краткаго извлеченія изъ этого разсказа.

---

Имя его Оливеръ Казуэлль. Ему 13 лѣтъ. До трехъ лѣтъ и четырехъ мѣсяцевъ онъ обладалъ всѣми чувствами. Около четырехъ лѣтъ у него сдѣлалась скарлатина; мѣсяцъ спустя онъ оглохъ, потомъ ослѣпъ, а черезъ шесть мѣсяцевъ сдѣлался нѣмъ. Что онъ страдалъ отъ потери языка, очевидно было изъ того, что первое время онъ часто рукой трогалъ губы говорившихъ, а затѣмъ дотрогивался и до своихъ, какъ бы желая убѣдиться въ томъ, точно ли онѣ у него есть.

Его жажда знанія, — говорилъ докторъ Гоуэ, — проявилась тотчасъ же по его вступленіи въ заведеніе, во внимательномъ изслѣдованіи каждаго предмета, который онъ могъ или ощупать, или понюхать, въ своемъ новомъ помѣщеніи. Жесты его были выразительны и строго подходящи къ естественному языку, на которомъ онъ нѣкогда говорилъ. Онъ умѣлъ подобно каждому человѣку смѣяться, плакать, вздыхать, цѣловаться. Благодаря его способности подражанія, были понятны нѣкоторые аналогическіе жесты: напримѣръ, для обозначенія движенія лодки онъ дѣлалъ рукой плавные жесты туда и сюда; для обозначенія движенія колесъ онъ вертѣлъ рукой и т. д. Прежде всего его слѣдовало отучить отъ этихъ движеній и научить только правильнымъ знакамъ глухо-нѣмыхъ. Пользуясь опытностью, полученною мною въ другихъ подобныхъ же этому случаяхъ, я пропустилъ нѣсколько первоначальныхъ степеней, которые до сихъ поръ употреблялъ, и началъ прямо съ ручной азбуки. Для этого, взявъ нѣсколько предметовъ съ короткими названіями, какъ ключь, чашка и другіе, и Лору въ свидѣтели, я сѣлъ и взялъ обѣ его руки; въ одну изъ нихъ я далъ ему ключь и своей собственною рукой изобразилъ данное слово. Онъ внимательно ощупалъ мои руки и потомъ старался перенять мои дѣйствія. Черезъ нѣсколько минутъ онъ сталъ одною рукой слѣдить за движеніями моихъ пальцевъ, а другою старался изобразить ихъ движенія, весело смѣясь всякій разъ, какъ онъ успѣвалъ въ своихъ попыткахъ. Лора была тутъ же, заинтересованная до волненія. Оба они представляли странное зрѣлище: лицо ея пылало и было полно напряженія, пальцы ея внимательно слѣдили за нами, однако настолько легко, что не могли мѣшать намъ; а Оливеръ стоялъ, внимательно наклонивъ голову немного на бокъ, лѣвою рукой держась за мою руку и протянувъ правую. При каждомъ моемъ движеніи на лицѣ его выражалось напряженное вниманіе. Подражая мнѣ, онъ улыбался, когда думалъ, что понялъ, въ чемъ дѣло, и наконецъ улыбка переходила въ радостный смѣхъ въ минуту окончательнаго достиженія цѣли; тогда я гладилъ его по головѣ, а Лора ласково хлопала его по плечу, радостно прыгая на мѣстѣ. Въ полчаса онъ выучилъ болѣе полдюжины буквъ и повидимому былъ въ восторгѣ отъ своего успѣха; но потомъ его вниманіе стало ослабѣвать, и я отпустилъ его играть. Было очевидно однако, что онъ просто подражалъ движеніямъ моихъ пальцевъ и клалъ руку на ключь и чашку, какъ на части этого механическаго почти занятія; онъ не понималъ связи между буквами и названіями предметовъ. Когда онъ довольно наигрался, я снова взялъ его къ столу и онъ снова бодро принялся за дѣло. Скоро выучился онъ дѣлать буквы къ слову ключь, перо, и такъ какъ я нѣсколько разъ давалъ ему предметъ въ руки, то онъ наконецъ понялъ связь буквъ и словъ. Это было ясно видно изъ того, что когда я складывалъ слово перо, чашка, ключь, то онъ подавалъ мнѣ эти самые предметы. Усмотрѣніе связи у него не сопровождалось тѣмъ яркимъ лучомъ сознанія и тою радостью, какъ это было съ Лорой. Затѣмъ я поставилъ всѣ предметы на столъ и самъ нѣсколько отошелъ отъ него съ дѣтьми; пальцами Оливера я изобразилъ слово ключъ, на что Лора пошла и принесла его со стола; потомъ пальцами же Оливера я изобразилъ слово хлѣбъ и черезъ минуту Лора принесла ему кусокъ хлѣба: онъ понюхалъ его, поднесъ къ губамъ и, тряхнувъ головой съ самымъ знающимъ видомъ, подумалъ съ минуту, а затѣмъ расхохотался, какъ бы говоря: «ага! Я понимаю, что изъ этого можетъ что-нибудь и выйти». Теперь стало ясно, что у него были и способности, и наклонности къ ученію, что онъ могъ получить образованіе, но только нуждался въ тщательномъ, постоянномъ наблюденіи. Вслѣдствіе этого, не сомнѣваясь больше въ его быстрыхъ успѣхахъ, я и сдалъ его на руки опытному учителю.

---

Правъ этотъ джентльменъ, называя восхитительною минуту, въ которую показался первый проблескъ теперешняго состоянія Лоры, разумъ которой до тѣхъ поръ былъ погруженъ въ полный мракъ. Въ продолженіе всей жизни эта минута будетъ для него источникомъ чистаго, неувядаемаго счастья и утѣшенія.

Привязанность, существующая между обоими — учителемъ и воспитанницей, такъ же далека отъ обыкновенныхъ привязанностей, какъ и обстоятельства, при которыхъ она развилась, далеки отъ обыденныхъ случаевъ жизни. Онъ занятъ теперь изобрѣтеніемъ новыхъ средствъ для сообщенія Лорѣ дальнѣйшихъ знаній и мысли о Великомъ Творцѣ вселенной, гдѣ для нея хотя темно и безмолвно, но гдѣ она тѣмъ не менѣе находитъ счастье и веселье.

Вы, которые имѣете очи и — не видите, имѣете уши и — не слышите, вы, какъ лицемѣры и фарисеи, принимающіе на себя видъ постящихся, учитесь веселости и тихому довольству у глухихъ, нѣмыхъ и незрячихъ! Самозванцы-святые, съ мрачнымъ челомъ! это, лишенное очей, ушей и голоса, дитя можетъ дать вамъ урокъ, которымъ вамъ не мѣшало бы воспользоваться.

Дайте ея бѣдной ручкѣ прикоснуться къ ранамъ вашего сердца, ибо въ ея цѣлебномъ прикосновеніи есть нѣчто общее съ Великимъ Господомъ, заповѣди котораго вы толкуете ложно, слова котораго вы искажаете!

Въ то время, какъ я вставалъ, чтобы выйти изъ комнаты, хорошенькій маленькій ребенокъ, одного изъ служащихъ здѣсь, бросился на встрѣчу своему отцу. Въ эту минуту ребенокъ зрячій такъ же больно на меня подѣйствовалъ, какъ два часа тому назадъ подѣйствовалъ на меня видъ слѣпаго мальчика. Ахъ, какую противоположность представляла свѣтлая, блестящая картина природы съ тою темнотой, въ которую заключено столько молодыхъ существъ!

---

Въ Южномъ Бостонѣ, какъ эта часть города называется, въ мѣстности нарочно для этого отведенной, построено нѣсколько благотворительныхъ заведеній. Одно изъ нихъ — больница для умалишенныхъ, прекрасно содержимая на основаніи просвѣщенныхъ правилъ милосердія, которыя 20 лѣтъ назадъ были бы названы болѣе чѣмъ еретичными и которыя съ такимъ успѣхомъ были приложены къ дѣлу въ нашемъ пріютѣ для убогихъ въ Гонуэллѣ.

«Выказывайте довѣріе даже и умалишеннымъ», сказалъ тамошній докторъ въ то время, какъ мы шли по корридорамъ, окруженные гуляющими на свободѣ сумасшедшими. О тѣхъ, которые сомнѣваются въ этомъ правилѣ, если только существуютъ такіе люди, я скажу, что они не болѣе какъ помѣшанные.

Каждое отдѣленіе этого заведенія имѣетъ форму длинной залы, или галлереи, съ расположенными по обѣимъ ея сторонамъ спальнями паціентовъ. Въ этой залѣ они работаютъ, читаютъ, играютъ въ кегли и разныя другія игры, а когда погода не позволяетъ идти гулять, то проводятъ день всѣ вмѣстѣ. Въ одной изъ этихъ комнатъ, какъ будто это такъ и слѣдовало, среди множества помѣшанныхъ женщинъ, брюнетокъ и блондинокъ, тихо сидѣли жена доктора и еще одна лэди съ двумя дѣтьми. Не трудно было видѣть, что присутствіе ихъ здѣсь имѣло благодѣтельное вліяніе на паціентовъ, столпившихся вокругъ нихъ.

Прислонясь головой къ камину, съ необыкновеннымъ выраженіемъ достоинства, сидѣла тутъ пожилая дама, разряженная до нельзя. Особенно много украшеній было у нея на головѣ; волосы были усѣяны кусочками газа, полотна, лоскутками бумаги, обрывками лентъ и бантиками до того, что голова ея походила на птичье гнѣздо. Она вся сіяла поддѣльными брилліантами, носила золотые очки и при нашемъ входѣ въ комнату опустила на колѣни старую испачканную газету, гдѣ, я думаю, читала о своемъ собственномъ представленіи къ какому-нибудь иностранному двору.

Взявъ меня за руку и приблизившись къ этому фантастическому существу, которому всякое слово, сказанное тихо, казалось подозрительнымъ, докторъ сказалъ громко: «Эта лэди — хозяйка этого замка, сэръ! Онъ принадлежитъ ей и никому другому не можетъ быть до него дѣла. Это большое помѣщеніе, какъ вы видите, и нуждается въ большомъ количествѣ слугъ. Вы понимаете, что лэди живетъ очень роскошно. Она такъ добра, что принимаетъ меня, а моей женѣ и семьѣ позволила даже здѣсь поселиться, за что мы ей несказанно благодарны. Она очень любезна, какъ видите (на это сумасшедшая снисходительно кивнула головой) и доставляетъ мнѣ удовольствіе, позволивъ представить ей васъ: — Джентльменъ изъ Англіи, мадамъ, только-что пріѣхавшій изъ Англіи послѣ очень бурнаго переѣзда, мистеръ Диккенсъ!… Хозяйка дома, сэръ!»

Мы обмѣнялись самыми важными поклонами, а затѣмъ я и докторъ пошли дальше. Остальныя сумасшедшія женщины, казалось, поняли шутку и очень забавлялись ею. Родъ сумасшествія каждой былъ мнѣ объясненъ тѣмъ же путемъ, и мы оставили ихъ въ очень веселомъ настроеніи.

Такимъ образомъ дѣйствій устанавливается между докторомъ и паціентами не только полное довѣріе касательно рода и объема ихъ галлюцинацій, но представляется также и возможность уловить минуту полнаго сознанія паціента и тогда выказать ему пунктикъ его помѣшательства въ самомъ нескладномъ и смѣшномъ видѣ.

Въ этомъ пріютѣ, за обѣдомъ, передъ приборомъ каждаго паціента кладутся и вилки и ножи, и посреди стола сидитъ съ ними джентльменъ, образъ дѣйствія котораго я только-что описалъ. За обѣдомъ только его нравственное вліяніе мѣшаетъ самымъ буйнымъ изъ нихъ зарѣзать другъ друга и это нравственное вліяніе весьма сильно и сдерживаетъ умалишенныхъ гораздо болѣе, чѣмъ горячечная рубашка, разныя путы и оковы, изобрѣтенныя невѣжествомъ, предразсудками и жестокостью.

Въ рабочемъ отдѣленіи каждый паціентъ снабженъ всѣмъ нужнымъ для своего мастерства, какъ и вполнѣ здоровый человѣкъ. Въ саду и на фермѣ они работаютъ заступомъ, граблями и кирками.

Для доставленія себѣ развлеченія они гуляютъ, бѣгаютъ, удятъ рыбу, читаютъ и катаются въ нарочно для того заведенныхъ экипажахъ. Они устроили у себя общество шитья платьевъ для бѣдныхъ и у этого общества бываютъ свои засѣданія и собранія, которыя ведутся весьма чинно и никогда не оканчиваются дракой, какъ это случается у людей въ полномъ разсудкѣ.

Всѣ эти занятія разсѣяваютъ ихъ раздражительность, которая въ противномъ случаѣ выразилась бы на нихъ самихъ, на ихъ платьяхъ и мебели. Они веселы, тихи и здоровы.

Разъ въ недѣлю у нихъ бываетъ балъ; докторъ, его семья и всѣ служащіе при заведеніи принимаютъ въ немъ дѣятельное участіе.

Танцы и марши исполняются подъ веселые звуки фортепіано, а для доставленія публикѣ еще большаго удовольствія какой-нибудь джентльменъ, или лэди поютъ пѣсню, которая не переходитъ въ крики и вопли, какъ можно бы было ожидать.

Для этихъ празднествъ они сходятся очень рано: въ восемь часовъ подаютъ имъ прохладительный напитокъ, а въ девять уже все кончается. Во всемъ, что они дѣлаютъ, видны изысканная вѣжливость и хорошее воспитаніе, — берутъ примѣръ съ доктора.

Какъ и всякія другія собранія, эти балы даютъ дамамъ на нѣсколько дней много темъ для разговоровъ; а мужчины такъ заботятся о томъ, чтобъ отличиться на балѣ, что многіе изъ нихъ стараются пріобрѣсти граціозную походку и часто упражняются въ танцахъ.

Одна изъ главныхъ чертъ этой системы обращенія съ умалишенными заключается въ поощреніи, даже между этими несчастными, благопристойнаго самоуваженія. Эта черта преобладаетъ и во всѣхъ другихъ учрежденіяхъ Южнаго Бостона.

Вотъ, что наприм., написано на стѣнахъ того отдѣленія дома трудолюбія, куда принимаются безпомощные нищіе: «Самообладаніе, спокойствіе и миръ душевный суть блаженство». Не предполагается и не считается за нѣчто рѣшенное, что всѣ поступающіе сюда люди непремѣнно порочны, передъ глазами которыхъ необходимо выставить угрозы и строгія ограниченія. Внутри… какъ и слѣдуетъ, все очень просто, но удобно устроено. Заведеніе это даетъ кровъ и пристанище несчастнымъ и этимъ благодѣяніемъ сразу обезпечиваетъ ихъ признательность и хорошее поведеніе. Вмѣсто длинныхъ залъ, въ которыхъ бы томилось, дрожало и притуплялось множество людей, зданіе раздѣлено на отдѣльныя, свѣтлыя и съ чистымъ воздухомъ комнаты; въ нихъ и живутъ бѣдняки. У нихъ является возможность и побужденіе устроить эти комнаты какъ можно покойнѣе и пристойнѣе. Я не помню здѣсь ни одной комнаты, которая бы не была чиста и прибрана, съ цвѣтами на окнѣ, съ какими-нибудь украшеніями на полкѣ, съ картинками на стѣнѣ, или даже съ деревянными часами за дверью.

Сироты и маленькія дѣти находятся въ отдѣльномъ зданіи отъ перваго, но которое составляетъ часть того же учрежденія. Нѣкоторыя дѣти до того малы, что ступеньки лѣстницы сдѣланы самыхъ крошечныхъ размѣровъ для ихъ маленькихъ шажковъ. Стульчики и столики ихъ очень любопытны и имѣютъ видъ мебели сдѣланной для куколъ.

Мнѣ также понравились здѣсь надписи на стѣнахъ. Смыслъ ихъ легкопонимался и запоминался: «Любите другъ друга», «Богъ помнитъ самое ничтожное изъ своихъ твореній» — и другія нравоученія въ этомъ родѣ. Книги и занятія маленькихъ воспитанниковъ были приспособлены къ ихъ возрасту и пониманію. Когда мы прослушали ихъ уроки, нѣсколько дѣвочекъ спѣли намъ миленькую пѣсенку.

Затѣмъ мы осмотрѣли ихъ спальни, гдѣ все было и удобно, и хорошо. Должно прибавить, что всѣ наставники какъ нельзя болѣе подходили къ духу заведенія.

При домѣ трудолюбія находится больница, содержимая въ большомъ порядкѣ. Въ зданіи была лишь одна ошибка, свойственная всѣмъ домамъ Америки, а именно — огромная пылающая печь, способная испортить самый чистый воздухъ.

По сосѣдству находятся еще два заведенія для мальчиковъ. Одно называется «Бостонская школа». Она предназначена для бѣдныхъ мальчиковъ, которыми некому заняться; ихъ берутъ просто съ улицъ и отсылаютъ сюда. Другое называется «Исправительное заведеніе для юныхъ преступниковъ». Оба заведенія помѣщаются въ одномъ и томъ же домѣ, но мальчики никогда не встрѣчаются другъ съ другомъ.

Когда я взошелъ въ школу, мальчики были въ классѣ и бойко и правильно отвѣчали на вопросы подобные слѣдующимъ: «гдѣ Англія, далеко ли она, какъ велико ея населеніе, какой въ ней образъ правленія?» и т. д. Они спѣли намъ пѣсню съ соотвѣтствующими движеніями при выраженіяхъ: «вотъ какъ онъ сѣетъ», «вотъ какъ онъ хлопаетъ въ ладоши». Это было для нихъ занимательно и въ то же время пріучало ихъ дѣйствовать дружно, всѣмъ за-разъ. Имъ преподавали повидимому прекрасно, а кормили ихъ еще лучше, ибо болѣе краснощекихъ и сытыхъ мальчиковъ я никогда не видалъ.

У юныхъ преступниковъ не было такихъ пріятныхъ лицъ и между ними было много цвѣтныхъ^[4]. Сперва я видѣлъ ихъ за работой (плетенье корзинъ и шляпъ изъ пальмовыхъ листьевъ), потомъ въ школѣ, гдѣ они спѣли гимнъ въ честь свободы, но мнѣ кажется, что это слишкомъ грустное и странное пѣніе для заключенныхъ. Эти мальчики раздѣлены на четыре класса и каждый классъ отмѣченъ особой повязкой на рукѣ. При вступленіи новичка его помѣщаютъ въ низшій классъ, откуда хорошимъ поведеніемъ и стараніемъ онъ можетъ достигнуть и перваго, старшаго класса. Цѣль этого учрежденія — исправлять преступниковъ твердыми, но кроткими мѣрами. Въ нихъ развиваютъ трудолюбіе, которое одно только можетъ доставить имъ счастье и вернуть ихъ на истинный путь, если они уже успѣли свернуться, ибо только трудолюбіе можетъ вырвать ихъ изъ разврата и сдѣлать этихъ кающихся грѣшниковъ полезными членами общества.

Со всѣхъ точекъ зрѣнія, по всѣмъ правиламъ человѣколюбія и благоразумія, важность этого заведенія не можетъ подлежать сомнѣнію.

Еще одно заведеніе завершаетъ собою число благотворительныхъ заведеній въ Южномъ Бостонѣ: это — домъ исправленія преступниковъ, гдѣ на всѣхъ, въ немъ заключенныхъ, налагается строгое молчаніе, но гдѣ они пользуются тѣмъ не менѣе всѣми удобствами и имѣютъ утѣшеніе въ томъ, что видятъ другъ друга и работаютъ вмѣстѣ. Эта улучшенная система тюремной дисциплины, введенная въ Англіи, оказалась успѣшной и въ Америкѣ.

Америка, какъ молодое и не черезчуръ густо населенное государство, имѣетъ во всѣхъ своихъ тюрьмахъ то преимущество, что можетъ найдти полезную работу для своихъ арестантовъ, тогда какъ у насъ, въ Англіи, предубѣжденіе противъ работы арестантовъ очень сильно и почти непреодолимо.

Но уже и въ Соединенныхъ Штатахъ принципъ соревнованія труда арестанта съ трудомъ свободнымъ нашелъ себѣ противниковъ, число которыхъ, повидимому, уменьшаться съ годами не будетъ.

Работа идетъ въ полномъ молчаніи, — бдительный присмотръ дѣлаетъ невозможнымъ разговоръ между заключенными. Только шумъ и стукъ станковъ, молотковъ и топоровъ даютъ имъ возможность обмѣняться изрѣдка двумя-тремя словами, такъ какъ они работаютъ на близкомъ разстояніи другъ отъ друга. Посѣтитель не можетъ сразу распознать, что это тюрьма, видя работу, исполняемую какъ и во всякомъ другомъ мѣстѣ.

Осматривая американскія тюрьмы и исправительныя заведенія, я никакъ не могъ повѣрить, что это дѣйствительно тюрьмы и мѣста наказаній, и до сихъ поръ еще предлагаю себѣ вопросъ: въ самомъ ли дѣлѣ такой образъ дѣйствія имѣетъ мудрое основаніе. Надѣюсь, не будетъ недоразумѣнія въ томъ, что я говорю и въ чемъ я принимаю горячее участіе. Я такъ же мало склоненъ къ болѣзненному чувству, заставляющему всякаго лицемѣрить, лгать, или по газетамъ сочувствовать знаменитымъ преступникамъ, какъ и къ оправданію старыхъ англійскихъ обычаевъ относительно уголовныхъ преступленій и тюрьмы, существовавшихъ у насъ даже въ царствованіе третьяго короля, Георга III, и дѣлавшихъ Англію одной изъ самыхъ жестокихъ и кровожадныхъ странъ свѣта. Въ то же время я знаю, какъ и всѣ люди знаютъ, или должны бы были знать, что тюремная дисциплина составляетъ предметъ большой важности для всякаго государства и что въ данномъ случаѣ Америка выказала много мудрости въ выработкѣ своихъ системъ. Однако, я не могу не сказать, что наша система, несмотря на нѣкоторые недостатки, имѣетъ и преимущества надъ американскою системой^[5].

Исправительный домъ, вовлекшій меня въ это замѣчаніе, не окруженъ стѣной, подобно другимъ тюрьмамъ, но огороженъ частоколомъ, на подобіе устроенныхъ для слоновъ, которые мы видимъ на картинкахъ. Платье у арестантовъ опредѣленнаго цвѣта. Тѣ изъ нихъ, которые присуждены къ тяжкимъ работамъ, занимаются дѣланіемъ гвоздей и рѣзкой камня. Когда я былъ тамъ, то низшій разрядъ арестантовъ трудился надъ отдѣлкой камня для постройки новой таможни. Они разрѣзывали его ловко и проворно, несмотря на то, что мало кто изъ нихъ зналъ это ремесло до своего поступленія туда.

Женщины были заняты шитьемъ платьевъ для Нью-Орлеана и южныхъ штатовъ. Онѣ исполняли свою работу молча, какъ и мужчины, и, какъ у послѣднихъ, у нихъ были особые надзиратели; кромѣ того, къ нимъ часто входятъ, нарочно назначенные для этого, тюремные офицеры.

Приспособленіе къ кухнѣ, къ стиркѣ и одеждѣ то же, что и у насъ, но спальни американскихъ арестантовъ отличаются отъ спаленъ нашихъ.

Въ центрѣ обширной площади, освѣщенной со всѣхъ четырехъ сторонъ окнами, находятся пять ярусовъ каморокъ, помѣщенныхъ одна надъ другой; передъ каждымъ ярусомъ сдѣланы легкія желѣзныя галлереи, на которыя входятъ по такимъ же желѣзнымъ лѣстницамъ, за исключеніемъ перваго этажа, къ которому нѣтъ лѣстницы.

Сзади нихъ находятся, обращенные къ противоположной стѣнѣ, пять соотвѣтственныхъ этажей, такъ что если предположить, что арестанты заперты въ каморкахъ, то офицеръ, стоящій спиной къ стѣнѣ, сразу видитъ половину изъ нихъ, между тѣмъ какъ другую половину точно такъ же другой офицеръ наблюдаетъ съ другой стороны. Бѣгство для арестанта изъ такой каморки положительно невозможно.

Обѣдъ свой арестанты ежедневно получаютъ черезъ кухонное окно, и затѣмъ каждый изъ нихъ несетъ свою порцію, къ себѣ въ каморку, гдѣ ихъ запираютъ на цѣлый часъ съ тою цѣлью, чтобъ арестантъ ѣлъ въ одиночествѣ.

Вообще устройство тюрьмъ, какъ очень хорошее, поразило меня, и я надѣюсь, что новая тюрьма въ Англіи будетъ построена по этому плану.

Въ этой тюрьмѣ не держатъ оружія, такъ какъ, благодаря прекрасному веденію дѣла, въ немъ не представляется надобности.

Таковы благотворительныя учрежденія въ Южномъ Бостонѣ, гдѣ несчастныхъ или развращенныхъ гражданъ заботливо учатъ обязанностямъ къ Богу и ближнему и окружаютъ всѣми разумными средствами для удобства и счастія, какія только доступны въ ихъ положеніи; къ нимъ относятся какъ къ членамъ одной человѣческой семьи, какъ бы убоги и несчастны они ни были; на нихъ дѣйствуютъ не силой, а преимущественно обращаются къ ихъ чувству.

Я описалъ эти учрежденія довольно пространно во-первыхъ потому, что они стоили подробнаго описанія, а во-вторыхъ потому, что, за неимѣніемъ у себя подобныхъ, мнѣ остается лишь восхищаться чужими, въ надеждѣ, что они послужатъ примѣромъ для нашихъ. Отчетомъ этимъ, сдѣланнымъ съ хорошимъ намѣреніемъ, я желалъ передать читателямъ хотя одну сотую долю того удовольствія, которое я испытывалъ, когда осматривалъ все мною здѣсь описанное.

---

Англичанину, привыкшему къ обычаямъ Вестминстера Галла, американское судопроизводство покажется страннымъ. За исключеніемъ верховнаго суда въ Вашингтонѣ, гдѣ судьи носятъ особую черную одежду, нѣтъ нигдѣ ничего подобнаго парику и мантіи, соединеннымъ съ англійскимъ правосудіемъ. Юристы и судьи (здѣсь нѣтъ мелкихъ подраздѣленій, какъ въ Англіи) не отдѣлены ничѣмъ отъ своихъ кліентовъ и устраиваются въ судѣ настолько удобно, насколько это позволяютъ обстоятельства. Свидѣтели сидятъ почти-что въ публикѣ и, войдя во время засѣданій, трудно бываетъ отличить ихъ отъ зрителей. Точно также трудно отыскать глазами преступника, ибо этотъ джентльменъ, находясь между лучшими украшеніями суда, или шепчется съ своимъ адвокатомъ, или же перочиннымъ ножомъ передѣлываетъ старое перо на новую зубочистку.

При моемъ посѣщеніи суда въ Бостонѣ я не могъ не замѣтить его особенностей. Меня удивило также, что адвокатъ спрашивалъ свидѣтелей сидя. Но замѣтивъ, что онъ одинъ, безъ помощника, вслѣдствіе чего самъ записываетъ отвѣты, я сообразилъ, что отсутствіемъ этихъ формальностей сокращаются расходы по веденію дѣла. Здѣсь ясно и полно выражено право народа присутствовать и принимать участіе въ дѣлахъ всякаго общественнаго учрежденія. Нѣтъ здѣсь угрюмыхъ привратниковъ, предлагающихъ свои услуги за шести-пенсовую монету; нѣтъ здѣсь, я въ этомъ вполнѣ увѣренъ, и разнаго рода невѣжливыхъ слугъ. Ничего національнаго не выставляется за деньги и ни одинъ общественный дѣятель не показывается какъ рѣдкость. За послѣднее время мы стали подражать въ этихъ отношеніяхъ американцамъ, — надѣюсь, что мы и будемъ продолжать такъ.

Въ гражданскомъ судѣ разбиралось дѣло о какихъ-то поврежденіяхъ и несчастномъ случаѣ на желѣзной дорогѣ. Свидѣтели были спрошены и адвокатъ обратился къ судьямъ. Этотъ ученый господинъ (подобно многимъ своимъ англійскимъ собратьямъ) былъ очень многорѣчивъ и имѣлъ замѣчательную способность повторять сто разъ одно и то же. Я слушалъ его съ четверть часа, послѣ чего вышелъ изъ суда безъ малѣйшаго пониманія сути дѣла, и вдругъ я почувствовалъ какъ будто я дома.

Въ каморкѣ преступника, въ ожиданіи допроса по дѣлу кражи, сидѣлъ мальчикъ. Вмѣсто того, чтобы посадить его въ общую тюрьму, его отошлютъ въ Южный Бостонъ, гдѣ его научатъ какому-нибудь полезному ремеслу, а co-временемъ помѣстятъ подмастерьемъ къ какому-нибудь хозяину. Итакъ, онъ можетъ еще исправиться и сдѣлаться достойнымъ членомъ общества.

Я вовсе не поклонникъ нашихъ судебныхъ формальностей и нѣкоторыя изъ нихъ кажутся мнѣ просто смѣшными; но тѣмъ не менѣе я думаю, что Америка зашла слишкомъ далеко въ своемъ желаніи отбросить всѣ нелѣпости и злоупотребленія старой системы, и что было бы не лишнимъ, особенно въ такомъ городкѣ, гдѣ всѣ другъ друга знаютъ, отдѣлить публику отъ самаго суда барьеромъ. Судопроизводство должно всѣмъ, и высшимъ и низшимъ, внушать къ себѣ извѣстное уваженіе. Здѣшнія же положенія были, вѣроятно, основаны на томъ, что кто такъ сильно участвуетъ въ самомъ составленіи законовъ, разумѣется, долженъ бы былъ и уважать ихъ; но на дѣлѣ вышло не такъ, ибо никто лучше американскихъ судей не знаетъ, что въ случаяхъ большаго народнаго волненія законъ оказывается совершенно безсильнымъ.

Бостонское общество чрезвычайно вѣжливо, любезно и отличается хорошимъ воспитаніемъ. Дамы удивительно красивы. Воспитаны онѣ такъ же, какъ и наши, не лучше и не хуже. Мнѣ разсказывали о нихъ удивительныя исторіи, но я имъ не довѣряю. Синіе чулки между бостонскими дамами также есть, и такія дамы стараются казаться учеными болѣе, чѣмъ это на самомъ дѣлѣ. Есть здѣсь и евангелическія дамы, привязанность которыхъ къ обрядамъ религіи и отвращеніе къ театру примѣрны. Женщинъ съ страстью посѣщать лекціи можно найти здѣсь во всѣхъ сословіяхъ и положеніяхъ. Каѳедра имѣетъ большое значеніе въ городѣ, въ которомъ, подобно Бостону, преобладаетъ провинціальная жизнь. Виды развлеченій, существующихъ въ Бостонѣ, слѣдующіе: зала для чтенія лекцій, церковь и часовня. Въ церковь, часовню и залу чтенія лекцій дамы стекаются во множествѣ.

Гдѣ религія составляетъ убѣжище, куда всегда можно удалиться отъ скучнаго однообразія домашней жизни, тамъ скорѣе придутся по нраву паствѣ тѣ пастыри, которые строже. Тамъ будутъ болѣе уважать и цѣнить тѣхъ пастырей, которые всего болѣе устилаютъ путь терніемъ, а тѣхъ, которые всего болѣе говорятъ о трудности достиженія небеснаго блаженства, будутъ непремѣнно считать предназначенными для этого блаженства; хотя трудно сказать, какимъ путемъ разсужденія приходятъ люди всегда и вездѣ къ такому рѣшенію вопросовъ. Что касается до другаго источника удовольствій — лекцій, то онѣ имѣютъ преимущество быть всегда чѣмъ-то новымъ. Лекціи такъ поспѣшно читаются одна за другой, что вовсе не запоминаются, и курсъ ихъ одного мѣсяца можетъ быть смѣло повторенъ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ съ тою же прелестью новизны и занимательности для слушателей.

Изъ всего существующаго въ Бостонѣ, вмѣстѣ взятаго, выросла секта философовъ, называемыхъ трансценденталистами. Спросивъ, что означало это названіе, я узналъ, что все непонятное могло быть названо трансцендентальнымъ. Не найдя утѣшенія въ такомъ объясненіи, я опятъ сталъ распрашивать и наконецъ узналъ, что трансценденталистами зовутся послѣдователи моего друга, мистера Карлейля, или, лучше сказать, послѣдователи его послѣдователя, мистера Ральфа Уальдо Эмерсона. Этотъ джентльменъ написалъ книгу «Опытовъ», въ которой между многимъ воображаемымъ и фиктивнымъ (если онъ извинитъ меня за выраженіе) есть много правдиваго и мужественнаго, честнаго и смѣлаго. Трансцендентализмъ имѣетъ много причудъ (а какая школа ихъ не имѣетъ?), но у него, несмотря на эти причуды, есть много и достоинствъ, и еслибъ я былъ бостонецъ, то, думаю, былъ бы трансценденталистомъ.

Единственный проповѣдникъ, котораго я слышалъ въ Бостонѣ, былъ мистеръ Тэдоръ; обращался онъ большею частью къ матросамъ, — самъ нѣкогда былъ морякомъ. Въ одной изъ узкихъ, старыхъ приморскихъ улицъ я отыскалъ его часовню съ синимъ, весело развѣвающимся, флагомъ на крышѣ.

Въ галлереѣ противъ каѳедры были віолончель, скрипка и маленькій хоръ, составленный изъ мальчиковъ и дѣвочекъ. Проповѣдникъ былъ уже на возвышенной каѳедрѣ, украшенной нѣсколько театрально. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, съ рѣзкими чертами лица, изборожденнаго глубокими морщинами, съ темными волосами и съ строгими, проницательными глазами.

Служба началась гимномъ, за которымъ послѣдовала тутъ же сложенная молитва. Недостатокъ ея заключался въ частыхъ повтореніяхъ, всегда случающихся въ такихъ молитвахъ; но она была проста и понятна, дышала любовью къ ближнему и милосердіемъ, что не всегда составляетъ отличительную черту подобныхъ обращеній къ Богу. Послѣ этого священникъ на текстъ изъ Священнаго Писанія сказалъ проповѣдь. Онъ повертывалъ текстъ во всѣ стороны, но всегда остроумно, съ грубымъ краснорѣчіемъ, хорошо подходившимъ къ пониманію его слушателей. Если я не ошибаюсь только, онъ изучилъ ихъ вкусы и пониманіе гораздо лучше, чѣмъ изложеніе своихъ доводовъ. Изображенія его были картинны и иногда замѣчательно хороши; море и моряки преимущественно составляли ихъ содержаніе. Онъ говорилъ имъ объ этомъ «славномъ человѣкѣ, лордѣ Нельсонѣ», и о Коллингвудѣ. Иногда, подобно Джону Бёньяну, онъ бралъ свою большую Библію подмышку и ходилъ взадъ и впередъ по своей каѳедрѣ, пристально глядя въ то же время на все собраніе. Проповѣдь его преимущественно состояла изъ разныхъ отрывковъ, сильныхъ выраженій, шаганій по каѳедрѣ, размахиванья рукъ, пониженія и повышенія голоса.

Несмотря на странности проповѣди, мысль ея мнѣ понравилась. Онъ вселялъ въ своихъ слушателей мысль о томъ, что религія состоитъ не въ однихъ только обрядахъ, и предостерегалъ ихъ, чтобъ они не очень надѣялись на милосердіе Божіе, а старались бы и сами о спасеніи своей души.

Передавъ читателю все, что я видѣлъ въ Бостонѣ, мнѣ остается лишь сказать нѣсколько словъ объ обычаяхъ жителей.

Обыкновенный часъ обѣда — два часа, званый обѣдъ бываетъ въ пять часовъ, а ужинаютъ рѣдко позже одиннадцати. Вообще въ такихъ сборищахъ, какъ званый обѣдъ, я нашелъ мало отличія Бостона отъ Лондона; развѣ только то, что здѣсь всѣ держатъ себя нѣсколько развязнѣе, разговоры громче, общество веселѣе и, вообще, церемоній меньше.

Въ Бостонѣ два театра хорошаго размѣра и хорошей постройки, но посѣщаются они мало.

Въ гостиницахъ нѣтъ особыхъ комнатъ для куренія, но въ большой залѣ съ каменнымъ поломъ по вечерамъ всѣ собираются, курятъ, разговариваютъ и смѣются. Здѣсь же иностранецъ знакомится съ джинслингомъ, коктэлемъ, сангари, миндъ-джулепомъ, тиберъ-дудлемъ и другими рѣдкими напитками. Въ гостиницѣ много нахлѣбниковъ, и женатыхъ и холостыхъ; за ѣду и ночлегъ они платятъ понедѣльно.

Общій столъ сервируется очень роскошно и въ красивой залѣ. Число человѣкъ, садящихся за столъ, часто измѣняется — отъ одного человѣка доходитъ до ста и больше.

Завтракъ и обѣдъ возвѣщаются оглушительными ударами молотка въ металлическій кругъ. Стукъ этотъ раздается по всему дому и весьма сильно разстроиваетъ нервы иностранцевъ. Общій столъ существуетъ и для однѣхъ дамъ, и для однихъ мужчинъ.

Въ нашей отдѣльной комнатѣ скатерть постилалась не иначе, какъ съ огромнымъ стекляннымъ блюдомъ по срединѣ, неизвѣстно для какого употребленія. Завтракъ же считался бы не завтракомъ, еслибы главнымъ блюдомъ его былъ не безобразнѣйшій бифстексъ, плавающій въ маслѣ и посыпанный самымъ чернымъ перцемъ. Спальня наша была просторна и съ хорошимъ воздухомъ (какъ и всѣ спальни по ту сторону Атлантическаго океана); мебели въ ней было мало, на окнахъ не было сторъ, у постели занавѣса. Единственнымъ предметомъ роскоши былъ въ ней раскрашенный шкафъ для платья, нѣсколько меньше англійскаго ящика для часовъ; если-жь это сравненіе недостаточно, то я прибавлю, что, проживъ четырнадцать дней въ отелѣ, я все время считалъ этотъ шкафъ за водяной душъ.

IV.
Ловель.
Желѣзная дорога и фабрика.

Прежде чѣмъ покинуть Бостонъ, я посѣтилъ Ловель, и такъ какъ это — очень интересное мѣстечко, то я и хочу познакомить съ нимъ читателя.

Въ эту поѣздку я впервые познакомился съ американской желѣзною дорогой. Описаніе ея легко сдѣлать, такъ какъ всѣ желѣзныя дороги почти одинаковы.

Здѣсь нѣтъ вагоновъ перваго и втораго классовъ, какъ у насъ, но здѣсь есть мужскіе и дамскіе вагоны; въ первыхъ всѣ курятъ, а въ послѣднихъ никто не куритъ. А такъ какъ бѣлые люди никогда не ѣздятъ съ черными, то есть еще вагоны для негровъ — родъ длинныхъ, неуклюжихъ сундуковъ.

Тряски, шума и стѣнъ много, оконъ мало; паровикъ, свистокъ и звонокъ.

Вагоны похожи на омнибусы, но больше: въ нихъ помѣщается тридцать, сорокъ и даже пятьдесятъ человѣкъ. Мѣста крестъ-на-крестъ и сидятъ на нихъ по двое. Среди вагона — печь, которую топятъ каменнымъ углемъ, и нестерпимо жарко, такъ что отъ жары въ вагонахъ стоитъ туманъ.

Въ дамскихъ вагонахъ сидятъ много джентльменовъ съ лэди, а также и лэди однѣ, потому что въ Америкѣ женщина можетъ ѣхать одна совершенно безопасно и куда ей угодно. Кондуктора особой формы не имѣютъ. Кондукторъ входитъ и выходитъ изъ вагона, когда ему вздумается; заложивъ руки за спину и прислонясь къ стѣнѣ, онъ иногда уставится и во всѣ глаза смотритъ на васъ, если вы окажетесь иностранцемъ, а то еще заведетъ съ пассажирами разговоръ о васъ. Много газетъ въ рукахъ, но ихъ мало читаютъ. Всякій говоритъ съ кѣмъ хочетъ, съ знакомымъ и незнакомымъ.

Если вы — англичанинъ, то васъ спрашиваютъ, похожи ли американскія желѣзныя дороги на англійскія и такъ же ли быстро ходятъ поѣзда здѣсь, какъ и тамъ. Если вы говорите, что англійскія дороги лучше, а поѣзда быстрѣе, вамъ не вѣрятъ и недовѣрчиво замѣчаютъ: «да!?»

Если лэди пожелаетъ занять мѣсто какого-нибудь джентльмена, то мѣсто тотчасъ же съ большою любезностью уступается.

О политикѣ говорятъ много, точно также о банкахъ и о хлопкѣ. Люди тихіе избѣгаютъ говорить о президентствѣ, ибо черезъ три съ половиной года будутъ новые выборы, а чувство партій очень сильно.

Обыкновенно полотно желѣзной дороги очень узко, только за исключеніемъ дорогъ съ соединительными вѣтвями.

Дорога идетъ въ глубокой лощинѣ, а потому изъ вагона видъ не обширный.

Характеръ мѣстности все одинъ и тотъ же. Миля за милей тянутся невысокія коренастыя деревья, изъ коихъ нѣкоторыя опрокинуты бурей; то стоятъ они группами, то по-одиночкѣ. Почва смѣшанная. Каждая лужа стоячей воды покрыта гнилою корой изъ растительныхъ веществъ; съ каждой стороны сучья, стволы и пни, во всевозможномъ положеніи упадка, разложенія и запущенія.

Изрѣдка вы выѣзжаете въ открытую мѣстность съ блестящимъ озеромъ или рѣкой, которыя по-нашему очень велики, но по-здѣшнему такъ малы, что даже не имѣютъ особеннаго названія. Вотъ промелькнетъ передъ вами вдали городокъ съ бѣлыми домиками, церковью и школой; но не успѣете вы разглядѣть ихъ, какъ уже снова темная ложбина и опять деревья, пни и лужи, точь-въ-точь какъ нѣсколько минутъ тому назадъ, и вамъ кажется, что по какому-то волшебству вы перенеслись опять назадъ.

Поѣздъ останавливается среди лѣсовъ, куда, кажется, забраться такъ же трудно, какъ и выбраться оттуда, переѣзжаетъ шоссейныя дороги, на которыхъ нѣтъ ни заставъ, ни полицейскихъ, ничего, кромѣ деревянной арки, на которой написано: «Когда раздастся звонокъ, ожидайте локомотива». Потомъ поѣздъ снова мчится стремглавъ черезъ лѣса, выбѣгаетъ на равнину, проносится снова черезъ деревянныя арки, гремитъ опять по жесткой почвѣ, перелетаетъ черезъ мостокъ, который на одинъ краткій мигъ заслоняетъ свѣтъ, внезапно пробуждаетъ заснувшіе отголоски въ главныхъ улицахъ какого-нибудь большаго города и наудачу, какъ ни попало, очертя голову, бросается на середину дороги. Ремесленники заняты своею работой, многіе изъ жителей высовываются изъ оконъ и дверей, мальчики играютъ въ коршуны, мужчины курятъ, женщины болтаютъ, дѣти кричатъ, свиньи копаются въ пескѣ, не привыкшія лошади ржутъ и бросаются къ самымъ рельсамъ — и вотъ бѣшеный драконъ рвется впередъ вмѣстѣ съ своимъ поѣздомъ вагоновъ, бросая по всѣмъ направленіямъ ливни горящихъ звѣздъ отъ своего дровянаго топлива, — гремитъ, шумитъ, шипитъ, завываетъ и трепещетъ, пока, наконецъ, измученное жаждой чудовище не остановится, чтобы напиться; народъ столпится вокругъ и вы опять свободно можете подышать.

На станціи въ Ловелѣ меня встрѣтилъ господинъ, хорошо знакомый съ здѣшними фабриками; я съ радостью отдался подъ его руководство и мы тотчасъ же поѣхали въ ту часть города, гдѣ находятся фабрики — цѣль моей поѣздки сюда. Ловель только-что достигъ совершеннолѣтія, т. е., если память не измѣняетъ мнѣ, этотъ фабричный городъ существуетъ всего двадцать одинъ годъ. Ловель — большое, многолюдное и богатое мѣсто. Указанная его молодость прежде всего кидается въ глаза и придаетъ ему какую-то странность, которая кажется забавною посѣтителю Стараго Свѣта. Былъ грязный зимній день и кромѣ грязи, иногда доходящей до колѣнъ, на улицахъ ничего мнѣ не было здѣсь знакомаго. На одной улицѣ стояла только-что выстроенная церковь, но у нея не было еще колокольни и она была еще не разрисована, такъ что имѣла видъ большаго склада, только безъ вывѣски. На другой улицѣ была большая гостиница, стѣны и колонны которой были до того воздушны, что она казалась выстроенной изъ картъ. Проходя мимо нея, я старательно притаилъ дыханіе, чтобы не сдуть ее, а увидавъ на крышѣ рабочаго, я задрожалъ при мысли, что подъ нимъ обрушится все зданіе. Самая рѣка, двигающая машины на фабрикахъ (онѣ всѣ работаютъ водяною силой), какъ будто получаетъ совсѣмъ особенный характеръ отъ свѣжихъ, красивыхъ, кирпичныхъ строеній, среди которыхъ она протекаетъ. Каждая булочная, каждая лавка какъ будто открыта только со вчерашняго дня, — вывѣски съ блестящими золотыми буквами какъ будто только сейчасъ повѣшены, — а когда я увидалъ женщину съ недѣльнымъ ребенкомъ на рукахъ, то я безсознательно удивился, откуда онъ могъ взяться, — что онъ могъ родиться въ такомъ юномъ городѣ, мнѣ и въ голову не пришло.

Въ Ловелѣ много фабрикъ, изъ коихъ каждая принадлежитъ обществу владѣльцевъ, какъ мы бы сказали, а въ Америкѣ говорится — «корпораціи».

Я былъ на нѣсколькихъ изъ этихъ фабрикъ: на шерстяной, ковровой и хлопчато-бумажной, — осмотрѣлъ ихъ во всѣхъ подробностяхъ и видѣлъ ихъ въ обыкновенномъ видѣ, безъ всякаго приготовленія или отступленія отъ ежедневныхъ занятій. Могу прибавить, что я хорошо знакомъ съ фабричными городами Англіи и посѣтилъ много фабрикъ въ Манчестерѣ и другихъ мѣстностяхъ.

Я попалъ на одну фабрику тотчасъ послѣ обѣденнаго часа и дѣвушки возвращались къ своей работѣ; вся входная лѣстница была ими полна. Онѣ были хорошо одѣты, но по-моему не выше своего положенія.

Эти дѣвушки были хорошо одѣты, а это уже включаетъ въ себѣ большую опрятность. На нихъ были шляпки, шали и теплыя шубки, и онѣ не носили грязныхъ деревянныхъ башмаковъ, тѣмъ болѣе, что было мѣсто, куда, не опасаясь за цѣлость и сохранность, онѣ могли положить все и даже замыть запачканное. Онѣ были здоровы и крѣпки и не имѣли несчастнаго вида вьючныхъ животныхъ. Комнаты, гдѣ онѣ работали, были также хорошо убраны. На окнахъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ стояли зеленыя растенія для уменьшенія яркаго свѣта; воздухъ вездѣ былъ настолько свѣжъ, настолько было чистоты и удобства, насколько это допускалъ родъ производимаго здѣсь дѣла. Всѣ фабричные живутъ близъ фабрики, въ ближайшихъ и нарочно приспособленныхъ къ этому домахъ. Владѣтели фабрикъ очень заботятся о томъ, чтобы дома эти не занимались кѣмъ-либо другимъ. Если содержатели этихъ домовъ оказываются плохими людьми и жильцы на нихъ жалуются, то дома у нихъ отбираются и передаются въ другія, болѣе надежныя, руки.

Дѣти также употребляются на фабрикѣ, но мало. Законъ требуетъ, чтобъ они работали не болѣе девяти мѣсяцевъ въ годъ, а остальные три употреблялись на ихъ образованіе. Съ этою цѣлью въ Ловелѣ заведены школы. Церкви и часовни существуютъ для различныхъ вѣроисповѣданій, чтобы каждый могъ отправлять обряды своей собственной религіи.

Въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ фабрикъ, въ лучшемъ и самомъ высокомъ пунктѣ мѣстечка, стоитъ ихъ больница и пріютъ для убогихъ; это лучшее зданіе этой части города и было построено однимъ изъ значительнѣйшихъ купцовъ. Подобно бостонскимъ учрежденіямъ, зданіе не состоитъ изъ длинныхъ отдѣленій, а изъ отдѣльныхъ комнатъ со всѣми удобствами жизни. Главный докторъ живетъ въ томъ же домѣ, и будь паціентъ членомъ его собственной семьи, онъ не могъ бы пользоваться лучшимъ уходомъ и большею внимательностью. Плата для каждой паціентки назначена три доллара или двѣнадцать англійскихъ шиллинговъ; но никогда ни одна дѣвушка не исключается за неимѣніе средствъ платить за себя. Но что этихъ средствъ всегда хватаетъ, всего лучше доказываетъ то, что въ іюлѣ 1841 года не менѣе девятисотъ семидесяти пяти этихъ дѣвушекъ были вкладчицами ловельскаго сберегательнаго банками вкладъ ихъ въ сложности всѣхъ отдѣльныхъ сбереженій простирался до ста тысячъ долларовъ, или до двадцати тысячъ англійскихъ фунтовъ.

Я сейчасъ передамъ три факта, которые очень поразятъ многихъ читателей по сю сторону Атлантическаго океана.

Во-первыхъ, въ каждомъ домѣ, гдѣ живутъ фабричныя дѣвушки, есть фортепіано. Во-вторыхъ, всѣ эти молодыя дѣвушки записываются въ библіотекѣ для чтенія. Въ-третьихъ, онѣ составили между собой общество для изданія журнала, называемаго Ловельское Приношеніе (вмѣстилище оригинальныхъ статей, писанныхъ исключительно женщинами, работающими на фабрикахъ), который ежедневно печатается, издается и продается, и изъ которыхъ я увезъ съ собою страницъ четыреста и всѣ прочелъ съ начала до конца.

О литературныхъ достоинствахъ этого Ловельскаго Приношенія, не входя въ подробности того, что статьи писались этими дѣвушками послѣ долгой работы цѣлаго дня, я скажу только, что онѣ легко могутъ быть сравнены съ нѣкоторыми англійскими журналами^[6]. Пріятно найти, что многіе изъ разсказовъ говорятъ о фабрикахъ и о рабочихъ, что они внушаютъ самоотреченіе и довольство малымъ и учатъ хорошимъ правиламъ жизни. Всѣ произведенія дышатъ горячею любовью къ красотамъ природы.

Въ ловельскихъ библіотекахъ для чтенія мало найдется намековъ на щегольскія платья, выгодныя замужства, красивые дома и разсѣянную жизнь. Нѣкоторые найдутъ страннымъ, что въ подписяхъ этихъ статей стоятъ всегда красивыя имена, но это американскій обычай: здѣсь часто мѣняютъ дурныя имена на красивыя, — это стоитъ или дешево, или даже ничего, — и ни одно засѣданіе не обойдется безъ того, чтобы какая-нибудь Мэри-Анна не сдѣлалась Бевелиной и т. п.

Въ этомъ краткомъ отчетѣ о Ловелѣ и въ выраженіи того удовольствія, которое мнѣ доставила моя поѣздка туда, я старательно избѣгалъ сравненій тѣхъ фабрикъ съ нашими. Многія обстоятельства, развившіяся въ нашихъ мануфактурныхъ городахъ, не развились здѣсь; въ Ловелѣ нѣтъ фабричнаго населенія въ настоящемъ смыслѣ слова, ибо эти молодыя дѣвушки (часто дочери мелкихъ фермеровъ) иногда приходятъ сюда изъ другихъ штатовъ, остаются нѣсколько лѣтъ на фабрикѣ, а затѣмъ возвращаются домой.

Вечеромъ по той же дорогѣ я вернулся въ Бостонъ. Одинъ изъ пассажировъ старался изложить моему спутнику (разумѣется, не мнѣ) истинныя основанія, на которыхъ должны писаться путешествія по Америкѣ англичанами. Я представился спящимъ, но полузакрытыми глазами смотрѣлъ въ окно во все время пути и нашелъ достаточно развлеченія въ наблюденіи за огнемъ; утромъ его не было видно, а теперь онъ ярко блестѣлъ въ темнотѣ: мы ѣхали въ вихрѣ блестящихъ искръ, которыя кружились надъ нами, какъ хлопья огненнаго снѣга.

V.
Отъ Ворсестера до Нью-Йорка.
Ворсестеръ. — Рѣка Коннектикутъ. — Гартфордъ. — Нью-Гавенъ. — До Нью-Йорка.

Покинувъ Бостонъ въ субботу, 5-го февраля, послѣ полудня, мы поѣхали по другой желѣзной дорогѣ въ Ворсестеръ, хорошенькій городокъ Новой-Англіи, гдѣ мы помѣстились подъ гостепріимнымъ кровомъ губернатора штатовъ до понедѣльника утра.

Эти городки и города Новой-Англіи всего лучше характеризуютъ Америку и американцевъ. Хорошо содержимыхъ луговъ и лужаекъ здѣсь нѣтъ, а трава сравнительно съ нашими пастбищами тучна, сочна и дика; но здѣсь въ изобиліи можно найти отлогія покатости, холмы, окруженныя лѣсомъ долины и прозрачные ручьи. Въ каждой небольшой колоніи есть церковь и школа, выглядывающія между бѣлыми крышами домовъ и тѣнистыми деревьями. Рѣзкій сухой вѣтеръ и легкій морозъ сдѣлали дорогу до того твердой, что казалось мы ѣдемъ по граниту. Всѣ предметы, разумѣется, носили отпечатокъ новизны. Всѣ строенія имѣли видъ выстроенныхъ и разрисованныхъ въ это самое утро. Въ ясномъ вечернемъ воздухѣ каждая рѣзкая черта кажется еще рѣзче. Cтроенія были, по обыкновенію, легкія и красивыя; казалось, можно было видѣть все сквозь эти деревянныя жилища, позади которыхъ садилось вечернее солнце; думалось, что у жителей не могло быть никакихъ тайнъ, которыя можно бы было скрыть отъ людскаго любопытства. Свѣтлые огоньки въ домахъ, видимые черезъ незавѣшенныя окна, казалось только-что сейчасъ были зажжены. Все было свѣтло и ново въ этомъ тихомъ, чистенькомъ городкѣ. На другое утро, когда солнце было ярко и колокола весело звонили, а горожане въ своихъ лучшихъ платьяхъ шли въ церковь, въ городѣ царило хорошее, праздничное спокойствіе, которое было особенно пріятно чувствовать послѣ бурнаго океана и шума большаго города.

Мы поѣхали на слѣдующее утро опять по желѣзной дорогѣ въ Спрингфильдъ, а оттуда собирались проѣхать въ Гартфордъ. Разстояніе между ними всего двадцать пять миль, но въ это время года дорога была такъ плоха, что путешествіе это взяло бы часовъ десять или двѣнадцать. Къ счастью нашему, зима эта была удивительно тепла, а потому и водяное сообщеніе открыто, то-есть рѣка Коннектикутъ не замерзла. Капитанъ маленькаго парохода, который въ этотъ день собирался совершить свою первую поѣздку въ этомъ году (вторую поѣздку въ февралѣ на памяти людей, я думаю), предложилъ намъ мѣста на своемъ пароходцѣ и только ожидалъ нашего пріѣзда, чтобы тронуться.

Мы поспѣшили туда, и онъ, вѣрный своему слову, тотчасъ же далъ сигналъ къ отплытію. Пароходецъ этотъ не даромъ назывался маленькимъ; я не спрашивалъ, но полагаю, что у него было не болѣе половины силъ небольшого пони. Мистеръ Паонъ, знаменитый карликъ, могъ бы счастливо прожить и умереть на этомъ пароходцѣ, у котораго окна были величины обыкновеннаго жилаго дома съ красными занавѣсками, придерживаемыми, висящими у подоконниковъ, шнурками, такъ что каюта имѣла видъ крошечной гостиной для лиллипутовъ въ какомъ-нибудь общественномъ зданіи, которое, вслѣдствіе наводненія или какого-либо другаго водянаго случая, поплыло и теперь направлялось неизвѣстно куда. Но даже и въ этой комнатѣ было кресло для качанья: въ Америкѣ никуда нельзя ѣхать безъ такого кресла. Пароходецъ былъ такъ малъ, что я боюсь опредѣлять его размѣры; но я могу сказать, что мы всѣ держались вмѣстѣ посреди палубы, боясь нарушить его равновѣсіе, въ случаѣ чего онъ, разумѣется, кувыркнулся бы.

Цѣлый день шелъ дождь, и до того сильный, что я не запомню такого ливня, кромѣ одного раза въ горахъ Шотландіи. По рѣкѣ плавало множество льдинъ, которыя то и дѣло разбивались и трещали подъ нами, а глубина воды не измѣнялась ни на одну йоту, несмотря на то, что мы ѣхали зигзагами, чтобъ избѣжать большихъ массъ льда, несшихся по теченію. Тѣмъ не менѣе мы быстро подвигались впередъ. Хорошо закутанные, мы не обращали вниманія на погоду и наслаждались путешествіемъ.

Коннектикутъ — красивая рѣка, и берега ея лѣтомъ, безъ сомнѣнія, очень живописны; по крайней мѣрѣ такъ сказала мнѣ въ каютѣ одна молоденькая лэди, а она должна была быть хорошимъ цѣнителемъ красоты, если только обладатель качества умѣетъ цѣнить его въ другихъ предметахъ, ибо существа красивѣе ея я никогда не видалъ.

Послѣ двухъ съ половиной часовъ ѣзды (включая и короткую остановку въ одномъ городкѣ, гдѣ насъ встрѣтили выстрѣломъ изъ ружья, стволъ котораго былъ значительно больше нашей трубы) мы достигли Гартфорда и немедленно отправились въ очень хорошую и удобную гостиницу во всякомъ отношеніи, за исключеніемъ спаленъ, которыя, какъ и всюду, гдѣ мы только были въ Америкѣ, за неимѣніемъ шторъ на окнахъ, пріучали къ раннему вставанью.

Мы пробыли здѣсь четыре дня. Городъ великолѣпно расположенъ между зелеными горами; почва богата, покрыта хорошимъ лѣсомъ и хорошо воздѣлана. Общество мѣстной законодательной власти Коннектикута въ давно минувшія времена установило знаменитый сводъ законовъ, извѣстный подъ названіемъ «синихъ законовъ», въ числѣ которыхъ, между многими другими постановленіями, было слѣдующее: кто поцѣлуетъ свою жену въ воскресенье, тотъ наказывается палками. Слишкомъ много пуританизма существуетъ еще до сихъ поръ въ этой части Америки, но, несмотря на это, пуританскіе обычаи не повліяли на народъ, не сдѣлали его менѣе грубымъ и не поселили въ немъ мысли о равенствѣ. Я слыхалъ, что въ другихъ мѣстахъ пуританизмъ имѣлъ и имѣетъ вліяніе на народъ, но здѣсь онъ никогда имѣть его не будетъ.

Въ Гартфордѣ существуетъ тотъ знаменитый дубъ, подъ которымъ была спрятана грамота Карла V-го. Теперь онъ стоитъ въ саду одного джентльмена, въ State-House, гдѣ находится и самая грамота.

Палата суда здѣсь такая же, какъ и въ Бостонѣ, да и всѣ учрежденія общественныя почти въ такомъ же состояніи. Пріютъ для умалишенныхъ и пріютъ для глухонѣмыхъ ведутся отлично. Я часто спрашивалъ себя въ то время, какъ ходилъ по дому умалишенныхъ: кто здѣсь служащіе и кто паціенты, — и только слова, которыми обмѣнивался съ ними докторъ, объясняли мнѣ это. Разумѣется, мое замѣчаніе относится только къ ихъ виду, а не къ рѣчамъ, ибо у сумасшедшихъ и рѣчи сумасшедшія.

Тутъ была маленькая, жеманная, старая лэди съ смѣющимся, веселымъ личикомъ, которая подбѣжала ко мнѣ съ другаго конца корридора и съ необыкновенною любезностью предложила слѣдующій вопросъ:

— Что, Понтефрактъ все еще процвѣтаетъ въ Англіи, сэръ?

— Да, процвѣтаетъ, мэмъ, — отвѣчалъ я.

— Когда вы его видѣли въ послѣдній разъ, онъ былъ?…

— Совершенно здоровъ, мэмъ, очень здоровъ. Онъ просилъ меня передать вамъ свой привѣтъ. Я никогда не видѣлъ его здоровѣе.

При этомъ извѣстіи лэди пришла въ восторгъ. Поглядѣвъ на меня нѣсколько минутъ, чтобъ увѣриться, что я говорю правду, она отбѣжала, на нѣсколько шаговъ, опять подбѣжала, сдѣлала скачокъ впередъ (передъ которымъ я, разумѣется, отступилъ) и сказала:

— Я допотопная женщина, сэръ.

Я подумалъ, что самое лучшее будетъ сказать ей, что я это и подозрѣвалъ, а потому такъ и отвѣтилъ.

— Это чрезвычайно гордое и пріятное положеніе быть допотопной женщиной, сэръ, — лепетала старая лэди.

— Я думаю, что такъ, мэмъ, — замѣтилъ я.

Старая лэди послала поцѣлуй на воздухъ, сдѣлала скачокъ, улыбнулась и побѣжала опять по корридору самымъ необыкновеннымъ манеромъ и граціозно вошла къ себѣ въ комнату.

Въ другой комнатѣ мы видѣли паціента, который помѣшанъ на осадѣ Нью-Йорка. Одинъ паціентъ былъ помѣшанъ на любви и музыкѣ. Сыгравъ маршъ своего сочиненія, онъ пригласилъ меня къ себѣ въ комнату, гдѣ сообщилъ мнѣ, что онъ знаетъ, что это за домъ, живетъ здѣсь по собственной причудѣ и скоро собирается выйти отсюда, а затѣмъ попросилъ меня не разсказывать о нашемъ разговорѣ. Я увѣрилъ его въ своей скромности и вышелъ къ доктору. Въ корридорѣ намъ попалась хорошо одѣтая, съ спокойными манерами лэди; вынувъ листъ бумаги и перо, она просила написать нѣсколько строкъ, чтобъ имѣть образчикъ моего почерка. Я исполнилъ ея желаніе, и она ушла.

— Мнѣ кажется, что я имѣлъ уже подобныя свиданія съ нѣкоторыми лэди внѣ этого дома, а потому надѣюсь, что она не помѣшанная?

— Нѣтъ, помѣшанная.

— А на чемъ, на почеркахъ?

— Нѣтъ, она слышитъ голоса въ воздухѣ.

Хорошо, — подумалъ я, — было бы, еслибы можно было запирать такъ ложныхъ пророковъ, которые говорятъ то же, что и она.

Здѣсь есть также очень хорошее долговое отдѣленіе и тюрьма, устроенная по тому же плану, какъ и въ Бостонѣ, съ тою разницей, что здѣсь на стѣнѣ стоитъ часовой съ заряженнымъ ружьемъ. Въ это время въ тюрьмѣ находилось около двухсотъ преступниковъ. Мнѣ указали здѣсь мѣсто, гдѣ былъ убитъ сторожъ преступникомъ, сдѣлавшимъ попытку бѣжать. Мнѣ показали также женщину, которая за убійство мужа содержалась уже шестнадцать лѣтъ.

— Думаете ли вы, что послѣ такого долгаго заключенія у нея есть мысль и надежда на освобожденіе? — спросилъ я у моего проводника.

— О, да, разумѣется, есть, — отвѣчалъ онъ.

— Но, я думаю, у нея нѣтъ шансовъ получить свободу?

— Право не знаю (это, между прочимъ, національный отвѣтъ). Друзья ея не хлопочутъ объ этомъ. Просьба съ ихъ стороны могла бы, быть-можетъ, уладить дѣло.

Я сохранилъ навсегда хорошее воспоминаніе о Гартфордѣ. Это — хорошенькое мѣстечко, и у меня тамъ было много друзей. Не безъ сожалѣнія покинули мы его. Вечеромъ въ пятницу, 11 числа, по желѣзной дорогѣ мы отправились въ Нью-Гавенъ. Мы пріѣхали туда около восьми часовъ вечера, послѣ трехчасоваго путешествія, и остановились на ночь въ лучшей гостиницѣ. Нью-Гавенъ, извѣстный также подъ именемъ «Города Вязовъ», великолѣпный городъ. Многія изъ его улицъ обсажены рядами старыхъ вязовъ и тѣ же деревья окружаютъ Sale College — заведеніе, пользующееся довольно большой извѣстностью и репутаціей. Различныя отдѣленія этого учрежденія, находящагося въ центрѣ города, разбросаны по большому парку и едва видны изъ-за тѣнистыхъ деревьевъ. Видъ его похожъ на видъ стараго собора въ Англіи, и когда деревья одѣты листьями, онъ долженъ быть очень красивъ. Даже и зимой зданія и деревья, перемѣшанныя между собой, даютъ ему видъ и городской, и деревенскій, что чрезвычайно оригинально.

Послѣ одного дня отдыха здѣсь мы рано утромъ отправились въ гавань, чтобы сѣсть на почтовый пароходъ, отправлявшійся въ Нью-Йоркъ. Это былъ первый пароходъ порядочной величины, который я видѣлъ въ Америкѣ.

Главное отличіе въ наружности этихъ пароходовъ отъ нашихъ заключается въ томъ, что они сидятъ не глубоко въ водѣ и большая часть ихъ корпуса находится надъ водой. Главная палуба закрыта со всѣхъ сторонъ и полна товаромъ; надъ ней есть еще другая палуба; рулевой съ рулемъ сидитъ въ будочкѣ на передней части корабля; пассажиры большею частью держатся внизу и только въ очень хорошую погоду выходятъ на палубу.

Какъ только пароходъ начинаетъ трогаться съ мѣста, всякая суматоха и шумъ прекращаются. Вы долго удивляетесь тому, какъ это пароходъ двигается, когда имъ, повидимому, никто не управляетъ.

Обыкновенно на нижней палубѣ находится контора, въ которой вы платите за свой проѣздъ; есть дамская каюта, есть и складъ для багажа; короче сказать, есть множество такихъ обстоятельствъ, которыя дѣлаютъ отысканіе мужской каюты затруднительнымъ. Эта послѣдняя тянется во всю длину корабля и имѣетъ нѣсколько входовъ. Когда я въ первый разъ спустился въ эту каюту, то моимъ непривычнымъ глазамъ она показалась удивительно длинной.

Заливъ, который намъ приходилось пересѣчь, не всегда спокоенъ и тихъ, такъ что въ немъ иногда случаются несчастія. Утро было очень туманное и земля скоро скрылась у насъ изъ глазъ. День однако былъ тихій и погода къ полудню разгулялась. Выпивъ пива и поговоривъ немного, я улегся спать, но скоро проснулся, чтобы посмотрѣть на Адскія Ворота, на Хребетъ Борова, на Сковороду и на другія достопримѣчательности, столь интересныя читателямъ знаменитой «Исторіи Дидриха Книккербоккера». Мы находились теперь въ узкомъ каналѣ съ островами по обѣ стороны, покрытыми виллами, садами и деревьями. Передъ нами промелькнули домъ умалишенныхъ, долговое отдѣленіе и другія зданія, и наконецъ мы вошли въ красивый заливъ, блестѣвшій отъ яркаго солнца.

И вотъ передъ нами раскинулся городъ съ нагроможденными домами и трубами, выросъ цѣлый лѣсъ мачтъ съ развѣвающимися флагами и колыхающимися парусами. Въ гавани было множество пароходовъ съ людьми, сундуками, лошадьми и повозками; всѣ двигались туда и сюда безъ малѣйшей повидимому усталости. Между этими пигмеями важно и тихо плавали три громадныхъ корабля, которые, какъ существа высшаго разряда, казалось, не обращали никакого вниманія на мелкоту, ихъ окружавшую. Въ сторонѣ были видны острова на сверкавшей на солнцѣ рѣкѣ, возвышенности на берегу и даль, такая же синяя, какъ синее небо. Гулъ и суета города, хлопанье воротъ, звонъ колоколовъ, лай собакъ, шумъ колесъ — все это громко раздавалось въ ушахъ. Вся эта жизнь и движеніе невольно сообщались каждому и казалось, что этотъ радостный духъ, скользя по водѣ, охватывалъ собою самый корабль, любезно звалъ его въ гавань, а потомъ бросался на встрѣчу новымъ пришельцамъ, чтобъ и ихъ такъ же ласково принять и пригласить.

VI.
Нью-Йоркъ.

Великолѣпная столица Америки во всякомъ случаѣ не такъ чиста, какъ Бостонъ, но улицы ея имѣютъ много общаго съ бостонскими, за исключеніемъ свѣжаго и новаго вида этихъ послѣднихъ. Здѣсь много переулковъ почти такихъ же грязныхъ, какъ переулки Лондона, и есть даже кварталъ, называемый Five Points, который по своей нечистотѣ и скверности можетъ быть легко сравненъ со всякимъ другимъ сквернымъ мѣстомъ на земномъ шарѣ.

Главное гулянье — на Большой Дорогѣ. Это — широкая, шумная улица, которая отъ Battery Gardens тянется до самаго конца города, мили на четыре. Не посидѣть ли намъ у окна гостиницы Carlton-House, а когда мы устанемъ глядѣть на происходящее передъ нами суетливое движеніе, то не пойти ли намъ погулять?

Погода теплая. Въ это открытое окно солнце печетъ намъ головы, какъ будто лучи его проходятъ сквозь зажигательное стекло. Было ли когда-либо такое солнце на Broadway! Камни на мостовой до того истерты отъ ходьбы, что такъ и блестятъ; красные кирпичи зданій сухи до нельзя; верхи омнибусовъ имѣютъ такой видъ, что, кажется, если на нихъ плеснуть водой, то они зашипятъ и задымятся. Омнибусамъ здѣсь нѣтъ числа и то и дѣло проѣзжаютъ мимо одинъ за другимъ.

Множество наемныхъ пролетокъ, каретъ, также и собственныхъ фаэтоновъ, колясокъ и тильбюри на высокихъ колесахъ. Кучера и бѣлые, и негры въ соломенныхъ шляпахъ, въ черныхъ шляпахъ, въ бѣлыхъ шляпахъ, въ лаковыхъ шляпахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ, въ драповыхъ пальто чернаго, коричневаго, зеленаго, синяго цвѣтовъ; а вотъ есть еще и кучера въ ливреяхъ. Это должно быть какой-нибудь южный республиканецъ одѣваетъ своихъ черныхъ слугъ въ ливреи и ѣздитъ съ пышностью султана. А вонъ стоитъ йоркширскій грумъ и грустно ищетъ глазами себѣ товарища, такого же грума, въ такихъ же высокихъ сапогахъ, какъ и онъ, но трудно ему найти его здѣсь. Боже мой, какъ одѣваются здѣсь дамы! Въ десять минутъ мы видѣли болѣе цвѣтовъ, нежели въ другомъ мѣстѣ увидали бы въ цѣлый день. Что за разнообразные зонтики! Что за шелки и атласъ! Что за тонкіе чулки и башмаки! Что за банты и кисти и что за выборъ великолѣпныхъ шубъ и шляпъ! А молодые джентльмены, видите ли, любятъ носить здѣсь откладные воротники у рубашекъ и ухаживать за своими баками; и нужно сказать, что это люди совсѣмъ особенные. Проходятъ мимо насъ разные клерки и адвокаты. А вотъ и двое рабочихъ въ праздничныхъ платьяхъ: одинъ изъ нихъ держитъ клочокъ бумаги и старается выговорить какое-то трудное имя, а другой это имя ищетъ глазами по всѣмъ окнамъ и дверямъ.

Оба они — ирландцы. Это сейчасъ видно по ихъ синимъ камзоламъ съ свѣтлыми пуговицами и по ихъ клѣтчатымъ штанамъ. Трудно было бы двигаться впередъ Американской республикѣ безъ ихъ соотечественниковъ и соотечественницъ. Кто бы сталъ дѣлать плотины и дороги, ломать камень, копать каналы, исполнять домашнюю работу и вообще трудиться?… Оба ирландца однако тщетно искали написанное имя; пойдемъ поможемъ имъ во имя родины и свободы, которая повелѣваетъ честнымъ людямъ помогать другъ другу.

Наконецъ мы отыскали настоящій адресъ, хотя онъ и былъ написанъ странными каракулями, такъ что даже трудно было предположить, что онѣ выведены перомъ. Вотъ куда имъ идти; но зачѣмъ же?… Они вѣрно несутъ свои сбереженія, чтобы положить ихъ въ надежное мѣсто? — Нѣтъ. Это два брата; одинъ изъ нихъ переѣхалъ море, долго трудился здѣсь и наконецъ могъ послать другому брату денегъ на дорогу сюда. Пріѣхалъ другой братъ, и они вмѣстѣ стали трудиться; потомъ выписали своихъ сестеръ и брата, а наконецъ пріѣхала и ихъ мать. Теперь же несчастная старушка желаетъ вернуться на родину, чтобы тамъ, на родномъ кладбищѣ, сложить свои старыя кости. Такъ вотъ они и идутъ, чтобы заплатить за ея обратный переѣздъ. Да благословитъ ихъ Господь.

Мы должны пересѣчь Большую Дорогу, чтобъ освѣжиться какимъ-нибудь прохладительнымъ питьемъ, или мороженымъ, которое продается здѣсь въ изобиліи. Красивыя улицы и большіе дома здѣсь. А вотъ и зеленый, тѣнистый скверъ. Будьте увѣрены, что жители здѣсь гостепріимны и не легко забываются. Вы удивляетесь, зачѣмъ это передъ каждымъ домомъ шестъ, а на немъ флагъ? Но это здѣшняя страсть — флаги.

Опять мы переходимъ Большую Дорогу и мимо блестящихъ лавокъ поворачиваемъ въ другую улицу, называемую Прохладной. Вотъ и конная желѣзная дорога, и пара лошадей легко везетъ пропасть народа. Лавки здѣсь не такъ хороши и прохожіе не такъ веселы. Въ этой части города можно найти готовое платье и готовый столъ; быстрая ѣзда каретъ смѣняется здѣсь глухимъ шумомъ повозокъ и вагоновъ. Здѣсь много вывѣсокъ съ надписью: «Устрицы всѣхъ сортовъ», которая особенно вечеромъ соблазняетъ прохожихъ войти полакомиться, посидѣть и почитать.

Что это за мрачное зданіе, въ родѣ какой-то египетской постройки? — Это знаменитая тюрьма, называемая «Могилой». Не зайдти ли намъ сюда? — Да, зайдемъ.

Длинное, узкое, высокое зданіе съ большими печами и четырьмя галлереями одна надъ другой, которыя идутъ вокругъ всего дома и сообщаются между собою лѣстницами. Между противолежащими галлереями для краткости сообщенія есть еще мостики, на каждомъ изъ которыхъ стоитъ сторожъ. Въ каждомъ ярусѣ большая, тяжелая, желѣзная дверь.

Человѣкъ со связкой ключей появляется, чтобы пойти и показать намъ все зданіе. Малый этотъ съ пріятною наружностію и по-своему вѣжливъ и любезенъ.

— Эти черныя двери — самая тюрьма?

— Да.

— Что, она полна?

— Да, таки много въ ней народу.

— Подвальныя тюрьмы, я думаю, очень вредны для здоровья?

— Такъ что-жь?… Мы сажаемъ туда только цвѣтныхъ людей.

— Что, заключенные никогда не гуляютъ по двору?

— Довольно рѣдко.

— Но все-жь иногда выходятъ на воздухъ?

— Очень рѣдко, — они прекрасно обходятся и безъ этого.

— Но вѣдь иногда преступники сидятъ здѣсь цѣлые годы?

— Я думаю, что сидятъ.

— Такъ неужели же во все время своего долгаго заключенія преступникъ ни разу не выходитъ за эти желѣзныя двери?

— Можетъ иногда и выходитъ, да рѣдко.

— Отворите ли вы одну изъ этихъ дверей?

— Всѣ, если угодно.

Засовъ заскрипѣлъ и одна изъ дверей медленно повернулась на своихъ петляхъ. Заглянемъ туда. Маленькая голая каморка; свѣтъ въ нее проникаетъ черезъ узкое отверстіе въ стѣнѣ; грубыя принадлежности для умыванья и постель. На послѣдней сидитъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти и читаетъ. На минуту онъ поднялъ голову, сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и снова принялся за чтеніе; дверь снова заперли. Человѣкъ этотъ убилъ свою жену и, вѣроятно, будетъ повѣшенъ.

— Давно ли онъ здѣсь?

— Съ мѣсяцъ.

— Когда его будутъ судить?

— Въ слѣдующій срокъ.

— Что это значитъ?

— Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ.

— Въ Англіи, когда человѣкъ находится подъ судомъ, ему даютъ возможность движенія.

— Можетъ быть.

Съ какимъ удивительнымъ хладнокровіемъ говоритъ онъ это!… Нѣсколько женщинъ съ любопытствомъ выглядываютъ, когда мы проходимъ мимо, другія со стыдомъ отворачиваются.

Что за преступленіе могъ сдѣлать этотъ двѣнадцатилѣтній мальчикъ, за что онъ здѣсь содержится? Онъ сынъ того заключеннаго, онъ долженъ будетъ.свидѣтельствовать противъ отца — вотъ и все. Но это ужасное мѣсто для ребенка, чтобы проводить здѣсь дни и ночи. Это слишкомъ жестокая пытка для юнаго свидѣтеля. Что-то скажетъ на это нашъ проводникъ?

— Не особенно пріятно — и только.

Опять онъ гремитъ своими ключами и проводитъ насъ далѣе. Мнѣ нужно предложить ему вопросъ.

— Почему это мѣсто зовется «Могилой»?

— О, это его названіе.

— Это я знаю; но почему?

— Какое-то убійство совершилось здѣсь, какъ только-что построили зданіе. Я думаю, что отсюда и происходитъ названіе.

— Я сейчасъ видѣлъ платье арестантовъ, разбросанное на полу, — развѣ вы не пріучаете ихъ къ порядку?

— А куда бы имъ дѣть его?

— Не на полъ же бросать. Что скажете вы на то, чтобы вѣшать его на гвозди?

Онъ подумалъ съ минуту, прежде чѣмъ отвѣтить.

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ!… Еслибъ у нихъ были гвозди въ каморкахъ, они бы сами стали на нихъ вѣшаться… Прежде гвозди были, но ихъ всѣ повыдергали.

Тюремный дворъ, въ которомъ мы теперь остановились, былъ театромъ ужасныхъ событій. Въ это узкое, похожее на могилу, мѣсто приводятъ людей на казнь. Несчастнаго ставятъ подъ висѣлицу съ веревкой на шеѣ и по данному знаку онъ взлетаетъ на воздухъ, но уже не человѣкомъ, а трупомъ.

Законъ требуетъ, чтобы при этомъ присутствовали судья, судъ присяжныхъ и граждане въ числѣ двадцати пяти человѣкъ. Отъ прочаго міра это скрыто; между нимъ и жертвой возвышается высокая тюремная стѣна.

Пойдемте снова въ веселыя улицы. Вотъ и опять Большая Дорога; на ней все то же оживленіе. Надо перейти на ту сторону. Берегитесь только стада свиней, которое идетъ по дорогѣ

Вотъ несчастный боровъ съ однимъ ухомъ; другого онъ лишился въ сраженіи съ собаками, но отлично обходится и безъ него. Ведетъ онъ скитальческую жизнь въ родѣ той, которую ведутъ наши посѣтители клубовъ. Онъ покидаетъ свое жилище ежедневно утромъ въ опредѣленный часъ, отправляется въ городъ, проводитъ день въ полномъ для себя удовольствіи, а вечеромъ аккуратно появляется передъ своей дверью, какъ таинственный хозяинъ Жиль-Блаза. Будучи покладистой, равнодушной, беззаботною свиньей, онъ имѣетъ обширное знакомство съ другими свиньями тѣхъ же свойствъ, но знаетъ ихъ больше по виду, чѣмъ по разговору, такъ какъ онъ рѣдко утруждаетъ себя остановкой для того, чтобъ обмѣняться съ ними любезностями, а идетъ себѣ хрюкая вдоль канавы, собирая новости и сплетни города; питается капустой и требухой; сзади ничего не имѣетъ кромѣ собственнаго хвостика, и къ тому же очень короткаго, — старинные враги его, собаки, не оставили ему даже достаточнаго кусочка, чтобы можно было поклясться имъ. Онъ — свинья-республиканецъ: ходитъ куда хочетъ и находится въ лучшемъ обществѣ, со всѣми на равной ногѣ, а то такъ даже относится къ нѣкоторымъ свысока. Онъ большой философъ и мало бы двигался, еслибы только не собаки! Иногда впрочемъ его маленькіе глазки заблестятъ при видѣ убитаго товарища, выставленнаго въ лавкѣ мясника, потомъ онъ вздохнетъ: «такова-то наша жизнь свинская!» — сунетъ снова морду въ грязь и пойдетъ себѣ переваливаясь вдоль канавы, утѣшая себя тѣмъ, что во всякомъ случаѣ для уничтоженія капусты однимъ рыломъ стало меньше.

Свиньи эти — блюстители чистоты города. Это очень безобразныя животныя, съ щетиной на спинѣ и длинными тонкими ногами. Никто о нихъ здѣсь не заботится, никто ихъ не кормитъ, — онѣ вполнѣ предоставлены самимъ себѣ; но каждая свинья отлично помнитъ, гдѣ живетъ, и къ вечеру цѣлыми стадами онѣ спѣшатъ домой. Иногда какая-нибудь молодая свинья, слишкомъ объѣвшаяся, или слишкомъ обиженная собаками, тихонько тащится домой, но это рѣдкій случай, — свиньи вообще отличаются самообладаніемъ и самоувѣренностью.

Улицы и лавки теперь освѣщены и такъ ярко, что напоминаютъ собою Оксфордъ или Пикадилли. Яркіе фонари освѣщаютъ каждую лавочку, приглашая посѣтителей, которые и не заставляютъ себя долго ждать.

Но что это такъ тихо на улицахъ? Развѣ здѣсь нѣтъ странствующихъ музыкантовъ? — Нѣтъ, нѣтъ ни единаго. — Развѣ здѣсь нѣтъ фокусниковъ, фигляровъ, танцующихъ собакъ? — Нѣтъ, здѣсь нѣтъ ничего такого подобнаго.

Есть здѣсь, однако, удовольствія, развлеченія? — Разумѣется, есть. Здѣсь есть зданіе для чтенія лекцій для дамъ исключительно раза три въ недѣлю и даже болѣе. Для молодыхъ людей есть контора, лавки, адвокатура. Какъ же нѣтъ удовольствій?… А вотъ люди, курящіе сигары и поглощающіе крѣпкіе напитки, — развѣ и это не удовольствіе? А пятьдесятъ различныхъ газетъ, которыя продаются на улицахъ, — развѣ и это не развлеченіе? Это — все удовольствія и развлеченія только не легкаго свойства, а положительнаго.

Направимся теперь въ Five Points, только захватимъ съ собою двухъ полицейскихъ; ихъ сейчасъ можно узнать и по виду, и по обращенію; только взглянешь на нихъ и сейчасъ видишь, что они — полицейскіе.

До сихъ поръ мы не видѣли на улицѣ нищихъ, но видѣли много разнаго рода бродягъ. Мѣсто, въ которое мы теперь направляемся, полно нищеты, порока и разврата.

Вотъ оно: узкія улицы и направо, и налѣво, всюду грязь и соръ. Жизнь, которую ведутъ здѣсь, даетъ тотъ же плодъ, какъ и вездѣ; лица, которыя мы здѣсь видимъ у дверей и оконъ, найдутъ себѣ подобныя всюду, во всѣхъ частяхъ свѣта. Распутство состарило преждевременно даже и самые дома. Взгляните, какъ развалились здѣсь крыши и окна. Много свиней обитаютъ здѣсь и, вѣроятно, удивляются, что хозяева ихъ не хрюкаютъ, а говорятъ.

Каждый почти домъ — кабакъ. На вывѣскахъ разрисованы красками и Вашингтонъ, и Викторія, и американскій орелъ. Въ окнахъ и на полкахъ видны кое-гдѣ цвѣтныя бумажки, — стремленіе къ украшенію даже и здѣсь, — а такъ какъ эти кабачки часто посѣщаются моряками, то на стѣнахъ висятъ морскіе виды и картинки изъ жизни моряковъ.

Что это за мѣсто, въ которое насъ ведутъ эти грязныя улицы? — Это кварталъ нѣсколькихъ ужаснѣйшихъ домовъ, въ которые можно войдти только по ветхимъ наружнымъ лѣстницамъ. Въ нихъ укрывается самая страшная нужда, самая жалкая нищета.

Войдите на одну лѣстницу и вы увидите на полу едва прикрытыхъ лохмотьями негритянокъ въ холодѣ, голодѣ и нищетѣ. Поднимитесь еще выше съ неменьшею осторожностью, ибо тутъ всѣ ступеньки шатки, а есть и провалы, и вы найдете чердакъ подъ самою крышей, сквозь щели которой проникаетъ слабый свѣтъ.

Здѣсь горитъ очагъ и изъ каждаго угла, будто какія-то тѣни, къ нему ползутъ тощія, полунагія существа. Гдѣ собака бы не рѣшилась лечь, тамъ спитъ множество мужчинъ, женщинъ и дѣтей, заставляя крысъ на время уступить имъ свое мѣсто.

Здѣсь есть проходы и переулки съ грязью по самыя колѣна, есть здѣсь и комнаты въ подвальномъ этажѣ съ тою же нищетой и грубымъ убранствомъ. Полуразвалившіеся дома не могутъ скрыть того, что въ нихъ. Эти ужасныя мѣста — притонъ воровъ и разбойниковъ, вмѣстилище всего гнуснаго, падшаго и развратнаго.

Нашъ проводникъ положилъ руку на дверную ручку «альмакка» и зоветъ насъ съ лѣстницы, ибо, чтобы пройдти въ эту комнату собранія фешенебельнаго общества Five Point’а, нужно сойдти нѣсколько ступеней внизъ.

Гайда!… Да хозяйка «альмакка» очень разживается!… Это веселая, толстая мулатка съ блестящими глазами, а на головѣ у ней платокъ самыхъ пестрыхъ цвѣтовъ. Хозяинъ разряженъ не менѣе ея; на немъ синяя жокетка, толстое золотое кольцо на мизинцѣ и золотая часовая цѣпочка вокругъ шеи. Какъ онъ радъ насъ видѣть!… Что намъ угодно?… Посмотрѣть на танцы? — Это сейчасъ будетъ устроено.

Здоровенный черный скрипачъ и его другъ, играющій на тамбуринѣ, входятъ на возвышенное мѣсто, устроенное для оркестра, и начинаютъ играть оживленный мотивъ. Пять-шесть паръ выходятъ на середину, предводимыя негромъ, лучшимъ танцоромъ и забавникомъ общества. Онъ никогда не перестаетъ строить смѣшныя гримасы, ко всеобщему восторгу остальныхъ, которые то и дѣло зубоскалятъ, глядя на него. Между танцорками находятся двѣ молоденькія мулатки съ большими, черными, опущенными глазами и головой, убранной по примѣру хозяйки; онѣ имѣютъ или принимаютъ видъ застѣнчивый, какъ будто прежде никогда не танцевали, и держатся такъ, что кавалерамъ ихъ не видно ничего, кромѣ опущенныхъ рѣсницъ.

Танцы начинаются. Кавалеры и дамы отходятъ другъ отъ друга на возможно большее разстояніе и танцуютъ какъ-то вяло; но вотъ молодой герой выскакиваетъ на середину. Моментально и скрипачъ, и тамбуристъ, и танцы оживляются, всѣ хохочутъ, улыбается и хозяйка, оживляется и хозяинъ, и даже свѣчи горятъ веселѣе. Танцоръ вертится, перекидываетъ ногами, щелкаетъ пальцами, вертитъ глазами, то пляшетъ на цыпочкахъ, то на каблукахъ. Наконецъ, замучивъ окончательно свою даму и замучившись самъ, торжественно, среди грома рукоплесканій, онъ выбирается изъ толпы, чтобъ освѣжить себя какимъ-нибудь напиткомъ.

Воздухъ въ этомъ заведеніи, несмотря на удушливость, все-таки чище воздуха домовъ, выше описанныхъ.

Но вотъ мы и на улицѣ снова и свободно вдыхаемъ въ себя пріятную вечернюю прохладу. Опять проходимъ мы мимо «Могилы». Городская караульня составляетъ часть того же зданія. Посмотримъ ее, а затѣмъ — домой, спать.

Что это?… Неужели людей, оскорбившихъ полицію, кидаютъ въ эти смрадныя норы? Неужели мужчины и женщины, виновность которыхъ еще не доказана, проводятъ всю ночь въ этой темнотѣ, тѣснотѣ и духотѣ? Эти грязные, скверные карцеры опозорили бы любое государство! Посмотри на содержащихся здѣсь ты, который наблюдаешь за ними день и ночь, — видишь ли ты, что они такое? Знаешь ли ты, за что они сюда попали и какъ страдаютъ?

Нѣтъ онъ не знаетъ и знать ничего не хочетъ.

Неужели каждую ночь здѣсь толпятся не допрошенные еще люди? — Да, каждую ночь. Сажаютъ ихъ сюда въ семь часовъ вечера, а судъ открывается только въ пять часовъ утра; только въ этотъ часъ можетъ быть освобожденъ первый изъ заключенныхъ, да и то его не выпустятъ ранѣе десяти часовъ, если офицеръ имѣетъ что-нибудь противъ него. — А что, если кто изъ нихъ умретъ тутъ до своего допроса? — Его наполовину съѣдятъ крысы, какъ это недавно и случилось.

Какъ невыносимы этотъ звонъ колоколовъ, и шумъ колесъ, и стрѣльба въ отдаленіи! — Это пожаръ. — А это что за красная черта въ противоположномъ направленіи? — Это еще пожаръ. — А это что за почернѣлыя и закоптѣлыя стѣны предъ нами? — Тутъ также былъ пожаръ.

Говорятъ, что не все случайности, — что это своего рода спекуляціи. Что намъ за дѣло, какъ и отчего былъ пожаръ; но былъ пожаръ въ эту ночь, два въ прошлую, — вѣроятно, пожаръ будетъ и завтра. Ну, а теперь простимся, да и отойдемъ ко сну.

---

Одинъ день въ Нью-Йоркѣ я посвятилъ осматриванію учрежденій на Долгомъ Островѣ. Одно изъ нихъ былъ домъ умалишенныхъ. Зданіе очень красиво, замѣчательно своею широкой и изящною лѣстницей и можетъ вмѣщать большое число паціентовъ.

Я не могу сказать, чтобъ я остался доволенъ осмотромъ: могло бы быть и чище, и удобнѣе, и не замѣтилъ я здѣсь той прекрасной системы, которую видѣлъ въ Бостонѣ. Отсюда выносилось тяжелое впечатлѣніе, — чувствовалось, что это домъ сумасшедшихъ. Ужасы этого дома заставили меня поспѣшить выйти изъ него. Я увѣренъ, что джентльменъ, завѣдовавшій имъ, былъ готовъ сдѣлать все возможное для его улучшенія, но вражда и духъ партій мѣшали ему въ этомъ. Можно ли повѣрить, что и здѣсь мѣняются обычаи всякій разъ по духу той партіи, которая одерживаетъ верхъ? Никогда не испыталъ я болѣе тягостнаго чувства, какъ въ ту минуту, когда, выходя, я переступилъ порогъ этого несчастнаго дома.

Не подалеку оттуда находилось другое зданіе, называемое Рабочимъ домомъ. Какъ и предыдущее, оно было очень обширно и вмѣщало болѣе тысячи человѣкъ; но воздухъ здѣсь былъ дуренъ, освѣщеніе плохо, помѣщеніе грязно, вообще все лишено всякихъ удобствъ; должно однако помнить, что Нью-Йоркъ есть центръ торговли и мѣсто съѣзда не только всѣхъ штатовъ, но и всего свѣта, а потому, разумѣется, въ немъ много нищихъ, которыхъ нужно прокормить, вслѣдствіе чего Нью-Йоркъ и находится въ исключительномъ положеніи. Не должно забывать также, что это большой городъ, а въ большихъ городахъ всегда добро и зло тѣсно связаны и перемѣшаны между собой.

Тутъ же по сосѣдству есть зданіе, называемое «ферма Долгаго Острова», гдѣ воспитываютъ маленькихъ сиротъ. Я не былъ тамъ, но думаю, что оно ведется хорошо, тѣмъ болѣе, что я замѣтилъ вниманіе, съ какимъ вообще здѣсь относятся къ маленькимъ дѣтямъ.

Къ этимъ заведеніямъ меня перевезли на лодкѣ нѣсколько арестантовъ Джэля и тѣмъ же путемъ они доставили меня и въ самый Джэль.

Это — старинная тюрьма и чисто піонерской постройки по плану, уже мною описанному, но содержится много лучше.

Женщины работаютъ подъ нарочно устроеннымъ навѣсомъ, мужчины же работаютъ въ каменоломняхъ, которыя тутъ же подъ рукой. Такъ какъ день былъ слишкомъ сыръ, то арестанты были заперты по своимъ тюрьмамъ. Вообразите себѣ эти тюрьмы, числомъ около двухъ или трехъ сотъ, и въ каждой изъ нихъ по запертому человѣку: одинъ тянется къ двери за воздухомъ, другой спитъ на постели, третій, какъ какое-то животное, валяется просто на полу; снаружи ливмя льетъ дождь; посреди зданія огромная пылающая печь, отъ которой и душно, и угарно; прибавьте къ этому разнаго рода запахъ и въ томъ числѣ запахъ мокраго бѣлья, и вотъ вамъ Джэль.

Государственная тюрьма въ Синга-Сингѣ образцовая тюрьма; та, которая на холмѣ Обернѣ, лучшая изъ основанныхъ на системѣ молчанія. Въ другой части города находится Пріютъ для бѣдныхъ, учрежденіе, цѣль котораго принимать юныхъ преступныхъ мальчиковъ и дѣвочекъ, бѣлыхъ и черныхъ безъ различія, пріучать ихъ къ полезнымъ мастерствамъ, помѣщать къ хорошимъ хозяевамъ и дѣлать изъ нихъ достойныхъ членовъ общества. Цѣль его та же, что и бостонскаго заведенія; она ведется также хорошо.

Но въ Нью-Йоркѣ великолѣпныя больницы и школы, славные институты и библіотеки; великолѣпная пожарная команда, какой она и должна быть, такъ какъ у нея такъ много практики; благотворительныя заведенія разныхъ родовъ и видовъ. Въ предмѣстьи есть обширное кладбище, которое съ каждымъ днемъ дѣлается лучше и лучше.

Здѣсь три театра; два изъ нихъ: Паркъ и Прохладный — большія, изящныя, красивыя строенія, но, къ сожалѣнію, почти всегда пустыя. Третій, Олимпійскій, очень маленькій, для исполненія водевилей и бюрлесковъ; онъ очень хорошо ведется и почти всегда полонъ. Я забылъ было упомянуть еще о лѣтнемъ театрѣ, называемомъ Нибло, съ прилегающими къ нему садами для удовольствій на открытомъ воздухѣ; но я полагаю, что онъ очень мало посѣщается.

Мѣстность вокругъ Нью-Йорка удивительно живописна. Климатъ, какъ я уже говорилъ, сравнительно очень теплый; къ счастью, прохлада приносится вѣтромъ съ залива. Духъ общества здѣсь такой же, какъ и въ Бостонѣ, таково же и воспитаніе. Дома и кухни роскошны; часъ обѣда поздній; роскошь вообще большая. Лэди удивительно красивы.

Прежде чѣмъ покинуть Нью-Йоркъ, я распорядился занять мѣста на пакетботѣ, отправлявшемся въ іюнѣ, — мѣсяцъ, въ который я рѣшилъ выѣхать изъ Америки. Я никогда не думалъ, что возвратиться въ Англію, ко всѣмъ тѣмъ, которые мнѣ дороги, къ занятіямъ, которыя какъ бы стали частью моего существованія, будетъ мнѣ тѣмъ не менѣе такъ трудно при мысли о разлукѣ съ новыми друзьями.

VІ.
Филадельфія. — Одиночная тюрьма.

Изъ Нью-Йорка въ Филадельфію ѣдутъ обыкновенно по желѣзной дорогѣ часовъ пять или шесть. Когда мы ѣхали, былъ чудный вечеръ и я глядѣлъ на закатъ солнца въ небольшое окошко у двери, какъ вдругъ мое вниманіе было привлечено физіономіей, высунувшейся изъ мужскаго вагона, гдѣ, казалось, занимались тѣмъ, что распарывали перины и пускали на воздухъ перья. Наконецъ, оказалось, что они пускаютъ вовсе не перья, а просто плюютъ; но какъ это (предполагая даже, что ихъ тамъ и не мало) могли они такъ много и безостановочно плевать, этого я не могъ и не могу постигнуть.

Я познакомился дорогой съ скромнымъ молодымъ квакеромъ, который началъ разговоръ съ того, что вѣжливымъ шепотомъ сообщилъ мнѣ, будто его дѣдъ былъ изобрѣтателемъ приниманія холоднаго костороваго масла. Я упоминаю объ этомъ, ибо предполагаю, что это первый случай, когда медицина послужила для завязки разговора.

Мы пріѣхали въ городъ поздно ночью. Прежде чѣмъ лечь спать, я выглянулъ изъ окна моей комнаты и увидалъ передъ собой красивое, бѣлое, мраморное зданіе, которое имѣло видъ привидѣнія, наводившаго страхъ. Я отнесъ мертвую тишину этого дома къ ночному времени и думалъ, проснувшись утромъ, увидѣть тамъ людей и движеніе. Но дверь была плотно затворена, тотъ же мрачный видъ и казалось, что въ его угрюмыхъ, мраморныхъ стѣнахъ только и могло найтись дѣло, что Донъ-Гусману. Я поспѣшилъ узнать имя и назначеніе этого дома и тогда мое удивленіе исчезло. Это была могила многихъ состояній, это былъ всѣмъ памятный банкъ Соединенныхъ Штатовъ.

Банкротство этого банка со всѣми его гибельными послѣдствіями навело уныніе на всю Филадельфію, но городъ еще работалъ и подъ этимъ гнетомъ. Разумѣется, онъ имѣлъ видъ скучный и не въ духѣ.

Это красивый городъ, но черезчуръ правильно-расположенный. Походивъ по немъ часа два, я готовъ былъ дать все на свѣтѣ за одну кривую улицу. Подъ квакерскимъ вліяніемъ Филадельфіи мнѣ казалось, что и мой воротникъ поднимается, борты моей шляпы врѣзаются въ голову, волосы сами собой приглаживаются, руки сами собой складываются крестомъ на груди, и невольно мнѣ приходило на умъ взять квартиру въ Маркъ-Лэнѣ, а не въ Маркетъ-Плэсѣ, и стараться составить большое состояніе хлѣбными спекуляціями.

Филадельфія очень хорошо снабжена свѣжей водой, которая всюду журчитъ и бьетъ. Мѣсто, откуда идетъ вода, находится на высотѣ, вблизи города и оно не только полезно, но и красиво. Здѣсь съ большимъ вкусомъ раскинутъ общественный садъ, который содержится въ отличномъ видѣ. Рѣка отведена въ этотъ пунктъ, а отсюда нѣсколько высокихъ резервуаровъ снабжаютъ водой, и очень дешево, всѣ этажи каждаго дома.

Въ Филадельфіи есть различныя общественныя учрежденія. Между ними превосходная больница — квакерское заведеніе, но простирающее свои благодѣянія не на однихъ только сектантовъ; затѣмъ тихая, старая библіотека, названная въ честь Франклина; еще великолѣпная биржа, почтамтъ и т. д.

Больницѣ принадлежитъ картина Уеста, которая пріобрѣтена на доходъ съ капитала учрежденія. Содержаніе ея — Спаситель исцѣляющій больныхъ, и это одно изъ лучшихъ художественныхъ произведеній. Высокая это или незначительная похвала — зависитъ отъ вкуса читателя.

Я очень недолго оставался въ Филадельфіи, но насколько я видѣлъ общество, оно мнѣ очень понравилось. Говоря о его общихъ чертахъ, я готовъ сказать, что оно еще болѣе провинціально, чѣмъ бостонское или нью-йоркское. Близъ города существуетъ великолѣпное, неоконченное, мраморное строеніе для коллегіи Джирарда, основанное однимъ больнымъ, страшно богатымъ джентльменомъ этого имени, которое, если достроится согласно предположенному плану, будетъ, вѣроятно, самое богатое зданіе новаго времени. Но о завѣщаніи идетъ процессъ, а вслѣдствіе этого работы прекращены, такъ что и это зданіе, подобно многимъ предпріятіямъ Америки, будетъ окончено лишь со временемъ, а не теперь.

Въ предмѣстіи Филадельфіи есть большой тюремный замокъ, называемый Восточный Исповѣдникъ, выведенный потому-же плану, какъ и въ Пенсильваніи. Система здѣсь суровая, строгая; главная черта ея — одиночное заключеніе. Я считаю эту систему по ея послѣдствіямъ жестокой и неправильной.

Я увѣренъ, что цѣль ея хорошая, что она желаетъ быть гуманной и милосердой, желаетъ полнаго исправленія преступника; но я убѣжденъ, что тѣ, которые приводятъ ее въ исполненіе, не знаютъ сами, чти творятъ. Думаю также, что мало людей способныхъ понять то огромное количество мученій и агоній, которыя это ужасное наказаніе, длящееся, годы, заставляетъ перестрадать заключенныхъ, и, догадываясь объ этомъ по ихъ лицамъ и предполагая то, что, по моему мнѣнію, они именно должны были перечувствовать, я еще болѣе увѣренъ, что-это слишкомъ глубокое страданіе, которому ихъ подвергаютъ и которое человѣкъ не имѣетъ права налагать на себѣ подобныхъ. Я полагаю, что это безмолвное и постоянное внутреннее мученіе хуже всякаго тѣлеснаго; а такъ какъ его слѣды и признаки не такъ видны, какъ знаки на тѣлѣ, потому что его раны не на виду и оно вырываетъ мало криковъ отчаянія, — потому я еще болѣе осуждаю его, какъ тайное наказаніе, которое не будитъ и не ставитъ на ноги дремлющее человѣколюбіе. Нѣкогда я полагалъ, что еслибъ у меня была возможность сказать «да» или «нѣтъ», я позволилъ бы допросить человѣка и посадить на извѣстный срокъ въ одиночное заключеніе; но теперь я вижу, что я ни минуты не могъ бы быть спокоенъ, еслибы сдѣлался причиной, или даже просто далъ бы свое согласіе на заключеніе человѣка въ такую безмолвную, одиночную тюрьму.

Меня, сопровождали сюда два офицера, служившіе здѣсь, и я цѣлый день ходилъ отъ одного заключеннаго къ другому и говорилъ съ ними. Мнѣ любезно предоставили преимущества, какія только могли.

Ничего не было скрыто отъ меня, и что бы я ни спрашивалъ, мнѣ на все пріятно и откровенно отвѣчали. Порядкомъ, царствовавшимъ тамъ, нельзя достаточно нахвалиться, точно также не. можетъ быть сомнѣнія въ прекрасныхъ намѣреніяхъ всѣхъ прямо относящихся къ управленію заведеніемъ.

Между самымъ корпусомъ и тюремною стѣной находится обширный садъ. Войдя въ него черезъ калиточку, продѣланную въ массивныхъ воротахъ, мы прошли его вдоль и затѣмъ вошли въ большую комнату, изъ которой расходятся въ разныя стороны семь длинныхъ корридоровъ. По обѣимъ сторонамъ каждаго корридора множество дверей въ темницы, а на каждой изъ дверей стоитъ свой нумеръ. Надъ ними еще этажъ такихъ же корридоровъ и комнатокъ, но только меньшихъ размѣровъ. За то у каждаго заключеннаго тамъ двѣ такихъ комнатки, соединенныхъ дверью, чтобы было болѣе воздуха и чтобы заключенный не оставался безъ движенія.

Эти мрачные корридоры, этотъ грустный покой, эта ничѣмъ не нарушаемая тишина — навели на меня ужасъ. Изрѣдка слышенъ глухой звукъ изъ каморки какого-нибудь одиночнаго ткача, или башмачника, но они заглушаются толстыми стѣнами и какъ будто еще увеличиваютъ, глубокую тишину. На голову преступника надѣваютъ черное покрывало, когда его везутъ сюда, а затѣмъ отводятъ его въ назначенную для него комнатку, изъ которой онъ ни разу не выходитъ, пока не пройдетъ срокъ его заключенія. Онъ никогда не слышитъ о женѣ и дѣтяхъ, о домѣ и друзьяхъ, о жизни или смерти ни единаго существа. Онъ видитъ тюремныхъ офицеровъ, но за этимъ исключеніемъ онъ никогда не видитъ лица и не слышитъ голоса человѣческаго. Это человѣкъ погребенный заживо. Со временемъ, черезъ годы, его отроютъ, но пока онъ мертвъ для всего. За исключеніемъ терзанія и ужаснаго отчаянія ему ничего нѣтъ. Его имя, его преступленіе и срокъ его страданій неизвѣстны даже сторожу, который приноситъ ему ежедневную пищу. Надъ дверью его стоитъ нумеръ, который записанъ въ книгѣ начальника тюрьмы, и — вотъ единственный указатель существованія этого человѣка. Кромѣ этой страницы тюрьма не имѣетъ другихъ извѣстій о немъ; даже если ему предстоитъ здѣсь заключеніе на десять тяжелыхъ лѣтъ, онъ не имѣетъ возможности знать до самаго послѣдняго часа, въ какой части тюрьмы онъ находится, что за люди вокругъ него, есть ли въ долгія зимнія ночи люди близъ него, или же онъ находится въ какомъ-нибудь отдаленномъ углу зданія съ стѣнами и запорами, отдѣляющими его отъ ближайшаго соучастника этихъ уединенныхъ страданій. У каждой темницы двойная дверь: наружная — крѣпкая дубовая, внутренняя — рѣшетчатая, желѣзная, въ которой есть отверстіе и черезъ него-то подаютъ преступнику пищу. У него есть Библія, аспидная доска, грифель, карандашъ и, съ извѣстными ограниченіями, ему даютъ еще нѣкоторыя книги, перо, чернила и бумагу. Его бритва, тарелка, кружка и тазъ висятъ на стѣнѣ, или стоятъ на полкѣ. Свѣжая вода есть въ каждой комнаткѣ, и заключенный можетъ вволю ею пользоваться. На день его постель поднимается и повертывается къ стѣнѣ, чтобъ ему было просторнѣе въ комнатѣ. Тутъ его скамейка, станокъ и колесо; здѣсь онъ работаетъ, спитъ, просыпается, считаетъ годы, какъ они смѣняютъ другъ друга, и здѣсь же старѣетъ.

Первый изъ заключенныхъ, котораго я видѣлъ, сидѣлъ за работой у своего станка. Онъ уже находился здѣсь шесть лѣтъ и, кажется, ему оставалось еще три года. Онъ былъ заключенъ за укрывательство краденыхъ вещей, но даже и послѣ своего долгаго заключенія не признавалъ за собой вины и говорилъ, что съ нимъ поступили несправедливо. Это было его второе преступленіе. Онъ пересталъ работать, когда мы вошли, и снялъ свои очки. На всѣ предлагаемые вопросы онъ отвѣчалъ свободно, но послѣ странной паузы и тихимъ, задумчивымъ голосомъ. На немъ была бумажная шляпа собственнаго издѣлія, и онъ былъ доволенъ тѣмъ, что ее замѣтили. Изъ разныхъ кусочковъ и кончиковъ онъ соорудилъ нѣчто въ родѣ датскихъ стѣнныхъ часовъ, а бутылка отъ уксуса служила ему вмѣсто висячихъ гирь. Видя, что я заинтересовался этимъ произведеніемъ, онъ посмотрѣлъ на него съ большою гордостью и сказалъ, что онъ думаетъ о томъ, какъ бы его улучшить, и что съ помощью кусочка стекла и молотка онъ могъ бы въ скоромъ времени заставить ихъ даже бить. Онъ извлекъ нѣсколько краски изъ пряжи, которую работалъ, и нарисовалъ нѣсколько фигуръ на стѣнѣ; одну женскую надъ дверью называлъ «Лэди Озера». Онъ улыбнулся, когда я посмотрѣлъ на эти занятія, помогавшія ему убивать время; но когда я перевелъ глаза съ нихъ на него, я замѣтилъ, что губы его дрожали, а сердце сильно билось. Не знаю, какъ зашла рѣчь о томъ, что у него есть жена. На это онъ покачалъ годовой, отвернулся и закрылъ лицо руками.

— Но вы уже привыкли, — сказалъ одинъ изъ бывшихъ со мной офицеровъ.

Онъ отвѣтилъ со вздохомъ, который казался лишеннымъ всякой надежды:

— О, да, да… Теперь я привыкъ.

— И уже стали лучше, я полагаю?

— Надѣюсь, да… Надѣюсь, могу сдѣлаться лучше.

— И время для васъ идетъ скоро?

— Время кажется очень длиннымъ, господа, въ этихъ четырехъ стѣнахъ.

Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя (Богъ знаетъ съ какой грустью), когда говорилъ эти слова, и затѣмъ впалъ въ какое-то странное раздумье, какъ будто старался припомнить что-то забытое. Минуту спустя онъ снова надѣлъ очки и вернулся къ своей работѣ.

Въ другой комнатѣ сидѣлъ нѣмецъ. Его за кражу присудили къ пятилѣтнему заключенію, изъ которыхъ недавно только-что окончились два года. Тѣмъ же способомъ добытой, какъ я уже говорилъ выше, краской онъ великолѣпно разрисовалъ свои стѣны. Вкусъ и способность, выражавшіеся во всемъ, что онъ сдѣлалъ у себя, были замѣчательны, тѣмъ не менѣе болѣе разбитаго сердцемъ, упавшаго духомъ, болѣе несчастнаго существа — трудно было бы вообразить. Я никогда еще не видѣлъ картины такого горя и отчаянія. У меня сердце обливалось за него кровью, когда со слезами, струившимися по щекамъ, онъ отвелъ одного изъ посѣтителей въ сторону и, судорожно цѣпляясь руками за его платье, спросилъ, нѣтъ ли ему надежды на освобожденіе. Зрѣлище сдѣлалось слишкомъ тяжелымъ. Я никогда не видалъ ничего, что бы произвело на меня такое сильное впечатлѣніе, какъ страданія этого человѣка.

Въ третьей камерѣ находился высокій негръ, дѣлавшій винты и звѣнья. Его время заключенія близилось къ концу. Онъ былъ не только искусный воръ, но, кромѣ того, извѣстенъ своею смѣлостью и дерзостью. Онъ занималъ насъ продолжительнымъ повѣствованіемъ своихъ прежнихъ похожденій; онъ совершенно увлекался, разсказывая о воровствѣ тарелокъ и другихъ вещей, о томъ, какъ онъ, бывало, подстерегалъ старыхъ лэди, сидящихъ у окна въ серебряныхъ очкахъ (онъ узнавалъ металлъ даже съ противоположной стороны улицы), а потомъ ихъ обкрадывалъ. Еслибы мы высказали хоть малѣйшій знакъ поощренія, то онъ поразсказалъ бы намъ много отвратительнаго о своемъ ремеслѣ, но тѣмъ не менѣе онъ съ самымъ отчаяннымъ лицемѣріемъ увѣрялъ, что благословляетъ тотъ день, когда попалъ сюда, что теперь во всю жизнь и пальцемъ не тронетъ ничего чужаго.

Одному изъ заключенныхъ было позволено, какъ знакъ большаго снисхожденія, держать кроликовъ. Вслѣдствіе этого въ его комнатѣ былъ не особенно хорошій запахъ, а потому, не входя туда, мы подозвали его къ двери. Онъ, разумѣется, послушался и стоялъ, закрывая свое худое лицо отъ непривычнаго солнечнаго свѣта, имѣя видъ не земнаго существа, а только-что поднявшагося изъ могилы мертвеца. На рукахъ онъ держалъ бѣленькаго кролика, который испуганно скакнулъ назадъ въ темницу и хозяинъ такъ же боязливо послѣдовалъ за нимъ, получивъ на то позволеніе. Я не зналъ, въ какомъ отношеніи человѣкъ выше того маленькаго звѣрька въ эту минуту. Былъ еще воръ англичанинъ, пробывшій здѣсь всего нѣсколько дней изъ назначенныхъ семи лѣтъ; подлая фигура, съ низкимъ лбомъ, тонкими губами и блѣднымъ лицомъ; онъ еще не имѣлъ привычки къ посѣтителямъ и къ довершенію своихъ злодѣяній охотно бы ткнулъ меня шиломъ въ горло (онъ былъ башмачникъ). Еще нѣмецъ, поступившій только вчера; когда мы вошли, онъ соскочилъ съ постели и своимъ ломанымъ англійскимъ языкомъ горячо просилъ, чтобъ ему дали какую-нибудь работу. Содержался здѣсь также поэтъ, который, исполнивъ положенную тюремную работу, занимался писаньемъ стиховъ о корабляхъ (онъ былъ морякъ), о пѣнящемся кубкѣ вина и о своихъ, оставшихся дома, друзьяхъ. Заключенныхъ вообще было много; нѣкоторые изъ нихъ краснѣли при видѣ посѣтителей, другіе страшно блѣднѣли. Двое или трое больныхъ заключенныхъ были не одни, но каждый съ товарищемъ, ухаживавшимъ за нимъ. Былъ тутъ толстый, старый негръ, которому въ тюрьмѣ недавно отняли ногу; при немъ находился молодой мальчикъ, также негръ и тоже заключенный.

— Развѣ нѣтъ особой тюрьмы для дѣтей и юношей?

— Есть, но только для бѣлыхъ.

Какое соблюденіе правъ рожденія даже и между преступниками!…

Былъ тутъ матросъ наканунѣ своего выступленія послѣ одиннадцати.лѣтняго одиночнаго заключенія. Одиннадцать лѣтъ одиночнаго заключенія!…

— Я радъ слышать, что вашъ срокъ скоро конченъ.

Что онъ отвѣчаетъ? — Ничего.

— Отчего уставился онъ на свои руки и щиплетъ свои пальцы, то поднимаетъ, то отводитъ свой взглядъ отъ этихъ голыхъ стѣнъ, которыя видѣли, какъ онъ состарѣлся и посѣдѣлъ?

— Это у него привычка.

— Что, онъ никогда не глядитъ людямъ въ лицо, и всегда ли онъ щиплетъ такъ свои руки, какъ будто желаетъ содрать съ костей кожу?

— Таковъ ужь его нравъ, больше ничего.

Это должно-быть тоже его нравъ — говорить, что онъ не желаетъ освобожденія, что онъ не радъ, что срокъ этотъ близокъ, что нѣкогда онъ очень жаждалъ его, но это было очень давно, что теперь онъ сталъ вполнѣ равнодушенъ къ нему?… Это тоже его нравъ быть безпомощнымъ, согбеннымъ и разбитымъ человѣкомъ?… И, Богъ свидѣтель, онъ вполнѣ удовлетворилъ этотъ свой нравъ.

Въ сосѣднихъ трехъ комнатахъ помѣщались, три молодыя женщины; всѣ три посажены за намѣреніе ограбить своего обвинителя. Онѣ были очень грустны и могли бы тронуть самаго суроваго посѣтителя, но онѣ не возбуждали къ себѣ той жалости, которую возбуждали заключенные мужчины. Одна изъ нихъ была молодая дѣвушка, не болѣе какъ двадцати лѣтъ; ея бѣлоснѣжная комнатка была убрана руками сидѣвшаго здѣсь до нея преступника; черезъ стѣнное отверстіе, сквозь которое можно было видѣть клочокъ голубаго неба, солнце ярко освѣщало ея опущенное лицо. Она раскаивалась и была очень тиха; успокоилась (и я повѣрилъ ей) и миръ сошелъ въ ея душу.

— Однимъ словомъ, вы счастливы здѣсь? — сказалъ одинъ изъ моихъ спутниковъ.

Она старалась, сильно старалась, сказать «да», но, поднявъ глаза и увидавъ лучъ свободы на верху, залилась слезами и отвѣтила, что она старалась быть счастливой, не жаловалась, но что естественно ей иногда, хочется выйти изъ этой одиночной кельи. Она не могла совладать съ этимъ желаніемъ, — она рыдала, бѣдняжка!

Я ходилъ этотъ день изъ одной темницы въ другую; каждое лицо, мною видѣнное, каждое слово, мною слышанное, глубоко врѣзались мнѣ въ память.

Обойдя эту тюрьму такимъ образомъ, я спросилъ смотрителя, нѣтъ ли заключеннаго, который бы въ очень скоромъ времени долженъ быть освобожденъ. Онъ отвѣчалъ, что одинъ есть, который выходитъ завтра, но что время его заключенія продолжалось всего два года.

Два года!… Я кинулъ бѣглый взглядъ на эти два года, прожитые мною въ довольствѣ, удобствѣ и счастіи, и подумалъ о томъ, какимъ долгимъ срокомъ должны были показаться эти два года тому, кто провелъ ихъ въ одиночномъ заключеніи. У меня и теперь передъ глазами лицо того человѣка, который долженъ быть освобожденъ завтра. Оно еще болѣе осталось у меня въ памяти, чѣмъ лица другихъ несчастныхъ заключенныхъ. Какъ легко и какъ естественно было для него сказать, что система эта была хорошая, что время шло довольно скоро относительно и что когда человѣкъ оскорбилъ законы, такъ и долженъ за это поплатиться и т. д.

— Зачѣмъ онъ такъ суетливо позвалъ васъ назадъ, что сказалъ онъ вамъ? — спросилъ я моего проводника, когда онъ заперъ дверь и присоединился ко мнѣ въ корридорѣ.

— О, только то, что онъ боится, что подошвы его сапоговъ уже поизносились и что они не такъ удобны для ходьбы, какъ были, когда онъ поступилъ сюда, и что онъ былъ бы мнѣ очень благодаренъ, еслибъ я приказалъ ихъ починить для него.

Эти сапоги были сняты у него съ ногъ и спрятаны вмѣстѣ со всѣмъ другимъ платьемъ два года тому назадъ.

Я воспользовался случаемъ спросить, куда дѣваются заключенные тотчасъ по своемъ освобожденіи, прибавивъ, что, вѣроятно, они должны всего бояться и даже отъ страха и волненія дрожать.

— Бояться-то они не боятся, а дрожатъ такъ, что бываютъ не въ силахъ росписываться въ книгѣ; они озираются кругомъ, повидимому, не зная, гдѣ они и зачѣмъ они здѣсь; потомъ встаютъ, снова осматриваются и такъ продолжается довольно долго. Это, — пока они въ конторѣ, куда ихъ приводятъ подъ чернымъ покрываломъ, какъ и привезли сюда. Выйдя за ворота, они останавливаются, посмотрятъ сперва въ одну сторону, потомъ въ другую, не зная, куда идти. Иногда шатаются, какъ будто пьяные, а иногда принуждены бываютъ прислониться къ оградѣ, чтобы не упасть, — до того они слабы; но потомъ, однако, скоро очувствуются.

Когда я ходилъ по этимъ одиночнымъ кельямъ и смотрѣлъ на лица заключенныхъ въ нихъ людей, я старался вообразить себѣ тѣ мысли и чувства, которыя должны были ихъ волновать. Я вообразилъ черное покрывало, только-что снятое, и всю, безотрадность, представшую имъ во всей, силѣ своего однообразія.

Прежде всего человѣкъ пораженъ. Его заключеніе — это страшное видѣніе, а его прошлая жизнь — реальность. Онъ бросается на постель и предается отчаянію. Понемногу невыносимое одиночество и пустота помѣщенія выводятъ его изъ столбняка и когда отверстіе въ его рѣшетчатой двери отворяется, онъ смиренно проситъ себѣ работы: «Дайте мнѣ какой-нибудь работы, а то я совсѣмъ помѣшаюсь!»

Ему дана работа; онъ по временамъ хватается за нее, но тѣмъ не менѣе на него часто находитъ сознаніе тѣхъ долгихъ лѣтъ, которыя ему придется провести въ этомъ каменномъ гробу, и воспоминанія о всѣхъ, кто дорогъ ему, до того нахлынутъ, что онъ вскакиваетъ и бѣгаетъ по комнатѣ со сложенными крѣпко надъ головой руками; ему слышатся голоса, совѣтующіе ему размозжить себѣ голову о каменную стѣну. Опять падаетъ онъ на постель и лежитъ, и стонетъ. Вдругъ онъ снова вскакиваетъ; ему является мысль, что быть-можетъ по обѣ стороны отъ него находятся такія же темницы и въ нихъ такіе же несчастные, — и онъ внимательно прислушивается.

Не слышно ни малѣйшаго звука, но все-таки могутъ быть близко и другіе заключенные. Онъ вспоминаетъ, какъ слышалъ однажды, когда не думалъ, что самъ попадетъ сюда, будто комнаты были такъ построены, что заключенные другъ друга не могли слышать, хотя дежурный офицеръ слышалъ ихъ. Гдѣ самый ближайшій сосѣдъ къ нему: направо, или налѣво? А можетъ-быть ихъ два по обѣ стороны?… Какъ сидитъ онъ теперь — обернувшись къ свѣту, или можетъ-быть онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ? Какъ одѣтъ онъ? Давно ли онъ здѣсь? Очень ли онъ блѣденъ, очень ли похожъ на призракъ? Думаетъ ли онъ также о своемъ сосѣдѣ?

Едва дыша и прислушиваясь, пока онъ думаетъ все это, онъ уже видитъ спиной къ себѣ фигуру, которая ходитъ по сосѣдней комнатѣ. Онъ не знаетъ лица, но онъ увѣренъ въ дѣйствительности темной фигуры ходящаго человѣка. Съ другой стороны, въ сосѣдней же комнаткѣ онъ помѣщаетъ мысленно и другую фигуру, но также съ лицомъ скрытымъ отъ него. Каждый день и даже когда онъ просыпается ночью, онъ видитъ эти двѣ фигуры воображаемыхъ людей и подолгу думаетъ о нихъ. Онъ никогда не измѣняетъ ихъ: онѣ все такія же, какъ онъ вообразилъ ихъ съ самаго начала — старикъ направо и человѣкъ помоложе налѣво; ихъ скрытыя лица мучаютъ его чуть не до смерти и имѣютъ въ себѣ нѣчто таинственное, что наводитъ на него страхъ.

Дни медленно идутъ за днями, какъ грустные провожатые за гробомъ, и понемногу онъ начинаетъ чувствовать, что бѣлыя стѣны темницы его давятъ, что цвѣтъ ихъ ужасенъ, что ихъ гладкая поверхность холодитъ кровь въ его жилахъ и что ненавистные углы терзаютъ его. Каждое утро просыпаясь, онъ закрываетъ голову одѣяломъ, чтобы не видѣть ничего. Самый свѣтъ, проникающій въ узкое отверстіе, кажется ему безобразнымъ привидѣніемъ.

Медленными, но вѣрными шагами ужасы тюрьмы приближаются къ нему и охватываютъ его всего, уносятъ его покой, дѣлаютъ страшными его сны, а ночь ужасною. Сперва онъ ненавидитъ все это, чувствуетъ и въ себѣ что-то соотвѣтствующее окружающему; онъ начинаетъ всего страшиться. Ему страшно глядѣть вокругъ себя, но онъ не можетъ не глядѣть. Тюрьма его каждую ночь посѣщается тѣнями и призраками, чѣмъ-то ужаснымъ, до онъ не умѣетъ сказать, что это такое: люди, звѣри, или птицы.

Днемъ онъ страшится маленькаго дворика, а когда онъ на дворикѣ, то боится своей тюрьмы; настанетъ ночь — и въ углу уже стоитъ привидѣніе. Если у него хватаетъ духа самому стать въ этотъ уголъ и прогнать изъ него привидѣніе, оно ложится къ нему на постель. Въ сумерки всегда въ одинъ и тотъ же часъ его зоветъ по имени какой-то голосъ; когда же мракъ сгущается, его ужасъ и страхъ увеличиваются и до самаго разсвѣта привидѣніе неотступно стоитъ передъ нимъ.

Наконецъ, мало-по-малу призраки и ужасы начинаютъ исчезать одинъ за другимъ, изрѣдка снова появляясь, но уже не въ такомъ страшномъ видѣ. Онъ говорилъ съ джентльменомъ, его посѣтившимъ, о религіи, читалъ свою Библію, написалъ на листѣ бумаги молитву и привѣсилъ ее, какъ божественнаго хранителя, надъ постелью. Теперь ему снятся иногда жена и дѣти, но онъ увѣренъ, это они или умерли, или позабыли о немъ. Онъ легко трогается до слезъ, совсѣмъ упалъ духомъ, тихъ и покоенъ. По временамъ старыя мученія возвращаются, самая пустая вещь оживляетъ ихъ съ новою силой: знакомый звукъ или запахъ цвѣтовъ въ воздухѣ пробуждаютъ старое; но онъ пересталъ уже считать окружающую его дѣйствительность за призракъ.

Если срокъ его заключенія коротокъ, — я говорю сравнительно, насколько онъ можетъ быть коротокъ, — послѣднее полугодіе всегда кажется самымъ длиннымъ и самымъ худшимъ, ибо ему воображается, что въ тюрьмѣ сдѣлается пожаръ и онъ сгоритъ въ ея стѣнахъ, или что его удержатъ по какому-нибудь случаю и присудятъ опять къ заключенію на другой долгій срокъ, или что-нибудь, что бы то ни было, непремѣнно случится и помѣшаетъ ему выйти на свободу. И это естественно: онъ не можетъ отдѣлаться отъ этихъ мыслей потому, что, благодаря своему долгому заключенію, онъ способенъ скорѣе перетолковывать все въ дурную для себя сторону, нежели лелѣять надежду возвратиться къ свободѣ и обществу себѣ подобныхъ.

Если срокъ его заключенія очень продолжителенъ, то ожидаемое освобожденіе смущаетъ и пугаетъ его. Его разбитое сердце радостно забьется на одинъ мигъ, когда онъ подумаетъ о мірѣ внѣ тюремныхъ стѣнъ, чѣмъ бы онъ могъ быть для него въ продолженіе всѣхъ этихъ долгихъ лѣтъ — вотъ и все. Тюремная дверь была заперта слишкомъ долго, а за нею — всѣ его надежды и заботы. Лучше было бы повѣсить его въ самомъ началѣ, чѣмъ теперь бросить его въ среду людей, ему нѣкогда подобныхъ, но которымъ теперь онъ пересталъ быть подобенъ.

На исхудаломъ лицѣ каждаго заключеннаго было одно и то же выраженіе, — не знаю, съ чѣмъ сравнить его. Было на немъ что-то въ родѣ того усиленнаго вниманія, замѣчаемаго нами на лицахъ слѣпыхъ и глухихъ, смѣшанное съ какимъ-то ужасомъ, какъ будто они были всѣ тайно чѣмъ-то испуганы. Въ каждой маленькой комнаткѣ, въ которую я входилъ, и за каждою рѣшеткой, черезъ которую я смотрѣлъ, я видѣлъ то же самое испуганное выраженіе на лицахъ. Въ памяти у меня живо сохранилось впечатлѣніе отъ поразившей меня картины. Пусть будетъ передо мною сотня человѣкъ и между ними одинъ освобожденный изъ этой тюрьмы — и я тотчасъ же укажу его.

Лица женщинъ, какъ я уже сказалъ, заключеніе очеловѣчиваетъ и улучшаетъ. Происходитъ ли это отъ ихъ лучшей природы, которая развивается въ одиночествѣ, или отъ того, что онѣ болѣе нѣжныя существа, болѣе склонны терпѣть и переносить страданія, — я не знаю, но на дѣлѣ это такъ. Что по моему мнѣнію наказаніе для нихъ такъ же жестоко и несправедливо, какъ и для мужчинъ, этого не стоитъ прибавлять. Мое твердое убѣжденіе таково, что нравственное страданіе, причиняемое заключеніемъ, повергаетъ человѣка въ такое мертвенное состояніе, которое дѣлаетъ его неспособнымъ снова жить между людьми; люди, подвергшіеся этому наказанію, возвращаются къ жизни нравственно разбитыми. Разсказывается о многихъ людяхъ, которые сами избирали для себя уединеніе, но я не могу вспомнить ни одного примѣра, гдѣ бы оно не имѣло гибельнаго вліянія на самыя крѣпкія натуры и сильные умы: извѣстное разстройство мысли, или мрачныя галлюцинаціи были всегда очевиднымъ слѣдствіемъ уединенія.

Самоубійства рѣдки среди этихъ заключенныхъ, даже почти не случаются. Фактъ этотъ часто приводятъ доказательствомъ въ пользу этой системы; но на самомъ дѣлѣ онъ ничего не доказываетъ. Всѣ ученые, занимавшіеся изслѣдованіемъ разстройства разсудка, знаютъ очень хорошо, что самый сильный упадокъ духа и самое сильное отчаяніе совершенно мѣняютъ весь характеръ человѣка, убиваютъ въ немъ всѣ силы сопротивленія, но тѣмъ не менѣе никогда не доводятъ его до самоуничтоженія. Это — общее правило.

Что такое заключеніе дѣлаетъ расположеніе духа унылымъ и по немногу разстроиваетъ и физическія способности, я вполнѣ увѣренъ. Я замѣтилъ тѣмъ, кто были со мною въ этомъ заведеніи въ Филадельфіи, что люди, заключенные ужь очень давно, глухи. Но тѣ, которые привыкли ихъ видѣть ежедневно, были совершенно поражены этой мыслью, казавшеюся имъ неосновательной и существующею лишь въ воображеніи. А между тѣмъ самый первый заключенный, къ которому они отнеслись послѣ моего замѣчанія, сказалъ съ самымъ простодушнымъ видомъ, что слушать или вслушиваться начинаетъ ему надоѣдать.

Что это несправедливое наказаніе наименѣе дѣйствуетъ на худшихъ людей, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Въ своемъ высокомъ назначеніи эта система и не можетъ быть сравниваема съ тою другою, о которой я уже говорилъ, гдѣ заключеннымъ позволяютъ быть и работать вмѣстѣ, но только не разговаривать. Всѣ примѣры исправленія, которые приводили мнѣ, были такіе, въ которыхъ цѣль вполнѣ достигалась системой молчанія. Что же касается до такихъ людей, какъ разбойникъ-негръ и воръ-англичанинъ, то въ ихъ исправленіи отчается и самый пылкій мечтатель.

Мнѣ кажется, достаточнымъ доказательствомъ противъ такой системы будетъ то, что ничего хорошаго не можетъ развиться въ такомъ уединеніи и что даже всякое животное, собака наконецъ — и та будетъ только выть и отчаянно визжать въ такомъ заключеніи. Но когда въ придачу мы вспомнимъ, какъ система эта строга и жестока, и затѣмъ другую систему, которая уже доказала свое достоинство хорошими послѣдствіями, тогда окажется болѣе нежели достаточно причинъ оставить этотъ родъ наказанія, который имѣетъ такъ мало хорошихъ слѣдствій и такъ много ужасовъ.

Въ утѣшеніе, послѣ осмотра этой тюрьмы, я разскажу теперь, въ концѣ главы, любопытную исторію, слышанную мною отъ одного изъ служащихъ при тюрьмѣ.

Въ одинъ изъ съѣздовъ смотрителей этой тюрьмы пришелъ къ нимъ Филадельфійскій рабочій и настоятельно просилъ, чтобъ его посадили въ одиночное заключеніе. На вопросъ, почему у него явилось это странное желаніе, онъ отвѣчалъ, что чувствуетъ необыкновенную наклонность къ пьянству, что онъ не въ силахъ противустоять этой страсти, которая его совершенно раззоряетъ; что онъ много думалъ о томъ, какъ уничтожить ее въ себѣ и наконецъ рѣшилъ, что единственнымъ спасеніемъ для него можетъ быть одиночное заключеніе. Ему отвѣчали, что тюрьма эта существуетъ для тѣхъ, кто совершилъ преступленіе и осужденъ закономъ, а не для всякаго, кому взбредетъ на умъ дикая фантазія — сюда поступить. Ему дали нѣсколько благихъ совѣтовъ, какъ удерживаться отъ пьянства, и затѣмъ отпустили. Но онъ приходилъ къ нимъ опять и опять съ тою же просьбой. Посовѣтовавшись другъ съ другомъ, смотрители рѣшили посадить его въ тюрьму, надѣясь, что заключеніе скоро надоѣстъ ему и онъ самъ будетъ просить, чтобъ его освободили. Такимъ образомъ они заставили его подписать бумагу, въ которой говорилось, что безъ всякаго преступленія онъ добровольно идетъ въ тюрьму, и затѣмъ сказали ему, что при первомъ его желаніи онъ будетъ освобожденъ, въ какой бы часъ дня или ночи это ни случилось; но они однако предупредили его, что если онъ разъ выступитъ изъ тюрьмы, то ни подъ какимъ видомъ уже снова не будетъ принятъ туда. Послѣ заключенія условія онъ остался при своемъ желаніи и былъ отведенъ въ тюрьму.

Въ тюрьмѣ этотъ человѣкъ, не имѣвшій силы удерживаться на свободѣ отъ пьянства, усердно занимался день за день своимъ ремесломъ, шилъ башмаки. По истеченіи двухъ лѣтъ заключенія здоровье его стало ослабѣвать и докторъ предписалъ ему работать въ саду; онъ былъ этимъ очень доволенъ и весело продолжалъ свои занятія. Однажды, когда онъ сидѣлъ съ своей работой, калитка въ воротахъ случилась отворенною и черезъ нее были видны хорошо знакомыя поля, залитыя яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Какъ мы знаемъ, этотъ человѣкъ имѣлъ право выступить изъ тюрьмы, когда ему угодно, но… только-что онъ поднялъ голову и увидѣлъ отворенную калитку, а за нею поле и свободу, съ инстинктомъ заключеннаго, онъ кинулъ въ сторону свою работу и со всѣхъ ногъ, ни разу не оглядываясь назадъ, бросился, бѣжать съ тюремнаго двора, куда глаза глядятъ.

VIII.
Вашингтонъ. — Законодательная власть и домъ президента.

Мы покинули Филадельфію въ шесть часовъ очень холоднаго утра и направились въ Вашингтонъ.

Во время этого путешествія, продолжавшагося одинъ день, мы встрѣчали англичанъ (мелкихъ фермеровъ вѣроятно, или содержателей деревенскихъ гостиницъ), поселившихся въ Америкѣ и ѣхавшихъ по своимъ собственнымъ дѣламъ. Изъ всякаго рода людей, толкающихся по дорогамъ Соединенныхъ Штатовъ, эти люди часто самые несносные спутники. Въ придачу ко всѣмъ непріятнымъ качествамъ американскихъ путешественниковъ, они имѣютъ видъ дерзости и заносчивости, какого-то невыносимаго превосходства. Свободой, съ которою они приближаются къ вамъ, и наглостью и любопытствомъ, съ которыми они предлагаютъ вамъ вопросы (это они торопятся сдѣлать, чтобы доказать, что они отбросили ужь старую національную сдержанность), они превосходятъ всѣ народы, насколько мнѣ пришлось замѣтить это. Мое чувство патріотизма было до того возбуждено при видѣ ихъ, что я желалъ подвергнуться какому угодно штрафу, лишь бы найти какое-либо государство, кромѣ Англіи, которое бы назвало ихъ своими сынами.

Такъ какъ Вашингтонъ можетъ быть названъ городомъ окрашеннымъ табачною слюной, то я откровенно долженъ сознаться, что настало время, когда постоянно видѣть господство этихъ двухъ отвратительныхъ занятій — жвачки табаку и выхаркиванья — стало дѣлаться весьма непріятнымъ, а затѣмъ даже просто оскорбительнымъ и невыносимымъ. Этотъ скверный обычай, допущенъ во всѣхъ общественныхъ учрежденіяхъ. Въ судѣ у судьи своя плевальница, у свидѣтеля — своя, у обвиняемаго — своя, а также и адвокаты и публика снабжены плевальницами въ такомъ количествѣ, какое можетъ понадобиться такому огромному числу постоянно харкающихъ людей. Въ больницахъ виситъ предписаніе студентамъ, чтобъ они плевали въ устроенные для этого ящики, а не пачкали бы полъ и лѣстницы. Въ общественныхъ зданіяхъ посѣтителей умоляютъ о томъ же такими же объявленіями. Это обыкновеніе господствуетъ и во время ѣды, и во время утреннихъ визитовъ, и во всѣхъ другихъ случаяхъ общественной жизни. Иностранецъ, слѣдующій по тому пути, который я избралъ для себя, найдетъ въ Вашингтонѣ этотъ обычай во всемъ его цвѣтѣ и красѣ, во всей его возмутительной распущенности. И пусть онъ не думаетъ (какъ сдѣлалъ это я къ стыду своему), что бывшіе тамъ раньше его туристы преувеличиваютъ этотъ фактъ въ своихъ разсказахъ. Вещь сама по себѣ есть уже преувеличенная гадость и не можетъ быть измѣнена.

На пароходѣ, на которомъ мы ѣхали, было два молодыхъ джентльмена, по обыкновенію, въ большихъ отложныхъ воротничкахъ у рубашекъ и съ толстыми тростями для гулянья; они сѣли шагахъ въ четырехъ другъ противъ друга и принялись жевать. Менѣе чѣмъ черезъ четверть часа эти два, полные надеждъ, молодыхъ человѣка покрыли желтымъ дождемъ плевковъ весь чистый полъ вокругъ себя, образовавъ такимъ образомъ магическій кругъ, за предѣлы котораго не смѣлъ никто переступить. Такъ какъ это было передъ завтракомъ, то, глядя на нихъ, мнѣ стало тошно, но въ то же время я замѣтилъ, что одинъ изъ нихъ былъ новичкомъ въ этомъ упражненіи и что ему было какъ-то неловко. Я былъ въ восторгѣ отъ этого открытія; а когда замѣтилъ, что онъ дѣлался все блѣднѣе и блѣднѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ не продолжалъ по примѣру своего старшаго товарища жевать и плевать, я готовъ былъ броситься ему на шею и просить его не продолжать свое занятіе.

Мы всѣ сѣли завтракать въ каютѣ, внизу, и завтракъ этотъ шелъ не съ большимъ шумомъ и поспѣшностью, какъ у насъ въ Англіи, только вѣжливостью онъ могъ сравняться съ нашими большими обѣдами.

Около девяти часовъ мы пріѣхали на станцію желѣзной дороги и продолжали путь уже въ вагонахъ. Въ полдень намъ снова пришлось переѣзжать на пароходѣ широкую рѣку, а затѣмъ опять сѣсть въ вагоны, въ которыхъ часъ спустя, или около того, мы проѣхали по двумъ, каждый въ милю длиною, мостамъ, построеннымъ черезъ двѣ бухты, называемыхъ Большой и Малый Порохъ. Мосты эти деревянные и какъ разъ такой ширины, чтобы по нимъ могъ пройти поѣздъ; при малѣйшей неосторожности оба они, вмѣстѣ съ поѣздомъ, могутъ легко обрушиться въ воду.

Мы остановились обѣдать въ Балтиморѣ, въ Мэрилэндѣ.

Послѣ обѣда мы продолжали путь по желѣзной дорогѣ до Вашингтона. Было рано и люди не были еще заняты работой, а потому подходили съ любопытствомъ къ вагону, въ которомъ мы находились; совершенно безцеремонно всовывали свои головы по самыя плечи въ окна, устраивались по возможности удобно для наблюденій и затѣмъ безъ всякаго стѣсненія дѣлали вслухъ замѣчанія о моей наружности, какъ будто бы я былъ какой-нибудь неодушевленный предметъ. Я никогда прежде не слыхивалъ такъ много откровенныхъ замѣчаній насчетъ моего носа, глазъ, подбородка, о томъ, какой видъ имѣла моя голова сзади и т. д. Нѣкоторые удовлетворяли свою любознательность даже прикосновеніемъ, а мальчики мало довольствовались этимъ и повторяли то же самое нѣсколько разъ. Много такихъ господъ входило ко мнѣ въ отдѣленіе съ шапкой на головѣ и руками въ карманахъ и глазѣли на меня въ продолженіе цѣлыхъ двухъ часовъ, освѣжая себя по временамъ щипкомъ за носъ, каплей воды изъ жолоба, или подходя къ окнамъ и приглашая другихъ мальчиковъ, бывшихъ, на улицѣ, подойти и дѣлать тоже самое, крича имъ: «Вотъ, вотъ онъ! Идите сюда! Ведите съ собою всѣхъ вашихъ братьевъ!» — и много другихъ радушныхъ приглашеній въ томъ же родѣ.

Мы достигли Вашингтона вечеромъ, около половины седьмаго, и успѣли взглянуть на капитолій, великолѣпное зданіе въ коринѳскомъ стилѣ, красиво построенное на большой высотѣ. Пріѣхавъ въ гостиницу, я слишкомъ усталъ, чтобъ осматривать что-либо еще, а потому тотчасъ же и легъ спать.

На слѣдующее утро, погулявъ часа два по городу, я вернулся домой, открылъ окно и выглянулъ изъ него. Вотъ онъ, Вашингтонъ, какъ теперь у меня передъ глазами.

Возьмите худшія мѣста дороги Сити и Пентонвилля, сохранивъ всѣ ихъ странности, а особенно мелкія лавочки и маленькіе домишки, тамъ выстроенные и занятые (но тамъ, а не въ Вашингтонѣ) столярами, бѣдными содержателями кухмистерскихъ и продавцами птицъ. Сожгите все это и снова отстройте деревянными оштукатуренными домами, расширьте это немного, бросьте туда частичку сентъ-джемскаго лѣса, привѣсьте зеленые ставни къ окнамъ всѣхъ домовъ снаружи и красныя и бѣлыя шторы внутри; вспашите всѣ дороги; посѣйте траву всюду, гдѣ ей не слѣдуетъ роста; воздвигните три великолѣпныхъ мраморныхъ зданія гдѣ-нибудь, но по возможности дальше отъ всѣхъ посѣщаемыхъ людьми мѣстъ; одно изъ зданій назовите почтамтомъ, другое — думой, а третье — казначействомъ; устройте нестерпимый жаръ утромъ и невыносимый холодъ вечеромъ, съ вихремъ пыли и вѣтра по временамъ; въ каждомъ свободномъ мѣстѣ, гдѣ можно ожидать найти улицу, или площадь, оставьте поле для дѣланія кирпичей, но безъ кирпичей: и вотъ вамъ Вашингтонъ.

Гостиница, въ которой мы живемъ, состоитъ изъ длинной линіи низкихъ домовъ, у которыхъ входъ сзади, съ общаго двора, гдѣ виситъ большой треугольникъ. Когда понадобится слуга, то ударяютъ въ этотъ треугольникъ отъ одного до семи разъ, смотря по тому, въ которомъ изъ семи домовъ надобны его услуги; но такъ какъ онѣ бываютъ нужны всюду и въ продолженіе всего дня, а являться на зовъ и не думаютъ, то занимательная музыка ударовъ въ треугольникъ продолжается весь день. Платье сушится на томъ же дворѣ. Черныя служанки съ бумажными платками на головахъ цѣлый день снуютъ изъ угла въ уголъ, точно такъ же, какъ и черные служители цѣлый день ходятъ черезъ дворъ съ блюдами въ рукахъ; двѣ большія собаки играютъ посреди двора на кучѣ ломанныхъ кирпичей; свинья, повернувшись къ солнцу животомъ, хрюкаетъ: «это преудобно», и ни мужчины, ни женщины, ни собаки, ни свинья, ни какая-либо другая живая тварь не обращаютъ ни малѣйшаго вниманія на треугольникъ, который все время бѣшено звонитъ.

Я подхожу къ среднему окну и гляжу по дорогѣ вдоль длиннаго ряда одноэтажныхъ домовъ. Улица оканчивается лужайкой тощей травы, которая выглядитъ уголкомъ настоящей деревни. На этой лужайкѣ стоитъ, кое-какъ на одинъ бокъ, изувѣченное, деревянное строеніе, нѣчто въ родѣ церкви съ флагомъ, чуть ли не больше себя на крышѣ. Подъ окномъ стоятъ нѣсколько каретъ, а черные кучера грѣются на солнцѣ и болтаютъ между собой. Три сосѣднихъ дома на видъ еще какъ-то меньше остальныхъ. Въ одномъ изъ нихъ лавка, но въ окнахъ ея никогда ничего не выставлено, а дверь всегда затворена. Въ другомъ домѣ, имѣющемъ видъ какой-то пристройки, можно получать устрицы всѣхъ сортовъ. Въ третьемъ домѣ живетъ очень ничтожный портной. И вотъ наша улица въ Вашингтонѣ.

Иногда его называютъ «Городомъ Великихъ Разстояній», но вѣрнѣе было бы назвать его «Городомъ Великихъ Намѣреній», ибо стоитъ только взглянуть на него съ вершины капитолія и тотчасъ же поймешь его великія намѣренія: обширныя аллеи, которыя начинаются отъ ничего и ведутъ ни къ чему; улицы съ цѣлую милю длиной, которымъ не достаетъ лишь домовъ, дорогъ и жителей; общественныя зданія, нуждающіяся лишь въ публикѣ. Можно предполагать, что сезонъ кончился и что большинство домовъ съ своими обитателями навсегда покинули городъ. Для мечтателей это большой праздникъ и обширное пустое поле для предположеній и воображенія, — памятникъ, поставленный неосуществившемуся проекту и даже безъ надписи, которая свидѣтельствовала бы о его бывшемъ величіи.

Очень можетъ быть, что городъ и всегда останется въ такомъ видѣ. Онъ былъ первоначально избранъ для засѣданій правительства, какъ средство предупрежденія зависти и неудовольствій различныхъ штатовъ. У него нѣтъ своей торговли. За исключеніемъ президента и служащихъ при немъ членовъ законодательной власти, пріѣзжающихъ сюда лишь на время засѣданій, — офицеровъ и чиновниковъ, служащихъ по разнымъ вѣдомствамъ, содержателей гостиницъ, поставщиковъ провизіи для стола, — населеніе города не велико. Климатъ здѣсь вредный. Мало людей стало бы жить въ Вашингтонѣ, не имѣя необходимости въ этомъ по службѣ, и трудно ожидать, чтобы когда-либо сюда нахлынули переселенцы и торговцы.

Главныя части капитолія, разумѣется, двѣ палаты. Но кромѣ нихъ здѣсь замѣчательная ротонда въ девяносто шесть футовъ въ діаметрѣ и девяносто же шесть футовъ вышины. Стѣны ея состоятъ изъ нѣсколькихъ отдѣленій, украшенныхъ историческими картинами. Четыре изъ нихъ имѣютъ своимъ содержаніемъ выдающіяся событія революціоннаго движенія. Онѣ были написаны капитаномъ Трёмбёлемъ, который самъ участвовалъ въ дѣлѣ и былъ очевидцемъ этихъ происшествій, почему онѣ и представляютъ особенный интересъ. Въ эту самую залу недавно поставили статую Вашингтона. Въ ней безспорно есть достоинства, но меня она поразила натянутостью и я желалъ бы ее видѣть при лучшемъ освѣщеніи.

Въ капитоліи есть очень пріятная и удобная библіотека, а съ передняго балкона прекрасный видъ на городъ и его окрестности. Въ одномъ изъ отдѣленій зданія находится статуя Правосудія, о которой путеводитель (книга) говоритъ, что «работавшій ее художникъ хотѣлъ сдѣлать ее ночью, но чувство приличія общества этой страны воспротивилось этому, а потому онъ вдался нѣсколько въ противоположную крайность».

Палата депутатовъ — большая и красивая полукруглая зала, съ очень изящными колоннами. Одна часть галлереи предназначена для дамъ; онѣ сидятъ въ переднихъ рядахъ, ходятъ и выходятъ, когда имъ вздумается, точь-въ-точь какъ въ какомъ-нибудь концертѣ. Кресло предсѣдателя подъ балдахиномъ и на возвышеніи; у каждаго члена свое кресло и свой приборъ для письма; люди, не участвующіе въ собраніи, находятъ, что правила эти въ высшей степени несправедливы и ведутъ къ слишкомъ покойному сидѣнью и прозаическимъ спичамъ. Комната эта очень красива, но весьма неудобна для того, чтобы слушать. Зала сената меньше, но у нея нѣтъ этого послѣдняго недостатка и вообще она отлично приспособлена къ своему назначенію. Лишнее прибавлять, что засѣданія происходятъ днемъ; парламентскія формы заимствованы у Англіи.

Меня иногда спрашивали въ другихъ мѣстахъ, мною посѣщаемыхъ, поразили ли меня головы законодателей въ Вашингтонѣ, подразумѣвая не ихъ вождей, или предводителей, а собственныя ихъ головы, на которыхъ растутъ ихъ сѣдые волосы и по которымъ френологически можно бы объяснить характеръ каждаго члена. На это я какъ громомъ поражалъ вопрошавшаго отвѣтомъ: «Нѣтъ, я не помню ничего подобнаго». Такъ какъ я заговорилъ о засѣданіяхъ, то кстати и объясню мои впечатлѣнія по этому поводу въ возможно краткихъ словахъ.

Можетъ-быть вслѣдствіе недостаточнаго развитія моего чувства благоговѣнія, но мнѣ не помнится, чтобы когда-либо я упалъ въ обморокъ, или былъ тронутъ до слезъ радостной гордости при видѣ какого-либо законодательнаго корпуса. Видъ палаты общинъ я перенесъ какъ мужчина, а въ палатѣ лордовъ не поддался никакой слабости кромѣ сна. Я видалъ и выборы, но никогда не чувствовалъ при этомъ желанія портить свою шляпу киданьемъ вверхъ и свой голосъ крикомъ въ честь нашей славной конституціи, или въ честь чистоты душевной подавателей голосовъ, или въ честь непогрѣшимой честности нашихъ независимыхъ членовъ. Выдержавъ такія нападенія на мою твердость, и притомъ какъ человѣкъ холоднаго, безстрастнаго темперамента, доходящаго до ледянаго хладнокровія въ этихъ случаяхъ, я надѣюсь, что мои впечатлѣнія о Вашингтонѣ могутъ быть приняты съ полною вѣрой.

Видѣлъ ли я здѣсь собраніе людей, связанныхъ между собою во имя свободы? — Разумѣется, я нашелъ здѣсь много людей, говорившихъ о свободѣ, но мало дѣйствовавшихъ въ ея пользу.

Нашелъ ли я здѣсь собраніе людей, которые стараются въ Новомъ Свѣтѣ объ искорененіи лжи и пороковъ Стараго Свѣта, вырабатываютъ законы для общаго блага и, разумѣется, не имѣютъ другаго отечества кромѣ своей родины, Америки? — Я увидалъ въ нихъ мелочность, портящую всякое политическое зданіе; неизъяснимое мошенничество при выборахъ; тайныя стачки съ полиціей; трусливыя нападенія на противниковъ подъ прикрытіемъ какой-нибудь газеты и съ подкупленнымъ перомъ вмѣсто кинжала; позорное пресмыканіе передъ наемными плутами, сѣящими еще болѣе раздоровъ и гадостей, — однимъ словомъ, безчестныя крамолы, въ самомъ своемъ развращенномъ и испорченномъ видѣ, выглядывали здѣсь изъ каждаго угла.

Видѣлъ ли я между ними развитіе, образованность и вѣрное, честное, патріотическое сердце американца? — Тамъ и сямъ были кое-какіе признаки ихъ, но и только. У нихъ всюду игра развратныхъ средствъ для обращенія политики въ нѣчто хищное, звѣрское и разрушительное для самоуваженія каждаго порядочнаго человѣка, такъ что всѣ чувствительные и щекотливые люди держатся въ сторонѣ, а остальные, большинство, даютъ полную волю своимъ себялюбивымъ цѣлямъ. И такимъ образомъ идетъ эта самая низкая борьба партій, а люди, которые во всякой другой странѣ постарались бы свое вліяніе и положеніе употребить на исполненіе законовъ, здѣсь только и хлопочутъ о дальнѣйшемъ ихъ попраніи.

Я не могу не сказать, что въ обѣихъ палатахъ есть и люди высоконравственные и съ хорошими намѣреніями; но это — отдѣльныя личности. Эти люди поражаютъ видомъ своимъ, обмануть ихъ трудно, въ дѣйствіяхъ своихъ они быстры и сообразительны, обладаютъ огромной энергіей; по образованію они — криктоны, по блеску глазъ и движеніямъ — индѣйцы, по сильнымъ и благороднымъ побужденіямъ — американцы и одинаково поддерживаютъ честь своего народа какъ у себя, такъ и за границей.

Во время моего пребыванія въ Вашингтонѣ я посѣщалъ обѣ палаты почти ежедневно. Когда я былъ въ палатѣ депутатовъ, говорилось противъ президента, но партія президента восторжествовала. Въ другой разъ рѣчь одного члена прервали смѣхомъ. Но впрочемъ такіе перерывы рѣдки; обыкновенно рѣчи членовъ выслушиваются въ молчаніи. Ссоръ здѣсь происходитъ больше, чѣмъ у насъ, а угрозы слышатся такія, какихъ себѣ не позволитъ ни одинъ джентльменъ въ образованной странѣ. Ораторское искусство заключается здѣсь въ постоянномъ повтореніи одной и той же идеи, или мысли, только все въ новыхъ словахъ и выраженіяхъ. Присутствовавшимъ при преніяхъ не предлагается вопросъ: «что онъ говорилъ», а «сколько времени говорилъ онъ». Впрочемъ, вѣдь это только нѣкоторое преувеличеніе того, что существуетъ всюду.

Сенатъ держится съ достоинствомъ и его засѣданія ведутся очень степенно. Обѣ палаты прекрасно убраны коврами, которые, къ сожалѣнію, теряютъ всякій видъ вслѣдствіе всеобщей привычки харкать куда ни попало. Предупреждаю всѣхъ иностранцевъ избѣгать глядѣть на полъ, а если они что-нибудь уронятъ, будь то хоть ихъ кошелекъ, то ни въ какомъ случаѣ не рѣшаться поднимать упавшую вещь рукой безъ перчатки.

Замѣчательно, что на первый взглядъ кажется, что у всѣхъ почтенныхъ членовъ щеки припухли, и не менѣе замѣчательно то, что причиной этой опухлости оказывается табакъ, которымъ они набиваютъ обѣ щеки. Странно тоже видѣть, какъ очень порядочный джентльменъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ сидитъ положивъ для большаго удобства ноги на письменный столъ и спокойно приготовляетъ себѣ при помощи перочиннаго ножа новую табачную заклепку въ ротъ, а когда она готова, то замѣняетъ ею прежнюю.

Я былъ удивленъ при видѣ того, что люди, уже опытные въ дѣлѣ жеванья и харканья, не умѣютъ хорошо прицѣливаться, куда плюнуть: нѣкоторые изъ джентльменовъ нѣсколько разъ не могли попасть въ плевальницу на разстояніи пяти шаговъ, а одинъ такъ даже не попалъ въ окно на разстояніи трехъ шаговъ. А то такъ однажды, когда я сидѣлъ послѣ обѣда съ двумя дамами и нѣсколькими джентльменами вокругъ камина, то одинъ изъ послѣднихъ ровно шесть разъ промахнулся, не попалъ въ каминъ; но я думаю, что это происходило вслѣдствіе того, что онъ недостаточно старательно мѣтился.

Торговая палата^[7] въ Вашингтонѣ представляетъ множество образцовъ предпріимчивости и остроумія американцевъ. Огромное число моделей, тамъ находящихся, собрано лишь за послѣднія пять лѣтъ, — вся прежняя коллекція сгорѣла во время пожара. Изящное зданіе, въ которомъ онѣ находятся, скорѣе палатка, чѣмъ домъ, такъ какъ только три стѣны выстроены вмѣсто четырехъ, а работы между тѣмъ прекращены.

Почтамтъ — очень удобное и очень красивое зданіе. Здѣсь выставлено нѣсколько любопытныхъ вещей, подаренныхъ иностранными дворами американскимъ посланникамъ; подарки эти законъ не позволяетъ имъ удерживать у себя. Признаюсь, я смотрѣлъ на эту выставку далеко не какъ на знамя чести. Вѣрно мало надѣются американцы на своихъ дипломатовъ, когда боятся, что какая-нибудь табакерка или шаль въ состояніи подкупить ихъ.

Въ предмѣстьи Джорджтаунъ есть іезуитское заведеніе, великолѣпно расположенное и, насколько я замѣтилъ, хорошо веденное. Много людей и не римской церкви пользуются этимъ учрежденіемъ, чтобы дать своимъ дѣтямъ хорошее образованіе. Окрестности по рѣкѣ Потомаку очень живописны и, кажется, не вредны для здоровья подобно климату Вашингтона. Здѣсь на высотѣ воздухъ былъ прохладный въ то время, какъ въ городѣ было невыносимо жарко.

Дворецъ президента и внутри и снаружи похожъ на англійскій клубъ. Я не знаю иного зданія, съ которымъ бы я могъ его сравнить. Онъ окруженъ очень красивыми садами, имѣющими однако видъ только-что сейчасъ разбитыхъ. Я сдѣлалъ мой первый визитъ туда въ утро моего пріѣзда въ Вашингтонъ; одинъ изъ джентльменовъ, служащихъ при президентѣ, былъ такъ добръ, что взялъ на себя представить меня ему.

Мы вошли въ обширную залу и позвонили раза-три въ колокольчикъ, но не получивъ никакого отвѣта на этотъ зовъ, безъ дальнѣйшихъ церемоній пошли дальше по примѣру многихъ другихъ джентльменовъ (большею частью въ шляпахъ и съ руками въ карманахъ), дѣлавшихъ очень покойно то же самое. Съ нѣкоторыми изъ нихъ были и лэди, которымъ они показывали комнаты; другіе удобно расположились на стульяхъ и диванахъ; наконецъ, третьи въ полномъ утомленіи отъ скуки ожиданія лѣниво зѣвали. Большинство собравшихся находилось здѣсь не ради какого-либо дѣла, а просто ради чванства и щегольства. Нѣкоторые усиленно разсматривали мебель, какъ бы желая удостовѣриться въ томъ, что президентъ ничего изъ нея не продалъ.

Здѣсь находилось много господъ, праздно шатающихся по хорошенькой гостиной (съ террасы которой открывался великолѣпный видъ на рѣку и прилежащія поля) и еще множество другихъ посѣтителей, разсѣянныхъ по другой великолѣпной комнатѣ, называемой «Восточною гостиной». Посмотрѣвъ на нихъ, мы отправились на верхъ и вошли въ комнату, гдѣ дѣйствительно многіе ожидали аудіенціи. Здѣсь какой-то чисто одѣтый и въ желтыхъ туфляхъ черный слуга, неслышно двигаясь по комнатѣ, шепталъ всѣмъ на ухо разныя порученія; при видѣ моего товарища онъ сдѣлалъ знакъ, что узналъ его, и пошелъ доложить о немъ.

Прежде чѣмъ взойдти сюда, мы заглянули въ другую комнату; по стѣнамъ ея стояли длинные столы со множествомъ газетъ, а разные джентльмены читали эти газеты. Но средствъ для препровожденія времени здѣсь было мало и для ожиданія комната эта была столь же скучна и несносна, какъ и всякая другая пріемная въ какомъ-либо общественномъ заведеніи, или пріемная доктора въ часы его консультаціи на дому.

Тутъ дожидалось человѣкъ пятнадцать или двадцать. Одинъ высокій, мускулистый старикъ съ Востока, загорѣлый и мрачный, съ бѣлоснѣжной шляпой на колѣняхъ и громаднымъ зонтикомъ между ногъ, сидѣлъ на стулѣ очень прямо и имѣлъ видъ, какъ будто ужь рѣшился высказать президенту все, что слѣдуетъ, и затѣмъ ни на одну йоту ни въ чемъ не уступать ему. Другой, фермеръ изъ Кентуки, футовъ шести ростомъ съ шляпой на головѣ и руками за спиной прислонился къ стѣнѣ и билъ объ полъ каблукомъ, какъ будто само время было у него подъ ногами, и онъ буквально убивалъ его. Третій, желчно выглядывавшій человѣкъ, съ коротко остриженными черными волосами и продолговатымъ лицомъ, выбритымъ до синихъ пятенъ, сосалъ наболдашникъ своей трости, изрѣдка вынимая его изо рта, чтобы посмотрѣть, какъ подвигается дѣло. Четвертый все только посвистывалъ; пятый все только харкалъ. Вообще все общество собравшихся тутъ джентльменовъ очень усердно и энергично занималось этимъ послѣднимъ дѣломъ и обильно осыпало своими дарами коверъ, такъ что я увѣренъ, что горничныя президента получаютъ большое жалованье, или, говоря болѣе изящно, получаютъ высокое вознагражденіе: слово это въ Америкѣ употребляется вмѣсто слово жалованье относительно всѣхъ слугъ въ общественныхъ мѣстахъ.

Мы не долго ждали въ этой комнатѣ, какъ снова появился черный слуга и провелъ насъ въ другую комнату меньшихъ размѣровъ, гдѣ за дѣловымъ, покрытымъ бумагами, столомъ сидѣлъ самъ президентъ. Онъ казался утомленнымъ и озабоченнымъ и не мудрено, когда ему приходилось бороться со всѣми; но выраженіе лица его было кротко и пріятно, манеры замѣчательно просты и порядочны, — это былъ настоящій джентльменъ. Я подумалъ, что и лицомъ, и фигурой, и манерой держать себя онъ удивительно подходилъ къ своему положенію.

Меня предупредили, что этикетъ республиканскаго двора требуетъ, чтобъ иностранецъ, подобный мнѣ, отклонилъ приглашеніе на обѣдъ (приглашеніе это, впрочемъ, дошло до меня лишь передъ самымъ моимъ отъѣздомъ изъ Вашингтона и спустя нѣсколько времени послѣ назначеннаго для обѣда дня), такъ что я былъ еще всего одинъ разъ въ этомъ домѣ. Это было по случаю одного изъ общихъ вечернихъ собраній, происходящихъ обыкновенно между девятью и двѣнадцатью часами и носящихъ странное названіе «съѣздовъ».

Мы съ женой поѣхали туда около десяти часовъ. Экипажей стояло на дворѣ довольно много; полицейскихъ тутъ не было, чтобъ усмирять испуганныхъ лошадей хватаньемъ ихъ подъ узды, или тыканьемъ имъ въ глаза дубиною; я готовъ поклясться, что мирныхъ людей не колотили здѣсь по головѣ, не толкали въ шею и животъ и вообще не приводили ихъ такими кроткими мѣрами къ смирному стоянью, а потомъ за неподвижность не забирали въ полицію. Тѣмъ не менѣе суеты и безпорядка не было. Наша коляска подъѣхала въ свою очередь къ подъѣзду безъ всякихъ криковъ, ругательствъ и другихъ подобныхъ задержекъ, и мы вышли изъ экипажа такъ же тихо и безопасно, какъ бы сопутствуемые всей полицейскою силой метрополіи отъ А до Z включительно.

Рядъ комнатъ въ нижнемъ этажѣ былъ ярко освященъ, а въ залѣ играла военная музыка. Въ маленькой гостиной, въ кругу собравшихся гостей, находился президентъ вмѣстѣ съ своей невѣсткой, исполнявшей роль хозяйки дома. Это была очень интересная, граціозная, привѣтливая и благовоспитанная лэди. Одинъ джентльменъ, стоявшій въ той же группѣ, казалось, принялъ на себя обязанности церемоніймейстера. Я не видѣлъ никакихъ другихъ офицеровъ, никакой другой свиты, да и не было въ нихъ надобности.

Большая гостиная, о которой я уже упоминалъ, и другія комнаты нижняго этажа были полны гостей. Общество не состояло изъ какихъ-либо отборныхъ членовъ, — здѣсь встрѣчались люди многихъ разрядовъ и сословій; не было здѣсь пышныхъ и роскошныхъ нарядовъ, а нѣкоторые были, даже смѣшны. Всѣ держали себя хорошо; не случилось ни одной рѣзкой выходки; каждый являлся сюда безъ приглашенія или билета и, казалось, чувствовалъ, что и на немъ лежитъ отвѣтственность за ходъ и характеръ вечера. — Что всѣ эти посѣтители не были чужды извѣстному образованію и умѣли цѣнить умственныя способности своихъ соотечественниковъ въ другихъ странахъ, проливавшихъ хорошій свѣтъ на ихъ отечество, было видно изъ того, какъ они приняли Вашингтона Ирвинга, моего искренняго друга, который только-что былъ назначенъ министромъ къ испанскому двору и теперь въ своемъ новомъ званіи въ первый и послѣдній разъ появился между ними передъ отъѣздомъ за границу. Я искренно убѣжденъ, что при всемъ сумасбродствѣ американской политики мало людей бывали такъ чистосердечно и преданно обласканы, какъ этотъ прекраснѣйшій писатель. Рѣдко случалось мнѣ чувствовать такое уваженіе къ общественному собранію, какъ въ этотъ разъ при видѣ того, какъ всѣ бывшіе здѣсь, единодушно оставивъ шумныхъ ораторовъ и сильныхъ міра сего, съ честнымъ и благороднымъ побужденіемъ столпились вокругъ этого скромнаго человѣка, гордые его удачей, отражавшейся на ихъ странѣ, и всѣмъ сердцемъ благодарные ему за хорошія мысли и понятія, которыя онъ распространялъ между ними. Дай Богъ ему долго щедрою рукой сыпать свои сокровища и дай Богъ имъ долго чествовать его, какъ достойнаго человѣка!

---

Срокъ, назначенный нами для нашего пребыванія въ Вашингтонѣ, кончился, и намъ предстояло начать наше путешествіе, ибо короткіе переѣзды, которые намъ до сихъ поръ приходилось дѣлать, считались здѣсь ни за что.

Сперва я было намѣревался ѣхать на югъ — къ Чарльстону; но когда я думалъ, какъ много времени возьметъ такая поѣздка и какъ сильны будутъ тамъ жары, невыносимыя ужь и въ Вашингтонѣ, я невольно сталъ прислушиваться къ тому шепоту, который часто слышался мнѣ еще въ Англіи, когда я и не думалъ попасть сюда и не мечталъ о городахъ, которые растутъ какъ дворцы въ волшебныхъ сказкахъ, среди пустынь и лѣсовъ Запада.

Когда я сталъ сдаваться своему желанію отправиться на Западъ, всѣ меня предупреждали объ опасностяхъ и неудобствахъ, сопряженныхъ съ такимъ путешествіемъ, такъ что жена моя побоялась ѣхать со мною; я же, не очень довѣряя этимъ разсказамъ, остался при своемъ намѣреніи. Мы рѣшили, что пока поѣдемъ вмѣстѣ въ Ричмондъ и Виргинію, куда я и приглашаю читателей слѣдовать за нами.

IX.
Ночной пароходъ на рѣкѣ Потомакѣ. — Дорога въ Виргинію и черный возница. — Ричмондъ. — Бальтиморъ. — Гаррисбёргская почта и бѣглый взглядъ на городъ. — Путешествіе на баркѣ по каналу.

Намъ предстояло ѣхать на пароходѣ, который долженъ былъ тронуться въ четыре часа утра, а потому мы рѣшили провести и ночь на томъ же пароходѣ.

Десять часовъ вечера. Свѣтитъ луна. Воздухъ теплый. Мы подъѣзжаемъ въ экипажѣ къ пристани, которая находится въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ города. На пароходѣ никого не видно и нѣтъ никакого движенія, только два-три фонаря указываютъ на присутствіе на немъ живыхъ существъ. Какъ только раздались наши шаги на палубѣ, изъ какого-то темнаго, отдаленнаго угла показалась толстая негритянка, которая и провела мою жену въ дамскую каюту. Я храбро рѣшаюсь не ложиться спать всю ночь, а проходить по палубѣ вплоть до утра.

Я начинаю свою прогулку, думая въ то же время объ отсутствующихъ людяхъ и предметахъ, и хожу по крайней мѣрѣ въ продолженіе получаса взадъ и впередъ. Затѣмъ я подхожу къ фонарю и гляжу на часы, полагая, что они остановились, и удивляюсь, что сталось съ моимъ вѣрнымъ секретаремъ, котораго я захватилъ съ собой изъ Бостона. Онъ ужинаетъ въ честь нашего отъѣзда съ содержателемъ гостиницы, въ которой мы останавливались, и быть-можетъ проужинаетъ еще часа два. Опять продолжаю прохаживаться, но мнѣ дѣлается все скучнѣе и скучнѣе и мои собственные шаги раздражаютъ меня. Кромѣ того становится свѣжо; а такъ какъ ходить въ одиночествѣ при столь грустныхъ обстоятельствахъ нѣтъ ничего пріятнаго, то я измѣняю моему храброму намѣренію и отправляюсь спать.

Иду въ мужскую каюту. По тишинѣ, въ ней царствовавшей, я вообразилъ, что тамъ никого нѣтъ. Къ моему ужасу и смятенью я нахожу ее полною спящихъ людей во всевозможныхъ позахъ и положеніяхъ: спятъ на койкахъ, на креслахъ, на полу, на столахъ и особенно много около печи, моего заклятаго врага. Я дѣлаю еще шагъ впередъ и наступаю ногой прямо на лоснящееся лицо одного чернаго слуги, который свернувшись спитъ на полу. Онъ вскакиваетъ и слегка вскрикиваетъ (частью отъ боли, частью изъ предупредительности), шепчетъ мнѣ на ухо мое собственное имя и проводить меня къ моей койкѣ. Стоя возлѣ нея, я начинаю считать спящихъ пассажировъ и скоро дохожу до сорока; далѣе считать не стоитъ и я начинаю раздѣваться. Такъ какъ всѣ стулья заняты спящими, то я кладу свое платье на подъ, испачкавъ при этомъ, руки, ибо полъ здѣсь въ такомъ же положеніи, какъ и ковры въ Капитоліи, и по той же самой причинѣ. Раздѣвшись на половину, я влѣзаю на свою полку, взглядываю еще разъ на своихъ товарищей, спускаю занавѣсъ, поворачиваюсь къ стѣнѣ и засыпаю.

Я просыпаюсь въ то время, какъ снимаются съ якоря, такъ какъ, дѣло это не обходится безъ большаго шума. Только-что начинаетъ свѣтать. Всѣ просыпаются одновременно со мной. Нѣкоторые тотчасъ же понимаютъ, гдѣ они и что съ ними, а другіе съ удивленіемъ протираютъ себѣ глаза и осматриваются вокругъ. Нѣкоторые зѣваютъ, другіе охаютъ, почти всѣ харкаютъ и нѣкоторые начинаютъ вставать. Я также встаю, ибо, не побывавъ еще даже на воздухѣ, уже чувствую духоту каюты. Одѣвшись, я выхожу въ переднюю каюты, гдѣ меня брѣетъ цирюльникъ, и затѣмъ умываюсь. Приборъ для умыванья и одѣванья для пассажировъ состоитъ изъ двухъ полотенецъ, трехъ маленькихъ деревянныхъ тазиковъ, боченка воды и кружки, чтобы доставать ее, зеркала величиной въ шесть квадратныхъ дюймовъ, кусочка желтаго мыла для рукъ, щетки и гребенки для головы и ничего для зубовъ. Кромѣ меня всѣ употребляютъ эти самыя щетку и гребенку. Всѣ съ удивленіемъ смотрятъ, на то, что я употребляю свои собственныя, а двухъ или трехъ джентльменовъ очень тянетъ посмѣяться надо мной за эти предразсудки, но они удерживаются. Окончивъ свой туалетъ, я отправляюсь на палубу, чтобы часа два походить тамъ. Солнце встаетъ восхитительно. Мы проѣзжаемъ мимо Монъ-Вернона, гдѣ похороненъ Вашингтонъ. Рѣка широка и быстра; берега ея очаровательны. Съ каждою минутой наступающій день становится все великолѣпнѣе.

Въ восемь часовъ мы всѣ завтракаемъ въ каютѣ, гдѣ я провелъ ночь, но гдѣ теперь всѣ окна и двери открыты и воздухъ довольно свѣжъ. Въ отправленіи стола не замѣтно поспѣшности, или жадности. Сравнительно съ нашими завтраками во время путешествій, здѣшній завтракъ продолжительнѣе, но за то здѣсь болѣе порядка и вѣжливости.

Вскорѣ послѣ девяти часовъ мы доѣзжаемъ до гавани Потомака, гдѣ сходимъ съ парохода, и здѣсь-то и начинается самая своеобразная часть путешествія. Семь дилижансовъ приготовлены для пассажировъ. Нѣкоторые изъ кучеровъ черные, другіе бѣлые. Въ каждомъ дилижансѣ по четыре лошади; нѣкоторыя изъ нихъ въ сбруѣ, другія безъ сбруи. Пассажиры сходятъ съ парохода и садятся въ дилижансы; багажъ сложенъ въ трескучія телѣги; лошади испуганы и съ нетерпѣніемъ ждутъ минуты, чтобы тронуться; черные кучера болтаютъ съ ними, какъ какія-то обезьяны, а бѣлые кучера гукаютъ на нихъ, какъ какіе-то погонщики, ибо главныя, достоинства здѣшнихъ конюховъ заключаются въ томъ, чтобы производить какъ можно больше шума. Здѣшніе дилижансы похожи на французскіе, но далеко не такъ хороши. Вмѣсто рессоръ они висятъ на толстѣйшихъ ремняхъ. Они почти всѣ одинаковы и походятъ на качели, которыя встрѣчаются на англійскихъ ярмаркахъ, но только съ крышей, поставленныя на дроги съ колесами и украшенныя разрисованными занавѣсками. Они покрыты грязью съ верху до низу, а съ тѣхъ поръ, какъ они сдѣланы, вѣроятно ихъ никогда не мыли.

На билетахъ, полученныхъ нами на пароходѣ, стоитъ № 1, стало-быть мы принадлежимъ къ дилижансу нумеръ первый. Я бросаю свое платье пока на крышу и усаживаю въ дилижансъ мою жену и ея горничную. Нужно сдѣлать только одинъ шагъ съ земли, чтобы подняться въ дилижансъ, но шагъ этотъ будетъ съ цѣлыхъ полтора аршина, и обыкновенно дамы входятъ при помощи стула; если же стула нѣтъ, то онѣ предаются на волю Провидѣнія. Въ дилижансѣ помѣщаются девять человѣкъ и мѣста идутъ отъ одной двери къ другой тамъ, гдѣ въ Англіи у насъ ноги, такъ что вылѣзаніе изъ экипажа не менѣе трудно влѣзанья туда. Пассажиръ только одинъ, и сидитъ онъ на козлахъ экипажа. Пассажиръ этотъ — я. Пока багажъ привязываютъ наверху весь въ кучу, я дѣлаю свои наблюденія надъ нашимъ возницей.

Онъ — негръ и очень черный. На немъ грубое платье цвѣта смѣси перца съ солью, очень испачканное и заплатанное (особливо на колѣняхъ), сѣрые чулки, громадные, изъ желтой кожи, башмаки и короткіе штаны. На немъ двѣ перчатки: одна цвѣтная шерстяная, другая кожаная. У него очень короткій кнутъ, сломанный по срединѣ и связанный веревочкой. На немъ низкая, съ широкими полями черная шляпа, дѣлающая его слегка похожимъ на англійскаго кучера. Но въ то время, какъ я произвожу свои наблюденія, кто-то власть имѣющій кричитъ: «Трогай!» Впереди ѣдетъ почтовый вагонъ, а за нимъ всѣ дилижансы съ нумеромъ первымъ во главѣ. Дорогой, всякій разъ, какъ англичанинъ закричалъ бы All right!^[8], американецъ кричитъ Goahead!^[9], и восклицанія эти нѣкоторымъ образомъ выражаютъ характеръ обѣихъ націй.

Первыя полмили нашего путешествія мы ѣхали мостомъ, устроеннымъ изъ положенныхъ на двухъ параллельныхъ бревнахъ досокъ, которыя скакали и прыгали подъ колесами, шлепая по водѣ, Въ рѣкѣ глинистое дно, да еще все въ ямахъ, такъ что лошади то и дѣло обрываются, ныряютъ въ нихъ.

Но мы пробираемся даже и тутъ и доѣзжаемъ наконецъ до настоящей дороги, которая вся состоитъ изъ топей, болотъ и дресвяныхъ ямъ. Передъ нами ужасное мѣсто; черный нашъ возница вертитъ глазами, широко раскрываетъ ротъ и глядитъ впередъ, какъ бы говоря: «Мы часто дѣлывали это прежде, но теперь кажется потерпимъ крушеніе». Онъ дергаетъ возжами и стучитъ каблуками о грязную доску подъ ногами (разумѣется, сидя на мѣстѣ). Мы доѣзжаемъ до страшнаго мѣста и погружаемся въ грязь до самыхъ оконъ дилижанса, наклоняемся на одну сторону подъ угломъ въ сорокъ пять градусовъ и застреваемъ въ такомъ положеніи. Внутри раздаются громкіе крики, карета останавливается, лошади барахтаются; всѣ остальные шесть, дилижансовъ останавливаются также, запряженныя въ нихъ двадцать четыре лошади также барахтаются, но больше ради компаніи и по симпатіи къ нашимъ лошадямъ; затѣмъ происходитъ слѣдующее:

Черный возница (къ лошадямъ). — Ги!

Лошади ни съ мѣста. Внутри опять кричатъ.

Черный возница (къ лошадямъ). — Го!

Лошади погружаются въ грязь и обдаютъ ею чернаго возницу.

Джентльменъ, сидящій внутри (высовываясь изъ окна). — Что такое, что это творится на свѣтѣ?…

Джентльменъ обрызганъ грязью и снова прячется въ карету, не докончивъ своего вопроса.

Черный возница (снова къ лошадямъ). — Ну, ну!

Лошади дѣлаютъ отчаянное усиліе, вытаскиваютъ дилижансъ изъ ямы и стремительно ввозятъ его на такой крутой косогоръ, что ноги чернаго возницы взлетаютъ на воздухъ, а самъ онъ падаетъ на крышу дилижанса въ кучу багажа; но онъ тотчасъ же приходитъ въ себя и снова кричитъ лошадямъ. — Пиль!

Никакого дѣйствія. Напротивъ, карета катится назадъ на нумеръ второй, тотъ катится на нумеръ третій, этотъ — на нумеръ четвертый и т. д. до самаго нумера седьмаго, гдѣ раздаются проклятія и ругательства почти за четверть мили отъ нумера перваго.

Черный возница (громче, чѣмъ сначала). — Пиль!

Лошади дѣлаютъ новое усиліе ввезти карету на косогоръ, но она снова катится назадъ.

Черный возница (еще громче). — Пил-л-ль!

Лошади дѣлаютъ отчаянное усиліе.

Черный возница (воодушевляясь). — Ги!… Ну, ну!… Пиль!

Лошади еще дѣлаютъ усиліе.

Черный возница (съ большею силой). — Алли лоо! Ги! Джидди, джидди! Пиль! Алли лоо!…

Лошади продолжаютъ стараться.

Черный возница (съ глазами выскакивающими изъ орбитъ). — Ну, ну, милыя! Ну, ги! Пиль! Алли ло-о-о-о!

Лошади вбѣгаютъ на косогоръ, и мы у новой страшной канавы. Нѣтъ возможности остановить лошадей; на днѣ канавы большая яма съ водой. Карета несется ужасно. Внутри кричатъ. Грязь и вода такъ и брызжутъ вокругъ насъ. Черный возница прыгаетъ на мѣстѣ, какъ умалишенный. Благодаря неимовѣрнымъ стараніямъ, мы ѣдемъ какъ слѣдуетъ и, наконецъ, останавливаемся передохнуть.

Черный другъ чернаго возницы сидитъ на заборѣ. Черный возница обнаруживаетъ, что узналъ его тѣмъ, что онъ какъ арлекинъ вертитъ головой въ разныя стороны, таращитъ глаза, пожимаетъ плечами и улыбается до самыхъ ушей. Онъ останавливается, обращается ко мнѣ и говоритъ:

— Мы васъ отлично провеземъ, — пролетимъ, какъ стрѣла. Дама — старуха, сэръ? — Послѣднее онъ говоритъ очень умильно. — Мы позаботимся о старухѣ. Не бойтесь!

Черный возница улыбается опять. Но вотъ снова яма и снова косогоръ. Онъ останавливается и опять начинаетъ кричать на лошадей, и опять повторяется прежняя исторія.

И такимъ образомъ мы совершили миль десять въ два съ половиной часа, не переломавъ костей, но помявъ ихъ достаточно; короче говоря, пролетѣли это пространство «какъ стрѣла». Это странное путешествіе въ дилижансахъ оканчивается въ Фредериксбергѣ, откуда идетъ желѣзная дорога въ Ричмондъ. Почва мѣстности, по которой идетъ эта дорога, нѣкогда была очень плодородна, но ее скоро истощили, благодаря системѣ невольничьяго труда, безъ всякаго удобренія и подкрѣпленія самой земли; и теперь она немногимъ лучше песчаной пустыни, кое-гдѣ поросшей деревьями.

Какъ ни скученъ, ни безотраденъ былъ видъ мѣстности, тѣмъ не менѣе я радовался, видя дурное слѣдствіе рабства, и глядѣлъ на эту истощенную почву съ несравненно большимъ удовольствіемъ, чѣмъ могъ бы глядѣть на нее, еслибъ она была богата и плодородна.

Въ этой части, какъ и во всѣхъ другихъ, гдѣ существуетъ рабство (я часто слышалъ это даже и отъ его защитниковъ), видны истощеніе и упадокъ земли, нераздѣльные съ этою системой. Житницы и пристройки разваливаются; сараи на половину безъ крышъ; хижины до послѣдней степени гадки и неопрятны. Нигдѣ ни малѣйшаго признака удобства. Несчастныя станціи желѣзной дороги; огромные дикіе дровяные дворы, гдѣ машина запасается дровами; негритянскіе ребятишки, валяющіеся вмѣстѣ съ собаками передъ лачужками; двуногіе рабочіе-животныя, сгибающіеся подъ тяжестью труда, — на всемъ лежитъ печать унынія и скорби. Въ нашемъ поѣздѣ, въ вагонѣ для негровъ, находилась мать съ дѣтьми, только-что купленная, а мужъ и отецъ оставался у прежняго владѣтеля. Дѣти плакали всю дорогу, а мать могла служить самымъ вѣрнымъ изображеніемъ воплощеннаго горя. Поборникъ жизни, свободы и счастья, купившій ихъ, ѣхалъ въ томъ же поѣздѣ и каждый разъ, какъ мы останавливались, ходилъ смотрѣть, цѣлы ли они. Чернаго, изъ «Путешествій Синбада», съ однимъ блестящимъ какъ уголь глазомъ посерединѣ лба можно бы назвать природнымъ аристократомъ въ сравненіи съ этимъ бѣлымъ джентльменомъ.

Мы подъѣхали въ седьмомъ часу вечера къ гостиницѣ, на высокой площадкѣ которой два джентльмена курили сигары и качались въ креслахъ-качалкахъ. Гостиница была большимъ и хорошимъ заведеніемъ, гдѣ путешественники могли найти все нужное для себя. Такъ какъ климатъ здѣсь жаркій и жажда мучила часто, то обширныя залы съ различными прохладительными питьями были всегда полны народа; но люди здѣсь веселѣе сѣверныхъ и любятъ музыку, такъ что звуки разныхъ музыкальныхъ инструментовъ раздаются цѣлый день, и намъ пріятно было ихъ слушать.

Слѣдующіе два дня мы ходили и катались по городу, который чудесно расположенъ на восьми холмахъ надъ рѣкою Джемсомъ, сверкающимъ потокомъ, покрытымъ тамъ и сямъ хорошенькими островками, или клубящимся между живописными утесами. Хотя была еще только половина марта мѣсяца, погода въ этомъ южномъ климатѣ стояла необыкновенно теплая; магноліи, и персиковыя деревья были въ полномъ цвѣту и все уже давно зеленѣло. Между горами есть долина «Кровавое Бѣгство», названная такъ по ужасному столкновенію съ индѣйцами, нѣкогда здѣсь случившемуся. Мѣсто это очень удобно для такой схватки и подобно всякому другому, мною видѣнному, соединенному съ легендой объ этомъ быстро исчезающемъ народѣ, было для меня очень интересно.

Въ этомъ городѣ находится зданіе для засѣданій парламента Виргиніи и въ его прохладныхъ залахъ нѣкоторые ораторы продолжали свои шумныя рѣчи вплоть до жаркаго полудня. Благодаря нескончаемымъ повтореніямъ, эти пренія имѣли для меня мало занимательности, и я охотно промѣнялъ ихъ на осмотръ прекрасно устроенной общественной библіотеки и на посѣщеніе табачной фабрики, гдѣ всѣ рабочіе были невольники.

Я видѣлъ здѣсь всю процедуру собиранья, свертыванья, прессованья, сушки и укладки табаку въ ящики и наложенія на нихъ клейма. Весь этотъ табакъ назначался для жвачки, и, глядя только на здѣшній складъ, можно было предположить, что его одного хватитъ на всѣ вмѣстительныя пасти Америки. Въ этомъ видѣ табакъ былъ похожъ на тѣ масленичныя выжимки, которыя мы употребляемъ для откармливанья скота, и, не говоря ужь о послѣдствіяхъ его употребленія, онъ и на видъ весьма привлекателенъ.

Многіе рабочіе были съ виду славными парнями и работали спокойно. Послѣ двухъ часовъ пополудни имъ позволяется немного попѣть извѣстному числу человѣкъ заразъ. Въ то время, какъ я находился на заводѣ, часы пробили два и нѣсколько рабочихъ спѣли, и очень недурно, часть какого-то гимна, продолжая въ то же время свое дѣло. Когда я уже уходилъ, раздался звонокъ и они всѣ отправились на другую сторону улицы обѣдать. Нѣсколько разъ говорилъ я о томъ, что желалъ бы видѣть, какъ они ѣдятъ; но такъ какъ джентльменъ, къ которому я обратился съ этой просьбой, повидимому сразу оглохъ, то я и не настаивалъ.

На слѣдующій день я посѣтилъ плантацію, или ферму, около тысячи двухсотъ акровъ земли, лежащую на другомъ берегу рѣки. Здѣсь опять, хотя я и поѣхалъ съ владѣльцемъ помѣстья въ кварталъ, какъ называютъ здѣсь ту часть, гдѣ живутъ невольники, меня тѣмъ не менѣе не пригласили взойти посмотрѣть ихъ жилища. Я видѣлъ только, что это были очень ветхія, несчастныя лачужки, около которыхъ полунагіе ребятишки грѣлись на солнцѣ, или валялись въ пескѣ. Вообще же я думаю, что этотъ хозяинъ хорошъ и разсудителенъ. Получивъ въ наслѣдство пятьдесятъ невольниковъ, онъ не занимается прикупкой новаго, или продажей стараго человѣческаго товара; и я увѣренъ, по наблюденіямъ и убѣжденію, что онъ человѣкъ достойный и съ хорошимъ сердцемъ.

Домъ самого плантатора былъ воздушнымъ деревенскимъ жилищемъ, живо напомнившимъ мнѣ описаніе такихъ домовъ Дефо. День стоялъ жаркій, но такъ какъ всѣ ставни въ домѣ были закрыты, а всѣ окна и двери широко растворены, то въ комнатахъ царствовали тѣнь и прохлада, особенно пріятныя послѣ яркости и жары внѣ дома. Передъ окнами была открытая площадка, гдѣ въ жаркую погоду вѣшаютъ гамаки, пьютъ и великолѣпно спятъ. Не знаю, каковы на вкусъ ихъ прохладительные напитки, когда лежишь въ гамакѣ, но по опыту я могу заявить, что внѣ гамака мороженное, кружки минтъ-джулепа^[10] и еще другаго питья изъ хереса, которыя они распиваютъ лежа въ гамакахъ, суть прохладительныя, о которыхъ никогда не подумаетъ лѣтомъ тотъ, кто не желаетъ потерять разсудка.

Черезъ рѣку два моста: одинъ — желѣзнодорожный, а другой очень ветхій, принадлежащій какой-то старушкѣ лэди; она живетъ недалеко отъ города и беретъ за проѣздъ черезъ свой мостъ пошлину съ городскихъ жителей. Проѣзжая назадъ по этому мосту, я замѣтилъ надпись на столбѣ съ приказаніемъ ѣхать по мосту шагомъ, подъ страхомъ штрафа: для бѣлаго пяти долларовъ, для негра пятнадцати ударовъ плетью.

То же уныніе, какъ по дорогѣ къ Ричмонду, тяготѣетъ и надъ самымъ городомъ. Есть хорошенькія виллы и веселенькіе домики на его улицахъ, и окружающая природа не лишена веселыхъ видовъ; но тѣмъ не менѣе городъ выглядитъ такъ же мрачно, какъ и самое рабство, соединенное съ множествомъ пороковъ; здѣсь не рѣдкость жалкіе наемные дома, нечиненные заборы и обращающіяся въ груды развалинъ стѣны. Эти мрачные признаки упадка и разложенія бросаются въ глаза и запоминаются, между тѣмъ какъ болѣе пріятные предметы улетучиваются изъ памяти.

Тѣмъ, кто по счастью не привыкъ къ подобнымъ улицамъ и домамъ, наружность ихъ просто оскорбительна. Всѣ люди, знающіе о законѣ, запрещающемъ распространять образованность между невольниками (муки и страданія которыхъ далеко превосходятъ всѣ штрафы, налагаемые на тѣхъ, кто ихъ наноситъ имъ), должны быть приготовлены къ тому, чтобы видѣть на лицахъ невольниковъ низкую степень умственнаго развитія. Не темнота ихъ тѣла, а ума, ожесточеніе и помраченіе лучшихъ сторонъ характера бросаются въ глаза каждому иностранцу и безмѣрно превосходятъ всѣ его худшія ожиданія: тотъ, кто впервые видитъ лица этихъ дикихъ, палкой забитыхъ людей, не можетъ не быть пораженъ ихъ выраженіемъ.

Послѣдній изъ этихъ несчастныхъ, котораго мнѣ пришлось видѣть, былъ домашній рабочій. Пробѣгавши цѣлый день туда и сюда до самой полуночи, воруя краткія мгновенія для сна между исполненіемъ различныхъ работъ, въ четыре часа утра онъ уже мылъ грязные переходы и корридоры. Глядя на него, я чувствовалъ въ душѣ благодарность къ судьбѣ за то, что мнѣ не было необходимо жить тамъ, гдѣ существуетъ рабство, съ несправедливостями и ужасами котораго я никакъ бы не могъ примириться.

Я намѣревался проѣхать въ Балтиморъ по рѣкѣ Джемсу и затѣмъ по Чизапикскому заливу; но, за отсутствіемъ парохода, вслѣдствіе непредвидѣннаго случая, и за невѣрностью другаго пути сообщенія, мы вернулись по желѣзной дорогѣ снова въ Ричмондъ, гдѣ ночевали и оттуда уже на слѣдующій день въ полдень выѣхали въ Балтиморъ. Лучшая и удобнѣйшая гостиница во всѣхъ Соединенныхъ Штатахъ находится именно въ этомъ городѣ; англичанинъ-путешественникъ въ первый и, вѣроятно, въ послѣдній разъ въ Америкѣ находитъ здѣсь занавѣсъ у своей постели; здѣсь же даютъ ему достаточное количество воды для умыванья (вещь въ Америкѣ также очень рѣдкая).

Балтиморъ, столица штата Мэрилэнда, очень шумный и дѣятельный городъ: онъ ведетъ весьма разнообразную и обширную торговлю, особенно воднымъ путемъ. Торговая часть города, правда, не изъ самыхъ чистыхъ; но верхняя часть его совершенно иного характера и въ ней есть хорошія улицы и общественныя заднія. Самыя видныя изъ нихъ — памятникъ Вашингтону, красивое возвышеніе съ статуей на вершинѣ, медицинская коллегія и Военный памятникъ въ память договора съ англичанами.

Въ городѣ есть очень хорошій тюремный замокъ и исправительное заведеніе. Судъ штата находится тутъ же. Въ этомъ послѣднемъ было два любопытныхъ случая.

Одинъ изъ нихъ касался молодаго человѣка, судимаго за отцеубійство. Проступокъ совершенъ былъ повидимому случайно и доказательства были очень сомнительны и сложны; нельзя было также подыскать повода, понудившаго совершить это ужасное преступленіе. Его допрашивали два раза и во второй разъ судьи очень задумались о томъ, къ чему присудить его и отыскать приговоръ человѣкоубійства второй степени, чѣмъ никоимъ образомъ то убійство не могло быть, такъ какъ безъ всякаго сомнѣнія не было никакого повода къ ссорѣ, и если молодой человѣкъ былъ виновенъ, то безспорно въ полнѣйшемъ и худшемъ значеніи этого слова.

Замѣчательною чертой этого дѣла было то, что если несчастный покойникъ не былъ убитъ собственнымъ своимъ сыномъ, то стало-быть его убилъ родной братъ. Подозрѣніе падало на нихъ обоихъ. Во всѣхъ сомнительныхъ пунктахъ братъ убитаго былъ свидѣтелемъ; всѣ его объясненія какъ бы въ пользу арестанта (нѣкоторыя очень правдоподобныя), тѣмъ не менѣе весь смыслъ и выводъ ихъ ясно доказывали его стараніе, взвалить всю вину на племянника. Преступникомъ былъ одинъ изъ нихъ, и судъ долженъ былъ рѣшить, который именно!

Другой случай относился къ человѣку, укравшему, мѣдную мѣру полную вина у извѣстнаго винокура. Его преслѣдовали закономъ, взяли и приговорили къ двухмѣсячному заключенію. По истеченіи означеннаго срока онъ вышелъ изъ тюрьмы и снова пошелъ къ винокуру, гдѣ опять укралъ ту же мѣру и съ такимъ же количествомъ вина. Не было ни малѣйшей причины подозрѣвать его въ желаніи вернуться въ тюрьму, — все, кромѣ самаго преступленія, говорило противъ этого подозрѣнія. Можно было найти только два разумныхъ объясненія его поступка. Во-первыхъ, претерпѣвъ такъ много за эту посудину, онъ могъ считать себя въ правѣ владѣть ею. Второе объясненіе было то, что, вслѣдствіе долгаго размышленія объ этой мѣрѣ, мысль о ней обратилась у него въ манію, которой онъ былъ не въ силахъ противостоять.

Пробывъ здѣсь нѣсколько дней, я ревностно сталъ стараться привести въ исполненіе планъ нашего путешествія на Западъ. Такимъ образомъ мы отправили весь лишній багажъ въ Нью-Йоркъ, откуда мнѣ должны были переслать его въ Канаду, и устроились съ банкирами насчетъ полученья денегъ. Затѣмъ, полюбовавшись два раза заходомъ солнца и помышляя въ то же время о предстоящемъ путешествіи по незнакомой намъ мѣстности, мы наконецъ выѣхали изъ Балтимора по другой желѣзной дорогѣ въ половинѣ девятаго утра и достигли города Йорка, лежащаго отъ Балтимора всего въ шестидесяти миляхъ; еще до обѣда добрались мы до отеля, откуда отправились въ заложенной четверней каретѣ въ Гаррисбергъ.

Мнѣ удалось счастливо запастить такимъ же ящикомъ для переправы въ гостиницу; онъ выѣхалъ за нами на желѣзную дорогу и по обыкновенію былъ грязенъ и непокоенъ до послѣдней степени. Такъ какъ у двери гостиницы стояло много пассажировъ, ожидавшихъ насъ, то кучеръ, глядя на свои шоры, какъ бы обращаясь къ нимъ, сообщилъ въ полголоса:

— Я думаю, что намъ понадобится большая карета.

Я сталъ съ удивленіемъ думать о томъ, какой величины будетъ эта большая карета и сколько въ нее взойдетъ пассажировъ, потому что экипажъ, оказывавшійся слишкомъ малымъ, былъ предметомъ нѣсколько большимъ двухъ тяжелыхъ ночныхъ каретъ въ Англіи. Мои размышленія продолжались не долго, ибо тотчасъ послѣ обѣда раздался шумъ и трескъ на улицѣ и затѣмъ, покачиваясь на обѣ стороны, показался гигантъ, нѣчто въ родѣ кареты на колесахъ. Послѣ продолжительнаго подпрыгиванья мо мостовой, онъ наконецъ остановился у дверей; даже стоя на мѣстѣ онъ тяжело покачивался съ боку на бокъ, какъ будто сильно простудился, стоя въ сараѣ, и теперь находится въ страшномъ отчаяніи, что, несмотря на свои преклонныя лѣта, принужденъ былъ ѣхать немного скорѣе чѣмъ шагомъ.

— Если это только не гаррисбергская почтовая карета наконецъ, на которую просто ужасно смотрѣть, — крикнулъ одинъ пожилой господинъ въ нѣкоторомъ волненіи, — то заштопайте мою мать!

Не знаю, каково должно быть ощущеніе штопанья и пріятнѣе ли оно или непріятнѣе матери джентльмена, чѣмъ кому-либо другому; но еслибъ отъ перенесенія этого таинственнаго обряда старою лэди зависѣло улучшеніе гаррисбергской почтовой кареты, то, разумѣется, она согласилась бы на него ради своего сына. Какъ бы то ни было, въ экипажъ помѣстили двѣнадцать человѣкъ; багажъ же (включая и кресло для качанья и довольно большой обѣденный столъ) привязали на верхъ и наконецъ мы торжественно тронулись.

У двери другой гостиницы мы захватили съ собой еще одного пассажира.

— Есть ли мѣсто, сэръ? — кричитъ пассажиръ кучеру.

— Гм… Мѣста достаточно, — говоритъ кучеръ, не слѣзая къ козелъ и даже не глядя на него.

— Мѣста вовсе нѣтъ, — горланитъ джентльменъ изнутри.

Другой джентльменъ подтверждаетъ это, предсказывая, что попытка посадить сюда еще пассажира окажется вполнѣ неудачной.

Новый пассажиръ безъ выраженія досады заглядываетъ въ карету, а потомъ снова заглядываетъ на кучера:

— Какъ же вы думаете устроить дѣло? — говоритъ онъ. — Мнѣ необходимо ѣхать.

Кучеръ занимается тѣмъ, что спокойно вяжетъ узелки на кончикѣ кнута, и не обращаетъ болѣе никакого вниманія на вопросъ, явно давая понять, что это касается не его, а другихъ, и что пассажирамъ бы лучше порѣшить дѣло между собой. Судя по положенію вещей, дѣло, казалось, принимало мудреный оборотъ, какъ вдругъ въ углу кареты, почти уже задохшійся, пассажиръ слабо вскрикиваетъ:

— Я выйду вонъ!

Это не есть предметъ утѣшенія, или удовольствія для возницы, ибо его непоколебимая философія вовсе не безпокоится, что бы ни случилось въ каретѣ: повидимому, послѣдняя занимала его менѣе всего на свѣтѣ. Перемѣна сдѣлана, но пассажиръ, уступившій свое мѣсто, помѣщается третьимъ на козлы, садясь, какъ онъ говоритъ, въ средину, то-есть половиной своей особы ко мнѣ на колѣни, а другою половиной къ кучеру.

— Впередъ! — командуетъ полковникъ.

— Трогай! — кричитъ возница своимъ конямъ. И мы ѣдемъ.

Мы остановились, проѣхавъ нѣсколько миль, около какой-то деревенской конторы. Пьянаго джентльмена, взобравшагося на верхъ кареты и помѣстившагося между поклажей, а затѣмъ спрыгнувшаго, нисколько не ушибившись, внизъ, мы увидѣли вдали около кабачка. Мы послѣдовательно разставались съ нашею кладью въ разныя времена, такъ что когда мы остановились мѣнять лошадей, я снова былъ единственнымъ пассажиромъ на козлахъ, за исключеніемъ самого кучера разумѣется.

Кучера всегда мѣняются вмѣстѣ съ лошадьми, и обыкновенно они такъ же грязны, какъ и самыя кареты. Первый былъ одѣтъ какъ англійскій булочникъ, второй — какъ русскій мужикъ: на немъ былъ красный камлотовый армякъ съ мѣховымъ воротникомъ, подпоясанный пестрымъ кушакомъ; сѣрые штаны, свѣтло-голубыя рукавицы и медвѣжья шапка довершали его костюмъ. Во время нашего странствованія пошелъ сильный дождь, сдѣлалось холодно и появился пронизывающій до костей туманъ. Я былъ очень доволенъ остановкой, воспользовавшись ею, чтобы расправить ноги, стряхнуть воду съ непромокаемаго плаща и проглотить нѣсколько капель согрѣвающаго напитка.

Когда я взобрался снова на свое мѣсто, я замѣтилъ какой-то новый узелъ на верху кареты, который я принялъ за большую скрипку въ коричневомъ мѣшкѣ. Проѣхавъ нѣсколько миль, я открылъ, что на одномъ концѣ этого мѣшка была надѣта глянцовитая шляпа, а на другомъ пара грязныхъ башмаковъ, а по дальнѣйшимъ изслѣдованіямъ оказалось, что это не узелъ со скрипкой, а маленькій мальчикъ въ табачнаго цвѣта пальто, съ руками старательно всунутыми въ карманы и вслѣдствіе этого совершенно приклеенными къ бокамъ. Должно-быть онъ былъ родственникъ кучеру; лежалъ онъ совершенно неподвижно на верху багажа, лицомъ обращеннымъ на дождь, и измѣнялъ свое положеніе только тогда, когда задѣвалъ ногами за мою шляпу; онъ повидимому спалъ. Наконецъ, во время одной изъ остановокъ это существо выпрямилось во весь свой ростъ, трехъ футовъ шести дюймовъ, и, обративъ на меня свой взоръ, сказало тоненькимъ голосомъ:

— Итакъ, иностранецъ, вы, я думаю, находите это время въ родѣ англійскаго полудня, гм?…

Мѣстность, очень однообразная въ началѣ, за послѣднія десять миль была великолѣпна. Дорога шла по хорошенькимъ долинамъ Сусквеганны; рѣка, покрытая множествомъ зеленыхъ острововъ, катила свои волны направо отъ насъ; налѣво же поднимался крутой откосъ съ обвалившимися утесами и темными соснами. Туманъ въ самыхъ фантастическихъ формахъ двигался надъ водой; вечерній сумракъ придавалъ всему видъ таинственности и тишины, которыя еще болѣе увеличивали естественную красоту мѣстности.

Мы переѣхали рѣку по крытому и загороженному со всѣхъ сторонъ деревянному мосту съ милю длиной. Было совершенно темно, только въ узкія скважины пробивались полосы свѣта, перекрещиваясь между собой въ различныхъ направленіяхъ; черезъ широкія щели пола сверкала рѣка тысячами яркихъ глазъ. У насъ не было огня и казалось, что мы никогда не выберемся изъ окружающаго сумрака на угасающій вечерній свѣтъ. Когда мы ѣхали по этому мосту,: наполняя его сводъ громомъ и трескомъ нашего тяжелаго фургона, и когда я наклонялъ голову, чтобы спасти ее отъ толчковъ о потолокъ, я долго не могъ убѣдить себя, что все это происходитъ на самомъ дѣлѣ, а не во снѣ. Мнѣ часто снились подобные переѣзды черезъ такія же мѣста, но я всегда даже и во снѣ сознавалъ, что это — сонъ, а не дѣйствительность.

Наконецъ мы выѣхали на улицы Гаррисберга, гдѣ тусклые фонари слабо освѣщали далеко невеселый на видъ городъ. Мы скоро устроились въ уютной маленькой гостиницѣ. Она далеко не была такъ роскошна, какъ многія другія, въ которыхъ намъ приходилось останавливаться, но тѣмъ не менѣе въ моей памяти она занимаетъ лучшее мѣсто, такъ какъ хозяинъ ея оказался самымъ обязательнымъ, самымъ достойнымъ; самымъ порядочнымъ человѣкомъ, съ которымъ я когда-либо имѣлъ дѣло.

Такъ какъ мы должны были снова тронуться въ путь не ранѣе двѣнадцати часовъ слѣдующаго дня, то я пошелъ поглядѣть городъ. Мнѣ показали только-что отстроенную тюрьму системы одиночнаго заключенія, но она стояла еще безъ употребленія; видѣлъ я также то дерево, къ которому былъ привязанъ враждебными индѣйцами Гаррисонъ (первый поселенецъ этого мѣстечка), гдѣ бы онъ непремѣнно погибъ, еслибы не подоспѣла во-время дружеская помощь съ другаго берега рѣки. Я осмотрѣлъ также присутственныя мѣста и другія достопримѣчательности города.

Меня очень заняло просматриванье договоровъ, заключаемыхъ время отъ времени съ несчастными индѣйцами, подписанныхъ ихъ различными вождями въ мирное время и хранящихся въ конторѣ секретаря республики. Подписи эти суть не что иное какъ грубое изображеніе тѣхъ оружій и животныхъ, которыя служатъ имъ прозваньемъ: такимъ образомъ Большая-Черепаха подписывается большимъ зигзагомъ, похожимъ на черепаху, буйвола; Военный-Топоръ, подписываясь, изображаетъ это самое оружіе; точно также Стрѣла, Рыба, Скальпъ и всѣ остальные.

Разсматривая эти слабыя, дрожащія произведенія рукъ, способныхъ легко попадать стрѣлою въ кончикъ рога оленя, или карабинною пулей расщепать перо, или небольшое сѣмячко, мнѣ невольно взгрустнулось при мысли о простодушныхъ воинахъ, которые подписывались здѣсь съ полною правдивостью, честностью, и которые только съ теченіемъ времени выучились у бѣлыхъ людей нарушать свои клятвы и обязательства. Я удивлялся также, сколько разъ довѣрчивые Большая-Черепаха и Военный-Топоръ прилагали свою подпись къ договору, невѣрно имъ прочитанному, подписывали его не зная его содержанія, до тѣхъ поръ, пока не попадали ихъ земли и они сами въ руки новыхъ властителей.

Хозяинъ нашъ сообщилъ намъ передъ обѣдомъ, что нѣсколько членовъ законодательнаго корпуса собираются оказать намъ честь своимъ посѣщеніемъ. Онъ любезно уступилъ намъ гостиную своей жены. А когда я попросилъ ввести туда посѣтителей, я замѣтилъ, какъ онъ съ грустной боязнью взглянулъ на ея хорошенькій коверъ; но я былъ занятъ другими мыслями въ это время и не догадался о причинѣ его безпокойства.

Разумѣется, было бы пріятно для всѣхъ имѣющихъ съ ними дѣло и, мнѣ кажется, ничѣмъ не скомпрометировало бы ихъ независимости, еслибы джентльмены эти согласились не только употреблять плевальницы, но даже обзавестись и носовыми платками, что для нихъ составляетъ лишь глупый предразсудокъ.

Дождь все еще продолжалъ идти и послѣ обѣда, когда мы спустились въ барку, на которой должны были продолжать наше путешествіе; погода стояла самая сырая и самая непріятная, какую только можно себѣ вообразить. Видъ лодки, въ которой намъ предстояло провести дня три-четыре, былъ также невеселый; она затрудняла соображеніями касательно размѣщенія пассажировъ на ночь и открывала обширное поле для распросовъ относительно вообще всѣхъ удобствъ, что, безъ сомнѣнія, было весьма непріятно.

Какъ бы то ни было, снаружи она имѣла видъ лодки съ маленькимъ домикомъ, внутри же она походила на странствующій по ярмаркамъ балаганъ. Мужчины помѣщались тамъ, гдѣ обыкновенно помѣщаются зрители въ такихъ балаганахъ по одному пенни за входъ, а дамы были отдѣлены отъ нихъ красною занавѣской на манеръ того, какъ отдѣляются въ тѣхъ же зданіяхъ отъ публики карлики и великаны, жизнь которыхъ проводится въ тѣсныхъ рамкахъ отчужденія отъ всего.

Мы сидѣли тутъ, безмолвно глядя на ряды маленькихъ столиковъ, тянувшихся по обѣ стороны каюты, и прислушиваясь къ дождю, который капалъ и стучалъ по палубѣ и затѣмъ мрачно скатывался въ воду. Въ такомъ положеніи просидѣли мы до самаго прихода поѣзда желѣзной дороги, съ которымъ барка ожидала себѣ новыхъ пассажировъ. Поѣздъ привезъ множество ящиковъ; ихъ накидали и натискали на крышу домика, что причиняло сидящимъ внутри его такое же страданье какъ будто они были наложены имъ прямо на головы; отъ нѣсколькихъ промокшихъ джентльменовъ, платье которыхъ сушилось у печки, пошелъ сильный паръ. Безъ сомнѣнія, было бы много пріятнѣе, еслибы дождь пересталъ, еслибы можно было открыть окна и еслибы число сидящихъ было нѣсколько менѣе тридцати человѣкъ; но не хватило времени размыслить о всѣхъ этихъ предметахъ, какъ уже къ канату, проведенному отъ барки на берегъ, привязали тройку лошадей, мальчикъ на лѣстницѣ щелкнулъ бичомъ, руль заскрипѣлъ и жалобно застоналъ — и мы пустились въ дорогу.

X.
До Питсбёрга.
Дальнѣйшій разсказъ о баркѣ, ея хозяйствѣ и пассажирахъ. — Путешествіе въ Питсбёргъ чрезъ Аллеганскія горы. — Питсбёргъ.

Такъ какъ дождь продолжалъ все еще лить, то всѣ мы оставались внизу. Мокрые отъ дождя джентльмены собрались вокругъ печки сушиться, а сухіе джентльмены или просто сидѣли, или безпокойно дремали, положивъ голову на столъ, или же прогуливались взадъ и впередъ по каютѣ, хотя послѣднее (не стукаясь головой о низкій потолокъ) было возможно только для людей средняго роста. Часовъ въ шесть всѣ маленькіе столики были составлены въ одинъ большой столъ, и всѣ мы усѣлись за чай, кофе, хлѣбъ, масло, семгу, селедецъ, печенку, поджаренный хлѣбъ, картофель, соленья, ветчину, рубленное мясо, черный пуддингъ и сосиски.

— Не попробуете ли вы, — сказалъ мнѣ сидящій противъ меня сосѣдъ, подавая мнѣ блюдо съ накрошеннымъ картофелемъ, приготовленнымъ въ маслѣ и молокѣ, — не попробуете ли вы этого кушанья?

Нѣтъ сомнѣнія, что блюдо, къ которому относились слова моего визави, считалось лакомымъ и что джентльмены, какъ самые ловкіе фокусники, дѣйствовали вилками и столовыми ложками весьма искусно, засовывая ихъ по самую рукоятку себѣ въ горло. Должно сказать, что никто не сѣлъ за столъ раньше появленія дамъ и что не было упущено ничего, чѣмъ можно было оказать имъ услугу или вѣжливость. Ни разу въ продолженіе моего пребыванія въ Америкѣ не видѣлъ я, чтобы женщинѣ была оказана грубость, невѣжливость или даже просто невнимательность.

Къ концу стола дождь, повидимому, вылившись уже весь, пересталъ и явилась возможность выйти на палубу, что было большимъ утѣшеніемъ, несмотря на то, что палуба была очень мала и еще больше уменьшилась отъ багажа, сложеннаго въ кучу подъ брезентовымъ покрываломъ по срединѣ, оставляя по обѣ стороны проходъ до того узкій, что ходить взадъ и впередъ, не падая въ каналъ, было дѣломъ большаго искусства. Было также нѣсколько затруднительно наклоняться каждыя пять минутъ, когда рулевой кричалъ: «Мостъ», а иногда приходилось даже совсѣмъ ложиться на полъ, когда онъ кричалъ: «Низкій мостъ!» Но привычка дѣлаетъ все легкимъ, и хотя мостовъ было очень много, однако скоро всѣ къ нимъ привыкли совершенно.

Съ наступленіемъ ночи мы достигли перваго ряда холмовъ, отроговъ Аллеганскихъ горъ, и мѣстность доселѣ однообразная перешла въ болѣе красивую и занимательную. Послѣ сильнаго и продолжительнаго дождя съ вымокшей земли поднимался паръ, а кваканье лягушекъ (до того громкое, что трудно было повѣрить, что это точно лягушки производили такой шумъ) отдавалось у насъ въ ушахъ, точно милліоны сказочныхъ повозокъ съ колокольчиками ѣхали все время по воздуху наравнѣ съ нами. Хотя небо и было еще покрыто тучами, но луна тѣмъ не менѣе свѣтила; когда мы переѣхали рѣку Сусквеганну (черезъ которую построенъ необыкновенный деревянный мостъ съ двумя галлереями, такъ что два экипажа могутъ безъ труда разъѣзжаться при встрѣчѣ), мѣстность приняла дикій и вмѣстѣ съ тѣмъ величественный характеръ.

Я уже упоминалъ о моемъ безпокойствѣ насчетъ того, гдѣ размѣстятъ всѣхъ насъ спать на ночь, и теперь, оставаясь въ томъ же тревожномъ состояніи духа, часовъ около десяти вечера я сошелъ внизъ. Здѣсь я увидалъ, повѣшенныя въ три ряда по обѣ стороны каюты, полки, назначенныя вѣроятно для книгъ небольшаго формата. Присматриваясь съ большимъ вниманіемъ къ этой выдумкѣ (удивляясь такимъ литературнымъ приготовленіямъ въ такомъ мѣстѣ, какъ наша барка), я открылъ на каждой полкѣ родъ микроскопической простыни и одѣяла; тутъ только сталъ я смутно догадываться, что библіотека будетъ состоять изъ самихъ пассажировъ, что это именно ихъ и сбираются убрать и размѣстить по полкамъ вплоть до утра.

Окончательному заключенію моихъ размышленій помогли сами пассажиры. Нѣкоторые изъ нихъ обступили хозяина лодки и со всѣми треволненіями и страстями игроковъ въ выраженіи лица вынимали жребій; между тѣмъ какъ другіе съ небольшими картонными билетиками въ рукахъ глядѣли по полкамъ, разыскивая соотвѣтствующіе ихъ билетикамъ нумера. Какъ только какой-нибудь джентльменъ находилъ свое мѣсто, онъ тотчасъ же завладѣвалъ имъ, раздѣвался и вползалъ въ него. Быстрота, съ которою взволнованный игрокъ превращался въ спящаго и храпящаго человѣка, была однимъ изъ самыхъ удивительныхъ случаевъ, которые мнѣ когда-либо приходилось наблюдать. Что же касается дамъ, то онѣ уже давно улеглись по своимъ постелямъ за краснымъ занавѣсомъ, тщательно задернутымъ и сколотымъ по срединѣ булавкой; но такъ какъ намъ былъ слышенъ малѣйшій шорохъ или вздохъ за занавѣсомъ, то, несмотря на царствовавшую теперь тишину въ дамскомъ отдѣленіи, мы живо сознавали ихъ близкое сосѣдство. Благодаря любезности одного вліятельнаго здѣсь лица, мнѣ дали полку въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ другихъ и ближе къ красному занавѣсу. Поблагодаривъ его за внимательность ко мнѣ, я направился къ своей полкѣ. Измѣривъ ее, я нашелъ, что шириной она какъ разъ равна листу обыкновенной почтовой бумаги фабрики Бата. Сперва я былъ въ большомъ раздумьи, какъ взобраться мнѣ на мою полку; но такъ какъ она оказалась самой нижней, то я предпочелъ лечь на полу и тотчасъ же тихонько вкатился подъ полку и улегся тамъ, рѣшившись провести въ этомъ положеніи, что бы тамъ ни случилось, всю ночь. Къ счастью, я повернулся на спину какъ разъ въ ту минуту, когда это было нужно, и страшно испугался, увидавъ надъ собой оттянутый на полъ-ярда мѣшокъ. Я тотчасъ же догадался, что на верхней полкѣ надо мной помѣщался очень тяжеловѣсный джентльменъ, котораго, вѣроятно, тонкія веревки не выдержатъ и онъ, грохнувшись, задушитъ меня. Тутъ не могъ я не подумать о горѣ моей жены и семьи, еслибы это случилось. Не имѣя возможности встать безъ большихъ физическихъ усилій, которыя непремѣнно произвели бы шумъ, испугали бы дамъ, а также не зная куда дѣться, еслибъ удалось уйти съ своего мѣста, я закрылъ глаза, чтобы не видать угрожающей мнѣ опасности, и остался тамъ, гдѣ былъ.

Что замѣчательно въ людяхъ, путешествующихъ въ такихъ лодкахъ, это то, что они или до того безпокойны, что вовсе не спятъ, или же они харкаютъ и во снѣ, смѣшивая сонъ съ дѣйствительностью. Всю ночь и каждую ночь на этомъ каналѣ происходила цѣлая буря плевковъ; однажды мой сюртукъ попалъ въ поднятый пятью джентльменами ураганъ, который двигался вертикально, строго исполняя теорію Рейда о законѣ бурь; на слѣдующее утро я былъ принужденъ разложить мое пострадавшее платье на палубѣ и долго оттирать его свѣжею водой до тѣхъ поръ, пока оно не стало годнымъ для того, чтобы надѣть его.

Мы всѣ встали между пятью и шестью часами утра; нѣкоторые пошли на палубу, чтобы дать время убрать полки, между тѣмъ какъ другіе собрались вокругъ печи, грѣясь у только-что зажженнаго огня и покрывая рѣшетку камина вольною данью плевковъ, на которые они были такъ щедры и въ продолженіе всей ночи. Принадлежности для умыванья здѣсь были тѣ же самыя, что и вышеописанныя. Тутъ висѣлъ на цѣпочкѣ оловянный ковщикъ, которымъ каждый джентльменъ, считающій нужнымъ умыться (нѣкоторые были выше этой слабости), черпалъ грязную воду изъ канала и вливалъ ее въ оловянный тазикъ; было здѣсь и полотенце. Въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ хлѣбомъ, сыромъ, бисквитами висѣли на гвоздикѣ общественная щетка и гребенка.

Въ восемь часовъ полки были сложены и убраны, столики составлены вмѣстѣ и всѣ сѣли за чай, кофе, хлѣбъ, масло, семгу, селедецъ, печенку, жареные ломтики, картофель, соленье, ветчину, рубленное мясо, черный пуддингъ, сосиски, — все по-прежнему отъ начала до конца. Какъ только джентльменъ послѣдовательно истреблялъ свою порцію чая, кофе, хлѣба, масла, семги, селедца, печенки, жареныхъ ломтиковъ, картофеля, соленья, ветчины, рубленнаго мяса, чернаго пуддинга и сосисекъ, то вставалъ и уходилъ. Когда всѣ покончили съ ѣдой, то все было убрано и одинъ изъ слугъ, появившись въ качествѣ цирюльника, выбрилъ всѣхъ, кто этого желалъ; остальные же пассажиры или слѣдили за его дѣйствіями, или же зѣвали за газетами. Обѣдъ оказался повтореніемъ завтрака, только безъ чая и кофе, а ужинъ и завтракъ были тождественны.

Въ числѣ пассажировъ на лодкѣ находился одинъ бѣлокурый, румяный джентльменъ въ платьѣ цвѣта смѣси перца съ солью, — самая любопытная особа, которую только можно себѣ вообразить. Говорилъ онъ не иначе, какъ вопросительно; онъ былъ рѣшительно воплощенный вопросъ. Сидѣлъ ли онъ, ходилъ ли онъ, гулялъ ли онъ, былъ ли онъ за столомъ, у него постоянно стояло два вопроса въ глазахъ, два въ его треугольныхъ ушахъ, два же во вздернутыхъ кверху носѣ и подбородкѣ, по крайней мѣрѣ съ полдюжины вопросовъ виднѣлось у него на углахъ рта, а самый большой вопросъ выражался въ его волосахъ, шаловливо-зачесанныхъ со лба назадъ, въ видѣ большаго пучка льна. Каждая пуговица его платья казалось говорила: «а что это такое? — Что вы сказали? — Повторите-ка это еще разъ, а?…» Онъ всегда бодрствовалъ, подобно заколдованной принцессѣ, которая довела своего мужа до неистовства; всегда тревожный, всегда жаждущій отвѣтовъ, постоянно ищущій чего-то и не находящій искомаго — вотъ каковъ былъ онъ, и я полагаю, что въ мірѣ не существовало еще никогда болѣе любопытнаго человѣка. У меня былъ въ то время мѣховой плащъ и прежде даже, чѣмъ мы тронулись съ мѣста, любопытный джентльменъ уже распрашивалъ меня о немъ, когда и гдѣ я его купилъ, изъ какого онъ мѣха, какого онъ вѣса и что стоилъ онъ мнѣ. Затѣмъ онъ обратилъ свое вниманіе на мои часы и спросилъ, сколько я заплатилъ за нихъ, французскіе ли они, гдѣ и какъ я ихъ пріобрѣлъ и вѣрны ли они, и гдѣ дырочка для завода, и въ какое время я завожу ихъ, утромъ или вечеромъ, и забывалъ ли я когда-нибудь ихъ заводить, а если забывалъ, то что дѣлалось съ ними въ такомъ случаѣ?… Спрашивалъ онъ меня, откуда я ѣду и куда я направляюсь теперь, куда я поѣду послѣ этого; видѣлъ ли я президента, что говорилъ онъ, и что говорилъ я; что сказалъ онъ послѣ того, какъ я сказалъ то-то и то-то… «А? — Ну, да отвѣчайте»!… Видя, что ничѣмъ не удовлетворишь его любознательности, я сталъ уклоняться отъ отвѣтовъ послѣ двухъ-трехъ вопросовъ съ его стороны и намѣренно сказалъ, что не умѣю назвать мѣха, изъ котораго сдѣланъ мой плащъ. Не знаю, вслѣдствіе ли этого отвѣта, но плащъ мой чрезвычайно пришелся ему по сердцу; онъ постоянно ходилъ возлѣ меня, когда я гулялъ по палубѣ, и слѣдовалъ по моимъ пятамъ всюду, чтобы разглядѣть получше заинтересовавшій его плащъ, и даже часто пускался за мною въ самые узкіе проходы, рискуя собственною жизнью изъ-за того только, чтобы провести рукою по плащу, по шерсти и противъ нея.

Еще была у насъ оригинальная личность на баркѣ, только совершенно въ другомъ родѣ. Это былъ худощавый, среднихъ лѣтъ и средняго роста, человѣкъ; на немъ было платье коричневаго цвѣта, какого мнѣ прежде никогда не приходилось видѣть. Въ началѣ путешествія онъ былъ очень тихъ и право, кажется, что я даже не замѣтилъ его до тѣхъ поръ, пока обстоятельства не выдвинули его впередъ, какъ это всегда случается съ великими людьми. Вотъ въ немногихъ словахъ то, что сдѣлало его извѣстнымъ.

Каналъ доходилъ до половины горы, гдѣ, разумѣется, и прекращался; пассажировъ переправляютъ въ экипажахъ на ту сторону горы, гдѣ начинается другой каналъ и гдѣ ихъ ожидаетъ новая барка, вѣрный сколокъ съ первой. Есть два способа сообщенія по каналу въ баркахъ: одинъ изъ нихъ называется нарочнымъ, а другой, болѣе дешевый — піонернымъ. Піонерный первый приходитъ къ горѣ и дожидается здѣсь нарочнаго, и затѣмъ пассажиры и того и другаго одновременно перевозятся черезъ гору.

Мы принадлежали къ нарочному поѣзду; но когда, переѣхавъ гору, мы добрались до второй барки, владѣльцы ея вздумали помѣстить на нее піонеровъ, такъ что насъ оказалось по крайней мѣрѣ человѣкъ сорокъ пять и прибавленіе такой массы новыхъ пассажировъ вовсе не обѣщало намъ возможности покойнаго сна ночью. Какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, наши всѣ ворчали на такой образъ дѣйствія, но тѣмъ не менѣе не препятствовали нагруженію барки всѣмъ піонернымъ грузомъ. Мы было даже тронулись съ мѣста. Еслибъ это было въ Англіи, то я всѣми силами воспротивился бы такому произволу со стороны владѣльцевъ барки, но здѣсь, будучи иностранцемъ, я молчалъ. Не такъ поступилъ описанный мною пассажиръ. Онъ протолкался сквозь густую толпу пассажировъ на палубѣ (почти всѣ мы въ это время находились тамъ) и, не обращаясь ни къ кому въ особенности, произнесъ слѣдующую рѣчь:

«Это можетъ быть удобнымъ для васъ, — разумѣется, можетъ; но это неудобно для меня, — да… Это можетъ нравиться людямъ съ Востока и изъ Бостона, но мнѣ это никакъ не можетъ нравиться; не можетъ быть и иного истолкованія насчетъ этого обстоятельства, такъ я вамъ прямо и говорю это. Я изъ темныхъ лѣсовъ Миссисипи и когда солнце свѣтитъ, то оно свѣтитъ и мнѣ. Оно не мерцаетъ тамъ, гдѣ живу я, — нѣтъ. Я смуглый житель лѣсовъ — вотъ кто я. Я не какой-нибудь Джонни-кэкъ^[11]. На моей родинѣ люди не нѣжнаго сложенія, — мы всего скорѣе народъ грубый. Я очень радъ, если это нравится людямъ съ Востока и изъ Бостона, но я вовсе не человѣкъ ихъ воспитанія и вовсе не раздѣляю ихъ вкусовъ, — нѣтъ. Общество это нуждается еще въ нѣкоторомъ устройствѣ, — да. Я не по плечу имъ, — нѣтъ. Я не могу имъ нравиться, никакъ не могу! Вотъ что все это вмѣстѣ взятое означаетъ; можетъ-быть я говорю нѣсколько рѣзко, по-горски, но это такъ».

Послѣ каждой такой короткой фразы онъ повертывался на каблукахъ и шелъ по другому направленію, снова останавливаясь и снова повертываясь при окончаніи старой и при началѣ новой фразы.

Не знаю, что угрожающаго заключали въ себѣ слова смуглаго жителя лѣсовъ, но я видѣлъ, что всѣ пассажиры глядѣли на него съ восхищеніемъ, смѣшаннымъ съ ужасомъ, и что вслѣдъ за его рѣчью барку повернули снова къ пристани, гдѣ и ссадили большую часть піонеровъ.

Когда мы снова тронулись съ мѣста, самые отважные на баркѣ, видя улучшеніе своей участи, осмѣлились заявить жителю лѣсовъ свою признательность, на что этотъ джентельменъ, все еще продолжая ходить взадъ и впередъ, махнулъ рукой и сказалъ:

— Нѣтъ, вы не можете быть признательны мнѣ. Вы не люди моего закала. Вы можете дѣйствовать сами за себя. Я первый началъ, а вы можете слѣдовать моему примѣру. Я вѣдь не Джонни-кэкъ. Я изъ темныхъ лѣсовъ Миссисипи… — И онъ продолжалъ говорить въ томъ же духѣ, какъ и сначала.

Въ благодарность за услугу, оказанную имъ всему обществу, всѣ мы единодушно предложили ему на ночь вмѣсто постели столъ. Должно прибавить, что каждый вечеръ у пассажировъ происходили отчаянные споры изъ-за столовъ. Точно также въ продолженіе всей дороги мы уступали ему лучшее мѣсто у огня, гдѣ онъ и сидѣлъ все время путешествія, ничего не дѣлая и не говоря ни слова, какъ это казалось мнѣ до тѣхъ поръ, пока мы не пристали къ берегу. Тутъ среди шума и всеобщей суматохи при переправкѣ багажа на берегъ я разслыхалъ, какъ онъ бормоталъ себѣ подъ носъ:

«Нѣтъ, я не Джонни-кэкъ, — нѣтъ. Я житель темныхъ лѣсовъ Миссисипи, — да».

Изъ этого я заключаю, что, вѣроятно, онъ все время не переставая твердилъ эти слова; впрочемъ клятвенно я не могу подтвердить справедливость моего предположенія, будь это хотя по приказанію нашей королевы.

Такъ какъ мы не добрались еще до Питсбёрга, то я и позволю себѣ сдѣлать небольшое замѣчаніе о завтракѣ, бывшемъ однимъ изъ самыхъ непріятныхъ обстоятельствъ того дня. Къ запаху всевозможныхъ, уже описанныхъ мною, кушаній примѣшалась еще нестерпимая вонь отъ виски, водки и рома съ примѣсью запаха затхлаго табаку. Большая часть пассажировъ не очень заботились о чистотѣ своего бѣлья: оно у нихъ было такъ же желто, какъ пятна отъ слюны, производимой жеваньемъ табаку. Въ атмосферѣ же каюты носился тяжелый духъ отъ тридцати только-что убранныхъ постелей, живымъ напоминаніемъ о которыхъ служила намъ часто появлявшаяся на столѣ дичь, не упомянутая въ прейскурантѣ барки. Несмотря однако на всѣ эти странности, имѣвшія для меня все-таки нѣкоторый интересъ, въ способѣ нашего путешествія было много такого, что мнѣ нравилось и о чемъ я и теперь вспоминаю съ удовольствіемъ. Мнѣ было довольно пріятно даже полуодѣтымъ бѣгать изъ каюты на палубу въ пять часовъ утра, черпать холодную воду и обливать ею свою разгоряченную голову. Послѣ этого быстрая и бодрая прогулка передъ завтракомъ по узкой палубѣ, когда каждая жилка, казалось, билась здоровьемъ, также доставляла мнѣ не малое наслажденіе. Великолѣпіе ранняго утра, тихое колыханье барки, когда, лежа на палубѣ, любуешься синимъ небомъ, ея неслышныя движенія ночью мимо нахмуренныхъ горъ съ темными деревьями, а иногда на вершинѣ съ яркимъ краснымъ костромъ, вокругъ котораго, вѣроятно, лежали невидимые для насъ люди; блестящія звѣзды на темномъ сводѣ неба, тишина, невозмущаемая ни шумомъ колесъ, ни другимъ какимъ-нибудь постороннимъ звукомъ — все это не могло не составлять для меня предметовъ для восхищенія.

Затѣмъ мы проѣзжали мимо оригинально-длинныхъ строеній, разбросанныхъ домиковъ, различныхъ фабрикъ, полныхъ для иностранца занимательности. Далеко предъ нами виднѣлись съ простыми наружными глиняными печами хижины, хлѣва для свиней, почти ничѣмъ не отличавшіеся отъ жилищъ самихъ хозяевъ, въ окнахъ разбитыя стекла, заткнутыя старою шляпой, или тряпкой, или заклеенныя бумагой, несложная, состоящая изъ горшковъ и кадушекъ домашняя утварь и выставленная просто-на-просто подъ открытымъ небомъ. По полямъ, засѣяннымъ пшеницей, во множествѣ были разбросаны торчащіе пни, которые на путешественника производили далеко не радостное впечатлѣніе, точно также какъ и топи и болота, покрытыя тощимъ кустарникомъ и гнилыми деревьями. Грустно и тяжело было проѣзжать тамъ, гдѣ новые поселенцы для очистки мѣста, чтобы строить свои жилища, выжгли огромныя вѣковыя деревья, изувѣченные остовы которыхъ какъ трупы валялись тамъ и сямъ, разбросанные по землѣ, а какое-нибудь гигантъ-дерево какъ руки простирало свои корявыя вѣтви, какъ бы призывая проклятіе на враговъ, уничтожавшихъ его товарищей. Иногда путь нашъ лежалъ черезъ похожую на горную дорогу Шотландіи уединенную тѣснину, сверкавшую и блестѣвшую при лунномъ сіяніи и до того сжатую крутыми скалами, какъ будто инаго проѣзда кромѣ того, по которому ѣхали мы, здѣсь и быть не могло. Иногда утесъ скрывалъ отъ насъ луну, и барка наша, закутанная въ совершенную мглу, въѣзжала въ его темный, густой сумракъ.

Мы уѣхали изъ Гаррисберга въ пятницу, а въ воскресенье утромъ мы достигли подошвы горы, черезъ которую идетъ желѣзная дорога. Гора состоитъ изъ десяти уступовъ — пяти восходящихъ и пяти нисходящихъ, такъ что вагоны втаскиваются на первые и затѣмъ спускаются при помощи тормозовъ съ послѣднихъ; сравнительно гладкое пространство между ними проѣзжается, смотря по обстоятельствамъ, то на лошадяхъ, то при помощи паровоза. Рельсы все время идутъ по краю глубокой пропасти, и когда выглянешь изъ окна вагона, то взорамъ представляется безъ всякой стѣнки, или загородки, страшный обрывъ. Путешествіе это совершается крайне осторожно и только двумъ вагонамъ позволяется ѣхать заразъ. Такъ что когда всѣ предосторожности приняты, то опасаться или страшиться нечего.

Ощущеніе быстрой и противъ вѣтра ѣзды по высотамъ этихъ горъ было очень пріятно, точно также какъ намъ доставляло удовольствіе смотрѣть сверху внизъ на тихія и свѣтлыя долины. Тамъ сквозь деревья мелькали разбросанныя хижины, виднѣлись у дверей дѣти, бросающіяся для того, чтобы полаять, собаки, которыхъ мы ясно видѣли, но не могли слышать, испуганныя, бѣжавшія по направленію къ дому, свиньи, сидящія въ своихъ деревенскихъ садикахъ цѣлыя семьи, мужчины съ засученными рукавами, стоящіе передъ своими недостроенными домами и разсчитывавшіе, какая имъ будетъ работа на-завтра, — и надъ всѣмъ этимъ мы, какъ вихрь летящіе въ вышинѣ.

Было очень забавно, когда послѣ обѣда мы стали спускаться по одной отлогости лишь только тяжестью нашихъ собственныхъ вагоновъ; за нами же, но въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ насъ, сверкая своей золоченой отдѣлкой и яркимъ зеленымъ верхомъ, похожій на какое-то громадное насѣкомое, также самъ собой шелъ и паровозъ. Онъ остановился съ весьма дѣловымъ видомъ, когда мы подъѣхали къ каналу; здѣсь онъ захватилъ съ собою пассажировъ, ожидавшихъ его для путешествія, только-что совершеннаго нами, и поѣхалъ назадъ.

Въ понедѣльникъ вечеромъ огни по кузницамъ и удары молотовъ о наковальни возвѣстили намъ окончаніе этой части нашего пути. Мы переѣхали Аллеганскую рѣку длиннѣйшимъ, скучнѣйшимъ, похожимъ на длинную, наполненную водой, деревянную комнату, водопроводомъ, еще болѣе страннымъ, чѣмъ описанный мною мостъ въ Гаррисбергѣ; затѣмъ мы подъѣхали къ безобразному смѣшенію заднихъ частей зданія, лѣстницъ и переходовъ, составляющихъ обыкновенную принадлежность набережной, будь тутъ рѣка, море, каналъ или ровъ, и вотъ мы оказались въ Питсбёргѣ.

Питсбёргъ похожъ на англійскій Бирмингамъ, — по крайней мѣрѣ такъ говорятъ его жители. Отбросивъ въ сторону улицы, лавки, дома, кареты, фабрики, общественныя зданія и народонаселеніе, можетъ-быть сравненіе это и окажется вѣрнымъ. Несомнѣнно только то, что надъ городомъ постоянно стоитъ густой дымъ и что знаменитость себѣ онъ пріобрѣлъ своими желѣзными издѣліями. За исключеніемъ тюрьмы, о которой я уже говорилъ, здѣсь есть порядочный арсеналъ и другія учрежденія. Городъ красиво раскинутъ на берегу Аллеганской рѣки, черезъ которую перекинуты два моста; очень недурны также виллы богатыхъ гражданъ, разбросанныя по окрестностямъ города. Мы остановились въ лучшей гостиницѣ, гдѣ всѣмъ остались довольны; гостиница эта, по обыкновенію, была очень обширна, жильцевъ въ ней много, а въ каждомъ этажѣ ея находилась широкая колоннада.

Мы промѣшкали здѣсь нѣсколько дней. Цѣлью нашей поѣздки теперь былъ городъ Цинцинати. Ѣхать туда намъ предстояло на пароходѣ, а такъ какъ здѣсь обыкновенно парохода два еженедѣльно взлетаютъ на воздухъ, то намъ и не мѣшало собрать свѣдѣнія насчетъ надежности стоявшихъ въ гавани пароходовъ. Больше всѣхъ остальныхъ намъ хвалили пароходъ по имени «Вѣстникъ». Онъ долженъ былъ не нынче-завтра тронуться въ путь, хотя день отъѣзда не былъ назначенъ и самъ капитанъ въ точности не зналъ, когда онъ снимется съ якоря. Но это ужь такой обычай здѣсь, ибо что значила бы свобода, когда люди тѣмъ не менѣе стѣснены аккуратностью другихъ?

Подъ впечатлѣніемъ серьезно сдѣланнаго мнѣ сообщенія о томъ, что пароходъ съ минуты на минуту можетъ тронуться, и незнакомый еще съ здѣшними обычаями, я тотчасъ же, задыхаясь отъ волненія, поспѣшилъ къ пароходу. Здѣсь я узналъ, что онъ никакъ не тронется раньше пятницы перваго апрѣля, а потому мы спокойно и остались въ гостиницѣ въ ожиданіи отъѣзда и въ самый день его къ полудню перебрались на пароходъ.

XI.
До Цинцинати.
Отъ Питсбёрга до Цинцинати на западномъ пароходѣ «Цинцинати».

«Вѣстникъ» стоялъ между многосильными пароходами, скученными у возвышенной пристани, и съ высокаго противоположнаго берега казался просто маленькою моделью. На немъ было человѣкъ сорокъ пассажировъ, не считая болѣе бѣдныхъ, имѣвшихъ мѣста на нижней палубѣ; вскорѣ послѣ нашего пріѣзда онъ тронулся въ путь.

Намъ дали маленькую каюту рядомъ съ дамской. Безъ сомнѣнія, помѣщеніе наше заключало много для насъ пріятнаго, тѣмъ болѣе, что оно находилось въ задней части корабля, гдѣ многіе, знакомые съ здѣшними пароходами, совѣтовали намъ держаться, такъ какъ при взрывахъ обыкновенно всего болѣе страдаютъ переднія части парохода. Такая предосторожность была вовсе не лишнею, ибо множество несчастныхъ случаевъ подтверждали это мнѣніе во время нашего пребыванія въ Америкѣ. Не считая уже отраднаго сознанія безопасности, для насъ было большимъ наслажденіемъ имѣть какія бы то ни было мѣста, лишь бы находиться однимъ; у всѣхъ же маленькихъ каютъ, въ томъ числѣ и у нашей, было двѣ двери: одна вела въ дамскую каюту, а другая въ открытую галлерею, куда рѣдко выходили другіе пассажиры и гдѣ мы могли спокойно сидѣть и любоваться видами; вслѣдствіе всѣхъ этихъ обстоятельствъ мы и заняли съ особеннымъ удовольствіемъ нашу новую квартиру.

Если туземные, т. е. американскіе, пароходы мало похожи на тѣ, которые мы привыкли видѣть у себя, то западные еще болѣе чужды тому понятію, которое мы составили себѣ о пароходахъ вообще. Я даже не знаю, съ чѣмъ бы мнѣ сравнить ихъ, или какъ описать ихъ.

Во-первыхъ, на нихъ нѣтъ мачтъ, канатовъ и вообще снастей; въ наружномъ ихъ видѣ также нѣтъ ничего, что напоминало бы носъ, корму, киль и борта лодки. Еслибъ они находились не на водѣ и еслибъ у нихъ не было паровыхъ колесъ, то можно было бы думать, что назначеніе ихъ быть на сушѣ, гдѣ-нибудь на вершинѣ горы для какого-то неизвѣстнаго употребленія. На нихъ нѣтъ даже видимой палубы, — есть только длинный, черный, безобразный навѣсъ, испещренный истасканными украшеніями изъ перьевъ; надъ нимъ возвышаются двѣ желѣзныя трубы, большая отдушина для пара и стеклянная будочка для рулеваго. Затѣмъ послѣдовательно идутъ стѣнки, двери и окна каютъ, которыя какъ бы составляютъ маленькую улицу странныхъ домиковъ, странныхъ по разнообразнымъ вкусамъ цѣлой дюжины архитекторовъ. Все описанное мною поддерживается колоннами и перекладинами надъ грязной шлюпкой, видной лишь на нѣсколько дюймовъ изъ воды; въ узкомъ пространствѣ между верхнимъ строеніемъ и палубой шлюпки находятся паровикъ и машины, вполнѣ открытые и вѣтрамъ, и дождю. Когда ночью проѣзжаешь мимо такого парохода и видишь на нижней его палубѣ толпу разныхъ выходцевъ, лѣнтяевъ и дѣтей, огромный трескучій огонь паровика и ничѣмъ незагороженныя машины подъ управленіемъ беззаботныхъ, едва знакомыхъ съ своимъ дѣломъ машинистовъ, то невольно чувствуешь, что чудо заключается не въ томъ, что несчастные случаи часты, а въ томъ, что путешествіе на такомъ пароходѣ когда-либо совершается благополучно. Внутри парохода тянется одна каюта во всю его длину, а по обѣ ея стороны расположены всѣ остальныя маленькія каютки. Небольшая часть ея на кормѣ отведена для дамъ, а на противоположномъ концѣ помѣщается контора. Посреди большой каюты стоитъ длинный столъ, а по концамъ ея двѣ печи; отдѣленіе для умыванья находится на палубѣ. Во всѣхъ родахъ путешествія по Америкѣ обычаи относительно чистоплотности и умыванья чрезвычайно небрежны и странны, такъ что я сильно подозрѣваю, что большая часть болѣзней происходитъ здѣсь именно вслѣдствіе этихъ причинъ.

Намъ приходится пробыть на пароходѣ «Вѣстникъ» три дня и (если не случится по дорогѣ какого-нибудь несчастія съ нами) мы прибудемъ въ Цинцинати въ понедѣльникъ, утромъ. За столъ здѣсь садятся три раза въ день: въ семь часовъ утра — завтракъ, въ полчаса перваго — обѣдъ и около шести часовъ вечера — ужинъ. Каждый разъ на столѣ стоитъ множество тарелочекъ и блюдечекъ съ очень небольшимъ количествомъ съѣдобнаго въ нихъ, такъ что, несмотря на кажущееся обиліе пищи, едва-едва можно насытиться, исключая, впрочемъ, тѣхъ людей, которые могутъ довольствоваться ломтиками свеклы, кусочками сушеной говядины, соленьемъ, кукурузою, индѣйскимъ хлѣбомъ и соусомъ изъ яблокъ. Нѣкоторые считаютъ всѣ эти лакомства, вмѣстѣ взятыя, да еще съ прибавленіемъ сладкаго варенья, лишь приправой къ жаренной свининѣ. Обыкновенно такого мнѣнія держатся лэди и джентльмены съ труднымъ пищевареніемъ, поѣдающіе неслыханное количество горячаго ржанаго хлѣба за завтракомъ, за обѣдомъ и за ужиномъ. Тѣ, которые не слѣдуютъ ихъ примѣру, ѣдятъ съ разстановкой; поѣвъ одного кушанья, они задумчиво обсасываютъ кончики своихъ вилокъ и ножей, обдумывая въ то же время, чего имъ слѣдуетъ взять еще; сдѣлавъ выборъ и вынувъ вилку изо рта, они опускаютъ ее прямо въ общее блюдо, чтобы взять кусокъ, по уничтоженіи котораго продолжаютъ дѣйствовать въ томъ же духѣ. Для питья за обѣдомъ подаютъ лишь огромные кувшины холодной воды. Царствуетъ невозмутимая тишина. Всѣ пассажиры чрезвычайно угрюмы и какъ бы находятся подъ гнетомъ какихъ-то страшныхъ тайнъ. Нѣтъ ни разговоровъ, ни смѣха, ни веселости и никакого общаго занятія, за исключеніемъ ѣды за обѣдомъ и единодушнаго безмолвнаго харканья вокругъ камина — послѣ него. Каждый пассажиръ сидитъ съ скучнымъ и лѣнивымъ видомъ и глотаетъ свою пищу, какъ будто завтраки, обѣды и ужины составляютъ лишь одну потребность природы и не могутъ быть соединены съ какимъ бы то ни было инымъ развлеченіемъ. Уничтоживъ въ угрюмомъ молчаніи свою порцію, пассажиръ остается все также мраченъ. Еслибъ не эти животныя потребности, то мужскую половину экипажа можно было бы принять за грустныя привидѣнія бухгалтеровъ, скончавшихся за своими конторками, — таковъ былъ у нихъ дѣловой и вѣчно что-то разсчитывающій видъ. Люди, дѣлающіе что-нибудь, по неволѣ въ сравненіи съ ними казались бы оживленными и веселыми, а закуска на похоронахъ въ сравненіи съ здѣшнимъ обѣдомъ показалась бы роскошной.

Всѣ пассажиры здѣсь какъ двѣ капли воды похожи другъ на друга: нѣтъ ни малѣйшаго разнообразія въ ихъ характерахъ. Они обыкновенно ѣдутъ всѣ по однимъ и тѣмъ же дѣламъ, дѣлаютъ и говорятъ тоже самое, совершенно однимъ и тѣмъ же манеромъ, и распространяютъ вокругъ себя одно и то же скучное и пасмурное настроеніе. За всѣмъ столомъ едва ли найдется одинъ человѣкъ, не похожій на своего сосѣда. Большую отраду чувствуешь при взглядѣ на пятнадцати-лѣтнюю дѣвушку, сидящую на другомъ концѣ стола; по примѣтамъ, подбородокъ ея означаетъ болтливость, что она вполнѣ и оправдываетъ, не давая никому въ дамской каютѣ покоя своимъ язычкомъ: изъ всѣхъ болтушекъ въ мірѣ она, по всей вѣроятности, первая. Возлѣ нея сидитъ молодая, прекрасная собою особа, только-что въ прошломъ мѣсяцѣ вышедшая замужъ за сидящаго съ ней рядомъ господина съ черными баками. Молодая чета собирается поселиться на самомъ отдаленномъ Западѣ, гдѣ онъ уже прожилъ четыре года, но гдѣ она еще никогда не была. На дняхъ ихъ опрокинули въ почтовой каретѣ (дурное предзнаменованіе тамъ, гдѣ такіе случаи рѣдки); у него на головѣ повязка и еще видны знаки ушиба. Во время паденія молодая женщина также ушиблась и пролежала нѣсколько дней въ безпамятствѣ, но теперь ея глаза блестѣли, какъ ни въ чемъ ни бывало.

Далѣе сидитъ человѣкъ, собирающійся разработывать вновь открытую мѣдную руду, лежащую нѣсколько миль дальше того мѣста, куда ѣхали молодые супруги. Онъ везетъ съ собою деревеньку, т.-е. будущую, или вѣрнѣе сказать матеріалъ для постройки нѣсколькихъ домиковъ и машины для добыванія мѣди. Съ нимъ же на пароходѣ ѣдутъ и жители будущаго селенія. Частью они состоятъ изъ американцевъ, частью изъ ирландцевъ; всѣ они помѣщаются на нижней палубѣ, гдѣ вчера до глубокой ночи они забавлялись стрѣльбою изъ пистолетовъ и пѣніемъ священныхъ гимновъ.

Просидѣвъ за обѣдомъ минутъ двадцать, всѣ пассажиры встаютъ и уходятъ. Мы дѣлаемъ тоже самое и, пройдя черезъ свою каютку, снова спокойно усаживаемся на наружной галлереѣ.

Рѣка красива и широка, но не всегда одинаковой ширины; на ней часто встрѣчаются зеленые, покрытые деревьями, острова, дѣлящіе рѣку на два русла. По временамъ мы останавливаемся на нѣсколько минутъ, чтобы запастись дровами, или захватить съ собою новыхъ пассажировъ изъ какого-нибудь прибрежнаго селенія, или городка (мнѣ слѣдовало бы сказать города, — всѣ городки здѣсь зовутся городами); большею же частью берега пустынны и покрыты лѣсомъ, уже совершенно одѣвшимся своей зеленою листвой. Мили за милями проѣзжаемъ мы вдоль этихъ пустынныхъ береговъ, на которыхъ нѣтъ ни малѣйшаго признака человѣческаго жилья; не видно ни одного живаго существа, за исключеніемъ синихъ сой такого яркаго и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжнаго цвѣта, что онѣ имѣютъ видъ летающихъ цвѣтковъ. Изрѣдка встрѣчается на какомъ-нибудь пригоркѣ, съ расчищеннымъ мѣстечкомъ вокругъ, деревянная хижинка; изъ трубы ея вьется кверху тонкая сизая струйка дыма. Хижинка эта стоитъ среди бѣднаго поля ржи, по которому торчатъ мѣстами древесные пни. Иногда виднѣется только-что расчищенное мѣстечко съ едва начатой строиться хижинкой. Когда мы проѣзжаемъ мимо нея, поселенецъ на минуту отрывается отъ работы и, облокотясь на свой топоръ, или молотокъ, внимательно глядитъ на проѣзжающихъ; изъ на время устроеннаго шалаша, похожаго на цыганскую палатку, выползаютъ дѣти, хлопоютъ въ лодоши и кричатъ; собака также взглядываетъ на пароходъ, а потомъ, какъ бы взволнованная новымъ явленіемъ, вопросительно смотритъ въ глаза хозяину. Затѣмъ опять потянулись тѣ же безлюдные берега; мѣстами рѣка сильно подмыла ихъ такъ, что множество огромныхъ деревьевъ вмѣстѣ съ корнями обрушились въ воду. Нѣкоторыя изъ нихъ такъ долго находились подъ водой, что стали похожи на бѣлые высохшіе скелеты; другія только-что свалились, — на корняхъ ихъ еще есть земля, а свои зеленыя вершины они купаютъ въ прозрачной водѣ, придавая имъ еще болѣе красы. Нѣкоторыя деревья у насъ на глазахъ скользятъ въ воду, а другія изъ глубины водъ протягиваютъ свои корявые сучья, какъ бы желая схватить и потопить проѣзжающій пароходъ.

По такой-то мѣстности наша сиплая, угрюмая машина подвигается неуклюже впередъ, испуская по временамъ громкій, но подавленный звукъ, — достаточно громкій, чтобы разбудить враждебныхъ индѣйцевъ, похороненныхъ подъ валомъ, который виднѣется вонъ тамъ, не вдалекѣ: валъ этотъ до того древенъ, что могучіе дубы и другія деревья глубоко впустили въ него свои корни, и до того высокъ, что выше всѣхъ окрестныхъ природныхъ горъ. Самая рѣка, какъ бы сочувственно относясь къ этимъ угасшимъ племенамъ, многія сотни лѣтъ тому назадъ обитавшимъ по ея берегамъ въ счастливомъ невѣдѣніи о существованіи бѣлыхъ людей, измѣняетъ здѣсь свое направленіе, чтобы струиться у подошвы этого вала; и дѣйствительно, мало мѣстностей, гдѣ Огіо было бы такъ блестяще и красиво, какъ въ Большомъ Могильномъ Заливѣ.

Всѣ эти картины проходятъ у меня передъ глазами въ то время, какъ я сижу на открытой галлереѣ, о которой я уже упоминалъ. Вечеръ тихо ложится на окрестности, придавая имъ что-то новое въ моихъ глазахъ. Мы останавливаемся, чтобы высадить на берегъ нѣсколькихъ поселенцевъ.

Поселенцевъ одиннадцать человѣкъ: пятеро мужчинъ, столько же женщинъ и маленькая дѣвочка. Все ихъ имущество заключается въ мѣшкѣ, большомъ сундукѣ и въ единственномъ старомъ стулѣ съ высокой старинною спинкой и грубымъ сидѣньемъ, — онъ также имѣетъ видъ бездомнаго скитальца. Такъ какъ тутъ рѣка не глубока, то ихъ отправляютъ на берегъ въ лодкѣ, а пароходъ, оставаясь въ фарватерѣ, ждетъ ея возвращенія. Поселенцевъ высаживаютъ у подошвы горы, на вершинѣ которой стоитъ нѣсколько деревянныхъ домиковъ, къ которымъ можно добраться лишь по крутой и узкой тропинкѣ. Ужь начинаетъ смеркаться, и заходящее солнце обливаетъ воду и верхушки деревьевъ яркимъ огненнымъ свѣтомъ. Мужчины первые выходятъ изъ лодки, затѣмъ помогаютъ выйти женщинамъ, вынимаютъ изъ нея мѣшокъ, сундукъ и стулъ и, пожелавъ гребцамъ добраго пути, отталкиваютъ лодку отъ берега. При первомъ же взмахѣ веселъ самая старшая, самая почтенная изъ женщинъ садится на стулъ близъ самой воды и сидитъ на немъ, безмолвно глядя на воду. Остальные всѣ стоятъ, хотя бы иные и могли сѣсть на сундукъ; но на него и на мѣшокъ никто не обращаетъ вниманія: всѣ они какъ окаменѣлые стоятъ на берегу, тихо и безмолвно слѣдя глазами за удаляющеюся лодкой. Она подъѣзжаетъ къ пароходу, гребцы вскакиваютъ на палубу, машину приводятъ въ движеніе, и мы снова пускаемся въ путь. А поселенцы все еще неподвижно стоятъ на берегу. Въ свою трубочку я вижу ихъ темные силуэты даже черезъ увеличивающееся разстояніе и сгущающуюся темноту: старуха все еще сидитъ на стулѣ, остальные стоятъ вокругъ, никто не трогается съ мѣста. И вотъ они исчезаютъ у меня изъ глазъ.

Ночь очень темна, а намъ она кажется еще темнѣе отъ высокихъ, покрытыхъ лѣсомъ, береговъ. Вдругъ мы въѣзжаемъ въ ярко-освѣщенное пламенемъ горящихъ деревьевъ мѣсто. Каждая вѣтка, каждый сучокъ, каждое дерево представляются намъ не горящими, а сдѣланными изъ огня. Видъ этихъ горящихъ деревьевъ совершенно такой, какъ бываютъ въ описаніи заколдованныхъ лѣсовъ въ волшебныхъ сказкахъ, съ тою только разницею, что здѣсь, несмотря на великолѣпное зрѣлище, нельзя не пожалѣть погибающія деревья и нельзя не подумать о томъ, какое огромное количество лѣтъ необходимо для того, чтобы снова на этомъ самомъ мѣстѣ могли выроста точно такія же деревья. Но время возьметъ свое и когда-нибудь безпокойные люди грядущихъ поколѣній снова появятся въ этихъ, снова пустынныхъ, мѣстностяхъ; а ихъ товарищи въ далекихъ городахъ, быть-можетъ выдвинутыхъ со дна бурнаго океана, будутъ читать на языкѣ непонятномъ для насъ, но вполнѣ понятномъ для нихъ, о дѣвственныхъ лѣсахъ, гдѣ никогда еще не раздавался звукъ топора, и о пустыняхъ, гдѣ никогда еще не ступала нога человѣческая. — Полночь. Сонъ изгоняетъ у меня изъ головы эти мысли и сцены; а когда снова появляется солнце, то оно уже освѣщаетъ крыши домиковъ оживленнаго городка, въ гавань котораго и входитъ нашъ пароходъ. Въ ней стоитъ множество пароходовъ, развѣвается множество флаговъ, на пристани толпа народа, говоръ, грохотъ, суета, и кажется, будто на всемъ земномъ шарѣ нѣтъ ни одного уединеннаго уголка земли, гдѣ бы не было этого шума и гама.

Цинцинати — великолѣпный городъ: веселый, дѣятельный и живой. Я никогда не видалъ мѣстечка, которое бы сразу такъ пріятно подѣйствовало на иностранца видомъ своихъ чистыхъ домовъ, изъ бѣлаго и краснаго кирпича, хорошо вымощенныхъ улицъ и черепичныхъ тротуаровъ. Онъ не теряетъ и при болѣе близкомъ съ нимъ знакомствѣ. Улицы широки и просторны, магазины превосходны, дома удобны для жизни и изящны. Въ постройкѣ послѣднихъ зданій есть нѣчто фантастическое, что послѣ скучнаго парохода приводитъ просто въ восхищеніе, убѣждая путешественника, что прекрасное еще существуетъ на бѣломъ свѣтѣ. Склонность украшать здѣсь маленькія виллы и дѣлать ихъ привлекательными ведетъ къ уходу за деревьями и цвѣтами и разведенію хорошо содержимыхъ садовъ, которые пріятно и освѣжающе дѣйствуютъ на прохожихъ. Я былъ въ полномъ восторгѣ и отъ города, и отъ прилегающей къ нему горы Обернъ. Съ этой горы, какъ на ладонкѣ, виденъ весь расположенный амфитеатромъ по горамъ городъ. Видъ его отсюда представляетъ картину замѣчательной красоты.

На другой день нашего пріѣзда случился праздникъ Общества трезвости. Дорога, по которой должна была идти процессія, шла мимо нашей гостиницы, и такимъ образомъ я имѣлъ случай полюбоваться этимъ оригинальнымъ зрѣлищемъ. Шествіе это состояло изъ нѣсколькихъ сотъ человѣкъ, членовъ различныхъ американскихъ обществъ трезвости; процессію сопровождало нѣсколько верховыхъ офицеровъ, галопировавшихъ на своихъ статныхъ лошадяхъ взадъ и впередъ, причемъ весело развѣвались по вѣтру ихъ яркіе разноцвѣтные шарфы и значки изъ лентъ. Былъ тутъ и оркестръ музыки, и безчисленное количество знаменъ и людей, и все это вмѣстѣ составляло веселую, красивую, праздничную толпу. Особенно понравились мнѣ, составлявшіе отдѣльное общество и разукрашенные зелеными шарфами ирландцы: они несли высоко-поднятые надъ толпой свою національную лиру и изображеніе чтимаго ими отца Матвѣя. Они выглядѣли такъ же весело и добродушно, какъ и всегда; исполняя самыя трудныя и тяжелыя работы, выпадавшія имъ на долю, я думаю, они были самые независимые люди изъ всей этой толпы.

Знамена были отлично разрисованы и придавали особенный блескъ процессіи, шедшей вдоль улицы. Виднѣлись нарисованные на нихъ утесы и рѣки; былъ тутъ изображенъ и воздержный человѣкъ, наносящій смертельный ударъ змѣѣ, готовившейся прыгнуть на него съ бочки спирта; но главною картиной здѣсь было аллегорическое изображеніе, которое несли корабельные плотники. Съ одной стороны этого знамени былъ представленъ корабль «Алькоголь»: котелъ его былъ опрокинутъ и самъ онъ отъ взрыва взлетѣлъ на воздухъ; между тѣмъ какъ на другой сторонѣ надежный корабль «Трезвость», къ полному удовольствію капитана, команды и пассажировъ, спокойно и при попутномъ вѣтрѣ плылъ по волнамъ на всѣхъ парусахъ.

Обойдя весь городъ, процессія пришла въ заранѣе условленное мѣсто, гдѣ (какъ гласила о томъ печатная программа) ее должны были встрѣтить пѣніемъ гимновъ въ честь воздержности дѣти различныхъ общедоступныхъ школъ. Я не успѣлъ попасть туда во-время, чтобы слышать маленькихъ пѣвчихъ, а потому и не могу ничего сообщить объ этомъ новомъ (по крайней мѣрѣ, для меня) музыкальномъ угощеніи; но за то я засталъ каждое отдѣльное общество особо собравшимся вокругъ своего собственнаго оратора, рѣчь котораго оно слушало въ безмолвномъ вниманіи. Спичи, судя по тѣмъ немногимъ, которые мнѣ удалось слышать, разумѣется, были принаровлены къ даннымъ обстоятельствамъ. Поведеніе всѣхъ членовъ общества трезвости въ теченіе всего дня было удивительно хорошо и обѣщало очень много.

Цинцинати всѣмъ извѣстенъ своими учебными заведеніями, которыхъ здѣсь такъ много, что они постоянно даютъ воспитаніе дѣтямъ въ числѣ четырехъ тысячъ человѣкъ. Въ отдѣленіи для мальчиковъ (отъ шести до двѣнадцати лѣтъ, я полагаю) учитель предложилъ мнѣ проэкзаменовать ихъ изъ алгебры; но такъ какъ я далеко не былъ увѣренъ въ себѣ касательно знанія этого предмета, то и отклонилъ это предложеніе съ нѣкоторымъ испугомъ. Въ отдѣленіи для дѣвочекъ было предложено чтеніе вслухъ и я, чувствуя себя достаточно сильнымъ въ этомъ, изъявилъ свое согласіе прослушать ихъ. Тотчасъ же были розданы книги и съ полдюжины дѣвочекъ смѣнили другъ друга въ чтеніи отрывковъ изъ исторіи Англіи. Но выборъ предмета для чтенія былъ слишкомъ сухъ и выше ихъ пониманія, такъ что, прослушавъ нѣсколько скучныхъ мѣстъ объ Амьенскомъ мирѣ и другихъ тому подобныхъ, я поспѣшилъ сказать, что уже вполнѣ доволенъ. Очень можетъ быть, что только ради посѣтителя дѣвочекъ заставили подняться надъ обычнымъ уровнемъ ихъ занятій, и что обыкновенно онѣ держатся болѣе простыхъ вещей; но что касается меня, то я былъ бы несравненно болѣе доволенъ видѣть ихъ за ихъ обычными уроками, которые имъ по силамъ и вполнѣ понятны.

Какъ и всюду въ Америкѣ, гдѣ я только былъ, судьи казались людьми высокаго характера и обширнаго образованія. На одну минуту я зашелъ въ одно изъ засѣданій и нашелъ его точно такимъ, какъ и въ другихъ уже мною описанныхъ мѣстахъ. Судили за кражу; посторонней публики было мало, а свидѣтели, совѣтъ присяжныхъ и судьи составляли какъ бы одинъ тѣсный веселый семейный кружокъ.

Общество, которое я посѣщалъ здѣсь, весьма благовоспитанно, любезно и пріятно. Жители Цинцинати гордятся своимъ городомъ, какъ однимъ изъ самыхъ интересныхъ городовъ Америки, и совершенно справедливо: онъ красивъ и дѣятеленъ, имѣетъ пятьдесятъ тысячъ жителей, а между тѣмъ только пятьдесятъ два года прошло со времени его основанія. Мѣстечко, изъ котораго выросъ этотъ городъ, находилось среди дикаго лѣса и было куплено за нѣсколько долларовъ, а граждане его составляли тогда горсть поселенцевъ, жившихъ въ нѣсколькихъ, разбросанныхъ по берегу рѣки, деревянныхъ хижинкахъ.

XII.
До С.-Луи.
Отъ Цинцинати до Луизвиля опять на западномъ пароходѣ. — Отъ Луизвиля до С.-Луи также на западномъ пароходѣ. — С.-Луи.

Мы уѣхали изъ Цинцинати въ одиннадцать часовъ утра на почтовомъ пароходѣ, бывшемъ много лучше того, на которомъ мы пріѣхали сюда изъ Питсбёрга. Цѣлью нашей поѣздки теперь былъ Луизвиль. Такъ какъ переѣздъ этотъ долженъ былъ длиться не болѣе двѣнадцати, тринадцати часовъ, то мы предпочли провести ночь лучше въ гостиницѣ, чѣмъ въ душной каютѣ парохода, куда мы прибыли только за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, какъ ему тронуться съ мѣста.

По обыкновенію, всѣ пассажиры были несносны и угрюмы, за исключеніемъ ѣхавшаго также на пароходѣ одного индѣйскаго вождя племени Чактосовъ. Онъ прислалъ мнѣ свою визитную карточку и такимъ образомъ я имѣлъ случай и удовольствіе поговорить съ нимъ.

По-англійски онъ говорилъ въ совершенствѣ, хотя, какъ онъ сказалъ мнѣ, началъ учиться этому языку уже взрослымъ молодымъ человѣкомъ. Онъ очень много читалъ и повидимому шотландская поэзія произвела на него сильное впечатлѣніе, особенно начало поэмы «Дѣва озера» и описаніе битвы при Марміонѣ; послѣднее, по всѣмъ вѣроятіямъ, нравилось ему тѣмъ, что соотвѣтствовало его собственнымъ стремленіямъ и вкусамъ.

Повидимому, все, что онъ читалъ, онъ понималъ вѣрно и восхищался чистосердечно; можно сказать, восхищался до экстаза тѣмъ, что заслуживало его симпатію, или производило впечатлѣніе на его воображеніе. Одѣтъ онъ былъ по-европейски и платье это граціозными складками облегало его стройную фигуру. Когда я сказалъ ему, что желалъ бы посмотрѣть его въ его національной одеждѣ, онъ поднялъ на минуту кверху свою правую руку, какъ бы желая отклонить отъ себя какое-то страшное оружіе, и затѣмъ, опустивъ ее безсильно внизъ, сказалъ:

— Нація наша теряетъ многое другое поважнѣе одежды, и скоро уже она совсѣмъ исчезнетъ съ лица земли. Но, — прибавилъ онъ съ гордостью, — дома я ношу свою національную одежду.

Онъ сообщилъ мнѣ, что теперь онъ возвращается къ себѣ на родину, лежащую на западъ отъ Миссисипи, которую онъ покинулъ семнадцать мѣсяцевъ тому назадъ. Большую часть времени онъ прожилъ въ Вашингтонѣ, стараясь переговорами съ властями опредѣлить отношенія своего племени къ правительству.

— Однако ничего изъ этого не вышло, — сказалъ онъ мнѣ съ грустью, — и я не думаю, чтобы когда-либо установились у насъ опредѣленныя отношенія съ бѣлыми, когда послѣдніе этого, повидимому, не желаютъ… А что же можетъ сдѣлать горсть несчастныхъ индѣйцевъ противъ такихъ искусныхъ и хитрыхъ людей, какъ бѣлые?

— Какого вы мнѣнія о конгрессѣ? — спросилъ я его.

— По понятіямъ индѣйца, ему не достаетъ чувства собственнаго достоинства, — кратко отвѣтилъ онъ.

Онъ говорилъ, что ему очень бы хотѣлось побывать въ Англіи прежде, чѣмъ онъ навѣки закроетъ глаза; въ нашемъ отечествѣ было много вещей, которыя его чрезвычайно интересовали. Когда я разсказывалъ ему объ отдѣленіи Британскаго музея, гдѣ хранятся воспоминанія о тысячелѣтіе тому назадъ исчезнувшихъ народахъ, онъ слушалъ меня очень внимательно и по выраженію его лица можно было видѣть, что онъ въ то же время думаетъ о подобной же участи, грозящей и его народу.

Затѣмъ разговоръ перешелъ на картинную галлерею мистера Котлина. Индѣйскій вождь очень хвалилъ ее, замѣтивъ, что и его портретъ находится тамъ въ числѣ многихъ другихъ, и что нѣкоторые изъ нихъ поражаютъ зрителя своей живостью и сходствомъ съ оригиналами. Онъ находилъ, что мистеръ Куперъ хорошо описываетъ жизнь и характеръ краснокожихъ, присовокупляя, что и я могъ бы описать ихъ не хуже, еслибы поѣхалъ съ нимъ къ его племени поохотиться на буйволовъ, чѣмъ, по его словамъ, доставилъ бы ему большое удовольствіе. Когда я отвѣтилъ ему, что даже и поѣхавъ съ нимъ я не могъ бы нанести большаго урона буйволамъ, то онъ принялъ это за шутку и отъ души хохоталъ ей.

Онъ былъ замѣчательно красивъ и статенъ; на видъ ему казалось лѣтъ сорокъ; волосы у него были черные и длинные, скулы широкія, носъ орлиный, цвѣтъ лица очень смуглый, а темные глаза были удивительно блестящи и проницательны. По его словамъ, Чактосовъ осталось не болѣе двадцати тысячъ и число ихъ съ каждымъ годомъ постоянно уменьшается. Существованіе возможно теперь только тѣмъ индѣйскимъ племенамъ, начальники которыхъ, подобно ему, знакомы съ цивилизаціей бѣлыхъ. Но такихъ вѣдь немного, и масса все еще остается въ своемъ первобытномъ состояніи. Онъ утверждалъ, что если индѣйцы не уподобятся во всемъ своимъ бѣлымъ побѣдителямъ, то послѣдніе, благодаря преимуществамъ своей цивилизаціи, совершенно затрутъ ихъ. Прощаясь съ нимъ, я звалъ его непремѣнно пріѣхать въ Англію, тѣмъ болѣе, что это соотвѣтствовало его собственному желанію, и говорилъ, что мнѣ будетъ пріятно снова встрѣтиться съ нимъ въ моемъ отечествѣ, гдѣ, я ручался, ему будетъ сдѣланъ ласковый и радушный пріемъ со стороны моихъ соотечественниковъ. Это послѣднее увѣреніе очевидно доставило ему удовольствіе, хотя онъ и отвѣтилъ мнѣ съ добродушной улыбкой и лукавымъ кивкомъ головы, что англичане были очень расположены къ краснокожимъ, пока имѣли въ нихъ надобность, но что теперь они не очень-таки заботятся о своихъ прежнихъ друзьяхъ.

Онъ простился со мной съ своимъ обычнымъ достоинствомъ, совершенно такъ, какъ это подобаетъ истинному джентльмену, а затѣмъ направился къ ожидавшей его лодкѣ съ довольнымъ и радостнымъ лицомъ. Вскорѣ послѣ нашей встрѣчи онъ прислалъ мнѣ свой литографическій портретъ, который я бережно сохранилъ въ память нашего кратковременнаго знакомства.

Вплоть до Луизвиля, куда мы прибыли въ полночь, мѣстность не представляла ничего занимательнаго. Мы остановились здѣсь въ великолѣпномъ отелѣ по имени Гольтъ-гаузъ, гдѣ намъ дали до того роскошное помѣщеніе, что скорѣй можно было думать, что мы находимся въ Парижѣ, чѣмъ въ Америкѣ по ту сторону Аллеганскихъ горъ.

Такъ какъ въ городѣ не было ничего для насъ интереснаго, то мы и рѣшили на другой же день сѣсть на пароходъ «Фультонъ» и продолжать наше путешествіе. Пароходъ этотъ долженъ былъ остановиться на нѣкоторое время въ Портлэндѣ, одномъ изъ предмѣстій города, гдѣ намъ и предстояло занять на немъ мѣсто.

Промежутокъ между завтракомъ и отъѣздомъ мы употребили на катанье по городу; на видъ онъ веселъ, расположенъ правильно: улицы его всѣ идутъ подъ прямыми углами и всѣ онѣ обсажены молодыми деревцами. Зданія здѣсь закоптѣли отъ топки печей каменнымъ углемъ, но англичане привыкли у себя къ такому закоптѣлому виду домовъ, а потому онъ имъ и здѣсь не противенъ. Движенія въ городѣ было мало, неоконченныхъ зданій много; было очевидно, что городъ сбирался было отстроиться на славу, но у него не хватило на это силъ, и теперь послѣ лихорадочнаго напряженія дѣятельности наступила реакція.

По дорогѣ въ Портлэндъ намъ пришлось проѣхать мимо камеры судьи, которая разсмѣшила меня тѣмъ, что походила на все, что угодно, за исключеніемъ того, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ. Это страшное учрежденіе оказывалось не чѣмъ инымъ какъ небольшой, никуда негодной гостиной съ открытою дверью на улицу; на ея порогѣ двѣ, или три фигуры (вѣроятно, судья и его клевреты) лѣниво и беззаботно грѣлись на солнцѣ. Это было самое вѣрное изображеніе правосудія, удалившагося отъ дѣлъ за неимѣніемъ практики; его шпага и вѣсы проданы, а само оно спокойно дремлетъ, положивъ ноги на столъ.

Здѣсь, какъ и всюду въ Америкѣ, встрѣчалось по дорогѣ множества свиней: иныя изъ нихъ лежали и спали, другія же похрюкивая бѣгали взадъ и впередъ въ поискахъ чего-нибудь лакомаго. Я всегда имѣлъ нѣжную склонность къ этимъ милымъ животнымъ и любилъ наблюдать ихъ нравы и обычаи. Проѣзжая мимо, я успѣлъ подмѣтить маленькое происшествіе, случившееся съ двумя существами этой породы; оно было до того человѣчно и такъ комично, что я попытаюсь описать его, хотя, безъ сомнѣнія, описаніе мое и выйдетъ весьма слабо въ сравненіи съ дѣйствительностью.

Молодой джентльменъ (очень деликатный боровъ, съ указывавшими на его недавнее пребываніе въ навозной кучѣ соломинками на рылѣ) развязно шелъ по улицѣ, углубившись въ то же время въ какія-то важныя размышленія. — Вдругъ, лежавшій въ грязной ямѣ и незамѣченный шедшимъ, его собратъ, какъ привидѣніе покрытое грязью, внезапно предсталъ его изумленнымъ очамъ. Вѣроятно, никогда еще свиная кровь не приходила въ такое волненіе, какъ теперь у испуганнаго борова. Онъ отпрыгнулъ шага на три назадъ, минуту простоялъ какъ вкопанный и затѣмъ со всѣхъ ногъ бросился бѣжать куда глаза глядятъ; но, не отбѣжавъ большаго разстоянія, онъ, вѣроятно, принялся разсуждать-самъ съ собой о причинѣ своего испуга: это можно было заключить изъ того, что шаги его постепенно замедлялись и, наконецъ, онъ и совсѣмъ остановился. Оглядѣвшись вокругъ, онъ увидалъ съ удивленіемъ глядѣвшаго на него изъ ямки и покрытаго блестѣвшей на солнцѣ грязью собрата. Убѣдившись, кто былъ виновникомъ его испуга, онъ круто повернулъ назадъ, рысцей подбѣжалъ къ ничего неожидавшему товарищу и, какъ бы въ предостереженіе не дѣлать впередъ такихъ шутокъ съ подобными ему лицами, не долго думая, выщипнулъ клочокъ изъ его и такъ уже коротенькой гривки.

Вскорѣ послѣ того, какъ мы взошли на пароходъ, къ намъ зашелъ извѣстный великанъ изъ Кентуки, по имени Портеръ; это былъ человѣкъ скромнаго роста — семи футовъ восьми дюймовъ, безъ сапогъ.

Ни одну породу людей такъ немилосердно не клеветала исторія и не поносила лѣтопись, какъ породу великановъ. Вопреки всѣмъ невѣрнымъ представленіямъ о ихъ буйствѣ, звѣрствѣ и кровожадности, на самомъ дѣлѣ великаны бываютъ всегда самыми тихими и кроткими людьми, которыхъ только можно себѣ представить: они склонны къ употребленію растительной пищи и молока, а ради мира и тишины готовы переносить все, что угодно. Кротость и миролюбіе составляютъ положительно отличительныя черты ихъ характера и на юношу, по сказаніямъ, отличившагося истребленіемъ этихъ безвредныхъ людей, признаюсь, я гляжу не иначе, какъ на разбойника съ лживымъ сердцемъ, который, ссылаясь на свое человѣколюбіе, на самомъ дѣлѣ былъ движимъ лишь жаждою грабежа и алчностью богатствъ, хранившихся во дворцахъ этихъ великановъ. Я тѣмъ болѣе склоненъ думать такъ, потому что историкъ похожденій этого гороя, несмотря на все свое пристрастіе къ нему, готовъ согласиться, что убитыя имъ чудовища были вовсе не коварны, а скорѣе простодушны и довѣрчивы, такъ какъ вѣрили всякимъ неправдоподобнымъ розсказнямъ хитраго юноши и легко позволяли ему завлекать себя въ западню. Отъ избытка радушія и хлѣбосольства они не допускали и мысли, что гости ихъ могутъ оказаться неблагонамѣренными людьми, нечистыми на руку и способными на всякій фокусъ-покусъ.

Великанъ изъ Кентуки, Портеръ, служилъ новымъ доказательствомъ моего мнѣнія о великанахъ вообще. Онъ былъ не крѣпкаго сложенія и большое добродушное лицо его дышало кротостью; казалось, что онъ постоянно нуждается въ поддержкѣ и поощреніи со стороны окружающихъ. Ему ужь двадцать пять лѣтъ отъ роду, но онъ все еще продолжаетъ рости, такъ что еще недавно ему пришлось надставлять свои «невыразимые». Пятнадцати лѣтъ онъ былъ до того малъ ростомъ, что его отецъ англичанинъ и мать ирландка постоянно попрекали его за то, что своимъ малымъ ростомъ онъ роняетъ честь ихъ семьи; онъ прибавилъ, что всегда былъ плохаго здоровья и только теперь сталъ покрѣпче. Но люди низенькіе изъ зависти говорятъ, что онъ много пьетъ.

Онъ кучеръ извощичьей кареты, но я право не понимаю, какимъ способомъ правитъ онъ лошадью, развѣ только лежа на животѣ на крышѣ кареты и болтая ногами въ воздухѣ, — въ иномъ положеніи ему негдѣ тутъ умѣститься. Какъ любопытную вещицу, принесъ онъ съ собой свое ружье, которое право можно бы показывать за деньги. Самъ хозяинъ, показавшись публикѣ и поговоривъ немного, пошелъ пошататься по пароходу; окруженный людьми футовъ шести роста, онъ имѣлъ видъ маяка, разгуливающаго между уличными фонарями.

Черезъ нѣсколько минутъ пароходъ тронулся, и мы снова поплыли внизъ по теченію рѣки Огіо.

Устройство этого парохода было точь-въ-точь такое же, какъ и устройство парохода «Вѣстникъ»; пассажиры также не представляли ничего новаго. Кормили насъ въ тѣ же часы, тѣми же явствами, тѣмъ же скучнымъ образомъ и изрѣдка слышалось повтореніе однихъ и тѣхъ же замѣчаній. Все общество повидимому томилось подъ гнетомъ все тѣхъ же роковыхъ тайнъ и по обыкновенію всего менѣе было расположено къ веселости. Никогда въ жизни мнѣ не приходилось видѣть такую невыносимую скуку, тяготѣвшую надъ всѣми за столомъ: самое воспоминаніе о ней точно давитъ меня и на минуту дѣлаетъ меня просто несчастнымъ. Въ своей каюткѣ я читалъ и писалъ, замѣняя столъ собственными колѣнами, постоянно со страхомъ ожидалъ того часа, когда насъ позовутъ за столъ, и былъ невыразимо счастливъ всякій разъ, когда можно было снова вырваться изъ столовой, пребываніе въ которой я считалъ тяжкимъ наказаніемъ, или жестокимъ испытаніемъ. Собирайся тамъ веселое, живое общество, я бы съ радостью стремился туда; но сидѣть тамъ среди животныхъ, которыя только и думаютъ объ удовлетвореніи своихъ голода и жажды, а затѣмъ снова исчезнуть, не проронивъ ни слова — все это идетъ до того въ разрѣзъ съ моими собственными вкусами, что мнѣ кажется воспоминаніе объ этихъ, можно сказать похоронныхъ, завтракахъ, обѣдахъ и ужинахъ всю жизнь будетъ моимъ ночнымъ кошмаромъ.

На этомъ пароходѣ существовало утѣшеніе, котораго не было на «Вѣстникѣ», а именно: у нашего капитана — грубаго, но добродушнаго малаго — была красавица жена, живая и пріятная особа, какъ и нѣсколько другихъ дамъ, сидѣвшихъ на одномъ концѣ стола съ нами; но ничто не могло разогнать общаго пасмурнаго настроенія духа. На всемъ лежала печать какого-то мрачнаго унынія, которымъ не могъ не заразиться и самый веселый человѣкъ. Шутка показалась бы здѣсь преступленіемъ, а улыбка непремѣнно перешла бы въ выраженіе ужаса. Такихъ тяжелыхъ людей, такого постояннаго унынія, такой томительной скуки, такой массы обстоятельствъ враждебныхъ всему, что весело, открыто и пріятно, — я никогда и нигдѣ не видалъ кромѣ какъ на этихъ западныхъ пароходахъ.

По мѣрѣ того, какъ мы приближались къ мѣсту сліянія Огіо съ Миссисипи, и самая мѣстность стала располагать лишь къ грусти и унынію. Деревья имѣли захирѣлый видъ, берега перешли въ низменные и плоскіе, селенья и хижины встрѣчались рѣдко, а ихъ худые, блѣдные обитатели казались самыми несчастными въ мірѣ людьми. Въ воздухѣ не раздавалось веселаго щебетанья птицъ, не было слышно благоуханія цвѣтовъ, а по яркому небу не пробѣгало ни одного облачка. Часъ за часомъ ничего не видно кромѣ яснаго, палящаго солнца, обливающаго своими жаркими лучами одну и ту же безотрадную мѣстность, одни и тѣ же однообразные предметы. Часъ за часомъ рѣка катитъ свои тяжелыя, лѣнивыя волны такъ же медленно, какъ тянется само время.

На третье утро, наконецъ, мы пріѣхали въ такое пустынное и печальное мѣсто, что всѣ тѣ, которыя мы встрѣчали до него, могли назваться въ сравненіи съ нимъ веселыми и занимательными. При сліяніи обѣихъ рѣкъ находится до того низменное и болотистое мѣстечко, что въ дождливое время года оно и вовсе заливается водой, доходящею до самыхъ крышъ нѣсколькихъ построенныхъ здѣсь домиковъ. Его можно назвать мѣстомъ рожденія всевозможныхъ горячекъ, лихорадокъ и другихъ болѣзней. Въ Англіи мѣсто это прославили какъ источникъ богатства и оно успѣло разорить множество людей, надѣявшихся, наоборотъ, разбогатѣть здѣсь. Передъ нами угрюмое болото, на немъ гніютъ нѣсколько полуразвалившихся хижинъ, мѣстами болото расчищено, мѣстами оно поросло вредными растеніями, подъ тѣнь которыхъ садится утомленный путникъ, умираетъ и складываетъ здѣсь, вдали отъ родины, свои кости на чужой землѣ; около этого мѣста рѣка Миссисипи, какъ мрачное чудовище, клубясь и сердито волнуясь, поворачиваетъ къ югу. Это мѣстечко, по имени Каиро, до того безотрадно, что близъ него ни на землѣ, ни въ воздухѣ, ни въ водѣ нѣтъ ничего утѣшительнаго, свѣтлаго, успокоивающаго.

Нѣтъ словъ, чтобъ описать всѣ ужасы Миссисипи, этого праотца рѣкъ, и остается только возблагодарить небо, что его юные потомки непохожи на него. Это — громадный, двѣ-три мили въ ширину потокъ, съ жидкою грязью вмѣсто воды. По временамъ пловучіе пни и деревья пытаются остановить его бурное, мутное стремленіе. Часто деревья эти тѣсно сплетены между собою ползучими растеніями, но и черезъ эту плотную массу прорывается его густая пѣна. Иногда по теченію плывутъ остовы деревъ и торчащіе изъ воды ихъ обнаженные корни, похожіе на всклокоченные волосы, придаютъ имъ видъ какихъ-то громадныхъ утопленниковъ; то вдругъ вынырнетъ изъ воды, будто огромная піявка, черный изогнутый сучекъ; то въ какомъ-нибудь водоворотѣ, какъ раненныя змѣи, вертятся корявые пни. Берега низки, растительность слаба, деревья точно карлики, болота кишатъ лягушками. Убогія хижины очень рѣдки; обитатели ихъ всѣ съ ввалившимися щеками и страшно блѣдными лицами. Жара нестерпимая; москиты забиваются въ каждую щелку парохода. Всюду видны грязь и безобразіе; красиваго на видъ только и есть что молнія, которая по цѣлымъ ночамъ сверкаетъ въ небѣ.

Четыре дня поднимались мы по этой ужасной рѣкѣ, наталкиваясь на пловучіе деревья и пни и объѣзжая болѣе опасныя препятствія. Во время темной ночи тотъ, кто высматриваетъ дорогу, узнаетъ по плеску воды угрожающую пароходу опасность и увѣдомляетъ о ней рулеваго звономъ въ колокольчикъ; звонъ этотъ служитъ сигналомъ для остановки машины. Каждую ночь звонку много работы, а каждая остановка даетъ такой толчокъ, что непремѣнно всякій разъ какъ угорѣлый вскочишь съ постели.

Закатъ солнца представлялъ здѣсь необыкновенно красивое зрѣлище: небо окрашивалось то золотымъ, то пурпурнымъ цвѣтомъ; а когда солнце садилось за пологимъ берегомъ, то каждая травка, каждый отдѣльный стебелекъ на немъ отчетливо и ясно обрисовывались на яркомъ фонѣ неба. Чѣмъ ниже садилось солнце, тѣмъ тусклѣе и тусклѣе дѣлался отблескъ его лучей въ рѣкѣ. Понемногу всѣ яркія краски угасающаго дня блѣднѣли передъ наступленіемъ темной ночи; мѣстность становилась все печальнѣе и мрачнѣе, — все темнѣло вокругъ мѣстѣ съ небомъ.

Во время нашего плаванья по этой рѣкѣ мы принуждены были пить ея мутную, грязную воду, которую туземцы считаютъ очень полезной для здоровья; но что касается меня, то я могу засвидѣтельствовать, что я видалъ воду подобную этой только въ водоочистительныхъ заведеніяхъ.

На четвертую ночь послѣ нашего отъѣзда изъ Луизвиля достигли мы С.-Луи, въ гавани котораго мнѣ удалось видѣть развязку одной маленькой исторіи, занимавшей меня въ продолженіе всей дороги.

На нашемъ пароходѣ ѣхала молоденькая, небольшаго роста, женщина съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ; и мать, и ребенокъ были веселы, миловидны и пріятны на взглядъ. Эта маленькая женщина долгое время прогостила у своей больной матери въ Нью-Йоркѣ, гдѣ у нея и родился ребенокъ. Съ мужемъ она разсталась черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы и съ того времени не видѣлась съ нимъ; теперь, когда мать ея выздоровѣла, молодая женщина радостно возвращалась къ своему мужу въ С.-Луи.

Не думаю, чтобы во всемъ свѣтѣ было другое такое полное надежды, нѣжности и любви существо, какъ эта молоденькая женщина: всю дорогу она только и думала и разсуждала о томъ, получилъ ли «онъ» (т. е. ея мужъ) ея письмо, будетъ ли «онъ» ожидать ее на пристани и узнаетъ ли онъ ребенка, если она отошлетъ его на берегъ съ какимъ-нибудь постороннимъ лицомъ (разумѣется, это было бы весьма трудно, такъ какъ отецъ никогда не видалъ ребенка, но молодой матери это казалось весьма вѣроятнымъ). Она была такое милое, безъискуственное, живое и сіяющее созданіе и говорила совершенно чистосердечно и откровенно объ интересующихъ ее предметахъ, что весь экипажъ принималъ въ ея ожиданіяхъ такое же горячее участіе, какъ и она сама; а капитанъ (которому уже все разсказала жена) какъ бы въ забывчивости каждый разъ за столомъ лукаво спрашивалъ молодую женщину, ожидаетъ ли она кого-нибудь встрѣтить въ С.-Луи и желаетъ ли тотчасъ по прибытіи туда ѣхать на берегъ, и предлагалъ ей много вопросовъ въ томъ же родѣ. Одна изъ нашихъ пассажирокъ, старушка съ сморщеннымъ, какъ печеное яблоко, лицомъ ни разу не упускала случая, чтобы не посмѣяться надъ молодой женщиной, говоря ей постоянно о непостоянствѣ мужей. Другая лэди, съ собачкой на колѣняхъ, также обращала большое вниманіе и на мать, и на ребенка: няньчилась съ нимъ, смѣялась и болтала съ ней.

Для молодой женщины было настоящимъ ударомъ то, что миль за двадцать до С.-Луи пришлось уложить ребенка спать, но она быстро и добродушно помирилась съ этимъ грустнымъ обстоятельствомъ, накинула на голову платокъ и вышла на палубу. Для всѣхъ ея появленіе здѣсь было чрезвычайно пріятно. Замужнія женщины весело съ ней шутили, дѣвушки относились къ ней съ большой симпатіей, она же сама отвѣчала на все веселымъ смѣхомъ; впрочемъ, она и плакала, и смѣялась съ одинаковою легкостью.

Наконецъ показались вдали огоньки С.-Луи, а вотъ ужь видна и самая гавань. Закрывъ лицо руками и смѣясь веселѣе чѣмъ когда-либо, а можетъ-быть только дѣлая видъ, что смѣется, молодая женщина убѣжала къ себѣ въ каюту и заперлась тамъ. Я увѣренъ, что она съ своимъ восхитительнымъ легкомысліемъ даже зажала себѣ уши, чтобы не слыхать, какъ «онъ» взойдетъ на палубу и будетъ о ней спрашивать; однако я высказываю лишь свои предположенія, такъ какъ сквозь запертыя двери само-собой разумѣется я не могъ слѣдить за ея дѣйствіями.

Едва пароходъ остановился, какъ всѣ пассажиры высыпали на палубу и каждый изъ насъ искалъ глазами всѣми ожидаемаго мужа, но его нигдѣ не было видно. Вдругъ мы увидали среди насъ, Богъ знаетъ какъ попавшую сюда, нашу молоденькую пассажирку, которая обѣими руками повисла на шеѣ красиваго и статнаго молодаго человѣка. Спустя мгновеніе она радостно хлопала въ ладоши и тащила мужа въ узкую дверь каюты, чтобы показать ему ихъ спящаго ребенка.

Съ парохода мы отправились въ «Домъ Колониста», большую гостиницу похожую своей постройкой на англійскую больницу. Постояльцевъ въ ней было много, и всѣ окна ея ярко блестѣли, какъ бы нарочно иллюминованныя ради какого-нибудь особеннаго случая. Это — прекрасная гостиница, и содержатель ея весьма заботится о комфортѣ своихъ постояльцевъ. Обѣдая однажды съ женой вдвоемъ у себя въ нумерѣ, я насчиталъ цѣлыхъ четырнадцать блюдъ.

Въ старой, французской, части города проѣзды узки и плохи, но есть очень миленькіе и живописные деревянные домики; они окружены галлереями и балконами, а входъ въ нихъ идетъ прямо съ улицы. Этотъ же кварталъ изобилуетъ смѣшными лавочками цирюльниковъ, кабачками и ветхими зданіями съ постоянно хлопающими форточками. Нѣкоторыя изъ этихъ древнихъ зданій совершенно покосились на бокъ и какъ будто строятъ удивленную гримасу, глядя на новыя американскія улучшенія и выдумки.

Лишнее будетъ говорить, что эти улучшенія и выдумки заключаются въ постройкѣ гаваней, складовъ и другихъ разныхъ строеній, разбросанныхъ по всѣмъ направленіямъ, а также и въ обширныхъ, но не приведенныхъ еще въ исполненіе планахъ. Однако, вообще говоря, въ городѣ много большихъ красивыхъ домовъ и широкихъ улицъ, а въ будущемъ городъ обѣщаетъ сдѣлаться еще лучше, хотя, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ красотѣ и изяществѣ онъ никогда не сравнится съ Цинцинати.

Римско-католическое вѣроисповѣданіе, введенное первыми переселенцами, преимущественно преобладаетъ здѣсь и теперь. Между общественными учрежденіями въ С.-Луи существуетъ іезуитская школа, женскій монастырь и большая часовня, принадлежащая къ школѣ; въ то время, какъ я посѣтилъ ее, ее уже окончательно отдѣлывали и готовились освятить втораго декабря текущаго года. Архитекторомъ часовни былъ одинъ изъ отцовъ-іезуитовъ, и всѣ работы велись подъ его руководствомъ. Органъ для этой часовни выписанъ изъ Бельгіи.

Есть еще въ городѣ римско-католическій соборъ во имя святаго Франциска Ксавье и еще больница, учрежденная однимъ больнымъ джентльменомъ, принадлежащимъ къ этой же церкви. Отцы-іезуиты посылаютъ миссіонеровъ къ окружнымъ индѣйскимъ племенамъ.

Представителемъ Единоѵпостасной церкви, какъ и всюду въ Америкѣ, въ этомъ отдаленномъ мѣстечкѣ служитъ очень хорошій и достойный джентльменъ. Бѣдные имѣютъ много данныхъ, чтобы благословлять эту церковь: она дружески относится къ нимъ и безъ всякихъ сектантскихъ стремленій помогаетъ имъ въ воспитаніи и образованіи ихъ дѣтей. Она либеральна во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ и широко распространяетъ свою благотворительность.

Здѣсь есть уже три общедоступныхъ школы, которыя прекрасно идутъ; строится еще четвертая, которая и будетъ открыта въ очень скоромъ времени.

Каждый житель всюду хвалитъ свой городъ и утверждаетъ, что климатъ его здоровъ, — такъ точно и здѣсь; но, вопреки всѣмъ увѣреніямъ гражданъ С.-Луи, я скажу, что на мой взглядъ климатъ этого города располагаетъ къ лихорадкѣ. Впрочемъ предоставляю читателю самому рѣшить этотъ вопросъ: здѣсь очень жарко, городъ лежитъ между двухъ рѣкъ и кромѣ того вокругъ него множество болотъ.

Прежде чѣмъ ѣхать дальше, мнѣ очень хотѣлось взглянуть на преріи. Нашлось нѣсколько любезныхъ джентльменовъ, готовыхъ устроить для меня это удовольствіе, и вотъ передъ моимъ отъѣздомъ былъ назначенъ день для экспедиціи въ Зеркальную прерію, лежащую миляхъ въ тридцати отъ города. Въ виду того, что читатель можетъ-быть желаетъ знать, какъ и среди какихъ предметовъ путешествовала шумная цыганская толпа, которую мы изображали, я и постараюсь описать нашу поѣздку въ слѣдующей главѣ.

XIII.
Прерія.
Прогулка по Зеркальной преріи и возвращеніе назадъ.

Насъ собралось четырнадцать молодыхъ людей для того, чтобъ ѣхать въ прерію: отличительною чертой здѣшнихъ отдаленныхъ поселеній служитъ то, что они преимущественно состоятъ изъ молодежи, — стариковъ здѣсь почти не видно. Дамъ съ нами не было, потому что съ этой поѣздкой сопряжено было множество трудностей и кромѣ того мы должны были тронуться въ путь ровно въ пять часовъ утра.

Самъ я всталъ въ четыре часа изъ боязни заставить другихъ дожидаться меня. Наскоро позавтракавъ хлѣбомъ съ молокомъ, я подошелъ къ окну, надѣясь увидать дѣятельныя приготовленія къ отъѣзду и все общество уже въ сборѣ. Но, не видя никакого движенія и замѣтивъ, что все, наоборотъ, совершенно спокойно на улицѣ, какъ это всегда бываетъ въ такую раннюю пору, я подумалъ, что не мѣшало бы мнѣ еще соснуть немножко, а потому и прилегъ снова въ постель.

Вторично проснулся я въ семь часовъ, и къ этому времени все общество оказалось уже на ногахъ, вокругъ приготовленныхъ для нашего путешествія экипажей: они состояли изъ какой-то необыкновенной кареты съ удивительно крѣпкою осью, высокаго, двухколеснаго, кабріолета, четверомѣстнаго, совершенно особеннаго устройства, фаэтона и чрезвычайно древней и уже сильно поломанной одноколки; затѣмъ съ нами ѣхалъ еще верховой, который долженъ былъ служить намъ проводникомъ. Я сѣлъ въ первую колесницу вмѣстѣ съ тремя товарищами, остальные же размѣстились по другимъ экипажамъ; къ самому легкому изъ нихъ привязали двѣ большихъ корзины съ съѣстными припасами, а также не забыли взять съ собой два громадныхъ кувшина съ напитками для подкрѣпленія силъ. Затѣмъ вся процессія тронулась къ рѣкѣ, которую намъ приходилось переѣхать на паромѣ, какъ это здѣсь водится, всѣмъ за-разъ — и людямъ, и экипажамъ, и лошадямъ.

Переправились благополучно на ту сторону и, остановившись на минуту у домика перевозчика, чтобы сдѣлать послѣднія необходимыя распоряженія, мы поѣхали далѣе. Прежде всего мы спустились въ злосчастную Черную-Бездну, называемую также, но менѣе выразительно, Американскимъ-Дномъ.

Наканунѣ нашей поѣздки день былъ… какъ бы выразиться?… Слово жаркій вовсе не годится, потому что не даетъ ни малѣйшаго понятія о здѣшней температурѣ: вчера городъ былъ какъ бы объятъ огнемъ и пламенемъ — вотъ подходящее къ данному случаю выраженіе, но ночью пошелъ дождь и неудержимыми потоками лился вплоть до утра. У насъ была пара очень крѣпкихъ лошадей, но, несмотря на это обстоятельство, мы не могли дѣлать болѣе двухъ миль въ часъ: мы ѣхали по сплошной топи, состоявшей изъ жидкой черной грязи. Разнообразіе здѣсь представляла только глубина самой грязи: то она доходила до половины колесъ, то покрывала и самую ось, а то такъ карета наша внезапно погружалась въ нее до самыхъ оконъ. Въ воздухѣ раздавалось громкое, рѣзкое кваканье лягушекъ, которымъ здѣсь было полное раздолье, а часто встрѣчавшіяся намъ по дорогѣ свиньи вторили имъ дружнымъ хрюканьемъ. Иногда мы проѣзжали мимо убогихъ хижинъ, которыя здѣсь, впрочемъ, очень рѣдки, потому что, несмотря на богатство почвы, мѣстами не находится людей способныхъ переносить здѣшнюю убійственную жару. По обѣ стороны дороги, если только она заслуживаетъ этого названія, тянулся густой кустарникъ, а стоячая, тинистая, гнилая, скверная вода виднѣлась рѣшительно всюду, куда бы ни упалъ взоръ путешественника.

Такъ какъ здѣсь существуетъ обыкновеніе поить холодною водой лошадей, когда онѣ взмылятся отъ жары, то мы и остановились по этому случаю у стоящей среди лѣса, далеко отъ какого бы то ни было другаго жилья, деревянной гостиницы. Она состояла внутри изъ одной большой, безъ всякаго убранства, комнаты, надъ которой было жилье самого хозяина и чердакъ. Хозяиномъ гостиницы былъ смуглый молодой дикарь; на немъ была рубашка очень грубой бумажной ткани (изъ которой дѣлаютъ, кажется, матрасы) и рваные штаны; на порогѣ дома лѣниво валялись два почти вовсе нагихъ мальчика. И хозяинъ, и оба мальчика, и находившійся въ гостиницѣ путешественникъ — всѣ высыпали изъ дома, чтобы посмотрѣть на насъ.

Послѣдній былъ старикъ съ жиденькой и коротенькой сѣдой бородой и такими же усами; его густыя, нависшія брови почти скрывали отъ зрителя его лѣнивые, полупьяные глаза въ то время, какъ, подымаясь на ципочки и съ сложенными на груди руками, онъ внимательно разглядывалъ насъ. Кто-то изъ нашей компаніи заговорилъ съ нимъ. Тогда старикъ подошелъ ближе и, потирая рукой подбородокъ (его мозолистая рука при этомъ производила звукъ похожій на тотъ, который производитъ подошва съ гвоздями о новую мостовую), разсказалъ, что онъ вмѣстѣ съ Делавера купилъ недавно ферму «вонъ тамъ» (говорилъ онъ, указывая рукой на одно изъ окружныхъ болотъ, гдѣ деревья казались еще гуще). Теперь, по его словамъ, онъ ѣдетъ за своею семьей, оставшейся въ С.-Луи; но, повидимому, онъ не очень-таки торопится туда, такъ какъ опять вошелъ въ гостиницу, гдѣ, кажется, и располагаетъ пробыть, пока у него не выйдутъ всѣ деньги. Онъ большой политикъ и что-то очень долго объяснялъ одному изъ моихъ спутниковъ, разговаривавшему съ нимъ, но я только помню два выраженія, которыми онъ закончилъ свою рѣчь: «кого-нибудь навсегда» было одно изъ нихъ и «къ чорту всѣхъ остальныхъ» — другое, которыя, разумѣется, довольно ясно выражали его взгляды на все вообще.

Когда лошади напились воды до такой степени, что стали вдвое толще своего обыкновеннаго объема (здѣсь, повидимому, существуетъ убѣжденіе, что подобное надуваніе облегчаетъ имъ бѣгъ), мы снова поѣхали впередъ по невыносимой жарѣ, по грязи, тинѣ, лужамъ, кочкамъ и кустамъ, сопровождаемые все время пріятными звуками кваканья лягушекъ и хрюканья свиней. Въ полдень мы остановились передохнуть въ мѣстечкѣ, называемомъ Бельвилемъ.

Бельвиль есть не что иное какъ небольшое количество деревянныхъ домиковъ, скученныхъ вмѣстѣ среди самаго топкаго болота и самаго густаго кустарника. У многихъ изъ этихъ домиковъ двери были ярко разрисованы красной и желтою красками; это было дѣломъ рукъ странствующаго живописца, который, переходя изъ одного мѣста въ другое, зарабатывалъ себѣ такимъ образомъ пропитаніе. Во время нашего здѣсь пребыванія въ судѣ разбиралось дѣло о конокрадствѣ; обвиненнымъ въ немъ, вѣроятно, придется плохо, такъ какъ среди этихъ дикихъ лѣсовъ жизнь каждаго домашняго животнаго цѣнится дороже жизни самихъ людей, вслѣдствіе чего судьи, не входя въ подробныя изслѣдованія виновности подсудимыхъ, обыкновенно присуждаютъ ихъ къ весьма строгому и тяжелому наказанію.

Лошади судей и свидѣтелей стояли привязанными къ временнымъ стойкамъ, поставленнымъ какъ разъ посреди дороги; подъ этимъ послѣднимъ словомъ должно подразумѣвать болотистую тропинку съ грязью по самыя колѣна.

Въ Бельвилѣ, какъ и въ другихъ подобныхъ мѣстечкахъ Америки, находится гостиница съ большой общей столовой, которая вмѣстѣ съ тѣмъ и кухня. Другую половину этого страннаго, низкаго, ветхаго зданія составлялъ весьма обширный коровникъ. Въ кухнѣ стоялъ длинный, покрытый грубою скатертью, столъ, а по стѣнамъ были привинчены, ради вечернихъ сборищъ и ужиновъ, шандалы со свѣчками. Нашъ проводникъ отправился впередъ, чтобы заказать намъ кофе и еще чего-нибудь съѣдобнаго. Онъ отдалъ предпочтеніе пшеничному хлѣбу и заказному обѣду передъ ржанымъ хлѣбомъ и обыденною стряпней. Послѣдняя заключаетъ въ себѣ только свинину и сырую ветчину; заказный же обѣдъ состоитъ изъ жареной ветчины, сосисекъ, телячьихъ котлетъ и ломтиковъ различнаго мяса.

На одной изъ дверей этой гостиницы красовалась оловянная дощечка, а на ней золотыми буквами было написано «Докторъ Крокусъ». Рядомъ съ дощечкой на листѣ бѣлой бумаги висѣло объявленіе о томъ, что сегодня вечеромъ докторъ Крокусъ прочтетъ бельвильской публикѣ лекцію о френологіи. Къ слушанію лекціи будетъ допущено лишь извѣстное число лицъ.

Блуждая по лѣстницѣ въ ожиданіи обѣда, мнѣ пришлось пройти мимо комнаты доктора; дверь въ ней была отворена, внутри ея никого не было видно и я рѣшился заглянуть туда.

Въ этой комнатѣ не только не было никакого убранства, но даже ни малѣйшихъ признаковъ какого бы то ни было удобства; на стѣнѣ безъ рамки висѣлъ портретъ, полагаю, самого доктора, такъ какъ представленный на немъ джентльменъ былъ очень лысъ, и написавшій его артистъ, повидимому, очень тщательно трудился надъ отдѣлкой его френологическихъ особенностей. Постель была покрыта штопаннымъ стеганнымъ одѣяломъ. Ни занавѣсокъ на окнахъ, ни ковра на полу не было. Печи также не было, но въ углу стояла полная золы жаровня. Въ комнатѣ стояли еще стулъ и очень маленькій столъ; на послѣднемъ находилась докторская библіотека, состоящая изъ нѣсколькихъ старыхъ, засаленныхъ книгъ.

Такое помѣщеніе едва ли могло удовольствовать даже человѣка съ самыми незатѣйливыми вкусами. Какъ я уже сказалъ, дверь была растворена настежь и, казалось, вмѣстѣ съ портретомъ, стуломъ, столомъ и книгами говорила проходящимъ: «Входите, джентльмены, входите!… Здѣсь живетъ докторъ Крокусъ, знаменитый докторъ Крокусъ!… Докторъ Крокусъ пріѣхалъ сюда, чтобы лѣчить васъ, джентльмены!… Если вы ничего не слыхали о докторѣ Крокусѣ, то, конечно, это не его, а ваша вина!… Входите же, джентльмены, входите!»

Внизу въ корридорѣ я встрѣтилъ и самого доктора Крокуса. Съ улицы въ гостиницу вошла цѣлая толпа людей и изъ нея раздался голосъ, обращавшійся къ хозяину гостиницы:

— Капитанъ, представьте же доктора Крокуса!

— Мистеръ Диккенсъ! — говорилъ капитанъ. — Докторъ Крокусъ!

Докторъ Крокусъ — высокій и красивый шотландецъ, но у него слишкомъ грозный и воинственный видъ для миролюбиваго занятія — лѣченія людскихъ болѣзней; онъ выскакиваетъ на средину, протягиваетъ правую руку и, наклонившись впередъ, заявляетъ:

— Вашъ соотечественникъ, сэръ!

Мы пожали другъ другъ руки. По лицу доктора Крокуса видно, что я не оправдалъ его ожиданій, и не мудрено, такъ какъ на самомъ дѣлѣ я долженъ былъ производить странное впечатлѣніе: на мнѣ была холстинная блуза и большая соломенная шляпа съ зеленою лентой, руки безъ перчатокъ, а лицо все разукрашено брызгами грязи и красными пузырями отъ нападенія москитовъ.

— Давно вы здѣсь, сэръ? — спрашиваю я.

— Три или четыре мѣсяца, — отвѣчаетъ докторъ.

— Скоро думаете вы вернуться въ Старый Свѣтъ, сэръ?

Докторъ Крокусъ не отвѣчаетъ словами, а обращаетъ на меня умоляющій взглядъ, какъ бы говоря: «потрудитесь пожалуйста повторить погромче то, что вы сказали».

Я повторяю свой вопросъ.

— Думаю ли скоро вернуться въ Старый Свѣтъ? — говоритъ за мной и докторъ.

— Въ Старый Свѣтъ, сэръ, — еще разъ говорю я.

Докторъ Крокусъ озирается на окружающую насъ толпу, чтобы видѣть, какое онъ производитъ на нее впечатлѣніе, потираетъ руки и затѣмъ очень громко говоритъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, сэръ, еще не скоро. Вы на это меня не поддѣнете. Я слишкомъ люблю свободу, сэръ. Ха-ха-ха!… Нѣтъ, нѣтъ! Ха-ха-ха!… Отсюда можно уѣхать развѣ только по необходимости… Нѣтъ, нѣтъ!

Говоря эти послѣднія слова, докторъ Крокусъ значительно киваетъ головой и снова принимается хохотать. Многіе изъ окружающихъ также киваютъ головами и хохочутъ, какъ бы говоря: «что за человѣкъ этотъ Крокусъ, — просто первый сортъ!» И, если я не ошибаюсь, этимъ вечеромъ отправилось множество народа, вовсе не помышлявшаго о френологіи или о чемъ-нибудь подобномъ, на лекцію доктора Крокуса.

Отъ Бельвиля нашъ путь лежалъ по той же однообразной пустынѣ подъ то же самое кваканье лягушекъ. Въ три часа мы снова остановились въ деревенькѣ Лебанонъ, съ тѣмъ, чтобъ опять напоить и кромѣ того накормить лошадей, что было для нихъ крайне необходимо. Пока поили и кормили нашихъ измученныхъ коней, я пошелъ прогуляться по деревнѣ и встрѣтилъ нѣсколько паръ быковъ, которые, лѣниво подвигаясь, везли цѣлый домъ на колесахъ.

Здѣшній трактиръ былъ такъ чистъ и хорошъ, что распорядители нашей поѣздки рѣшили вернуться сюда ночевать, если только это будетъ возможно. Рѣшивъ этотъ пунктъ, послѣ того, какъ лошади отдохнули, поѣли и напились, мы двинулись въ путь и прибыли въ прерію къ закату солнца.

Не знаю, почему и какъ это случилось, но я былъ разочарованъ въ своихъ ожиданіяхъ.

На западъ передъ моими глазами разстилалась однообразная равнина; теряясь вдали, она какъ будто сливалась съ горизонтомъ, смѣшивалась съ яркими красками заходящаго солнца и наконецъ переходила въ блѣдно-голубой цвѣтъ. Прерію эту можно было сравнить съ безводнымъ озеромъ, на которое спускается сумракъ наступающаго вечера. По временамъ вдали пролетали птицы, но все кругомъ было тихо, — въ преріи царствовало глубокое молчаніе. Трава была не высока, мѣстами даже сквозила голая черная земля, а виднѣвшіеся кое-гдѣ дикіе цвѣты были какъ-то и тощи, и мелки. Какъ ни величественно зрѣлище, которое было передъ нами, но оно много теряло вслѣдствіе громадности протяженія и плоскости мѣстности, — здѣсь не было никакой пищи для воображенія. Я не чувствовалъ того ощущенія свободы и веселости, которое чувствуешь при взглядѣ на шотландскую степь или даже на англійскую равнину. Мѣсто это было пустынно и дико и вмѣстѣ съ тѣмъ своимъ скучнымъ однообразіемъ какъ-то томительно дѣйствовало на душу. Я чувствовалъ, что при переѣздѣ черезъ нее я никакъ не могъ бы всею душой отдаться впечатлѣніямъ этого путешествія и даже, напротивъ, мнѣ кажется, что я безпрестанно обращалъ бы свой взоръ къ далекой линіи горизонта, все время только и думая, какъ бы поскорѣе оставить за собой прерію со всѣми ея хвалеными чудесами. Видъ преріи не скоро изгладится изъ моей памяти, но воспоминаніе о ней едва ли будетъ изъ числа пріятныхъ; что же касается до желанія еще разъ взглянуть на прерію, то я не думаю, чтобъ оно могло придти тому, кто разъ ее уже видѣлъ.

Мы остановились лагеремъ около одинокой деревянной хижинки, потому что близъ нея протекалъ ручей съ прозрачною свѣжею водой; тутъ же на открытомъ воздухѣ мы и пообѣдали. Въ нашихъ корзинахъ оказались жареныя индѣйки, куры, дичь, буйволовый языкъ (очень лакомое блюдо между прочимъ), ветчина, хлѣбъ, сыръ и масло, бисквиты, шампанское и хересъ, лимоны и сахаръ для пунша и изобиліе другихъ вкусныхъ вещей. Обѣдъ нашъ былъ восхитителенъ, а распорядители были душою нашего и безъ того уже веселаго общества. Часто и впослѣдствіи я вспоминалъ нашу компанію этой поѣздки; мнѣ кажется, что никогда въ жизни не забуду я моихъ добрыхъ товарищей Зеркальной преріи.

На возвратномъ пути, какъ и предполагалось, мы ночевали въ лебанонской гостиницѣ, въ той самой, гдѣ мы останавливались послѣ полудня. При сравненіи съ нашими деревенскими трактирами эта гостиница никакъ не теряетъ въ томъ, что касается чистоты и удобствъ.

Вставъ на другой день въ пять часовъ утра, я пошелъ прогуляться по деревнѣ: сегодня дамы не бродили, какъ вчера, по улицамъ, но очень можетъ быть, что это было только вслѣдствіе ранней утренней поры. Позади нашего трактира находился какой-то скотный дворъ, который я и зашелъ посмотрѣть. Вмѣсто хлѣвовъ здѣсь былъ устроенъ большой грубый навѣсъ и еще какая -то колоннада; для сбереженія съѣстныхъ припасовъ былъ вырытъ большой земляной погребъ; среди двора стояли глубокій колодезь и высокая голубятня съ такими необыкновенно узкими отверстіями, что какъ птицы ни летали вокругъ, а забраться въ нее имъ никакъ не удавалось.

Обойдя весь этотъ покинутый скотный дворъ, я вернулся въ гостиницу и принялся разсматривать ея двѣ пріемныя комнаты. На стѣнахъ висѣли раскрашенные портреты Вашингтона, президента Мадисона и какой-то очень блѣдной лэди (всѣ они были весьма сильно загажены мухами); блѣдная лэди держала рукой свою золотую шейную цѣпочку, какъ бы приглашая зрителей полюбоваться ею и въ то же время объявляя всѣмъ и каждому: «мнѣ едва семнадцать лѣтъ»; но, по-моему, на видъ она была гораздо старше. Въ лучшей комнатѣ гостиницы висѣли два портрета, написанные масляными красками; на нихъ были изображены хозяинъ гостиницы и его сынъ. Ихъ лицамъ было придано выраженіе такой львиной храбрости, что, казалось, того и гляди они выскачутъ изъ своихъ рамокъ. Вѣроятно, ихъ писалъ тотъ же самый артистъ, что разрисовалъ двери домовъ въ Бельвилѣ, такъ какъ мнѣ показалось, что я узнаю его стиль.

Послѣ завтрака мы пустились въ обратный путь по какой-то новой дорогѣ. Часовъ около десяти намъ попались навстрѣчу какіе-то нѣмецкіе эмигранты; перебираясь на новое мѣсто жительства, они везли съ собой всѣ свои пожитки. Послѣ бывшей наканунѣ жары день былъ ужасно холодный, кромѣ того дулъ пронзительный вѣтеръ и потому на насъ пріятно подѣйствовалъ видъ костра, только-что разложеннаго этими нѣмецкими путниками. Проѣхавъ немного далѣе, мы увидали вдали надъ могилами древнихъ индѣйцевъ высокій курганъ, называемый «Холмъ монаха»; названіе это было дано ему въ память того, что нѣкогда, въ то время, когда еще не было ни одного поселенца на тысячу миль вокругъ, нѣсколько фанатиковъ основали здѣсь монастырь; эти безумцы монахи, переиспытавъ множество лишеній и невзгодъ, погибли всѣ до одного отъ ужаснаго, свойственнаго этой мѣстности, климата.

Дорога не мѣнялась: болото, кустарникъ, нездоровая, гнилая, почва и неумолкаемый хоръ лягушекъ — по-прежнему все было тутъ. Тамъ и сямъ, и довольно часто, намъ попадались поломанные фургоны со всѣмъ имуществомъ какого-нибудь несчастнаго поселенца. Особенно печальный видъ представляла одна изъ такихъ повозокъ: сама она ушла до половины въ грязь, ось ея была переломлена, одно изъ колесъ свалилось и лежало въ сторонѣ; хозяинъ ея пошелъ за помощью за нѣсколько миль отъ того мѣста, гдѣ случилось несчастіе, жена же его, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, сидѣла на кучѣ своего имущества и съ потеряннымъ видомъ уныло глядѣла на окружающую ее безотрадную картину; измученные волы прилегли тутъ же въ грязи и, тяжело дыша, пускали изъ ноздрей и изо рта цѣлые клубы густаго пара, такъ что казалось, что именно они-то и производили окружающій туманъ.

Въ надлежащее время мы остановились у будочки перевозчика, на паромѣ переправились на другую сторону рѣки и направились къ городу. Намъ пришлось проѣхать мимо одного мѣстечка, извѣстнаго подъ названіемъ «Кровавый островъ»; это было самое мѣстожительство Св. Луи, а названіе мѣстечка произошло отъ кровавой схватки на пистолетахъ двухъ противниковъ одинъ на одинъ. Оба бойца пали тутъ же мертвые; многіе здравомыслящіе люди думаютъ, и можетъ-быть совершенно справедливо, что смерть ихъ точно такъ же, какъ и гибель помянутыхъ уже монаховъ-фанатиковъ, не причинила большой потери человѣческому роду.

ГЛАВА XIV.
Ніагарскій водопадъ.
Возвращеніе въ Цинцинати. — Путешествіе въ наемной каретѣ въ Колумбію и оттуда въ Сандуски и затѣмъ по озеру Эри къ Ніагарскому водопаду.

Такъ какъ мнѣ хотѣлось попутешествовать по штату Огіо, взглянуть на озера, заѣхать, по дорогѣ къ Ніагарскому водопаду, въ маленькій городокъ Сандуски, то для этого намъ слѣдовало снова изъ С.-Луи возвратиться въ Цинцинати.

Въ день нашего отъѣзда погода стояла чудесная; предполагалось, что пароходъ нашъ выѣдетъ изъ С.-Луи раннимъ утромъ, но часъ его отъѣзда нѣсколько разъ откладывался, такъ что онъ тронулся съ мѣста только послѣ полудня; мы же съ утра поѣхали въ прибрежное старое французское поселеніе «Коронделетъ», прозванное мѣстными жителями «Пустой Карманъ», гдѣ пароходъ и долженъ былъ остановиться на минуту, чтобы захватить насъ съ собою.

Нѣсколько бѣдныхъ сельскихъ домиковъ и два-три общественныхъ зданія составляли эту деревеньку; кладовыя, вполнѣ оправдывая ея прозваніе, оказались совершенно пустыми, такъ что поѣсть здѣсь намъ ничего не нашлось. Наконецъ, въ полумили отъ деревни мы нашли маленькій уединенный домикъ и въ немъ позавтракали чашкой кофе и кускомъ ветчины; въ немъ же мы и остались дожидаться парохода, мѣсто остановки котораго было видно изъ оконъ самаго домика.

Домикъ этотъ оказался скромнымъ, но миленькимъ деревенскимъ трактирчикомъ, а чистенькая комнатка съ постелью, въ которой мы завтракали, была украшена нѣсколькими старинными, нарисованными масляными красками, картинами, которыя, вѣроятно, въ давноминувшія времена составляли принадлежность какой-нибудь католической церкви или часовни. Завтракъ былъ сервированъ очень опрятно; трактирчикъ этотъ содержала пожилая чета, которая во все время нашего въ немъ пребыванія занимала насъ пріятными разговорами. И мужъ, и жена могли служить хорошимъ образцомъ типа жителей Запада.

Мужъ — сухощавая фигура съ рѣзкими чертами лица (еще не очень старый, лѣтъ шестидесяти, я полагаю) — разсказывалъ намъ о себѣ и своей жизни. Онъ участвовалъ въ послѣдней войнѣ противъ англичанъ, кромѣ самаго послѣдняго сраженія, котораго однако онъ былъ, по его словамъ, почти-что очевидцемъ. Всю жизнь онъ отличался очень подвижною натурой и постоянною жаждой все новыхъ перемѣнъ.

— Я и теперь остался вѣренъ своимъ вкусамъ, и еслибы только меня ничего не удерживало дома, — прибавилъ онъ, кивнувъ въ ту сторону, гдѣ сидѣла его старушка, — то я и теперь бы вычистилъ свой мушкетъ и завтра же отправился въ Техасъ.

Повидимому, онъ принадлежалъ къ многочисленнымъ мѣстнымъ потомкамъ Каина, которые всю жизнь готовы провести въ бродяжничествѣ, постоянно мѣняя мѣсто своего жительства и умирая гдѣ-нибудь на чужбинѣ, гдѣ даже нѣтъ близкаго существа, чтобы закрыть глаза умирающему піонеру.

Жена его — отличная домохозяйка и предобродушное существо. Она пріѣхала сюда вмѣстѣ съ мужемъ изъ «Королевы всѣхъ городовъ въ мірѣ», что, кажется, означало Филадельфію. Западъ она не любила и совершенно естественно, такъ какъ здѣсь одинъ за другимъ въ полной силѣ цвѣтущей юности всѣ ея дѣти пали жертвами жестокой лихорадки. Ея сердце и до сихъ поръ болитъ при воспоминаніи о нихъ. Поговорить съ кѣмъ-нибудь, даже съ вовсе посторонними людьми, о дорогихъ покойникахъ доставляетъ ей большое утѣшеніе.

Пароходъ нашъ появился только къ вечеру и мы, простившись съ несчастною содержательницей трактира и съ ея непосѣдой-мужемъ, снова сѣли на пароходъ «Вѣстникъ», устроились въ своей прежней каютѣ и снова поѣхали по бурному Миссисипи.

Если противъ теченія этой сердитой рѣки ѣхать трудно и тяжело, то путешествіе внизъ по ея быстрому теченію сопряжено, если это только возможно, еще съ большими трудностями и непріятностями. Внизъ по рѣкѣ пароходъ идетъ чрезвычайно быстро, миль пятнадцать въ часъ, вслѣдствіе чего, особенно ночью, почти невозможно остеречься отъ толчковъ о пловучіе пни и громадныя вѣковыя деревья. Иногда густыя ліаны и другія ползучія растенія совершенно преграждали намъ путь, и пароходъ, прорвавшись, наконецъ, сквозь ихъ густую массу, съ удвоенною силой несся впередъ. Всю ночь звонокъ не умолкалъ даже и на пять минутъ, а послѣ каждаго звонка всему экипажу приходилось испытывать сильный толчокъ, а то такъ и два, и три, и даже толчковъ до двѣнадцати подъ-рядъ.

При взглядѣ ночью на грязную рѣку казалось, будто она вся полна чудовищъ, которыя то показываются надъ водой, то снова скрываются въ темную бездну мрачной рѣки. По временамъ машину приходилось пріостанавливать, и всякій разъ во время этихъ остановокъ, казалось, что окружающіе пароходъ гиганты-деревья и ужасные пни совершенно затрутъ его своею массой. Составляя какъ бы большой сплошной островъ вокругъ парохода, они не давали ему тронуться до тѣхъ поръ, пока какой-нибудь непредвидѣнный случай не заставлялъ ихъ самихъ разойтись въ разныя стороны.

На слѣдующее утро мы однако же все-таки добрались до ужаснаго мѣста, называемаго Каиро. Здѣсь мы остановились, чтобы захватить дровъ съ большой, привязанной къ берегу, барки. На одномъ изъ ея бортовъ было написано «Кофейня» и, вѣроятно, она служила временнымъ обиталищемъ окрестнымъ жителямъ, которымъ приходилось спасаться на нее во время разлива страшныхъ водъ Миссисипи. Глядя по направленію къ югу, мы съ удовольствіемъ видѣли, какъ эта страшная рѣка заворачиваетъ къ Новому-Орлеану, сами же мы, выбравшись, наконецъ, изъ ея грязныхъ водъ, поплыли снова по прозрачному Огіо. Надѣюсь никогда не видать болѣе Миссисипи на яву и развѣ только приснится мнѣ это чудовище ночью во время какого-нибудь ужаснаго кошмара. Промѣнять ее на ея блестящаго, прозрачнаго сосѣда было переходомъ отъ мукъ къ спокойствію, пробужденіемъ отъ ужасныхъ ночныхъ видѣній къ пріятной и веселой дѣйствительности.

Въ Луизвиль мы пріѣхали на четвертый день вечеромъ и съ особеннымъ удовольствіемъ провели ночь въ одной изъ его гостиницъ. На слѣдующій день на прекрасномъ пароходѣ, «Бенъ Франклинъ», мы отправились въ Цинцинати, куда и прибыли къ полуночи. Уставши проводить ночи на тѣсномъ пароходѣ, несмотря на позднюю пору, мы пробрались между множествомъ пароходовъ на берегъ, отправились въ городъ, разбудили привратника гостиницы, въ которой уже прежде останавливались, и затѣмъ, къ нашей неописанной радости послѣ труднаго путешествія, могли спокойно отдохнуть въ одномъ изъ удобныхъ нумеровъ гостиницы.

Мы посвятили только одинъ день на отдыхъ въ Цинцинати, а затѣмъ снова пустились въ путь и на этотъ разъ направились къ Сандуски. Такъ какъ читатель знакомъ уже со способомъ путешествія по Америкѣ въ почтовомъ дилижансѣ, то я и приглашаю его мысленно слѣдовать за нами во время нашего пути, который я постараюсь передать въ возможно краткихъ словахъ.

Во-первыхъ, слѣдуетъ сказать, что цѣлью нашей поѣздки теперь была Колумбія. Городъ этотъ лежитъ въ ста двадцати миляхъ отъ Цинцинати; къ нему ведетъ (рѣдкая здѣсь благодать) дорога, убитая камнемъ по системѣ Макъ-Адама, такъ что по ней мы были въ состояніи дѣлать въ часъ миль шесть.

Мы выѣзжаемъ изъ Цинцинати въ восемь часовъ утра въ большомъ, съ виду очень странномъ, почтовомъ дилижансѣ: низъ его кузова окрашенъ въ зеленую, а верхъ въ красную краску; вмѣщаетъ онъ въ себѣ двѣнадцать человѣкъ. Но что необходимо прибавить, такъ это то, что, къ моему удивленію, дилижансъ этотъ, противъ обыкновенія, оказался очень чистъ (правда, что онъ былъ почти совершенно новый).

Путь нашъ лежитъ по великолѣпно воздѣланнымъ и отъ природы роскошнымъ полямъ, покрытымъ богатою жатвой. Иногда намъ попадаются по дорогѣ поля, засѣянныя индѣйскимъ хлѣбомъ, который имѣетъ видъ множества торчащихъ изъ земли тросточекъ для гулянья; иногда мы проѣзжаемъ мимо полей пшеницы съ неизмѣнными пнями, разсѣянными по всѣмъ направленіямъ. Поля обгорожены плетнями самаго первобытнаго и весьма безобразнаго вида. Еслибы не это послѣднее обстоятельство, то, смотря на прекрасно содержанныя фермы, можно бы было подумать, что путешествуешь по хорошо воздѣланному Кенту въ Англіи.

Мы часто останавливаемся у деревенскихъ трактировъ для того, чтобы напоить лошадей. Кучеръ слѣзаетъ съ козелъ, беретъ свое ведерко, наполняетъ его водой и подноситъ къ мордамъ лошадей. Рѣдко когда кто выходитъ изъ гостиницы, чтобы пособить ему: у дверей этихъ трактировъ почти никого не видно и не слышно ни говора, ни шутокъ. По временамъ случаются задержки при перемѣнѣ лошадей: какая-нибудь еще юная, мало ходившая въ упряжи, лошадка заартачится и кучеру приходится слѣзать, оглаживать ее и всевозможными способами понукать. Однако, несмотря на такія мелкія остановки и множество небольшихъ приключеній, мы тѣмъ не менѣе подвигались впередъ.

Иногда во время остановокъ для перемѣны лошадей выйдутъ поглазѣть на насъ два-три полупьяныхъ лѣнтяя; они или стоятъ передъ нами съ засунутыми въ карманы брюкъ руками, или безпечно качаются въ креслахъ, или же сидятъ у окна, или на галлереѣ; они никогда не обращаются съ вопросами ни къ пассажирамъ, ни къ кучеру; они даже не говорятъ другъ съ другомъ, а сидятъ себѣ, лѣниво поглядывая на дилижансъ и лошадей. Хозяинъ гостиницы обыкновенно находится тутъ же среди этихъ лѣнтяевъ, но его-то именно повидимому всего менѣе и касается проѣзжающая карета, остановившаяся на нѣсколько мгновеній у дверей его трактира. Право, его отношенія къ трактиру совершенно таковы, каковы уже описанныя мною отношенія возницы къ сидящимъ въ каретѣ путешественникамъ: что ни случись въ сферѣ его дѣятельности, ему до этого и дѣла нѣтъ, — онъ вовсе и рѣшительно ни о чемъ не безпокоится.

Частая перемѣна кучеровъ не доставляетъ намъ никакого разнообразія въ ихъ личномъ характерѣ. Всѣ они грязны, угрюмы и молчаливы. Если у нихъ и существуютъ какія-либо физическія, или нравственныя достоинства, то они умѣютъ ихъ скрывать съ удивительнымъ совершенствомъ. Когда сидишь рядомъ съ кучеромъ на козлахъ, онъ никогда ни слова не скажетъ вамъ, а если вы сами предложете ему какой-нибудь вопросъ, то онъ дастъ вамъ по возможности самый короткій отвѣтъ. Никогда не обратитъ онъ вашего вниманія на что-либо по дорогѣ и самъ рѣдко взглянетъ на что-нибудь: все ему повидимому страшно надоѣло и самая жизнь какъ будто не имѣетъ для него никакого интереса. Ему нѣтъ даже дѣла до экипажа и лошадей, не говоря уже о пассажирахъ. Карета ѣдетъ лишь потому, что она на колесахъ, а вовсе не потому, что вы сидите въ ней. Иногда и черезъ очень большіе промежутки кучеръ внезапно затягиваетъ пѣсню, но по лицу его нельзя думать, что это онъ поетъ, — поетъ лишь его голосъ и то совершенно механически.

Онъ постоянно жуетъ и харкаетъ; о носовомъ платкѣ не можетъ быть и помина. Послѣдствія этого харканія, особенно когда ѣдутъ противъ вѣтра, далеко не бываютъ пріятны для сидящихъ въ каретѣ.

Когда дилижансъ останавливается на минуту и до васъ долетаютъ голоса пассажировъ, разговаривающихъ между собою или съ кѣмъ-нибудь изъ постороннихъ, подошедшихъ къ каретѣ, — вы постоянно слышите повтореніе одной и той же фразы. Фраза эта самая обыкновенная, — ни болѣе, ни менѣе какъ «да сэръ», — но ее приноравливаютъ ко всѣмъ обстоятельствамъ и всегда употребляютъ во время каждаго промежутка въ разговорѣ. Напримѣръ:

Часъ по-полудни. Мы остановились обѣдать. Карета подъѣхала къ дверямъ гостиницы. День теплый; нѣсколько праздношатающихся бродятъ по тавернѣ въ ожиданіи общаго обѣда. Въ числѣ ихъ находится толстый господинъ въ коричневой шляпѣ; онъ сидитъ и качается въ креслѣ, устроенномъ для этого удовольствія.

Въ то время, какъ дилижансъ останавливается, изъ окна его высовывается джентльменъ въ соломенной шляпѣ.

Соломенная шляпа (обращаясь къ толстому джентльмену въ качалкѣ). — Если я не ошибаюсь, вы судья Джефферсонъ, не такъ ли?

Коричневая шляпа (продолжая качаться, говоритъ очень медленно и безъ малѣйшаго волненія). — Да, сэръ.

Соломенная шляпа. — Славная погода, судья.

Коричневая шляпа. — Да, сэръ.

Соломенная шляпа. — На прошлой недѣлѣ было очень холодно.

Коричневая шляпа. — Да, сэръ.

Соломенная шляпа. — Да, сэръ.

Пауза. Они смотрятъ другъ на друга очень серьезно.

Соломенная шляпа. — Я полагаю, судья, что этимъ временемъ вы уже покончили съ дѣломъ о корпораціи?

Коричневая шляпа. — Да, сэръ.

Соломенная шляпа. — Въ чью же пользу?

Коричневая шляпа. — Въ пользу отвѣтчиковъ, сэръ.

Соломенная шляпа (вопросительно). — Да, сэръ?

Коричневая шляпа (утвердительно). — Да, сэръ.

Оба (глядя на улицу). — Да, сэръ.

Опять пауза. Они опять смотрятъ другъ другу въ лицо еще серьезнѣе прежняго.

Коричневая шляпа. — Кажется, дилижансъ этотъ опоздалъ сегодня.

Соломенная шляпа (какъ бы сомнѣваясь). — Да, сэръ?

Коричневая пляпа (глядя на часы). — Да, сэръ, почти-что на два часа.

Соломенная шляпа (съ большимъ удивленіемъ поднимая кверху брови). — Да, сэръ?

Коричневая шляпа (кладетъ часы въ карманъ и говоритъ рѣшительно). — Да, сэръ.

Всѣ пассажиры внутри (разговаривая между собою). — Да, сэръ.

Кучеръ (очень увѣреннымъ тономъ). — Нѣтъ, не опоздали.

Соломенная шляпа (къ кучеру). — Ну, ужь я не знаю, сэръ. Послѣднія пятнадцать миль мы ѣхали-таки довольно долго. Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.

Кучеръ не отвѣчаетъ, — онъ явно уклоняется отъ разговора о такъ мало касающемся его предметѣ. Кто-то изъ пассажировъ замѣчаетъ: — «Да, сэръ», а соломенная шляпа, въ благодарность за эту любезность, также въ отвѣтъ говоритъ ему: — «Да, сэръ».

Затѣмъ соломенная шляпа спрашиваетъ у коричневой шляпы: — Кажется, дилижансъ нашъ изъ новыхъ?

Коричневая шляпа. — Да, сэръ.

Соломенная шляпа. — Я такъ и думалъ. Неправда ли, сильно пахнетъ лакомъ, сэръ?

Коричневая шляпа. — Да, сэръ.

Всѣ пассажиры внутри. — Да, сэръ.

Коричневая шляпа (обращаясь къ всѣмъ вообще). — Да, сэръ.

Истощивъ такимъ образомъ весь запасъ для разговора всего общества, соломенная шляпа отворяетъ дверцу и выходитъ изъ кареты; остальные пассажиры также высаживаются вслѣдъ за нимъ. Вскорѣ мы садимся обѣдать вмѣстѣ съ постояльцами гостиницы. Послѣ обѣда подаютъ только чай и кофе. Такъ какъ и тотъ и другой очень дурны, а вода еще хуже ихъ, я спрашиваю себѣ водки; но гостиница эта принадлежитъ къ обществу трезвости, а потому ни за какія деньги въ ней спиртныхъ напитковъ нельзя имѣть. Вмѣсто нихъ предлагается въ изобиліи отвратительнѣйшій чай и еще худшій кофе. Совѣсть запрещаетъ содержателю гостиницы допустить въ своемъ домѣ даже запахъ вина. По-моему для такихъ совѣстливыхъ людей самое лучшее было, бы не браться за содержаніе гостиницъ.

Послѣ обѣда мы садимся въ другой дилижансъ и пускаемся въ дорогу, которая до самаго вечера тянется все по той же мѣстности; мы доѣзжаемъ до городка, гдѣ намъ предстоитъ пить чай и ужинать. Завозимъ въ почтовую контору письма и затѣмъ направляемся къ гостиницѣ, гдѣ намъ приготовленъ ужинъ, вдоль широкихъ улицъ съ обычными домами и лавками (между прочимъ, торговцы суконъ здѣсь имѣютъ обыкновеніе вывѣшивать на дверяхъ своей лавки большой лоскутокъ краснаго сукна). Такъ какъ постояльцевъ въ гостиницѣ оказывается много, то за столъ мы садимся очень большимъ обществомъ, которое по обыкновенію молчаливо и пасмурно. Но на одномъ концѣ стола сидитъ веселая хозяйка гостиницы, а на другомъ простой школьный учитель, валіецъ, съ женой и ребенкомъ; онъ пріѣхалъ сюда, надѣясь на большое требованіе здѣсь уроковъ древнихъ классическихъ языковъ, но онъ кажется ошибся въ разсчетѣ. Только эти четыре лица представляютъ нѣкоторый интересъ въ продолженіе всего ужина. Затѣмъ мы встаемъ изъ-за стола и садимся въ приготовленную уже для насъ карету, въ которой при лунномъ свѣтѣ продолжаемъ нашъ путь до полуночи. Въ полночь мы останавливаемся снова для перемѣны кареты. На этотъ разъ сидимъ съ полчаса въ несчастной комнаткѣ, съ засаленнымъ портретомъ Вашингтона надъ каминомъ и большимъ кувшиномъ холодной воды на столѣ; къ этому послѣднему всѣ пассажиры прикладываются съ большимъ усердіемъ. Въ ихъ числѣ есть очень маленькій мальчикъ, который неустанно жуетъ табакъ какъ опытный и уже взрослый человѣкъ. Еще замѣчательное лицо между ними составляетъ очень болтливый джентльменъ, который точно и положительно говоритъ о всевозможныхъ предметахъ, начиная самыми низкими и кончая самыми высокими; онъ говоритъ обо всемъ съ одинаковымъ увлеченіемъ и съ одинакою развязностью. Онъ только-что сейчасъ вышелъ, сказавъ мнѣ, что здѣсь живетъ дядя одной молодой лэди, вышедшей замужъ за капитана, который ее похитилъ изъ дома ея родственниковъ. Онъ сказалъ мнѣ, что дядя этотъ очень воинственнаго и жестокаго нрава, и что онъ не будетъ удивляться, если дядя послѣдуетъ за капитаномъ въ Англію и при удобномъ случаѣ пристрѣлитъ его, гдѣ бы онъ его ни встрѣтилъ. Я чувствовалъ желаніе противорѣчить ему, но такъ какъ вмѣстѣ съ тѣмъ и сонъ сильно клонилъ меня, то я ограничился тѣмъ, что сказалъ ему, что если дядя прибѣгнетъ къ такой строгой мѣрѣ въ Англіи, то, по всѣмъ вѣроятіямъ, попадетъ на висѣлицу, вслѣдствіе чего и не мѣшало бы посовѣтовать ему сдѣлать передъ отъѣздомъ духовное завѣщаніе, которое вѣроятно и понадобится очень скоро.

Мы ѣдемъ всю ночь. Начинаетъ свѣтать, и первые теплые утренніе лучи льютъ свой еще тусклый свѣтъ на бѣдную пустынную мѣстность, покрытую тощею травой и тощими деревьями, и видъ ихъ производитъ, самое грустное впечатлѣніе на проѣзжающаго. Это мѣстечко точно пустыня среди роскошной мѣстности. Стоитъ тутъ и скрипучая хижинка, но она необитаема, — очевидно, что уже много лѣтъ никто не переступалъ ея порога. Кровля ея обросла мохомъ, а стѣны — ползучими растеніями. Странно, какъ это допустили такому убогому строенію стоять близъ самаго города? Дѣло въ томъ, что много лѣтъ тому назадъ ее кто-то купилъ, но до сихъ поръ владѣтеля отыскать не могутъ, такъ что тронуть ее штатъ не имѣетъ права. Такимъ образомъ среди воздѣланныхъ луговъ, пастбищъ и множества улучшеній стоитъ убогая хижинка, какъ будто ее проклялъ кто-нибудь и какимъ-нибудь ужаснымъ преступленіемъ сдѣлалъ и постыдной, и зловѣщей въ одно и то же время.

Мы прибыли въ Колумбію въ семь часовъ утра и пробыли тамъ цѣлые сутки. Мы остановились въ не отстроенной еще гостиницѣ, но помѣщеніе намъ дали великолѣпное. Оно все было отдѣлано полированнымъ чернымъ деревомъ; большія двери вели въ красивый портикъ и каменную веранду точь-въ-точь какъ въ какомъ-нибудь итальянскомъ палаццо.

Городокъ Колумбія красивъ и опрятенъ и вѣроятно со-временемъ разрастется. Въ немъ находится законодательный корпусъ штата Огіо, вслѣдствіе чего онъ и не лишенъ нѣкотораго значенія.

Такъ какъ на слѣдующій день отсюда не отправлялось никакого почтоваго дилижанса, то мнѣ пришлось за довольно дорогую цѣну нанять карету для того, чтобъ ѣхать въ маленькій городокъ Тиффинъ, изъ котораго желѣзная дорога ведетъ прямо въ Сандуски. Нанятая мною карета ничѣмъ не отличалась отъ почтовыхъ дилижансовъ: она точно также на станціяхъ постоянно мѣняла и лошадей, и кучеровъ; разница заключалась только въ томъ, что на этотъ разъ мы ѣхали совершенно одни. Чтобы насъ не безпокоили новые пассажиры и чтобы намъ не терпѣть недостатка въ лошадяхъ при перемѣнахъ на станціяхъ, содержатель наемныхъ каретъ отправилъ съ нами на козлахъ своего агента, который долженъ былъ сопутствовать намъ всю дорогу и во все ея продолженіе заботиться о нашемъ благосостояніи. Съ такого рода спутникомъ и съ большою корзиной съѣстнаго, фруктовъ и вина, веселые и довольные, на слѣдующій день, въ шесть часовъ утра, мы снова пустились въ путь. Особенно пріятно для насъ было то, что мы ѣхали совершенно одни, и ради только этого мы были готовы перенести и самую ужасную дорогу.

Хорошо, что мы запаслись такимъ прекраснымъ настроеніемъ духа, потому что дорога на самомъ дѣлѣ могла бы привести въ отчаяніе и самыхъ твердыхъ людей. Одинъ разъ отъ толчка мы всѣ свалились въ кучу на дно кареты, а въ другой — съ необыкновенною силой стукнулись головами о потолокъ. Затѣмъ случалось, что, благодаря неровной и болотистой мѣстности, карета ѣхала совершенно наклонившись на одну сторону, такъ что намъ приходилось съ удивительнымъ искусствомъ и цѣпкостью держаться въ другой ея сторонѣ. То карета наша совсѣмъ наѣзжала на лошадей, то взлетала довольно значительно на воздухъ, а лошади становились на дыбы и, повертывая головы къ возницѣ, какъ бы говорили: «Пустите насъ; тутъ ничего не подѣлаешь». Ѣздящіе по этимъ дорогамъ кучера, разумѣется, уже къ нимъ привыкли и минуютъ косогоры, ямы, кочки рѣшительно изумительнымъ образомъ. Когда выглянешь изъ окна, то глазамъ представляется удивительное зрѣлище: несмотря на всѣ ужасы дороги, кучеръ сидитъ на козлахъ съ самымъ спокойнымъ видомъ; какъ бы играя, держитъ онъ въ рукахъ возжи, какъ бы шутя, помахиваетъ на лошадей кнутомъ.

Большую часть пути намъ пришлось ѣхать по «полосатой дорогѣ», какъ ее называютъ здѣсь, на самомъ же дѣлѣ это есть не что иное, какъ стволы деревъ, настланные поперекъ по топкому болоту. При ѣздѣ по такой дорогѣ все время чувствуются толчки, изъ которыхъ и самый слабый производитъ до того, сильное сотрясеніе въ тѣлѣ, что кажется, будто разомъ ломаются всѣ кости. Ни при какихъ другихъ обстоятельствахъ нельзя испытать такого множества разнообразныхъ ощущеній, развѣ только то же самое пришлось бы извѣдать тому, кто вздумалъ бы въ омнибусѣ въѣхать на вершину Святаго Павла. Несмотря на все разнообразіе своихъ положеній въ этотъ день, карета наша рѣшительно ни единаго раза не принимала именно того положенія, въ которомъ каретѣ обыкновенно слѣдуетъ находиться. Ни разу не дѣлала она ни одного движенія, свойственнаго экипажамъ на колесахъ.

Но, какъ бы то ни было, погода стояла восхитительная, несмотря на то, что, покинувъ страны, гдѣ теперь уже наступило лѣто, мы находились въ мѣстности, гдѣ только еще была весна. Намъ было пріятно уже и то, что мы подвигались къ Ніагарскому водопаду, а вмѣстѣ съ тѣмъ и къ концу нашихъ странствій. Около полудня мы сдѣлали привалъ въ прелестномъ лѣсу и закусили на сломленномъ, вѣроятно, бурей деревѣ. Лучшіе остатки нашего полдника мы отдали бывшему тутъ лѣснику, а худшіе — свиньямъ, которыхъ здѣсь, къ великому утѣшенію нашего коммиссіонера въ Канадѣ, такъ же много, какъ и песку на морскомъ берегу. Потомъ мы снова весело продолжали нашъ путь.

Съ приближеніемъ ночи дорога дѣлалась все уже и уже и, кромѣ того, становилось такъ темно, что кучеръ, казалось, только инстинктивно угадывалъ направленіе. Мы могли быть спокойны по крайней мѣрѣ въ томъ отношеніи, что кучеръ никакимъ образомъ не заснетъ, потому что колеса то и дѣло толкались о древесные пни и притомъ съ такою силой, что кучеру приходилось хвататься за козлы, чтобы только не слетѣть съ нихъ. Точно также намъ нечего было опасаться слишкомъ быстрой ѣзды, такъ какъ по этой дорогѣ лошадямъ и шагомъ было совершенно достаточно работы. Бросаться въ сторону лошади также не могли, потому что по такой убійственной мѣстности и запряженной въ такую тяжелую карету этого сдѣлать были бы не въ силахъ даже и слоны. Такимъ образомъ хоть насъ и кидало изъ стороны въ сторону, однако же, несмотря на это, мы были совершенно спокойны и почти довольны своею участью.

Древесные пни составляютъ замѣчательную черту всѣхъ дорогъ Америки. Для непривычнаго глаза ночью они кажутся множествомъ самыхъ разнообразныхъ призраковъ, удивительныхъ и по количеству, и по кажущейся дѣйствительности. Вотъ посреди уединеннаго поля стоитъ греческая урна, вотъ рыдающая надъ могилой женщина, а вотъ тамъ стоитъ пожилой джентльменъ съ пальцами, засунутыми за пуговицы широкаго сюртука; вонъ согнувшійся надъ книгой студентъ, вонъ наклонившійся до самой земли негръ, а вонъ тамъ лошадь, собака, пушка, вооруженный человѣкъ; а вотъ еще какой-то горбунъ откидываетъ назадъ свой плащъ и входитъ въ полосу свѣта. Всѣ эти образы проходили передо мной какъ китайскія тѣни на стѣнѣ; они появлялись не по моему желанію, а совершенно самопроизвольно выростали у меня передъ глазами, несмотря на то, хотѣлъ я этого, или нѣтъ. И, странно, по временамъ мнѣ казалось, что я узнаю въ нихъ образы нѣкогда хорошо знакомые мнѣ по дѣтскимъ книгамъ, воспоминаніе о которыхъ уже давно улетучилось у меня изъ памяти.

Вскорѣ увеличившаяся темнота положила конецъ и этому моему единственному развлеченію, деревья же стали до того часты, что то и дѣло съ обѣихъ сторонъ били вѣтвями по стѣнкамъ нашего экипажа: выглянуть за окно нечего было и думать. Въ продолженіе цѣлыхъ трехъ часовъ сверкала ослѣпительная синеватая и очень продолжительная молнія. Видные и сквозь густую листву деревьевъ ея яркіе зигзаги на небѣ и глухіе раскаты грома въ вышинѣ невольно наводили на мысль, что было бы много пріятнѣе находиться гдѣ бы то ни было, лишь бы не въ темномъ дремучемъ лѣсу.

Наконецъ, въ одиннадцатомъ часу ночи, вдали блеснули слабые огоньки, а затѣмъ показался и Верхній Сандуски, индѣйское селеніе, гдѣ мы должны были ночевать.

Въ единственной здѣшней деревянной гостиницѣ уже всѣ спали крѣпкимъ сномъ, но тѣмъ не менѣе на стукъ нашъ намъ отвѣтили довольно скоро и, впустивъ насъ въ комнату, оклеенную старыми газетами, не то кухню, не то общую столовую, подали намъ чаю. Спальня, въ которую насъ съ женой вслѣдъ за тѣмъ привели, оказалась большою, но низкою комнатой; у ея порога лежала цѣлая куча хвороста; двѣ двери, одна противъ другой, безъ всякаго запора, вели прямо на улицу и были такого страннаго устройства, что если притворялась одна изъ нихъ, то другая немедленно отворялась настежъ. Такое устройство для меня было совершенною новостью, которая притомъ сильно меня обезпокоила, такъ какъ въ моей шкатулкѣ хранилось значительное количество золота, предназначеннаго на путевыя издержки. Однако багажъ, положенный передъ дверьми, устранилъ это неудобство и я могъ бы спокойно выспаться, но, къ несчастію, мнѣ это не удалось; кто-то ужь неистово храпѣлъ и мой бостонскій другъ попробовалъ было также залѣзть туда. Вскорѣ, впрочемъ, терпѣніе его истощилось и онъ перебрался спать въ стоявшую на дворѣ карету. Такая выдумка оказалась, однако-жь, не очень удобною, такъ какъ находившіяся на дворѣ свиньи пронюхали его и, вообразивъ, что въ каретѣ есть что-то мясное, всю ночь самымъ ужаснымъ образомъ прохрюкали вокругъ ея; пріятель нашъ боялся пошевельнуться, не только что выйти вонъ изъ кареты. Онъ продрожалъ въ ней вплоть до утра, а когда, наконецъ, выбрался изъ нея, то въ гостиницѣ не нашлось даже стакана водки, чтобы согрѣть прозябшаго, такъ какъ законодательная власть съ очень хорошимъ и добрымъ намѣреніемъ въ индѣйскихъ деревняхъ запрещаетъ содержателямъ гостиницъ торговать спиртными напитками. Предосторожность эта оказывается совершенно излишнею, ибо индѣйцы тѣмъ не менѣе никогда не упускаютъ случая добыть у странствующихъ торговцевъ водки самаго худшаго качества и притомъ по самой дорогой цѣнѣ.

Деревня эта вся заселена уанандотскими индѣйцами. Съ нами завтракалъ одинъ очень кроткій джентльменъ, старичокъ, который уже много лѣтъ отъ лица правительства Соединенныхъ Штатовъ велъ торговлю съ индѣйскими племенами и въ настоящее время только-что заключилъ съ ними договоръ, по которому индѣйцы обязывались на будущій годъ переселиться изъ этого мѣста куда-нибудь на западъ отъ Миссисипи, немного подальше С.-Луи. Онъ меня очень растрогалъ разсказомъ о горячей привязанности индѣйцевъ къ мѣсту рожденія и дѣтства и въ особенности къ могиламъ отцовъ и объ ихъ отвращеніи къ переселенію въ новыя мѣстности. Онъ былъ частымъ свидѣтелемъ такихъ переселеній и никогда не могъ относиться къ нимъ равнодушно, хотя индѣйцевъ и присуждали къ этому въ виду ихъ же собственнаго блага. Въ данномъ случаѣ вопросъ о томъ, уходить ли имъ или нѣтъ изъ ихъ роднаго селенія, разбирался индѣйцами дня два въ хижинѣ нарочно построенной для этого совѣщанія. По рѣшеніи вопроса совѣщательную хижину разобрали, но и теперь еще остатки ея лежатъ неубранными не далеко отъ гостиницы. Когда кончили обсужденіе, то раздѣлили на двѣ стороны тѣхъ, кто былъ за переселеніе, и тѣхъ, кто былъ противъ него. Когда результатъ подачи голосовъ сдѣлался извѣстнымъ, меньшинство (однако довольно многолюдное) безъ спора уступило большинству.

Послѣ по дорогѣ мы встрѣтили верхомъ на косматыхъ пони нѣсколькихъ изъ этихъ индѣйцевъ. Они до того походили на цыганъ, что будь это въ Англіи, я непремѣнно счелъ бы ихъ за людей этого бродячаго непосѣды-племени.

Мы выѣхали отсюда тотчасъ послѣ завтрака и на этотъ разъ по дорогѣ, которая, если это только возможно, была еще хуже, и къ полудню прибыли въ Тиффикъ, гдѣ и разстались съ нашей наемною каретой. Въ два часа мы поѣхали по желѣзной дорогѣ, но очень медленно, потому что дорога была плохо построена и къ тому же шла по очень болотистой мѣстности. Въ Сандуски мы прибыли рано вечеромъ, такъ что успѣли даже тамъ пообѣдать. Мы остановились ночевать въ маленькой, уютной гостиницѣ на берегу озера Эри, гдѣ и дожидались весь слѣдующій день парохода, отправлявшагося въ Буффалу. Городокъ не заключалъ въ себѣ ничего занимательнаго и всего скорѣе напоминалъ мѣстечко съ минеральными водами въ Англіи, но только не во время сезона.

Хозяинъ нашъ, красивый, среднихъ лѣтъ, человѣкъ, былъ къ намъ очень внимателенъ и очень заботился о доставленіи намъ всевозможныхъ удобствъ. Сюда онъ пріѣхалъ изъ Новой-Англіи, гдѣ ему удалось разбогатѣть. Вовсе не желая жаловаться на него, я, однако, не могу не упомянуть о его поведеніи въ отношеніи насъ, такъ какъ это послужитъ характеристикой всѣхъ мѣстныхъ обитателей. Онъ, когда было нужно, безъ церемоніи, со шляпой на головѣ, входилъ къ намъ въ нумеръ, съ весьма развязнымъ видомъ останавливался, чтобы сказать нѣсколько словъ, удобно разваливался на диванѣ и, вытащивъ изъ кармана газеты, спокойно принимался за чтеніе.

Разумѣется, такой образъ дѣйствія въ Англіи показался бы мнѣ оскорбительнымъ, но въ Америкѣ отъ людей такого рода можно ожидать развѣ только радушнаго гостепріимства. Я вовсе не имѣлъ права, да, по правдѣ говоря, и не желалъ обсуждать его поведеніе на основаніи нашихъ правилъ вѣжливости. Точно также я не могъ ничего имѣть противъ уморительной маленькой старушки, главной слуги заведенія, которая приносила намъ обѣдъ. Она самымъ спокойнымъ образомъ усаживалась въ креслѣ и, вытащивъ огромную булавку, все время ковыряла ею у себя въ зубахъ, изрѣдка приглашая насъ съѣсть еще что-нибудь и въ то же время не спуская съ насъ серьезнаго, спокойнаго взгляда, пока мы не вставали изъ-за стола, а ей не приходилось убирать его. Съ насъ было довольно и того, что все, что бы мы ни потребовали, исполнялось съ вѣжливостію, готовностію и желаніемъ услужить (не только здѣсь, но и всюду, гдѣ мы бывали въ Америкѣ) и что всѣ наши приказанія немедленно и охотно исполнялись.

На другой день послѣ нашего пріѣзда, случившагося въ воскресенье, мы сидѣли за раннимъ обѣдомъ въ то время, какъ показался пароходъ, который и остановился у пристани. Такъ какъ онъ шелъ въ Буффало, то мы поспѣшили занять на немъ мѣста и вскорѣ выѣхали изъ Сандуски.

Пароходъ оказался очень красивъ и великъ — въ пятьсотъ тонъ, но съ такой сильною машиной, что на этомъ пароходѣ я испытывалъ то же тревожное чувство, которое я долженъ бы былъ испытывать, квартируя въ первомъ этажѣ пороховаго завода. Грузъ парохода состоялъ изъ муки, и нѣсколько ящиковъ съ этимъ продуктомъ стояло на палубѣ. Капитанъ подошелъ къ намъ, чтобы поговорить немного и познакомить насъ съ однимъ изъ своихъ друзей; онъ усѣлся на одномъ изъ ящиковъ и, вынувъ изъ кармана большой складной ножикъ, сталъ его пробовать, отрѣзывая тонкія пластинки дерева отъ одной изъ стѣнокъ ящика. Онъ такъ усердно занялся этою работой, что непремѣнно бы изрѣзалъ весь ящикъ, еслибъ его не отозвали по какому-то дѣлу.

Раза два мы подъѣзжали къ плоскому берегу съ низкою плотиной, на которой словно мельницы безъ крыльевъ стояли одинокіе маяки; а къ полуночи мы прибыли въ Клевелэндъ, гдѣ и простояли до девяти часовъ слѣдующаго утра.

Мѣсто это имѣло для меня особенный интересъ, такъ какъ еще въ Сандуски мнѣ случилось прочесть отрывокъ изъ мѣстной газеты, очень много говорившей о послѣднемъ пріѣздѣ лорда Ашбёртана въ Вашингтонъ для того, чтобъ обсудить пункты касательно возникшаго спора между правительствомъ Соединенныхъ Штатовъ и Англіей. Газета эта сообщала своимъ читателямъ, что Америка бичевала Англію во время своего младенчества, бичевала ее во время своей юности, а стало-быть ей слѣдуетъ побичевать ее еще разъ и во время своей зрѣлости; она уговаривала всѣхъ истыхъ американцевъ въ случаѣ, если мистеръ Уэбстеръ удачно выполнитъ свое дѣло и ни съ чѣмъ отошлетъ обратно англійскаго лорда, то имъ слѣдуетъ года черезъ два самимъ появиться въ Англіи и спѣть «Yankee Doodle»^[12] въ Гайдъ-Паркѣ и «Hail Columbia»^[13] во дворцѣ Вестминстера. Городокъ этотъ оказался весьма порядочнымъ, и я имѣлъ удовольствіе снаружи поглядѣть на зданіе редакціи только-что упомянутаго мною журнала. Я не имѣлъ счастія лицезрѣть самого автора приведенной статьи, но я убѣжденъ, что это долженъ быть ужасный человѣкъ, пользующійся большимъ значеніемъ и уваженіемъ среди избраннаго кружка.

Часовъ въ восемь вечера мы заѣзжали на часъ времени въ городокъ Эри. Въ шестомъ часу на слѣдующее утро мы прибыли въ Буффало, гдѣ и позавтракали. Находясь теперь чуть ли не въ двухъ шагахъ отъ водопада, терпѣливо ждать долѣе мы были уже не въ состояніи, а потому тѣмъ же утромъ часовъ въ девять сѣли на поѣздъ желѣзной дороги и помчались къ Ніагарѣ.

День былъ скверный — холодный и пасмурный; сырой туманъ спускался на землю; деревья въ этихъ сѣверныхъ странахъ были совсѣмъ голы и сохраняли еще свой зимній видъ. Всякій разъ, какъ поѣздъ останавливался, я прислушивался, не услышу ли шума отъ паденія воды по тому направленію, гдѣ долженъ былъ находиться, по моимъ предположеніямъ, водопадъ. Я все ожидалъ увидѣть его блестящія брызги. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ мы остановились, я увидѣлъ двѣ бѣлыя тучи, которыя величественно подымались изъ нѣдръ земли. Вотъ и все. Наконецъ мы вышли изъ вагонами тогда только я впервые услыхалъ могучій шумъ воды и почувствовалъ, какъ земля дрожитъ у меня подъ ногами.

Берегъ очень крутъ и въ то время, вслѣдствіе дождя и полурастаявшаго снѣга, былъ очень скользокъ. Не знаю, какъ это случилось, но въ одно мгновеніе я былъ уже внизу и карабкался вмѣстѣ съ двумя, присоединившимися ко мнѣ, англійскими офицерами на утесъ. Шумъ водопада совершенно оглушилъ меня, брызги его почти что ослѣпили меня, и я успѣлъ промокнуть до самыхъ костей. Мы стояли у подножія водопада. Я видѣлъ передъ собой огромный потокъ воды, стремящійся внизъ съ ужасной высоты, но въ ту минуту я не имѣлъ никакого яснаго понятія ни о его видѣ, ни о его формѣ, ни о его объемѣ, — я сознавалъ только, что передо мной что-то невыразимо громадное.

На маленькой лодочкѣ мы поѣхали между двумя порогами поперекъ, рѣки и здѣсь только началъ я ощущать и сознавать то, что я видѣлъ, но точно ошеломленный я не былъ еще способенъ понять всего величія картины, находившейся у меня передъ глазами. Только добравшись до Столоваго Утеса и взглянувъ съ него на паденіе ярко-зеленой воды, понялъ я всю силу и величіе этого водопада. Здѣсь чувствовалась близость Творца вселенной и мое первое моментальное и вмѣстѣ съ тѣмъ продолжительное впечатлѣніе послѣ этого ужасающаго зрѣлища было — миръ: миръ душевный, безмятежная тишина, тихое воспоминаніе объ умершихъ, высокія мысли о вѣчномъ успокоеніи и блаженствѣ, — ничего темнаго, или страшнаго. Ніагара сразу запечатлѣлась въ моемъ сердцѣ, какъ воплощеніе всего прекраснаго, и это впечатлѣніе неизмѣннымъ и неизгладимымъ навсегда, до самого послѣдняго моего вздоха, останется во мнѣ. О, какъ всякая борьба и постоянныя волненія нашей обыденной жизни въ продолженіе десяти дней, проведенныхъ мною въ этомъ волшебномъ, очарованномъ мѣстѣ, умалились у меня въ глазахъ и отодвинулись куда-то далеко, далеко!… Что за голоса слышались мнѣ изъ этихъ шумящихъ водъ! Что за призраки лицъ, уже давно отлетѣвшихъ отъ земли, смотрѣли на меня изъ сверкающей ихъ глубины! Что за небесныя обѣщанія, казалось мнѣ, блестѣли въ этихъ ангельскихъ слезахъ, которыя, переливаясь столькими цвѣтами и соединяясь между собою, составляли какъ, бы великолѣпный алмазный, радужный сводъ.

Я никуда не двигался съ того мѣста, гдѣ я впервые увидалъ водопадъ. Я не переѣзжалъ на другой берегъ рѣки, такъ какъ зналъ, что тамъ много народа, а въ мѣстностяхъ подобныхъ этой естественно убѣгать общества постороннихъ людей. Я былъ здѣсь вполнѣ доволенъ и счастливъ; мнѣ не хотѣлось ничего другаго, какъ ежечасно, ежеминутно, постоянно смотрѣть на водопадъ и любоваться имъ со всевозможныхъ пунктовъ. То ходилъ я взадъ и впередъ по берегу, то, стоя на краю обрыва, наблюдалъ, какъ торопящаяся вода постепенно сбирается съ силой по мѣрѣ своего приближенія къ мѣсту паденія, на минуту какъ бы въ раздумьи останавливается и затѣмъ съ невыразимою быстротой низвергается въ клубящуюся и пѣнящуюся бездну. То становился я вровень съ паденіемъ, то любовался имъ сквозь вѣтви густыхъ деревьевъ, то взбирался на окрестные холмы, чтобъ и оттуда взглянуть на быстрое блестящее паденіе воды. То уходилъ я мили три ниже самого водопада, ложился въ тѣни утесовъ и тамъ тоже глядѣлъ на рѣку, слѣдилъ, какъ она, безъ видимой причины, клокотала, высоко вздымала пѣнящіяся волны и будила окрестное эхо: волненіе это происходило отъ того гигантскаго прыжка, который дѣлала рѣка три мили выше того мѣста, съ котораго въ данную минуту я любовался ея бурнымъ теченіемъ. Для меня было истиннымъ наслажденіемъ смотрѣть на величественный Ніагарскій водопадъ и днемъ при яркомъ свѣтѣ солнца, и ночью при тихомъ сіяніи луны. Даже просыпаясь ночью я съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ прислушивался къ его гулу и рокоту.

Я и теперь часто думаю объ этомъ водопадѣ: все по-прежнему цѣлый день тамъ катятся и вздымаются волны, а въ высотѣ надъ ними блеститъ яркая радуга. По-прежнему волны его при свѣтѣ солнца представляются переливающимся расплавленнымъ золотомъ. По-прежнему въ пасмурные дни падающія воды кажутся или обвалами вѣчныхъ снѣговъ, или мѣловыми утесами, или же въ видѣ густаго бѣлаго дыма стремятся впередъ и съ неимовѣрною силой съ высоты бросаются внизъ. Всякій разъ, какъ я смотрѣлъ на низверженіе этого водопада, мнѣ казалось, будто могучій потокъ умираетъ, падая въ бездну, изъ которой поднимается потомъ въ видѣ ужаснаго призрака брызговъ и вѣчнаго тумана, который сталъ посѣщать эту мѣстность съ того самаго времени, какъ по слову Божію въ парящую надъ хаосомъ тьму впервые ворвался потокъ радостнаго, лучезарнаго свѣта.

ГЛАВА XV.
Отъ Канады до Соединенныхъ Штатовъ.
Въ Канадѣ. — Торонто, Кингстонъ, Монреаль, Квебекъ, С.-Джонъ. — Опять въ Соединенныхъ Штатахъ. — Лебанонъ.

Я желаю воздержаться отъ всякихъ сравненій и параллелей между индивидуальными особенностями обществъ Соединенныхъ Штатовъ и британскихъ владѣній въ Канадѣ. Вслѣдствіе этого я позволю себѣ сдѣлать лишь весьма краткій очеркъ нашего путешествія по Канадѣ.

Но, прежде чѣмъ покинуть Ніагару, я долженъ упомянуть объ одномъ отвратительномъ обстоятельствѣ, которое никакъ не можетъ ускользнуть отъ вниманія какого бы то ни было порядочнаго человѣка, посѣтившаго водопадъ.

На Столовомъ Утесѣ стоитъ домикъ проводника; вся утварь его давно уже распродана и самъ онъ служитъ мѣстомъ отдыха для путешественниковъ. Въ немъ находятся книги, въ которыя путешественники записываютъ свои имена. Изъ этихъ записныхъ книгъ здѣсь составилась уже цѣлая библіотека и на стѣнѣ той комнаты, въ которой она помѣщается, виситъ слѣдующее объявленіе: «Господъ посѣтителей просятъ не выписывать замѣтокъ и поэтическихъ отрывковъ изъ книгъ и альбомовъ, здѣсь находящихся». Не будь этого указанія, я и не обратилъ бы никакого вниманія на разбросанныя, какъ это бываетъ обыкновенно въ гостиныхъ, въ намѣренномъ безпорядкѣ книги; я вполнѣ бы удовольствовался чтеніемъ нѣсколькихъ безсмысленныхъ строфъ, повѣшенныхъ въ рамкахъ на стѣнѣ. Прочитавъ же объявленіе, я почувствовалъ любопытство посмотрѣть, что такія за рѣдкости берегутся такъ старательно, а потому я и перевернулъ нѣсколько страницъ одной изъ книгъ. Къ ужасу моему я увидѣлъ, что на нихъ нацарапаны самыя скверныя и самыя подлыя выраженія, на которыя только способны самые низкіе люди.

Мнѣ показалось оскорбительнымъ, что между людьми существуютъ скоты до того низкіе и недостойные, что они могутъ находить удовольствіе въ насмѣшкахъ и богохульствѣ у самаго подножія величайшаго алтаря природы. Но что произведенія этихъ презрѣнныхъ хранятся для доставленія удовольствія ихъ собратіямъ-свиньямъ въ общественномъ мѣстѣ, гдѣ всякій можетъ ихъ видѣть, это просто безчестіе для англійскаго языка, на которомъ онѣ написаны (хотя я и надѣюсь, что англичане собственно мало писали эти замѣтки), и укоръ англійскому берегу, на которомъ онѣ находятся.

Квартиры нашихъ солдатъ въ Ніагарѣ красивы и удобно расположены. Нѣкоторые изъ нихъ помѣщаются въ большихъ отдѣльныхъ домахъ надъ водопадомъ, сначала было предназначенныхъ для гостиницъ. Вечеромъ, проходя мимо солдатскихъ квартиръ, нельзя было не почувствовать удовольствія при видѣ всеобщаго веселаго воодушевленія. По вечерамъ женщины и дѣти выходятъ на балконы, а мужчины играютъ на зеленомъ лугу въ мячъ и другія игры, и, всѣ вмѣстѣ, они представляютъ такую оживленную картину, что, проходя мимо, нельзя не почувствовать удовольствія, глядя на ихъ оживленное, веселое и полное воодушевленія сборище.

Въ каждомъ укрѣпленномъ пограничномъ пунктѣ, подобномъ Ніагарѣ, дезертирства солдатъ бываютъ довольно часты. Но очень рѣдко случается, чтобы дезертиры чувствовали себя счастливыми и довольными впослѣдствіи, и извѣстно много примѣровъ, когда дезертиры выказывали глубокое раскаяніе въ сдѣланномъ проступкѣ и глубокое желаніе вернуться къ прежней службѣ, еслибы только они могли надѣяться на прощеніе или на снисходительное обращеніе съ ними начальниковъ. Время отъ времени и здѣсь случаются такіе побѣги, но большая часть такихъ дезертировъ гибнетъ при попыткѣ переплыть рѣку. Еще очень недавно было нѣсколько такихъ случаевъ и даже одинъ солдатъ, безумно бросившійся на доску, какъ на плотъ, былъ унесенъ водопадомъ, гдѣ его искалѣченное тѣло вертѣло въ теченіе нѣсколькихъ дней.

О шумѣ этого водопада я слышалъ много преувеличенныхъ разсказовъ, которые, если взять въ соображеніе огромный бассейнъ, принимающій падающую массу воды, тѣмъ болѣе оказываются неправдоподобными. Во все время нашего пребыванія здѣсь, несмотря на то, что вѣтеръ ни разу не былъ силенъ или порывистъ, тѣмъ не менѣе, на разстояніи трехъ миль, даже и въ самую тихую погоду, то-есть при захожденіи солнца, мы не слыхали шума водопада, хотя много разъ и прислушивались къ нему.

Кингстонъ, откуда отправлялся пароходъ въ Торонто (или же мнѣ лучше слѣдовало бы сказать мѣсто, гдѣ пароходъ останавливается не надолго, ибо самая гавань находится на противоположномъ берегу, въ Луистоунѣ), расположенъ въ восхитительной долинѣ, черезъ которую протекаетъ, совершенно изумруднаго цвѣта, рѣка Ніагара. Дорога къ Кингстону идетъ по горамъ, съ которыхъ видъ города очень красивъ и живописенъ. На самой большой изъ этихъ возвышенностей стоитъ монументъ, воздвигнутый провинціальнымъ законодательнымъ корпусомъ въ память генерала Брока, который, уже выигравъ сраженіе у американскихъ войскъ, самъ палъ въ этой битвѣ. Какой-то бродяга, по имени, кажется, Леттъ, находящійся теперь или находившійся прежде въ тюрьмѣ за разбой, два года тому назадъ разрушилъ этотъ памятникъ, который теперь представляетъ изъ себя только грустную развалину. Очень важно, — гораздо важнѣе, чѣмъ это кажется, — исправить этотъ памятникъ на счетъ общественной казны, какъ это и слѣдовало бы уже давно сдѣлать. Во-первыхъ потому, что не подобаетъ чувству собственнаго достоинства Англіи позволить оставаться въ такомъ положеніи памятнику, воздвигнутому въ честь одного изъ ея защитниковъ на самомъ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ былъ убитъ. Во-вторыхъ же потому, что его теперешній видъ, какъ воспоминаніе безнаказаннаго преступленія, далеко не способенъ успокоительно дѣйствовать на чувство антипатіи здѣшнихъ англичанъ къ ихъ сосѣдямъ.

Я стоялъ тутъ на пристани и смотрѣлъ, какъ пассажиры садились на пароходъ; по уходѣ его долженъ былъ придти другой пароходъ, на которомъ мы сами намѣревались отправиться въ путь. Я невольно принималъ большое участіе въ сборахъ жены сержанта, слѣдившей за носильщиками, которые перетаскивали ея пожитки на корабль, и въ то же время не спускавшей внимательнаго взора съ кадки, которая, хотя и самая плохая вещь изъ ея движимаго имущества, повидимому, пользовалась ея особенною привязанностью. Въ это время четыре солдата и рекрутъ вышли на палубу.

Рекрутъ былъ еще молодой малый, хорошо и крѣпко сложенный, но лицо его показывало невоздержнаго человѣка: казалось, что онъ нѣсколько дней сряду пропьянствовалъ. На плечѣ у него была палка съ небольшимъ узелкомъ, а въ зубахъ трубка. По обыкновенію всѣхъ рекрутовъ, онъ былъ пыленъ и грязенъ, а башмаки его свидѣтельствовали о продолжительной ходьбѣ. Онъ находился въ очень шутливомъ настроеніи духа, — одному солдату пожималъ онъ руку, другаго хлопалъ по плечу, болталъ и хохоталъ все время, какъ безпечный гончій песъ, какимъ онъ и былъ на самомъ дѣлѣ.

Солдаты забавлялись скорѣе его веселостью и болтовней, чѣмъ имъ самимъ; глядя на него черезъ блестящіе штыки, они какъ будто говорили: «продолжай такъ, продолжай, пока можешь! Поживешь, такъ лучше дѣло узнаешь!» Вдругъ у нихъ же на глазахъ новичокъ этотъ, среди своей шумной веселости, свернулся съ палубы и тяжело упалъ въ воду между пароходомъ и пристанью.

Мнѣ никогда не случалось видѣть такого быстраго превращенія въ людяхъ, какъ въ данномъ случаѣ съ этими солдатами. Въ одно мгновеніе они уже схватили и вытащили его за ноги изъ воды, причемъ фалды его камзола повисли ему на лицо, а вода такъ и лила съ него ручьями. Поставивъ его на ноги и удостовѣрившись, что онъ цѣлъ и невредимъ, они уже снова были истые солдаты, держали прямо и крѣпко штыки и выглядѣли невозмутимо-спокойными. Полуотрезвившійся рекрутъ оглядѣлся вокругъ, какъ будто первымъ его побужденіемъ было поблагодарить своихъ спасителей, но, видя ихъ невозмутимое хладнокровіе и получивъ отъ одного изъ нихъ, съ ручательствомъ, свою трубку, онъ сунулъ ее себѣ въ ротъ, а руки въ мокрые карманы своихъ брюкъ и, не отряхнувъ даже съ себя воды, пошелъ, посвистывая, по палубѣ. Выраженіе его лица не отрицало случившагося, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, было видно, что онъ какъ будто находилъ все это весьма естественнымъ.

Тотчасъ послѣ отхода этого парохода пришелъ и нашъ пароходъ, а вскорѣ мы уже находились въ устьи Ніагары, гдѣ на одномъ берегу развиваются полосатые со звѣздами флаги американскихъ, а на другомъ флаги англійскихъ колоній. Устье это до того узко, что часовые часто слышатъ пароль чужой страны съ другаго берега. Отсюда мы въѣхали въ озеро Онтаріо, настоящее море, а въ половинѣ седьмаго прибыли уже въ Торонто. Окрестности города плоски и не интересны, но самъ городъ полонъ жизни, движенія, суетни и дѣятельности. Улицы хорошо вымощены и освѣщены газомъ, даже красивы и велики; лавки превосходны. Во многихъ изъ нихъ товары выставлены въ окнахъ, какъ въ торговыхъ городамъ Англіи, а нѣкоторые магазины сдѣлали бы честь даже и столицѣ. Здѣсь есть хорошая каменная тюрьма, затѣмъ великолѣпная церковь, общественныя зданія, различныя конторы, много частныхъ и казенныхъ домовъ и красивая обсерваторія. Въ гимназіи Верхней Канады, составляющей одно изъ учрежденій города, можно получить очень хорошее образованіе и за очень умѣренную плату: годовой взносъ за каждаго ученика не превышаетъ девяти фунтовъ стерлинговъ. Гимназія эта, полезное и хорошее учрежденіе, получаетъ хорошій доходъ съ земли. Первый камень новой гимназіи при закладкѣ ея былъ только нѣсколько дней тому назадъ положенъ генералъ-губернаторомъ. Зданіе это будетъ и красиво, и просторно; къ нему ведетъ уже насаженный проспектъ, который служитъ пока мѣстомъ гулянья для городскихъ жителей. Ходить пѣшкомъ въ этомъ городѣ во всякое время года очень удобно, такъ какъ, не считая уже главной улицы, даже и во всѣхъ переулкахъ тротуары и хорошо устроены, и чисто содержатся.

Достойно сожалѣнія то, что политическія разногласія втерлись даже и сюда и даже здѣсь произвели самые безславные и безчестные результаты. Еще очень недавно изъ оконъ одного дома стрѣляли изъ ружей по выборнымъ кандидатамъ одного избирательнаго собранія и ранили, хотя и неопасно, кучера одного изъ нихъ; но въ другой разъ кого-то убили по точно такому же случаю и точно такимъ же образомъ.

Изъ Торонто въ Кингстонъ слѣдуетъ ѣхать въ самый полдень. Въ восемь часовъ на слѣдующее утро пассажиръ достигаетъ цѣли своего путешествія, которое совершается на пароходѣ по озеру Онтаріо; пароходъ мимоходомъ заѣзжаетъ въ Портъ-Надежды и въ веселенькій, хорошенькій городокъ Кобургъ. Огромное количество муки преимущественно составляетъ грузъ этихъ пароходовъ и на нашемъ, отъ Кобурга въ Кингстонъ, отправлялось не менѣе тысячи восьмидесяти бочекъ этого продукта.

Кингстонъ въ настоящее время составляетъ резиденцію правительства Канады. Это очень бѣдный городокъ, который выглядитъ еще бѣднѣе и несчастнѣе вслѣдствіе недавно случившагося въ немъ большаго пожара. О Кингстонѣ можно сказать, что половина его сгорѣла, а половина еще не отстроена. Лучшій домъ здѣсь — законодательный корпусъ, но и онъ не отличается ни красотой, ни удобствомъ.

Здѣсь есть превосходная тюрьма, которая умно управляется и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасно устроена. Арестантовъ здѣсь употребляютъ какъ башмачниковъ, веревочниковъ, кузнецовъ, портныхъ, плотниковъ и каменотесовъ; они же строятъ и новую тюрьму, которая почти уже окончена. Арестанты занимаются здѣсь рукодѣльемъ. Между послѣдними уже три года какъ находилась дѣвушка лѣтъ двадцати замѣчательной красоты. Она передавала секретныя извѣстія мнимымъ патріотамъ на Нью-Айландѣ во время канадскаго возстанія: иногда, въ одеждѣ дѣвушки, она прятала эти письма за корсетъ, иногда, одѣтая мальчикомъ, она зашивала ихъ въ подкладку своей шляпы. Въ послѣднемъ случаѣ она исполняла данныя порученія всегда верхомъ, сидя на лошади по-мужски, что для нея ничего не значило, такъ какъ она могла справиться съ самымъ горячимъ конемъ и, съ бичомъ въ рукахъ, была въ состояніи управлять цѣлою четверней дикихъ лошадей. Отправляясь однажды по одному такому тайному порученію, она воспользовалась первою попавшеюся ей подъ руку лошадью, за что и попала сюда. У нея было прелестное личико, хотя, по данному очерку ея жизни, читателю и не трудно угадать, что въ глазахъ ея, глядѣвшихъ изъ-подъ густыхъ рѣсницъ, сквозь чугунную рѣшетку тюрьмы, по временамъ вспыхивалъ загадочный огонекъ.

Въ городѣ существуетъ хорошо укрѣпленная крѣпость, занимающая очень выгодное положеніе и, безъ сомнѣнія, способная къ хорошей защитѣ въ случаѣ нападенія непріятеля, хотя, конечно, благодаря близости границы, она и не въ состояніи выдержать продолжительной осады. Есть здѣсь также и небольшое адмиралтейство, гдѣ съ успѣхомъ строятся, но не въ большомъ количествѣ, казенные корабли.

Десятаго мая, въ половинѣ девятаго утра, мы отправились изъ Кингстона въ Монреаль по рѣкѣ Святаго Лаврентія. Красоту этой рѣки и особенно при ея началѣ, гдѣ она извивается между тысячами острововъ, едва можно себѣ представить. Безконечная вереница этихъ чудныхъ острововъ вся покрыта роскошною растительностью и дѣвственными лѣсами. Величина острововъ неодинакова: нѣкоторые изъ нихъ такъ велики, что ихъ легко принять за противоположный берегъ рѣки, другіе составляютъ лишь едва замѣтныя пятнышки въ ея широкомъ руслѣ. Формы и наружность ихъ также весьма различны. Деревья ихъ покрывающія представляютъ не меньшее разнообразіе: то стволы ихъ живописно изогнуты, то вершины ихъ стройно стремятся въ вышину, и все это вмѣстѣ составляетъ удивительно красивую, веселую и занимательную картину.

Послѣ полудня намъ пришлось пересѣкать стремнины, гдѣ рѣка кипѣла и клокотала и гдѣ сила теченія была и изумительна, и ужасна. Къ семи часамъ мы доѣхали до Диккенсоновой высадки, гдѣ путешественники принуждены пересаживаться часа на три пути въ дилижансы, потому что быстрина теченія въ этомъ мѣстѣ до того усиливается, что пароходъ не въ состояніи идти дальше. Многочисленность и продолжительность дурныхъ мѣстъ дороги, гдѣ приходится ѣхать очень медленно, дѣлаетъ путь между Кингстономъ и Монреалемъ очень утомительнымъ.

Дорога наша шла по нерасчищенной мѣстности въ недалекомъ разстояніи отъ рѣки. Проѣзжая, мы могли видѣть блестящіе опасные водовороты рѣки Св. Лаврентія. Ночь была темная и сырая, — путешествіе довольно скучное. Уже пробило десять часовъ, когда мы добрались до гавани, гдѣ стоялъ пароходъ, на которомъ намъ предстояло продолжать путь. Мы тотчасъ же заняли мѣста и улеглись спать.

Пароходъ простоялъ здѣсь всю ночь и тронулся только съ разсвѣтомъ. Утромъ была гроза, лилъ дождь и гремѣлъ громъ, но позднѣе погода разгулялась. Выйдя послѣ завтрака на палубу, я былъ страшно удивленъ тѣмъ, что представилось моимъ взорамъ: внизъ по теченію рѣки плылъ гигантскій плотъ, на которомъ стояло отъ тридцати до сорока деревянныхъ домовъ и по крайней мѣрѣ столько же мачтъ съ флагами; плотъ этотъ со всѣмъ, что на немъ находилось, походилъ на пловучую морскую улицу. Позднѣе я встрѣчалъ много такихъ плотовъ, но ни разу не случалось мнѣ видѣть вторично плотъ такой громадной величины. Весь строевой лѣсъ такимъ точно образомъ сплавляется по рѣкѣ Св. Лаврентія. Когда плотъ доходитъ до мѣста своего назначенія, его ломаютъ, матеріалъ, изъ котораго онъ сдѣланъ, распродаютъ, а погонщики, прибывшіе съ нимъ, снова ѣдутъ назадъ за новымъ грузомъ.

Въ восемь часовъ вечера съ парохода мы опять пересѣли въ дилижансы и часа, четыре ѣхали по хорошо воздѣланной и совершенно французской во всѣхъ отношеніяхъ мѣстности: и во внѣшнемъ видѣ домиковъ, и въ наружности, говорѣ и платьѣ крестьянъ, и въ вывѣскахъ надъ тавернами и лавками, и въ образахъ Богоматери, и въ крестахъ по дорогѣ. На каждомъ встрѣчномъ рабочемъ, на каждомъ мальчикѣ, несмотря на бѣдную одежду и босыя ноги, тѣмъ не менѣе былъ надѣтъ поясъ изъ какой-нибудь яркой матеріи, большею частію красной; всѣ же женщины отъ первой до послѣдней, работавшія на огородахъ и въ поляхъ, были въ соломенныхъ шляпахъ съ широкими полями. На улицахъ деревень дамъ встрѣчались католическіе патеры и сестры милосердія, а изображенія Спасителя виднѣлись на каждомъ перекресткѣ. Въ полдень мы сѣли на пароходъ и къ тремъ часамъ доѣхали до селенія Лочинъ, лежащаго миль девять отъ Монреаля. Отсюда мы опять должны были ѣхать сухимъ путемъ.

Монреаль красиво раскинутъ на берегу р. Св. Лаврентія и окруженъ красивыми холмами, которые составляютъ пріятныя мѣста для прогулокъ и катаній городскихъ жителей. Какъ въ большей части французскихъ городовъ всѣхъ временъ, улицы здѣсь узки и неправильны, но въ новѣйшей части города однако онѣ широки и просторны. Всюду на улицахъ видны прекрасные магазины и въ самомъ городѣ и его предмѣстьяхъ нѣтъ недостатка въ превосходныхъ частныхъ домахъ. Здѣшняя большая гранитная набережная представляетъ образецъ не только красоты, но и прочности.

Недавно здѣсь построили огромный католическій соборъ съ двумя высокими башнями, изъ которыхъ одна еще не окончена. На открытомъ дворѣ передъ зданіемъ стоитъ одинокая мрачная кирпичная башня; видъ ея замѣчательно страненъ, а мѣстные мнимые мудрецы уже рѣшили немедленно разрушить и снести ее. Правительственныя мѣста много лучше кингстонскихъ, а городъ кипитъ дѣятельностью и оживленіемъ. Въ одномъ изъ предмѣстій Монреаля тянется на нѣсколько миль выложенная каменными плитами дорога не для однихъ пѣшеходовъ, но и для ѣзды, и дѣйствительно эта дорога образцовая. Катанье по окрестностямъ города вдвойнѣ занимательно съ наступленіемъ весны, которая здѣсь удивительно скоротечна, — едва пройдетъ одинъ день послѣ того, какъ стаетъ снѣгъ, и уже наступаетъ цвѣтущее лѣто.

Пароходъ отходящій отсюда въ Квэбекъ ночной: онъ выходитъ изъ Монреаля въ шесть часовъ вечера, а къ шести часамъ утра приходитъ ужь въ Квэбекъ. Во время нашего двухнедѣльнаго пребыванія въ Монреалѣ мы совершили это маленькое путешествіе и были въ полномъ восторгѣ отъ занимательности и красоты всего, что намъ пришлось видѣть.

Впечатлѣніе производимое на путешественника этимъ американскимъ Гибралтаромъ единственное въ своемъ родѣ. Совершенно отвѣсные обрывы, цитадель будто висящая въ воздухѣ, грозныя ворота, живописныя улицы и великолѣпные разнообразные виды на каждомъ шагу — вотъ каково это мѣстечко. Его нельзя ни забыть, ни смѣшать съ какимъ бы то ни было другимъ мѣстомъ, ни измѣнить въ немъ ни одной черты, какъ это можно сдѣлать съ другими видами и сценами, встрѣчаемыми путешественникомъ. Не говоря уже о живописной красотѣ самого города, съ нимъ соединено столько воспоминаній, которыя придали бы занимательность даже и самой дикой пустынѣ. Опасная пропасть, по краямъ которой съ своими храбрецами взобрался отважный Вольфъ къ достиженію славы; равнина Абраама, гдѣ ему была нанесена смертельная рана; крѣпость, такъ рыцарски защищаемая Монкольмонъ и могила его храбраго солдата отъ взрыва, заживо погребеннаго подъ обломками обрушевшейся стѣны: все это — пункты очень интересные и занимающіе не послѣднее мѣсто между великими событіями исторіи Америки. Этотъ городъ составляетъ предметъ гордости двухъ великихъ націй и служитъ надгробнымъ памятникомъ двухъ храбрыхъ генераловъ, имена которыхъ всегда упоминаются нераздѣльно.

Квэбекъ богатъ общественными зданіями, католическими церквами и богоугодными заведеніями. Домъ прежняго правительства построенъ на его самомъ красивомъ пунктѣ и самый великолѣпный, самый очаровательный видъ открывается съ его цитадели. Огромное пространство земли, богатое и полями, и лѣсами, горы и воды, которыя открываются восхищенному взгляду, со множествомъ канадскихъ деревень, кажущихся длинными бѣлыми полосками среди зелени, цѣлая гора шпицовъ, крышъ и трубъ стараго горнаго города — сейчасъ подъ рукой; полная красоты и сверкающая на солнцѣ рѣка Св. Лаврентія, а подъ утесомъ, на которомъ вы находитесь и любуетесь разстилающимся передъ вами видомъ, множество мелкихъ судовъ, отдаленная оснастка которыхъ имѣетъ на солнцѣ видъ паутины, между-тѣмъ какъ бочки и ящики на палубѣ представляются дѣтскими игрушками, а дѣятельные матросы кажутся маленькими куколками: все это въ рамкѣ облитаго солнцемъ окна крѣпости и видѣнное изъ глубины тѣнистой комнаты составляетъ одну изъ самыхъ очаровательныхъ и свѣтлыхъ картинъ, которою когда-либо приходилось любоваться человѣческому глазу.

Въ весеннее время года множество новыхъ переселенцевъ изъ Англіи и Ирландіи проѣзжаютъ между Квэбекомъ и Монреалемъ по пути въ далекіе лѣса и новыя поселенія Канады. Если занимательно утромъ пошляться по пристани Монреаля и поглазѣть на группы этихъ переселенцевъ, столпившихся вокругъ своихъ пожитковъ — ящиковъ и мѣшковъ, то еще интереснѣе ѣхать вмѣстѣ съ ними на пароходѣ и, вмѣшавшись незамѣтно въ толпу, слушать ихъ разговоры и наблюдать ихъ дѣйствія.

Корабль, на которомъ мы возвращались изъ Квэбека въ Монреаль, былъ переполненъ такими переселенцами и ночью, размѣщаясь по своимъ постелямъ (у кого только онѣ были), они спали такъ тѣсно между собой и такъ близко отъ двери нашей каюты, что проходъ въ нее былъ совершенно загороженъ ими. Большею частію это были англичане и преимущественно изъ Госестершира; они совершили длинное и трудное зимнее путешествіе, но тѣмъ не менѣе дѣти всѣ имѣли удивительно опрятный видъ, а родители поражали наблюдателя самопожертвованіемъ въ пользу своихъ малютокъ и нѣжною любовью къ нимъ.

Съ какой стороны ни обсуждать дѣла, но бѣдному гораздо труднѣе богатаго быть добродѣтельнымъ; и то добро, которое есть въ бѣдныхъ, яснѣе выступаетъ наружу. Во многихъ богатыхъ домахъ живутъ люди, лучшіе мужья и отцы, достоинства которыхъ въ обоихъ отношеніяхъ превозносятся до небесъ. Но приведите такого хваленаго мужа и отца сюда, на эту покрытую народомъ палубу; снимите съ его прелестной молодой жены ея шелковое платье и драгоцѣнныя украшенія, растрепите ея прекрасно-причесанные волосы, проведите на ея лбу преждевременныя морщины, заботой и нуждой сгоните румянецъ съ ея щекъ, одѣньте ея болѣзненно-измѣнившееся тѣло въ грубое платье, и тогда-то вы увидите на самомъ дѣлѣ, насколько сильна его любовь къ ней. Измѣните его положеніе въ свѣтѣ настолько, чтобъ онъ видѣлъ въ маленькихъ существахъ, пытающихся влѣзть къ нему на колѣни, не напоминаніе о его богатствѣ и славномъ имени, но маленькихъ товарищей, будущихъ борцовъ за свой насущный хлѣбъ, съ которыми теперь онъ долженъ дѣлить свои скудные заработки и которые сверхъ того еще мѣшаютъ ему въ его трудахъ. Вмѣсто нѣжныхъ дѣтскихъ ласкъ взвалите на него всѣ дѣтскія нужды, болѣзни, капризы и страданія; пусть ихъ дѣтскій лепетъ будетъ состоять не въ болтовнѣ дѣтской фантазіи, а пусть они лепечутъ о холодѣ, голодѣ и жаждѣ; и если его отеческая любовь осилитъ все это, если онъ останется терпѣливымъ, внимательнымъ и нѣжнымъ отцомъ, заботящимся о жизни своихъ малютокъ и помнящимъ всѣ ихъ горести и радости, тогда отошлите его снова въ парламентъ, на каѳедру, въ засѣданія, и тамъ, когда онъ услышитъ громкія слова о развратѣ людей, перебивающихся со дня на день, — пусть онъ заговоритъ, какъ человѣкъ знающій дѣло, и скажетъ этимъ богатымъ краснобаямъ, что въ сравненіи съ ними люди того класса — сущіе ангелы въ своей обыденной жизни и по смерти вполнѣ достойные райскаго блаженства.

Кто изъ насъ можетъ сказать, что изъ него бы вышло, или каковымъ бы онъ былъ, еслибы находился въ подобныхъ обстоятельствахъ? Глядя на этихъ, вдали отъ родины, безприхотныхъ, немощныхъ скитальцевъ, измученныхъ долгими странствіями и трудовою жизнью, которые съ нѣжною заботливостью няньчаютъ своихъ маленькихъ дѣтей и удовлетворяютъ ихъ нуждамъ прежде своихъ собственныхъ, — глядя на женщинъ, кроткихъ проповѣдницъ надежды и вѣры, на мужчинъ слѣдующихъ ихъ примѣру, и видя, какъ рѣдко, очень рѣдко минутная вспышка, или жалоба на судьбу вырываются у этихъ несчастныхъ, — я почувствовалъ въ своемъ сердцѣ сильную любовь и глубокое уваженіе къ человѣчеству и просилъ Бога послать побольше атеистовъ сюда, чтобы вмѣстѣ со мной они прочли этотъ простой урокъ въ книгѣ жизни.

---

Изъ Монреаля тринадцатаго мая мы снова поѣхали въ Нью-Йоркъ. Прежде всего намъ пришлось переѣхать на пароходѣ на другой берегъ рѣки Св. Лаврентія, въ Ла-Прери (La-Prairie), затѣмъ по желѣзной дорогѣ въ Сентъ-Джонъ, расположенный на берегу озера Чамплена. Наше послѣднее прощаніе съ Канадой было въ веселомъ лагерѣ офицеровъ, которые своимъ гостепріимствомъ и дружелюбнымъ къ намъ отношеніемъ сдѣлали для насъ памятнымъ каждый часъ нашего пребыванія въ ихъ радушномъ кружкѣ. Отсюда подъ звуки британскаго гимна мы выѣхали изъ Канады.

Но Канада всегда будетъ однимъ изъ моихъ лучшихъ воспоминаній. Мало англичанъ ожидаютъ найти ее таковою, какова она есть на самомъ дѣлѣ. Впередъ двигается она потихоньку; общественное чувство и частныя предпріятія находятся въ одинаково-хорошемъ и здоровомъ состояніи; ничего лихорадочнаго, поспѣшнаго въ ея дѣйствіяхъ, но въ ея нормальномъ пульсѣ несомнѣнно бьются и сила и здоровье; она полна надеждъ и много обѣщаетъ въ будущемъ. Меня по крайней мѣрѣ, привыкшаго считать ее чѣмъ-то отсталымъ, заброшеннымъ, погруженнымъ въ постоянную дремоту, все здѣсь крайне поразило. Требованіе работы и цѣнность труда, дѣятельныя пристани въ Монреалѣ, нагрузка и разгрузка кораблей, количество пароходовъ въ различныхъ мѣстахъ, торговля, дороги, общественныя работы, постоянно двигающіяся впередъ, достойное уваженія направленіе и характеръ журналовъ и итогъ удобствъ и благосостоянія, добываемыхъ трудолюбивыми людьми — всѣ эти вещи не могли не удивить меня. Пароходы, ходящіе по озерамъ, по своей прочности, чистотѣ и удобствамъ, по джентльменскому обхожденію своихъ капитановъ и по прекрасному устройству всѣхъ своихъ постановленій, превосходятъ даже и знаменитые шотландскіе корабли, которые у насъ въ такой славѣ. Гостиницы здѣсь большею частью плохи, потому что въ нихъ менѣе живущихъ, чѣмъ въ гостиницахъ Соединенныхъ Штатовъ, а британскіе офицеры, составляющіе добрую часть общества каждаго города, преимущественно живутъ здѣсь по казармамъ; но тѣмъ не менѣе во всѣхъ отношеніяхъ въ Канадѣ, какъ и во всякомъ другомъ извѣстномъ мнѣ мѣстѣ, путешественникъ можетъ найдти всѣ удобства. Я не могу достаточно нахвалиться американскимъ пароходомъ, на которомъ мы ѣхали по озеру Чамплену изъ С.-Джона въ Уайтгаллъ; не будетъ нисколько преувеличеніемъ, если я скажу про него, что онъ былъ даже лучше того, на которомъ мы путешествовали изъ Кингстона въ Торонто, или того, на которомъ мы ѣхали отсюда въ Кингстонъ, или же, если я скажу, что онъ былъ лучше всѣхъ пароходовъ въ мірѣ. Пароходъ этотъ, по имени «Берлингтонъ», верхъ совершенства по своему устройству, чистотѣ и порядку. Палубы — гостиныя, каюты — будуары, роскошно отдѣланные и убранные картинами и музыкальными инструментами; даже каждый закоулочекъ корабля — и тотъ удобно устроенъ и убранъ съ большимъ вкусомъ. Командиръ этого судна, капитанъ Шерманъ, единственно изобрѣтательности и вкусу котораго приписываютъ великолѣпіе корабля, не разъ отважнымъ и достойнымъ образомъ успѣлъ выказать себя въ затруднительныхъ обстоятельствахъ: напримѣръ, онъ перевезъ британскія войска во время канадскаго возстанія, что въ то время никто другой не рѣшился бы сдѣлать. И онъ самъ и его пароходъ особенно уважаются какъ его, такъ и нашими соотечественниками; и никто никогда такъ справедливо не заслуживалъ всеобщаго уваженія, какъ этотъ достойный джентльменъ.

Въ этомъ пловучемъ дворцѣ мы вскорѣ снова доѣхали до Соединенныхъ Штатовъ и на часокъ времени заглянули въ хорошенькій городокъ Берлингтонъ. Въ Уайтгаллъ, гдѣ мы должны были высадиться, пароходъ нашъ прибылъ въ шесть часовъ утра; мы могли бы прійти сюда раньше, еслибы ночью пароходу не пришлось остановиться на нѣсколько часовъ, потому что плаваніе въ темнотѣ здѣсь было очень затруднительно. Въ одномъ мѣстѣ озеро даже до того съуживается, что пароходу приходится идти тутъ при помощи канатовъ.

Позавтракавъ въ Уайтгаллѣ, мы взяли карету для поѣздки въ Албани, большой и шумный городъ, куда мы прибыли въ шесть часовъ вечера. Такъ какъ мы находились теперь тамъ, гдѣ уже давно стояло лѣто, то во время нашего путешествія сюда было страшно жарко. Чтобъ ѣхать въ Нью-Йоркъ, мы сѣли въ семь часовъ на огромный рѣчной пароходъ, который былъ въ полномъ смыслѣ слова переполненъ пассажирами. Несмотря на это обстоятельство, мы отлично выспались и къ пяти часамъ слѣдующаго утра были уже въ Нью-Йоркѣ.

Передохнувъ здѣсь всего одни сутки, мы пустились въ наше послѣднее путешествіе по Америкѣ. Намъ оставалось еще пять дней до нашего отъѣзда въ Англію, а мнѣ чрезвычайно хотѣлось взглянуть на «Шэкерову Деревню», заселенную религіозною сектой, отъ которой она и заимствовала свое названіе^[14]. Съ этимъ намѣреніемъ мы доѣхали по «Сѣверной рѣкѣ» до Гудзона и тамъ наняли карету, чтобъ ѣхать миль за тридцать отсюда, въ Лебанонъ. Разумѣется, это былъ другой Лебанонъ и вовсе не схожій съ тѣмъ, въ которомъ я ночевалъ во время моей поѣздки въ прерію.

Дорога туда шла по очень роскошной и красивой мѣстности, погода стояла великолѣпная, а Коатскальскія горы, гдѣ въ одно памятное послѣ полудня Рипъ-Ванъ Уинкль и Страшный Шотландецъ играли въ кегли, виднѣлись вдали въ видѣ величественныхъ облаковъ. Въ одномъ мѣстѣ, въѣзжая на какую -то крутую гору, у подошвы которой строилась желѣзная дорога, мы наѣхали на ирландскую колонію. Несмотря на то, что у нихъ подъ рукой былъ матеріалъ для постройки порядочныхъ домиковъ, ихъ лачужки были удивительно грубы и неуклюжи. Даже лучшія изъ нихъ плохо защищали отъ непогоды, а въ остальныя черезъ широкія щели ихъ земляныхъ крышъ и глиняныхъ стѣнокъ почти безпрепятственно дулъ вѣтеръ и лилъ дождь; у иныхъ не было ни оконъ, ни дверей, другія уже повалились на бокъ и только благодаря разнымъ подпоркамъ кое-какъ-еще держались, — всѣ же были полуразвалившіяся и очень грязныя. Страшно-безобразныя старухи и рѣзвыя, веселыя, молодыя женщины, свиньи, собаки, мужчины, дѣти, грудные младенцы, горшки, котлы, навозъ, разная ветошь, негодная солома, стоячая вода — все это смѣшанное въ одну кучу — вотъ вамъ внутренность этихъ грязныхъ землянокъ.

Въ десятомъ часу вечера мы прибыли въ Лебанонъ, который знаменитъ своими теплыми ваннами и большою гостиницей, хорошо принаровленною, безъ сомнѣнія, ко вкусамъ людей, пріѣзжающихъ сюда повеселиться и полѣчиться; но на мой взглядъ гостиница эта лишена и самыхъ обыкновенныхъ удобствъ. Насъ провели въ громадную комнату, тускло освѣщенную двумя свѣчами и называемую гостиной; изъ нея лѣстница внизъ вела въ другую обширную пустыню, называемую столовой; спальню же намъ отвели въ одной изъ маленькихъ комнатокъ, расположенныхъ по обѣ стороны длиннаго корридора и которыя до того походили на тюремныя каморки, что я невольно ожидалъ, что насъ запрутъ на ночь, и, ложась спать, даже прислушивался къ тому, какъ повернутъ ключъ въ замкѣ. Бани должно-быть находятся гдѣ-нибудь по близости, ибо принадлежности для умыванья показались мнѣ здѣсь очень плохи, хотя въ Америкѣ я уже и успѣлъ отвыкнуть отъ порядочнаго умывальнаго стола. Въ спальняхъ нашихъ не было не только никакого убранства, но даже ни одного стула; но за то здѣсь оказалось множество чего-то другаго, что всю ночь не переставало насъ жестоко кусать.

Домъ этотъ однако стоитъ на красивомъ мѣстѣ и завтракъ нашъ былъ также недуренъ. Послѣ завтрака мы отправились въ мѣсто служившее цѣлью нашего теперешняго путешествія и лежащее въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Лебанона; дорогу туда указывала рука, нарисованная на столбѣ съ надписью: «въ Шэкерову Деревню».

Ѣхавши туда, мы встрѣтили толпу шэкеровъ, работавшихъ на той самой дорогѣ, по которой мы ѣхали. На нихъ были шляпы съ широчайшими въ свѣтѣ полями, а сами они казались просто деревянными автоматами, такъ что я почувствовалъ къ нимъ такое же участіе, какъ еслибъ они были фигурами корабельнаго носа. Наконецъ мы въѣхали и въ самое селеніе и остановились у дома, въ которомъ продаются мѣстныя произведенія и который служитъ главнымъ мѣстомъ сходокъ старшинъ, и попросили позволенія посмотрѣть на шэкерское богослуженіе.

Попросивъ передать нашу просьбу какому-нибудь власть имѣющему лицу, мы вошли въ угрюмую комнату, гдѣ нѣсколько угрюмыхъ шляпъ висѣло на угрюмыхъ деревянныхъ гвоздяхъ, и гдѣ время показывали угрюмые стѣнные часы, каждое движеніе маятника которыхъ, казалось, производилось съ усиліемъ и противъ воли, какъ будто маятникъ съ неудовольствіемъ нарушалъ угрюмую тишину этой мрачной комнаты. Вдоль стѣны стояло штукъ восемь жесткихъ, съ высокими прямыми спинками, стульевъ, видъ которыхъ былъ до того непривѣтливъ, что, кажется, скорѣе бы сѣлъ на полъ, чѣмъ принялъ бы малѣйшее одолженіе отъ нихъ.

Въ комнату гордо вступилъ угрюмый старый шэкеръ. Глаза его были строги, скучны и холодны, какъ металлическія круглыя пуговицы его кафтана, а самъ онъ весь походилъ на тихаго, но и мрачнаго домоваго. Узнавъ наше желаніе, онъ вытащилъ газету, въ которой все общество старшинъ, въ числѣ которыхъ былъ и онъ самъ, объявляло нѣсколько дней тому назадъ принятое рѣшеніе закрыть на годъ часовню, вслѣдствіе нѣкоторыхъ непристойныхъ выходокъ постороннихъ лицъ при ихъ богослуженіи.

Такъ какъ ничего нельзя было сказать противъ такого благоразумнаго распоряженія, то мы попросили позволеніе видѣть шэкерскіе товары, чтобы купить что-нибудь, и на это мы получили угрюмое согласіе. Потому мы поднялись въ слѣдующій этажъ дома, на другую сторону корридора, гдѣ предсѣдательствовало что-то живое, рыжеватое; старшина сказалъ, что это женщина, и я повѣрилъ ему, хотя и не подозрѣвалъ этого сначала.

На другой сторонѣ улицы стояла ихъ молельня — большое, прохладное, деревянное съ зелеными ставнями зданіе, которое всего легче было принять за большую бесѣдку. Такъ какъ входъ туда былъ воспрещенъ, то намъ не оставалось ничего больше дѣлать, какъ прохаживаться взадъ и впередъ и снаружи оглядѣть интересовавшее насъ зданіе, также какъ и другіе дома селенія (преимущественно деревянные, окрашенные, подобно англійскимъ ригамъ, въ темно-красный цвѣтъ и состоящіе, подобно англійскимъ фабрикамъ, изъ нѣсколькихъ этажей); поэтому мнѣ и нечего передавать читателю кромѣ тѣхъ поверхностныхъ наблюденій, которыя я успѣлъ сдѣлать во время того, какъ былъ въ лавкѣ.

Люди эти зовутся шэкерами отъ той особенной формы богослуженія, которая существуетъ у нихъ; она заключается въ пляскѣ, исполняемой мужчинами и женщинами, старыми и молодыми; передъ началомъ пляски они дѣлятся всѣ на двѣ партіи, которыя становятся одна противъ другой: мужчины, прежде чѣмъ начать пляску, снимаютъ съ себя шляпы и кафтаны и угрюмо вѣшаютъ ихъ на стѣну, а затѣмъ лентами завязываютъ рукава рубашки, какъ будто собираются пускать себѣ кровь. Они аккомпанируютъ себѣ звуками похожими не то на мычаніе, не то на жужжаніе, и то подвигаясь впередъ какою-то рысцой, то снова пятясь назадъ, пляшутъ до полнаго истощенія силъ. Видъ этой церемоніи невыразимо нелѣпъ и, судя по точному литографированному изображенію, которое я имѣю и которое, по словамъ очевидцевъ, совершенно вѣрно, въ высшей степени комиченъ.

Они управляются женщиной и ея власть абсолютна, хотя ей и помогаетъ совѣтъ старшинъ. Живетъ она въ строгомъ уединеніи въ комнатахъ надъ часовней и никогда не показывается непосвященнымъ. Если она походитъ на ту лэди, которая предсѣдательствуетъ въ лавкѣ, то держать ее въ полномъ заточеніи большое благодѣяніе для всѣхъ вообще, и я не умѣю достаточно сильно выразить своего сочувствія такому благому образу дѣйствія.

Все состояніе и всѣ доходы этого поселенія кладутся въ общую кассу, которая находится въ вѣдѣніи старшинъ. Такъ какъ они обратили въ свою вѣру многихъ людей съ состояніемъ и такъ какъ вообще они бережливы и экономны, то капиталъ ихъ находится въ цвѣтущемъ состояніи и они накупили много земли. Въ Лебанонѣ это не единственное шэкерское поселеніе, — кажется, ихъ существуетъ еще по крайней мѣрѣ три.

Шэкеры очень хорошіе фермеры и всѣ ихъ произведенія охотно покупаются и высоко цѣнятся. «Шэкерскія сѣмена», «шэкерскія травы» и «шэкерскія дистиллированныя воды» часто возвѣщаются покупателямъ въ городахъ на вывѣскахъ лавокъ. Они хорошіе скотоводы и милосердно обходятся съ животными, вслѣдствіе чего скотъ ихъ всегда особенно охотно покупается.

Какъ спартанцы, они ѣдятъ и пьютъ за однимъ общимъ столомъ. Брака у нихъ не существуетъ, — всѣ мужчины и женщины обречены на одинокую жизнь. Объ этомъ предметѣ было много толковъ, но здѣсь я долженъ снова сослаться на содержательницу лавки и сказать, что если всѣ сестры-шэкерки похожи на нее, то всѣ эти клеветы суть самыя неправдоподобныя въ мірѣ. Шэкеры принимаютъ къ себѣ множество новообращенныхъ до того еще юныхъ, что они сами не знаютъ, чего хотятъ, и еще не могутъ имѣть достаточно собственной твердости въ томъ или другомъ отношеніи. Я могу самолично подтвердить о юности шэкеровъ, работавшихъ на дорогѣ, когда мы проѣзжали по ней.

Шэкеры хорошіе странствующіе торговцы и честно ведутъ свои дѣла; даже торгуя лошадьми они далеки жульническихъ наклонностей, которыя по какой-то неизвѣстной причинѣ всегда бываютъ соединены съ этимъ родомъ торговли. Они обыкновенно живутъ тихо и мирно, вдали отъ всего свѣта, въ своей угрюмой коммунѣ, и выказываютъ очень мало желанія входить въ сношенія съ другими людьми.

Все это, разумѣется, очень хорошо; но, говоря откровенно, я не могу симпатически относиться къ шэкерамъ. Отъ всей души чувствую я отвращеніе ко всѣмъ тѣмъ сектамъ, которыя отнимаютъ у жизни всѣ ея радости: у молодости — всѣ невинныя удовольствія, у зрѣлости — всѣ ея утѣхи, и вообще всю жизнь обращаютъ въ тяжелый, узкій путь къ могилѣ. Мнѣ противенъ духъ, который, еслибъ ему дать волю, связалъ и сковалъ бы всѣ высокія мысли великихъ людей и не далъ бы человѣческому разуму возможности развиться болѣе, чѣмъ инстинктъ безсловесныхъ тварей. Въ этихъ шляпахъ съ широкими полями и темныхъ одеждахъ, съ чопорною набожностью на лицахъ, — все равно стриженыхъ шэкеровъ, или индусовъ съ длинными когтями на пальцахъ, — я вижу злѣйшихъ враговъ неба и земли, которые на бракахъ этого несчастнаго свѣта превращаютъ воду не въ вино, а въ желчь. И если ужь должны существовать на землѣ люди, назначенные разбивать самыя невинныя мечтанія любви, самыя безпорочныя удовольствія и восторги, которые составляютъ одну изъ существенныхъ частей человѣческой природы, то пусть ужь они стоятъ открыто обнаруженные между распутныхъ и развратныхъ, чтобъ и самые глупые люди видѣли, что они идутъ не по пути безсмертнаго спасенія, и пусть всѣ презираютъ и обходятъ ихъ.

Чувствуя отвращеніе къ старымъ и сожалѣніе къ молодымъ шэкерамъ и отъ души желая послѣднимъ съ годами поумнѣть и бросить своихъ единовѣрцевъ, мы возвратились въ Лебанонъ, а оттуда въ Гудзонъ по вчерашней дорогѣ. Здѣсь мы сѣли на пароходъ, чтобъ ѣхать по Сѣверной рѣкѣ въ Нью-Йоркъ; однако, не доѣзжая нѣсколькихъ часовъ до этого города, мы остановились въ Вестъ-Пойнтѣ, гдѣ и пробыли двѣ ночи и одинъ день.

Это чудное мѣстечко — самое прелестное, самое восхитительное между всѣми хорошенькими мѣстечками по Сѣверной рѣкѣ. Окруженное зелеными холмами и развалинами разныхъ фортовъ, оно смотритъ сверху на отдаленный Нью-Йоркъ и серебряную, сверкающую на солнцѣ и извивающуюся между изумрудными берегами рѣку, по которой тамъ и сямъ виднѣются бѣлые колыхающіеся паруса небольшихъ яликовъ. Къ довершенію очарованія, мѣстечко окружено памятниками побѣдъ Вашингтона и воспоминаніями о послѣдней революціонной войнѣ. Здѣсь-то и находится военная школа Америки.

Нельзя выдумать болѣе подходящаго, болѣе прелестнаго мѣстечка, какъ то, гдѣ стоитъ Вестъ-Пойнтъ. Система воспитанія здѣсь строга, но хорошо обдумана и развиваетъ мужество. На іюнь, іюль и августъ молодыхъ людей переводятъ въ лагерь, расположенный на лугу передъ самымъ зданіемъ школы, гдѣ круглый годъ ежедневно происходитъ ученіе. Для полнаго образованія въ этой школѣ положенъ каждому кадету четырехгодичный срокъ; но или вслѣдствіе строгости дисциплины, или вслѣдствіе національной пылкости и непокорности, или же вслѣдствіе этихъ обѣихъ причинъ вмѣстѣ, но не болѣе половины молодежи, поступившей въ эту школу, оканчиваетъ въ ней свое образованіе.

Число кадетовъ всегда равно числу членовъ конгресса, а потому и зависитъ отъ выборовъ. Квартиры различныхъ профессоровъ и учителей красиво расположены, а для пріѣзжающихъ здѣсь существуетъ хорошая гостиница, хотя въ ней и есть два недостатка, а именно: во-первыхъ, запрещены спиртные напитки, а во-вторыхъ назначены неудобные часы для ѣды: завтракъ въ семь часовъ, обѣдъ въ часъ и ужинъ на солнечномъ закатѣ.

Красота и свѣжесть этого мѣстечка въ самой лучшей порѣ лѣта (было начало іюня) на самомъ дѣлѣ очаровательны. Мы выѣхали отсюда въ Нью-Йоркъ шестаго числа, а на слѣдующій день должны были уже отъѣхать въ Англію. Мнѣ было пріятно, что послѣднія памятныя красивыя мѣстности, мелькавшія въ туманной дали намъ по дорогѣ, именно тѣ, которыя, начертанныя недюжинною рукой, свѣжи въ памяти большинства людей: Коатскальскія горы, Сонная долина и Таппаонское озеро.

ГЛАВА XVI.
Возвращеніе на родину.

Никогда прежде и, по всей вѣроятности, никогда впослѣдствіи не буду я интересоваться до такой степени направленіемъ вѣтра, какъ это было въ долгоожидаемый вторникъ седьмаго іюня. Нѣкто, смыслящій въ дѣлѣ мореплаванія, сказалъ мнѣ за нѣсколько дней, что для нашего путешествія всего благопріятнѣе былъ бы вѣтеръ западный, а потому какъ только на разсвѣтѣ я вскочилъ съ постели, то тотчасъ же бросился къ окну и къ моей великой радости увидалъ, что вѣтеръ дуетъ съ сѣверозапада. Это открытіе несказанно обрадовало меня и я всю жизнь до послѣдняго моего вздоха буду чувствовать особенную нѣжность къ комнасу, возвѣстившему мнѣ это обстоятельство.

Кормчій съумѣлъ хорошо воспользоваться благопріятною погодой и корабль нашъ, стоявшій вчера въ тѣсной гавани, теперь уже плылъ по океану миляхъ въ шестнадцати отъ американской почвы. Когда на маленькомъ пароходцѣ мы подъѣзжали къ нашему стоявшему на якорѣ кораблю, то невольно любовались его красивымъ видомъ: мачты его граціозно возвышались надъ палубой, а каждый канатъ, каждая веревочка отчетливо выдѣлялись на свѣтломъ фонѣ яснаго неба. Хорошо было также, стоя на палубѣ, глядѣть, какъ при громкомъ возгласѣ: «веселѣй, ребята, веселѣй!» — поднимали якорь, причемъ все судно какъ будто проснулось и встрепенулось; но лучшимъ моментомъ былъ тотъ, когда отвязали канаты, отпустили привязанные къ мачтамъ паруса и корабль нашъ, распустивъ свои бѣлыя крылья, понесся въ свой вольный и одинокій путь.

Въ задней каютѣ насъ было только человѣкъ пятнадцать, всѣ большею частію изъ Канады и уже знакомые между собой. Ночь была бурная, точно такъ же какъ и слѣдующіе затѣмъ два дня, но они пролетѣли для насъ совершенно незамѣтно. Съ честнымъ, храбрымъ капитаномъ во главѣ мы составляли самое веселое общество, которое когда-либо могло существовать на морѣ или на сушѣ.

Завтракали мы въ восемь часовъ и въ двѣнадцать, обѣдали въ три и пили вечерній чай въ половинѣ восьмаго. У насъ было множество развлеченій, и обѣдъ занималъ между ними не послѣднее мѣсто, между прочимъ, потому, что онъ былъ очень продолжителенъ, — между каждымъ блюдомъ слѣдовало по крайней мѣрѣ двухъ-часовой промежутокъ, — что и доставляло намъ предметъ для шутокъ и веселыхъ разговоровъ. Чтобы промежутки этихъ банкетовъ не были скучны, на нижнемъ концѣ стола около мачты составилось отборное общество, о достойномъ предсѣдателѣ котораго скромность запрещаетъ мнѣ распространяться. Общество это было въ высшей степени весело и оживленно и состояло въ большой дружбѣ со всѣмъ остальнымъ экипажемъ корабля, а въ особенности съ однимъ чернымъ управляющимъ, у котораго въ продолженіе трехъ недѣль не сходила съ лица широкая улыбка, относящаяся къ великимъ достоинствамъ упомянутаго общества.

Для любителей игры у насъ были шахматы, вистъ и криббиджъ^[15], затѣмъ книги, триктракъ и нѣмецкій билліардъ. Во всякую погоду, дурную и хорошую, бурную и тихую, всѣ мы постоянно находились на палубѣ: попарно гуляли, лежали, облокачивались на перила бортовъ, и, сходясь небольшими группами, весело болтали между собою. Не было у насъ также недостатка и въ музыкѣ: одинъ изъ пассажировъ игралъ на флейтѣ, другой на скрипкѣ, а третій (постоянно начинавшій свою игру въ шесть часовъ) на трамбонѣ. Всѣ три музыканта (каждый вполнѣ довольный своимъ собственнымъ исполненіемъ) обыкновенно играли въ одно и то же время на различные мотивы и въ различныхъ частяхъ корабля, хотя на такомъ разстояніи другъ отъ друга, что звуки всѣхъ ихъ трехъ инструментовъ сливались въ одинъ страшный и мучительный для человѣческаго уха концертъ.

Когда всѣ эти развлеченія надоѣдали намъ, мы переходили къ морю и любовались имъ. Иногда въ туманной дали точно призракъ покажется и тотчасъ же скроется бѣлый одинокій парусъ; иногда какой-нибудь корабль пройдетъ въ такомъ близкомъ отъ насъ разстояніи, что при помощи биноклей мы можемъ ясно разглядѣть и людей на его палубѣ, и прочесть его имя, и куда онъ направляется. Цѣлыми часами смотрѣли мы на выскакивавшихъ изъ воды и прыгавшихъ вокругъ нашего корабля дельфиновъ, морскихъ свинокъ и другихъ мелкихъ водяныхъ обитателей. Нѣсколько дней стояло то затишье, то дулъ самый легкій вѣтерокъ. Въ такую погоду наши матросы обыкновенно занимались уженьемъ рыбы; по временамъ на приманку попадался какой-нибудь несчастный радужный дельфинъ, котораго тотчасъ же съ торжествомъ втаскивали на палубу, гдѣ и ожидала его жестокая смерть. Такой случай составлялъ для насъ важное происшествіе, и день поимки дельфина въ нашемъ календарѣ принимался за эру и съ нею начиналось дальнѣйшее днесчисленіе.

Спустя дней шесть послѣ нашего отплытія у насъ стали поговаривать о ледяныхъ горахъ, плавающихъ въ необыкновенно большомъ количествѣ. Ихъ видѣлъ корабль, незадолго передъ нашимъ отъѣздомъ пришедшій въ Нью-Йоркъ. Опасное сосѣдство этихъ ледяныхъ массъ намъ скоро было возвѣщено упавшимъ барометромъ и внезапно похолодѣвшею погодой. Вслѣдствіе этихъ толковъ, за моремъ слѣдили съ удвоеннымъ вниманіемъ, а въ сумерки въ кругу пассажировъ шепотомъ разсказывалось множество ужасныхъ исторій о крушеніяхъ кораблей, встрѣтившихся ночью съ такими страшными глыбами. Вѣтеръ однако заставилъ насъ держаться южнаго направленія и такимъ образомъ мы счастливо избѣгли встрѣчи, которой всѣ такъ боялись, а вскорѣ, когда погода снова стала теплою и ясною, мы и совершенно успокоились. Естественно, что въ нашей жизни не маловажную роль играли наблюденія надъ моремъ, направленіемъ и ходомъ корабля. Въ данномъ случаѣ, какъ это всегда бываетъ, не оказалось недостатка въ людяхъ сомнѣвающихся въ способностяхъ и намѣреніяхъ капитана, которые за спиной у него не пропускали ни одного удобнаго случая, чтобы веревочками и кончиками платка, за отсутствіемъ циркуля, измѣрить разстояніе по морской картѣ и затѣмъ ясно доказывать, что капитанъ ошибся по крайней мѣрѣ миль на тысячу. Было весьма назидательно смотрѣть, какъ эти невѣрные Ѳомы хмурились и неодобрительно качали головами; не менѣе назидательно было слушать ихъ серьезные споры о мореплаваніи, не потому чтобъ они что-нибудь въ немъ смыслили, но потому именно, что они всегда — и во время тихой погоды, и во время встрѣчнаго вѣтра — равно недовѣрчиво относились къ капитану. Право, и сама ртуть не такъ измѣнчива, какъ иные люди, которыхъ вы всегда можете найти на корабляхъ. Въ то время, какъ корабль благополучно идетъ по волнамъ, совершенно блѣдные отъ восхищенія, они клянутся въ томъ, что капитанъ ихъ лучше всѣхъ капитановъ въ мірѣ, и даже слегка намекаютъ на то, что должно бы сдѣлать подписку для поднесенія ему въ благодарность какого-нибудь подарка. На слѣдующее же утро, когда вѣтеръ стихнетъ, и паруса, безпомощно и безполезно повиснутъ въ воздухѣ, эти же самые люди сомнительно качаютъ головой и съ презрительною гримасой говорятъ, что, разумѣется, капитанъ бывалъ на морѣ, но не сомнѣваться въ его способностяхъ нѣтъ никакой возможности.

Обычнымъ препровожденіемъ времени въ тихую погоду были толки о томъ, когда наконецъ подуетъ попутный вѣтеръ, такъ какъ по всѣмъ правиламъ было доказано, что ему давно бы уже слѣдовало дуть. Главный шкиперъ, усердно посвистывавшій все время, какъ бы вызывая этимъ попутный вѣтеръ, почитался всѣми за самаго опытнаго мореходца. Много угрюмыхъ взглядовъ кидалось сквозь окна каюты кверху въ продолженіе всего обѣда, а многіе пассажиры грустно жаловались на свою судьбу и смѣло предсказывали, что мы никакъ не доберемся до мѣста раньше половины іюля. На всякомъ кораблѣ всегда найдутся двѣ личности — одна сангвиническаго темперамента, а другая — мрачнаго настроенія духа. Въ настоящій періодъ нашего странствія каждый разъ за обѣдомъ послѣдняя одерживала верхъ надъ первой, спрашивая ее, гдѣ по ея предположеніямъ находится теперь корабль «Great Western» («Большой западный» — «Левіаѳанъ»^[16], выѣхавшій недѣлю послѣ насъ, и затѣмъ какого мнѣнія держится она о парусныхъ суднахъ сравнительно съ пароходами. И, говоря вообще, личность мрачнаго настроенія духа до того аттаковывала всевозможными вопросами личность сангвиническаго темперамента, что послѣдняя ради общаго мира и согласія, хотя и наружно, принуждена была принимать на себя унылый и мрачный видъ.

Все это служило добавленіемъ къ суммѣ нашихъ развлеченій; но, за исключеніемъ всего этого, было еще нѣчто очень интересное у насъ на кораблѣ. Въ передней каютѣ передъ лѣстницею помѣщалось человѣкъ сто пассажировъ — цѣлый мірокъ бѣдняковъ. Когда мы присмотрѣлись къ ихъ лицамъ на палубѣ, куда они днемъ выходили, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ, и гдѣ они стряпали себѣ пищу, которую часто тутъ же и ѣли, насъ заинтересовало узнать, въ ожиданіи какихъ благъ отправлялись они въ Америку, зачѣмъ теперь возвращались въ Англію и въ какихъ обстоятельствахъ, вообще, они находились. Свѣдѣнія о нихъ, и часто самаго страннаго содержанія, мы получали отъ плотника, подъ вѣдѣніемъ котораго они всѣ находились. Нѣкоторые изъ нихъ пробыли въ Америкѣ лишь три дня, другіе — три мѣсяца, третьи только доѣхали до Америки на этомъ самомъ кораблѣ и теперь снова возвращаются назадъ. Нѣкоторые, чтобы было только на что взять билетъ на путешествіе, продали все свое платье и теперь едва были прикрыты несчастными лохмотьями; нѣкоторымъ нечего было ѣсть и во все время путешествія они питались лишь подаяніемъ остальныхъ, а одинъ бѣднякъ (что открылось только при концѣ путешествія, потому что онъ бережно хранилъ свою тайну, такъ какъ не хотѣлъ ни подаяній, ни сожалѣній) поддерживалъ свое существованіе только тѣмъ, что послѣ обѣда собиралъ объѣдки съ тарелокъ передъ тѣмъ, какъ ихъ мыть.

Особенное вниманіе слѣдуетъ обратить правительству на то, какъ перевозятъ черезъ океанъ этихъ несчастныхъ бѣдняковъ, которыхъ нужда гонитъ изъ отечества въ невѣдомыя страны на происки пропитанія и средствъ къ существованію. Все, что только можно было сдѣлать изъ чувства сожалѣнія и человѣколюбія, было сдѣлано для нихъ капитаномъ и офицерами нашего корабля, но они далеко не могли удовлетворить всѣмъ ихъ нуждамъ. Законъ обязываетъ, чтобы брали не слишкомъ большое количество людей этого бѣднаго класса за-разъ на корабль и чтобъ имъ отводили порядочное помѣщеніе. Онъ также обязываетъ служащихъ на кораблѣ принимать такихъ пассажировъ не иначе, какъ осмотрѣвъ напередъ ихъ котомки съ съѣстнымъ и рѣшивъ, хватитъ ли имъ его на всю дорогу; затѣмъ обязательно имѣть при нихъ доктора. Между тѣмъ на этихъ корабляхъ ничего этого и не думаетъ исполняться, хотя болѣзни взрослыхъ и смерть дѣтей во время переѣздовъ — вещь самая обыкновенная. Главная обязанность каждаго правительства, будь это монархія, или республика, должна въ этомъ отношеніи состоять въ томъ, что ему слѣдуетъ вмѣшаться въ морскую переправу бѣдняковъ и положить конецъ злоупотребленіямъ владѣльцевъ кораблей, которые изъ этого человѣчьяго транспорта дѣлаютъ выгодную для себя спекуляцію; они набираютъ такихъ бѣдняковъ какъ можно больше и на какихъ придется условіяхъ, вовсе не заботясь объ удобствахъ этого несчастнаго экипажа: нѣтъ ни достаточнаго количества коекъ, ни особыхъ отдѣленій для мужчинъ и женщинъ, — однимъ словомъ, ничего, кромѣ собственной выгоды владѣльцевъ. И это еще не худшая черта этой отвратительной системы: у торговыхъ обществъ мореходства существуютъ особые агенты, получающіе одинъ процентъ съ выручки отъ доставленныхъ ими кораблю пассажировъ, а потому они и ѣздятъ постоянно по мѣстностямъ, гдѣ царитъ самая ужасная нищета, и лживыми обѣщаніями склоняютъ довѣрчивыхъ бѣдняковъ къ переселеніямъ.

Исторія каждаго семейства на нашемъ кораблѣ была почти одна и та же. Собравъ все, что у нихъ было, занявъ по возможности, выпросивъ сколько могли и затѣмъ продавъ все свое имущество, чтобы только хватило денегъ для переѣзда, всѣ эти семьи отправились въ Нью-Йоркъ, въ надеждѣ, что тамъ и улицы-то даже вымощены золотомъ, а на самомъ-то дѣлѣ убѣдились, что онѣ вымощены обыкновеннымъ твердымъ камнемъ. Предпріятія, какія бы то ни было, были для нихъ немыслимы, — какъ рабочихъ ихъ никто не бралъ и хотя имъ и давали иногда работу, но никто не платилъ имъ за нее. И вотъ еще бѣднѣе прежняго они возвращаются назадъ на родину. Одинъ изъ нихъ везъ открытое письмо отъ какого-то молодаго ремесленника, находящагося всего двѣ недѣли въ Америкѣ, къ живущему близъ Манчестера другу, котораго онъ звалъ къ себѣ въ Нью-Йоркъ. Одинъ изъ офицеровъ, какъ диковинку, принесъ мнѣ прочесть это письмо: «Вотъ какова эта страна, Джэмсъ, — писалъ онъ, — мнѣ она нравится. Здѣсь нѣтъ деспотизма, а это — вещь великая. Здѣсь найдется дѣло всякаго рода, а жалованье платятъ очень большое; нужно избрать себѣ ремесло — и только. Я еще не избралъ себѣ ремесла, но думаю скоро рѣшить этотъ вопросъ. Въ настоящее время я еще не знаю, чѣмъ бытъ лучше — плотникомъ, или портнымъ».

У насъ на кораблѣ былъ еще пассажиръ, составлявшій постоянный предметъ общаго вниманія и толковъ. Это былъ красивый, крѣпко-сложенный англійскій матросъ, съ головы до пятъ истый морякъ. Онъ служилъ въ американскомъ флотѣ и теперь, получивъ отпускъ, ѣхалъ на родину повидаться съ родными и друзьями. Когда онъ пришелъ въ контору брать себѣ билетъ, ему сказали, что такъ какъ онъ морякъ, то могъ бы при переѣздѣ занимать на кораблѣ какую-нибудь должность и этимъ самымъ сберечь свои деньги, но онъ съ негодованіемъ отвергъ такой совѣтъ, сказавъ, что «будь онъ проклятъ, если хотя разъ въ жизни не проѣдется на кораблѣ джентльменомъ». Итакъ, съ него взяли деньги за билетъ; но едва взошелъ онъ на корабль, какъ уже сунулъ свою котомку въ форъ-кэстль и сѣлъ обѣдать съ матросами; а лишь только раздалась команда и корабль тронулся, то онъ первый какъ кошка вскарабкался на мачту. Въ продолженіе всего путешествія онъ былъ то у браса, то на реяхъ, помогая то тутъ, то тамъ, но постоянно съ хладнокровнымъ достоинствомъ и съ важной усмѣшкой на лицѣ, которая ясно говорила: «все, что я дѣлаю, то дѣлаю по собственному желанію, какъ джентльменъ, а потому прошу васъ помнить это».

Наконецъ, давно ожидаемый западный вѣтеръ подулъ и на всѣхъ парусахъ понесъ впередъ наше славное судно. Было что-то величественное въ движеніяхъ этого великолѣпнаго корабля, когда онъ, осѣненный массой парусовъ, несся по волнамъ безпредѣльнаго океана. Какъ я любилъ смотрѣть, когда, стремясь впередъ, онъ гордо разрѣзалъ лѣнящуюся и ласкающуюся къ нему воду и торжественно покачивался на зеленыхъ, окаймленныхъ бѣлымъ гребнемъ, волнахъ…

Итакъ, мы подвигались все впередъ и впередъ по переливающейся различными красками водѣ, подъ синимъ благодатнымъ южнымъ небомъ; яркое солнце освѣщало насъ днемъ и тихая, ясная луна свѣтила намъ ночью; флюгеръ, все время теперь обращенный къ дорогому отечеству, служилъ вѣрнымъ указателемъ направленія вѣтра и наполнялъ радостію наши учащенно бившіяся сердца. И вотъ, наконецъ, въ одно ясное утро, на солнечномъ восходѣ, въ понедѣльникъ двадцать седьмаго іюня, — я не легко позабуду этотъ день, — нашимъ взорамъ въ утреннемъ туманѣ предстало неясное очертаніе стараго Кэпъ-Клира въ видѣ отдаленнаго облачка и никогда прежде, казалось, мы не видали болѣе чуднаго облачка, какъ это, возвѣстившее намъ, что мы уже въ виду Англіи.

Какъ ни было мало и туманно это облачко, но оно придало особенную прелесть солнечному восходу, придало ему что-то живое, именно то, чего всегда не хватаетъ солнечному восходу на морѣ. На морѣ, какъ и вездѣ, начало дня соединено обыкновенно съ мыслію о возрождающейся надеждѣ и новомъ счастіи; лучи восходящаго солнца золотятъ огромную, однообразную массу водъ, и зрѣлище это своей торжественностію превосходитъ даже и то, которое представляется во время темной и таинственной ночи. Восходъ луны какъ-то болѣе соотвѣтствуетъ одинокому океану и заключаетъ въ себѣ какое-то меланхолическое величіе, которое своимъ мягкимъ и нѣжнымъ сіяніемъ какъ будто утѣшаетъ океанъ въ его грустномъ одиночествѣ. Я помню, что, бывши еще маленькимъ ребенкомъ, я вообразилъ себѣ, что отраженіе луны въ водѣ есть именно тотъ путь къ небу, по которому свѣтлые духи и добродѣтельные люди восходятъ къ Богу, и это старое чувство часто снова овладѣвало мною, когда на морѣ я глядѣлъ на свѣтлое колеблющееся отраженіе луны въ водѣ.

Вѣтеръ былъ очень слабъ въ это утро, но тѣмъ не менѣе попутный, а потому мы хотя и медленно, но все-таки, понемногу подвигаясь впередъ, скоро оставили за собой Кэпъ-Клиръ и поѣхали вдоль береговъ Ирландіи. Легко вообразить себѣ, какъ въ это утро мы всѣ до одного были веселы, какъ радостно поздравляли мы другъ друга съ счастливымъ окончаніемъ путешествія и какъ всѣ мы наперерывъ предсказывали, минута въ минуту, тотъ самый часъ, когда мы, наконецъ, высадимся въ Ливерпулѣ. Съ какимъ удовольствіемъ пили мы въ этотъ день за обѣдомъ здоровье капитана и съ какимъ рвеніемъ принялись всѣ вдругъ за сборы. А нѣкоторые веселые люди такъ даже отказывались лечь въ этотъ вечеръ въ постель, говоря, что не стоитъ спать находясь такъ близко къ берегу; но тѣмъ не менѣе они однако легли и проспали всю ночь очень крѣпкимъ сномъ. Быть такъ близко къ цѣли путешествія казалось намъ всѣмъ пріятнымъ сновидѣніемъ, отъ котораго мы боялись пробудиться.

Дружескій попутный вѣтеръ подулъ на другой день сильнѣе и корабль нашъ снова быстро понесся по роднымъ волнамъ. По временамъ намъ попадались англійскіе корабли, мы обгоняли ихъ и на всѣхъ парусахъ неслись къ дорогому берегу. Къ вечеру произошли непріятныя перемѣны въ погодѣ, пошелъ мелкій дождь, который скоро перешелъ въ ливень, такъ что корабль нашъ, какъ призракъ сквозь тучу, медленно подвигался впередъ въ то время, какъ множество пылающихъ глазъ не сводилось съ будочки рулеваго, высматривавшаго Голигэдъ.

Наконецъ, раздался нетерпѣливо ожидаемый нами крикъ и въ ту же минуту сквозь туманъ блеснулъ яркій огонекъ, который опять скрылся и опять блеснулъ въ туманной дали. Когда онъ показывался, глаза всѣхъ на кораблѣ загорались и блестѣли такъ же ярко, какъ и онъ самъ. Всѣ мы стояли на палубѣ, не спуская глазъ съ этого привѣтливаго огонька на Голигэдѣ и хвалили его и за яркость, и за дружеское предувѣдомленіе. Затѣмъ, къ нашей всеобщей радости, показались и другіе огоньки маяковъ, и мы, проѣзжая ихъ одинъ за другимъ, постепенно оставляли ихъ за собой.

Пора уже было подать сигналъ выстрѣломъ изъ ружья, и едва успѣлъ разсѣяться дымъ отъ этого выстрѣла, какъ уже показалась маленькая лодочка, подъѣзжавшая къ нашему кораблю. Мы подобрали паруса, лодка подъѣхала и черезъ минуту съ головы до ногъ закутанный сторожъ уже стоялъ на палубѣ среди густой толпы пассажировъ нашего корабля, и я полагаю, что еслибъ въ эту минуту ему пришла фантазія попросить у кого-нибудь изъ насъ взаймы на неопредѣленный срокъ фунтовъ пятьдесятъ, то каждый съ радостію одолжилъ бы ихъ ему. Онъ привезъ съ собой листокъ какой-то англійской газеты, и мы всѣ съ жадностію бросились читать каждую строку этого клочка бумаги. Въ этотъ вечеръ всѣ мы спать легли очень поздно, а на слѣдующее утро поднялись очень рано.

Въ шесть часовъ утра уже всѣ мы толпились на палубѣ, чтобъ ѣхать на берегъ, и съ восторженною нѣжностью не сводили радостныхъ взоровъ съ башенъ, крышъ и дыма Ливерпуля.

Въ восемь часовъ мы всѣ собрались уже въ городѣ въ одной изъ городскихъ гостиницъ въ послѣдній разъ закусить и выпить всѣмъ вмѣстѣ.

Это было въ послѣдній разъ, что всѣ члены нашего дружескаго кружка были на-лицо. Въ девять часовъ утра мы на прощаніе крѣпко пожали другъ другу руки и разстались быть-можетъ уже навсегда.

Вся мѣстность, которую мы проѣзжали по желѣзной дорогѣ, казалась намъ однимъ великолѣпнымъ, сплошнымъ садомъ. Красота полей (какими маленькими казались они намъ!), загородки, деревья, хорошенькіе коттэджи, клумбы цвѣтовъ, старыя кладбища, старинные дома и каждый хороша знакомый предметъ — все слилось для насъ въ одно радостное впечатлѣніе возвращенія въ отчизну и ко всему, что въ ней дорого. Никакое перо не въ состояніи описать и никакой языкъ не въ состояніи выразить волновавшихъ насъ въ этотъ день чувствъ.

ГЛАВА XVII и ПОСЛѢДНЯЯ.
Заключительныя замѣтки.

Въ этой книгѣ есть много мѣстъ, гдѣ я съ трудомъ воздерживался отъ искушенія помучить читателя моими собственными выводами и заключеніями, предпочитая, чтобъ они сами на основаніи представляемыхъ мною фактовъ рѣшали дѣло по своимъ собственнымъ убѣжденіямъ. Съ самаго начала я задался мыслью вести съ собою читателей всюду, гдѣ я только былъ самъ, и эту задачу, мнѣ кажется, я выполнилъ добросовѣстно.

Но я надѣюсь, что мнѣ простятъ, если объ общемъ характерѣ американцевъ и ихъ общественномъ бытѣ я пожелаю, прежде чѣмъ покончить съ этими очерками, въ нѣсколькихъ словахъ выразить свое собственное мнѣніе.

Отъ природы американцы откровенны, храбры, искренни, гостепріимны и радушны. Образованіе и воспитаніе, повидимому, еще болѣе увеличиваютъ ихъ природную теплоту сердца и пылкій энтузіазмъ; а обладаніе этими двумя послѣдними качествами, и въ удивительно высокой степени къ тому же, дѣлаетъ образованнаго американца самымъ преданнымъ, самымъ великодушнымъ другомъ въ мірѣ. Никакой націей не увлекался я такъ искренно, какъ американской, ни одинъ народъ не пріобрѣталъ такъ легко моего довѣрія и уваженія, какъ народъ американскій, и никогда и нигдѣ не буду я въ состояніи въ полгода пріобрѣсть себѣ столькихъ дорогихъ сердцу друзей, какъ въ Америкѣ.

Я полагаю, что эти качества врожденны у всѣхъ американцевъ; но необходимо сказать про нихъ одну великую истину, а именно, что всѣ упомянутыя качества постепенно начинаютъ исчезать и что существуютъ обстоятельства, которыя никоимъ образомъ не обѣщаютъ и въ будущемъ ихъ возрожденія.

Существенная черта каждой націи — это гордость своими недостатками и умѣнье изъ преувеличенія этихъ самыхъ недостатковъ выводить достоинства. Огромный недостатокъ всего американскаго народа, составляющій плодотворный источникъ многихъ бѣдъ и золъ — это недовѣріе ко всему и всѣмъ. Тѣмъ не менѣе гражданинъ Америки гордится этимъ самымъ недовѣріемъ, даже и въ то время, когда онъ видитъ плохіе его результаты и часто, несмотря на свой здравый смыслъ, приводитъ это недовѣріе, какъ доказательство проницательности, остроты, догадливости и независимости своего народа.

«Вы вводите, — говоритъ американцамъ иностранецъ, — горячность и недовѣріе во всѣ отправленія вашей общественной жизни. Устранивъ достойныхъ людей отъ вашихъ законодательныхъ собраній, вы допустили въ кандидаты при выборахъ цѣлый разрядъ людей, которые каждымъ своимъ дѣйствіемъ позорятъ и ваши законы, и выборъ вашего народа, и это самое обстоятельство сдѣлало васъ до того перемѣнчивыми, что непостоянство ваше даже вошло въ поговорку, ибо можно быть увѣреннымъ, что все, что вы сегодня превозносите, чему покланяетесь, будетъ завтра вами же сброшено съ высокаго пьедестала и разбито на мелкіе куски. Вы хорошо вознаграждаете деньгами благодѣтеля, или служителя общественнаго, но за то вы не довѣряете ему именно потому, что онъ же получилъ вознагражденіе за свои труды, — мало того, вы ищете доказать, что или вы были слишкомъ щедры въ признаніи его заслугъ, или же онъ слишкомъ нерадивъ въ исполненіи своихъ обязанностей. Начиная съ президента и по нисходящимъ степенямъ, каждый достигающій высокаго положенія въ вашей средѣ минуту своего возвышенія можетъ считать и началомъ своего паденія, ибо каждая клевета въ печати, написанная лживымъ перомъ какого-нибудь негодяя, даже направленная противъ благосостоянія общественной жизни, тотчасъ же возбуждаетъ ваши подозрѣнія и тотчасъ же заслуживаетъ ваше полное довѣріе. Вы относитесь недовѣрчиво къ малѣйшему слову похвалы, даже и заслуженной, но за то съ радостью хватаетесь за цѣлый ворохъ клеветъ и подозрѣній. Какъ вы думаете, хорошо ли это, способствуетъ ли такой образъ дѣйствія выработкѣ возвышенныхъ характеровъ у лицъ управляющихъ и управляемыхъ?»

Отвѣтъ на такую рѣчь всегда одинъ и тотъ же: «Здѣсь свобода мысли. Каждый думаетъ самъ за себя и насъ не очень-таки легко провести. Вотъ почему народъ нашъ такъ подозрителенъ» (не недовѣрчивъ ли?).

Другая отличительная черта американцевъ — это страсть ко всякаго рода спекуляціямъ, которыя раззоряютъ честныхъ людей и благородныхъ общественныхъ дѣятелей, а плутовъ и мошенниковъ, стоющихъ одной только висѣлицы, обогащаютъ и даже даютъ имъ возможность поднимать голову и важничать, благодаря только тому, что эти выгодныя спекуляціи въ короткій срокъ успѣли сдѣлать больше для подрыва кредита и сокращенія общественныхъ доходовъ, чѣмъ могъ бы сдѣлать честный, хотя и смѣлый способъ веденія дѣлъ въ теченіе цѣлаго столѣтія. Успѣхи достигнутые банкротствомъ или удачнымъ мошенничествомъ не клеймятся позоромъ по золотому правилу: «поступай съ другими такъ, какъ хочешь чтобъ и съ тобой поступали», но разсматриваются лишь по степени извлеченной изъ нихъ выгоды. Я помню, что, проѣзжая по Миссисипи мимо злополучнаго Каиро, я сдѣлалъ замѣчаніе о дурныхъ послѣдствіяхъ такихъ крупныхъ обмановъ при ихъ обнаруживаніи, такъ какъ по-моему они подрываютъ довѣріе иностранцевъ и мѣшаютъ появленію новыхъ поселенцевъ. На это мнѣ отвѣчали, что предпріятіе это оказалось весьма выгоднымъ, что оно выручило громадныя суммы денегъ, но главное его достоинство заключается въ томъ, что такъ какъ за границей вообще скоро забываютъ о случившемся, то американцы и могутъ свободно снова спекулировать тѣмъ же способомъ.

Сто разъ приходилось мнѣ вести слѣдующій разговоръ:

— Неужели это не отвратительная вещь, что такой-то и такой-то пріобрѣлъ себѣ огромное состояніе самыми безчестными и непозволительными средствами и, несмотря на всѣ свои преступленія, терпимъ въ средѣ вашихъ гражданъ? Вѣдь онъ — общественная язва, не правда ли?

— Да, сэръ.

— Признанный лжецъ?

— Да, сэръ.

— Его вѣдь и били, и тузили, и награждали пощечинами?

— Да, сэръ.

— Онъ окончательно обезчещенъ, униженъ и вполнѣ безнравствененъ?

— Да, сэръ.

— Такъ скажите же мнѣ, во имя всего святаго, въ чемъ же состоятъ его заслуги и достоинства?

— Вотъ видите ли, сэръ, онъ умѣетъ выгодно вести предпріятія.

Точно такимъ же образомъ каждый дурной поступокъ объясняется національною страстью къ торговлѣ, хотя и было бы смѣшно требовать отъ иностранцевъ, чтобъ они признавали американцевъ за народъ торговый. Страстью къ торговлѣ объясняютъ здѣсь также причину страннаго обычая, господствующаго во всѣхъ городахъ, который состоитъ въ томъ, что семейные люди, не имѣя собственнаго угла, живутъ по гостиницамъ, а съ семьей своей только и видятся, что за общимъ столомъ. Въ этой же страсти къ торговлѣ заключается причина медленнаго развитія американской литературы. «Мы народъ промышленный и намъ нѣтъ никакого дѣла до поэзіи», а тѣмъ не менѣе мы говоримъ однако, что гордимся нашими поэтами, хотя въ то же время удовольствія, развлеченія, фантазія — все должно стушевываться передъ радостями, которыя доставляетъ полезная и выгодная торговля.

Эти три особенности поражаютъ иностранца на каждомъ шагу. Но гнусный ростъ Америки имѣетъ болѣе глубокія основанія, которыя коренятся въ его слишкомъ свободной прессѣ.

Пусть основываются въ Америкѣ школы и на востокѣ, и на западѣ, и на сѣверѣ и на югѣ, пусть ученики тысячами учатся, учителя тысячами преподаютъ, университеты преуспѣваютъ, церкви размножаются, воздержность и знанія гигантскими шагами распространяются по всей странѣ, но пока американскія газеты будутъ въ томъ же, или близко къ тому же состоянію, въ которомъ онѣ находятся теперь, нравственное улучшеніе въ этой странѣ немыслимо. Годъ отъ году оно должно двигаться все назадъ и назадъ, годъ отъ году чувство общественное должно падать все ниже и ниже, годъ отъ году сенатъ и конгрессъ должны все болѣе и болѣе терять значеніе въ глазахъ порядочныхъ людей и годъ отъ году память великихъ отцовъ революціи должна болѣе и болѣе подвергаться поруганію въ дурной жизни ихъ выродившихся дѣтей.

Въ числѣ множества журналовъ въ Соединенныхъ Штатахъ, разумѣется, существуютъ еще нѣкоторые, которые заслуживаютъ довѣрія и уваженія. Изъ личнаго знакомства съ редакторами послѣднихъ, людьми весьма образованными, я извлекъ для себя и удовольствіе, и пользу. Но имя такихъ людей — «Немногіе», а имя всѣхъ остальныхъ — «Легіонъ», и вліяніе людей благонамѣренныхъ безсильно противодѣйствовать смертельному яду, разливаемому массой людей испорченныхъ.

Среди высшаго класса американцевъ, людей обыкновенныхъ и образованныхъ, среди ученыхъ и юристовъ можетъ существовать лишь одно мнѣніе о порочномъ направленіи этихъ журналовъ. Иногда заводятся споры (я не скажу, чтобъ это было странно, такъ какъ естественно искать оправданій въ такомъ позорѣ) о томъ, что вліяніе журналовъ не такъ сильно, какъ это представляется иностранцамъ. Пусть мнѣ извинятъ, если я скажу, что нѣтъ оправданій въ этомъ доводѣ и что каждое дѣйствіе, каждое обстоятельство прямо клонится къ противоположному заключенію.

Когда какой бы то ни было человѣкъ, находящійся въ какомъ бы то ни было положеніи, достигнетъ какого-нибудь общественнаго отличія въ Америкѣ, не повергаясь ницъ и не преклоняя колѣнъ передъ журналистикой, этимъ чудовищемъ разврата, когда какое бы то ни было частное лицо будетъ свободно отъ ея же нападеній, когда общественное довѣріе не будетъ ею разрушаемо, когда будетъ ею обращено малѣйшее вниманіе на общественную благопристойность и честь, когда въ этой свободной странѣ каждому человѣку будетъ дарована свобода мысли и онъ осмѣлится думать и говорить самъ за себя, не признавая авторитетовъ, къ которымъ теперь онъ относится подобострастно и которые въ то же время онъ вполнѣ презираетъ и ненавидитъ за ихъ подлость и коварство, — когда тѣ, которые теперь всѣхъ сильнѣе чувствуютъ этотъ позоръ, бросающій тѣнь на всю націю, и которые всѣхъ болѣе обнаруживаютъ его другъ передъ другомъ, — когда эти люди осмѣлятся наконецъ открыто, у всѣхъ на глазахъ, топтать журналистику ногами, — тогда только повѣрю я, что вліяніе журналовъ начинаетъ ослабѣвать и люди начинаютъ возвращаться къ своимъ человѣческимъ чувствамъ. Но пока пресса будетъ заглядывать въ каждый домъ, въ каждое распоряженіе служащихъ лицъ, начиная съ президента и включительно до послѣдняго почтальона, пока, съ сквернословіемъ и клеветой на устахъ, она будетъ составлять единственное чтеніе всей грамотной массы, — до тѣхъ поръ зло, ею вырабатываемое, будетъ распространяться и приносить вредные плоды по всей территоріи республики.

Если не представить (къ чему у меня нѣтъ ни охоты, ни времени) нѣсколькихъ выписокъ изъ различныхъ американскихъ журналовъ, то люди, привыкшіе руководствоваться англійскими журналами и не менѣе уважаемыми журналами континента, будутъ не въ состояніи понять во всей точности смыслъ ужаснаго положенія журналистики въ Америкѣ. Но если кому-нибудь вздумается провѣрить мои слова, то пусть онъ обратится въ любой книжный магазинъ въ городѣ Лондонѣ, гдѣ всегда для него найдется множество газетъ, прочитавъ которыя, онъ самъ будетъ въ состояніи составить себѣ ясное понятіе о направленіи американской журналистики.

Безъ сомнѣнія, для всего американскаго народа было бы хорошо, еслибъ онъ поменьше былъ привязанъ къ реальному и побольше бы сочувствовалъ идеальному. Было бы не худо еслибъ онъ поболѣе поощрялъ развлеченіе и удовольствія и болѣе обширный культъ прекраснаго, хотя оно и не приноситъ никакой прямой пользы или выгоды. Но на это мнѣ могутъ очень разумно замѣтить: «мы еще молодая страна». Выраженіе это очень часто приводится въ оправданіе недостатковъ, которые положительно неизвинительны, такъ какъ на самомъ дѣлѣ они суть лишь медленное развитіе тѣхъ же старыхъ недостатковъ; и я все-таки когда-нибудь да надѣюсь услыхать о какихъ-нибудь другихъ развлеченіяхъ въ Соединенныхъ Штатахъ кромѣ газетъ.

Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что народъ этотъ лишенъ всякаго юмора: американцы постоянно производили на меня впечатлѣніе самыхъ скучныхъ и самыхъ угрюмыхъ людей. Янки, или люди Новой-Англіи, безспорно имѣютъ перевѣсъ надъ жителями Соединенныхъ Штатовъ въ томъ, что касается извѣстной доли остроумія и понятливости.

Путешествуя по большимъ городамъ, какъ я ужь это замѣтилъ въ первыхъ главахъ этой книги, я встрѣчалъ все одинъ и тотъ же, безъ малѣйшей варіаціи, типъ людей, съ вѣчно скучающимъ, серьезнымъ, дѣловымъ видомъ, который имѣлъ на меня нестерпимо тяжелое и непріятное дѣйствіе. Эти видимые недостатки цѣлой націи на мой взглядъ можно отнести ко всеобщему матеріальному направленію страны, которое и есть та причина, по которой американцы презрительно относятся ко всему свѣтлому и хорошему въ жизни, какъ къ нестоющему никакого вниманія, и которое развиваетъ въ нихъ эту угрюмость, мрачность и грубые обычаи, господствующіе рѣшительно всюду. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что проницательный Вашингтонъ замѣтилъ склонность американцевъ къ такого рода направленію и дѣлалъ все, что было въ его силахъ, чтобъ искоренить въ нихъ эту склонность и никакъ не дать ей развиться, но, къ несчастію, его труды не увѣнчались успѣхомъ.

Я не согласенъ со многими писателями относительно того, что множество всевозможныхъ сектъ въ Америкѣ обязаны своимъ существованіемъ тому, что здѣсь никогда не было никакого опредѣленнаго вѣроисповѣданія; мнѣ даже кажется, что характеръ этого народа таковъ, что еслибы даже и вздумали установить какое-нибудь опредѣленное вѣроисповѣданіе, то всѣ американцы единодушно отшатнулись бы отъ него именно потому, что оно установленное. Если и предположить существованіе такой церкви въ Америкѣ, то я сомнѣваюсь въ возможности когда-либо собрать во-едино всѣхъ заблудшихъ овецъ ея стада, и именно вслѣдстіе того большаго количества сектъ, которыя существуютъ и у насъ, и вслѣдствіе того, что въ Америкѣ я не нашелъ ни одного вѣроисповѣданія, обряды котораго были бы неизвѣстны въ Европѣ и даже у насъ въ Англіи. Всевозможные раскольники бѣгутъ сюда уже потому въ такомъ большомъ количествѣ, что Америка издавна была притономъ всѣхъ бѣглецовъ, а затѣмъ потому, что въ ней всегда найдется земля, которую можно купить, и основать цѣлые города и селенія въ такихъ мѣстностяхъ, гдѣ человѣческая нога никогда еще и не ступала. Даже и шэкеры эмигрировали сюда изъ Англіи; страна наша не безъизвѣстна и мистеру Джозефу Смиту, апостолу мормонизма, а также и его ученикамъ. Въ Англіи видалъ я въ многолюдныхъ городахъ процессіи, которыя едва ли можно встрѣтить и въ американскихъ раскольничьихъ поселеніяхъ, и я не думаю, чтобы примѣры суевѣрныхъ обмановъ съ одной стороны и суевѣрной вѣры съ другой брали свое начало именно въ Соединенныхъ Штатахъ.

Республиканскія учрежденія Америки, безъ сомнѣнія, постоянно проповѣдуютъ народу о самоуваженіи и общемъ равенствѣ, а потому путешественникамъ часто по неволѣ приходится переносить присутствіе лицъ, которыхъ на родинѣ они непремѣнно бы сторонились. Я никогда не претендовалъ на людей съ таковыми убѣжденіями, если они только не держались слишкомъ высокомѣрно, и могу сказать, что мнѣ очень рѣдко, почти-что никогда не приходилось испытывать на себѣ ихъ грубыхъ или непристойныхъ выходокъ. Я былъ однажды свидѣтелемъ такой высокомѣрности, но случай этотъ только разсмѣшилъ и развеселилъ меня.

Въ одномъ городѣ мнѣ понадобилась пара сапогъ, такъ какъ кромѣ достопамятныхъ сапогъ на пробковой подошвѣ у меня не было другихъ, а эти были слишкомъ жарки для огненныхъ палубъ пароходовъ. Поэтому я послалъ къ одному сапожному мастеру любезную записку, въ которой говорилось, что онъ меня несказанно осчастливитъ, если сдѣлаетъ одолженіе и пожалуетъ ко мнѣ. Онъ далъ мнѣ милостивый отвѣтъ, а именно, что зайдетъ ко мнѣ часовъ въ шесть этимъ вечеромъ.

Около этого времени я лежалъ на диванѣ съ книгой и стаканомъ вина; вдругъ дверь отворилась, и джентльменъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, въ тугонакрахмаленномъ галстухѣ, въ шляпѣ и перчаткахъ, вошелъ въ комнату; онъ подошелъ къ зеркалу, поправилъ волосы, снялъ перчатки, медленно вытащилъ изъ самой глубины кармана своего сюртука мѣрку и лѣнивымъ голосомъ приказалъ мнѣ растегнуть штрипки. Я повиновался, но взглянулъ съ удивленіемъ на его шляпу, которая все еще находилась у него на головѣ. Не знаю, потому ли, что я посмотрѣлъ на него, потому ли что было жарко, но онъ снялъ шляпу. Затѣмъ онъ усѣлся противъ меня на стулъ, оперся обѣими руками на колѣни и, наклонившись очень низко впередъ, съ большимъ усиліемъ взялъ съ полу сапогъ англійской работы; во время всей этой процедуры онъ не переставалъ пріятно посвистывать. Онъ долго вертѣлъ сапогъ въ рукахъ, разсматривая его съ невыразимымъ презрѣніемъ, и спросилъ меня, желаю ли я, чтобъ онъ мнѣ сдѣлалъ сапоги въ такомъ родѣ? Я вѣжливо отвѣтилъ ему, что я желаю единственно того, чтобы сапоги были мнѣ по ногѣ, покойны и прочны, что вовсе не стою за ихъ фасонъ и что вполнѣ полагаюсь на его вкусъ и умѣнье.

— Слѣдовательно, вы не особенно держитесь за эту выемку въ каблукѣ? — сказалъ онъ. — Мы здѣсь дѣлаемъ не такъ.

Я подтвердилъ только-что сказанное мною.

Онъ снова поглядѣлъ въ зеркало, подвинулся къ нему ближе, чтобы смахнуть соринку съ глаза и поправить свой галстухъ. Во все время я принужеенъ былъ сидѣть съ поднятой кверху ногой.

— Что же, скоро ли вы снимите мѣрку, сэръ? — спросилъ я.

— Сейчасъ, — отвѣтилъ онъ, — сидите смирно.

Я повиновался. Этимъ временемъ онъ смахнулъ безпокоившую его соринку, вынулъ портфель, снялъ съ меня мѣрку и записалъ необходимыя замѣчанія. Окончивъ это, онъ снова сѣлъ противъ меня, взялъ опять съ полу сапогъ и принялся снова лѣниво разсматривать его.

— А это, — сказалъ онъ наконецъ, — лондонской работы сапогъ?

— Это лондонской работы сапогъ, — отвѣтилъ я.

Онъ погрузился надъ нимъ въ размышленіе, въ родѣ гамлетовскихъ размышленій надъ черепомъ Йорика; затѣмъ, кивнувъ головой, какъ бы говоря: я сожалѣю учрежденія, которыя допускаютъ производство подобныхъ сапогъ, — всталъ, спряталъ свой карандашъ, замѣтки и бумаги, не переставая смотрѣться въ зеркало, надѣлъ шляпу, медленно натянулъ перчатки и, наконецъ, вышелъ изъ комнаты. Черезъ минуту послѣ того, какъ онъ ушелъ, дверь снова пріотворилась, и его шляпа и голова снова показались. Онъ оглядѣлъ всю комнату, еще разъ взглянулъ на лежащій на полу сапогъ и затѣмъ, подумавъ съ минуту, сказалъ:

— Ну, добраго вечера, сэръ.

— Добраго вечера, сэръ, — отвѣтилъ я, и этимъ свиданье наше окончилось.

Еще желаю я сказать лишь нѣсколько словъ относительно состоянія здоровья въ Америкѣ.

Въ такой обширной странѣ, гдѣ цѣлые милліоны десятинъ земли еще не заселены и не расчищены, гдѣ такъ много большихъ рѣкъ и такое обиліе совершенно различныхъ климатовъ, не можетъ не быть большаго количества болѣзней въ извѣстныя времена года. Но поговоривъ со многими американскими медиками, я осмѣливаюсь сказать, что я — не единственный человѣкъ, держащійся того мнѣнія, что можно бы было избѣгнуть многихъ болѣзней, еслибы были приняты необходимыя для этого мѣры. Во-первыхъ, было бы необходимо соблюдать большую чистоплотность; затѣмъ одна изъ причинъ болѣзни заключается въ сидячей жизни и въ потребленіи въ то же время раза по три въ день большаго количества животной пищи. Женщинамъ слѣдуетъ поблагоразумнѣе одѣваться и точно также какъ и мужчинамъ дѣлать поболѣе полезнаго движенія. Затѣмъ съ гигіенической точки зрѣнія слѣдуетъ главнымъ образомъ во всѣхъ городахъ, селеніяхъ и учрежденіяхъ Америки обращать вниманіе на вентиляцію и очищеніе нечистотъ. Нѣтъ ни одного мѣстечка въ Америкѣ, властямъ котораго не мѣшало бы на пользу всей странѣ усердно изучить «Отчетъ мистера Содуикка о санитарномъ состояніи нашихъ рабочихъ классовъ».

---

Теперь я заканчиваю мое произведеніе и по нѣкоторымъ даннымъ, по возвращеніи моемъ въ Англію, я не имѣю основанія предполагать, чтобъ оно было благосклонно принято въ Америкѣ; но я вовсе и не думалъ о томъ, чтобы польстить американцамъ или заслужить рукоплесканія съ ихъ стороны, а писалъ сущую правду, то-есть на основаніи моихъ собственныхъ впечатлѣній я описывалъ ихъ именно такъ, какъ они мнѣ представляются.

Съ меня совершенно достаточно знать, что книга эта не лишитъ меня тѣхъ друзей, которыхъ я имѣю по ту сторону Атлантическаго океана; что же касается до остальной публики, то я вполнѣ предоставляю ей имѣть какое угодно мнѣніе о моей книгѣ, — мнѣ это рѣшительно все равно..

Я не заботился о томъ, какъ будетъ принято мое сочиненіе, и вовсе не имѣлъ въ виду мнѣніе общественное, когда писалъ его, ибо въ обоихъ этихъ случаяхъ я выразилъ бы слишкомъ мало признательности, сравнительно съ тѣмъ, что я чувствую, тѣмъ изъ моихъ читателей, которые уже не разъ такъ благосклонно и снисходительно относились къ моимъ прежнимъ произведеніямъ.

КОНЕЦЪ.

"Русская Мысль", №№ 1—5, 1882

---

1. Имя корабля.
2. Домъ засѣданій правительства.
3. Общая.
4. Краснокожихъ, негровъ, мулатовъ.
5. Въ Лондонѣ есть двѣ тюрьмы, устроенныя на началахъ еще болѣе гуманныхъ, чѣмъ въ Америкѣ; одна изъ нихъ называется Tothill Fields Bridewell, другая Middlesex-House of Correction.
6. Журналъ приведенный у Диккенса носитъ названіе «English Annals».
7. Patent Office — заведеніе, завѣдующее одновременно дѣлами нашихъ городскихъ думъ и мануфактурныхъ совѣтовъ.
8. All right значитъ — все вѣрно.
9. Goahead значитъ — ступай впередъ.
10. Mint-julep — питье, состоящее изъ водки, сахара, ароматической травы и льда.
11. Презрительное названіе, не переводимое на другой языкъ.
12. Американскіе національные гимны.
13. Тоже.
14. «Shaker» означаетъ того, кто качается.
15. Особенная англійская игра въ карты.
16. Такъ назывался этотъ огромный пароходъ въ русскихъ газетахъ.