Виктор Ирецкий
правитьАмериканец
I
править
Я сидел в кинематографе и следил за напряженной трагедией, совершавшейся на экране. Автор сценария был, по-видимому, мрачный жестокий человек. По крайней мере, он ни разу не улыбнулся — ни разу, хотя бы для того, чтобы дать зрителю немного передохнуть и слегка пошевелить застывшими мускулами лица. А между тем — не правда ли, странно! — сидевшая позади меня дама, на вид не сумасшедшая и не пьяная, в самых трагических местах задыхалась от смеха. Соседи шикали и презрительно оглядывали ее. По обеим сторонам зрительного зала, у притушенных фонарей, то и дело колыхались силуэты капельдинеров, пытавшихся обнаружить нарушителя порядка. Я тоже укоризненно обернулся и проворчал что-то неясное для меня самого. Но все это нисколько не помогало. Дама затихала на несколько минут, а затем снова разражалась смехом, грубым, прыскающим, от которого остается впечатление, будто на вас брызнули из пожарной кишки. Что за дикая особа!
Под конец, чтобы рассеять мрачность представления, был поставлен фарс с участием Чаплина. Я с тревогой посмотрел на смешливую даму, полагая, что на этот раз дело не обойдется без истерики. Однако, ко всеобщему изумлению, «дикая» дама смеялась умеренно. Пожалуй, даже сдержанно смеялась.
Этот случай произошел приблизительно два года назад, и вряд ли я вспомнил бы о нем, если бы через некоторое время снова не встретил в кинематографе ту же смешливую незнакомку. Шла пьеса Ведекинда, насыщенная демонизмом и завинченная до отказа. Дама опять вела себя самым странным образом: дико хохотала в серьезных местах, пытаясь заглушить свой смех большой меховой муфтой. Я недоуменно пожал плечами и подумал о ней в выражениях достаточно не мягких: идиотка, дура! Вероятно, то же самое подумали о ней и другие.
В антракте я внимательно посмотрел на незнакомку и указал на нее своему соседу, американскому журналисту. Профессиональное любопытство мгновенно насторожило его.
— Что же это, по-вашему, означает? — спросил он.
Я ответил:
— Вероятно, психопатка.
Мой американский коллега скептически покачал головой и, не сводя глаз с дамы, сказал:
— У нее вполне спокойное лицо и вдумчивые глаза. Может быть, несколько напряженные, но это, вероятно, от светового контраста. Не, вы не правы.
Откровенно говоря, это глубокомыслие американца меня немного задело.
— Я никак не могу представить себе нормального человека, который бы смеялся, как сумасшедший, глядя на трагедию, — сказал я. — Укажите хотя бы одну причину.
Американец пожал плечами и ответил:
— Этого я не могу вам сказать. Но если судить по ее внешности, то пусть меня утопят в бочке с керосином, а я все-таки скажу, что она не психопатка.
При демонстрировании дальнейших картин незнакомка больше не смеялась. Американец искоса посматривал на нее в темноте, щурил глаза, кусал губы и, когда сеанс окончился, сказал:
— Давайте разузнаем, в чем дело. Я чувствую необычное в этой женщине.
Я отказался. Вот тоже! Мало у меня хлопот своих собственных, чтобы я еще занимался расследованием чужих «загадочных» историй. Американец торопливо застегнул перчатки, насмешливо посмотрел на меня и не менее насмешливо сказал:
— Да, ваш национальный поэт, очевидно, прав: вы ленивы и нелюбопытны.
Затем он оставил меня и, кособоко пробираясь между креслами, последовал за незнакомкой.
II
правитьЧерез два дня американец пришел ко мне домой, развалился в кресле и, рассказав десяток свежих политических новостей, по-моему, им тут же придуманных, в заключение добавил:
— А насчет смешливой незнакомки я кое-что узнал.
Без особого интереса к его загадочной улыбке, я небрежно спросил:
— Ну, кто же она такая? Актриса? Уголовная преступница? Сбежавшая из сумасшедшего дома?
— Она глухонемая, — серьезно ответил журналист. — И, понимаете ли, это еще больше меня заинтересовало. Какая досада, что вы не хотите помочь мне.
— А что же я могу сделать?
— Я ведь не знаю немецкого языка, а вы все-таки…
— Вы что же, предполагаете, что глухонемые говорят по-немецки? — сердито возразил я, вовсе не думая острить. — А как вы узнали, что она глухонемая?
— Очень просто, — ответил американец. — Я принял растерянный вид и спросил, как попасть на такую-то улицу.
— Ну и что же?
— Она покачала головой.
Я искренне расхохотался:
— Так вы серьезно полагаете, что если дама не желает ночью на улице вступать в разговор с незнакомым мужчиной, значит, она глухонемая?
— Да нет же! — не без раздражения отозвался мой гость, нервно описывая сигарой затейливый орнамент. — Ну и характер же у вас! Вы не дослушали до конца. Я продолжал расспрашивать, показывал рукой, допытывался, где ближайший вокзал. Она — это было заметно — сильно смутилась и, по-видимому, желая мне что-то ответить, напрягла гортань и извлекла, наконец, совершенно нечленораздельное рычание. Было ясно, что она немая.
Я пожал плечами.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Допустим, что это так. А дальше что?
— Дальше? Дальше — я сам не знаю. Я и говорю: меня это еще больше заинтересовало. Надо расследовать. Я теперь знаю, где она живет и попытаюсь расспросить о ней портье. Вот тут-то вы бы мне могли помочь.
Я не мог скрыть, что эта пинкертоновщина мне изрядно надоела, и сказал:
— Вы на меня не обижайтесь, но у вас, по-видимому, слишком много свободного времени.
— Я журналист, — гордо сказал американец.
Он докурил сигару и ушел. По его сжатым губам и холодному рукопожатию я почувствовал в нем досаду, вызванную тем, что его не понимают…
III
правитьО моем приятеле-американце я могу сказать только хорошее. Но как газетчик, всегда и повсюду разыскивающий темы для статей и корреспонденций, он напоминал мне вертлявую, только что спущенную с цепи собачонку, которая обнюхивает все уголки и пятна, попадающиеся ей по пути. Более суетного человека я не встречал и, признаться, относился к нему с некоторой долей презрения. Впрочем, всякая загадочная история, интрига, авантюра были для него выгодным коммерческим делом, и таким образом суетность его окупалась достаточно хорошо. Он очень скоро уехал и, если я вспоминал о нем, то только оттого, что время от времени он присылал мне наспех написанное письмо с оглушительным количеством вопросов, которые чередовались с пустозвонными сентенциями о том, как надо жить, и дикими проектами спасать человечество от застоя. Я обычно прочитывал его послание после обеда, бросал в корзину, но, чтобы избавить Европу от американских упреков в невежливости, все же отвечал ему — на каждое пятое письмо. В своих ответах я очень ловко уклонялся от всех поставленных им вопросов и изысканным стилем извещал его о том, что у меня нет решительно никаких новостей. Не сомневаюсь, что мои корреспонденции приводили его в бешенство, тем более, что я позволял тебе потешаться над ним. Однажды, например, я сообщал, что глухонемая кланялась ему на очень хорошем немецком языке.
Через два месяца в ответ на этот выдуманный поклон я получил от пего следующее письмо, написанное с яростными нажимами и без знаков препинаний, что свидетельствовало о некоторой взволнованности:
«Дорогой друг!» — писал он. — Вам очень хотелось съехидничать, чтобы как можно больнее задеть меня, но ваша ракета пролетела мимо меня и к тому же не разорвалась. Глухонемая действительно глухонемая, и — вы сами понимаете — мне доставляет большое удовольствие иметь право показать вам язык. Я это и делаю, потому что поиски мои привели к успешной разгадке странного поведения дамы в кинематографе. Вы повержены в прах, и я, как истый спортсмен, торжествую и притом так сильно, что мне хочется взлететь на самый высокий нью-йоркский небоскреб и закричать «кукареку». Дело вот в чем.
Два года назад произошло очень загадочное убийство молодой фильмовой актрисы Сибиллы Грэй. В день убийства она сыграла заключительную сцену в веселой комедии; в шесть часов вернулась домой, в семь ужинала, в восемь была найдена задушенной. Убийство долгое время оставалось нераскрытым, но затем, когда фильм был поставлен, убийцу нашли. И знаете, кто обнаружил его? Нет, вы не способны догадаться даже и теперь, после того, как я невольно подготовил вас к догадке. Убийцу обнаружил я с помощью… глухонемой. Да-с, милостивый государь: глухонемой! Может быть, вы теперь сообразите, в чем дело и вспомните, что у глухонемых сильно развита способность читать по губам. Поэтому они нередко слышат фильмовую игру и, таким образом, Великий Немой для них очень часто не немой. Специально приглашенная мной глухонемая «услышала», как маленький актер в той же веселой пьесе, игравший роль лакея, проходя мимо Сибиллы Грэй, сказал ей: «Ты продажная дрянь, тебя бы следовало убить». Припертый к стене актер сознался, что у него с ней были старые счеты, подтвердил свое преступление и, вероятно, не избежит электрического стула в Синг-Синге. Я же, кроме того, что напечатал об этом три преогромных статьи (3.000 долларов), которыми зачитывались Северная и Южная Америка, получил еще от полиции 10 тысяч за раскрытие преступления. Само собой разумеется, что, наслаждаясь успехом и получив деньги, я первым делом подумал о вас, мой дорогой друг, и спешу поблагодарить вас от души за то, что год назад обратили мое внимание на смеющуюся в кинематографе женщину. Сейчас мне не стыдно признаться, что я очень долго ломал себе голову над вопросом, как объяснить этот нелепый смех, и что загадку я разрешил только недавно, когда побывал в кино, где смотрел ту самую пьесу, в которой с таким милым задором провела свою последнюю роль Сибилла Грэй. Совершенно неожиданно у меня промелькнуло воспоминание о глухонемой, и я подумал: она хохотала, когда на экране изображалась драма; возможно, что, глядя на Сибиллу Грэй, оно могла бы прочесть друг… Это слово «прочесть» раскрыло мне все. Я вспомнил, что глухонемые умеют читать по губам. Остальное — ясно, не правда ли? Фильмовые актеры не всегда говорят на сцене относящееся к делу. Иногда они ругаются — безобразно, как доковые рабочие, делая при этом учтивую улыбку. Впрочем, я не имею никакого права возмущаться ими, так как это обстоятельно дает мне сейчас возможность совершить презанятное и комфортабельное путешествие вокруг Африки. Кстати, что вам привезти оттуда в подарок: крокодила, жирафа или маленького гиппопотама?
Нет, нам никогда не угнаться за Америкой!
Источник текста: газета «Сегодня» (Рига). 1925. № 374, 15 февраля.