Альцибиад к Периклу
правитьЯ не знаю, великий Перикл, к чему боги определили меня; знаю только, что они с самого моего детства были ко мне отменно милостивы, даровав Альцибиаду в тебе родственника, а в Сократе наставника. Вы оба равно учили меня: он мудрыми словами, ты славным примером своим.
Чтобы возбудить в душе моей деятельную ревность, Сократ ставит мне тебя в образец, а ты велишь мне всегда подражать ему, чтобы быть достойным твоим родственником. Ах! Тебе нужно хвалить Сократа. Я слушаю его с восторгом; люблю его как второго моего отца. Его образ и наставления всегда в моем сердце; день и ночь думаю о последних — которые часто бывают предметом и самых сновидений моих. Расскажу тебе одно из них. Великий Перикл! Внимай мне.
В первый день Гекатомб, совершив мое жертвоприношение, гулял я за городом и наслаждался прекраснейшим днем весенним. Близ Пропилей встретилось мне множество cофистов, которыми Афины наполнены, и которых власть твоя по сие время не могла унять.
— Как!, — думал я. — везде cофисты! Разве им мало того, чтобы в театре, на площадях и под афинскими портиками оглушать нас своим криком? Неужели и за городом не возможно от них укрыться? Я хотел возвратиться в Афины; но Лизандер подошел ко мне и сказал:
— Любезный друг! Там, под высокими деревами, афинские юноши внимают Павзанию, который говорит похвальное слово нашему великому Фемистоклу.
Я неохотно пошел за ним. Оратор говорил с великим жаром, а слушатели внимали в глубокой тишине. Но признаюсь, что мне, питомцу великого Перикла и Сократа, были противны сии громкие, но бессмысленные выражения, сии беспрестанные восклицания и гиперболические фигуры, которые составляют искусство почти всех нынешних ораторов. Я послушал несколько минут, и пользуясь общим вниманием, неприметно удалился, чтобы отдохнуть на цветущих берегах Цефиза.
Прекрасный луг, журчащая речка, полуденный жар, тенистые древа склонили меня ко сну. Теперь начинается мое сновидение.
Я очутился, не зная как, на большом театре, наполненном множеством зрителей. Там были греки в мантиях, татары в звериных кожах, персияне в богатой одежде, оружием покрытые галлы и почти нагие индейцы. Удивляясь различию этих народных одежд, я вдруг увидел Сократа, ко мне идущего, и обрадовался в душе моей.
— Не удивляйся, — сказал он. — Видимое тобою, есть образ мира. Каждый смертный есть актер и зритель. Одни смеются тому, о чем другие плачут. Одни с важностью занимаются игрушками, а другие играют судьбою и жизнью людей. Мудрый все наблюдает, ничему не дивится и старается действием разума исправлять пороки, умерять страсти, помогать несчастным. Если хочешь, то мы вместе осмотрим все части шумной сцены.
Я с радостью согласился.
Сперва вошли мы в миртовые и ясминные беседки, где прелестные нимфы плели венки. Одна из них с хитрой улыбкой подала мне венок и благовонною водою наполненную чашу.
— Сии цветы и вода ядовиты, — сказал Сократ, и отвел меня от нимф прелестных. Потом увидели мы людей, которые, окружая золотую лестницу, старались всходить по ней, а еще более свергать других. Стоящие внизу бросали камнями вверх, и многие несчастные с самой высшей ступени катились вниз по лестнице, означая кровью следы свои. Сократ сказал:
— Опасно быть «выше всех».
Далее — дорога разделилась. Там несколько человек с великим трудом всходили на крутую гору; тут бесчисленное множество людей бежало по гладкому и широкому пути.
— Куда? — спросил я у задних.
— Не знаем, — ответили они. — Мы бежим за передними; другие побегут за нами.
Какое-то тайное движение сердца заставило меня идти вслед за ними. Вдруг раздался голос:
— Здесь путь истины и света!
Я бросился в ту сторону; но неизвестный человек схватил меня за руку, сказал повелительным голосом:
— Пойди за мною! — и мы очутились в дремучем лесу.
Дорога исчезла. На каждом шагу встречались нам бедные странники, подобно нам не знающие пути. У них также были вожатые, которые, не зная куда вести, с горя дрались между собою. Из их факелов сыпались искры; но они более ослепляли, нежели освещали нас. Я следовал то за одним, то за другим, и всяким был обманут. Один говорил:
— Наш путь ведет к бессмертию! — и мы через минуту оба падали в яму.
Другой кричал:
— Со мной пройдешь всюду! — и мы ударялись лбом в медную стену. Один беспрепятственно славил мне приятности золотого века и совершенного равенства между людьми, в то же самое время, когда я умирал от усталости, жажды и голода.
Другой восклицал:
— Как блаженна независимость! — и требовал от меня слепого повиновения. Я лишился терпения; отчаяние овладело мною…
Но Сократ опять явился, и душа моя воскресла.
— Ты видел часть наших софистов, — сказал он мне с улыбкой. — Они не любят меня, ибо я люблю правду.
Их невежество и высокомерие не терпят нашей смиренной методы: не удивляюсь. Но то единственно удивляет меня, что большее число людей, и самые разумные называют философами сих эмпириков, которых можно только назвать стыдом философии. Всемогущие боги! Я скорее умру, нежели соглашусь, чтобы софисты были истинные мудрецы; те, которые, обещая все привести в порядок, все разрушили и погубили!
Имея способность говорить о всех предметах, они утверждают, что истина и ложь есть только условие.
Имея ум ограниченный, говорят, что бесконечное есть одна мечта.
Не разумея таинств природы, дерзостно отвергают бытие Творца ее.
Родясь в недостатке и бедности, проповедуют общественность имений.
Зная некоторые выражения Гермотина, Талеса и Протагора, именуют себя наставниками рода человеческого; но, в самом деле, хотят быть его тиранами.
Любезный Альцибад! Будем всегда отличать людей от слов их, а софистов от философов, чтобы возвратить философии ту честь и славу, которую ложные мудрецы хотели у нее навек похитить.
Философ любит человечество и добродетель. Софист только хвалит добродетель и человечество.
Философ полагает счастье в том, чтобы служить отечеству, друзьям и родственникам. Софист жертвует родственниками, друзьями и отечеством для утверждения мнений своих.
Философ думает, что религии благодетельны, и что в Индии должно обожать Браму, в Экбатане — Оромацеса, в Финикии — Адоная, в Греции — Зевса. Софист говорит, что религии вредны, и забывая, в чем они состоят, доказывает только вред грубого суеверия.
Философ думает, что быть хорошим гражданином значит быть хорошим отцом, супругом, сыном. Софист утверждает, что патриотизм должен истребить все природные склонности.
Часто кричат софисты: «погибни мир, но торжествуй система!»
Философ говорит: «если бы все истины были у меня в руке, то я побоялся бы разжать ее». «Надобно угождать народу!», — беспрестанно твердят софисты.
«Надобно сделать его благополучным», — говорят философы.
Самое лучшее правление, — по их мнению, — есть то, которого душа есть правосудие или справедливость. По мнению софистов, — там везде тиранство, где они не царствуют.
Послушай софистов: «Перикл — тиран своего отечества!» Послушай философов: «Перикл есть герой и благодетель народа своего.»
Послушай софистов: «нет вольности без демократии». Послушай философов: «нет демократии — без смятений!»
Послушай философов, и ты узнаешь, что свобода, справедливость, мудрость и счастье, как для государств, так и для каждого человека особенно, в своих действиях непременно должны быть различны.
Послушай софистов; они скажут тебе, что свобода есть необузданность, справедливость — личная польза, а мудрость — счастливый успех. Такие главные различия между ними.
Сократ пылал ревностью. Я внимал ему с живейшим удовольствием.
Но Лизандер вдруг разбудил меня. Театр, народ, софисты и Сократ — все исчезло; но мудрые слова моего учителя останутся навеки в моей памяти.