Альфредъ де-Мюссе.
правитьI.
правитьКнига Арведа Барина[1] Alfred de Musset имѣетъ для насъ чисто-біографическій интересъ. Здѣсь нѣтъ ни блестящихъ характеристикъ, ни серьезнаго разбора его сочиненій, — это исторія жизни поэта, разсказанная во всѣхъ ея подробностяхъ. Мюссе по преимуществу лирикъ, поэтъ личныхъ настроеній и ощущеній, и потому намъ не безъинтересно знать, при какихъ условіяхъ сложилась и развилась эта нервная, болѣзненно-впечатлительная натура. Исторія его жизни дастъ намъ ключъ къ пониманію общаго тона его поэзіи.
Альфредъ де-Мюссе родился въ Парижѣ 11 декабря 1810 г. въ интеллигентной семьѣ, которая изобиловала въ прошломъ поэтами и писателями. Правда, никто изъ Мюссе не достигъ такой громкой извѣстности, какъ авторъ Ночей, но въ свое время и они имѣли нѣкоторое значеніе. Отъ нихъ онъ унаслѣдовалъ искру таланта, а отъ матери — пылкую душу, страстный темпераментъ и живое воображеніе. Это былъ необыкновенно нервный, впечатлительный ребенокъ. Всякая радость и печаль отзывались на немъ болѣзненно; нетерпѣніе доводило его до конвульсій. Еще въ дѣтствѣ бывали съ нимъ какіе-то странные припадки бѣшенства, когда онъ приходилъ въ изступленіе, рвалъ и ломалъ все, что попадалось подъ руку. Въ одномъ изъ такихъ припадковъ, — разсказываетъ его братъ, — онъ разбилъ великолѣпное зеркало, изрѣзалъ новыя занавѣски, а потомъ каялся и плакалъ. Этотъ фактъ освѣщаетъ намъ всѣ неровности характера Мюссе, которыя остались у него на всю жизнь. Нужна была опытная рука, чтобы руководить этою сложною, неуравновѣшенною натурой. Отецъ Мюссе, остроумный весельчакъ, милый собесѣдникъ и снисходительный отецъ, мало занимался дѣтьми, предоставивъ ихъ на попеченіе матери. Они, впрочемъ, не много потеряли отъ этого. Ученье Мюссе началось подъ руководствомъ домашняго учителя. Сперва оно шло недурно, но въ одинъ прекрасный день ему попалась подъ руку Тысяча и одна ночь — и юная головка закружиласъ. Онъ бредилъ по ночамъ героями волшебныхъ сказокъ, искалъ потайныхъ ходовъ въ домѣ своихъ родителей и ждалъ чуда. Для успокоенія ему дали Донъ-Кихота; онъ успокоился немного, но ничто не могло изгладить впечатлѣнія этихъ чудныхъ сказокъ. Жизнь казалась ему заколдованнымъ лѣсомъ, полнымъ таинственныхъ чудесъ, и юный мечтатель просиживалъ по цѣлымъ часамъ, погружаясь въ свои думы. Картинка изъ дѣтской жизни Валентина (Deux maîtresses) — личное воспоминаніе Мюссе. «Десяти или двѣнадцати лѣтнимъ мальчикомъ Валентинъ спалъ въ маленькомъ кабинетѣ рядомъ со спальней своей матери. Въ этомъ кабинетѣ, довольно невзрачномъ на видъ, между остальною рухлядью находился старинный портретъ въ большой золоченой рамѣ. Когда яркіе лучи солнца врывались въ комнату и ударяли въ портретъ, ребенокъ вскакивалъ на своей кроваткѣ и съ восторгомъ тянулся къ нему. Опершись лбомъ объ уголъ рамы, онъ грезилъ на яву; имъ овладѣвалъ какой-то странный экстазъ. И чѣмъ ярче свѣтило солнце, тѣмъ свѣтлѣе становилось у него на душѣ».
Годы гимназическаго ученія прошли почти незамѣтно. Окончивъ блистательно курсъ, Мюссе отказался поступить въ политехническую школу, куда его готовили родители, и принялся за изученіе права. Нравственная физіономія Мюссе за этотъ періодъ выступаетъ особенно ярко въ одномъ изъ его писемъ къ Полю Фуше: «Мнѣ скучно и грустно, — пишетъ онъ изъ замка своего дяди, — да и тебѣ не веселѣе; у меня нѣтъ даже энергіи работать. Что выйдетъ изъ меня? Пойду ли я по избитой дорогѣ, или, вопреки судьбѣ, создамъ что-нибудь оригинальное? Съ тѣхъ поръ, какъ я читаю журналы (это мое единственное развлеченіе здѣсь), все мнѣ кажется такимъ мизернымъ. Не знаю, виною ли тому глупая придирчивость комментаторовъ, или мелкая злоба критиковъ, но у меня нѣтъ охоты писать. Я хотѣлъ бы быть только Шекспиромъ или Шиллеромъ. Вотъ почему я ничего не дѣлаю и нахожу, что величайшее несчастье человѣка съ страстнымъ темпераментомъ, это — отсутствіе страстей. Я не влюбленъ, ничего не дѣлаю, ничто не привязываетъ меня здѣсь.
„Я далъ бы двадцать пять франковъ за одну пьесу Шекспира на англійскомъ языкѣ. Эти журналы до того пошлы, эти критики до того плоски! Создавайте системы, друзья мои, находите новыя правила, а не стройте на обломкахъ стараго! Явится геній и онъ разрушитъ ваши зданія, насмѣется надъ вашею поэзіей. Я чувствую подчасъ потребность испортить листъ-другой бумаги, но первая же неудача раздражаетъ меня, я закрываю глаза и простираю руки… Зачѣмъ меня держатъ здѣсь? Мнѣ нужно видѣть красивую женщину, хорошенькую ножку, тонкую талію, мнѣ нужно любить… Я влюбился бы въ свою кузину, старую и безобразную, если бы она не была такъ педантична и скупа“. Затѣмъ слѣдуютъ опять изліянія тоски, жалобы на право, которое ему приходится изучать, и въ заключеніе лучъ надежды: „Нѣтъ, мой милый, — восклицаетъ онъ въ концѣ письма, — я имѣю смѣлость думать, что мы съ тобою не созданы для скромной роли адвокатовъ! Я еще вѣрю въ счастье, хотя я очень несчастливъ въ данный моментъ“. Грустный тонъ этого письма указываетъ на душевное состояніе Мюссе до вступленія его въ жизнь, а апатія, преждевременное разочарованіе, непонятная тоска — преобладающіе въ немъ мотивы. И таково настроеніе всей эпохи, а Мюссе только сынъ своего вѣка. Гдѣ же причины этого страннаго явленія? Стендаль, да и самъ Мюссе приписываютъ его упадку общественной жизни въ періодъ реставраціи. За страшнымъ подъемомъ силъ въ эпоху революціи и наполеоновскихъ войнъ наступила реакція. Общество очутилось въ сторонѣ отъ жизни; молодежь была оторвана отъ дѣла. Настоящее въ сравненіи съ блескомъ прошедшихъ событій казалось такимъ жалкимъ и будничнымъ. Всюду чувствовалось глухое недовольство и крайняя неудовлетворенность. „Чувство невыразимой тоски охватило юныя сердца, — говоритъ намъ авторъ Confession d’un enfant du siècle.-- Молодежь, обреченная на бездѣйствіе сильными міра сего и предоставленная праздности и скукѣ, ощутила въ своей душѣ страшную пустоту“. Болѣзнь носила эпидемическій характеръ. Вотъ что разсказываетъ Максимъ Дюканъ въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ: „Предшествовавшее мнѣ поколѣніе артистовъ и писателей (онъ былъ на двѣнадцать лѣтъ моложе Мюссе) было поголовно заражено какою-то стихійною, непонятною, безпричинною тоской“. Среди молодежи процвѣтала манія самоубійства, и это была не только мода, а результатъ общаго настроенія вѣка. Бѣдный авторъ письма къ Фуше вступалъ въ жизнь съ зачатками этой заразы. Отсутствіе вѣры въ какой-либо идеалъ подкосило его душу на зарѣ ея дней. „У меня была эта скверная болѣзнь — болѣзнь сомнѣнія“, — писалъ онъ много лѣтъ спустя герцогинѣ Костри. Разумѣется, она не имѣла ничего общаго съ философски обоснованнымъ скептицизмомъ; но какъ бы тамъ ни было, она посѣтила Мюссе именно въ тотъ моментъ, когда его неокрѣпшая душа нуждалась въ устояхъ, когда нужно было вѣрить во что-нибудь.
Два слѣдующихъ года по выходѣ изъ гимназіи имѣли рѣшающее вліяніе на судьбу поэта, хотя онъ, повидимому, ничего не дѣлалъ, предаваясь легкимъ развлеченіямъ. Въ обществѣ начиналось броженіе. Не удовлетворяясь настоящимъ, оно обратилось къ прошедшему и создало культъ среднимъ вѣкамъ. Это теченіе извѣстно въ литературѣ подъ названіемъ романтизма. Прямо со школьной скамьи Мюссе попалъ въ романтическій „cénacle“, во главѣ котораго находился тогда Викторъ Гюго. Вскорѣ онъ сдѣлался общимъ любимцемъ корифеевъ новой школы. Тамъ онъ услышалъ впервые, что поэтъ долженъ подражать природѣ и брать изъ нея все: и красивое и уродливое, и смѣшное и великое, преслѣдуя одну цѣль — истину. Тамъ онъ познакомился также съ основными правилами новаго стихосложенія. Романтическая школа рекомендовала легкій, свободный стихъ, пресѣченный цезурою, enjambement, вмѣсто inversion, и богатую риѳму. Мюссе былъ прилежнымъ, но строптивымъ ученикомъ. Онъ позволялъ себѣ спорить съ самимъ Викторомъ Гюго и рѣшительно возставалъ противъ богатой риѳмы. Муза посѣтила его впервые въ Булонскомъ лѣсу во время одинокихъ прогулокъ въ 1828 году. Первые стихи Мюссене представляютъ ничего оригинальнаго, — это все больше подражанія. Тутъ и драмы à la Викторъ Гюго, и романтическія баллады, и элегіи во вкусѣ Шенье. Учителя восторгались своимъ талантливымъ ученикомъ, носились съ нимъ, предсказывали ему великое будущее. Драма à la Викторъ Гюго произвела фуроръ. lion Paes, читанный на литературномъ вечерѣ у одного изъ членовъ кружка, вызвалъ большую сенсацію. Но Сентъ-Бёвъ нашелъ дебютанта слишкомъ скороспѣлымъ. Онъ, несмотря на свою тонкую проницательность, не понялъ, что Мюссе былъ рожденъ классикомъ и только случайно попалъ въ ряды романтиковъ, поддавшись вліянію окружавшей среды. Мюссе никогда не скрывалъ своей симпатіи къ XVIII в., своего благоговѣнія къ Вольтеру, но въ кружкѣ на это смотрѣли какъ на ребяческое увлеченіе, которое пройдетъ. Я привожу эти подробности, — говоритъ Баринъ, — потому, что впослѣдствіи романтическая школа упрекала его въ отступничествѣ, а тутъ было простое недоразумѣніе. Вліяніе cenacle’я на Мюссе парализовалось вліяніемъ его семьи, которая предпочитала строгую школу. „У меня нѣтъ пока установившагося метода, — пишетъ онъ своему дядѣ при посылкѣ ему стиховъ, — я, вѣроятно, перемѣню его еще не разъ… Интересно услышать твое мнѣніе. Друзья расточали мнѣ похвалы, но я не придаю имъ большого значенія. Нѣсколько споровъ съ тобою перемѣнили мои взгляды на многіе предметы; я уже многое передумалъ съ тѣхъ поръ, хотя и не дошелъ еще до поклоненія Расину“ (1830 г.). Но такъ какъ новый путь не былъ еще выработанъ, а вдохновеніе било ключомъ, онъ написалъ Contes d’Espagne et d’Italie. Друзья нашли въ нихъ возростающій протестъ противъ классическихъ предразсудковъ и рукоплескали ему. За пѣснями послѣдовали Marrons du feu, Partia, Pallade à la lune и Mardoche. Около этого же времени Мюссе рѣшился издать собраніе своихъ сочиненій, чтобъ избавиться отъ мѣста, которое рекомендовалъ ему отецъ. Томикъ его стихотвореній появился въ 1830 г. Мюссе шелъ двадцатый годъ. Это былъ стройный бѣлокурый юноша съ нѣсколько задумчивымъ лицомъ. Такимъ видѣлъ его Ламартинъ въ салонѣ у Нодье. Прижавшись въ уголъ дивана, онъ не принималъ участія въ общей болтовнѣ. Ламартинъ замѣтилъ его растрепанные волосы, его мечтательные глаза и прошелъ мимо. Но современники поэта знали еще другого Мюссе, съ искрящимся взглядомъ, съ расширенными ноздрями, съ вдохновенною рѣчью на устахъ. Это былъ Мюссе, полный жизни и страсти. Въ его натурѣ уживалась масса крайностей. Отзывчивый и добрый, онъ могъ быть жестокъ; довѣрчивый и нѣжный, онъ бывалъ грубъ и подозрителенъ. Въ обществѣ это былъ свѣтскій человѣкъ, остроумный и блестящій денди, Донъ-Жуанъ и сердцеѣдъ. Contes d’Espagne et d’Italie испугали классиковъ. Никто еще не смѣялся такъ надъ ними. Критики схватились за оружіе и поднялась тревога. Первый заговорилъ Universel (1830 г.). Критикъ Ф., извинившись передъ публикой за то, что онъ утомляетъ ея вниманіе поэзіей г. Мюссе, отнесся довольно презрительно къ тому его стихотвореній. Ошибки въ языкѣ его возмущаютъ, термины оскорбляютъ его эстетику. Figaro недоумѣваетъ. Что это — пародія? Насмѣшка или правда? И, допустивъ послѣднее, газета обрушивается на автора за крайности и преувеличенія, хотя и не отрицаетъ въ немъ таланта. Temps находитъ въ его стихахъ оригинальность и истинное вдохновеніе. Есть прелестныя картинки, — говоритъ она, — но характеры не выдержаны. Quotidienne сравнительно благосклонна. Она видитъ въ авторѣ поэта и безумца, артиста и мальчишку. Contes d’Espagne et d’Italie, по ея мнѣнію, необыкновенно странная книга, смѣсь поэзіи и грязи, изящныхъ идей и возмутительныхъ картинъ, образныхъ выраженій и барбаризмовъ. Автору предстоитъ великая будущность, — говоритъ она въ заключеніе, — но ему слѣдуетъ поучиться. Газета Globe возвѣщаетъ о нарожденіи новой партіи, для которой существуетъ только одинъ поэтъ — Мюссе. Критикъ признается, что первое впечатлѣніе было скверное: его покоробили сперва грязь содержанія и развязность тона. Но потомъ онъ замѣтилъ „кое-какія красоты“, которыя все больше и больше росли, покрывая собой недостатки, и, наконецъ, онъ очутился подъ обаяніемъ автора, его искренности и вдохновенія. Мюссе терпѣливо слушалъ нападки газетъ, увѣряя, что справедливая критика только возбуждаетъ писателя, а несправедливой нечего бояться. Публика относилась къ поэту довольно холодно, обративъ главнымъ образомъ вниманіе на Ballade à la lune. Его оцѣнила только молодежь и женщины, да еще старые знатоки поэзіи подмѣтили здѣсь свѣжую струю. Отъ Мюссе вѣяло реализмомъ древнихъ и, въ то же время, чѣмъ-то современнымъ, близкимъ и роднымъ, — говоритъ Баринъ. Романтизмъ получилъ у него новую окраску. Эти стихи disloqués, это обиліе метафоръ ставили его въ первые ряды революціонной арміи. Въ Mardoche онъ объявилъ войну романтической школѣ; въ Ballade à la lune насмѣялся надъ ней. Она задумчиво глядѣла вдаль, облекшись въ траурную тогу, — онъ былъ веселъ и смѣялся, когда ему хотѣлось смѣяться. Онъ не обманывалъ ее. Онъ самъ не зналъ, что будетъ завтра, напишетъ ли онъ Кандида, или Манфреда. И у него не было никого, кто бы могъ указать ему настоящій путь. Сентъ-Бёвъ говоритъ, что Contes d’Espagne et d’Italie предложили трудную загадку о характерѣ, размѣрахъ и судьбѣ этого таланта. Авторъ молчалъ и предавался размышленіямъ. Это былъ поворотный пунктъ въ его поэзіи. Въ іюльскомъ номерѣ Revue de Paris (1830 г.) появился, наконецъ, его литературный манифестъ, озаглавленный Secrètes pensées de Rafaël. Здѣсь доставалось и классикамъ, и романтикамъ. Члены сепасіе’я обвинили его въ измѣнѣ и съ тѣхъ поръ ихъ отношенія замѣтно охладились. Мюссе отказался отъ всякой школы; это слово казалось ему лишеннымъ смысла: „Мы много споримъ, — пишетъ онъ брату, — тратимъ время по пустому на теоріи и разсужденія. Но подвинулись ли мы хоть на шагъ впередъ? Стала ли лучше отъ этихъ споровъ хоть одна строка въ нашей поэмѣ, хоть одинъ штрихъ въ нашей картинѣ? У каждаго изъ насъ есть въ груди свои звуки, которые онъ извлекаетъ оттуда, какъ изъ скрипки и кларнета. Поэту и артисту нужно, прежде всего, вдохновеніе“.
Держась этихъ взглядовъ, Мюссе готовилъ для печати свою новую поэму La coupe et les lèvres. Друзья, собравшіеся у него наканунѣ Рождества, отнеслись къ ней довольно холодно. Это былъ полный разрывъ съ романтическою школой, — Мюссе нашелъ свой путь. Новый томъ его стихотвореній появился въ 1832 году подъ заглавіемъ: Un spectacle dans un fauteuil. Сентъ-Бёвъ подвергъ его серьезному разбору въ Revue des Deux Mondes (1833 г.) и причислилъ автора къ самымъ крупнымъ художникамъ вѣка. Остальная критика обошла его молчаніемъ, публика почти не замѣтила. Эта книга Мюссе нуждалась какъ нельзя болѣе въ комментаріяхъ, — первая поэма La coupe et les lèvres поражала, прежде всего, своею странною формой. Здѣсь фигурировалъ хоръ, позаимствованный изъ древней трагедіи, для выраженія самыхъ современныхъ взглядовъ. Основная идея не была ясна. Поэтъ перебѣгалъ съ предмета на предметъ. Одинъ изъ новѣйшихъ критиковъ, Эмиль Фаге, пролилъ свѣтъ на это произведеніе, придавъ ему цѣльность и единство. Это исторія человѣка, тронутаго развратомъ въ лучшую пору его жизни, который жаждетъ подняться, жаждетъ любить со всей чистотой первой любви и не можетъ, призракъ разврата стоитъ передъ нимъ и манитъ его:
Ah! malheur à celui qui laisse la débauche
Planter le premier clou sous за mamelle gauche!
Le coeur d’un homme vierge est un vase profond:
Lorsque la première eau qu’on у verse est impure,
La mer y passerait sans laver la souillure;
Car l’abîme est immense et la tache est au fond.
(Горе тому, чьей души коснулся развратъ! Душа чистаго человѣка — глубокій сосудъ, и если первая вода была нечиста, цѣлое море не смоетъ грязи, такъ какъ пропасть велика, а пятно на днѣ).
Мюссе возвращался не разъ къ этой темѣ и всегда въ его словахъ сквозило какое-то горькое сожалѣніе, какая-то безъисходная тоска. Онъ, вѣроятно, думалъ о себѣ, о дняхъ своей безпутной юности и страдалъ вмѣстѣ со своими героями. На этой поэмѣ сильно сказалось вліяніе Байрона. Хотя Мюссе и отрекся отъ романтической школы, но онъ никогда не могъ отдѣлаться отъ байронизма. Романтизмъ крайняго разочарованія имѣлъ надъ нимъ страшную власть и проявился во всей своей силѣ въ Rolla и Confession d’un enfant du siècle. Публика не поняла глубокаго трагизма, скрытаго въ La coupe et les lèvres, не оцѣнила также и второго произведенія Мюссе: A quoi rêvent les jeunes files, этого перла поэзіи и чистой любви. Namouna повергла ее въ крайнее недоумѣніе. Здѣсь тонъ постоянно мѣняется: то циничный, то краснорѣчивый и страстный, то мягкій и ласкающій, онъ былъ полонъ противорѣчій, какъ и сложная натура Мюссе. Въ свѣтломъ образѣ Донъ-Жуана выступалъ самъ поэтъ съ его культомъ чувственной любви и жаждой высшаго идеала. Онъ понялъ слишкомъ поздно, что Донъ-Жуаны тѣ же Роллы, и могъ только плакать слезами отчаянія. Со стороны формы книга Мюссе представляла компромиссъ между старою и новою школой. Онъ былъ здѣсь самъ собой, и этотъ отпечатокъ субъективизма легъ на всѣ произведенія Мюссе.
II.
правитьМы приближаемся къ роковому періоду въ жизни поэта, когда пора юношескихъ увлеченій прошла и онъ полюбилъ впервые со всѣмъ пыломъ своей страстной натуры. Эта любовь имѣла большое вліяніе на всю жизнь поэта и сообщила мрачный колоритъ его поэзіи. Мы говоримъ объ отношеніяхъ Мюссе къ Жоржъ Зандъ. Начало этой знаменитой связи относится къ концу 1833 г. Въ одномъ изъ писемъ къ Сентъ-Бёву Жоржъ Зандъ заявляетъ, что она любовница Мюссе, что онъ можетъ сказать объ этомъ всему міру, такъ какъ она не дѣлаетъ изъ этого тайны. „Меня опьяняетъ эта чистота, искренность, нѣжность, — пишетъ она ему. — Это любовь юноши и преданность друга, — то, о чемъ я не имѣла никакого понятія, чего не ожидала встрѣтить нигдѣ, а тѣмъ болѣе здѣсь. Сперва я не повѣрила этой привязанности, я оттолкнула ее, а потомъ отдалась и счастлива, что поступила такъ“. Вотъ прологъ къ драмѣ. Исторія этой любви не можетъ быть пройдена молчаніемъ въ біографіи Мюссе, — говоритъ авторъ книги, — она положила слишкомъ большой отпечатокъ на личность поэта и, сверхъ того, дала намъ блестящій примѣръ романтической экзальтаціи. Мы видимъ здѣсь какое-то неестественное взвинчиваніе чувствъ, жажду подняться на высоту романтическихъ героевъ и жить въ мірѣ Лелій и Эрнани. Баринъ старается возсоздать исторію ихъ любви по перепискѣ Мюссе и Жорит Зандъ. Эта исторія неизвѣстна публикѣ, хотя о ней говорили очень много. Книга Жоржъ Зандъ Elle et Lui и отвѣтъ Поля Мюссе Lui et Elle носятъ чисто-полемическій характеръ.
Первый періодъ этой связи описанъ самимъ Мюссе въ Confession d’un enfant du siècle, и насколько правдивъ его разсказъ, объ этомъ можно судить по письму Жоржъ Зандъ къ г-жѣ Agoult. „Это Confession d’un enfant du siècle сильно взволновало меня, — пишетъ она. — Малѣйшія детали нашей несчастной любви переданы здѣсь такъ вѣрно, такъ добросовѣстно съ перваго до послѣдняго момента, начиная съ сестры милосердія и кончая безумною гордячкой, что я расплакалась, какъ дура, закрывая книгу“ (1836 г.). Мюссе здѣсь не щадитъ себя. Онъ весь передъ нами, со всѣми своими достоинствами и недостатками, со своею безграничною любовью и болѣзненною подозрительностью. Здѣсь разсказаны всѣ стадіи этой роковой страсти, здѣсь становится понятнымъ, почему все, что случилось впослѣдствіи, должно было случиться. И Мюссе, и Жоржъ Зандъ желали невозможнаго. Онъ имѣлъ прошлое и страдалъ за свою грязь. Онъ мечталъ о высшей любви, о культѣ любимому существу и увлекался земною любовью, упрекая за то и Жоржъ Зандъ, и себя. Онъ страстно хотѣлъ вѣрить и не могъ. Онъ молился ей и осыпалъ ее грубыми подозрѣніями, а затѣмъ рыдалъ у ея ногъ. „Послѣ упрековъ я былъ на колѣняхъ, — говоритъ онъ въ своей исповѣди, — я уже не обвинялъ, а просилъ прощенія, — не язвилъ, а плакалъ. Какой-то небывалый восторгъ, лихорадка любви охватывали меня; я терялъ голову отъ счастья; я не зналъ, что сказать, что сдѣлать, что придумать, чтобы загладить свою вину. Я схватывалъ Бригитту въ свои объятія и заставлялъ ее сотни, тысячи разъ повторять, что она меня любитъ и прощаетъ. Этотъ экстазъ длился цѣлыми ночами, — я говорилъ, плакалъ, валялся въ ногахъ Бригитты и упивался безумною, безграничною любовью“. День возвращалъ сомнѣнія, божество обращалось въ женщину, у которой также было прошлое. Жоржъ Зандъ, со своей стороны, также не была вполнѣ безупречна. Она создала себѣ по отношенію къ Мюссе идеалъ полуматеринской привязанности и слишкомъ давала ему чувствовать свое превосходство. Нужно замѣтить, что Жоржъ Зандъ была на шесть лѣтъ старше Мюссе и относилась къ нему немного сверху внизъ, какъ къ милому, но неразумному мальчику. Ея снисходительная нѣжность, ея вѣчная правота сильно раздражали его. Онъ не могъ сдержать иронической улыбки, злого намека, когда она читала ему нотацію, и буря начиналась. Но они не тяготились еще своими цѣпями. Пребываніе въ Фонтенебло было такъ полно прелести, а миръ такъ сладокъ послѣ ссоры, что они даже не помышляли о разрывѣ. Въ декабрѣ 1833 г. Жоржъ Зандъ вмѣстѣ съ Мюссе предприняла поѣздку въ Италію. Въ Венеціи произошла ихъ первая крупная ссора. Мюссе былъ грубъ и жестокъ. Онъ огорчилъ свою подругу, заставилъ ее пла кать и не пришелъ просить прощенія. Болѣзнь примирила все: Мюссе серьезно заболѣлъ. Жоржъ Зандъ проводила дни и ночи у кровати больного, ухаживая за нимъ вмѣстѣ съ молодымъ итальянскимъ врачомъ Пажелло. Имъ онъ былъ обязанъ своимъ спасеніемъ. Лишь только Мюссе оправился, онъ сталъ опять фантазировать. Замѣтивъ, что Пажелло поддался обаянію его подруги и она благоволила къ нему, онъ рѣшилъ пожертвовать собою ради ихъ счастья. Они вознаградили его за эту добровольную жертву „святою дружбой“ и зажили въ мірѣ фантазіи и идеальныхъ привязанностей. Жоржъ Зандъ съ восторгомъ вспоминаетъ это счастливое время и ту ночь, когда онъ соединилъ ихъ руки и сказалъ: „Вы любите другъ друга, но вы любите также и меня“. Они увлекли и Пажелло своими безумными бреднями, — Пажелло, который даже не имѣлъ понятія о романтизмѣ. И онъ повторялъ за ними: „Il nostro amore per Alfredo“ (наша любовь для Альфреда), а Мюссе плакалъ отъ умиленія. Впрочемъ, Пажелло не совсѣмъ потерялъ здравый смыслъ. Увидѣвъ, какъ эта вѣчная экзальтація скверно отзывается на здоровьѣ поэта, онъ отправилъ его во Францію. „Мы разстались на время, — писала Жоржъ Зандъ одному изъ своихъ друзей, — а, можетъ быть, и навсегда“. Отъ Мюссе летѣли восторженныя посланія къ Жоржъ Зандъ. Они полны страсти и краснорѣчія. Онъ казнитъ себя за всѣ свои безумства. Онъ говоритъ, что справедливо наказанъ: онъ не умѣлъ цѣнить ее, заставлялъ страдать. Онъ плачетъ по ночамъ, но онъ почти счастливъ, наслаждаясь своею жертвой. Онъ оставилъ ее въ рукахъ хорошаго человѣка, который дастъ ей счастье, и онъ благодаренъ ему. Онъ ее любитъ, онъ не можетъ сдержать своихъ слезъ при мысли о ней. Она останется для него неизмѣнною подругой. „Не думай, не думай, Альфредъ, что я могу быть счастлива, потерявъ тебя, — пишетъ Жоржъ Зандъ Мюссе (15 апрѣля). — Не все ли равно, была ли я твоею любовницей или матерью, внушала ли я тебѣ страсть или дружбу, была ли я счастлива или несчастна съ тобою, — не все ли равно, вѣдь это не измѣнитъ моихъ настоящихъ страданій. Я знаю одно, что люблю тебя“. Дальше она удивляется, какъ такая привязанность, какъ ея, могла доставить ему столько страданій: „Почему я, готовая отдать всю свою жизнь за одну ночь твоего покоя, обратилась для тебя въ мученіе, въ кошмаръ? Когда эти ужасныя воспоминанія встаютъ передо мной (а они не покидаютъ меня), я схожу съ ума и обливаю слезами подушку. Я слышу твой голосъ въ ночной тиши, онъ зоветъ меня. Кто будетъ звать меня теперь? Кому понадобятся мои заботы? Куда я дѣну эти силы, которыя сберегла для тебя? Дитя мое, дитя мое, какъ мнѣ нужна твоя нѣжность и твое прощеніе! Не говори, что ты виновенъ предо мною, — мы оба были несчастны. Я вѣрю, я знаю, что мы будемъ любить другъ друга всю жизнь. Чувство, связывающее насъ такъ исключительно, такъ не похоже на другія. Никто не пойметъ насъ — тѣмъ лучше, — мы будемъ любить другъ друга и смѣяться надъ ними“… „Я живу почти одна, — П. приходитъ только обѣдать. Лучшія мои минуты съ нимъ — это воспоминанія о тебѣ. Онъ нѣженъ и добръ, онъ понимаетъ мою тоску и такъ свято чтитъ ее“. Эти письма разжигали только страсть Мюссе. По пріѣздѣ въ Парижъ онъ старался развлечься, забыться въ вихрѣ свѣтскихъ удовольствій и не могъ: образъ Жоржъ Зандъ вставалъ передъ нимъ и не давалъ ему покоя. Онъ пишетъ ей, что отказался отъ удовольствій и этимъ онъ обязанъ ей, своей „великой Жоржѣ“. Она подняла его душу, смыла съ нея грязь прошлаго, зажгла въ ней вѣру и любовь. Онъ сообщаетъ ей, что собирается писать романъ, исторію ихъ любви. „Это излечитъ меня, воскреситъ мою душу. Я долженъ воздвигнуть тебѣ алтарь, хотя бы изъ своихъ костей“. Этотъ проектъ облекся впослѣдствіи въ Confession d’un enfant du siècle. Письма изъ Венеціи продолжали подливать масло въ огонь и только растравляли незажившую рану Мюссе. Жоржъ Зандъ не скрывала отъ него, что бурная и жгучая страсть поэта была ей больше по душѣ, чѣмъ будничная идиллія съ Пажелло. „Я привыкла къ энтузіазму, — пишетъ она къ нему, — а его здѣсь нѣтъ. Я здѣсь не г-жа Зандъ: Петро не читалъ даже Леліи, да, вѣроятно, и не понялъ бы ее… Въ первый разъ я люблю безъ страсти… О, зачѣмъ я не могу быть вмѣстѣ съ вами, съ нимъ и тобою, зачѣмъ не могу васъ сдѣлать обоихъ счастливыми, не принадлежа ни тому, ни другому?“ Страстные вопли любви были отвѣтомъ на это письмо. „Я гибну, — пишетъ Мюссе, — все рушится вокругъ меня, я плачу цѣлыми часами, цѣлую твой портретъ, зову твою тѣнь. Парижъ мнѣ кажется пустыней“. Онъ хочетъ бѣжать на Востокъ и опять казнитъ себя: „Я не зналъ тебя, плохо любилъ, — восклицаетъ онъ. — У меня есть только одна жажда, одна потребность — знать, что ты счастлива“. Въ отвѣтъ на это письмо Мюссе получилъ извѣстіе, что Жоржъ Зандъ вмѣстѣ съ Пажелло собираются въ Парижъ. Это была большая безтактность съ ихъ стороны. Лишь только они пріѣхали, душою Мюссе овладѣло страшное безпокойство. Въ немъ проснулась прежняя страсть и горькое сознаніе, что все потеряно. Онъ пишетъ Жоржъ Зандъ, что слишкомъ понадѣялся на себя, захотѣвъ ее видѣть, и теперь все погибло. Онъ уѣзжаетъ и проситъ ее о послѣднемъ свиданіи. Ей нечего бояться: въ немъ нѣтъ ни ревности, ни самолюбія, ни оскорбленной гордости; онъ жалкій безумецъ, разбившій свое счастье, глупо, безполезно, потому что и она несчастна». Она, дѣйствительно, была несчастна. Пажелло, очутившись въ Парижѣ въ другой обстановкѣ, понялъ всю нелѣпость ихъ положенія. Ему случалось не разъ видѣть двусмысленные взгляды по адресу этого знаменитаго «тріо», и онъ сдѣлался золъ, подозрителенъ, несправедливъ. Жоржъ Зандъ оплакивала свои иллюзіи. Она не допускала, чтобъ эти отношенія можно было судить съ точки зрѣнія узкой морали, а, между тѣмъ, читала на всѣхъ лицахъ одно только осужденіе. Пришлось разстаться съ Мюссе. «Я шлю тебѣ свое послѣднее прости, моя дорогая, любимая, — пишетъ онъ, — шлю его съ тоской, но безъ отчаянія. Страшная борьба, жгучая боль и горькія слезы смѣнились въ моей душѣ желанною гостьей, задумчивою и грустною меланхоліей. Я уже видѣлъ ее у изголовья своей кровати съ кроткою улыбкой на блѣдныхъ устахъ. На ея челѣ горитъ твой послѣдній поцѣлуй… Мнѣ нечего скрывать… Развѣ онъ не былъ такъ же чистъ и святъ, какъ и твоя прекрасная душа? Дорогая, ты не можешь упрекнуть меня за эти два часа, проведенныхъ со мною. Они пролили бальзамъ на мою душу… Дитя мое, наша дружба освящена передъ Богомъ, очищена потокомъ нашихъ слезъ, она неуязвима, какъ и онъ. Я не боюсь ничего, не жду ничего… У меня не будетъ большаго счастья». Спокойный тонъ этого письма былъ обманчивъ. Поѣздка въ Баденъ не спасла Мюссе. Оттуда летятъ къ Жоржъ Зандъ самыя безумныя письма. «Никто не можетъ такъ любить, какъ я! — восклицаетъ онъ. — Я гибну, тону, захлебываюсь отъ любви»… «Я люблю тебя, жизнь моя, кровь моя! Я умираю отъ любви безумной, безконечной, безграничной, безнадежной. Ты любима, обожаема, боготворима… Нѣтъ, я не излечусь отъ нея никогда, да я и не хочу жить: умереть, любя тебя, лучше, чѣмъ жить. Мнѣ все равно, что скажутъ. Скажутъ, что ты любишь другого, я это знаю, — я умираю, но люблю, люблю». Жоржъ Запдъ старалась всѣми силами образумить своего несчастнаго друга, но ничто не помогало, — онъ рвался во Францію, жаждалъ ее видѣть и она, наконецъ, уступила. Пажелло, узнавъ о намѣреніи Мюссе вернуться на родину, рѣшилъ, что самое лучшее уѣхать изъ Парижа и предоставить имъ вдвоемъ разыгрывать драму, которая ему такъ страшно надоѣла. Въ октябрѣ Жоржъ Зандъ и Мюссе свидѣлись, и началась старая исторія. Они хотѣли вѣрить другъ въ друга и не могли. Посреди клятвъ любви Мюссе осыпалъ ее самыми грубыми упреками и оскорбленіями, рвалъ ея душу на части, а потомъ казнилъ себя и плакалъ у ея ногъ. Жоржъ Зандъ предложила разойтись. Онъ умолялъ ее простить его вспышку; конечно, онъ недостоинъ ея прощенія, но онъ такъ несчастливъ, что она пожалѣетъ его. Онъ готовъ на все, лишь бы не потерять ее… Она поддалась на его просьбы и простила. Онъ безумствовалъ отъ счастья, но экстазъ проходилъ, мрачныя мысли лѣзли въ голову и бурныя сцены возобновлялись. «Ложемъ ли мы любить другъ друга? — спрашиваетъ Жоржъ Зандъ въ письмѣ къ Мюссе. — Ты сказалъ, что да, и я хочу этому вѣрить… Но возможна ли наша совмѣстная жизнь?… Если я не уйду, я чувствую, что полюблю тебя, какъ прежде. Я убью и тебя, и себя. Подумай объ этомъ серьезно. Судьба свела насъ, — не знаю, благословлять ли ее, или проклинать. Бываютъ минуты, когда во мнѣ говоритъ ужасъ сильнѣе любви». Мюссе первый усталъ. Разрывъ былъ имъ продиктованъ. Казалось бы, что все уже кончено, а, между тѣмъ, драма еще впереди. «Я не могу никакъ оправиться, — пишетъ Жоржъ Зандъ Мюссе спустя нѣкоторое время, — я предаюсь своему отчаянію. Оно меня гложетъ, давитъ». Ей хочется бѣжать къ нему, броситься ему на шею и сказать: «Ты меня еще любишь, ты краснѣешь за это, страдаешь, но ты меня слишкомъ жалѣешь, чтобъ не любить. Когда ты почувствуешь въ себѣ раздраженіе, гони меня, третируй меня, но не говори этого ужаснаго слова: въ послѣдній разъ!» Ея экзальтація доходила до крайнихъ предѣи ловъ: она готова была рыдать у его ногъ, молить о пощадѣ, лишь бы вернуть его. Мюссе все еще ее любилъ. Онъ не могъ устоять и они сошлись снова (1835 г.). Все, что послѣдовало затѣмъ, было ужасно. Они старались забыть свое прошлое, свое неизгладимое прошлое, и зажить новою жизнью, полною счастья и любви. Но никогда ихъ вспышки не достигали такихъ гигантскихъ размѣровъ, какъ теперь, — нужно было разстаться. Жоржъ Зандъ заявила, что она не можетъ больше, не въ силахъ дать ему счастье, и бѣжала въ Ноганъ 7 марта 1835 г. Въ первый моментъ оба почувствовали облегченіе. Затѣмъ она успокоилась, онъ излечился отъ своей страсти; но внутри у него что-то оборвалось, оставивъ неизгладимый слѣдъ на всю его жизнь. Слѣдуетъ замѣтить еще, что въ началѣ разрыва они не питали другъ къ другу злобы и только впослѣдствіи ихъ отношенія обострились. «Миръ и прощеніе», — сказала Жоржъ-Зандъ Сентъ Бёву, перебирая это ужасное прошлое. «Миръ и прощеніе», — скажемъ и мы, добавляетъ отъ себя Баринъ.
III.
правитьПослѣ этого жестокаго нравственнаго потрясенія жизнь Мюссе потекла обычнымъ путемъ. «Оставшись одинъ, — говоритъ онъ въ Poète déchu (1839 г.), — я не чувствовалъ ни сожалѣнія, ни горя. Я гордо ушелъ, и только когда оглянулся кругомъ, то увидѣлъ вокругъ себя пустыню. Мною овладѣла невыразимая тоска. Мнѣ казалось, что всѣ мои мысли разлетѣлись, какъ сухіе листья, а въ душѣ поднялось какое-то страшно-мучительное, ноющее чувство. Я былъ не въ силахъ бороться и безнадежно предался горю». Но современемъ слезы изсякли. «Успокоившись, я оглянулся назадъ, на все, что оставилъ когда-то. Первая же попавшаяся подъ руку книга показала мнѣ, какъ все измѣнилось. Прошлаго какъ бы не существовало, — до того оно не походило на настоящее. Старая картина, знакомая трагедія, избитый романъ, бесѣда съ пріятелемъ, — все мнѣ казалось новымъ: я не находилъ въ нихъ обычнаго смысла». Мюссе былъ другой человѣкъ. Все, что напоминало прошлое, раздражало его, даже предметы въ его комнатѣ. Онъ началъ съ переборки библіотеки. Прежніе кумиры полетѣли на полъ, а на ихъ мѣстѣ появились: Софоклъ, Плутархъ, Аристофанъ, Горацій, Рабле, Монтень, Ренье, Шекспиръ, Гёте, Байронъ, Боккачіо, великіе итальянскіе поэты и ни одного французскаго писателя XXIII в., за исключеніемъ Шенье, ни Вольтера, ни Руссо, ни Кребильона. Разобравъ свою библіотеку, Мюссе взялся за перо; онъ давно не писалъ. Послѣднее его произведеніе Holla появилось въ печати въ 1833 г., т.-е. въ самомъ началѣ его связи съ Жоржъ Зандъ. Это произведеніе Мюссе заслуживаетъ полнаго вниманія, — говоритъ Баринъ, — и потому вернемся нѣсколько назадъ. Ни одна изъ поэмъ Мюссе не создала ему такой громкой извѣстности среди молодежи, какъ Holla. Даже ея нѣсколько напыщенный тонъ не помѣшалъ успѣху. Молодежь ею зачитывалась, знала ее наизусть, декламировала на литературныхъ вечерахъ. Тэнъ говоритъ, что это «самая страстная изъ поэмъ», чудное сочетаніе вымысла и правды, обожженное солнцемъ поэзіи и блещущее, какъ фейерверкъ. По силѣ этого страстнаго вдохновенія можно судить о томъ, что происходило въ душѣ поэта. Страсть нахлынула, какъ потокъ, схватила и смяла его. Въ теченіе двухъ лѣтъ онъ почти не писалъ. Теперь это былъ уже не тотъ Мюссе, не тотъ прелестный юноша, которымъ восторгались члены cenacle’я, а совершенно другой человѣкъ, измученный жизнью, разбитый горемъ. И характеръ его поэзіи принялъ другой оттѣнокъ. По пріѣздѣ изъ Италіи онъ написалъ, кромѣ незначительныхъ стихотвореній (Une bonne fortune и Lucie) Ночь — Huit de Mai (Hevue des Deux Mondes, 1835 г.). За нею послѣдовали очень скоро три остальныя «ночи», Письмо къ Ламартину и Стансы Малибранъ. Въ 1838 г. появилось его послѣднее стихотвореніе изъ этого цикла, Espoir en Dieu, и потомъ онъ замолчалъ. Въ этомъ же году были окончены всѣ его лучшія пьесы и новеллы. Великій поэтъ проснулся еще только одинъ разъ въ 1841 г. и подарилъ міру свой прелестный Sounevir. За блестящимъ разцвѣтомъ таланта Мюссе не послѣдовало періода упадка. Его лучшія произведенія явились продуктомъ десятилѣтняго творчества; въ послѣднія двадцать лѣтъ своей жизни онъ почти не писалъ. Произведенія Мюссе за этотъ періодъ не имѣютъ ничего общаго съ романтическою школой, разумѣется, со стороны формы. По духу онъ тотъ же романтикъ. Все лучшее, что дало это новое направленіе, осталось у него. Романтизмъ, по опредѣленію Брюнетьера, представляетъ смѣсь свободной фантазіи и субъективизма, — другими словами, романтизмъ тотъ же лиризмъ. Это опредѣленіе точно создано для Мюссе, — такъ оно подходитъ къ нему. Всѣ его произведенія носятъ отпечатокъ его личности. Онъ любилъ всегда говорить о своихъ чувствахъ и настроеніяхъ, а послѣ несчастной любви эта потребность сдѣлалась еще сильнѣе. Онъ могъ только говорить о своемъ страданіи, о своей тоскѣ. Возвращеніе къ классической формѣ сопровождалось романтизмомъ чувствъ. Nuit de Mai была написана черезъ нѣсколько недѣль послѣ разрыва съ Жоржъ Зандъ. Она дышетъ страшною грустью и усталостью. Въ его отвѣтахъ на предложеніе музѣ воспѣвать весну, любовь, счастье, славу нѣтъ даже злобы, это — стонъ больного, жалобный и безнадежно-печальный:
Je ne chante ni l’espérance,
Ni la gloire, ni le bonheur,
Helas! pas même la souffrance.
La houche garde le silence
Pour écouter parler le coeur.
(Я не пою ни надежду, ни славу, ни счастье, — увы, даже ни страданіе. Мои уста молчатъ, прислушиваясь къ стонамъ сердца). Эта грусть такъ понятна послѣ всего, что было. Стремясь очистить свою душу огнемъ истинной страсти, Мюссе, какъ романтическій герой, поставилъ девизомъ своей жизни — любовь, и когда эта опора рухнула, онъ ощутилъ въ душѣ страшную пустоту. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ Майской ночи появилось Nuit de Décembre. Этотъ перерывъ былъ посвященъ его грустной исповѣди Confession d’un enfant du siècle, гдѣ въ нѣсколько замаскированномъ видѣ выступаетъ исторія его несчастной любви. Тотъ же тонъ и тѣ же мотивы преобладаютъ въ Nuit de Décembre. За ними слѣдуетъ Письмо къ Ламартину (1836 г.). Оно представляетъ особый интересъ для біографа, — говоритъ авторъ книги, — такъ какъ въ концѣ этого письма изложена вѣра Мюссе. Поэтъ начинаетъ съ того, что принимаетъ цѣликомъ бога Ламартина.
Quel qu’il sait c’est le mien; il n’est pas deux croyances.
Je ne sais pas son nom, j’ais regardé les cieux;
Je sais qu’ils sont à lui, je sais qu’ils sont immenses,
Et que l’immensité ne peut pas être à deux.
(Кто-бъ онъ ни былъ, онъ мой богъ, я вѣрю въ него одного. Я не знаю его имени, но я вижу небеса, они принадлежатъ ему, они безконечны, а безконечность не можетъ принадлежать двоимъ). Дальше онъ говоритъ о безсмертіи души, подымаясь надъ всѣми земными страданіями:
Créature d’un jour qui t’agites une heure,
De quoi viens tu te plaindre et qui te fait gémir?
Ton âme t’inquiète, et tu crois qu’elle pleure:
Ton âme est immortélle et tes pleurs vont tarir.
Ton corps est abattu du mal de ta pensée;
Tu seus ton front peser et tes genoux fléchir,
Tombe, agenouille-toi, créature insensée;
Ton âme estimmortelle, et la mort va venir.
Tes os dans le cercuil vont tomber en poussière;
Ta mémoire, ton nom, ta gloire vont périr,
Mais non pas ton amour, si ton amour t’est chère:
Ton âme est immortélle, et va s’en souvenir.
(На что ты жалуешься, о чемъ ты стонешь? Твоя душа томится, а ты думаешь, что она плачетъ, — твоя душа безсмертна и твои слезы высохнутъ. Больная мысль гнететъ твое тѣло, голова твоя клонится, ноги сгибаются, пади на колѣни, жалкое созданіе: твоя душа безсмертна и смерть придетъ. Твои кости въ гробу обратятся въ пыль, твое имя, слава, — все умретъ, но не твоя любовь: твоя душа безсмертна и не забудетъ ее, если она дорога тебѣ).
Присоединивъ еще къ этимъ строфамъ отрывокъ изъ стихотворенія Espoir en Dieu: Malgré moi l’infini me tourmente (помимо моей воли мысль о безконечности меня тревожитъ), мы получимъ представленіе о религіи Мюссе, — говоритъ Баринъ, — Мюссе, излечившагося отъ своей «скверной болѣзни — сомнѣнія». Правда, эта религія не стѣснительна: она ни къ чему не обязываетъ, ничего не требуетъ. Послѣ философскаго настроенія, которымъ проникнуто письмо къ Ламартину, поэтомъ вновь овладѣваетъ страстная жажда земныхъ наслажденій. Nuit d’août — это гимнъ любви:
О, Musel que m’importe ou la mort ou la vie?
J’aime et je veux pâlir; j’aime et je veux souffrir;
J’aime et pour un baiser je donne mon génie;
J’aime et je veux sentir sur ma joue amaigrie
Ruisseler une source impossible à tarir.
J’aime et je veux chanter la joie et la paresse,
Ma folle espérience et mes soucis d’un jour,
Et je veux raconter et répéter sans cesse,
Qu’après avoir juré de vivre sans maîtresse,
J’ai fait serment de vivre et de mourir d’amour.
Dépouillé devant tous l’orgueil qui te dévore,
Coeur gonflé d’amertume et qui t’es cru fermé.
Aime, et tu renaîtras; fais-toi fleur pour éclore;
Après avoir souffert, il faut souffrir encore,
Il fout aimer sans cesse, après avoir aimé.
(Муза, какое мнѣ дѣло до жизни и смерти? Я люблю и хочу блѣднѣть; я люблю и хочу страдать; я люблю и за поцѣлуй отдамъ свой геній; я люблю и хочу ощущать на своей исхудалой щекѣ неизсякаемый потокъ слезъ. Я люблю и хочу пѣть веселье и лѣнь, свой безумный опытъ и мимолетныя печали; я хочу повторять безъ конца, что, давъ клятву жить безъ милой, я поклялся жить и умереть отъ любви. Сердце, исполненное горечи, сбрось свою гордость! Люби и ты возродишься; развернись, какъ цвѣтокъ; ты страдало, ты любило, — нужно еще страдать и любить безъ конца) Но это настроеніе удерживается не надолго. Передъ поэтомъ встаютъ опять картины прошлаго, исторія его несчастной любви. Вотъ тема лучшей изъ его ночей, — какъ говоритъ Баринъ, — Nuit d’octobre (1837 г.). Поэтъ увѣряетъ музу, что душа его перестала болѣть и онъ можетъ говорить покойно о своихъ прошлыхъ страданіяхъ.
Vous saurez tout, et je vais vous conter
Le mal que peut faire une femme.
(Вы узнаете все, я хочу вамъ разсказать, какое зло можетъ сдѣлать женщина). Разсказъ начинается съ описанія прошлой ночи. Онъ ждетъ невѣрную, она не идетъ. Буря приближается. Вдругъ шаги на пескѣ, — это она. Поэтъ начинаетъ метать громы и молніи; муза старается его успокоить, но напрасно. Цѣлый градъ упрековъ сыплется на его милую:
Honte à toi qui la première
М’as appris la trahison,
Et d’horreur et de colère
М’as fait perdre la raison.
Honte à toi, femme à l’oeil sombre,
Dont les funestes amours
Ont enseveli dans l’ombre
Mon printemps et mes beaux jours!
(Стыдись, ты первая научила меня измѣнѣ, довела до злобы и отчаянія. Стыдись, темноокая женщина, твоя роковая любовь омрачила тѣнью свѣтлую весну моей жизни). Послѣ страшнаго взрыва негодованія, злоба стихаетъ мало-по-малу; поэтъ старается изгнать изъ своей памяти остатки этой несчастной любви и съ горечью прощаетъ ей. По истинное прощеніе явилось позднѣе, вылившись въ прелестномъ стихотвореніи Souvenir (1841 г.). Проѣзжая какъ-то черезъ лѣса Фоптенебло, Мюссе предался сладкимъ воспоминаніямъ о дняхъ своего счастья и какая-то тихая грусть снизошла на его душу. Souvenir навѣяно этими воспоминаніями. Основная его мысль слѣдующая: всякое искреннее и горячее чувство прекрасно само по себѣ, несмотря на тѣ радости и печали, какія оно несетъ съ собоюДидро говорилъ, что «первая клятва была дана двумя смертными у подножія разсыпающейся скалы. Они брали въ свидѣтели своего постоянства вѣчно движущееся небо; все смѣнялось въ нихъ и вокругъ нихъ, а они вѣрили въ неизмѣнность своихъ сердецъ. О, дѣти, вѣчно дѣти!» Мюссе какъ бы возражаетъ Дидро:
Oui, les premiers baisers, oui, les premiers serments
Que deux êtres mortels échangèrent sur terre,
Ce fut au pied d’un arbre effeuillé pas les vents
Sur un roc en poussiere.
Ils prirent à témoin de leur joie éphémère
Un ciel toujours voilé qui change à tout moment,
Et des astres sans nom que leur propre lumière
Dévore incessamment.
Tous mourait autour d’eux, l’oiseau dans le feuillage
La fleur entre leurs mains, l’insecte sous leurs pieds,
La source desséchée ou vacillait l’image
De leurs traits oubliés.
Et sur sous ces débris joignant leur mains d’argile,
Etourdis des éclairs d’un instant de plaisir,
Us croyaient échapper à cet Etre immobile,
Qui regarde mourir!
Insensés! dit le sage. — Heureux! dit le poète.
Et quels tristes amours as-tu donc dans le coeur,
Si le bruit du torrent te trouble et t’inquiète,
Si le vent te fait peur!
La foudre maintenant peut tomber sur ma tête,
Jamais ce souvenir ne peut m'être arraché;
Comme le matelot brisé par la tempête,
Je m’y tiens attaché.
Je ne veux rien savoir, ni si les champs fleurissent,
Ni ce qu’il adviendra du simulacre humain,
Ni si ces vastes cieux éclaireront demain
Ce qu’ils ensevelissent.
Je me dis seulement: А cette heure, en ce lieu,
Un jour je fus aimé, j’aimais, elle était belle.
J’enfouis ce trésor dans mon âme immortelle,
Et je l’emporte à Dieu!
(Да, первые поцѣлуи, первыя клятвы были даны двумя смертными у подножья осыпающагося дерева на развалившейся скалѣ. Свидѣтелями ихъ эфемернаго счастья были вѣчно измѣнчивое небо, окутанное облаками, и миріады меркнущихъ звѣздъ. Все умирало вокругъ нихъ: запоздавшая птица въ кустахъ, цвѣтокъ въ ихъ рукѣ, насѣкомое подъ ногами, высохшій ручей, гдѣ отражались ихъ теперь забытыя черты. И на этихъ обломкахъ жизни стояли они рука объ руку, упоенные минутнымъ блаженствомъ; они не думали тогда, что подчинены общему закону смерти. Безумцы! — сказалъ мудрецъ. Счастливые! — сказалъ поэтъ. И какъ же жалка твоя любовь, если ее можетъ смутить шумъ ручья, испугать шелестъ вѣтра! Пусть громы теперь разразятся, — это воспоминаніе будетъ со мною, я уцѣплюсь за него, какъ матросъ, застигнутый бурей. Мнѣ все равно, что будетъ съ нами, будутъ ли цвѣсти поля, будутъ ли завтра сіять небеса надъ тѣмъ, что они покрываютъ. Я буду помнить лишь одно, что въ этомъ мѣстѣ, въ этотъ часъ я былъ любимъ когда-то, — она была прекрасна. Я сохраню воспоминаніе въ своей безсмертной душѣ и унесу его къ Богу). Перечисленныя нами стихотворенія представляютъ эпилогъ къ драмѣ, разыгравшейся въ Венеціи и Парижѣ. Это самыя оригинальныя изъ произведеній Мюссе; мы не видимъ здѣсь постороннихъ вліяній. Вдохновеніе бьетъ ключомъ изъ его груди, не подчиняясь условіямъ моды. Онъ весь передъ нами съ открытою душой, со слезами горя и жаждой счастья. Эта смѣсь настроеній, смѣсь отчаянія и страшныхъ порывовъ къ жизни, и составляетъ всю прелесть Мюссе, — говоритъ Сентъ-Бёвъ. Мюссе лирикъ не имѣетъ соперниковъ во Франціи, — добавляетъ Баринъ.
Мы не будемъ останавливаться на другихъ поэмахъ Мюссе изъ Poesies nouvelles; ни одно изъ нихъ не сравнится съ Ночами. Общій тонъ его поэзіи понятенъ и безъ того. На первомъ планѣ у него чувство: источникъ вдохновенія у Мюссе сердце, а не голова. «De ton coeur ou de toi le quel est le poète?» (кто изъ васъ двухъ поэтъ, ты или твое сердце?) — спрашиваетъ онъ свою музу и отвѣчаетъ за нее: «C’est ton coeur» (твое сердце). Потому-то его поэзія дышетъ такою искренностью, такимъ истиннымъ горемъ и беззавѣтнымъ весельемъ. У Мюссе не было высшихъ идеаловъ, цѣлью всей своей жизни онъ поставилъ наслажденіе, обоготворилъ его и съ первыхъ же шаговъ почувствовалъ всю горечь пресыщенія, такъ какъ душа его «небеснаго искала». Отсюда грустный тонъ его поэзіи, преобладающій надъ остальными мотивами.
Слѣдуетъ упомянуть еще о драматическихъ произведеніямъ Мюссе. Первая его пьеса Huit vénitienne, хорошенькая остроумная вещица, потерпѣла жестокое фіаско на сценѣ Одеона въ 1830 г. Съ тѣхъ поръ оскорбленный авторъ поклялся не писать для театра и сдержалъ свое слово. Но подчиняясь сценическимъ правиламъ, онъ писалъ по вдохновенію, схватывая на лету свои образы и занося ихъ на бумагу. У Мюссе есть одна драма въ шекспировскомъ вкусѣ и нѣсколько варіацій на одну и ту же тему — любовь. Въ нихъ, какъ и во всѣхъ его произведеніяхъ, слышны тотъ же смѣхъ и тѣ же слезы. Идея драмы Lorenzaccio зародилась у Мюссе еще во время пребыванія во Флоренціи въ 1833 г. Мрачный видъ города, обнесеннаго зубчатою стѣной, которая сохранилась еще со временъ республики, развилъ его поэтическую фантазію. Перелистывая флорентинскія хроники, онъ нашелъ сюжетъ для своей драмы: убійство Александра Медичи его двоюроднымъ братомъ Лоренцо и безплодные результаты этого убійства — вотъ канва, по которой вышитъ блестящій узоръ Lorenzaccio. Нѣсколько историческихъ подробностей и личныхъ воспоминаній дополнили остальное. Lorenzaccio открываетъ передъ нами не удавшуюся революцію XVI вѣка во Флоренціи, со всѣми ея кознями и интригами. На этомъ фонѣ выступаетъ трагическая фигура Лоренцо Медичи. Въ душѣ его цѣлая драма, мотивы все тѣ же: разладъ между идеаломъ и дѣйствительностью. Это старая тема — исторія человѣка, развращеннаго въ дни своей юности, который жаждетъ подняться и не можетъ. Здѣсь она получила особенно яркое выраженіе. Лоренцо — утопистъ, мечтатель. Онъ вѣритъ въ добродѣтель, въ прогрессъ, въ величіе человѣческаго духа, въ магическую силу словъ. Демонъ искуситель является ему въ обольстительномъ образѣ. «Онъ прекраснѣе Гавріила, при его приближеніи слова: свобода, отечество, человѣческое счастье звучатъ, какъ пѣніе лиры: это шелестъ его блистающихъ крыльевъ, его слезы оплодотворяютъ землю, а въ рукахъ у него вѣнецъ мученика». Этотъ чудный образъ явился Лоренцо въ тиши кабинета, гдѣ онъ сидѣлъ надъ книгой, и смутилъ его покой. Онъ не можетъ работать, онъ долженъ убить тирана и возвратить свободу Флоренціи. На тронѣ господствуетъ надъ толпою рабовъ жестокій развратникъ Александръ Медичи. Чтобы привести задуманный планъ въ исполненіе, нужно заручиться его довѣріемъ и симпатіей. Лоренцо не останавливается передъ средствами. Онъ приближается къ герцогу и превосходитъ его въ развратѣ. Но часъ насталъ, пора сбросить маску: смерть тирану и свобода Флоренціи! Вотъ онъ у цѣли, его завѣтныя мечты сбылись, а, между тѣмъ, въ душѣ Лоренцо страшная тоска. Онъ не находитъ въ себѣ ни прежней вѣры, ни прежней чистоты: развратъ коснулся его своимъ тлетворнымъ дыханіемъ и убилъ въ немъ лучшія чувства. Онъ научился презирать людей, онъ уже не вѣритъ въ то великое дѣло, за которое готовъ былъ отдать всю свою жизнь. Что же будетъ дальше? — думаетъ онъ. Я убью тирана, освобожу народъ отъ рабства, — и этотъ же народъ кинется въ объятія другого тирана. Но онъ, все-таки, намѣренъ привести задуманный планъ въ исполненіе, намѣренъ убить герцога, но уже по другимъ мотивамъ: эта мысль родилась въ его мозгу въ тотъ моментъ, когда онъ былъ «чистъ, какъ лилія», и кровь тирана смоетъ его грязь. Совершивъ убійство, Лоренцо ощущаетъ минутное блаженство; но вотъ встаетъ передъ нимъ мрачный призракъ разврата; онъ чувствуетъ, что грязь его душитъ, порокъ отравляетъ кровь, ему нѣтъ спасенія… Онъ добровольно отдается въ руки наемныхъ убійцъ, а Флоренція привѣтствуетъ воцареніе новаго Медичи. Это любимая тема Мюссе; она затронута имъ впервые въ La coupe et les lèvres и доведена до максимума развитія въ Lorenzaccio. Нечего и сомнѣваться, что Лоренцо — самъ Мюссе: душевный разладъ его героя мучилъ и его всю жизнь.
Въ отдѣльныхъ пьесахъ Мюссе (Le chandelier, Caprices de Marianne, Fantasio, On ne badine pas avec l’amour, Il ne faut jurer de rien, Caprice, Il faut qu’une porte soit ouverte ou fermée и др.) фигурируетъ любовь во всѣхъ ея видахъ, любовь молодыхъ дѣвушекъ, женщинъ, записныхъ кокетокъ, вѣрныхъ женъ и любовь Альфреда Мюссе во всѣхъ возрастахъ и настроеніяхъ; любовь чистаго юноши и пресыщеннаго развратника, веселаго, грустнаго, язвительнаго, страстнаго и т. д. Въ образѣ всѣхъ своихъ героевъ выступаетъ онъ самъ, во всемъ разнообразіи своихъ чувствъ и ощущеній. Мюссе никогда не уставалъ говорить о любви, — это былъ его богъ и онъ молился ему съ набожностью вѣрующаго. Судьба его пьесъ необыкновенно оригинальна. При своемъ появленіи въ Revue des Leux Mondes, а затѣмъ изданныя отдѣльною книжкой въ 1840 г. онѣ почти не были замѣчены публикой; о нихъ скоро совсѣмъ забыли. Одна французская артистка, г-жа Алланъ, во время своего пребыванія въ Петербургѣ, слышала со всѣхъ сторонъ восторженные отзывы о маленькой пьескѣ, которая шла на сценѣ русскаго театра. Увидѣвъ ее, она до того была ею очарована, что просила даже перевести эту пьеску на французскій языкъ. Кто-то изъ ея почитателей прислалъ ей, вмѣсто перевода, томъ Comedies et Proverbes Альфреда Мюссе: маленькая русская пьеска была Caprice, г-жа Алланъ имѣла въ ней громадный успѣхъ въ Петербургѣ и по возвращеніи въ Парижъ сыграла ее на сценѣ Comedie-Franèaise, несмотря на всѣ протесты дирекціи (1847 г.).
Никто не зналъ, откуда эта пьеска. На слѣдующій день заговорили о ней всѣ газеты. «Эта маленькая пьеска, — возвѣщалъ Теофцлъ Готье въ своемъ драматическомъ фельетонѣ, — цѣлое литературное событіе. Со временъ Мариво въ Comédie-Franèaise не было ничего болѣе изящнаго, тонкаго, остроумнаго, чѣмъ этотъ прелестный cher d’oeuvre, похороненный на страницахъ журнала и открытый русскими» (Presse 1847 г.) Illustration живо описывала восторги публики. Неслыханное событіе совершилось вчера въ Соmedie-Franèaise: маленькая одноактная комедія имѣла блестящій, оглушительный, гигантскій успѣхъ". Затѣмъ слѣдовали похвалы Мюссе, какъ поэту, и рецензія пьесы: «Слова блещутъ, какъ брилліанты; каждая сцена — феерія и, въ то же время, это правда, жизнь» (1847 г.). Этотъ восторгъ нѣсколько удивляетъ насъ, — замѣчаетъ Баринъ. Правда, Caprice — прелестная вещица, но одна изъ самыхъ ничтожныхъ у Мюссе. Впрочемъ, какъ бы тамъ ни было, этотъ блестящій дебютъ способствовалъ распространенію и другихъ его пьесъ. Ихъ ставили одну за другой и публика выходила очарованною изъ зала театра. Этотъ успѣхъ объясняется тѣмъ, — говоритъ авторъ книги, — что Мюссе явился новаторомъ и реалистомъ въ области комедіи. Его пьесы не были созданы по опредѣленному шаблону, по рецепту классической или романтической школы. Въ нихъ была своя оригинальность: «каждая сцена — феерія и, въ то же время, правда, жизнь». Такое же впечатлѣніе выносила и публика отъ пьесъ Мюссе. Нѣкоторые, изъ критиковъ старались охладить ея восторги; Сентъ-Бёвъ, никогда не придававшій большого значенія драматическимъ произведеніямъ Мюссе, былъ возмущенъ, когда публика стала смотрѣть на нихъ не какъ на милую шутку, а какъ на нѣчто серьезное. «Я видѣлъ вчера, — писалъ онъ, — въ Comédie Franèaise маленькую пьеску Мюссе: Il ne faut jurer de rien. Тамъ есть недурныя вещи, но меня поразила ея крайняя несуразность и отсутствіе здраваго смысла. Типъ взятъ изъ какого-то страннаго міра: этотъ дядя — угрюмый резонеръ, кончающій пьянствомъ; этотъ изящный молодой человѣкъ — какой-то наглый фатъ; эта дѣвушкамаленькая шельма, модистка съ улицы Вивьенъ въ образѣ Клариссы; эта надменная и чопорная баронесса въ роли нѣжной матери, — все это не выдержано, неестественно, непослѣдовательно. Это какой-то фантастическій міръ… Случайные эпизоды и блестки остроумія прикрываютъ прорѣхи на каждомъ шагу… А, между тѣмъ, есть люди, которые до того увлеклись жанромъ Мюссе, что проводятъ его въ жизнь и стараются подражать ему. Оригиналъ явился здѣсь послѣ копіи, и вовсе не оригиналъ… Альфредъ Мюссе — капризъ развратной и пресыщенной эпохи» (1848 г.). Но что бы ни говорилъ Сентъ-Бёвъ, публика его не слушала, она была подъ обаяніемъ Мюссе. Caprice создалъ ему громкую извѣстность. Въ нѣсколько дней онъ сдѣлался популяренъ; его читали на-расхватъ и возносили до небесъ. Какъ это ни грустно, но Мюссе-прозаикъ проложилъ путь поэту.
Изъ остальныхъ сочиненій въ прозѣ у Мюссе есть новеллы, сказки и его знаменитая Confession d’un enfant du siècle (1836 г.). Какъ мы уже говорили раньше, послѣдняя посвящена почти цѣликомъ его роману съ Жоржъ Зандъ, начиная съ первой встрѣчи и кончая разрывомъ. Въ литературномъ отношеніи это немного напыщенное, мѣстами утомительное, мѣстами художественное произведеніе. Для насъ оно представляетъ интересъ, какъ искренняя, правдивая исповѣдь поэта, страничка изъ личной жизни Мюссе.
Его сказки и новеллы — прехорошенькіе разсказы, безъ всякихъ претензій, остроумные и задушевные. Всѣ эти произведенія Мюссе, какъ мы уже замѣтили выше, были имъ окончены къ 1838 году; въ послѣднія двадцать лѣтъ своей жизни онъ почти не писалъ. Эти годы были ужасны: нравственныя и физическія страданія убивали въ немъ всякую способность къ работѣ; въ 1839 году онъ пытался даже покончить съ собой.
Маленькое стихотвореніе, набросанное карандашомъ, рисуетъ намъ какъ нельзя лучше мрачное настроеніе поэта:
J’ai perdu ma force et ma vie,
Et mes amis et ma gaieté;
J’ai perdu jusqu'à la fierté
Qui faisait croire à mon génie.
(Я потерялъ свою жизнь и силу, своихъ друзей и свою веселость, я потерялъ даже гордость, дававшую мнѣ вѣру въ мой геній).
Причины этой преждевременной смерти крайне печальны. Мюссе былъ всегда слабаго здоровья; еще въ дѣтствѣ онъ страдалъ сильными нервными припадками. Если принять во вниманіе дни его безпутной юности, душевныя потрясенія послѣ потери любимой женщины, развратную жизнь, которую онъ велъ, стараясь забыться, мучительныя угрызенія совѣсти, страстную жажду и невозможность подняться, то станетъ понятнымъ его физическое и нервное состояніе. Онъ страшно опустился. Лучшій другъ поэта, г-жа Жоберъ, которую онъ называлъ своею прелестною матерью, старалась поднять и образумить его. Тогда онъ открылъ ей свою душу и она заплакала надъ нимъ. «Я не могу вамъ передать всего, что онъ говорилъ мнѣ, — сказала она потомъ Полю Мюссе, — это свыше моихъ силъ. По знайте, что онъ разбилъ меня по всѣмъ пунктамъ». На другой день Мюссе послалъ ей слѣдующій сонетъ:
Qu’un sot me calomnie, il ne m’importe guère.
Que sous le faux semblant d’un intérêt vulgaire,
Ceux même dont hier j’aurai serré la main
Me proclamen, ce soir, ivrogne et libertin.
Ils sont moins mes amis que le verre de vin,
Qui pendant un quart d’heure étourdit ma misère,
Mais vous, qui connaissez mon âme tout entière,
А qui je n’ai jamais rien tu, même un chagrin,
Est ce à vous de me faire une telle injustice,
Et m’avez vous si vite à ce point oublié?
Ah! ce qui n’est qu’un mal, n’en faites pas un vice.
Dans ce verre où je cherche à noyer mon supplice,
Laissez plutôt tomber guelques pleurs de pitié
Qu'à d’anciens souvenir de vrait votre amitié.
(Пусть глупцы на меня клевещутъ, пусть тѣ, кому я жалъ вчера руку, назовутъ меня сегодня, подъ маской пошлаго сочувствія, пьяницей и развратникомъ, мнѣ все равно. Стаканъ вина, заглушающій на время боль, мнѣ большій другъ, чѣмъ они. Но вы, знающая всю мою душу, вы, отъ кого я не скрываю никогда ни малѣйшей печали, неужели вы можете мнѣ бросить подобный упрекъ? Развѣ вы меня не знаете? О, не называйте несчастья порокомъ! А лучше въ стаканы вина, гдѣ я топлю свое горе, пролейте слезу участія; на нее васъ обязываетъ память прошлаго). Отъ общества Мюссе не ждалъ пощады. «Люди, — говорилъ онъ съ горечью, — умѣютъ сочувствовать только тѣмъ страданіямъ, отъ которыхъ умираютъ». Но передъ родными поэтъ не скрывалъ своей тоски. Какъ онъ ни старался заглушить ее разгуломъ, она становилась все ужаснѣе и ужаснѣе. «Можно напиваться до-пьяна, отрѣшаться отъ внѣшняго міра, подавлять свои мысли усиліемъ воли, а душа вѣчно будетъ ныть», — пришелъ онъ къ заключенію. И эта нравственная агонія длилась слишкомъ пятнадцать лѣтъ. Въ обществѣ Мюссе старался казаться веселымъ; его необыкновенная живость и подвижность спасала его. Онъ, какъ ребенокъ, тѣшился всякими пустяками. Его, напримѣръ, необыкновенно занимали столкновенія съ національною гвардіей; они давали богатую пищу его остроумію. Правда, ему приходилось не разъ ночевать въ тюрьмѣ, но поэтъ только смѣялся надъ этимъ. Послѣ вспышекъ веселья наступала реакція: онъ опять становился мраченъ. Полное равнодушіе публики къ его произведеніямъ усиливало еще больше тоску Мюссе. Онъ никогда не былъ тщеславенъ, онъ даже не любилъ похвалъ, увѣряя, что изъ десяти комплиментовъ девять ему противны. Но какъ бы онъ ни былъ скроменъ, это полное равнодушіе публики убивало въ немъ жажду писать. Несмотря на блестящій дебютъ, авторъ Ночей былъ почти неизвѣстенъ и, главнымъ образомъ, потому, что не принадлежалъ къ группѣ новомодныхъ писателей. Онъ разорвалъ съ романтическою школой именно въ тотъ моментъ, когда романтизмъ пользовался наибольшею славой. Печать не занималась Мюссе, толпа имъ не интересовалась и его лучшія произведенія прошли незамѣченными. Генрихъ Гейне былъ пораженъ этимъ равнодушіемъ публики. «Въ свѣтскомъ обществѣ, — писалъ онъ въ 1835 г., — Мюссе-поэтъ также мало извѣстенъ, какъ какой-нибудь китайскій писатель». М-me Жоберъ подтверждаетъ, что въ парижскихъ салонахъ знали одну только Ballade à la lune, и когда однажды одинъ изъ ея гостей прочелъ публикѣ отрывокъ изъ Bon Paez’а, изумленіе было всеобщее: никто не читалъ его.
Никому неизвѣстный, оторванный отъ общественной жизни, отъ дѣла, Мюссе велъ самое праздное существованіе, ощущая въ душѣ страшную пустоту. Его погубили салоны и женщины. Онъ размѣнялъ свой талантъ на мелочи, слагая куплеты для свѣтскихъ красавицъ, отвыкъ думать, пересталъ работать и падалъ все ниже и ниже. Жизнь Мюссе за этотъ періодъ — какое-то жалкое прозябаніе, оживляемое слегка путешествіями и любовными приключеніями. Онъ какъ будто нарочно старался создать себѣ репутацію Донъ-Жуана. И въ этотъ моментъ полнаго нравственнаго оскудѣнія слава улыбнулась ему. Въ обществѣ произошла эволюція, оно устало отъ романтизма. Посредственная пьеса Понсара Lucrèce произвела всеобщую сенсацію лишь потому, что она не была написана по рецепту романтической школы. Наступила очередь и за Мюссе. Его забытая поэзія всплыла на сцену и послѣ успѣха Caprice онъ сдѣлался самымъ популярнымъ и любимымъ изъ поэтовъ. Въ концѣ 1849 г. Сентъ-Бёвъ писалъ: «У насъ все преувеличиваютъ. Въ поклоненіи Мюссе есть доля правды и масса утрировки. Въ немъ любятъ не только одно изящное и прекрасное, а также и свои пороки. Эта распущенная молодежь находитъ особенную прелесть въ бѣшеныхъ взрывахъ его страсти, когда онъ похожъ на безумнаго… Они принимаютъ безчеловѣчность за признакъ силы». Но что бы ни говорилъ Сентъ-Бёвъ, онъ не имѣлъ уже власти надъ умами. Слава Мюссе росла все больше и больше. Его поэзія восхищала всѣхъ своею необыкновенною простотой и искренностью. Ходульныя чувства такъ надоѣли публикѣ, что она отдыхала душою надъ сочиненіями Мюссе. Онъ сдѣлался самымъ дорогимъ, самымъ близкимъ изъ поэтовъ, котораго всѣ читаютъ и знаютъ наизусть. Въ теченіе двадцати лѣтъ онъ господствовалъ надъ сердцами. Чѣмъ былъ Мюссе для молодыхъ поколѣній, можно судить по словамъ Тэна (1864 г.): "Мы всѣ его знаемъ наизусть. Онъ умеръ, но его голосъ звучитъ еще у насъ въ ушахъ. Онъ никогда не лгалъ. Онъ говорилъ только то, что чувствовалъ, и говорилъ такъ, какъ чувствовалъ. Онъ думалъ вслухъ, — это была исповѣдь всему міру. Ему не поклонялись, его любили, онъ быль больше, чѣмъ поэтъ, онъ былъ человѣкъ. Каждый изъ насъ находилъ у него отголосокъ въ своихъ самыхъ сокровенныхъ, самыхъ неуловимыхъ чувствахъ. Онъ увлекался, любилъ, у него были лучшія наши качества — великодушіе и искренность. У него былъ неоцѣненный даръ плѣнять это одряхлѣвшее общество, у него была юность. Съ какимъ жаромъ описывалъ онъ любовь, ревность, жажду наслажденій, эти чувства, рвавшіяся наружу изъ глубины его юнаго сердца! Развѣ кто-нибудь пережилъ ихъ такъ, какъ онъ? Онъ отдался имъ цѣликомъ и они опьянили его. Онъ хотѣлъ однимъ жаднымъ глоткомъ испить всю жизнь; но онъ не зналъ ея, не насладился ею. Онъ сорвалъ ее, какъ цвѣтокъ, скомкалъ, смялъ его и замаралъ только руки, но не утолилъ своей жажды. Тогда раздались его рыданія. Муза съ ея свѣтлою красотой, вѣчно юная природа, любовь съ ея лучезарною улыбкой, весь рой божественныхъ видѣній едва промелькнулъ передъ нимъ, какъ посреди стоновъ и криковъ проклятій встаетъ уже призракъ разврата и смерти.
«Онъ никогда не лгалъ», онъ пережилъ тѣ страданія, которыя воспѣлъ, «онъ былъ больше, чѣмъ поэтъ, онъ былъ человѣкъ», — вотъ за что мы любили Мюссе, — говоритъ Баринъ, — и никто не замѣнитъ его намъ.
Мюссе вкусилъ славы, но она уже не радовала его такъ, какъ могла бы радовать десять лѣтъ тому назадъ. Съ 1840 г. болѣзни осаждали его. Воспаленіе въ легкихъ и нервная горячка окончательно подломили его силы. Онъ становился все нервнѣе и раздражительнѣе, его томила безъисходная тоска. Онъ не могъ забыться ни въ вихрѣ удовольствій, ни за книгой. Но онъ былъ, все-таки же, милъ въ свои хорошія минуты, какъ и прежде, только лицо его приняло отпечатокъ холодной серьезности и грусти. Онъ вообще сдѣлался серьезенъ. «Если мое перо не навсегда замолкло, — говорилъ онъ молодежи, — то уже не Сюзеттъ и Сюзанъ я буду воспѣвать». И когда молодые поклонники поэта восторгались его стихотвореніемъ Espoir en Dieu, онъ сказалъ имъ съ горечью: «Я пилъ изъ этого источника поэзіи, но пилъ слишкомъ мало». Страданія его все усиливались, настроеніе дѣлалось все мрачнѣе. Только одна скромная монахиня, сестра Марселина, умѣла облегчать его нравственные и физическіе недуги. Миръ сходилъ на душу поэта, когда она была возлѣ, и покидалъ его вмѣстѣ съ нею. Послѣдніе годы Мюссе невыносимо тягостны, несмотря на возростающій успѣхъ. Онъ не могъ даже насладиться своею славой, всякое волненіе вредно отражалось на немъ. Смерть явилась истиннымъ освобожденіемъ. Вечеромъ 1 мая 1857 года онъ почувствовалъ себя хуже обыкновеннаго. Сестры Марселины не было съ нимъ, но ея кроткій образъ промелькнулъ передъ его глазами и далъ ему отраду въ послѣдній разъ. «Спать, наконецъ, я буду спать!» — проговорилъ онъ и закрылъ глаза навѣки. Слава Мюссе пережила его; она достигла своего апогея во времена второй имперіи. Тогда уже не было вопроса, ставить ли его на ряду съ Ламартиномъ и Викторомъ Гюго, — въ этомъ никто не сомнѣвался. Слава Мюссе распространилась даже за предѣлы Франціи. Извѣстный англійскій писатель, Франсисъ Пальгравъ, посвятилъ ему критическій очеркъ. Онъ сравниваетъ Мюссе съ Шелли и Теннисономъ, ставитъ его выше Ламартина и Виктора Гюго и въ заключеніе говорить, что въ геніи Мюссе есть нѣчто оригинальное, чего не встрѣчалось еще въ исторіи французской поэзіи. Нѣмецкая критика отнеслась къ Мюссе не менѣе благосклонно. Поль Линдау посвятилъ ему цѣлую книгу.
«Никто не сравнится съ Мюссе, — говоритъ онъ, — но силѣ поэтической интуиціи; ни у кого нѣтъ такой искренности и правдивости. Хотя его чувства и болѣзненны, но онъ ихъ испыталъ и выражаетъ вполнѣ правдиво. Онъ ненавидитъ комедію чувства. Онъ вѣчно боится обмануть самого себя. Онъ предпочитаетъ презрѣніе къ себѣ, чѣмъ ложь передъ собой. Насъ плѣняетъ въ немъ эта честность, эта искренность; она захватываетъ насъ и потому-то онъ такъ намъ дорогъ». И въ заключеніе Линдау приводитъ слова Гейне, который называлъ Мюссе «первымъ лирическимъ поэтомъ Франціи». Мюссе имѣлъ послѣдователей, но, къ счастію, ихъ произведенія давно уже забыты, такъ какъ это все больше жалкія подражанія. Авторъ Ночей не могъ имѣть учениковъ, — ему нечего было передать имъ: у него не было метода, не было школы, — это былъ субъективнѣйшій изъ поэтовъ. Онъ писалъ «кровью своего сердца и сокомъ своихъ нервовъ», у него было вдохновеніе, былъ геній, а этого не передашь. Новая школа, развивающаяся на обломкахъ натурализма, школа декадентовъ или символистовъ, относится отрицательно къ Мюссе. Она любитъ все вычурное, а онъ такъ простъ. Современной молодежи онъ тоже не нравится. Она не можетъ понять этихъ сильныхъ чувствъ, этихъ бѣшеныхъ страстей, этихъ личныхъ страданій. У нея умъ господствуетъ надъ сердцемъ и она относится съ легкимъ презрѣніемъ къ этой поэзіи, сотканной изъ чувствъ и страстей. Но его часъ придетъ, — говоритъ Баринъ. — Потомство произнесетъ надъ нимъ свой судъ. На листкахъ его книги оно увидитъ душу всей эпохи, которая рыдала вмѣстѣ съ Мюссе, — тогда оно пойметъ его господство и повторитъ за Тэномъ: «Онъ былъ больше, чѣмъ поэтъ, онъ былъ человѣкъ».
- ↑ Псевдонимъ извѣстной французской публицистки.