Часть первая.
правитьГЛАВА I.
правитьВъ то время, когда начинается нашъ разсказъ, человѣкъ восемь или десять собралось въ залѣ «Чернаго Кабана» въ Лэнкэстерѣ, ожидая дилижанса, который долженъ былъ отвезти ихъ въ городъ У*, потому-что въ то время дилижансы одерживали верхъ надъ извощиками; и только недавно ульверстонская и кэрнфортская желѣзная дорога одержала верхъ надъ дилижансами и, несмотря на приливъ, сдѣлала пріятнымъ проѣздъ по пескамъ Морекэмбскаго Залива, по дорогѣ гораздо-болѣе безопасной, нежели зыбучій песокъ, въ которомъ нерѣдко дилижансы исчезали совсѣмъ.
Путешественники, кромѣ двухъ, были купцы города У* и фермеры Нижняго Фёрнесса, гдѣ столицей процвѣтающій городокъ У*. Эти путешественники были — одии, какъ покупатели, другіе, какъ продавцы — на большой ежегодной сырной ярмаркѣ въ Лэнкэстерѣ и разсуждали на фёрнесскомъ діалектѣ о различныхъ рыночныхъ превратностяхъ.
Остальные двое были, вопервыхъ, пожилая дама, сидѣвшая въ отдаленномъ углу комнаты на кончикѣ стула. Она наклонилась впередъ и облокотилась обѣими руками на большой синій зонтикъ, который, по своимъ огромнымъ размѣрамъ, очень могъ служить ей подпорой; вовторыхъ, живой маленькій господинъ, тоже перешедшій за средній возрастъ, который былъ столько же неугомонно-вертлявъ, сколько дама спокойна и тиха. Въ немъ все было въ движеніи: голова, руки, ноги, глаза, языкъ — все, даже золотая цѣпь, которая, брянча, искала успокоенія на груди его и не находила. Онъ задавалъ безпрерывные вопросы всѣмъ и каждому и, не ожидая отвѣта, предлагалъ новые. Онъ бросалъ вопросительные взгляды на каждаго въ комнатѣ, шарилъ въ карманахъ своего сюртука, стучалъ ногами о коверъ и каждую минуту высовывалъ голову изъ дверей, освѣдомляясь, пересталъ ли идти снѣгъ. Ему ненужно было ждать отвѣта, еслибъ онъ даже имѣлъ привычку ждать чего-нибудь, потому-что вѣтеръ тотчасъ хлесталъ ему въ лицо хлопьями снѣга.
Наконецъ, на мостовой, покрытой снѣгомъ послышался стукъ колесъ. Подъѣхалъ дилижансъ. Фермеры и лавочники, несмотря на погоду, сѣли снаружи, благодаря своему крѣпкому сложенію и врожденной любви къ бережливости; степенная пожилая дама и неугомонный пожилой господинъ были единственными внутренними пассажирами.
Было уже темно; но пока дилижансъ катился по улицамъ, маленькій господинъ то высовывалъ лицо въ окно, когда они проѣзжали мимо освѣщенныхъ оконъ, то вдругъ опять отдергивалъ голову съ рѣзкимъ ворчаньемъ. Старая дама сквозь очки смотрѣла на него пристально, при дребезжащемъ свѣтѣ фонарей, спокойно удивляясь, поводимому, что придавало столько спазмодической дѣятельности членамъ ртутнаго джентльмена и желая знать до конца ли путешествія будутъ продолжаться его скачки и прыжки.
Когда дилижансъ, проѣхавъ городъ, выѣхалъ на открытую мѣстность, маленькій господинъ чаще сталъ выглядывать изъ окна, хотя снѣгъ, прилипшій къ стекламъ, не позволялъ ничего разсмотрѣть.
— Вамъ бы лучше сидѣть спокойно, а то вы разобьете себѣ носъ! сказала старая лэди на грубомъ фёрнесскомъ діалектѣ.
— Что вы сказали? Извините, не слыхалъ!
И съ джентльмена свалилась шляпа, къ счастью, въ карету же. Когда дилижансъ началъ переваливаться съ камня на камень, а самъ маленькій джентльменъ соскочилъ съ своего мѣста, чтобъ отворить окно, хотя ему не было никакой возможности глядѣть изъ окна въ эту минуту, потому-что дилижансъ такъ наклонился на одну сторону и съ такими скачками перепрыгивалъ по широкимъ камнямъ, что стоять рѣшительно не было никакой возможности.
Вдругъ толчки прекратились, дилижансъ выпрямился и покатился неслышно — такъ внезапенъ былъ переходъ, такъ тихо движеніе, что точно будто они ѣхали по воздуху или не ѣхали вовсе, еслибъ вѣтеръ, со свистомъ врывавшійся въ окно, не удостовѣрялъ путешественниковъ, что они дѣйствительно ѣхали по землѣ.
— Заприте-ка окно: я страдаю ревматизмомъ!
— Господи помилуй! сказалъ маленькій джентльменъ, не обративъ вниманія на замѣчаніе, или не понявъ его, и высунувшись до половины изъ окна: — это что такое? это что значитъ? эй! эй! куда мы ѣдемъ?
— Къ чорту въ гости, если вы не затворите окно!
Не слыша этого, маленькій джентльменъ все глядѣлъ изъ окна и зрѣлище, которое онъ увидѣлъ, на этотъ разъ по-крайней-мѣрѣ, было достойно того упорства, съ какимъ онъ продолжалъ смотрѣть. Снѣгъ пересталъ, и хотя не было ни луны, ни звѣздъ, но бѣлый свѣтъ отъ покрытой снѣгомъ земли позволялъ ему видѣть безконечную долину, безъ заборовъ, безъ каменной стѣны для обозначенія собственности; гдѣ не виднѣлось ни домовъ, ни огней, а только неизмѣримое пространство снѣга. Дилижансъ скользилъ неслышно, какъ привидѣніе; колеса вертѣлись: движеніе очевидно было быстро, но слухъ не могъ уловить никакого шума, а между-тѣмъ вѣтеръ дико стоналъ и что-то очень-отдаленное и неизвѣстное ревѣло голосомъ глуше вѣтра, хотя не такъ громко. Небо казалось мрачно и рѣзко замыкалось черными тучами на безконечной долинѣ. И дилижансъ скользилъ въ темнотѣ до-тѣхъ-поръ, пока маленькій джентльменъ, который-было замолчалъ какъ бы отъ внезапнаго испуга, опять спросилъ:
— Гдѣ мы? какъ это странно! вѣрно ѣдемъ по одной изъ нашихъ сѣверныхъ степей?
— Нѣтъ, это не степь.
— Не степь? А что же это такое?
— Заприте окно и я вамъ скажу.
Стекло опустилось съ шумомъ.
— Ну-съ?
— Это пески!
— Пески! какіе пески?
— Какъ какіе? пески! сказала старая леди съ негодованіемъ.
— Что? это… нѣтъ, не можетъ быть, развѣ это Морекэмбскій Заливъ? спросилъ старый джентльменъ, тихимъ голосомъ.
— Да, да! пески Морекэмбскаго Залива!
Старый джентльменъ онѣмѣлъ отъ ужаса.
— А я думалъ, сказалъ онъ наконецъ: — что я ѣду въ мильнторнскомъ дилижансѣ, который не проѣзжаетъ мимо залива!
— Попали не въ тотъ дилижансъ?
— Кажется такъ, сказалъ плачевно маленькій человѣкъ. — Здѣсь опасно путешествовать — неправда ли?
— Опасно? Да, да! говорятъ. Я знала многихъ и мужчинъ и женщинъ, которые были засыпаны пескомъ или поглощены моремъ. Вонъ какъ оно реветъ, точно лютый звѣрь ищетъ добычи!
— Такъ это море я слышу налѣво?
— Да! мы подъѣдемъ къ нему часа черезъ два.
Маленькій джентльменъ застоналъ.
— Такъ, стало-быть, этотъ мошенникъ, что сидитъ тамъ, наверху, — обманулъ меня? Я сказалъ ему, что желаю ѣхать въ У*, въ мильнторнскомъ дилижансѣ и далъ ему шиллингъ, чтобъ онъ указалъ мнѣ дорогу. Задамъ же я ему! Я засажу его въ тюрьму, какъ плута и обманщика. Вотъ посмотрите, если я этого не сдѣлаю!
Говоря такимъ образомъ, онъ опять опустилъ окно, въ которое ворвался сильный порывъ вѣтра и вмѣстѣ съ нимъ отдаленный ревъ моря. Придя въ отчаяніе при этомъ звукѣ, маленькій джентльменъ высунулся въ окно и закричатъ:
— Кучеръ, стой! Я протестую противъ этого. Стой сію минуту, или я подамъ на тебя просьбу, что ты противъ моей воли вовлекъ меня въ опасность. Стой, говорю тебѣ!
— Развѣ вы хотите, чтобъ я высадилъ васъ здѣсь, сэръ, въ самую глубь песку? спросилъ кучеръ, спокойно вынимая сигару изо рта: — прытко придется вамъ бѣжать, чтобъ улепетнуть отъ прилива. Можетъ вы хотите попробовать, только знаете ли вы дорогу-то, какъ слѣдуетъ?
— Нѣтъ, нѣтъ! Отвези меня назадъ въ Лэнкэстеръ. Отвези, или…
— Нельзя! отвѣчалъ кучеръ, ударивъ по лошадямъ, какъ бы желая этимъ показать, что разсуждать больше нечего.
Джентльменъ опустился на свое мѣсто, заперъ окно и молчалъ нѣсколько минутъ. Страхъ какъ-будто совсѣмъ выбилъ изъ него неугомонность. Его самонадѣянность и важность исчезли и осталось только любопытство. Наконецъ дилижансъ покатился по дорогѣ, на которой, хотя она и покрыта была снѣгомъ, однако, на ней стукъ колесъ слышался сильнѣе, нежели тамъ, гдѣ дилижансъ ѣхалъ до-сихъ-поръ.
— Наконецъ спасены! воскликнулъ онъ и опять высунулъ голову въ окно.
Не совсѣмъ, однако, было дурно на этихъ пескахъ, могло быть гораздо-хуже, и онъ весело потеръ себѣ руки, когда огонь изъ-оконъ гостиницы мелькнулъ ему въ глаза.
— Мы еще не совсѣмъ проѣхали пески, сказала старая леди: — еще остается шесть миль.
Маленькій джентльменъ выскочилъ изъ кареты, удостовѣрился въ справедливости словъ старой леди и узналъ, что онъ можетъ остаться тутъ до слѣдующаго утра и доѣхать до мѣста своего назначенія, сдѣлавъ объѣздъ въ восьмнадцать миль; но кучеръ увѣрилъ его, что опасности нѣтъ никакой, или, по-крайней-мѣрѣ, очень-мало, если онъ будетъ продолжать свое путешествіе въ этомъ дилижансѣ. Это увѣреніе, впрочемъ, имѣло бы мало вліянія на мнѣніе этого недовѣрчиваго и робкаго «чужестранца», какъ его называли всѣ его спутники, еслибъ онъ не торопился окончить важное дѣло, для котораго одинъ день замедленія могъ надѣлать большихъ бѣдъ.
Подкрѣпивъ себя стаканомъ грога, онъ покорился своей участи и сидѣлъ молча, пока дилижансъ опять не покатился неслышно по пескамъ. Онъ началъ считать свою спутницу ворчуньей, между-тѣмъ, какъ она, съ своей стороны, обидѣвшись его дерзкимъ любопытствомъ въ Лэнкэстерѣ, позволила себѣ маленькую сѣверную месть, напугавъ его порядкомъ, не очень, однако, преувеличивъ истину.
Болѣе для того, чтобъ поговорить, нежели изъ боязни, онъ спросилъ:
— А бывали несчастія на этихъ пескахъ недавно?
— А какъ же! Не далѣе, какъ двѣ недѣли назадъ, Билль Сайкисъ, парень лѣтъ сорока, утонулъ, какъ крыса въ мѣшкѣ: залило приливомъ. Хорошій человѣкъ былъ Билль, добрый мужъ и добрый отецъ; жена слышала, какъ онъ кричалъ и звалъ на помощь.
— Что это опять съ вами?
Это восклицаніе было вызвано крикомъ ея спутника, который, бросивъ безпокойный взглядъ въ окно, взвизгнулъ отъ ужаса и закрылъ лицо обѣими руками.
Какъ ни мимолетенъ былъ этотъ взглядъ, его было достаточно, чтобъ показать ему, какъ глубоко погружался дилижансъ въ воду, которая доходила уже почти до окна. Земли почти совсѣмъ не было видно, внутри дилижанса было темно, только вдали виднѣлась узкая полоса снѣга, рѣзко отдѣлявшаяся отъ мрачнаго пространства, разстилавшагося кругомъ, а маленькій джентльменъ узналъ хорошо, что это пространство — вода.
— Перестаньте! какъ вамъ не стыдно! мы скоро доѣдемъ!
Но этому счастливому предсказанію не суждено было исполниться; въ эту самую минуту послышался крикъ и брызги воды, и дилижансъ опускался все ниже и ниже, а волны ревѣли и шипѣли со всѣхъ сторонъ и заливали все сверху и снизу съ ужасной быстротой.
— Ну, теперь, можете кричать… мы погибли! Прими, Господь, наши души!
Положеніе было дѣйствительно опасно. Дверцы и окна были заперты и выйти казалось невозможно; а еслибъ онѣ были открыты, это послужило бы только къ тому, чтобъ впустить скорѣе воду, которая уже нахлынула со всѣхъ сторонъ. Неправильность въ приливѣ, довольно-обыкновенная въ Морекэмбскомъ Заливѣ, вырыла глубокую, огромную яму въ каналѣ, именно тамъ, гдѣ долженъ былъ ѣхать дилижансъ, и хотя Билль Дэвисъ, караульный, подъѣзжалъ къ самому берегу, чтобъ предостеречь кондуктора, голосъ его нельзя было разслышать посреди плеска воды, воя вѣтра и громкихъ криковъ пассажировъ.
Безуменъ былъ крикъ маленькаго джентльмена, усердны его молитвы и ужасны проклятія, когда надежда на спасеніе становилась все несбыточнѣе. Онъ крѣпко уцѣпился за свою спутницу, объявилъ, что онъ не можетъ умереть, не исполнивъ одного важнаго порученія; умолялъ спасти его, увѣряя, что онъ сообщитъ ей свою тайну и кончилъ потокомъ богохульственныхъ ругательствъ и молитвъ почти столь же святотатственныхъ.
Отчаянно вырывалась изъ его рукъ старая леди. Наконецъ она успѣла наклониться къ окну и выбить стекло своимъ зонтикомъ; потомъ налегла на дверь всею своею тяжестью, съ прибавленіемъ тяжести маленькаго джентльмена, все цѣплявшагося за ея платье; дверь уступила, и они оба упали въ воду. Къ-счастью для нихъ, что случилось такъ, потому-что въ эту самую минуту Уиллъ Уигсби, плававшій какъ дельфинъ, и два наружные пассажира подоспѣли на помощь старой леди и маленькому джентльмену, которые очутились на рукахъ друзей и оба были спасены отъ смерти.
Маленькаго джентльмена, промокшаго насквозь съ глазами и носомъ, набитыми пескомъ, посадили на лошадь Уилли Дэвиса. Песочная Таверна находилась подъ-рукою: тотчасъ было подано теплое питье и сухая одежда, между-тѣмъ, какъ несчастный дилижансъ вытаскивали изъ воды. Старая леди была такъ близко отъ своего дома, что не согласилась остаться въ тавернѣ, а джентльменъ, закутанный въ фланель, объявилъ рѣшительное намѣреніе ѣхать дальше, такъ-какъ до У* оставалось только двѣ мили и песковъ уже не надо было проѣзжать.
Черезъ нѣсколько минутъ они пріѣхали на городской рынокъ, остановились въ гостиницѣ, гдѣ старую леди ждала повозка, а джентльменъ, сдѣлавъ распоряженіе насчетъ своего мокраго платья и приказавъ, въ которомъ часу разбудить его, забылъ ужасы этой ночи подъ теплымъ одѣяломъ.
ГЛАВА II.
правитьНа слѣдующее утро нашъ путешественникъ всталъ рано. Поспѣшно позавтракавъ, онъ написалъ нѣсколько писемъ, которыя если судить по торопливости, съ какою онъ писалъ, и небрежности, съ какою кидалъ ихъ въ сторону, какъ-только оканчивалъ, были, вѣроятно, неважнаго содержанія.
Наконецъ маленькій джентльменъ остановился, задумчиво подперъ рукою подбородокъ, лукаво улыбнулся и написалъ это короткое посланіе:
"Я доѣхалъ послѣ большихъ затрудненій и опасностей. Я ѣхалъ прошлую ночь по опаснымъ пескамъ Морекэмбскаго Залива, которые вполнѣ поддерживали своіо вѣроломную репутацію. Послѣ довольно-благополучнаго пути, мы вдругъ погрузились въ воду и были спасены только чудомъ, если только чудеса существуютъ или существовали когда-нибудь. Не объ этомъ, однако, хочу я говорить, будучи вполнѣ увѣренъ, несмотря на доброту вашего сердца и характера, какъ ни важны должны вамъ казаться непріятности, случающіяся въ жизни такого ничтожнаго человѣка, какъ вашъ покорнѣйшій слуга. Вчера такъ случилось, что всѣ мои спутники были уроженцы этой области, и хотя я не имѣлъ случая дѣлать разспросовъ, ихъ наружность и обращеніе позволили мнѣ составить достаточныя догадки насчетъ главнаго предмета моихъ розъисковъ: это несвѣдующій, необразованный, полуварварскій народъ. Разговоръ ихъ невозможно понять; и если они умѣютъ писать — въ чемъ по многому сомнѣваюсь — ихъ орѳографія должна соотвѣтствовать ихъ разговору. Въ этомъ заключается моя надежда. Необходимо, разумѣется, формы ради, сдѣлать пустые розъиски о законныхъ наслѣдникахъ уэлльскаго помѣстья; но если имя будетъ соотвѣтствовать тому, которое упомянуто въ завѣщаніи, разъисканія можно прекратить; и судя по тому, что я видѣлъ, то, разумѣется, я узнаю болѣе впослѣдствіи: нечего опасаться съ этой стороны, если люди, которыхъ я отъискиваю, окажутся похожими на ваше описаніе и на тѣ типы туземнаго характера, которые я видѣлъ.
"Имѣю честь быть, многоуважаемый сэръ, вашъ нижайшій и покорнѣйшій слуга,
Самодовольно взглянувъ на это многословное посланіе, мистеръ Микинсъ (мы теперь знаемъ, какъ его зовутъ) старательно запечаталъ, подписалъ адресъ, позвонилъ въ колокольчикъ, велѣлъ подать вина и позвать хозяина.
Когда хозяинъ явился, мистеръ Микинсъ попросилъ его сѣсть, налилъ ему стаканъ вина и начать слѣдующій разговоръ:
— Кажется, у васъ здѣсь пріятное сосѣдство?
— Очень-пріятное, то-есть лѣтомъ; но въ это время года довольно-скучно.
— А много старинныхъ фамилій живетъ здѣсь?
— Живутъ Лоутерсы изъ Уайтчэвена, Кэвендиши изъ Гулькера, Пеннистоны изъ Мёнкэстера, Брэддили изъ аббатства, Гэлези изъ Бэрдси, Мачелли изъ Пеннибрига и много еще другихъ.
— А, прекрасный округъ и много прекрасныхъ фамилій! А знаете вы Доррелей?
— Никогда не слыхалъ.
— Странно! Я слышатъ, что они поселились здѣсь.
— Доррели? Доррели! Вы говорите о Дёрреляхъ бексайдскихъ и петтердэльскихъ?
— Нѣтъ, кажется, не они (онъ вздрогнулъ при этомъ). — Имена совсѣмъ не тѣ, хотя нѣсколько похожи. Что такое съ Дёррелями? Кто-нибудь изъ нихъ живъ?
— Имени этого уже никто не носитъ; но многіе изъ этой фамиліи еще живы. Вотъ мистеръ Стаунтонъ: мать его была урожденпая Дёррель, но она умерла.
— А изъ дѣтей покойнаго мистера Дёрреля изъ Гоу-гоуза изъ Бексайда… кажется, вы такъ назвали это мѣсто? еще живы?
— Я не называлъ Гоу-гоуза, сэръ, хотя точно такъ называлось его мѣсто жительства. Вы вѣрно слышали о Дёрреляхъ прежде?
— О, совсѣмъ нѣтъ! Мнѣ показалось, что вы сказали, что у мистера Доррелля, то-есть Дёрреля, я хотѣлъ сказать, не осталось въ живыхъ дѣтей?
— Я не говорилъ этого, сэръ. У покойнаго мистера Дёрреля было только трое дѣтей — дочери; всѣ вышли замужъ, одна умерла, мать мистера Стаунтона; ее звали Элленъ, она вышла за джентльмена съ юга и сдѣлала прекрасную партію. Но другія вышли ниже своего званія, хотя мужья ихъ были джентльмены-фермеры.
— Джентльмены-фермеры. Какъ это? они отдавали въ аренду свою семлю и жили на эти деньги?
— Нѣтъ; но могли бы, еслибъ хотѣли, только они неслишкомъ-сильны въ денежныхъ дѣлахъ; но добрѣе фермера Раулинсона и фермера Киркби нѣтъ людей на свѣтѣ.
— А! Раулинсонъ и Киркби! не мужья ли это двухъ миссъ Дёррель, оставшихся въ живыхъ? А жены еще живы?
— Живы, сэръ, и, кажется, долго проживутъ.
— Какого рода эти женщины?
— Были, я слышалъ, хороши собою въ молодости; но этому уже такъ давно, что никакъ нельзя подумать, что онѣ были когда-нибудь хороши и молоды.
Хозяинъ самъ расхохотался надъ своей шуткой, а мистеръ Микинсъ то же разсмѣялся, для компаніи, бросая вопросительные взгляды изъ своихъ быстрыхъ глазъ.
— Я спрашиваю не о томъ, какое воспоминаніе сохранилось о ихъ наружности въ памяти старожиловъ, но образованы ли онѣ и умны ли?
— Довольно-умны, по-крайней-мѣрѣ мистрисъ Раулинсонъ, хотя, говорятъ, сестра ея странная и вѣтренная женщина. Я ее не знаю, но не думаю, чтобъ она была образована. Встарину было вовсе не въ модѣ обучать женщинъ.
— Мистрисъ Раулинсонъ, кажется, живетъ недалеко отъ города?
— Вы, какъ видно, все знаете объ этой фамиліи, сэръ?
— О, нѣтъ! Я слышалъ это въ дилижансѣ въ прошлую ночь. Кто-то разсказывалъ о ней анекдоты и подшучивалъ надъ ней.
Читатель можетъ судить справедливо ли это.
— Какъ это языкъ у нихъ повернулся, потому-что, хотя наружность у ней грубая, но немногія женщины такъ уважаются, какъ мистрисъ Раулинсонъ.
— Какъ далеко ея домъ?
— Съ милю будетъ, если черезъ поле; а если мимо квакерскаго дома, то мили полторы.
— Не-уже-ли квакеры пробрались и въ эти отдаленныя мѣста?
— Какъ, сэръ, развѣ вы не знаете, что они и развелись-то отсюда? Этотъ квакерскій домъ былъ выстроенъ первый. Джорджъ Фоксъ проповѣдывалъ и жилъ въ томъ самомъ домѣ, гдѣ теперь живетъ мистрисъ Раулинсонъ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ! Меня сильно интересуютъ религіозное движеніе, и очень-пріятно было бы увидѣть тотъ домъ, въ которомъ Джорджъ Фоксъ провелъ столько лѣтъ своей неоцѣненной жизни, тотъ домъ, гдѣ теперь живетъ мистрисъ Раулинсонъ. Нельзя ли достать проводника: я чужой въ здѣшнемъ краю.
— Ничего не можетъ быть легче.
Хозяинъ вышелъ и привелъ того самаго Уилля Уигсби, который, наканунѣ былъ причиною мученій мистера Микинса. Однако, хотя онъ вовлекъ въ опасность этого джентльмена, но загладилъ эту вину избавивъ его отъ смерти и такимъ образомъ возвративъ обществу одного изъ самыхъ уважаемыхъ его членовъ, если не одно изъ самыхъ блистательныхъ украшеній: вслѣдствіе чего этотъ достойный джентльменъ смягчился и изъявилъ согласіе воспользоваться предложенными услугами Уигсби.
Они тотчасъ отправились въ старый замокъ, и такъ-какъ мистеръ Микинсъ и пріятель нашъ, Уиллъ, оба были любознательнаго характера и скорѣе расположены собирать нежели сообщать свѣдѣнія, они говорили очень-много, а отъ нихъ узнавали мало.
— Вы изъ Лондона, сэръ?
— Я былъ въ Лондонѣ недѣлю назадъ.
— Говорятъ, это ужасно большой городъ, больше нашего Карлиля.
— Еще бы! Какое это дикое мѣсто! воскликнулъ мистеръ Микинсъ, когда, проѣхавъ поле, они достигли до опушки густаго лѣса, гдѣ дорога, извиваясь круто, вела къ широкому ручью, ревѣвшему внизу.
— Дикое мѣсто, сэръ? А я видалъ мѣста такія, гдѣ не встрѣтишь ни одного деревца, ни одной травки. Но это мѣсто пользуется дурной славой.
— Дурною славою? это почему?
— Видите вы это дерево, вѣтви котораго висятъ словно ледяныя сосульки? На этомъ деревѣ повѣсился Роулинсонъ, дѣдъ нынѣшняго, двадцать-восьмаго декабря, и если вамъ случится въ этотъ день проходить мимо, вы непремѣнно увидите, какъ онъ виситъ на вѣтви. Но это еще не все. Въ каждомъ мѣстечкѣ въ этой долинѣ являются привидѣнія: вонъ тамъ пляшутъ въ бурныя ночи бѣлыя дамы и бѣснуются до самаго разсвѣта. Но самую страшную исторію разсказалъ мнѣ Гэрри Кристоферсонъ. Онъ ѣздилъ на ярмарку зимою и пировалъ тамъ съ дѣвушками, угощалъ ихъ орѣхами, пряниками, пирожнымъ и плясалъ съ ними до упаду. Было уже такъ поздно, когда онъ ушелъ изъ города, что онъ пошелъ кратчайшей дорогой, здѣсь. Ночь была ясная. Луна такъ и сіяла. Въ полночь шелъ онъ этимъ лѣсомъ и стало вдругъ ему страшно. Вѣтра совсѣмъ не было, но одежда на немъ такъ и поднималась. Вдругъ видитъ онъ, что къ нему идетъ какой-то парень, съ узломъ подъ рукою. Гэрри идетъ-себѣ смѣло, да повстрѣчавшись съ парнемъ и говоритъ: «здравствуйте! счастливый путь!» А тотъ ему въ отвѣтъ: «здравствуйте!» Гэрри-то глядитъ, а парень-то несетъ свою голову подъ-мышкой! Ха! ха!_ха!
— Вѣроятно, онъ былъ пьянъ и увидѣлъ свою тѣнь и слышалъ свой собственный голосъ. Но мнѣ, кажется, что вы сами не вѣрите привидѣніямъ, Уигсби.
— Не вѣрю привидѣніямъ?
— Я полагаю такъ, потому-что вы смѣетесь надъ приключеніемъ вашего пріятеля.
— Я и самъ не знаю, вѣрю я или нѣтъ, но знаю только, что, три года назадъ, братъ мой Недъ и двое или трое нашихъ молодыхъ парней проходили мимо паркерской аллеи (домъ этотъ стоялъ давно пустой), и какъ только мы подошли къ этому мѣсту, мы закричали — насъ было много и нестрашно — «паркерская аллея! паркерская аллея!» Но какъ мы раскаялись. Только-что эти слова сорвались у насъ съ губъ, какъ вдругъ въ пустомъ домѣ завизжали и завыли такъ, что у насъ ноги подкосились и волосы стали дыбомъ отъ ужаса. Я никогда въ жизни не слыхалъ такихъ звуковъ и надѣюсь, не услышу никогда, опять. А какъ мы побѣжали! Мы не останавливались до-тѣхъ-поръ, пока добѣжали до города, и даже тамъ все слышали позади насъ вой! Такіе бѣшеные дьявольскіе звуки не могли выходить изъ человѣческаго горла — въ этомъ не увѣритъ меня никто!
— Ну, Уигсби, сказалъ мистеръ Микинсъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — вы совсѣмъ не такъ умны, какъ я предполагалъ.
— Можетъ быть, можетъ быть. У насъ у всѣхъ есть какое-нибудь слабое мѣстечко.
— А мое вы нашли?
— Нашелъ или нѣтъ, не скажу, а скажу только — не въ обиду вамъ — что и вамъ самимъ это неизвѣстно.
Они уже прошли долину, замкнутую со всѣхъ сторонъ деревьями; отворивъ калитку, они вошли на дворъ, обширныя строенія котораго, довольно-ветхія, обнаруживали упадавшее благосостояніе. Скоро дошли они до дома, высокаго, сѣраго зданія, съ многочисленными башнями и безчисленными окнами, сдѣланными очень-высоко и какъ ни попало, безъ малѣйшаго вниманія къ симетріи, между-тѣмъ, какъ въ нижнемъ этажѣ широкія, выпуклыя окна выдавались тамъ и сямъ въ такомъ же восхитительномъ безпорядкѣ. Съ перваго взгляда было очевидно, что домъ былъ выстроенъ для тѣхъ, кто въ немъ жилъ, а не для глазъ посторонняго дилеттанта, или знатока.
Мистеръ Микинсъ не даромъ пожилъ на свѣтѣ: онъ имѣлъ нѣсколько способовъ судить о характерѣ, относительно котораго непосвященные находились въ глубокомъ невѣдѣніи. Самый малый признакъ много объяснялъ ему. Быстрымъ взоромъ онъ примѣтилъ все: разбитыя стекла, поправки, въ которыхъ нуждалась дверь риги и эксцентричный характеръ всей архитектуры.
Осмотрѣвъ все, онъ два раза кашлянулъ, тихо и совсѣмъ не такъ, какъ человѣкъ простудившійся; потомъ два или три раза кивнулъ головою, какъ бы говоря: «этого довольно! этого довольно!» а потомъ потеръ себѣ руки съ какимъ-то спокойнымъ торжествомъ.
Но кто опишетъ его удивленіе, когда вдругъ взрывъ самаго громкаго хохота раздался изъ того дома, къ которому онъ приближался?
Взглянувъ на своего спутника, онъ увидѣлъ, что хотя ни одинъ мускулъ на лицѣ плута не шевелится, все его тѣло тряслось отъ внутренней веселости.
Чрезвычайно разсердившись и между-тѣмъ приведенный въ крайнее недоумѣніе, маленькій джентльменъ прямо направился къ двери, не дѣлая вопросовъ, громко постучался, былъ встрѣченъ дѣвушкой, добродушныя черты которой тоже ухмылялись, и тотчасъ введенъ въ домъ, не размѣнявшись съ служанкой ни однимъ словомъ.
Но что возбудило смѣхъ, что случилось съ мистеромъ Микинсомъ въ старомъ замкѣ и какъ онъ исполнилъ секретное порученіе, мы не скажемъ въ этой главѣ: пусть читатель научится ждать, какъ мы къ его услугамъ учимся трудиться, и онъ узнаетъ все.
ГЛАВА III.
править«Что значитъ все это?» спрашивалъ самъ себя мистеръ Микинсъ, очутившись одинъ въ гостиной, полъ которой, непокрытый ковромъ, и стѣны были изъ чернаго дуба, и свѣтились какъ зеркало. Испугъ смѣнилъ негодованіе, когда въ головѣ маленькаго джентльмена мелькнула мысль, что секретное порученіе, данное ему, было открыто и приняты мѣры разстроить его успѣхъ. Присутствія его, вѣроятно, ожидали, судя по безцеремонному пріему, съ какимъ его впустили въ домъ. Но кто же могъ проникнуть въ его сердце и прочесть тамъ его тайну?
Нѣтъ, она была въ безопасности, безъ всякаго сомнѣнія, въ безопасности.
Однако, должно-быть, случилась какая-нибудь странная ошибка, потому-что, не говоря ни слова о баринѣ и барынѣ, дѣвушка, впустившая его, оставила его предаваться размышленіямъ, какъ-будто онъ былъ ожидаемымъ гостемъ. Что, если, во время жестокой неизвѣстности и страха прошлой ночи, у него вырвались слова, пробудившія подозрѣніе въ этихъ необыкновенно-хитрыхъ, хотя и неотесаныхъ сѣверянахъ. Одна мысль объ этомъ была страшной мукой. Маленькій джентльменъ застоналъ; потъ выступилъ у него на лбу; онъ торопливо ходилъ взадъ и впередъ, свирѣпо смотря изъ окна на большую бѣлую утку, которая качалась на одной ногѣ, и бормоталъ:
«Три тысячи фунтовъ стерлинговъ потеряно, три тысячи фунтовъ потеряно, совершенно потеряно, разомъ и навсегда… Гм! Это невозможно. Я не могъ сдѣлать такой мерзости, чтобъ проговориться; я умеръ бы скорѣе.»
Только-что онъ пересталъ говорить, потому-что мистеръ Микинсъ, подобно многимъ пустымъ людямъ — которые принимаютъ умѣнье составлять планы за глубину мышленія, и считаютъ таинственность симптомомъ тонкости — имѣлъ неловкую привычку думать вслухъ, какъ услыхалъ повтореніе громкаго смѣха, которому, очевидно, вторили многіе голоса. Немедленно постѣ этого дверь отворилась настежь и пожилой человѣкъ, великанъ ростомъ, съ сѣдыми волосами, поспѣшно вошелъ въ комнату съ лицомъ, раскраснѣвшимся отъ смѣха. Онъ ударилъ по плечу мистера Микинса такъ, что у того даже выступили на глазахъ слезы, и сдѣлавъ нѣсколько неудачныхъ попытокъ удержаться отъ смѣха, наконецъ проговорилъ:
— Не обижайтесь, не обижайтесь. Хи-хи-хи!
И старикъ не могъ продолжать отъ новаго взрыва хохота, отъ котораго совершенно прервался его голосъ.
Подождавъ, пока смѣхъ старика нѣсколько утихъ, мистеръ Микинсъ, все еще стоявшій, замѣтилъ шопотомъ, который своей холодной вѣжливостью какъ-будто дѣлалъ упрекъ старому фермеру за его безцеремонную грубость, и въ то же время выражалъ чувство оскорбленнаго достоинства:
— Извините, сэръ; но я нахожусь въ такомъ же невѣдѣніи относительно причинъ вашей веселости, какъ вы, относительно причинъ моего посѣщенія.
— Не обижайтесь, сэръ, никогда тѣмъ, гдѣ нѣтъ намѣренія обидѣть… Хи-хи-хи! и вы говорите, что не знаете надъ чѣмъ я смѣюсь… ха-ха-ха!
— Увѣряю васъ, что я нахожусь въ совершенномъ невѣдѣніи насчетъ этого интереснаго предмета.
— Ха-ха-ха! право я умру отъ смѣха, закричалъ старикъ, который задыхался отъ хохота, потрясавшаго всю его гигантскую фигуру.
— Я полагаю, что мнѣ лучше уйдти, пока вы оправитесь отъ веселости, которая составляетъ для меня величайшую тайну, сказалъ маленькій джентльменъ, стараясь принять обиженный видъ, но вмѣсто того выражая на лицѣ недоумѣніе и испугъ.
— Садитесь, садитесь. Когда я начинаю хохотать такъ ужь конца нѣтъ, не могу остановиться.
Новый взрывъ хохота, послѣ котораго старикъ подошелъ къ двери и велѣлъ Бетси принести сыру и стараго элю.
Мистеръ Микинсъ тотчасъ ожилъ.
— Смиренно прошу у васъ извиненія, началъ старикъ тономъ, наполненнымъ достоинства. — Я знаю не хуже всякаго другаго принимать, какъ слѣдуетъ, гостя; но мы, здѣшніе, иногда бываемъ несовсѣмъ учтивы, а ваше приключеніе такое забавное. Хи-хи-ха!
Когда онъ опять пересталъ хохотать, мистеръ Микинсъ началъ:
— Увѣряю васъ, я нахожусь въ совершенномъ невѣдѣніи насчетъ причины вашей веселости. Я совершенно чужой въ этой сторонѣ и, схѣдовательно, ваша веселость не можетъ относиться ко мнѣ; это совершенно невозможно, такъ-какъ я пріѣхалъ только вчера. Я между-тѣмъ, вы, кажется, — ожидали кого-то, потому-что, какъ только я постучался въ дверь, меня тотчасъ впустили, не спросивъ, ни какъ меня зовутъ, ни по какому дѣлу я пришелъ.
— Что намъ за нужда до имени и дѣлъ?
— Совсѣмъ никакой, еслибъ вашемъ гостемъ былъ старый знакомый или другъ; но я ни то, ни другое и слѣдовательно…
— Я знаю это очень-хорошо. Ну, такъ что жъ?
— Ну, такъ я ничего не могу понять. Увѣряю васъ, что тутъ должна быть ошибка, потому-что…
— Никакой нѣтъ ошибки, кой чортъ! Хи-ха-ха! сказалъ положительно старикъ.
— Но, любезный сэръ, разсудите: невозможно, чтобъ вы знали меня или что-нибудь касающееся до меня. Ваша веселость, безъ всякаго сомнѣнія, имѣющая основаніе въ вашихъ собственныхъ мысляхъ, не можетъ имѣть никакого отношенія къ моимъ дѣламъ, хотя мое присутствіе здѣсь, очевидно, служитъ причиною ея, такимъ или другимъ образомъ, который составляетъ для меня совершенную тайну.
— Не говорите этого, не говорите, или вы опять заставите меня расхохотаться, умолялъ старикъ. — Вотъ что значитъ старость, прибавилъ онъ чрезъ минуту: — нельзя и посмѣяться, какъ бывало въ молодости. Моя старая голова разболѣлась отъ того, что я такъ много хохоталъ.
— Увѣряю васъ, что тутъ должна быть какая-нибудь ошибка.
— Никакой ошибки, никакой! Наша Селли никогда не ошибается.
— Не оспоривая ея непогрѣшимости, я увѣренъ, что я долженъ составлять исключеніе въ этомъ правилѣ. Пора уже мнѣ объяснить мое намѣреніе. Я очень интересуюсь всѣми религіозными воспоминаніями, и узнавъ въ это утро — только въ это утро, что Джорджъ Фоксъ, основатель общества «Друзей», жилъ въ этомъ домѣ, я взялъ смѣлость пріѣхать къ вамъ, въ надеждѣ, что у васъ, можетъ-быть, есть какое-нибудь преданіе или какая-нибудь мебель, принадлежавшая этому достойному старику, которая окажется чрезвычайно-интересной для меня. Увѣряю васъ, что я не имѣлъ другой причины пріѣхать, кромѣ этой…
— Кромѣ этой? спросилъ старинъ, въ свою очередь, очевидно удивленный.
— Никакой другой, кромѣ того, что я желалъ бы поговорить съ вашей женой.
— Съ моей женой? Вотъ въ томъ-то и дѣло! Ха-ха-ха! съ моей женой!
— Но, любезный сэръ, въ этомъ нѣтъ ничего такого, что могло бы возбуждать вашъ смѣхъ, настаивалъ маленькій человѣкъ, совершенно потерявшій терпѣніе, но нисколько ненамѣревавшійся отказаться отъ своей дѣли. — Конечно, можно желать видѣть домъ, въ которомъ столько лѣтъ жилъ и трудился такой замѣчательный человѣкъ, какъ Джорджъ Фоксъ, не возбуждая смѣха. Я желалъ бы говорить съ вашей женой…
— Стойте!… не приводилось мнѣ видѣть такого смѣшнаго человѣка. Не говорите ничего больше, не говорите! или я задохнусь отъ смѣха, я схожу за женою…
И говоря такимъ образомъ, онъ ушелъ хохоча во все горло, и скоро воротился съ служанкой, которая несла подносъ съ вышеупомянутой провизіей и съ разными напитками. Позади шла старая леди, которая оказалась, какъ мистеръ Микинсъ увидѣлъ съ перваго взгляда, его спутницей прошлой ночи. Она спокойно вошла въ комнату съ такимъ же серьёзнымъ лицомъ какъ и прежде, безъ малѣйшей улыбки, кромѣ легкаго подергиванія губъ. Какъ и прежде, старая леди бросала рѣзкіе вопросительные взоры сквозь свои роговыя очки… Удивленіе, съ какимъ мистеръ Микинсъ узналъ старую леди при такихъ измѣнившихся обстоятельствахъ, можно было простить ему, принявъ въ соображеніе всѣ обстоятельства. Въ одну минуту все объяснилось. Несчастное приключеніе прошлой ночи разсказывалось въ десятый разъ, со всѣми смѣшными подробностями, всѣмъ домашнимъ именно въ ту самую минуту, какъ пришелъ мистеръ Микинсъ. Вотъ въ чемъ заключалась тайна смѣха старика.
Маленькій джентльменъ увидѣлъ это въ одну минуту; увидѣлъ также, какимъ образомъ это можетъ помочь его умыслу, и приготовился воспользоваться выгодами, не теряя времени. Онъ задрожалъ отъ удовольствія, увидѣвъ предъ собою свою спутницу, которая напомнила ему объ опасностяхъ, осаждавшихъ его путь; но эти самыя опасности были драконами, караулившими накопленное сокровище; и такъ-какъ онъ преодолѣлъ эти опасности, и особенно такъ-какъ ихъ уже болѣе не было, онъ скоро подавилъ свое волненіе, при этомъ внезапно-возобновленномъ воспоминаніи, и спѣшилъ извлечь пользу изъ знакомства, такъ кстати сдѣланнаго, хотя оно началось подъ самыми зловѣщими предзнаменованіями. Прежде чѣмъ мистеръ Микинсъ приступилъ къ закускѣ, которую, между-тѣмъ, поставили передъ нимъ, онъ обратился къ старой леди.
— Я осмѣлился, сударыня, узнавъ, что вы живете такъ близко отъ города, въ которомъ у меня есть дѣла, засвидѣтельствовать вамъ мое уваженіе и узнать, какъ вы себя чувствуете помѣ этого непріятнаго приключенія, которое, какъ ни смѣшно кажется теперь, могло бы кончиться трагически.
— Я здорова, благодарю васъ. А вы… надѣюсь, не очень страдали? прибавила мистрисъ Раулинсонъ.
И ея губы непримѣтно задрожали.
— Нисколько, нисколько! Ночь спокойнаго сна сдѣлала изъ меня совершенно другаго человѣка, сказалъ торопливо мистеръ Микинсъ, желая перемѣнить предметъ разговора. — Я слышалъ сегодня утромъ отъ хозяина той гостиницы, гдѣ я остановился, что въ этомъ домѣ знаменитый Джорджъ Фоксъ жилъ нѣсколько времени. Не осталось ли послѣ него какихъ вещей?
— Вотъ эти два кресла принадлежали одно ему, другое его женѣ.
Мистеръ Микинсъ тотчасъ всталъ, и хотя ротъ у него былъ набитъ сыромъ, онъ подошелъ къ указанному мѣсту, разсмотрѣлъ рѣдкости съ высокими спинками, съ толстыми ручками, съ прочными ножками, которыя, будучи сдѣланы изъ дуба и казавшіяся очень-неудобными, имѣли квакерскую и почтенную наружность. Лицемѣръ притворился, будто его пожираетъ любопытство, сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ, не ожидая отвѣта, по своей привычкѣ, и кончилъ восторженными похвалами Джорджу Фоксу и основанному имъ обществу.
— Были вы когда на квакерскомъ митингѣ? освѣдомился мистеръ Раулинсонъ.
— Никогда, хотя многіе изъ моихъ друзей принадлежатъ-къ этому обществу.
Это, разумѣется, былъ пасквиль на общество «Друзей»; но мистеръ Микинсъ какъ-то забралъ себѣ въ голову, что его хозяинъ и хозяйка если сами не были «Друзьями», то, должно быть, имѣли родственниковъ или предковъ, принадлежащихъ къ этому сословію; онъ старался говорить о нихъ такъ благопріятно, какъ позволяло его совершенное невѣдѣніе о ихъ обычаяхъ.
— Отсюда недалеко есть домъ митинга. Тамъ они собираются и сидятъ больше часа, мужчины съ шляпами на головахъ, а женщины повѣсятъ головы и вздыхаютъ. Потомъ проповѣдникъ начинаетъ зѣвать, а тамъ кричать… но эти квакеры добрые люди и хорошіе сосѣди.
— Я не сомнѣваюсь въ этомъ, сказалъ мистеръ Микинсъ такимъ равнодушнымъ тономъ, который дурно согласовался съ его недавнимъ энтузіазмомъ.
— Кстати, мистрисъ Раулинсонъ, говоря о томъ и о сёмъ съ хозяиномъ гостиницы сегодня утромъ, я узналъ, что ваша дѣвическая фамилія похожа нѣсколько на фамилію одного моего стараго знакомаго. Могу я спросить, какъ вы пишете ваше имя?
— По этому дѣлу пріѣхали вы изъ Лондона? спросила старая леди подозрительно.
— Совсѣмъ нѣтъ. Я не зналъ даже о вашемъ существованіи — извините меня, до нынѣшняго утра.
— Развѣ мои кузены умерли? настаивала старая леди, не обращая вниманія на объясненія мистера Микинса.
— Милая мистрисъ Раулинсонъ…
— Вы вчера говорили о какой-то тайнѣ, когда находились въ опасности. Ваша тайна касается меня?
— Совсѣмъ нѣтъ. Мнѣ дано важное порученіе, которое, разумѣется, я не могу сообщить вамъ, потому-что это было бы нарушеніемъ довѣренности. Еслибъ я могъ сказать вамъ все, вы тотчасъ увидали бы, какъ далеко отъ васъ то дѣло, которое привело меня въ эту сторону. Но, будучи здѣсь и перенеся страшную опасность вмѣстѣ съ вами, я думаю, что мнѣ позволительно интересоваться вашими дѣлами, а еще болѣе потому, что когда при мнѣ нечаянно упомянули о вашемъ дѣвическомъ имени, оно напомнило мнѣ стараго друга и возвратило къ моимъ дѣтскимъ лѣтамъ — да къ моимъ дѣтскимъ лѣтамъ!…. повторилъ мистеръ Микинсъ, какъ-будто ему особенно было пріятно это чувство, можетъ-быть, потому-что онъ рѣдко предавался чему-нибудь подобному. — Мистеръ Доррель, другъ мой, старый холостякъ, прибавилъ онъ: — будучи остиндскимъ купцомъ, успѣлъ накопить большое богатство. Часто говорилъ онъ мнѣ, что онъ не имѣетъ родныхъ, которымъ могъ бы завѣщать свое состояніе; и меня поразило сходство именъ, можетъ-быть, я нашелъ чего онъ такъ желалъ. Есть у васъ сыновья и дочери?
— Есть.
— Почему же знать, можетъ-быть, мой другъ полюбитъ котораго нибудь изъ нихъ? Помните, я не говорю навѣрно, что онъ вамъ родственникъ, но это можетъ быть, прибавилъ плутъ, который нашелъ наконецъ «слабую сторону» въ спокойной, осторожной мистрисъ Раулинсонъ и выдумалъ небывалаго друга.
— У меня нѣтъ родныхъ, даже дальнихъ, кромѣ кузена Джона и Гэрри, а они живутъ гдѣ-то далеко въ Йоркширѣ; живы они или умерли — я этого не знаю. Говорятъ, они получили недавно большое наслѣдство отъ какого-то ихъ кузена.
— Но, можетъ-быть, другъ мой не такъ чуждъ вамъ, какъ вы думаете. Это знаетъ? Истина страннѣе нежели вымыселъ. Мы всѣ знаемъ, что родственники, о которыхъ прежде мы никогда не слыхали, являются вдругъ неизвѣстно откуда. А родственникъ или нѣтъ, кто знаетъ, можетъ-быть, мистеръ Доррель усыновитъ вашихъ статныхъ сыновей, или одну изъ вашихъ хорошенькихъ дочерей. Я увѣренъ, что они статны и хороши — хотя я не имѣю удовольствія знать ихъ — если похожи на своихъ почтенныхъ родителей? и маленькій джентльменъ съ пріятностью поклонился. — Кто знаетъ, можетъ-быть, онъ усыновитъ котораго-нибудь изъ нихъ и оставитъ все свое имѣніе своему пріемному сыну или дочери? Такія вещи случались и могутъ случиться опять. И въ такомъ случаѣ ничего не можетъ быть вѣроятнѣе, особенно если окажется, какъ я подозрѣваю, что между вами существуетъ хотя дальнее родство.
— Конечно, этого знать нельзя, сказала старая леди, увлеченная материнскою любовью и энтузіазмомъ маленькаго джентльмена. — Что жь показать ему, какъ пишется мое имя, вреда не можетъ быть.
Говоря такимъ-образомъ, она сняла заботливою рукою большую Библію съ полки, съ умиленіемъ развернула ее на первой страницѣ, гдѣ рукой ея отца было написано ея имя, во главѣ списка дѣтей ея, съ числами рожденія и крещенія. Это была старинная фамильная Библія, которая перешла къ ней въ руки послѣ смерти ея родителей, такъ-какъ она была старшая изъ трехъ дочерей.
Мистеръ Микинсъ разсмотрѣлъ внимательно смиренную запись и торжествовавшая улыбка, которую онъ хотѣлъ сдѣлать пріятною, пробѣжала по его рѣзкимъ чертамъ.
— Могу я попросить васъ списать это? сказалъ онъ, указывая на ея собственное имя.
— Конечно; вреда въ этомъ не будетъ, отвѣчала она.
Сдѣлавъ нѣсколько извиненій насчетъ своего слабаго зрѣнія и дрожавшей руки, старуха, которой мужъ принесъ перо, чернила и бумагу, принялась за тяжелый трудъ писать свое дѣвичье имя. Мистеръ Микинсъ пристальнымъ взоромъ наблюдалъ за каждымъ штрихомъ пера, когда непривычными и неуклюжими пальцами старая леди медленно выводила буквы; пока не явился слѣдующій образецъ шестидесятилѣтней каллиграфіи: Сара Дёррёль.
Автографъ былъ написанъ на тонкой сѣрой бумагѣ, но тѣмъ не менѣе былъ драгоцѣненъ для мистера Микинса. Только-что высохли чернила, онъ вынулъ бумажникъ огромнаго размѣра и положилъ документъ во внутренній картонъ такъ заботливо, какъ-будто это былъ банковый билетъ въ тысячу фунтовъ. Холодная тѣнь подозрѣнія распространила на чертахъ старой леди ихъ прежнюю обычную суровость при этомъ осторожномъ кошачьемъ движеніи маленькаго человѣчка; но она не сказала ничего. Наконецъ, мистеръ Микинсъ всталъ проститься. Онъ выразилъ удовольствіе, что познакомился съ такою достойною четой, свою признательность за ихъ гостепріимство, свою радость при сдѣланномъ открытіи и свою надежду, что онъ можетъ вдругъ обязать двухъ друзей.
— Почему знать?… почему знать?… были послѣднія слова маленькаго джентльмена, и легкой поступью и съ еще-болѣе легкимъ сердцемъ, такъ-такъ онъ достигъ своей цѣли, не возбудивъ подозрѣнія, онъ исчезъ изъ теплаго пріюта Суартмурскаго Замка.
«Почему знать?» Вопросъ короткій, который сдѣлать легко, но онъ способенъ вызвать самый пространный отвѣтъ.
— Умный, славный человѣкъ! сказалъ фермеръ Раулинсонъ, посидѣвъ молча нѣсколько времени: — говоритъ какъ книга.
— Да; только мнѣ онъ не нравится, отвѣчала мистрисъ Раулинсонъ.
IV.
правитьВѣжливаго читателя просятъ предположить, что шестъ лѣтъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ мистеръ Микинсъ посѣтилъ старый замокъ. Въ это время Раулинсоны ничего не слыхали о «другѣ» этого джентльмена, который долженъ былъ сдѣлать такъ много для младшей отрасли Рауливсона, мужскаго или женскаго пола — неизвѣстно. Они даже не получали ни строчки отъ самого мистера Микинса, котораго старый джентльменъ, теперь порядочно-согбенный лѣтами, считалъ «страннымъ и забывчивымъ», соображая какое участіе показывалъ мистеръ Микинсъ къ благосостоянію его семейства. Бѣдный старикъ! онъ мало видѣлъ свѣтъ, и его собственное сердце было также не испорчено, какъ его зимнія яблоки въ ноябрѣ; онъ никогда во всю свою жизнь не подозрѣвалъ никакого вѣроломства.
Старые супруги послѣ отъѣзда мистера Микинса вспомнили, что они не спросили ни имени, ни адреса, ни званія ихъ гостя; и такъ-какъ было слишкомъ-поздно освѣдомляться, когда это пришло имъ въ голову, они называли его всегда «чужестранцемъ». Въ это время, когда у нихъ былъ мистеръ Микинсъ, мистеръ Стаунтонъ былъ въ Лондонѣ по дѣламъ и не возвращался цѣлыя двѣ недѣли; а такъ-какъ алчность мистрисъ Раулинсонъ за дѣтей своихъ пробудилась, ни она, ни мужъ ея ни слова не проронили объ этомъ таинственномъ посѣщеніи долгое время послѣ того, говоря, въ извиненіе, что это не касается надо кого кромѣ нихъ; что если неизвѣстный «другъ» неизвѣстнаго «чужестранца» заблагоразсудить облагодѣтельствовать ихъ отрасль «дёррелевой фамиліи», другія отрасли не имѣютъ нрава жаловаться. Они не знали — и какъ могли они знать? — что они вдавались въ знаменитый кальвинистскій аргументъ; не знали они также, какъ горько будутъ они сожалѣть, они, дѣти въ казуистическомъ ученіи, зачѣмъ играли острыми орудіями.
Но не будемъ заходить впередъ.
Теперь мы должны ввести читателя въ домъ мистера Стаунтона, который находился на одной изъ главныхъ улицъ сѣвернаго города, о которомъ мы уже упоминали. Пусть читатель войдетъ въ маленькую, но уютную гостиную. Онъ найдетъ ее истиннымъ олицетвореніемъ опрятности; на коврѣ ни одного пятна, на мебели ни одной пылинки. Убранство простое, но прочное. На всемъ лежитъ какая-то спокойная утонченность и всякій можетъ примѣтить тотчасъ, что мистрисъ Стаунтонъ хорошо понимаетъ обязанность хозяйки, достойна быть покровительствующимъ геніемъ этого англійскаго дома и держитъ его такъ, какъ обыкновенно содержатся всѣ англійскіе домы.
Въ-самомъ-дѣлѣ маленькая гостиная ничѣмъ не отличается отъ тысячи другихъ гостиныхъ, изъ которыхъ каждая обнаруживаетъ и опрятность и изящество, кромѣ фамильныхъ портретовъ на стѣнѣ и фамильныхъ сувенировъ, переходившихъ по наслѣдству, разбросанныхъ тамъ и сямъ по комнатѣ.
Портреты обнаруживаютъ очевидный фактъ, что какъ ни комфортэбльно живутъ теперь Стаунтоны, было время, когда, какъ выражаются фэшонэблные романисты, они «вращались въ совершенно-иной сферѣ».
Первый портретъ, въ позолоченной рѣзной дубовой рамкѣ, изображаетъ патріархальнаго старика, съ остроконечной бородкой, въ четырехугольной шляпѣ, въ батистовыхъ манжетахъ, который смотритъ благосклонно, хотя мрачно, на своихъ смиренныхъ потомковъ. Это Придо, глочестерскій епископъ въ царствованіе короля Карла I. Говорятъ, что этотъ портретъ написанъ Вандейкомъ.
Эта пожилая дама возлѣ епископа, съ высокимъ накрахмаленнымъ воротникомъ, доходящимъ до ушей, жена Придо.
Эта прелестная блондинка, въ жемчужномъ ожерельѣ, съ голубыми глазами, съ золотистыми локонами, дочь ихъ. Она вышла замужъ за его превосходительство Александра Стаунтона, бывшаго посланникомъ при французскомъ дворѣ, другомъ Эддиссона и Попа, а также, одно время, уполномоченнымъ ея величества въ Нёфшателѣ.
Эти двѣ дамы съ полной грудью (въ то время дамы, у которыхъ не было сердца, любили выказывать полную грудь), которыя какъ-то дико смотрятъ изъ-подъ своихъ волосъ, зачесанныхъ назадъ, съ надменными губами и колкимъ выраженіемъ въ глазахъ, которыя кажутся бабушками блондинки — старыя дѣвицы; а между-тѣмъ, несмотря на ихъ кислую физіономію, это дочери, а не бабушки, прелестной блондинки.
Эта брюнетка съ черными косами и большими блестящими глазами, кузина ихъ, Адель Уальтонъ, которая умерла въ молодости; объ ея участи сохранился въ семействѣ какой-то нѣжный романъ.
Не одни эти фамильные портреты свидѣтельствуютъ о богатствѣ и значеніи, которыхъ теперь нѣтъ; на столѣ стоитъ фарфоровый сервизъ, такой старинный и такой цѣнный, что онъ занялъ особенный пунктъ въ завѣщаніи вышеупомянутыхъ старыхъ дѣвъ: и «китайскій фарфоръ моего дѣда» долженъ быть поровну раздѣленъ между «моими двумя кузинами, леди Гарди и Елизаветой Стаунтонъ», въ числѣ владѣтельныхъ правъ, фермъ и домовъ.
«Ахъ, эти старыя завѣщанія!» мистеръ Стаунтонъ часто вздыхалъ, читая ихъ и глядя на своихъ дѣтей; въ этихъ завѣщаніяхъ упоминалось о помѣстьяхъ въ Кентѣ и Сёрреѣ, которые давнымъ-давно перешли въ другія руки. Старинный родъ Стаунтоновъ отличатся непредусмотрительностью, и въ этомъ отношеніи составлялъ прямую противоположность съ джентльменомъ, который теперь носитъ фамильное имя.
Послѣ комнаты и ея убранства, взглянемъ на ея обитателей.
Воскресенье; десять часовъ утра. Глава дома сидитъ въ халатѣ, передъ нимъ лежитъ большая Библія; онъ старательно записываетъ на бумажкѣ «отмѣтки» для проповѣди, которую онъ собирается говорить. Читатель не долженъ предполагать, что мистеръ Стаунтонъ пасторъ, или диссидентскій проповѣдникъ; онъ уесліэнскій методистъ[1]. Теперь читатель, вѣроятно, ждетъ, что мы изобразимъ бѣшенаго фанатика, изрыгающаго пламенное мщеніе противъ всѣхъ церковныхъ учрежденій; но мистеръ Стаунтонъ не былъ фанатикомъ, напротивъ, онъ былъ весьма-далёкъ отъ этого. Его родители и всѣ его предки принадлежали къ англиканской церкви, и онъ любилъ и уважалъ церковь, которая вскормила его дѣтство, юность и возмужалый возрастъ. Но краснорѣчіе одного замѣчательнаго уесліэнскаго проповѣдника, когда онъ жилъ въ Лондонѣ, плѣнили его, онъ присоединился къ этой сектѣ и былъ однимъ изъ самыхъ снисходительныхъ, благородныхъ и благочестивыхъ украшеній.
Смерть отца, который умеръ въ то время, когда онъ былъ еще ребенкомъ, разстроила его намѣреніе сдѣлать изъ сына пастора. Старшій Стаунтонъ могъ располагать приходомъ въ Бедфордширѣ, который онъ назначалъ для сына; но такъ-какъ старикъ жилъ, какъ его дѣды, свыше своего состоянія, право на приходъ вмѣстѣ съ остаткомъ фамильныхъ земель было продано, чтобъ расплатиться съ накопившимися долгами, и такимъ-образомъ, въ раннемъ возрастѣ мистеръ Стаунтонъ, оставленный отцомъ подъ опекою ректора въ его родномъ приходѣ и сэра Геркулеса Гэрднотта — кутилы и пьяницы, который никогда не заботился о своихъ собственныхъ дѣлахъ и, слѣдовательно, могъ ли онъ заботиться о чужихъ — предоставилъ доходъ съ небольшаго остатка отцовскаго имѣнія своей матери и уѣхалъ въ Лондонъ устроивать свою карьеру въ свѣтѣ.
Мы видѣли, что онъ, наконецъ, поселился въ У…. гдѣ съ заботливостью и благоразуміемъ занявшись дѣлами, учетверилъ свое наслѣдство въ то время, когда мы представляемъ его читателямъ. Отецъ его имѣлъ отвращеніе къ торговымъ продѣлкамъ и къ мелочнымъ уверткамъ, къ которымъ торговцы часто принуждены бываютъ прибѣгать, и онъ часто повторялъ, что предпочелъ бы проводить дѣтей своихъ въ могилу, нежели позволить имъ упасть такъ низко, чтобъ жить обманомъ. Мистеръ Стаунтонъ, однако, никогда не запятналъ своей души никакой фальшивостью; руки его были такъ же чисты, какъ у его гордаго и аристократическаго отца. Хотя по необходимости онъ долженъ былъ имѣть съ свѣтомъ безпрестанныя сообщенія, онъ къ свѣту не принадлежалъ. Сердце его жило дома, а правила были слишкомъ-тверды и добросовѣстны для того, чтобъ онъ могъ поддаться мимолетному искушенію.
Какъ эти полныя губы презрительно сжались бы при всякомъ низкомъ, несправедливомъ, или недостойномъ предложеніи! какимъ негодованіемъ сверкнули бы эти черные глаза, еслибъ чтобъ-нибудь подобное было приписано, хотя косвенно, потомку Стаунтоновъ, потому-что отецъ нашего героя, со всѣмъ своимъ христіанскимъ милосердіемъ, со всѣми своими спокойными, незаносчивыми привычками, со всей своею набожностью, имѣлъ немалое уваженіе къ своимъ безбожнымъ и расточительнымъ предкамъ, и ужъ никакъ не осудилъ бы фамильной гордости ни въ комъ.
Его сосѣди, однако, этого не видали. Съ ними онъ былъ олицетворенной вѣжливостью, и не съ намѣреніемъ какимъ-нибудь, а просто изъ теплоты и простоты сердечной. Онъ могъ принимать величественный видъ при случаѣ; но вообще онъ держалъ себя, какъ человѣкъ богобоязливый и любящій своихъ ближнихъ. Онъ имѣлъ вѣру ребенка и честную правдивость и пылкость юноши. Не подозрѣвалъ онъ никого. Подозрительный человѣкъ всегда или самъ плутъ или дуракъ. Онъ сознавалъ, что неспособенъ обмануть и, вслѣдствіе этого, не боялся быть обманутымъ. Бѣдные знали и любили его; больные и умиравшіе посылали за нимъ предпочтительно передъ пасторомъ Геро, ученымъ и набожнымъ дайкелэндскимъ ректоромъ: они лучше его понимали, и хотя добрый старый ректоръ умѣлъ откладывать въ сторону свою ученость въ комнатѣ больнаго и прямо обращаться къ душевному состоянію своихъ умиравшихъ прихожанъ, однако онъ не могъ такъ глубоко сочувствовать всѣмъ ихъ отношеніямъ и опасеніямъ, не могъ такъ кстати подать утѣшеніе, какъ мистеръ Стаунтонъ. Они оба часто встрѣчались у смертнаго одра своихъ сосѣдей и питали другъ къ другу взаимное уваженіе.
Мы сказали, что въ эту минуту мистеръ Стаунтонъ прилежно занимался отмѣтками для проповѣди, которую въ это утро онъ намѣревается подѣйствовать на слушателей въ водопадной капеллѣ. Мистрисъ Стаунтонъ, спокойная, степенная тридцатилѣтная женщина, читаетъ «Записки мистрисъ Мортимеръ».
Старшій сынъ ихъ, шестилѣтній мальчикъ, съ большими, широкими бровями, съ острыми быстрыми глазками, также прилежно занятъ, какъ и его родители, хотя занятіе его имѣетъ совершенно-различное направленіе, Маленькій шалунъ пришпиливаетъ огромную афишу къ сюртуку отца. Успѣвъ смастерить эту штуку, онъ, въ восторгѣ, дѣлаетъ телеграфическіе знаки своей маленькой сестрѣ, годомъ моложе его, которая смирнёхонько сидитъ на скамеечкѣ между родителями. Она примѣчаетъ его наконецъ, видитъ причину его смѣшныхъ тѣлодвиженій и вдругъ громко хохочетъ. Мать поднимаетъ глаза съ книги, взглядываетъ на сына и съ выраженіемъ благочестиваго ужаса восклицаетъ:
— Алфредъ, негодный мальчикъ! Откуда ты досталъ эту гадкую афишу?
— Мнѣ дала няня, отвѣчалъ мальчикъ въ извиненіе.
— Какъ ей не стыдно! Я поговорю съ нею. Какъ это можно дѣлать такія шалости въ воскресенье! Какой ты негодный мальчикъ! Вчера ты испугалъ бѣднаго старика мистера Гайтона, воткнувъ фонарь на длинную палку и сунувъ ему въ окно, когда тебя уже уложили въ постель, и мы думали, что ты спишь.
— Онъ грозился прибить меня, мама.
— Если онъ грозился, стало-быть, ты сдѣлалъ что-нибудь дурное.
— Но я не хочу, чтобъ онъ билъ меня.
— Молчать, Алфредъ! Не стыдно ли тебѣ дѣлать шалости надъ твоимъ папа, когда онъ приготовляется къ проповѣди? Ну, если онъ вышелъ бы на улицу, не примѣтивъ этой гадкой афиши и весь народъ увидалъ бы, какъ она мотается на немъ…
Это было неудачное предположеніе, потому-что едва было оно сказано, какъ ребенокъ, пораженный его смѣшной стороною и будучи не въ-состояніи удержаться, громко расхохотался. Мистрисъ Стаунтонъ закусила губы и тоже разсмѣялась, но такъ, что дѣти не видѣли этого.
— Молчать! сказала сурово мистрисъ Стаунтонъ. — Сними сейчасъ эту афишку и ступай прочь!
Ребенокъ пополнилъ приказаніе, унесъ съ собою провинившуюся афишку и въ своей спальнѣ принялся прилежно разбирать ее, не потому, чтобъ онъ особенно заинтересовался ея содержаніемъ, не потому, что въ воскресенье это было запрещеннымъ занятіемъ. Онъ читалъ, потому-что зналъ, что это дурно, хотя онъ былъ еще такъ малъ. — Увы! человѣческая развращенность! Онъ уже началъ находить наслажденіе «въ хлѣбѣ, съѣденномъ втайнѣ». Мальчикъ страстно любилъ своихъ родителей, но любовь къ шалостямъ еще бываетъ сильнѣе въ этомъ періодѣ. Онъ почти желалъ, чтобъ мама вышла и застала его читающимъ ненавистный документъ. Онъ зналъ, что его высѣкутъ, но онъ поступилъ дурно и заслуживалъ наказанія, а потомъ, когда онъ его вынесетъ, онъ зналъ, что опять все будетъ хорошо.
Въ гостиной еще ползалъ по полу двухлѣтній толстенькій мальчишка, кувыркаясь съ огромнымъ бульдогомъ. Еще ребенокъ, годовой, былъ въ дѣтской съ няней. Такимъ-образомъ, какъ видитъ читатель, колчанъ мистера Стаунтона былъ порядочно набитъ стрѣлами.
ГЛАВА V.
правитьОдно воскресенье такъ походило на другое въ домѣ мистера Стаунтона, что, описавъ одно, мы можемъ предоставить всѣ остальныя воображенію читателя.
Одѣвъ дочь и одѣвшись сама, мистрисъ Стаунтонъ явилась въ комнату сына причесать его кудрявые волосы своей собственной любящей рукою, поцаловала его, несмотря на его шалость, надѣла на него бѣлый воротничокъ и перчатки; потомъ, взявъ его за руку, повела его и дочь въ капеллу, куда уже отправился мистеръ Стаунтонъ.
Капелла въ это утро была наполнена болѣе-обыкновеннаго, потому-что мистеръ Стаунтонъ былъ всеобщій фаворитъ; хотя старый Джозія Робинсонъ — твердо вѣрующій въ дѣйствительность адской муки, объявлялъ свое убѣжденіе, что у мистера Стаунтона голова несовсѣмъ въ порядкѣ, такъ-какъ онъ еще никогда не слыхалъ, чтобъ этотъ джентльменъ произнесъ слово «адъ», столь драгоцѣнное сердцу стараго фанатика. Народъ, однако, не очень слушалъ Джозію: его критическія замѣчанія оказались вздорными вслѣдствіе замѣчательнаго обстоятельства, что, подстрекаемый честолюбіемъ, онъ тоже вздумалъ-было сдѣлаться мѣстнымъ проповѣдникомъ, и при первой своей попыткѣ осрамился самымъ постыднымъ образомъ. Онъ прочелъ текстъ, но распустилъ народъ безъ проповѣди.
Мистеръ Стаунтонъ былъ уже на каѳедрѣ, когда пришли жена его и дѣти, и читалъ первый стихъ перваго гимна. Джонъ Гринъ «запѣвало» хора, дважды вставалъ съ своего мѣста выглянуть изъ-за красныхъ занавѣсокъ сквозь свои очки, и приготовлялся къ своей партіи, по своему неизмѣнному обыкновенію, шумно нюхая табакъ. Съ нимъ въ хорѣ пѣли трое мужчинъ, три женщины и два мальчика, все аматёры; вторили имъ разбитая флейта и контрбасъ.
Мистеръ Стаунтонъ любилъ чудные разсказы изъ Ветхаго Завѣта, и часто выбиралъ свой текстъ изъ нихъ. Онъ любилъ распространяться о жизни патріарховъ, о ихъ простыхъ и кроткихъ привычкахъ и отличительныхъ чертахъ. Въ это утро онъ выбралъ тэмою жертвоприношеніе Авраама. Самымъ простымъ языкомъ выставилъ онъ высокую вѣру патріарха въ Бога и чудную вѣру Исаака въ своего отца. Въ его рѣчи не было напыщеннаго витійства, а было природное краснорѣчіе теплаго сердца, распространявшагося о самомъ чудномъ и трогательномъ разсказѣ въ свѣтѣ. Доктрины и обязанности сдѣлались живой дѣйствительностью, а не сухимъ и не интереснымъ изложеніемъ; онѣ были не только правилами, но и чувствами; онѣ имѣли теплое сіяніе сердца, а не холодный блескъ ума. Какъ старая исторія сдѣлалась новою, потому-что была разсказана нѣжными устами, и притомъ человѣкомъ, который вполнѣ входилъ въ каждое изъ ея положеній! Авраамъ былъ воплощеніемъ благороднаго эгоизма и великой вѣры. А что касается невиннаго Исаака, съ какою любовью нѣжный отецъ распространился объ его повиновеніи, довѣріи, благочестіи и сыновней почтительности, хотя его вели на жертву, какъ ягнёнка на бойню!
Простодушные слушатели заливались слезами: чудныя и святыя волненія пробудились въ нихъ, и рѣшимость возросла съ оживленной вѣрой.
Аіьфредъ въ началѣ своей проповѣди все смотрѣлъ на двухъ старухъ, сидѣвшихъ около него, которыя съ умиленіемъ качали головами; потомъ его заинтересовало, какъ мистеръ Кённингэмъ поднималъ и опускалъ свой палецъ, выражая этимъ свое сочувствіе къ проповѣднику, наконецъ, съ восторгомъ любовался онъ бѣднымъ Томомъ Поуланомъ «слабоумнымъ», у котораго было очень-небольшое состояніе, управляемое за него опекунами, и который всегда былъ фантастически одѣтъ, иногда какъ турокъ или арабъ, иногда солдатомъ, а теперь ему вдругъ вздумалось нарядиться разбойникомъ. Онъ всегда приходилъ въ капеллу, когда проповѣдывалъ мистеръ Стаунтонъ. Въ этотъ день на немъ была короткая кожаная куртка и такіе же штаны. На пунцовомъ бумажномъ поясѣ висѣлъ деревянный кинжалъ и пара игрушечныхъ пистолетовъ. Правая рука его крѣпко сжимала тонкое копье.
Альфредъ любовался Томомъ, когда до слуха его долетѣлъ разсказъ отца. Ему давно знакома была эта исторія, но никогда не поражала она его такъ сильно. И такимъ-образомъ, мистеръ Стаунтонъ тронулъ сердца всѣхъ, потому-что онъ не былъ ни выше, ни ниже своихъ слушателей, но говорилъ о такихъ чувствахъ и произносилъ такія истины, которыя понимали всѣ.
Послѣ обѣдни долженъ былъ происходить «праздникъ любви», на которомъ долженъ былъ предсѣдательствовать главный пасторъ округа. Альфреду позволено было идти туда съ родителями, какъ и прежде въ подобныхъ случаяхъ. Онъ съ нетерпѣніемъ желалъ идти туда, чтобъ послушать странныхъ разсказовъ поселянъ и моряковъ, разсказовъ, воспламенявшихъ его воображеніе и питавшихъ его мечты.
«Праздникъ любви» есть учрежденіе, принадлежащее особенно уесліэнскимъ методистамъ. Это нѣчто въ родѣ митинга, гдѣ члены общества сообщаютъ другъ другу свою христіанскую опытность, но прежде обносятъ кругомъ хлѣбъ и воду. Часто случается, однако, что тѣ, у которыхъ менѣе всего есть о чемъ говорить, болѣе всѣхъ стараются разглагольствовать. Уесліэнскіе проповѣдники могутъ изъ однихъ «этихъ праздниковъ любви» извлечь самыя странныя исторіи, которыя когда-либо появлялись въ печать. Тутъ легко собрать матеріалы для порицателей; однако надо помнить, что хотя достойно сожалѣнія, что невѣжество и суевѣріе иногда сопровождаютъ истинное благочестіе, но что и невѣжество и суевѣріе гораздо-болѣе достойны сожалѣнія, если они существуютъ безъ благочестія.
Нѣкоторые ораторы говорили довольно-умно, какъ можно заключить изъ того обстоятельства, что пріятель нашъ Альфредъ страшно зѣвалъ, пока они сообщали свою опытность. Интересъ его скоро возбудился разсказомъ одного маленькаго человѣка, который разсказалъ, что въ ранней молодости, когда благочестіе его было пламенно, а сердце еще горячо отъ недавняго обращенія, онъ съ однимъ своимъ другомъ, который послѣ сдѣлался знаменитымъ пасторомъ, шелъ проповѣдывать въ рыбачью деревню, близь морскаго берега. Проходя лѣсомъ, они пали на колѣни и начали громко молиться. Ночь была чудесная, луна ярко сіяла, ни малѣйшій вѣтерокъ не колыхалъ деревьями, какъ вдругъ, въ самомъ пылу ихъ усердной молитвы, сильный порывъ вѣтра, неожиданный и непредвидѣнный, вырвалъ съ корнемъ нѣсколько деревьевъ возлѣ нихъ, и потомъ вдругъ опять все стихло. Эту внезапную бурю, продолжавшуюся не болѣе двухъ минутъ, маленькій человѣкъ приписывалъ вліянію сатаны.
Другой ораторъ разсказалъ, какъ во время своей болѣзни, которую онъ считалъ смертельной, онъ ясно слышалъ звукъ колоколовъ, какъ бы изъ отдаленнаго города, и видѣлъ блескъ золотыхъ воротъ, хотя глаза его были закрыты; и какъ чей-то голосъ произнесъ: «еще не пора» и какъ тогда онъ узналъ, что онъ еще не умретъ въ эту болѣзнь; справедливости же этого предсказанія служитъ онъ теперь живымъ свидѣтелемъ. Одинъ морякъ разсказалъ, какъ въ одну мрачную и зимнюю ночь, онъ претерпѣлъ крушеніе и спасся тѣмъ, что четыре часа цѣплялся за доску, между-тѣмъ, какъ волны ревѣли вокругъ него и надъ нимъ, и какъ онъ ясно чувствовалъ, что чья-то рука поддерживаетъ его на водѣ. Еще одному оратору привидѣлось, будто онъ въ аду, и онъ съ-тѣхъ-поръ рѣшился не попасть въ него. Обращеніе свое онъ приписывалъ сновидѣнію. Одинъ кузнецъ, бывшій теперь кандидатомъ въ мѣстные проповѣдники, былъ боленъ шесть мѣсяцевъ назадъ, и находясь при смерти, вдругъ увидалъ, какъ дверь его спальни отворилась и вошла какая-то страшная фигура, за нею же немедленно явилось свѣтлое видѣніе. Онъ зналъ инстинктивно, что мрачная фигура былъ врагъ человѣческаго рода, а свѣтлое видѣніе былъ его ангелъ-хранитель. Оба они совѣщались между собою на языкѣ, котораго онъ не могъ понять; совѣщаніе кончилось тѣмъ, что свѣтлое видѣніе выгнало мрачную фигуру огненнымъ мечомъ.
Разсказаны были многія другія странныя исторіи, которыя Альфредъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ. И хотя отецъ часто предостерегалъ его прежде, что хотя люди, разсказавшіе такія чудныя исторіи, были очень-добрые и очень-благочестивые, по весьма-несвѣдующіе, мальчикъ настойчиво вѣрилъ имъ такою же твердой вѣрой, какъ и сами разскащики.
Вечеромъ дѣтей не взяли въ капеллу, а оставили съ няней. У ней, однако, было на рукахъ много другаго дѣла, и уложивъ младшаго ребёнка въ колыбель, она оставила другихъ дѣтей подъ надзоромъ «Эшэма» бульдога, а сама отправилась въ кухню разговаривать съ однимъ молодымъ наборщикомъ, который имѣлъ большую привлекательность въ ея глазахъ.
Альфредъ устроилъ себѣ каѳедру изъ огромныхъ книгъ своего отца, вскарабкался на скамейку и сказалъ проповѣдь съ весьма-живописными тѣлодвиженіями сестрѣ своей, толстенькому Гэрри, который, обнявъ ручонкой собаку, пристально устремилъ на брата свои черные, большіе глаза.
Когда мистеръ и мистрисъ Стаунтонъ воротились домой, день окончился молитвой, а дѣтей отослали спать.
ГЛАВА VI.
правитьАльфреду Стаунтону было ровно восемь лѣтъ, когда отецъ, считая необходимымъ подвергнуть его строгой школьной дисциплинѣ, взялъ его съ собою въ одно прекрасное весеннее утро и, послѣ многочисленныхъ увѣщаній, оставилъ на нѣжномъ попеченіи мистера Тайсона, содержателя школы, съ сотнею другихъ учениковъ. Мальчикъ очень-хорошо зналъ, что онъ воротится вечеромъ домой; но отчаяніе его было неописанно, когда отецъ оставилъ его въ школѣ и онъ первый разъ въ жизни очутился между чужими. Это было начало новой, тягостной и важной главы въ его карьерѣ. Грубый языкъ многихъ мальчиковъ составлялъ непріятный контрастъ съ приличіемъ и благопристойностью его благочестиваго дома, а капризы и часто безпричинный гнѣвъ начальника, вспыльчиваго человѣка, которому все было ни почемъ, вовсе не поправили дѣла. Сначала его обижали и мучили его товарищи, потому-что, будучи чрезвычайно-чувствителенъ, онъ показывалъ, что слишкомъ-больно чувствовалъ ихъ поддразниванья и насмѣшки. Это, однако, наконецъ прошло. Учители любили его, потому-что у него были быстрыя способности, и строго его наказывали, потому-что онъ былъ лѣнивъ. И продолженіе четырехъ лѣтъ, по-крайней-мѣрѣ, его сѣкли гораздо-чаще всѣхъ другихъ мальчиковъ, потому-что, при такихъ способностяхъ, которыя могли доставить ему первое мѣсто въ классѣ, еслибъ онъ захотѣлъ, онъ обыкновенно оставался чуть не послѣднимъ.
Прежде чѣмъ онъ вступилъ въ школу, онъ два года бралъ частные уроки, а въ школѣ, кромѣ обыкновенныхъ отраслей англійскаго воспитанія, онъ долженъ былъ учиться и полатини и погречески. Бѣдняжка! трудненько ему приходилось первое время и отъ трудныхъ уроковъ, и отъ обиды товарищей, и отъ придирчивости учителей. Впрочемъ, это принесло ему пользу: это притупило слишкомъ-чувствительные его нервы, укрѣпило умъ и придало рѣдкую силу терпѣливости организаціи, необыкновенно-деликатной. Кромѣ-того, школа имѣетъ свою привлекательность съ своими разнообразными и шумными играми, между которыми первое мѣсто занималъ кулачный бой.
Альфредъ Стаунтонъ избѣгалъ серьёзной драки, зная очень-хорошо, что это дойдетъ до ушей его родителей и непремѣнно огорчитъ ихъ. Мужества у него было вдоволь, но онъ трепеталъ даже мысли огорчить отца и мать.
Однако не происходило ни одной драки въ эти четыре года, гдѣ онъ не былъ бы заинтересованнымъ зрителемъ. Онъ примѣчалъ и критиковалъ каждый ударъ. Знаніе его въ этомъ отношеніи было совершенно теоретическое, но все-таки это было знаніе, и легко могло, какъ думалъ Альфредъ, быть приложено къ практикѣ, если представится случай.
Случай недолго заставилъ ждать себя. Въ одинъ день Альфредъ Стаунтонъ и мальчикъ, по имени Постельтуэйтъ уговорились бѣжать въ запуски. Оба были извѣстны какъ самые легкіе бѣгуны во всей школѣ; но который изъ двухъ опередитъ другаго — былъ пунктъ спорный, который должно было рѣшить это состязаніе. Велико было волненіе, многочисленны пари.
Отмѣрили разстояніе, назначали двухъ судей на случай, если встрѣтится какое-нибудь затруднительное обстоятельство. Какъ только произнесено было слово, мальчики вмѣстѣ бросились бѣжать. Оба обнаружили полную самоувѣренность и рѣшимость побѣдить. Когда они мчались вихремъ мимо рядовъ товарищей, лица которыхъ выражали нетерпѣливое ожиданіе, ихъ гибкія и проворныя ноги едва касались земли, и ни одинъ не имѣлъ ни малѣйшей выгоды надъ другимъ! Сердце и голова Альфреда пылали, нервы его и мускулы были напряжены благороднымъ соревнованіемъ и гордымъ сознаніемъ силы. Напрасно, напрасно! Онъ не могъ опередить своего противника даже и на волосъ. Это убѣжденіе нисколько не уменьшило его усилій; но сердце его билось и дыханіе замирало въ горлѣ. Именно такое же ощущеніе испытывалъ его противникъ, который употреблялъ точно такія же усилія, который бѣжалъ съ такою же самоувѣренностью и которому побѣда теперь казалась также безнадежна. Грудь съ грудью бѣжали они все время, и въ одну и ту же секунду остановились у цѣли.
Громъ рукоплесканій раздался со всѣхъ сторонъ. Вся школа и одинъ изъ судей единогласно подтвердили, что это былъ «ровный бѣгъ»; но другой судья, большой забіяка, по имени Бэйнисъ, началъ доказывать, что Постельтуэйтъ опередилъ. Это сначала повело къ упрекамъ, а потомъ къ спору. Бэйнисъ давно завидовалъ Стаунтону и не пропускалъ случая насмѣхаться надъ нимъ и унижать его. Но при этомъ случаѣ у двѣнадцатилѣтняго мальчика было много сильныхъ друзей, которые были способны защищать его отъ пятнадцатилѣтняго мальчика. Въ минуту самаго сильнаго волненія зазвонили въ колокольчикъ и непріязненныя дѣйствія прекратились, по-крайней-мѣрѣ на время.
Но какъ только классъ распустили, Бэйнисъ, рѣшившись возобновить ссору, сказалъ такъ громко, что Альфредъ и всѣ находившіеся поблизости услыхали:
— Стаунтонъ трусишка. Вызови его Постельтуэйтъ: онъ не посмѣетъ драться.
— Вы ошибаетесь, Бэйнисъ, сказалъ мальчикъ по имени Кэвендишъ, который былъ старше и выше Бэйниса, и все время держалъ сторону Альфреда: — Стаунтонъ не трусъ, я въ этомъ увѣренъ. Но отецъ его не хочетъ, чтобъ онъ дрался, слѣдовательно, мальчикъ хорошо дѣлаетъ, что держится въ сторонѣ отъ ссоръ.
— Такъ онъ не долженъ подавать къ нимъ поводъ. И еслибъ я былъ на мѣстѣ Постельтуэйта, я непремѣнно вызвалъ бы его! отвѣчалъ Бэйлисъ свирѣпо.
— Еслибъ вы были Постельтуэйтъ, вы вызвали бы Стаунтона, потому-что, думаете, что онъ драться не будетъ! Не это ли обращикъ вашего мужества, Бэйнисъ?
— Я думаю, что вамъ лучше бы заниматься своими собственными дѣлами, а меня оставить въ покоѣ, отвѣчалъ Бэйнисъ грозно.
— А можетъ-статься, я лучше могу судить объ этомъ. Во всякомъ случаѣ, я готовъ отвѣчать за мои поступки во всякое время. Вамъ лучше оставить въ покоѣ Постельтуэйта. Пусть его дѣлается какъ знаетъ; не старайтесь подстрекать его мужество до драки, представляя Стаунтона трусомъ.
— Я буду поступать, какъ хочу.
— Очень-хорошо; и я также!
Тутъ, къ-несчастью, вмѣшался Альфредъ. Еслибъ онъ не сдѣлалъ этого, дѣло, вѣроятно, такъ бы и осталось; но его оскорбили несправедливыя и жестокія замѣчанія Бейниса. Онъ сказалъ просто:
— Бэйнисъ, вамъ стоитъ только взять сторону Постельтуэйта, Кэвендишъ вѣрно возьметъ мою сторону, и тогда мы увидимъ трусъ я или нѣтъ.
— Вы хотите, Постельтуэйтъ? спросилъ Бейнисъ.
Постельтуэйтъ не отвѣчалъ.
— Онъ не посмѣетъ драться. Онъ только похвастался, потому-что Кэвендишъ взялъ его сторону. Не посмѣетъ онъ драться, прибавилъ забіяка.
— Посмѣетъ, и вы оба съ Постельтуэйтомъ увидите это.
— Лжете, Стаунтонъ! Вы сынъ методиста, и этотъ лицемѣръ, вашъ отецъ, приколотитъ васъ до полусмерти, если вы не будете такимъ же трусомъ, какъ и онъ.
— Лжецъ! трусъ! забіяка! самъ дерись со мною если Постельтуэйтъ не смѣетъ, и я вколочу эти слова опять назадъ въ твою безобразную глотку!
Съ минуту Бэйнисъ онѣмѣлъ отъ изумленья.
— Вы говорили, что хотите драться со мною? сказалъ онъ наконецъ.
— Хочу!
— Когда?
— Сегодня же, когда кончатся классы.
— Гдѣ?
— На церковномъ полѣ.
Менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ, по всей школѣ разнеслось, что маленькій Стаунтонъ уговорился драться съ Бэйнисомъ, Старшіе мальчики качали головой, говорили, что это невозможно, потому-что Бэйнисъ отличился уже не въ одномъ кулачномъ бою, былъ высокъ, широкоплечъ и тремя годами старше своего противника. Нѣкоторые старались даже отговорить Стаунтона, предлагали извиниться за него передъ Бэйнисомъ; а если онъ откажется принять извиненія, самимъ драться съ нимъ вмѣсто Стаунтона. Но Альфредъ рѣшился твердо. Онъ думалъ о своихъ родителяхъ, о сестрѣ, о маленькихъ братьяхъ, и сердце его трепетало при мысли, что онъ собирается дѣлать то, что должно огорчить ихъ всѣхъ. При этой мысли мальчикъ готовъ былъ расплакаться, но оскорбительныя слова объ отцѣ опять пришли ему въ голову. Онъ вспомнилъ также, что, за недѣлю передъ этимъ, когда онъ игралъ съ своими маленькими братьями, Бэйнисъ нагло отнялъ у нихъ волчокъ, положилъ его въ карманъ и отошелъ, а Альфредъ чувствовалъ, что онъ не въ силахъ защитить братьевъ.
Эти мысли пробѣгали въ головѣ его, подстрекали его къ такому негодованію, что онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ часа, когда кончатся классы, чтобъ броситься съ бѣшенствомъ раненаго тигра на своего врага.
Наконецъ этотъ часъ наступилъ. Школу распустили.
Бэйнисъ бросилъ торжествующій взглядъ на Альфреда и, посмѣиваясь, пошелъ съ своими пріятелями на мѣсто битвы. Альфреда провожали Кэвендишъ, еще два большіе мальчика и всѣ его сверстники. Его откровенный характеръ, веселость, уу лье разсказывать, умъ и наконецъ теперь его мужество сдѣлали е всеобщимъ любимцемъ. Кэвендишъ давалъ ему разныя наставленія, какъ вести себя въ предстоявшей битвѣ.
— Больше всего старайтесь, Стаунтонъ, не наносить ударовъ даромъ, а всегда съ цѣлью. Сначала только защищайтесь: Бэйнисъ высокъ и силенъ, но мало-по-малу онъ утомится, тогда наступитъ ваше время; но ждите до-тѣхъ-поръ.
— Благодарствуйте, Кэвендишъ, сказалъ Альфредъ съ признательностью. — Попробую послѣдовать вашему совѣту на сколько могу. Онъ принудилъ меня къ этому, и я употреблю всѣ старанія.
— Я въ этомъ увѣренъ. Однако, я жалѣю, что вы деретесь не съ Постельтуэйтомъ: онъ съ вами однихъ лѣтъ и одного роста, и вы непремѣнно сладили бы съ нимъ. Я готовъ держать за васъ пари противъ всякаго мальчика во всей школѣ однихъ съ вами лѣтъ! воскликнулъ Кэвендишъ ободрительно.
Альфредъ былъ растроганъ и почувствовалъ еще лишнее побужденіе отличиться въ предстоявшей схваткѣ. Мальчики гордятся похвалою тѣхъ, кто старше ихъ и сильнѣе, и готовы дѣлать все, чтобъ поддержать хорошее мнѣніе о себѣ.
— Мнѣ совсѣмъ это не нравится, однако, прибавилъ Кэвендишъ, когда они быстро подходили къ тому мѣсту, гдѣ собравшаяся толпа указывала, что тамъ будетъ происходить битва: — даже несправедливо позволятъ такому большому и сильному забіякѣ, какъ Бэйнисъ, оставить знаки своихъ кулаковъ на такомъ маленькомъ мальчикѣ, какъ вы.
— Онъ оскорбилъ моего отца, отвѣчалъ Альфредъ: — и будь онъ вдвое больше, я все-таки дрался бы съ нимъ, и отколотилъ бы его, хотя бы мнѣ пришлось умереть!
— Прекрасно! Держитесь этого, но будьте какъ можно хладнокровнѣе!
Это было сказано, когда они пробирались сквозь толпу, которая разступилась на обѣ стороны при ихъ приближеніи. Посреди круга стоялъ Бэйнисъ съ своимъ секундантомъ; первый снялъ сюртукъ, жилетъ, фуражку и галстухъ, и чванно прохаживался, грозясь «содрать шкуру съ Стаунтона живьемъ». Оба мальчика были сильны и развиты болѣе своихъ лѣтъ. Альфредъ казался двумя годами старѣе, нежели былъ на самомъ дѣлѣ, а Бэйнисъ былъ почти такъ же высокъ и гораздо-крѣпче Кэвендиша, которому было уже шестнадцать лѣтъ.
— Помните, Стаунтонъ, что вамъ только двѣнадцать, а Бэйнису пятнадцать лѣтъ, не забывайте того, что я вамъ говорилъ, уговаривалъ Кэвендишъ, снимая сюртукъ, шапку и галстухъ съ Альфреда.
— Не забуду, Кэвендишъ; благодарствуйте.
Оба мальчика встали другъ противъ друга съ сжатыми кулаками и съ сверкавшими глазами. Бэйниісъ былъ на полголовы выше Альфреда и вдвое его толще, хотя очевидно его мускулы не были такъ тверды и жостки. Бэйнисъ подступилъ къ своему противнику, съ ругательствомъ посыпались удары на грудь, лицо и глаза мальчика; Альфредъ успѣлъ парировать, пока, сосредоточивъ усилія на одномъ взмахѣ, Бэйнисъ ударилъ въ ротъ бѣднаго мальчика, который упалъ на траву къ его ногамъ и блѣдное личико его покрылось кровью.
Въ одну минуту Кэвендишъ былъ возлѣ него.
— Вамъ не очень-больно Стаунтонъ? сказалъ онъ. — Я вамъ говорилъ, что вамъ будетъ трудно съ нимъ справиться. Но не теряйте мужества и будьте осторожнѣе.
Альфредъ между-тѣмъ поднялся на ноги и съ прежнимъ мужествомъ сталъ лицомъ къ лицу съ своимъ противникомъ. Опять посыпались удары; видно было, что Бэйнисъ хочетъ поскорѣе кончить все, хотя и Стаунтону удалось нанести три или четыре удара около глазъ Бэйниса, что еще болѣе увеличивало его бѣшенство, но и сдѣлало его также осторожнѣе; пока собравъ опять всѣ свои силы, онъ готовился нанести Альфреду ударъ, который непремѣнно имѣлъ бы тѣ же самыя послѣдствія, какъ и прежній, еслибъ проворный мальчикъ не отпрыгнулъ въ сторону и не нанесъ Бэйлису ударъ по затылку, который заставилъ его отлетѣть на нѣсколько ярдовъ и шлёпнуться ничкомъ.
Громъ рукоплесканій привѣтствовалъ этотъ ловкій конецъ.
Поблѣднѣвъ и обезумѣвъ отъ ярости, Бэйнисъ приподнялся, махая руками, какъ крыльями вѣтренной мельницы, и въ то время, какъ онъ хлопалъ ими по воздуху, Альфредъ колотилъ его до-тѣхъ-поръ, пока опять не сшибъ съ ногъ своего противника, посреди энтузіазма Кэвендиша и почти всѣхъ мальчиковъ.
— Ура! вотъ драка-то настоящая, а не кой-какая!
— Бэйнисъ! держите ухо востро, а-то Стаунтонъ опять возьметъ надъ вами верхъ, сказалъ кто-то изъ товарищей забіякѣ.
На этотъ разъ было очевидно, что Бэйнисъ вполнѣ раздѣлялъ это мнѣніе. Онъ дрался осторожнѣе, нежели прежде, и скоро сдѣлалось очевидно, что его опытность и сила начали сказываться. Три раза сряду падалъ Альфредъ съ лицомъ, облитымъ кровью, съ подбитыми глазами, а его прекрасные волосы — гордость его матери, просто запеклись въ крови. Но онъ все-таки держался твердо передъ своимъ противникомъ и съ неуменьшешгой яростью хладнокровно выжидалъ случая, до-тѣхъ-поръ, пока опять дѣло перемѣнилось и забіяка упалъ къ ногамъ своего секунданта, съ сильнымъ кровотеченіемъ изъ носа.
Обезумѣвъ отъ бѣшенства и опять забывъ осторожность, бросился онъ на Стаунтона, который опять увернулся отъ него и жестоко наказалъ его хорошо-разсчитанными ударами. Наконецъ, однако, Бэйнисъ схватилъ его за передніе кудри, сунулъ его хорошенькую и молоденькую головку подъ лѣвую свою руку, и своей огромной, грубой рукою колотилъ нѣжное личико беззащитнаго мальчика три или четыре минуты, посреди криковъ цѣлой школы:
— Стыдно, стыдно! такого ребенка!
Бѣшено старался Альфредъ освободиться. Онъ видѣлъ прежде, какъ Бэйнисъ дѣлалъ эту «штуку» и зналъ, что хотя къ ней прибѣгали только въ крайнихъ случаяхъ, однако она считалась позволительнымъ и непремѣннымъ средствомъ заставить противника отступиться. Горько сожалѣлъ Альфредъ, что допустилъ Бэйниса такъ близко подступиться къ себѣ, по отказаться отъ драки, какъ нѣкоторые мальчики совѣтовали ему, онъ не хотѣлъ, крича:
— Ни за что! ни за что!
Вдругъ въ головѣ его промелькнуло, что онъ слышалъ, какъ одинъ человѣкъ, котораго противникъ его держалъ точно также, умѣлъ повернуть это обстоятельство противъ своего врага. Онъ вздумалъ попробовать тотъ же планъ, хотя никогда не видалъ, какъ это дѣлается. Тяжелые удары быстро сыпались на его лицо, обливавшееся кровью. Бэйнисъ утомился отъ своихъ жестокихъ усилій, онъ все еще дергалъ за волосы Стаунтона и гнулъ внизъ его голову. Рванувшись впередъ, Альфредъ нырнулъ ниже, нежели ожидалъ Бэйнисъ, сунулъ голову между ногъ забіяки и, сдѣлавъ одно отчаянное усиліе, перебросилъ его вверхъ ногами.
Крикъ удивленія и восторга вырвался у всѣхъ и каждаго. Многіе слыхали о такомъ подвигѣ, но никто не видалъ его прежде. Нѣкоторые даже увѣряли всегда, что это совершенно невозможно, и считали это очень хорошей теоріей на словахъ, но совершенно-непримѣнимой къ практикѣ.
Бэйнисъ упалъ на грудь. Онъ былъ страшно потрясенъ и гораздо-серьёзнѣе наказанъ въ эту полминуту, нежели въ цѣлый часъ драки. Онъ охотно отступился бы, еслибъ его не побуждалъ стыдъ и его товарищи. Однако онъ совершенно присмирѣлъ. Онъ видѣлъ, что Стаунтонъ непобѣдимъ. Онъ истощилъ все свое усиліе и никакъ не могъ лишить мужества мальчика. Онъ употребилъ свою послѣднюю штуку, но она не удалась, а, напротивъ, послужила средствомъ къ самому унизительному его мученію.
Онъ всталъ, блѣдный отъ страха; его обезсиленная рука уже не вредила Альфреду. Тотъ, съ своей стороны, сильнымъ ударомъ по виску, повалилъ забіяку, котораго мужество исчезло вмѣстѣ съ самоувѣренностью.
Бэйнисъ теперь отказывался встать, а Альфредъ съ сверкавшими глазами, съ сильно-вздымавшейся грудью, подошелъ къ нему и сказалъ:
— Теперь, Бэйнисъ, или откажитесь отъ вашихъ словъ, или опять вставайте драться со мной! Что отецъ мой… трусъ?
— Нѣтъ! простоналъ Бэйнисъ.
— Онъ… лицемѣръ? продолжалъ мальчикъ, и яркій румянецъ пробился сквозь его смертельную блѣдность.
— Нѣтъ!
— А я трусъ?
— Чортъ васъ побери! нѣтъ, нѣтъ!
— Очень-хорошо. Теперь скажите слово.
Наступила мертвая тишина. Ни одинъ мальчикъ не шевелился; а потомъ Бэйнисъ, больной и тѣломъ и душой, прошепталъ унизительное слово:
— Побѣжденъ!
Тотчасъ товарищи отошли отъ побѣжденнаго забіяки, который подобралъ свою одежду и пошелъ прочь.
Альфредъ былъ героемъ этого дня. Поспѣшно мальчики принесли ему сюртукъ, фуражку и галстухъ, громко расхваливая его непобѣдимое мужество и ловкость. Они вымыли ему лицо, причесали запачканные волосы и проводили домой въ лунную ночь, потому-что къ тому времени день уже кончился.
Съ радостнымъ сердцемъ Альфредъ постучался въ дверь отца. Передъ цѣлой школой смылъ онъ пятно, нанесенное имени его отца, и заставилъ клеветника отказаться отъ своихъ оскорбительныхъ словъ. Однако его тревожилъ пріемъ, какой онъ получитъ дома. Онъ самъ не зналъ, какъ разсказать ему свою исторію, однако онъ зналъ, что разсказать ее онъ долженъ. Съ чувствомъ невыразимаго облегченія услыхалъ онъ отъ няни, что ни отца его, ни матери не было дома. Няня, честная душа, какъ-только увидала его, закидала вопросами, восклицаніями:
— Господи помилуй! что это вы дѣлали сегодня? ужь навѣрно дрались? Что-то скажетъ вашъ батюшка? Бѣдняжка! продолжала она, примѣтивъ его все еще запекшіеся кровью волосы: — какой безжалостный дьяволъ отдѣлалъ васъ такимъ образомъ?
— Напротивъ, я отдѣлалъ его, няня. Онъ сказалъ, что отецъ мой лицемѣръ, я отколотилъ его, хотя онъ почти вдвое меня выше! прибавилъ мальчикъ съ гордостью.
— Вы это сдѣлали? Ну, по-дѣломъ ему! если онъ осмѣлился сказать это о вашемъ батюшкѣ. Но ступайте-ка напейтесь чаю, душечка; вы блѣдны какъ лилія. Такъ деликатно васъ воспитывали, а этотъ грубый звѣрь смѣлъ такъ изуродовать ваше бѣдное личико.
Альфредъ не дожидался вторичнаго приглашенія, а съ большимъ апетитомъ напился чаю. Едва онъ кончилъ, какъ воротились мистеръ и мистрисъ Стаунтонъ. Отецъ остановился посреди комнаты, когда глаза его упали на Альфреда. Съ перваго взгляда узналъ онъ все. Онъ сказалъ спокойно, но печальнымъ тономъ:
— Альфредъ, тебѣ лучше лечь въ постель.
Мальчикъ бросилъ долгій, любящій взглядъ на своего отца, но повиновался безъ малѣйшаго ропота. Едва положилъ онъ голову на подушку, какъ его маленькіе братья, одинъ семи, а другой шести лѣтъ, прибѣжали къ нему въ комнату въ ночныхъ рубашонкахъ, услыхавъ извѣстіе о дракѣ и съ нетерпѣніемъ желая узнать подробности. Мальчикъ разсказалъ имъ всю исторію сначала до конца, а они съ крикомъ: «О Альфредъ!» и съ хохотомъ убѣжали въ свою маленькую комнатку.
Не долго пришлось горевать бѣдному Альфреду: Кэвендишъ, напившись чаю у себя дома, пришелъ къ мистеру Стаунтону и съ своей честной прямотою разсказалъ всѣ обстоятельства ссоры, показалъ, какъ бѣднаго мальчика просто насильно принудила драться грубость Бэйниса, и какъ щекотливъ былъ Альфредъ относительно чести своего отца.
Съ слезами радости на глазахъ пришелъ отецъ, проводивъ Кэвендиша, къ постели сына, прислушивался къ тяжелому дыханію спавшаго мальчика, замѣтилъ слѣды ударовъ на задумчивомъ, юномъ личикѣ, которые показывали, какую тяжкую битву выдержалъ онъ. Онъ откинулъ волосы сына и напечатлѣлъ любящій, гордый, родительскій поцалуй на его лбу. Альфредъ открылъ глаза и съ улыбкой узналъ своего отца.
— Я все слышалъ, мой славный мальчикъ, сказалъ мистеръ Стаунтонъ. — Спокойной ночи. Господь съ тобою!
Потомъ пришла мать, примочила виски своего бѣднаго мальчика своими нѣжными руками, и Альфредъ сладко заснулъ.
ГЛАВА VII.
править— Ну, Альфредъ, какъ вы красивы! сказала веселенькая, голубоглазая, свѣтлорусая Мэри Понтефрактъ, когда нашъ герой явился къ чаю на слѣдующее утро.
— Благодарствуйте, отвѣчалъ Альфредъ, гордясь своими ушибами, какъ старый солдатъ своими ранами, когда онѣ залечатся.
Альфредъ зналъ очень-хорошо, что Мэри слышала всю исторію отъ его восхищенной сестры, хотя онъ не зналъ, что дѣвочка выслушала исторію о его мужествѣ и успѣхѣ съ такою же гордостью, съ какою она разсказывалась.
— Не очень, однако, восхищаюсь я вашимъ вкусомъ, продолжало лукавое созданьеце, потряхивая своими густыми кудрями: — ужь еслибъ я хотѣла расписать себѣ лицо, такъ расписала бы его румянами. Вы похожи на одного изъ тѣхъ индійскихъ начальниковъ, которыхъ мы видимъ на картинкахъ, у которыхъ на лицѣ все широкія черныя полосы, такъ-что страшно смотрѣть. Вамъ слѣдовало бы взять перья отъ Тома Ноулена, Альфредъ, да не забыть также его страшную шпагу, тогда вы были бы совершенствомъ.
— Вамъ не слѣдуетъ смѣяться надо мной. Мальчики должны иногда драться, сказалъ Альфредъ съ гордымъ состраданіемъ въ голосѣ къ женской слабости, которая смотритъ на драку, какъ на нѣчто необыкновенное.
— Послушайте-ка! Пожалуй, подумаешь, будто мальчики только и созданы, что для драки. Какія это ужасныя, жестокія созданія! возразила Мэри, взглянувъ на синяки около висковъ Альфреда: — такъ колотить другъ друга изъ-за пустяковъ — терпѣть не могу мальчиковъ! рѣзко сказала дѣвочка.
— Ну, не говорите этого: я дрался не изъ пустяковъ, Мэри; и, вмѣсто того, чтобъ бранить меня такимъ образомъ, вамъ слѣдовало бы поцаловать меня, чтобъ ушибы скорѣе излечились.
— Поцаловать васъ съ такимъ лицомъ! Вотъ ужь нѣтъ! отвѣчала она, качая кудрявой головкой: — притомъ, вы, вѣдь, дрались не за меня, Альфредъ.
Это говорила четырнадцатилѣтняя дѣвочка: Мэри была двумя годами старше Альфреда.
— О! вотъ оно что! Дѣвочки терпѣть не могутъ мальчиковъ за то, что они дерутся, если они дерутся не за нихъ.
— Нѣтъ, дѣвочки терпѣть не могутъ драку, особенно драку изъ-за пустяковъ.
— Но я дрался не изъ-за пустяковъ, Мэри, вы знаете это очень-хорошо. Еслибъ вы слышали, что Бэйнисъ говорилъ о моемъ отцѣ, вы не осуждали бы меня за то, что я дрался съ нимъ, убѣждалъ Альфредъ.
— Нѣтъ, Альфредъ, вы дрались не изъ пустяковъ; а онъ, негодный мальчишка! Вы были правы. Еслибъ я была мальчикомъ, я поступила бы точно такъ же. Когда подумаешь, что онъ говорилъ такіе ужасы о вашемъ миломъ, добромъ папа, я сама выцарапала бы ему глаза. Ахъ, Альфредъ! какъ я рада, что вы отколотили его!
— Не-уже-ли вы рады, Мэри? Повторите это!
— Зачѣмъ мнѣ повторять, Альфредъ, развѣ я не довольно-ясно это сказала?
— О, да! Но я такъ люблю, когда вы меня хвалите!
— Ахъ, вы, шалунъ! Вамъ очень-больно, Альфредъ?
— Это вамъ такъ кажется.
Мальчики никогда не хотятъ сознаться, что имъ больно и Альфредъ теперь думалъ: «Дѣвочки всегда дѣлаютъ много шума изъ пустяковъ».
— Ну, вотъ вамъ, сказала Мэри, поцаловавъ его синіе виски: — это за то, чтобъ вы были добрый мальчикъ и ушли отсюда, потому-что мнѣ нужно говорить съ Эми, прибавила Мэри, наложивъ условіе послѣ награды, какъ настоящая женщина.
Мальчикъ сейчасъ исполнилъ приказаніе, а такъ-какъ въ этотъ день была большая годовая ярмарка, онъ былъ свободенъ. Онъ отправился гулять, встрѣтился съ своимъ старымъ пріятелемъ, Уилли Уигсби, которому теперь уже было двадцать-шесть лѣтъ, наглядѣлся на разныя представленія, накупилъ разныхъ сладостей и забавлялся всѣмъ отъ полноты сердечной, потому-что въ двѣнадцать лѣтъ жизнь для него была еще пока; а всѣ эти веселости, при помощи шумной жизни и дисциплины въ школѣ, противодѣйствовали своею дѣйствительностью и рѣзкостью нѣсколько-меланхолическому настроенію, къ которому онъ, какъ мальчикъ съ пылкимъ воображеніемъ, былъ особенно расположенъ.
— Вамъ, можетъ-быть, покажется педантствомъ съ моей стороны, мистеръ Стаунтонъ, что я предлагаю совѣты, какъ воспитывать мальчиковъ, когда у меня не было своихъ дѣтей; а ученикъ не то, что родной сынъ, ему недостаетъ и сочувствія, и сильнаго участія, и любви, которыя происходятъ изъ родственной связи.
Такъ говорилъ ректоръ Геро.
— Впрочемъ, продолжалъ онъ: — я близко изучалъ отличительныя черты дѣтства.
— Кажется, трудно, — ректоръ, найдти какой-нибудь предметъ, котораго вы не изучали бы.
— Пожалуйста, безъ комплиментовъ.
— Я только выражаю то, что извѣстно каждому, кто только имѣетъ честь — я считаю это честью — знать ректора Геро.
Ректоръ поклонился.
— Я замѣтилъ, что у мальчиковъ такъ же, какъ и у взрослыхъ мужчинъ, двойственная натура; и часто случается, что тѣ, кому поручено воспитаніе, дѣлаютъ важную ошибку, не замѣчая этого обстоятельства: они судятъ только по внѣшнимъ признакамъ. Мальчикъ съ такою богатою натурою, какъ, напримѣръ, вашъ сынъ, съ нѣжной чувствительностью, съ острыми инстинктами, а болѣе всего, съ живымъ воображеніемъ, всегда обнаруживаетъ только самые загадочные признаки въ своихъ привычкахъ и поведеніи, не открывая настоящей глубины своего характера. Альфредъ имѣетъ весь эгоизмъ генія, сосредоточенность въ себѣ самомъ и самоотвлеченность, которыя, будучи благоразумно и здраво развиты, имѣютъ результатомъ тѣ великія созданія воображенія, которыя радуютъ всѣхъ людей и надъ которыми мудрецы задумываются, но которыя будучи преувеличены неблагоразумнымъ воспитаніемъ, нерѣдко кончаются помѣшательствомъ.
— Любезный ректоръ, вы меня пугаете! Пожалуйста, объяснитесь!
— Ничего не можетъ быть легче, мистеръ Стаунтонъ; но для того, чтобъ вы поняли меня, я попрошу васъ обратить вниманіе на одинъ, или два примѣра.
Глаза ректора засверкали: широкіе зрачки какъ-будто удалились въ какую-то внутреннюю глубину и постепенно разгарались. Мистеръ Стаунтонъ примѣтилъ эти симптомы и сказалъ торопливо:
— Прежде, чѣмъ вы начнете, ректоръ, я считаю нужнымъ сообщить вамъ, что Альфредъ скорѣе рѣзваго и пылкаго, нежели задумчиваго темперамента. Онъ любитъ играть до такой степени даже, что я считаю нужнымъ останавливать его.
— Напрасно! сказалъ ректоръ нравоучительно.
— Онъ такой шалунъ и такъ любитъ все смѣшное, что безпрестанно попадается подъ наказаніе.
— Это поверхностные признаки, о которыхъ я говорилъ, которые, взятые особо, непремѣнно введутъ въ заблужденіе. Послушайте-ка другой признакъ, на который, можетъ-статься, немногіе обратили бы вниманіе. Недѣли двѣ назадъ — это было въ половинѣ ноября — я хоронилъ одного нищаго. День былъ холодный и пасмурный: я вдругъ услыхалъ молоденькій голосокъ, близь кладбища напѣвавшій веселую пѣсенку. Черезъ минуту Альфредъ стоялъ передо мной. Какъ только глаза его упали на престарѣлыхъ нищихъ, стоявшихъ съ открытой головою, физіономія его тотчасъ перемѣнилась. Онъ поблѣднѣлъ, отвернулся и отошелъ съ такимъ унылымъ выраженіемъ въ глазахъ, какого мнѣ никогда не случалось видѣть въ глазахъ ребенка. Судя по тому, что я видѣлъ, я рѣшился поговорить съ вами при первомъ случаѣ на-счетъ его воспитанія. Эти признаки очевидно указываютъ на болѣзненное состояніе…
— Я никогда бы этого не подумалъ, перебилъ мистеръ Стаунтонъ: — Альфредъ обнаруживаетъ часто необыкновенную веселость.
— Часто, но не всегда.
— Конечно. Недавно я примѣтилъ, что онъ удалился въ уединенное мѣсто, чтобъ предаться своимъ мыслямъ.
— Это темная сторона его натуры; тутъ-то и слѣдуетъ искать его настоящаго характера. Всѣ мальчики, какъ я уже сказалъ, имѣютъ двойственный характеръ: они имѣютъ и свой мракъ, и свой разсвѣтъ, имѣютъ свои періоды и размышленія, и дѣятельности; проводятъ день, наполненный веселостью и приключеніями, а ночь — съ блѣдными призраками и грёзами. Но не во всѣхъ мальчикахъ эта двойственность отличается такимъ рѣзкимъ контрастомъ. Можетъ-статься, я вамъ надоѣдаю? прибавилъ ректоръ.
— Совсѣмъ нѣтъ, отвѣчалъ мистеръ Стаунтонъ: — пожалуйста, продолжайте.
— Точно такое воспитаніе, которое въ мальчикѣ съ обыкновенными способностями и обыкновеннымъ темпераментомъ, не принесетъ ни пользы, ни вреда, въ другомъ мальчикѣ, съ различной и болѣе-деликатной организаціей, произведетъ величайшіе результаты, или разовьетъ, или подавитъ; сдѣлаетъ его знаменитымъ поэтомъ или философомъ, или болтливымъ безумцемъ. Въ геніѣ — если я могу такъ выразиться (глаза ректора сверкали) — преобладаетъ элементъ готическій. Обыкновенный дневной свѣтъ, падающій на классическій храмъ, освѣщаетъ его просто и оставляетъ въ такомъ видѣ, какъ онъ есть; падая же на готическій соборъ, какія чудеса и тайны открываетъ онъ, какую торжественность! какое величіе, какой религіозный свѣтъ преданій, воспоминаній пробуждается! но все-таки дремлетъ въ тѣни, слишкомъ-глубокой для того, чтобъ пробудиться совсѣмъ. Точно такимъ же образомъ обыкновенныя событія жизни производятъ на обыкновеннаго мальчика обыкновенное дѣйствіе; между-тѣмъ, какъ того, чьи нервы натянуты, какъ струны эоловой арфы, они губятъ или совершенствуютъ, доводятъ его до бѣдствія или торжества. То же самое преданіе между различными націями такъ измѣняетъ свой характеръ, какъ, говорятъ, хамелеонъ измѣняетъ свой цвѣтъ. Это все вопросъ темперамента. Національный темпераментъ зависитъ отъ почвы, климата, природныхъ произведеній, атмосферическихъ вліяній и мѣстоположенія, точно такъ, какъ индивидуальный темпераментъ подверженъ мѣстному вліянію и воспитанію. Люди, живущіе въ долинахъ, имѣютъ практическія наклонности. Они воздѣлываютъ землю, строятъ города, исключительно занимаются обыкновенными упражненіями жизни и не волнуются сомнѣніями и грёзами, порождаемыми сомнѣніемъ. Они мало суевѣрны, и миѳологія ихъ такая же плоская и нелѣпая, какъ физическій видъ ихъ страны. Даже когда они находятся въ варварскомъ состояніи, они только грабятъ, воруютъ и добываютъ барыши, какъ могутъ, не обращая вниманія на ужасы и страхи, которые не даютъ покоя обитателямъ лѣсовъ или горныхъ областей. Тѣ же, которые живутъ на горахъ или въ лѣсахъ, имѣютъ пылкое воображеніе и вовсе-непрактичны. Они боятся, сами не знаютъ чего; величавые и сумрачные образы безпрерывно носятся передъ ними. Въ ихъ понятіяхъ и суевѣріяхъ есть также различіе. Я теперь не имѣю времени распространяться объ этомъ; но отсылаю васъ къ сорокъ-второй главѣ шестой книги моего сочиненія «Человѣческія вѣрованія», которое скоро будетъ кончено и сдано, тамъ вы найдете полное выраженіе моихъ мнѣній объ этомъ любопытномъ и интересномъ предметѣ.
— Но, любезный ректоръ, какое все это имѣетъ отношеніе къ моему сыну?
— Очень-большое, любезный сэръ, хотя признаюсь, что я забылъ о немъ, распространясь о національныхъ чертахъ, вмѣсто того, чтобъ заняться индивидуальными. Но все-таки это имѣетъ индивидуальное примѣненіе, и вы увидите сейчасъ, что оно касается весьма-близко вашего сына.
— Не-уже-ли? Какимъ это образомъ?
— Я уже вамъ показалъ, что одинаковая дисциплина, одинаковое обращеніе, одинаковыя преданія, различно принимаются и передаются различными національностями, сообразно тому, какъ измѣняется національный темпераментъ. Такъ точно и съ отдѣльной личностью…
— Я вижу! и Альфредъ?…
— Альфредъ, мальчикъ съ пылкимъ воображеніемъ, и до-сихъ-поръ, какъ мнѣ кажется, его воображеніе имѣло несовсѣмъ-прямое направленіе; во-первыхъ, потому-что онъ посѣщалъ религіозныя сборища, гдѣ чувства болѣе расшевеливаются, нежели умъ — извините меня, любезный другъ! — вовторыхъ, потому-что онъ живетъ здѣсь, въ этой мѣстности, гдѣ такъ много распространено такихъ дикихъ легендъ. Онъ чувствителенъ, а эту чувствительность онъ долженъ замыкать внутри себя, благодаря жестокости учителей, которые его не понимаютъ; онъ задумчиваго настроенія, а ему доставляютъ слишкомъ-обильные матеріалы для того, чтобъ задумываться о самомъ себѣ (плодородная почва для обильной жатвы мономаніи и сумасшествія!) и размышлять о другихъ вредныхъ предметахъ.
— Что жь надо дѣлать?
— Его надо отослать изъ дома, помѣстить въ другое мѣсто.
— Надо это сдѣлать! сказалъ мистеръ Стаунтонъ, который увидалъ, несмотря на цвѣтистый языкъ своего собесѣдника, что подъ его нѣсколько-неопредѣленными и теоретическими заключеніями лежалъ нижній слой здраваго смысла. Онъ видѣлъ отдѣльную личность, а ректоръ — общія черты; ректоръ былъ философъ, а мистеръ Стаунтонъ человѣкъ практическій.
IX.
правитьСовѣтъ ректора отправить Альфреда изъ дома на нѣкоторое время, чтобъ избавить его отъ мѣстныхъ вліяній, былъ благоразуменъ, хотя нѣсколько-загадочно выраженъ. Воспитаніе въ школѣ, хотя было полезно мальчику въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, въ другихъ вредило ему. Жизнь его въ школѣ и жизнь дома страшно разнилась между собою. Его учителя, люди обыкновенные, хотя доброжелательные, имѣли одни правила для всѣхъ мальчиковъ, несмотря на различіе характеровъ, и были неспособны разборчиво распредѣлять занятія, награды и наказанія своимъ многочисленнымъ ученикамъ, и не хотѣли измѣнять стереотипную дисциплину школы для того, чтобъ приноровляться къ особеннымъ наклонностямъ каждаго ученика отдѣльно.
Слѣдствіемъ этого было то, что Альфредъ подвергался несправедливымъ наказаніямъ; и хотя это могло придать временную твердость деликатной организаціи, но имѣло вредное дѣйствіе въ томъ отношеніи, что унижало нравственное достоинство въ мальчикѣ, уменьшало уваженіе къ самому-себѣ и порождало чувство униженія и привычку къ унылой задумчивости. Мальчикъ ненавидѣлъ школу и былъ въ восторгѣ, когда послѣ вторичнаго кулачнаго боя, въ которомъ онъ опять былъ побѣдителемъ, отецъ сказалъ ему, что періодъ его изгнанія въ школу приближается къ концу. Мѣстныя легенды, которыя такъ восхищали Альфреда, дѣйствительно были самаго дикаго содержанія. Онъ мало интересовался забавными волшебными разсказами, которыми изобиловалъ этотъ округъ; но трагическія исторіи о привидѣніяхъ заставляли его трепетать отъ восторга. Онъ не совсѣмъ вѣрилъ въ ихъ справедливость; онъ приписывалъ ихъ суевѣрію, но все-таки хотя онѣ могли быть несправедливы, кто могъ доказать, что онѣ дѣйствительно несправедливы?
Онъ читалъ «Арабскія Ночи» и восхищался ихъ чудесами. «Робинзонъ Крузо» и «Красавица и звѣрь» были съ жадностью прочитаны имъ. Однако онъ любилъ трагическія легенды своей родины болѣе всего этого.
Была исторія о таинственномъ черепѣ въ Рэдклифскомъ Замкѣ; какъ часто ни снимала его домоправительница, онъ все очутится на прежнемъ мѣстѣ: на окнѣ большой лѣстницы.
Была исторія о молодой женщинѣ въ бѣломъ платьѣ, которая приходила черезъ лѣсъ въ бурныя ночи, и съ продолжительнымъ и громкимъ воемъ заглядывала въ окно кухни. Была исторія объ одномъ призракѣ, который говорилъ всегда односложными словами и погребальнымъ тономъ. Присутствіе его возвѣщалось появленіемъ зайца, который бѣжалъ передъ нимъ, а потомъ, когда его примѣчали, прыгалъ въ карманъ его сюртука и выглядывалъ оттуда своими пугливыми глазами. Никто не зналъ, какое у него было дѣло, а онъ всегда какъ-будто куда-то спѣшилъ. Онъ шелъ по деревнѣ съ такимъ видомъ, словно не могъ терять времени на пустыя слова. Онъ выходилъ изъ мрака лѣса, проходилъ мимо ряда освѣщенныхъ хижинъ, не поднимая головы, и опять исчезалъ во мракѣ. На зайца же его ни одна собака глядѣть не хотѣла; самыя смѣлыя, борзыя и лягавыя, поджимали хвостъ при его приближеніи. Единственныя мѣста, на которыхъ останавливался этотъ человѣкъ, было кладбище. Преданіе говоритъ, что, много лѣтъ назадъ, былъ убитъ одинъ разнощикъ самымъ варварскимъ образомъ, и что заяцъ былъ привидѣніемъ этого разнощика.
Была еще «Запертая Комната» въ Грейтонскомъ Замкѣ, изъ которой слышались ужасные звуки; и хотя уже миновали два поколѣнія, въ эту комнату не входила человѣческая нога; она иногда бывала блистательно освѣщена, никто, однако, не осмѣливался заглянуть въ эту таинственную комнату съ-тѣхъ-поръ, какъ одинъ конюхъ, расхрабрившись, съ-похмѣлья, влѣзъ на высокій вязъ, заглянулъ въ окно и послѣ того ослѣпъ и оглохъ.
Не должно забывать и «Борзую Собаку». Это привидѣніе выглядывало изъ куста на ночныхъ прохожихъ, а потомъ прыгало на воздухъ и исчезало съ обыкновенными принадлежностями пламени и сѣрнаго дыма.
А за милю отъ дома Альфреда появлялась таинственная мать съ ребенкомъ. Въ послѣдній день ноября, именно въ одиннадцать часовъ ночи, приходила она въ старинную низкую гостиную Плёмтонскаго Замка. Разводился огонь, изъ какихъ матеріаловъ — неизвѣстно, и горѣлъ всю ночь. Среди плеска морскихъ волнъ и рева вѣтра раздавалась продолжительная, тихая, нѣжная колыбельная пѣсня, слова которой, какъ-будто пѣлись на какомъ-то неземномъ языкѣ. Обитатели замка обыкновенно ложились рано, такъ, чтобъ имъ заснуть прежде чѣмъ раздастся это пѣніе; и хотя привидѣнія никогда не тревожили слугъ, не входили ни въ какую другую комнату, кромѣ гостиной, почти никто изъ слугъ не хотѣлъ оставаться послѣ 30 ноября. Горе несчастному страннику, который, привлеченный веселымъ огонькомъ, пришелъ бы просить гостепріимства! Сосѣди, видя освѣщенныя окна, спѣшили проходить мимо. Разсказываютъ, что одинъ пьяный матросъ, проходя въ полночь мимо замка, былъ привлеченъ яркимъ огнемъ, какъ мотылекъ, и заглянувъ въ окно, онъ увидалъ женщину, качавшую ребенка въ колыбели, и громко просилъ, чтобы его впустили. Нѣсколько времени на просьбу его не обращали вниманія. Наскучивъ дожидаться, Джэкъ разразился ругательствами, женщина подняла глаза устремила ихъ надъ нею и Джэкъ приросъ къ мѣсту и оставался такъ до утра, его нашли совершенно скорчившимся отъ ужаса!
Эти и тому подобныя легенды были матеріалами, изъ которыхъ Альфредъ плелъ ткань таинственную и ужасную. Онъ былъ отличнымъ разскащикомъ. Зимою, когда вѣтеръ ревѣлъ, а снѣгъ падалъ хлопьями, онъ обыкновенно садился въ кружкѣ товарищей, и вмѣсто того, чтобъ переводить Гомера и Виргилія, онъ разсказывалъ о полуночныхъ приключеніяхъ въ старыхъ замкахъ, мрачныхъ лѣсахъ, пока морозъ начиналъ подирать по кожѣ всѣхъ его товарищей и его самого.
По субботамъ и по праздникамъ Альфредъ съ братьями, съ Кэвендишемъ и еще съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей, отправлялся къ фермеру Раулинсону; тамъ, въ большой ригѣ, окруженный друзьями, семействомъ фермера и нерѣдко самимъ фермеромъ, слугами и служанками, мальчикъ заставлялъ трепетать своихъ простодушныхъ слушателей своимъ умѣніемъ представлять неожиданныя комбинаціи, страшныя картины, пока вошедшая луна не прогоняла всѣхъ домой.
Всему этому скоро суждено было кончиться, даже еще скорѣе, нежели Альфредъ или мистеръ Стаунтонъ думали.
Черезъ недѣлю послѣ разговора между ректоромъ Геро и мистеромъ Стаунтономъ, случилось, что мистеръ Тайсонъ, содержатель школы, цѣлый день находился въ самомъ мрачномъ расположеніи духа; никто не зналъ почему. Онъ ходилъ по школѣ и хлопалъ своею тростью по ногамъ и плечамъ каждаго мальчика, который попадался ему подъ-руку.
Послѣ обѣда Альфредъ подошелъ къ Кэвендишу и къ другимъ старшимъ мальчикамъ и сказалъ:
— Позабавимся-ка надъ мистеромъ Тайсономъ.
— Ура! Стаунтонъ! Только скажи какъ это сдѣлать?
— Мистеръ Тайсонъ такъ трусливъ, какъ старуха.
— Разумѣется! Всякій негодяй, который обижаетъ тѣхъ, кто въ его власти, непремѣнно трусъ! замѣтилъ Кэвендишъ.
— Ну, кто изъ васъ рѣшится принести пустые угольные мѣшки изъ угольнаго сарая?
— Я принесу, сказалъ Кэвендишъ. — Но что же надо съ ними дѣлать?
— Слушайте. На сѣнникѣ фермера Дэмсона, вотъ что возлѣ школы, сѣна пропасть. Мы сдѣлаемъ чучело изъ мѣшковъ, набьемъ его сѣномъ, дадимъ ему въ руки палку, заступъ, вилы, мотыку — все-равно, что-нибудь, только походило бы на пистолетъ, сказалъ Альфредъ.
— Отлично! отлично! весело закричали мальчики.
— Но, можетъ-статься, прибавилъ кто-то: — если мы будемъ дѣлать это теперь, младшіе увидятъ и, пожалуй, перескажутъ старику.
— Зачѣмъ дѣлать теперь? возразилъ Альфредъ: — нѣтъ, благодарствуйте! Подождемъ, пока школу распустятъ: — тогда будетъ темно. Вы замѣтили, что на письменномъ столѣ мистера Тайсона приготовлена свѣча? Онъ собирается пересматривать наши переводы и непремѣнно найдетъ причину, чтобъ завтра отколотить насъ всѣхъ, какъ отколотилъ сегодня безъ всякой причины.
— Браво, Стаунтонъ! прекрасно! прекрасно! Какая у васъ голова, Стаунтонъ! сказалъ Кэвендишъ съ восторгомъ.
Великъ былъ восторгъ мальчиковъ, когда насталъ часъ расходиться. Но каково было смущеніе Альфреда, когда мистеръ Тайсонъ велѣлъ ему остаться. Зачѣмъ? Что онъ сдѣлалъ? Не подозрѣвалъ ли директоръ заговора, составленнаго противъ него? Мальчикъ проницательно взглянулъ на старика и убѣдился, что тотъ ничего не знаетъ. Какъ тихо было въ широкой пустой классной, между-тѣмъ, какъ вѣтеръ вылъ въ замочныя скважины и потрясалъ окна.
Альфредъ не удивлялся, что мистеру Тайсону казалось нѣсколько-страшно въ такомъ одиночествѣ: можетъ-статься, онъ и удержалъ его по этой причинѣ. Мистеръ Тайсонъ развернулъ латинскую грамматику и, указавъ на нѣсколько страницъ, приказалъ Альфреду выучить ихъ наизусть къ завтрашнему дню, или приготовиться къ наказанію. Мальчикъ пришелъ въ недоумѣніе: урокъ былъ втрое длиннѣе обыкновеннаго.
— Что я сдѣлалъ, сэръ? спросилъ онъ почтительно.
— Ничего! Вотъ почему я и заставляю васъ сдѣлать что-нибудь. Можете идти.
Мальчикъ ушелъ съ пылавшими щеками и съ негодованіемъ въ сердцѣ. Ахъ, какъ сладостна была месть, даже въ ожиданіи!
Онъ нашелъ товарищей за работой. Чучело было почти готово, когда подошелъ Альфредъ. Оно было почти восьми футовъ вышины, вооружено чѣмъ-то похожимъ на пистолетъ, и было поставлено на самомъ видномъ углу. Осторожно мальчики прижались за стѣною посмотрѣть что будетъ.
Мистеръ Тайсонъ подошелъ къ окну, выглянулъ въ него, потомъ послышались шаги его, дверь растворилась и онъ вышелъ на тупный свѣтъ, засунувъ руки въ карманъ. Вдругъ живописный разбойникъ бросился ему въ глаза.
«Караулъ! караулъ!» закричалъ директоръ, съ быстротою мысли бросился назадъ, къ дверямъ, заперся изнутри, и мальчики слышали какъ онъ наставилъ скамеекъ у дверей, для большей безопасности.
Трудно было удержаться отъ хохота, однако имъ удалось. Въ школѣ была мертвая тишина. Очевидно, мистеръ Тайсонъ ожидалъ, что гигантскій врагъ выбьетъ дверь. Мальчики видѣли лицо ихъ тирана, побѣлѣвшее отъ ужаса, выглядывавшее въ окно время отъ времени; наконецъ онъ отворилъ окно и всею силою лёгкихъ закричалъ:
«Караулъ! караулъ! рѣжутъ! Ловите убійцу!»
Мальчики не выдержали, съ громкимъ хохотомъ выбѣжали они изъ-за стѣны и Альфредъ громче всѣхъ кричалъ, подражая директору:
— Караулъ! караулъ!
— Стаунтонъ! вижу! узналъ! заплатишь ты мнѣ за это, негодяй! заревѣлъ мистеръ Тайсонъ, когда мальчики разбѣжались во всѣ стороны.
Мистеръ Тайсонъ вышелъ въ садъ, сорвалъ мнимаго убійцу и растрепалъ всѣ части его одежды самымъ свирѣпымъ образомъ, а потомъ отправился домой, скрежеща зубами и дѣлая видъ, будто размахиваетъ по воздуху тростью, которой у него не было, по ногамъ, которыя виднѣлись только въ его воображеніи.
ГЛАВА X.
править«Какая ночь! вотъ ужь хорошо кто сидитъ дома!» сказала старуха, сидя въ своемъ котеджѣ, на краю йоркширской степи, на другой вечеръ послѣ приключенія Альфреда съ чучелой, разсказаннаго въ предъидущей главѣ. «Желала бы я знать, придетъ ли онъ?» размышляла она, мѣшая уголья въ каминѣ. «Придетъ! Онъ настоящій волчонокъ: когда пронюхаетъ добычу, будетъ здѣсь, несмотря за вѣтеръ и дождь».
Она подошла къ двери и выглянула съ безпокойствомъ.
«Какая ночь!» повторила она. «Начинаю думать, что онъ не придетъ. Ну, если что-нибудь случится съ нимъ, если неравно онъ пойдетъ?»
Съ горькимъ смѣхомъ _ захлопнула она дверь и продолжала разсуждать:
«Этотъ вѣтеръ навѣрно охолодитъ кровь его. Стихіи не дѣлаютъ различій. Нынѣшнюю ночь, вѣроятно, сотни, а, можетъ-статься, и тысячи потонутъ въ морѣ. Много матушкиныхъ сынковъ увидятъ передъ собою ихъ старый домъ, прежде чѣмъ захлебнутся отъ соленой воды; много мужей и отцовъ почувствуютъ руки своихъ женъ или дѣтей вокругъ своей шеи, прежде чѣмъ опустятся въ мрачную пучину. Очень-благодѣтельна природа, очень! Послушайте-на съ какою любовью шепчетъ она тамъ человѣческимъ сынамъ! Но съ нимъ ничего не случится: онъ самъ о себѣ заботится, предоставляя природѣ заботиться о дуракахъ».
На лицѣ этой насмѣшницы было страшное выраженіе. Огонь горѣлъ ярко, освѣщая опрятную мебель смирённой комнатни; полки съ глиняной посудой, окорока, говорившіе объ изобиліи; рѣзной буфетъ, въ которомъ стояла пара стакановъ и рюмокъ; огромный черный котъ лежалъ передъ каминомъ, положивъ свою широкую морду на переднія лапы; но самый замѣчательный предметъ въ комнатѣ была сама хозяйка. Ростъ ея былъ высокій и повелительный. Лицо носило слѣды красоты давно-поблекшей, и страстей, которыя еще болѣе лѣтъ измѣнили черты. Носъ и подбородокъ были необыкновенно-остры, но характеръ ея болѣе всего обнаруживался для проницательнаго наблюдателя въ быстрыхъ, сверкавшихъ, замѣтныхъ глазахъ и тонкихъ, безстрастныхъ губахъ.
По понятіямъ сельскихъ жителей, она, казалось, «ни въ чемъ не нуждалась»; но тонъ ея голоса показывалъ неудовольствіе; когда же она была въ гнѣвѣ, голосъ ея былъ тихъ, глубокъ, твердъ, съ сосредоточенной силою выраженія.
— Страшная она женщина, говорила Мэри Додъ своей сосѣдкѣ Пэгги Бэкеръ объ обитательницѣ уединеннаго домика на краю степи. Недавно я застала, что она пьетъ горячій виски вмѣсто чая, такъ-себѣ преспокойно.
— Да, да! точно, она страшная женщина. Мнѣ сдается, что у ней на совѣсти что-то лежитъ. Однѣ непріятности не заставятъ женщину жить этакъ, одной-одинёшенькой, и ненавидѣть своихъ ближнихъ, отвѣчала Пегги.
— Непріятности! Какія непріятности были у ней? На ея блѣдномъ лицѣ виднѣется грѣхъ, а не непріятности. Что до этого, что она ни въ чемъ не нуждается? она лежитъ на терновомъ ложѣ и завидуетъ нищему, который валяется на соломѣ.
Разговоръ этотъ происходилъ въ ближайшемъ домѣ, за три четверти мили; а та, о которой шла рѣчь, сидѣла-себѣ передъ одинокимъ каминомъ, съ безпокойствомъ и съ нетерпѣніемъ ожидая гостя.
«Ахъ, ты бѣдный Томъ!» обратилась она къ черному коту: «счастливецъ ты, Томъ: ничего-то ты не дѣлаешь, а какое досталось тебѣ житье! Лошадь, которая трудится цѣлый день подъ вѣтромъ и дождемъ, бьютъ, когда у ней силъ не хватаетъ, и отдаютъ кожевникамъ, когда она не можетъ болѣе трудиться. Человѣкъ, работающій для своего хозяина, сколько получитъ брани, оскорбленій отъ того, кто воображаетъ, что, платя ему жалованье, котораго едва достаетъ на то, чтобъ держать душу въ тѣлѣ, онъ можетъ топтать ногами своего работника. Благодари твою судьбу, Томъ, что ты родился котомъ, а не человѣкомъ».
Котъ прищурилъ глаза, полизалъ свои лапы и замурлыкалъ.
«Да, Томъ, счастливецъ: и тепло тебѣ и сытно, а платить за это не надо. Лижи себѣ лапки сколько хочешь, не боясь ни закона, ни угрызеній — не такъ ли, старикашка… Ага! это что?» сказала она, услыхавъ, что захрустѣлъ снѣгъ отъ приближавшихся шаговъ.
Недолго ждала она отвѣта: послышался сильный стукъ въ дверь, которая немедленно была отворена; вошелъ мужчина, носящій на себѣ неоспоримые слѣды продолжительнаго пребыванія подъ бурей.
— Я знала, что ты придешь, Робертъ, несмотря на погоду.
— На погоду, матушка? Какое мнѣ дѣло до погоды, или какое дѣло погодѣ до меня? Я не солдатъ, не матросъ, стало-быть, погода не можетъ ни составить мое счастье, ни испортить его.
Въ это время говоривши стряхивалъ снѣгъ и, снявъ теплый сюртукъ и шляпу, обнаружилъ станъ необыкновенно-симетрическій, и лицо, которое поразило бы даже писаря, занимающагося въ конторѣ спѣшнымъ дѣломъ, и заставило бы его взглянуть опять на это лицо. Его нельзя было назвать рѣшительно-прекраснымъ, хотя черты были правильны. Каждый увидалъ бы съ перваго взгляда, что эти два обитателя котэджа на краю степи въ эту бурную декабрскую ночь были мать и сынъ. Въ физіономіи былъ тотъ же очеркъ, то же общее выраженіе, та же жестокость въ глазахъ и на губахъ. Но въ сынѣ эти качества были гораздо-поразительнѣе, нежели въ матери, потому-что голова его могла бы служить образцомъ для скульптора. Хотя лобъ былъ массивно-великъ, но его необыкновенная величина не столько поражала наблюдателя съ перваго взгляда, сколько его красота, его изумительная сила, его умственное развитіе и его мраморная бѣлизна. Лицо вообще было блѣдно, а глаза, хотя очень-небольшіе, останавливали вниманіе немедленно; они не имѣли тревожной бѣглости глазъ матери, но проницали васъ насквозь и, казалось, могли прочесть всѣ ваши мысли и намѣренія. А тонкія губы, которыя, еслибъ эта голова и это лицо принадлежали Гёте и Байрону — а они могли принадлежать, судя по умственному развитію, виднѣвшемуся въ нихъ — дрожали бы отъ волненія и трепетали бы отъ страсти, теперь не дрожали и не трепетали, потому-что никакія сердечныя наслажденія никогда не потрясали этихъ нервовъ, и губы всегда оставались сжаты и тверды, какъ мраморъ. Можетъ-статься, несправедливо было бы назвать ихъ жестокими, какъ губы матери, потому-что въ нихъ вовсе не было никакого выраженія. Тѣнь серьёзности было обыкновенное выраженіе, виднѣвшееся на этихъ чертахъ, когда онѣ были спокойны; но такъ сильна была воля разума въ этомъ человѣкѣ, что онъ могъ играть на своихъ чертахъ, какъ на инструментѣ, и заставлять ихъ принимать такое выраженіе, какое ему хотѣлось напечатлѣть на нихъ. На лицѣ онъ могъ выражать всѣ страсти, но глаза и губы были выше его вліянія. Лицо могло сіять улыбками; но глаза никогда не теряли своей бдительности, а губы — своей каменной неподвижности.
Хотя ему было не болѣе двадцати-пяти лѣтъ, посторонній могъ бы принять его за тридцати-пяти, или сорокалѣтняго человѣка. Очевидно, въ немъ никогда не было юности. Ночныя занятія также произвели свое дѣйствіе. Молодой человѣкъ много читалъ, много думалъ, много дѣлалъ; и думы, чтеніе, дѣла оставили послѣ себя свой отпечатокъ, какъ они оставляютъ всегда, и придали чертамъ зрѣлость и неподвижность, на которыя, но лѣтамъ, они не имѣли права.
— Увѣренъ ли ты, Робертъ, что о твоемъ посѣщеніи никто не узнаетъ? сказала старуха, придвигая столъ, два стула и наливая въ два стакана что-то изъ бутылки, а потомъ прибавя еще къ этому горячей воды и сахару: — ты долженъ остерегаться.
Сынъ. — Я знаю это какъ-нельзя-лучше. — Видали вы когда, чтобъ я не остерегался, матушка, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мнѣ минуло восемь лѣтъ?
Мать. — Не могу сказать, чтобъ видала; но прежде никогда не нужно было остерегаться до такой степени. Увѣренъ ли ты, что сэръ Джошуа не узнаетъ о твоемъ отсутствіи изъ замка.
Сынъ. — Не думаю.
Мать. — Не думаешь? Это что? Ты знаешь, съ кѣмъ имѣешь дѣло, а говоришь такъ спокойно, что только не думаешь!
Сынъ (холоднымъ, спокойнымъ тономъ).-- Я никогда не думаю того, чего не знаю навѣрно.
Мать. — Такъ зачѣмъ же ты меня пугаешь, напрасно, Робертъ? Ты знаешь очень-хорошо, что тебѣ строго запрещено имѣть со мною сношенія, по условію между сэромъ Джошуа и мною, кромѣ самыхъ крайнихъ случаевъ, и слѣдовательно, тебѣ опасно приходить ко мнѣ во всякое время. А въ такую ночь это непремѣнно возбудитъ его подозрѣніе.
Сынъ. — Конечно, возбудило бы; но, для успокоенія вашего, я скажу, что сэръ Джошуа теперь находится за сорокъ миль отсюда въ Донкастерѣ. Всѣ полагаютъ, что я заперся въ своей комнатѣ, въ замкѣ, и никто не подумаетъ, чтобъ я вышелъ изъ дома въ такую ночь, особенно, когда я выйду изъ своей комнаты завтра утромъ въ обыкновенное время. Довольны вы?
Мать. — Совершенно. Теперь, Робертъ, скажи мнѣ, что ты желаешь знать?
Сынъ. — Странный вопросъ, моя матушка! Развѣ вы не видите, что если я скажу то, что я желаю знать, то, стало-быть, это должно уже быть мнѣ извѣстно? Сознайтесь, что въ вашихъ словахъ нѣтъ логики сегодня. Серьёзно — шутить нечего — скажите мнѣ, что вы обѣщали сказать, что вы знаете, но о чемъ я только догадываюсь.
— А о чемъ ты догадываешься, или что ты подозрѣваешь?
— Я подозрѣваю, что вы знаете опасную тайну, которая касается сэра Джошуа Цагстэффа, и я хочу узнать, въ чемъ она состоитъ, чтобъ воспользоваться ею для моей цѣли. Глупо даже говорить, будто я только подозрѣваю. Я знаю, что вамъ извѣстна подобная тайна: вы сами въ этомъ сознавались; а еслибъ вы и не сознались, я все-таки бы узналъ.
— Позволь спросить, какимъ образомъ?
— За кого вы меня принимаете? Что значитъ всѣ эти удобства? (онъ осмотрѣлся кругомъ). Развѣ я не узналъ коротко сэра Джошуа Цагстэффа въ эти четыре мѣсяца, которые провелъ въ его домѣ: онъ не такой человѣкъ, чтобъ даромъ снабдить насъ такимъ образомъ. Развѣ я не знаю также, что онъ далъ мнѣ дорогое воспитаніе и денегъ, а теперь помѣстилъ въ своемъ собственномъ домѣ для-того, чтобъ имѣть меня постоянно на глазахъ и знать всѣ мои поступки и занятія? Все это, разумѣется, доказываетъ, что вы оказали ему какую-нибудь услугу, или знаете какую-нибудь тайну, которую баронетъ считаетъ очень-важной. Это могъ бы узнать всякій, знакомый съ обстоятельствами; но я знаю гораздо-болѣе.
— Что можешь ты знать болѣе? спросила мать, напрасно стараясь скрыть свое смущеніе.
— Я знаю также, что тайна, извѣстная вамъ, моя достойная матушка, не только чрезвычайно-важная, но что ее никто не знаетъ, кромѣ васъ однѣхъ или, по-крайней-мѣрѣ, такъ думаетъ сэръ Джошуа и вы. Наконецъ, прибавилъ онъ шопотомъ (хотя безполезно было шептаться въ такую ночь): — я знаю также, что и вы замѣшаны въ это дѣло, въ эту тайну, въ это преступленіе, если тутъ есть преступленіе (онъ говорилъ медленно и выразительно): — такъ же, какъ и сэръ Джошуа, и что на васъ, моя матушка — не вздрагивайте же! лежитъ большая тяжесть преступленія, нежели на немъ.
— Кто тебѣ сказалъ все это? спросила старуха съ испугомъ.
— Кто сказалъ? Никто! Вы на себя не похожи сегодня. Подумайте немножко и разсудите сами, не могъ ли человѣкъ, такой искусный на догадки, какимъ считается вашъ недостойный сынъ, непремѣнно дойти до такого заключенія при всѣхъ этихъ данныхъ. Вопервыхъ, я знаю, что вамъ одной извѣстна эта тайна, потому-что, по вашимъ же словамъ, между вами и сэромъ Джошуа существуетъ условіе, по которому вы, съ своей стороны, обязались никогда не видѣться со мною, кромѣ самыхъ крайнихъ случаевъ, а онъ, съ своей стороны, обязался доставить вамъ эти удобства (онъ опять осмотрѣлся вокругъ), существенныя, хотя смиренныя. А еслибъ тайна была раздѣлена между вами и другими, что значило бы, еслибъ еще одинъ лишній человѣкъ, такой, напримѣръ, какъ я, былъ прибавленъ къ числу посвященныхъ; и во всякомъ случаѣ, не принимали бы такихъ трудовъ и впродолженіе столькихъ лѣтъ разлучать насъ; сэръ Джошуа не дѣлалъ бы такихъ большихъ издержекъ для достиженія этой цѣли, еслибъ моя достойная матушка была не единственной обладательницей этой важной тайны, которой, однако, она проститъ мнѣ, если я скажу, она не умѣетъ воспользоваться… Не прерывайте! Я знаю, что вы хотите сказать: вы не смѣете воспользоваться — такъ ли? Это приводитъ меня къ моему второму предположенію, что вы самая виновная изъ двухъ. Я знаю это, потому-что хотя сэръ Джошуа, очевидно, находится въ вашей власти до такой степени, что считаетъ нужнымъ дѣлать многое для васъ, но, съ другой стороны, вы находитесь еще болѣе въ его рукахъ, или, по-крайней мѣрѣ, вы такъ думаете. Я знаю это, потому-что для своей цѣли разлучилъ онъ мать и сына, когда послѣдній находился еще въ нѣжномъ, двѣнадцатилѣтнемъ возрастѣ, отправилъ его сначала въ школу, потомъ въ университетъ, и такимъ образомъ, двѣнадцать лѣтъ заставилъ мать и сына не видѣться другъ съ другомъ; а мать моя не такая женщина, чтобъ покориться такимъ самовластнымъ условіямъ безъ самыхъ побудительныхъ причинъ… Опять я долженъ просить васъ не прерывать меня. Я знаю очень-хорошо, что вы хотите сказать: вы сдѣлали бы эту жертву для меня. Но къ чему было разлучать васъ со мною? Положимъ, вы скажете, что этого требовало мое воспитаніе — хорошо! Но это было прежде; а теперь? Вы хотите сказать, что добровольно лишили себя моего общества ради грубыхъ удобствъ, которыми пользуетесь въ хижинѣ, когда я могъ бы самъ доставить вамъ несравненно-большія удобства безъ условной разлуки? Нѣтъ, нѣтъ! я знаю васъ лучше. Кромѣ-того, для меня совершенно очевидно, что баронетъ обращается съ вами съ уваженіемъ и вниманіемъ, а вы смотрите на него съ ужасомъ и трепещете при его приближеніи. Ну, хорошо ли я понялъ все дѣло?
Съ минуту продолжалось молчаніе; а потомъ старуха начала:
— Право, я не знаю, какъ отвѣчать тебѣ, сынъ мой. Ты, кажется, такъ ясно понялъ дѣло, что жаль портить его. Но мнѣ кажется также, что ты пропустилъ нѣсколько возможныхъ обстоятельствъ, которыя, еслибъ пришли тебѣ въ голову, измѣнили бы твои заключенія. Напримѣръ, развѣ не можетъ быть, что сэръ Джошуа…
Молодой человѣкъ засвисталъ.
— Полно, матушка, не трудитесь напрасно. Вы, кажется, забываете съ кѣмъ вы говорите. Опять повторяю, что знаю очень-хорошо, что вы хотите сказать: доброжелательный баронетъ, будучи пораженъ моими способностями, рѣшился сдѣлать изъ меня человѣка, и пр. и пр. ну, это просто смѣшно; этого даже невозможно и допустить. Вы забываете, что сэръ Джошуа находится на глазахъ моихъ четыре мѣсяца, и что я знаю его насквозь.
— Ты узналъ его насквозь въ четыре мѣсяца? и старуха недовѣрчиво улыбнулась. — Я увѣрена, что для тебя многое возможно, Робертъ, но этому я не вѣрю.
— Съ огорченіемъ слышу, что материнское довѣріе такъ ограниченно, что неспособно повѣрить совершенной истинѣ. Такъ же опасно вѣрить мало, какъ и вѣрить слишкомъ-много. Конечно, сэръ Джошуа человѣкъ умный, способный скрыть многое отъ глазъ обыкновеннаго человѣка; но онъ имѣетъ свои слабости, имѣетъ страсти, которыя тотчасъ обнаруживаются глазамъ проницательнаго человѣка вслѣдствіе самыхъ его усилій скрывать ихъ. Любовь, ненависть, страхъ, гордость, ревность — вотъ пункты, на которые обращаетъ вниманіе умный человѣкъ. Словъ ненужно, чтобъ обнаружить этихъ дѣтей сердца. Внезапный трепетъ, непривычная блѣдность, блескъ глазъ, сжатыя губы, безсознательный вздохъ — вотъ мистическіе символы, впускающіе адепта во внутреннюю глубину характера.
Наступило молчаніе на минуту; потомъ молодой человѣкъ продолжалъ:
— Теперь, матушка, когда я показалъ вамъ, какъ много я уже узналъ, сдержите ли вы ваше обѣщаніе и скажете ли мнѣ все?
— Ты забываешь, что это обѣщаніе было дано съ условіемъ. Ты, съ своей стороны обѣщалъ дать мнѣ знать, для какой цѣли ты желаешь этихъ опасныхъ свѣдѣній — словомъ, открыть мнѣ твои умыслы.
— Я не забилъ; я никогда ничего не забываю. Но я предпочелъ бы, чтобъ вы прежде сообщили мнѣ свѣдѣнія, а потомъ я скажу вамъ, что я намѣренъ дѣлать съ ними.
— Хорошо, Робертъ, пусть будетъ такъ.
— Не вздыхайте! это слабость.
— Ты знаешь, Робертъ, что я люблю тебя, что ты единственное существо на землѣ, которое я люблю. Я готова принести всякую жертву, даже готова умереть для тебя.
— И вы приготовились къ этому? спросилъ молодой человѣкъ такимъ холоднымъ тономъ, что сердце матери затрепетало отъ ужаса.
— Робертъ, Робертъ! воскликнула она послѣ минутнаго молчанія: — не-уже-ли дошло до этого? Не-уже-ли ты наступишь на кровь твоей матери въ своей честолюбивой карьерѣ? Я умру за тебя! Но ты потребуешь ли жертвы? Способенъ ли ты на это, Робертъ?
— Матушка! пора намъ съ вами понять другъ друга. Я способенъ ко всему. Я слѣдую внушеніямъ одного разсудка; у меня нѣтъ сердца, которое сбило бы меня съ пути. Я прямо иду къ цѣли, и тѣмъ яснѣе вижу мою цѣль и дорогу, ведущую къ ней, что никакія противодѣйственныя силы и привязанности не затемняютъ моего зрѣнія, не останавливаютъ моихъ шаговъ. Но все-таки я человѣкъ, и слѣдовательно имѣю наклонность быть нѣсколько-безразсуднымъ. Вы единственное существо на землѣ, къ которому я привязанъ хоть на волосъ. Я знаю свою слабость и долженъ ея остерегаться; однако будьте увѣрены, что отъ меня не будетъ вамъ никакого вреда.
Что это сверкнуло въ жосткихъ, суровыхъ глазахъ этой жесткой, суровой женщины? не-уже-ли слезы. Да! бѣдная слѣпая женщина! природа также твоя мать, она заботилась о тебѣ, несмотря на твои неблагодарныя поношенія, и вотъ падаютъ эти кроткія слезы, данныя могущественной матерью для облегченія сердца ея дѣтей отъ слишкомъ-большой радости также, какъ и отъ горькой ноши огорченія.
— Прежде чѣмъ вы начнете, матушка, разскажите-ка мнѣ кой-что объ учителѣ, который до меня занималъ эту должность. Вы говорили, что онъ былъ іезуитъ?
— да.
— Стало-быть, и мнѣ также надо сдѣлаться іезуитомъ.
— Тебѣ, іезуитомъ! Какъ! лжецомъ, подлымъ мошенникомъ, который извлекаетъ свою силу только изъ фальшивости?
— Такъ, такъ! матушка. Вы, кажется, презираете этотъ орденъ.
— Могу презирать! Я никогда не дѣлала систему изъ вѣроломства, никогда не лгала но навыку.
— Совершенно справедливо! Системы, вѣрованія, формулы — все это глупыя выдумки. Вы точно такъ же можете надѣяться заключить лунные лучи въ фонарь, какъ и сдѣлать изъ всего этого что-нибудь полезное.
— Но, что ты хочешь сказать, говоря, что намѣренъ сдѣлаться іезуитомъ?
— Я не считаю нужнымъ вступать въ ордеръ ради пріобрѣтенія свѣдѣній, которыя я желаю получить потому-что вы лучше можете ихъ сообщить, нежели всѣ іезуиты на свѣтѣ; но я считаю необходимымъ удостовѣриться, какъ много они знаютъ. Мы не можемъ быть увѣрены, что пользуемся монополіей тайны посредствомъ другихъ способовъ.
— Я могу успокоить тебя на этотъ счетъ: они не знаютъ ровно ничего.
— Вы это знаете навѣрно?
— Навѣрно.
— Объясните причину вашей увѣренности.
— Относительно тайны нѣтъ никакихъ доказательствъ, кромѣ завѣщанія, подлинникъ котораго у сэра Джошуа, а дупликатъ въ моихъ рукахъ; и оба не могутъ попасться никому въ руки.
— Гм! Я въ этомъ не увѣренъ.
— А я увѣрена. Іезуита поймали въ то время, когда онъ отъискивалъ.
— Разскажите мнѣ подробнѣе эту исторію въ замкѣ.
— Разсказать недолго. Ты знаешь подозрительный характеръ сэра Джошуа?
— Да, да! вижу. Іезуиты дураки и послали дурака. Однако они не часто ошибаются.
— Хитрый баронетъ растревожился. Въ одну ночь примѣтивъ, что комната мистера Фрэнсиса не занята, онъ отправился отъискивать его. Онъ подозрѣвалъ, что мистеръ Фрэнсисъ іезуитъ, и прямо отправился къ Лэнкэширъ, въ коллегію, которую іезуиты имѣютъ тамъ. Счастье благопріятствовало ему, что онъ увидѣлъ мистера Фрэнсиса въ коллегіи, видѣлъ, какъ онъ сѣлъ на желѣзную дорогу и тотчасъ послѣдовалъ за нимъ въ томъ же поѣздѣ. Фрэнсисъ, ничего не подозрѣвая, прямо отправился въ замокъ, куда сэръ Джошуа прибылъ скоро послѣ него. Разумѣется, онъ не сказалъ никому ни слова о своемъ открытіи…
— Разумѣется, ужь я его знаю.
— Онъ былъ еще ласковѣе обыкновеннаго къ мистеру Фрэнсису и старался, но напрасно уличить его какимъ бы то ни было образомъ. На слѣдующій день онъ разставилъ для него капканъ. Онъ написалъ два письма о своихъ частныхъ дѣлахъ, самыхъ вздорныхъ, въ то время, какъ мистеръ Фрэнсисъ былъ въ библіотекѣ, дѣлая видъ, будто разглядываетъ книги, которыя онъ снималъ съ полки. Окончивъ свои мнимыя посланія и адресовавъ ихъ къ своему стряпчему, сэръ Джошуа положилъ ихъ въ свое бюро, которое заперъ; но какъ бы въ разсѣянности забылъ вынуть ключъ. Обернувшись къ мистеру Фрэнсису, онъ велѣлъ ему приказать подать обѣдъ въ обыкновенное время, такъ-какъ онъ не воротится до девяти часовъ, и вышелъ. Этого только и дожидался іезуитъ. Онъ поспѣшилъ къ бюро. Письма были важныя, потому-что сэръ Джошуа положилъ ихъ во внутренній ящикъ. Вынувъ ихъ, онъ началъ снимать печать раскаленнымъ перочиннымъ ножикомъ. Какова же была его радость, когда онъ нашелъ, что въ нихъ заключались многіе важные намеки! Почти внѣ себя отъ торжества, сѣлъ онъ и списалъ ихъ, и сказавъ слугамъ, что воротится черезъ часъ, лицемѣръ отправился въ почтовую контору въ У* и тамъ, безъ всякаго сомнѣнія, съ сильнымъ біеніемъ сердца кинулъ въ ящикъ свое украденое сокровище. Когда сэръ Джошуа воротился въ назначенное время, онъ нашелъ мистера Фрэнсиса въ библіотекѣ степеннаго, какъ квакеръ, набожно-читающаго проповѣди Блэра, и вотъ какой происходилъ между ними разговоръ:
— "Итакъ мистеръ Фрэнсисъ, я узналъ, что вы играете роль измѣнниковъ въ моемъ домѣ.
— "Сэръ!
— "Вы іезуитъ.
— "Вы имѣете право, сэръ, оскорблять джентльмена въ вашемъ домѣ. Могу я спросить: по какому поводу вы взводите на меня такое смѣшное обвиненіе?
— "Конечно можете, и я буду чистосердечнѣе съ вами, нежели вы были со мной. Я оставилъ ключъ въ моемъ бюро. Распечатывали вы письма, лежавшія въ внутреннемъ ящикѣ, мистеръ Фрэнсисъ?
— "Чтобъ я сдѣлалъ это, сэръ! Что значатъ ваши слова?
— "Просто то, что какъ только я повернулся къ вамъ спиной, вы отворили это бюро, вынули письма и списали ихъ.
— "Это ложь, сэръ! воскликнулъ мистеръ Фрэнсисъ, поблѣднѣвъ какъ полотно. — Оскорбительная клевета! Какія у васъ доказательства?
— «Вотъ, сэръ, вы знаете этотъ почеркъ, мистеръ Фрэнсисъ? И сэръ Джошуа вынулъ изъ кармана письма, адресованныя къ начальнику іезуитской коллегіи. — А я знаю. Посмотрите, ваша печать не тронута, а я прочту вслухъ эти письма».
И онъ началъ читать свое собственное посланіе.
— "Если вы не снимали печатей, пролепеталъ іезуитъ, который струсилъ: — почему вы знаете, что написано въ моихъ письмахъ?
— "Ловкое замѣчаніе, мистеръ Фрэнсисъ. Вы рады, что по-крайней-мѣрѣ признаете вашъ почеркъ и сознаетесь въ перепискѣ съ начальникомъ іезуитовъ въ этой сторонѣ. Я могу и самъ удостовѣриться и васъ удостовѣрить въ справедливости моихъ предположеній, и онъ сорвалъ конверты. — А, точно такъ! вотъ копія съ моихъ писемъ, съ записочкой отъ мистера Фрэнсиса, говорящей, что, послѣ многихъ усилій, онъ, наконецъ, напалъ на нѣчто важное. Ну, мистеръ Фрэнсисъ, теперь я могу увѣдомить васъ, что, такъ-какъ мои подозрѣнія недавно возбудились, я ѣздилъ за вами слѣдомъ вчера въ іезуитскую коллегію и, рѣшившись поймать васъ въ ваши собственныя сѣти, я написалъ этотъ вздоръ для вашего назиданія. Вотъ, сэръ, ваши письма! можете идти.
Сынъ. — И, разумѣется, іезуитъ отправился. Экой дуракъ!
Мать. — Ты все еще намѣренъ вступить въ этотъ орденъ?
Сынъ. — Нѣтъ. Теперь свѣдѣнія?
Мать. — Вотъ они.
Она принесла изъ другой комнаты продолговатый ящикъ, который открывался пружиной.
— Вотъ копія съ завѣщанія.
Молодой человѣкъ быстро пробѣжалъ документъ; потомъ сказалъ:
— Этого достаточно! А люди, о которыхъ здѣсь упоминается, еще живы?
— Живы, вѣроятно; а если не они, то ихъ потомки.
— Какъ же было скрыто это завѣщаніе?
— Его никогда не скрывали. Оно было прочтено и открыто по смерти послѣдняго изъ двухъ братьевъ, въ присутствіи старшихъ и самыхъ уважаемыхъ жителей изъ окрестностей; особенно обращали вниманіе на ихъ лѣта. Всѣ думали, что у завѣщателя родственниковъ не было, по-крайней-мѣрѣ, кромѣ самыхъ дальнихъ, о которыхъ, кажется, онъ не заботился совсѣмъ, и слѣдовательно, нѣсколько удивились, когда узнали, что онъ оставилъ все имѣніе имъ, если они или ихъ потомки еще живы. Начались розыски, разумѣется, притворные. Объявили, что фамилія угасла и сэръ Джошуа вступилъ во владѣніе.
— Живы ли еще свидѣтели, подписавшіеся на завѣщаніи, или кто-нибудь изъ присутствовавшихъ при открытіи завѣщанія?
— Никого, кромѣ меня.
— А какъ вы замѣшаны въ это дѣло?
— Я должна разсказать и это также?
— Можно и въ другое время. А теперь я вамъ скажу, что я буду преемникомъ сэра Джошуа въ этомъ имѣніи.
— Ты? Невозможно!
— Почему же невозможно, матушка?
— У сэра Джошуа двое дѣтей…
— Сынъ, который умретъ, и дочь, которая выйдетъ за меня.
— Какъ! не-уже-ли ты хочешь…
— Какой вздоръ! у него наклонность къ чахоткѣ: я это вижу довольно-ясно, хотя никто другой не подозрѣваетъ этого. Будетъ очень-легко окружить его вредной атмосферической температурой, такъ-какъ вы дали вредное лекарство… Не пугайтесь! я нахожу здѣсь, въ концѣ завѣщанія, тысячу фунтовъ стерлинговъ и пр. и пр. Вамъ не нужно объяснять теперь: я вижу все.
Нѣсколько оправившись отъ изумленія, мистрисъ Гордонъ (такъ звали эту достойную женщину) упомянула, что дочь сэра Джошуа еще ребенокъ.
— Ей двѣнадцать лѣтъ, отвѣчалъ сынъ. — Она въ настоящихъ лѣтахъ, чтобъ быть воспитанной для особенной цѣли; а для того, чтобъ устроить все другое, потребуется лѣтъ пять.
— Это никогда не удастся.
— Удастся, матушка. Я прямо вижу, какъ мнѣ надо дѣйствовать, и въ другой разъ объясню вамъ мои планы. Разумѣется, у меня будетъ много дѣла. Я постепенно долженъ пріобрѣсти вліяніе надъ этимъ непреодолимымъ сэромъ Джошуа, какимъ вы его считаете. Но ужь поздно, я долженъ уйдти. До слѣдующаго свиданія.
Онъ осушилъ свой стаканъ и опять вышелъ на бурную ночь.
ГЛАВА XI.
правитьНа другой день послѣ своего смѣлаго подвига съ чучелой, Альфредъ, въ первый и послѣдней разъ въ своей школьной жизни оказался бѣглецомъ. Этотъ поступокъ былъ слѣдствіемъ размышленія, а не внезапнаго искушенія. Онъ разсчиталъ, что будетъ больно высѣченъ мистеромъ Тайсономъ, если явится въ школу въ этотъ день; и хотя бѣгство съ перваго раза можетъ показаться невесьма-хорошимъ способомъ поправить дѣло, однако хитрый мальчикъ коротко зналъ своего директора послѣ четырехлѣтней опытности и рѣшился дать пройти первой вспышкѣ его гнѣва прежде, чѣмъ явиться въ школу.
Тайкомъ взявъ коньки — день былъ морозный — онъ отправился изъ дома въ обыкновенное время прямо къ большому пруду. Тутъ, несмотря на ранній часъ, онъ уже нашелъ множество мальчиковъ, намѣревавшихся, подобно ему, повеселиться, какъ-можно-болѣе.
Сначала все шло хорошо; но когда приблизился вечеръ, воздухъ сдѣлался влаженъ, небо покрылось тучами, катавшіеся начали выражать опасенія, что пойдетъ снѣгъ, что, разумѣется, испортило бы забаву. И ледъ уже началъ портиться. Разъ или два, когда много собралось на одномъ мѣстѣ, онъ затрещалъ, и хотя не подломился подъ ногами испуганныхъ катавшихся на конькахъ, однако было очевидно по водѣ, выступившей на поверхность, что это мѣсто, гдѣ послышался шумъ было не безопасно.
Всякаго новоприбывшаго, между которыми находился нашъ старый пріятель Уилль Уигсби, предостерегали избѣгать опаснаго мѣста. Никто не зналъ опасность лучше Альфреда, однако, бѣгая въ запуски съ однимъ товарищемъ, онъ слишкомъ приблизился къ запрещенному мѣсту, и прежде, чѣмъ онъ могъ догадаться о своей опасности, ледъ проломился подъ итогъ. Инстинктивно растопырилъ онъ руки въ то мгновеніе, какъ проваливался, и такимъ образомъ держался надо льдомъ нѣсколько выше груди.
Крикъ ужаса и испуга раздался на томъ мѣстѣ, гдѣ случилось это происшествіе. Уигсби подоспѣлъ въ одну минуту и, увидѣвъ въ чемъ дѣло, закричалъ.
— Не шевелитесь, если вамъ дорога жизнь, Альфи; если вы пошевелитесь — вы погибли. Держитесь пока я ворочусь. Ледъ не проломится, если вы останетесь въ такомъ положеніи, но въ ту минуту, какъ вы будете стараться приподняться, все будетъ кончено.
Съ быстротою мысли Уилль бросился къ берегу, гдѣ прикрѣплена была лодка толстою веревкой. Уилли былъ не болѣе двухъ минутъ, но промежутокъ показался Альфреду за два часа. Холодъ проникъ его насквозь, до самаго сердца; способности его онѣмѣли. Онъ бросилъ отчаянный взглядъ на небо, сквозь мрачную глубину котораго напрасно старалась выглянуть луна. Видѣнія прошлой жизни начали дико и бурно мчаться сквозь его душу. Отецъ его, мать, маленькіе братья, сестра разлучатся съ нимъ, можетъ-статься, навсегда, потому-что, вѣроятно, онъ умретъ. Воспоминанія о нихъ поддерживали его. Потомъ, когда онъ дико осмотрѣлся вокругъ, не видя испуганныхъ зрителей, которые стояли отъ него въ десяти ярдахъ, какія-то испуганныя тѣни мчались на черныхъ тучахъ, а луна позади ихъ сдѣлалась похожею на привидѣніе, которое часто видалъ онъ во снѣ — она приняла эту форму такъ ясно и опредѣленно, что Альфреду представились глаза, горѣвшіе то синимъ, то краснымъ огнемъ, поперемѣнно — представилась отвратительная усмѣшка, которая была бы безсмысленной, еслибъ въ ней не видѣлась злость, представилось все привидѣніе такъ живо, что онъ наконецъ громко крикнулъ, и это отчасти вывело его изъ оцѣпенѣнія, въ которое онъ быстро впадалъ.
Однако Уигсби долженъ былъ два раза закричать ему прежде чѣмъ Альфредъ услыхалъ:
— Ловите, но не шевелите локтями!
Альфредъ поймалъ веревку и необходимость немедленнаго движенія пробудила его вполнѣ. Крѣпко держась за веревку, онъ сдѣлалъ усиліе приподняться на локтяхъ, и ему почти удалось, когда ледъ опять проломился.
— Нужды нѣтъ, Альфи! попробуйте опять, кричалъ находчивый Уигсби.
Еще разъ мальчикъ, все цѣпляясь за веревку, сдѣлалъ отчаянное усиліе стать колѣномъ на крѣпкій ледъ, но ледъ опять оказался вѣроломнымъ, и опять очутился въ прежнемъ положеніи.
— Не теряйте мужества, Альфи! говорилъ честный Уилль. — Вы теперь за три фута отъ крѣпкаго льда. Обверните веревку вокругъ вашего пояса, если можете, и ухватитесь за нея крѣпко обѣими руками.
Съ хладнокровіемъ отчаянія Альфредъ исполнилъ что ему было велѣно; потомъ Уиллъ позвалъ четырехъ молодыхъ людей, стоявшихъ позади его, на помощь, сильно началъ тянуть веревку. Ледъ трещалъ, когда тащили Альфреда, зацѣпившагося за свое единственное средство къ спасенію. Мальчика вытащили изъ воды, и усилія его избавителей не прекращались до-тѣхъ-поръ, пока они не оттащили его ярдовъ на пять отъ опаснаго мѣста.
Теперь что было дѣлать? Никакого дома поблизости не было. Началась вьюга. Не оставалось другаго средства, какъ бѣжать съ мальчикомъ домой, чтобы предупредить, на сколько возможно, чтобы сильная простуда не подѣйствовала гибельно на его деликатную организацію.
Альфредъ ничего не ѣлъ въ этотъ день съ самаго утра. Теперь былъ уже шестой часъ, голова его горѣла, отчасти отъ волненія, отчасти отъ физическаго истощенія, но болѣе всего, вѣроятно, отъ холода, который пригналъ всю кровь къ головѣ, а его тащили по вьюгѣ, около двухъ миль.
Ослѣпленный снѣгомъ, почти безчувственный, едва-сознававшій куда онъ пришелъ и откуда очутился онъ въ присутствіи своего отца и семейства, и немедленно былъ уложенъ въ постель. Съ нимъ сдѣлалась горячка, и одно время думали, что жизнь его въ опасности. Наконецъ, однако, по милости хорошаго сложенія, нѣжныхъ заботъ и искуснаго теченія, онъ постепенно выздоровѣлъ.
Ннногда, однако, Альфредъ не забывалъ своего бреда, этого оцѣпенѣнія для внѣшнихъ впечатлѣній и страшной дѣятельности воображенія, каждое движеніе котораго было новой мукой, котораго каждый шопотъ былъ пыткой. То ему представлялось, будто онъ сидитъ съ Мэри Понтефратъ, и вплетаетъ полевые цвѣты въ ея волосы и смотритъ въ лицо ея съ улыбкой; вдругъ она превратилась въ отвратительную вѣдьму; то ему казалось, будто онъ спитъ и ему снятся печальные сны; онъ дѣлаетъ усиліе, чтобъ проснуться, и вотъ его маленькіе братья стоятъ около его постели и грустно смотрятъ ему въ лицо. Узнавъ ихъ, онъ старается улыбнуться, но опять дѣйствительность уступаетъ мѣсто созданіямъ его воображенія, и они дѣлаются мучительными и страшными видѣніями. Иногда къ нему возвращалось сознаніе: онъ узнавалъ каждый знакомый предметъ въ комнатѣ, слышалъ съ удовольствіемъ тихую походку матери; но пока онъ смотрѣлъ съ улыбкой на губахъ, она замѣнилась выраженіемъ ужаса, потому-что вдругъ онъ началъ падать въ бездонную пучину — внизъ, все внизъ, сквозь волнистый туманъ, смыкавшійся вокругъ него и надъ нимъ по мѣрѣ того, какъ онъ падалъ — далеко, такъ далеко, что едва можно было различить, разстилался его родной городъ, домъ его отца, къ которому онъ спускался съ страшной быстротой, пока опять не проснулся. Вѣтеръ, поднимавшій занавѣсъ его кровати, былъ первымъ предметомъ дѣйствительнаго міра, который онъ началъ сознавать, но тоже только на одну минуту, потому-что занавѣсы замѣнились тѣмъ мрачнымъ и нахмуреннымъ небомъ, на которое онъ смотрѣлъ въ день катастрофы; и пока онъ смотрѣлъ, небо раскрылось и онъ увидалъ пожаръ; дымъ поднимался клубами и полузакрывалъ краснаго демона, носившагося надъ своей добычей. Потомъ видѣніе перемѣнилось: небо опять почернѣло, молнія засверкала съ ослѣпительной быстротою и раздались раскаты грома. Молнія сверкала все сильнѣе-и-сильнѣе, громъ гремѣлъ безпрерывно, и пламя какъ-будто обхватило мозгъ мальчика.
Но наконецъ, какъ мы сказали, Альфредъ выздоровѣлъ. Отрадно было ему теперь засыпать, не боясь впасть въ тяжелый сонъ, населенный ужасами, страшными образами, а еще- пріятнѣе, если возможно, просыпаться отъ спокойнаго сна и находить отца, мать, братьевъ и сестру возлѣ своей кровати, съ прохладительнымъ питьемъ и безвредными лакомствами для возбужденія апетита.
Когда онъ выздоровѣлъ на столько, что могъ ходить по комнатѣ, отецъ однажды увѣдомилъ его, что онъ уже не будетъ ходить болѣе въ школу мистера Тайсона. Во время его болѣзни мистеръ Стаунтонъ условился съ содержателемъ школы въ Уарвикширѣ для немедленнаго поступленія Альфреда, какъ только здоровье позволитъ ему выдержать дорогу. Великъ былъ восторгъ мальчика при этихъ извѣстіяхъ. Перемѣна такъ дорога сердцу въ ранней юности, которая, въ избыткѣ жизненности, любитъ перемѣны самаго сильнаго свойства и смотритъ на каждое измѣненіе какъ на необходимое улучшеніе. А мы, которые постарше и знаемъ по опыту, что перемѣна часто значитъ просто переходъ отъ худаго къ худшему, тоже не можемъ обойтись безъ пріятныхъ неожиданностей, которыя она приноситъ. Состарѣвшись, мы любимъ прежнія лица; но въ возмужаломъ возрастѣ не можемъ смотрѣть на нихъ съ прежними чувствами. Это вѣрно, что мы никогда не можемъ глядѣть дважды на одинъ и тотъ же предметъ съ одинаковымъ впечатлѣніемъ.
Торжествующая радость мальчика очень измѣнилась бы, еслибъ онъ зналъ заранѣе, какую печаль суждено ему испытать, когда, въ одно прекрасное утро, рано весною, чемоданъ его былъ уложенъ, карманы наполнены, приличныя наставленія даны, и отецъ привелъ его въ свой кабинетъ, набожно призвалъ на него божіе благословеніе; онъ благословилъ его, отвелъ къ матери, къ сестрѣ и братьямъ проститься. Еслибъ онъ зналъ, какъ будетъ тосковать его сердечко, когда отецъ посадилъ его въ дилижансъ, далъ на чай кондуктору, чтобъ мальчикъ былъ бережно доставленъ въ Лэнкэстеръ и также съ нимъ простился; еслибъ онъ зналъ, какую тоску будетъ онъ испытывать по дому и роднымъ въ одинокую ночь, которую онъ провелъ въ Лэнкэстерѣ; еслибъ онъ зналъ, съ какимъ замираніемъ сердца на слѣдующій день сядетъ онъ въ вагонъ желѣзной дороги, куда проводилъ его пріятель его отца, которому былъ онъ порученъ въ Лэнкэстерѣ, и когда онъ все далѣе-и-далѣе удалялся отъ своего дома, отъ родныхъ, въ какую-то невѣдомую область, въ какое-то невѣдомое будущее, чтобъ очутиться наконецъ между чужими… Онъ этого не зналъ. И хорошо для насъ, что веселое будущее, которое радостно представляется намъ при нашей любви къ перемѣнѣ, скрыто отъ насъ облакомъ, что эта скользящая фигура фортуны, за которой многіе изъ насъ такъ гоняются, закутана и не показываетъ своего морщинистаго лица, пока мы не обгонимъ ее и не перестанемъ о ней заботиться!
ГЛАВА XII.
правитьПрошло около четырехъ лѣтъ послѣ происшествій, разсказанныхъ въ послѣдней главѣ. Мы просимъ читателя сопровождать насъ въ великолѣпный замокъ сэра Джошуа Цагстеффа въ Йоркширѣ, извѣстнаго подъ названіемъ Колодезнаго Дома. Мы должны просить прощенія у читателя, что проведемъ его мимо великолѣпныхъ комнатъ, говорившихъ, можетъ-статься, болѣе объ огромномъ богатствѣ, нежели объ утонченности вкуса, гдѣ обыкновенно принимали гостей, введемъ его въ небольшую комнату, мебель которой проста до крайности, но вмѣстѣ съ тѣмъ необыкновенно-чиста и опрятна.
Комната открывается на корридоръ, который ведетъ въ великолѣпныя комнаты мильйонера. Стѣны уставлены книгами, одно названіе, которыхъ было бы противно для ректора Геро. Тутъ множество поэтическихъ произведеній; есть и сочиненія о политической экономіи, ученые трактаты на всѣхъ новѣйшихъ языкахъ; но главный составъ библіотеки заключался въ сочиненіяхъ философско-политическаго характера и трактатовъ о нравственности, мораль которыхъ едва-ли пришлась бы по вкусу образцовымъ людямъ. Гобсъ, Юмъ, Болингброкъ стояли рядомъ съ Дидро, Кондильякомъ, Кабанисомъ и другими новѣйшими философами Франціи и Германіи.
Хозяинъ комнаты, хотя очевидно-занятый чѣмъ-то очень-внимательно, читалъ, однако, вещь менѣе отвлеченную, нежели тѣ, которыя наполняли его полки. Огонь въ комнатѣ горитъ ярко, лампа свѣтитъ ясно, и пользуясь привилегіей нашего ремесла, мы, съ вашего позволенія, заглянемъ черезъ плечо читающаго.
Это мистеръ Робертъ Гордонъ, а документы, которые онъ разсматриваетъ такъ внимательно, вопервыхъ, письмо миссъ Аугусты Уаггстэффъ къ ея искренней пріятельницѣ, Джуліѣ Деверо; вовторыхъ, журналъ, который первая молодая дѣвица писала для своей пріятельницы. Но какому праву мистеръ Гордонъ читаетъ то, что назначалось только для глазъ выше упомянутой Джуліи Деверо — мы не будемъ разбирать; но, безъ сомнѣнія, у этого джентльмена есть свое уложеніе нравственности, съ которымъ его поведеніе строго сообразуется, потому-что онъ безъ малѣйшей нерѣшимости распечаталъ конвертъ, безъ малѣйшаго смущенія прочелъ его содержаніе.
«Любезнѣйшая Джулія, мнѣ кажется, что уже вѣкъ, какъ я разсталась съ тобою, восемь мѣсяцевъ назадъ, когда я ѣхала сюда. Я никогда не забуду обѣихъ миссъ Блёнделль, какъ эти старушки ни чопорны и ни жеманны, потому-что въ ихъ школѣ у меня было столько дорогихъ подругъ; а ты, Джулія, дороже всѣхъ. Я получила твое послѣднее письмо въ пятницу. Благодарю, душенька, за милое описаніе твоей веселой жизни въ Комптонскомъ Замкѣ. Какъ непохожъ твой образъ жизни на странную, тихую, глупую жизнь, которую мы ведемъ здѣсь! Я часто вздыхаю, когда читаю твои милыя письма, и завидую — не возненавидь меня, Джулія — твоей счастливой долѣ. Ты, вѣдь, счастлива — не такъ ли? и въ-самомъ-дѣлѣ, можешь ли ты быть несчастлива съ такимъ отцомъ, какъ твой? Притомъ, Джулія, твоя мать еще жива, и болѣе всего, душенька, благодари Бога за это!
«Ты увидишь изъ предлагаемой замѣтки, что Анна Сильвердэль была здѣсь. Какъ мнѣ было скучно, когда она уѣхала! Ты не можешь вообразить, какъ я была рада увидѣть ее и какъ ея присутствіе напомнило мнѣ жизнь въ школѣ; которая исчезла навсегда!
«Я еще молода, чтобъ съ горестью вспоминать о прошломъ — не такъ ли? Но ты въ твоемъ счастливомъ домѣ не можешь имѣть понятія, какъ я люблю вспоминать объ этихъ четырехъ годахъ. Не странно ли, что когда почти всѣ дѣвочки восхищаются, когда выйдутъ изъ школы и воротятся домой къ своимъ роднымъ, я такъ тоскую о прошлой жизни въ школѣ, и была бы рада опять поступить туда? Мнѣ самой часто кажется это странно. Но я полагаю, что я должна приписать это смерти мамаши. Еслибъ она была жива, я навѣрно была бы счастлива, навѣрно папа любилъ бы меня, и все было бы иначе въ нашемъ домѣ. Теперь же у меня нѣтъ никакого дѣла, а ты знаешь, какъ я это ненавижу. Мнѣ необходимо употреблять на что-нибудь мою энергію, а иначе я начинаю хандрить. Однако у меня есть многое, за что мнѣ слѣдуетъ быть признательной: Фредерикъ такой добрый братъ. О мистерѣ Гордонѣ я, право, не знаю, что сказать — ты часто встрѣтишь его имя въ моихъ замѣткахъ — однако, я не знаю, какъ бы мы могли обойтись безъ него. Онъ, конечно, очень-удивительный человѣкъ, такой ученый и талантливый, такого неистощимаго остроумія; однако я не знаю, люблю ли я его или боюсь. У него такое странное обращеніе: иногда онъ совершенно неприступенъ, холоденъ и остороженъ; въ другое же время такой дружелюбный и ласковый. Иногда можно вообразить, что онъ восторженный поэтъ, исполненный краснорѣчія, паѳоса и красоты, а иногда, что это мудрецъ, принадлежащій другому міру, какъ тотъ противный старикъ, о которомъ разсказывается въ какой-то сказкѣ, который является въ свѣтъ только разъ въ семь лѣтъ, а все остальное время проводитъ съ демонами, подъ землей, такимъ холоднымъ, саркастическимъ и безчувственнымъ кажется онъ.
«Я спѣшу кончить: звонятъ къ обѣду. Ты видишь, я исполнила твою просьбу и записывала мои впечатлѣнія въ дневникъ. Не смѣйся надъ моими глупыми замѣтками, негодная, лукавая Джулія, и люби меня всегда, какъ я люблю тебя. Твоя
„PS. Милая моя! посовѣтуй мнѣ, какъ мнѣ дѣйствовать съ этимъ глупымъ мистеромъ Уортингомъ“.
Прочитавъ это незамысловатое посланіе, мистеръ Гордонъ съ холодной улыбкой развернулъ рукопись, содержащую „Замѣтки“, и началъ читать ихъ также нецеремонно, спокойно поглаживая свой подбородокъ лѣвою рукою, между-тѣмъ, какъ глаза его быстро пробѣгали мелко-исписанныя страницы.
«Іюля 10. — Теперь я дома уже шесть недѣль. Дай мнѣ вспомнить, какъ меня приняли послѣ такого продолжительнаго отсутствія. А вотъ какъ! Годгсонъ, буфетчикъ, Симпсонъ, домоправительница, и еще нѣсколько старыхъ слугъ встрѣтили меня въ передней какъ-будто для-того, чтобъ выразить свои добрыя чувства ко мнѣ. Славные люди! Какъ они привлекли мое сердце этимъ выраженіемъ своей привязанности! А когда я начала здороваться со всѣми, какъ искренни были ихъ привѣтствія!
« — Господь да благословитъ васъ, миссъ!
« — Добро пожаловать!
« — Наша милая барышня воротилась!
«Я была сильно взволнована и побѣжала въ библіотеку, гдѣ я была увѣрена, что папа приметъ меня. Притомъ я видѣла личико Фредди въ окно библіотеки, когда мы подъѣзжали къ дому. Я распахнула дверь и тотчасъ бросилась на шею къ милому папа. Онъ улыбнулся, поцаловалъ меня въ лобъ; по когда я все-еще осыпала его страстными ласками, онъ сказалъ тономъ скуки:
« — Довольно, дитя. Вотъ твой братъ и мистеръ Гордонъ, прибавилъ онъ.
«Я ужасно огорчилась. Я тотчасъ увидѣла, что папа не перемѣнился; что мои страстныя ласки не доставляютъ ему удовольствія; что онъ не понимаетъ, какъ глубоко, какъ горячо люблю я его, и что онъ даже не имѣетъ желанія понять меня и быть любимымъ такимъ образомъ. Странно, что слуги, которымъ я никогда не показываю ничего, кромѣ обыкновенной ласковости, встрѣтили меня съ такою радостью, а мой родной отецъ, котораго я всегда такъ любила, принялъ меня такъ холодно! Я была готова расплакаться, когда, взглянувъ на мистера Гордона (не будь онъ тутъ, я непремѣнно заплакала бы), я увидѣла, что на лицѣ его выражались такая грусть, такое сочувствіе, хотя онъ, очевидно, старался это скрыть, что мое сердце тотчасъ утѣшилось. Я увидѣла въ одно мгновеніе, что у меня есть по-крайней-мѣрѣ одинъ другъ, на котораго я могу положиться, если мнѣ понадобится совѣтъ или помощь, хотя онъ былъ послѣдній человѣкъ, отъ котораго я могла бы ожидать и того и другаго. Именно въ эту минуту Фредди — уже не дитя, но прекрасный шестнадцатилѣтній мальчикъ — бросился ко мнѣ на шею, называлъ меня прежними дружескими именами, и я поплакала на его плечѣ. Я надѣюсь, они думали, что я плакала отъ радости, что воротилась опять домой, хотя Богу извѣстно, что не радостны были мои слезы! Но ласки благороднаго мальчика утѣшили меня. Какъ я люблю добраго, милаго Фредди!
«Іюля 15. — Съ-тѣхъ-поръ, какъ я здѣсь, мнѣ очень-грустно. Почти ничего не приходится разсказывать, кромѣ разочарованій и непріятностей. Сегодня, однако, папа угрюмъ менѣе обыкновеннаго. Онъ позвалъ меня въ библіотеку утромъ послѣ чая, много разспрашивалъ о моей школьной жизни, о моихъ занятіяхъ; сказалъ, что слышалъ обо мнѣ много хорошаго, и надѣется, что ему придется гордиться мною. А я уже какъ гордилась! Чего не сдѣлала бы я, чтобъ угодить папа? Онъ взялъ меня за подбородокъ, поцаловалъ въ лобъ, сказалъ, что я уже молодая женщина и онъ надѣется скоро найдти для меня приличного мужа. Что значатъ эти слова? Я сказала ему, что мнѣ не нужно мужа по-крайней-мѣрѣ еще нѣсколько лѣтъ; что я буду совершенно счастлива съ нимъ, если только онъ позволитъ мнѣ любить его. Онъ отвѣчалъ, что я глупенькое дитя, „доброе, ласковое дитя“ — вотъ его собственныя выраженія! и что онъ во всемъ будетъ совѣтоваться съ моимъ счастьемъ или по-крайней-мѣрѣ съ моимъ благосостояніемъ. Я испугалась; я никакъ не могу вообразить, что папа хотѣлъ сказать этими словами, но я знаю только, что смѣлъ долженъ быть тотъ влюбленный, который сманилъ бы меня отъ папа, если онъ постоянно будетъ ко мнѣ такъ добръ, какъ былъ сегодня.
«Іюля 28. — какое странное, противорѣчащее существо мистеръ Гордонъ! Я совсѣмъ не могу его понять и, право, желала бы знать, кто можетъ. Сегодня я услышала звуки органа въ галереѣ надъ большой залой. Проходя по корридору въ голубую гостиную, я остановилась послушать и издали увидѣла мистера Гордона, извлекавшаго изъ инструмента самую чудную гармонію, какую когда-либо случалось мнѣ слышать; онъ игралъ пьесу Бетховена, или Мендельсона — не знаю, но все-равно, потому-что выраженіе было его собственное; я никогда не слыхала ничего ужаснѣе нѣкоторыхъ пассажей, ничего нѣжнѣе и трогательнѣе другихъ невозможно вообразить. Иногда мнѣ казалось, будто я слышу хоръ демоновъ, которые кричали, богохульствовали, стонали неземными голосами, изрыгая потоки самыхъ дикихъ проклятій, пока богатый приливъ гармоніи не заглушалъ всего; тогда раздавались звуки необыкновенно-нѣжные, переходившіе въ антифонъ хвалы и благодарственной молитвы, а потомъ опять пронзительный тонъ демонскихъ проклятій и бѣшенства. Я была очарована; а когда голосъ музыканта присоединился къ стонамъ, къ жалобамъ, я подходила все ближе-и-ближе. Онъ поднялъ голову и, не показывая удивленія, сказалъ просто:
« — А, миссъ Цаггстоффъ! я не зналъ, что вы такъ близко отъ меня.
« — Я и сама этого не примѣчала; меня невольно привлекло къ вамъ очарованіе вашей музыки.
« — Не такъ, какъ привлекаютъ птицу чары въ глазахъ змѣи, но скорѣе, погремушки на ея хвостъ?
«Въ эту минуту глаза его такъ походили на глаза змѣи или демона, что я невольно задрожала; но онъ прибавилъ почти тотчасъ:
« — Итакъ, вы любите музыку, миссъ Цаггстэффъ?
« — Какой вопросъ, мистеръ Гордонъ! Особенно, когда дѣло идетъ о такой музыкѣ, какую я слушала сейчасъ. Я страстно люблю музыку; а вы?
« — Я? О! я считаю ее чѣмъ-то въ родѣ притворства. Я не вѣрю въ языкъ цвѣтовъ, въ языкъ глазъ, въ языкъ сердца, въ языкъ губъ. Слова сами-по-себѣ слишкомъ-неопредѣленны и неосязаемы для меня; мнѣ очень бы хотѣлось, чтобъ они проходили сквозь трубу, о которой Уилькинсъ говоритъ въ своей „Математической Магіи“ и которая, когда ее приложишь ко рту и говоришь слово черезъ нея, выпускаетъ ихъ по порядку, въ которомъ они говорятся, но замороженныя и твердыя, какъ кремень.
« — Э, мистеръ Гордонъ! вы насмѣхаетесь надо мною, воскликнула я.
« — Право, нѣтъ. Увѣряю васъ, я никогда въ жизни не говорилъ серьёзнѣе.
« — Но, навѣрно, вы не думаете, что музыка обманъ, притворство, фокусы? Это величіе душевныхъ ощущеній, дѣйствующее на слухъ точно такъ, какъ живопись и ваяніе величіе душевныхъ ощущеній, дѣйствующее на зрѣніе, какъ поэзія точно такъ же дѣйствуетъ на воображеніе.
« — Прекрасная теорія, миссъ Цаггстэффъ! и я не имѣю желанія опровергать ее; а для меня музыка ни болѣе, ни менѣе, какъ порывъ вѣтра, выдуваемый изъ органа красными ли щеками трубача, или распухлыми губами слѣпаго флейтчика.
« — Но какія чудеса выражаетъ она, когда имѣетъ приличнаго истолкователя!
« — Выражаетъ? Да, можетъ-статься. Ч_т_о выражаетъ она? Вы говорили о душевныхъ ощущеніяхъ. Очень можетъ быть, что для тѣхъ, у кого они есть, музыка имѣетъ какое-нибудь значеніе. А я не знаю, есть они у меня или нѣтъ; но я скорѣе готовъ утверждать отрицательно. И если только не ошибаюсь — а въ этомъ отношеніи я могу ошибиться легко — ничтожно должно быть то душевное ощущеніе, которое можетъ найдти выраженіе какого бы то ни было рода. Я цѣню хорошіе стихи, когда читаю ихъ, хорошую картину или статую, когда смотрю на нихъ, хорошую музыку, когда слышу ее; однако ни то, ни другое, ни третье не дѣйствуютъ на меня такимъ образомъ, какъ говорите вы. Въ этомъ, разумѣется, можетъ-быть, виноватъ я самъ. Весьма-вѣроятно, но…
« — Но, мистеръ Гордонъ, перебила я: — вы просто не могли бы производить такія чудеса, еслибъ думали такимъ образомъ.
„ — Я радъ, что доставилъ вамъ удовольствіе, сказалъ онъ чрезъ минуту: — но я не долженъ позволить вамъ уйдти съ тѣмъ впечатлѣніемъ, что я герой моего собственнаго романа, предметъ моей собственной пѣсни, или что моя музыка, такъ-какъ пѣніе умирающаго лебедя, извлечена изъ моихъ собственныхъ страданій. Нѣтъ, для меня музыка самое чувствительное изъ всѣхъ дарованій. Я никогда не зналъ великаго музыканта, который не былъ также и великимъ пьяницей. Она также внушаетъ апетитъ; а для такого голоднаго человѣка, какъ я въ эту минуту, хорошая музыка ужасно напоминаетъ о хорошемъ обѣдѣ. Слышите, звонятъ къ обѣду?“
«Августа 15. — Анна Сильвердэль пріѣхала сегодня. Мы бродили по парку и по лѣсу до самаго города, большая часть котораго выстроена на землѣ папа, и очень-весело провели время. Теперь я совершенно-счастлива, когда мнѣ есть съ кѣмъ поговорить одного со мною пола и однихъ лѣтъ, и я ложусь спать гораздо-спокойнѣе, нежели во все это послѣднее время.
„Сентября 8. — Милая Анна все еще здѣсь. Мы сдѣлались такъ дружны, какъ сестры. Я очень огорчилась въ прошлую субботу, когда она замѣтила, что ни папа, ни Фреддъ, ни мистеръ Гордонъ никогда не бываютъ въ церкви. Я удивляюсь, какъ это обстоятельство никогда не поражало меня прежде. Мы съ Анной пошли въ приходскую церковь въ воскресенье; и хотя проповѣдь была немножко-скучная, церковная служба много меня успокоила. Впередъ я всегда буду бывать въ церкви, и посмотрю, не могу ли уговорить Фредди ходить со мною. Папа нахмурился, когда я упомянула ему объ этомъ, а мистеръ Гордонъ улыбнулся холодно и саркастически. Что все это значитъ?“
„Сентября 10. — Какой удивительный человѣкъ мистеръ Гордонъ! Сегодня вечеромъ мы съ Анной гуляли въ саду при лунномъ сіяніи, когда онъ подошелъ къ намъ и прочелъ наизусть нѣсколько страницъ какого-то стихотворенія о лунѣ и звѣздахъ и о ихъ вліяніи на душу смотрящаго на нихъ; потомъ онъ разсказалъ намъ престранныя вещи объ астрологіи и древнихъ астрологахъ, набросивъ быстрый эскизъ ихъ исторіи, и показавъ самымъ саркастическимъ и хитримъ образомъ разсужденія, на которыхъ они основывали свои теоріи; потомъ онъ пустился въ самыя странныя и остроумныя поэтическія рапсодіи и кончилъ, спокойно расхохотавшись надъ самимъ собою и — я должна признаться — надъ нами! Анна была въ восторгѣ, въ восхищеніи, въ недоумѣніи, однако, обидѣлась; но все-таки объявляла, что влюблена въ него! Я не могу понять, какъ можно въ него влюбиться — это такъ, потому-что я часто думаю (почему — я сама не знаю), что у него должны быть ужасныя наклонности къ дурному. Можетъ-статься, я это думаю потому, что онъ имѣетъ способность производить именно такое впечатлѣніе, какое ему хочется; и между-тѣмъ, какъ онъ умѣетъ возбуждать самыя благороднѣйшія душевныя ощущенія, онъ безсовѣстно насмѣхается надъ душевными ощущеніями и надъ тѣмъ, что способно возбуждать ихъ. Удивительное существо!“
„Октября 5. — Милая Анна Сильвердэль уѣхала сегодня, и вотъ я опять одна съ Фредди, потому-что, разумѣется, ни папа, ни мистеръ Гордонъ не могутъ быть собесѣдниками для меня. Мнѣ очень-скучно, очень, очень-грустно“.
„Ноября 8. — Какой долгій промежутокъ послѣ моихъ послѣднихъ замѣтокъ! Но, право, у меня не было свободнаго времени съ-тѣхъ-поръ, какъ пріѣхалъ сюда мистеръ Уортингъ. Я только и дѣлала, что ѣздила съ нимъ кататься и ходила гулять. Онъ, кажется, большой фаворитъ папа. Фреддъ его не лобитъ, а мистеръ Гордонъ самымъ безжалостнымъ образомъ забавляется надъ его невѣжествомъ и глупостью. Кажется, я ему нравлюсь гораздо-болѣе, нежели онъ мнѣ; хотя онъ очень добродушенъ и даже, можно сказать, красивъ да тѣхъ, кто цѣнитъ бѣлизну и румянецъ, оттѣненные черными усами на щекахъ молодаго человѣка. Онъ очень тщеславенъ, что позволяетъ коварному мистеру Гордону строить надъ нимъ самыя оскорбительныя штуки, но такъ, что онъ никогда не подозрѣваетъ причину громкаго хохота, отъ котораго ни Фреддъ, ни я, никакъ не можемъ удержаться. Онъ постоянно дѣлаетъ мнѣ самые пошлые комплементы, на которые я затруднялось отвѣчать, не показавъ неприличной веселости: онъ такой торжественный, напыщенный и серьёзный, проникнутый чувствомъ своей важности“.
„Ноября 20. — Какую страсть къ наукѣ внушилъ мистеръ Гордонъ милому Фредду! Онъ каждый вечеръ изучаетъ практическую астрономію, и я сама иногда участвую въ ихъ наблюденіяхъ. Мистеръ Гордонъ, однако, не позволяетъ мнѣ оставаться долго на сырой атмосферѣ, но прогоняетъ меня домой. Но развѣ ночной воздухъ не можетъ быть такъ же вреденъ для моего брата и для мистера Гордона? Что же касается мистера Уортинга, или для высокороднаго Артура — какъ онъ любитъ, чтобъ его называли — я право не думало, чтобъ что-нибудь могло быть вредно для него: онъ такъ плотно покрытъ бронею самонадѣянности“.
„Ноября 26. — Не-уже-ли ничто не можетъ обезоружить отвращенія моего бѣднаго папа ко мнѣ? Сегодня онъ поскользнулся, сходя съ лѣстницы, и вывихнулъ себѣ ногу. Услышавъ объ этомъ, я бросилась въ его комнату и осыпала его ласками: онъ улыбнулся, но сказалъ, что ему будетъ спокойнѣе, если я уйду изъ его комнаты. Я ушла и съ отчаяніемъ залилась слезами въ библіотекѣ, не примѣтивъ, что тамъ „высокородной Артуръ“. Простофиля тотчасъ подбѣжалъ ко мнѣ и старался утѣшить меня самымъ нелѣпымъ образомъ. Намѣреніе у него было доброе; я думаю, что у него есть на столько чувства, чтобъ принять участіе въ чужой горести и постараться облегчить ее, можетъ-статься, потому-что такимъ образомъ онъ освободится самъ отъ непріятнаго и безпокойнаго ощущенія. Все-таки какой онъ дуракъ!
„Декабря 5. — Какой это былъ день! Самый несчастный изъ всѣхъ несчастныхъ, послѣ моего возвращенія домой. Фреддъ и мистеръ Гордонъ ушли гулять; папа, мистеръ Уортингъ и я сидѣли въ голубой гостиной, разговаривая о разныхъ пустыхъ предметахъ, когда вдругъ папа, который казался веселѣе обыкновеннаго и гораздо-ласковѣе ко мнѣ, вышелъ изъ комнаты и я осталась одна съ „высокороднымъ Артуромъ“. Я не могла не примѣтить, что этотъ важный джентльменъ лишился своего достоинства, началъ переходить съ мѣста на мѣсто, перебиралъ рисунки за столѣ, дѣлалъ видъ будто читаетъ книги вверхъ ногами, и очевидно находился въ какой-то тревогѣ. Наконецъ онъ прямо подошелъ ко мнѣ, взялъ меня за руку, и сильно покраснѣвъ, объяснился въ любви и сдѣлалъ предложеніе. Я такъ удивилась, что съ минуту не нашлась, что сказать. Разумѣется, какъ только я оправилась, я отказала ему чрезвычайно-вѣжливо и тотчасъ ушла въ свою комнату. Вскорѣ папа пришелъ ко мнѣ и спросилъ, почему я не хочу выйти за мистера Уортинга. Онъ распространился о выгодахъ этого союза; хотя мистеръ Уортингъ только второй сынъ графа Уиндермера, однако онъ имѣетъ большое состояніе, доставшееся ему отъ дяди; а высокое положеніе, которое его родные занимаютъ на сѣверѣ Англіи, было сильнымъ побужденіемъ для папа войдти съ ними въ родство чрезъ меня. Я отвѣчала, — что я не люблю мистера Уортинга, и что, по моему мнѣнію, очень-дурно выходить замужъ, не имѣя той привязанности, которая можетъ быть порукою за будущее счастье. Папа слегка нахмурился, закусилъ губы и сказалъ, что онъ очень желаетъ этого брака, и не сомнѣвается, что я исполню его желаніе, по-крайней-мѣрѣ для него, если не для себя. Сказавъ это, онъ оставилъ меня. Богу извѣстно, какъ мнѣ горько огорчать или сердить моего папа! Но эту жертву я не могу сдѣлать даже для него. Не-уже-ли его ласковость и вниманіе ко мнѣ въ послѣднее время происходили отъ того, что онъ думалъ, будто я тотчасъ соглашусь исполнить его желаніе за этомъ отношеніи? Не-уже-ли я должна считать этотъ блѣдный разцвѣтъ привязанности совершенно притворнымъ, происходящимъ отъ надежды, что я удовлетворю какое-то неизвѣстное честолюбіе папа, какой-нибудь тайный его планъ. Зачѣмъ онъ желаетъ, чтобъ я вышла за этого самонадѣяннаго, бездушнаго, безмозглаго мистера Уортинга? Чѣмъ онъ заслужилъ расположеніе папа?
Я пришла въ изумленіе, не зная, что дѣлать, и пошла въ будуаръ взглянуть на портретъ милой мама. Ахъ! какое любящее выраженіе на этихъ прелестныхъ губахъ, и какая нѣжность въ этихъ кроткихъ, голубыхъ глазахъ! Смотря на портретъ, я почти воображала, что ее рука обвилась вокругъ моей шей, какъ бывало прежде, давно, давно! и что звукъ ея ласковаго голоса раздается въ моихъ ушахъ, въ сердцѣ и душѣ. Я залилась слезами, вспоминая всю нѣжность и любовь мама и чувствуя, какъ мнѣ не достаетъ ея совѣта въ этой крайности. Слезы облегчили меня; я сдѣлалась спокойнѣе и убѣдилась болѣе прежняго, что долгъ мой требуетъ не исполнять желанія папа, какъ ни тяжело это будетъ для меня“.
Декабря 12. — Этотъ глупый мистеръ Уортингъ уѣхалъ на другой день послѣ своего сумасброднаго объясненія въ любви. Его отсутствіе было уже само-по-себѣ значительнымъ облегченіемъ. Сегодня папа объявилъ о свомъ намѣреніи отвезти насъ къ тётушкѣ Деспардъ въ озерный округъ, провести лѣто съ нею. Пріятное извѣстіе, по-крайней-мѣрѣ для меня. Я такъ желаю перемѣны! и хотя тётушка совсѣмъ не похожа на бѣдную мама, однако она очень меня любитъ и, я увѣрена, подастъ мнѣ хорошій и дружескій совѣтъ. Какъ мнѣ хочется поскорѣе увидѣть эти прелестныя озера, эти синія горы, съ которыми мнѣ всегда такъ привольно и хорошо!“
Тутъ кончался дневникъ. Пробормотавъ нѣсколько невнятныхъ словъ мистеръ Робертъ Гордонъ погрузился въ долгую и, повидимому, пріятную задумчивость, съ улыбкой, упершись обоими локтями на столъ поддерживая подбородокъ обѣими руками и не обращая вниманія на теченіе времени.
ГЛАВА XIII.
правитьБыло около полуночи, когда мистеръ Гордонъ началъ читать дневникъ, и хотя чтеніе продолжалось недолго, потому-что, полуночный мародёръ женскихъ тайнъ читалъ быстро, однако онъ размышлялъ такъ долго, что часы на-большой башнѣ пробили два часа, а онъ все еще оставался погруженъ въ размышленія. Огонь въ каминѣ погасъ, лампа горѣла тускло, а онъ все еще сидѣлъ съ развернутой рукописью передъ собой, хотя, разумѣется, уже давно пересталъ читать.
Въ домѣ давно все смолкло. Съ одиннадцати часовъ всѣ разошлись по своимъ комнатамъ и звуки постепенно затихали, такъ-что, въ двѣнадцать часовъ, весь домъ покоился въ глубокомъ снѣ. Мистеръ Гордонъ не страдалъ разстройствомъ нервъ, а то глубокая тишина этого обширнаго дома нагнала бы на него тоску; онъ не былъ суевѣренъ, а то ему стало бы страшно — нѣтъ, онъ сидѣлъ бы себѣ спокойно, размышляя и составляя планы, безъ всякой тоски, безъ всякаго страха, въ комнатѣ съ привидѣніями, любаго изъ замковъ мистрисъ Рэдклиффъ.
Но что это такое тамъ, далеко, на большой лѣстницѣ: привидѣніе или человѣкъ, другъ или врагъ? По-крайней-мѣрѣ что-то медленно спускается съ лѣстницы.
Берегись хитрецъ, чтобъ ты не попался въ тѣ самыя сѣти, которыя разставляешь для другихъ, съ этой уликой твоихъ поступковъ, съ этой невинной рукописью, самая невинность которой увеличитъ твою вину, лежащей предъ тобой! Берегись, берегись!
Опять! опять что-то скользитъ быстро по освѣщенному луною корридору, устланному ковромъ.
Блѣдное лицо повернулось: онъ услыхалъ звукъ. Мечтатель пробудился, оживилась вся его энергія.
„Вѣтеръ, воры, или что“, пробормоталъ онъ.
Въ дверь постучались три раза. Молчаніе продолжалось одну минуту.
— Войдите, сказалъ мистеръ Гордонъ.
Дверь отворилась и сэръ Джошуа Цаггстэффъ вошелъ въ комнату.
Часть вторая.
правитьГЛАВА I.
правитьТеперь кстати было бы нарисовать во весь ростъ портретъ богатаго баронета, начиная съ туфлей до бровей, еслибъ мы были искусными миніатюристами, а не простыми честными біографами. Не пугайтесь, любезный читатель: мы не представимъ ни длиннаго, ни выработаннаго описанія сэра Джошуа; мы гораздо-болѣе вѣримъ въ силу и блистательность вашего воображенія, нежели въ нашу смиренную способность къ описаніямъ.
Высокая, величественная фигура вошла въ комнату. Свѣтъ отъ лампы (она уже горѣла тускло) прямо падалъ на морщинистыя орлиныя черты, а сверкающіе глаза однимъ взглядомъ окинули комнату, того, кто находился въ ней, и то, чѣмъ онъ занимался. Глаза эти увидѣли все — полки съ книгами, рукописи, все, все.
То, что они увидѣли, вызвало улыбку не сардоническую, не саркастическую — въ глаза смотрѣвшіе, на губы раскрывшіяся, чтобъ заговорить.
Это оттого, что передъ подозрительнымъ и пытливымъ баронетомъ, котораго посѣщеніе очевидно имѣло цѣлью застать врасплохъ гувернёра своего сына и посмотрѣть, чѣмъ онъ занятъ въ это позднее время; передъ нимъ находился блѣдный ученый, съ перомъ въ рукѣ, а на столѣ не та рукопись, которую читатель видѣлъ минуту назадъ, но статья, предназначаемая для журнала, о книгѣ Ульричи: „Опытъ о драматическомъ талантѣ Шекспира и сравненіи его съ Кальдерономъ и Гёте“, перо еще не высохло послѣ неоконченной фразы, которая очевидно была начата, когда ему помѣшали.
— Прошу у васъ извиненія, мистеръ Гордонъ, за то, что я явился къ вамъ въ такое время, особенно, когда вижу теперь, какъ важно было занято ваше время; но я нѣсколько безпокоюсь насчетъ Фредерика.
— Съ величайшимъ вниманіемъ слушаю васъ, сэръ Джошуа; прошу васъ, продолжайте.
— Мнѣ кажется, что здоровье его разстроилось въ послѣднее время.
— Я этого не замѣтилъ.
— Очень-вѣроятно; но вы должны помнить, мистеръ Гордонъ, что немногіе могутъ переносить такія пристальныя занятія, какъ вы, немногіе одарены вашей физической силой, точно такъ же, какъ немногіе имѣютъ такія богатыя умственныя способности.
Мистеръ Гордонъ поклонился, набросилъ выраженіе восторга на свои послушныя черты и пристально взглянулъ въ глаза своего благосклоннаго покровителя.
— Не знаю, чему я долженъ приписать разстройство здоровья, о которомъ я говорю, вѣроятнѣе всего слишкомъ-пристальнымъ занятіямъ, любовь къ которымъ, съ удовольствіемъ могу сказать, вы внушили Фредерику. Я рѣшился отослать мальчика и сестру его въ Розовый Замокъ, близь Конистонскаго Озера, на весну и на лѣто. Разумѣется, вы, мистеръ Гордонъ, поѣдете съ ними; и я очень былъ бы радъ, еслибъ вы пріостановили занятія Фредерика.
— Я употреблю всѣ силы, чтобъ уговорить его исполнить ваше желаніе въ этомъ отношеніи.
— По-крайней-мѣрѣ, мистеръ Гордонъ, астрономическія наблюденія надо прекратить.
— Я самъ собирался поговорить съ вами объ этомъ, сэръ. Джошуа; и очень радъ, что вы позволили прекратить эти занятія до-тѣхъ-поръ, пора погода сдѣлается теплѣе.
— Теперь, мистеръ Гордонъ, я долженъ еще разъ извиниться, что помѣшалъ вамъ такъ некстати, но, увидѣвъ огонь въ вашей комнатѣ я не подозрѣвая о важности вашихъ занятій, я вздумалъ поговорить съ вами объ этомъ прежде, нѣмъ лягу спать. Спокойной ночи, сэръ!
— Спокойной ночи, сэръ Джошуа.
Дверь затворилась и письмо, выроненное съ намѣреніемъ, упало въ комнату. Едва коснулось оно пола, какъ мистеръ Гордонъ уже подхватилъ его и взглянулъ на адресъ; но когда онъ увидѣлъ, что, оно адресовано „его сіятельству графу Уиндермеръ“, насмѣшливая улыбка появилась на лицѣ его.
Въ одну минуту онъ былъ въ порридорѣ, на лѣстницѣ, возлѣ хитраго баронета, когда послѣдній входилъ уже въ свою комнату.
— Вы нечаянно выронили ваше письмо, сэръ Джошуа! сказалъ молодой лицемѣръ.
Старшій лицемѣръ обнаружилъ на лицѣ удивленіе, досаду и отвѣчалъ:
— Какъ я надоѣдаю вамъ сегодня. Я никакъ не думалъ, чтобъ я могъ быть такъ неостороженъ… такое важное письмо! Вы видите, что и я также былъ занятъ сегодня, мистеръ Гордонъ, хотя мои занятія интересны только для меня, между-тѣмъ, какъ ваши, я не сомнѣваюсь, назначаются для восхищенія и назиданія человѣчества. Очень благодаренъ! Еще разъ спокойной ночи!
— Спокойной ночи, сэръ!
„Обманулся на этотъ разъ!“ пробормоталъ сэръ Джошуа, затворивъ свою дверь.
„Старый дуракъ!“ сказалъ мистеръ Гордонъ: „онъ и не подозрѣваетъ, что я прочелъ это письмо четыре часа назадъ. Но я долженъ постараться узнать, что онъ дѣлалъ сегодня, и навѣрно мнѣ удастся мое предпріятіе лучше, нежели его удалось ему!“
ГЛАВА II.
правитьНеобходимо для того, чтобъ читатель познакомился съ нѣкоторыми важными вещами, имѣющими прямое отношеніе въ нашей исторіи, обратить его вниманіе на событія, которыя случились до посѣщенія мистера Минкиса Роулинсоновъ, котораго подробности мы разсказывали въ нашихъ первыхъ главахъ.
За нѣсколько лѣтъ до этого достопамятнаго визита, когда мистеръ Стаунтонъ, отецъ Альфреда, былъ еще молодымъ человѣкомъ, онъ рѣшился, по совѣтамъ своей матери, съѣздить въ Йоркширъ, провести нѣсколько дней съ кузенами его матери, Джономъ и Генри Доррёлль, которыхъ давно не посѣщалъ никто изъ родныхъ, такъ-какъ они жили очень-далеко отъ всѣхъ своихъ родственниковъ. Они слыли людьми благочестивыми, эксцентрическими и жившими самымъ первобытнымъ образомъ, хотя имѣли значительное состояніе. Жизнь они вели чрезвычайно-уединенную, и такъ-какъ они никогда и ни при какихъ случаяхъ не писали никому писемъ, то „могли бы умереть и никто изъ родныхъ не узналъ объ этомъ“, часто говаривала мистрисъ Раулинсонъ.
Мистеръ Стаунтонъ жилъ въ то время въ Бедфордширѣ, и путешествіе въ Йоркширъ заняло два дня. Нанявъ повозку въ В*, онъ доѣхалъ въ ней до Синяго Дракона, уединенной гостиницы на краю разбросанной деревушки; тамъ ему сказали, что остальную часть дороги, около четырехъ миль, онъ долженъ совершить пѣшкомъ, потому-что въ той сторонѣ, куда онъ отправлялся, не были извѣстны никакіе экипажи.
Покоряясь необходимости, мистеръ Стаунтонъ отправился пѣшкомъ, и цѣлыя двѣ недѣли не встрѣтилъ ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Нѣсколько земледѣльцевъ работало на отдаленныхъ поляхъ, и это были единственныя человѣческія существа, которыхъ видѣлъ Стаунтонъ съ-тѣхъ-поръ, какъ оставилъ Синяго Дракона. Долины, окружавшія его, были богато и прекрасно обработаны, но онѣ обрамливались каменистыми и безплодными холмами, которые, чѣмъ далѣе онъ шелъ, тѣмъ болѣе принимали дикій видъ, набрасывая длинныя тѣни на дорогу. Вся мѣстность была оживлена ручейками, которые то стремились съ холмовъ, то журчали на днѣ невидимыхъ пучинъ, то извивались на скалистой вершинѣ, появляясь и исчезая съ неожиданностью, удивлявшей нашего уроженца плоскихъ областей среднихъ графствъ.
На поворотѣ дороги онъ увидѣлъ всадника. И человѣкъ и лошадь били стары и имѣли очень-важный видъ. Лошадь была грязноватой бѣлой шерсти, и почти подходила подъ пару цвѣту шляпы, закрывавшей морщинистый профилъ человѣка. Кости лошади почти выдавались сквозь шкуру, такъ же, какъ кости человѣка почти пробивались сквозь складки его сѣрой одежды. Дон-Кихотъ не важнѣе сидѣлъ на знаменитомъ Розинантѣ, нежели этотъ серьёзной и торжественной наружности человѣкъ, съ которымъ мистеръ Стаунтонъ скоро повстрѣчался, возсѣдалъ на своей бѣлой лошадкѣ.
— У васъ есть религіозный трактатъ? сказалъ всадникъ груднымъ голосомъ и какъ-будто не раскрывая губъ.
— Извините… отвѣчалъ мистеръ Стаунтонъ.
— Есть трактатъ? продолжалъ тотъ медленнымъ и торжественнымъ тономъ. — Религіозный трактатъ: хлѣбъ съ водою, крохи утѣшенія для голодныхъ грѣшниковъ, перевязка для раненаго воина, чистое омовеніе для валяющихся въ грязи, сандаліи для ногъ пилигрима, пилюли для колики суетности?…
— А! я вижу… перебилъ мистеръ Стаунтонъ, не имѣя особеннаго желанія, чтобъ старикъ истощилъ свой каталогъ рѣдкихъ сокровищъ: — я вижу; вы занимаетесь продажею трактатовъ. Развѣ въ этихъ мѣстахъ ихъ много покупаютъ?
— Я ихъ не продаю; я даю ихъ даромъ два раза въ недѣлю: по вторникамъ и пятницамъ.
— Вы трудитесь изъ любви къ предмету — я примѣчаю. Довольны ли вы результатами вашей раздачи трактатовъ?
— Не могу сказать! не могу сказать! Это не мое дѣло. Моя обязанность только ихъ раздавать. Не моя отвѣтственность, что изъ этого слѣдуетъ. Братъ Джонъ увѣщеваетъ грѣшниковъ, читаетъ молитвы на митингахъ. Я не могу проповѣдывать, не могу даже молиться въ публикѣ. Но могу раздавать трактаты — и раздаю.
— Другъ мой, сказалъ кроткосердечный мистеръ Стаунтонъ: — я очень-радъ слышать это. Хорошо было бы для всѣхъ насъ, еслибъ мы старались исполнять нашу обязанность такъ, какъ вы повидимому стараетесь исполнять вашу. Каждому человѣку данъ его талантъ, и ни отъ кого не требуется, чтобъ онъ исполнялъ болѣе, нежели позволяютъ его способности. Счастливы тѣ, которые — малы или велики ихъ таланты — употребляютъ ихъ на службу Господу, и проповѣдуютъ ли они съ соборной каѳедры, или на открытомъ воздухѣ, или молятся на митингѣ, или просто раздаютъ трактаты — это все-равно, только бы талантъ употреблялся для хорошей цѣли. Истинно, ни одинъ человѣкъ, трудящійся для Господа, не уйдетъ безъ его награды!
— Сэръ, вы говорите какъ книга! Сэръ, вы благочестивый человѣкъ; вы привлекли къ себѣ мое сердце! Вы, можетъ-статься, изъ Лидса?
— Нѣтъ! я чужой въ здѣшней сторонѣ, никогда не былъ прежде на сѣверѣ Англіи. Теперь я иду къ Дорелламъ; можетъ-статься, вы можете указать мнѣ дорогу.
— Могу, могу! Стало-быть, вы проповѣдникъ?
— Нѣтъ! хотя я иногда говорю проповѣди, но я не странствующій проповѣдникъ.
— Но вы методистъ?
— Да.
— А зачѣмъ вамъ нужно къ Дореллямъ, осмѣлюсь спросить?
— Моя мать близкая ихъ родственница.
— А какъ ваше имя?
— Стаунтонъ, имя, я полагаю, вамъ совершенно-незнакомое, такъ-какъ никто изъ фамиліи моего отца никогда не бывалъ въ Йоркширѣ.
— Стаунтонъ! Стаунтонъ изъ Бедфордшира? Сынъ кузины Элленъ?
— Мать мою дѣйствительно зовутъ Элленъ?
— Какъ я радъ васъ видѣть, и какъ будетъ радъ братъ Джонъ! Я самъ Генри Дорелль, и горжусь тобою, кузенъ Стаунтонъ!
Мистеръ Стаунтонъ изумился. Онъ, конечно, ожидалъ найти много эксцентричности въ своихъ престарѣлыхъ родственникахъ; но этотъ обращикъ сѣвернаго методиста привелъ его въ чрезвычайное удивленіе.
Преодолѣвъ свое удивленіе, какъ могъ, онъ шелъ возлѣ старика и достопочтенной лошади, дружески разговаривая съ нимъ и начиная уважать его за его простое благочестіе, сердечную откровенность и очевидную скромность (а это качество мистеръ Стаунтонъ даже тогда уже цѣнилъ всего болѣе за его рѣдкость; и кто изъ насъ его не цѣнитъ, но не могъ не удивляться страннымъ понятіямъ своего престарѣлаго спутника. Братъ его, который, по словамъ стараго Гэрри, былъ одаренъ такими высокими качествами, вѣроятно, служилъ улучшеніемъ этого типа старинной жизни и нѣсколько увеличивалъ достоинство серьёзной старости, которой такъ было много въ спутникѣ мистера Стаунтона.
Бѣлая лошадь вдругъ остановилась передъ ветхой калиткой; старикъ сошелъ на землю, кивнулъ головою на старый съ низкой кровлей домъ, находившійся въ крайней степени упадка, и сказалъ просто:
— Вотъ это нашъ домъ, а вотъ и братъ Джонъ выходитъ изъ дверей.
Изъ двери дѣйствительно выбѣжалъ старикъ, вся организація котораго казалась совершеннѣйшею системою судорогъ. Онъ походилъ на брата чертами лица, но былъ противоположенъ ему во всѣхъ отношеніяхъ. Степенная важность Генри вполнѣ вознаграждалась Джономъ, который, казалось, весь состоялъ изъ проволоки, съ подошвы ногъ до послѣдняго сустава въ шеѣ. Даже его челюсти вѣчно какъ-то неистово двигались. Онъ выскочилъ изъ дома, вытаращилъ глаза и, крѣпко ударивъ Генри по плечу, закричалъ:
— Мой бѣдный братъ! ты воротился благополучно. Я этого не ожидалъ. Я ужасно согрѣшилъ сегодня утромъ: не помолился за тебя передъ тѣмъ, какъ ты уѣхалъ, и теперь боюсь, что ты трудился понапрасну. Я былъ увѣренъ, что съ тобою случится что-нибудь ужасное, по милости моей забывчивости.
Генри глядѣлъ съ любовью и уваженіемъ на своего брата, пока онъ говорилъ, и, боясь потерять хоть одно слово, сходившее съ устъ талантливаго брата, ждалъ, пока онъ кончитъ, потомъ, указавъ на мистера Стаунтона, который преважно глядѣлъ на быстро-бѣгавшіе глаза, вертлявыя движенія и дикія позы Джона, старикъ сказалъ:
— Сынъ кузины Элленъ, кузенъ Стаунтонъ — благочестивый юноша, методистъ, мѣстный проповѣдникъ. Поговори съ нимъ, Джонъ.
Въ одну минуту Джонъ очутился возлѣ мистера Стаунтона, ломалъ себѣ руки и кричалъ:
— Хвала Господу за все его милосердіе! Радъ я взглянуть на ваше лицо и слышать, что вы въ числѣ праведныхъ. Войдите, войдите!
Они вошли въ комнату, которая привела гостя въ нѣкоторое смущеніе. Полъ былъ каменный или изъ глины, затвердѣлой до окаменѣлости; каминъ, скорѣе походившій на очагъ, стѣны голыя, а мебель самой грубой отдѣлки. Старуха, согбенная отъ лѣтъ и стонавшая отъ ревматизма, встала, по приказанію спазмодическаго Джона, и начала приготовлять обѣдъ. Все устройство въ домѣ привело въ недоумѣніе мистера Стаунтона. Скупость ли овладѣла этими стариками, или они точно предпочитали этотъ образъ жизни?
Гость какъ-можно-деликатнѣе намекнулъ на разрушенное состояніе ихъ хозяйства и освѣдомился, почему они живутъ такъ неудобно, когда имѣютъ средства устроить себѣ комфортэбльную жизнь. У нихъ были земли, приносившія триста фунтовъ стерлинговъ въ годъ, которыя оставилъ имъ ихъ отецъ, и вообще предполагали, что, несмотря на ихъ щедрость — а они считались щедрыми — этотъ доходъ утроился въ ихъ рукахъ.
— Въ средствахъ у насъ нѣтъ недостатка, нѣтъ недостатка! сказалъ Джонъ въ отвѣтъ на вопросъ мистера Стаунтона: — даже средства слишкомъ-велики — страшное искушеніе… но мы съ Генри рѣшили въ молодости, что мы оставимъ старый домъ въ такомъ видѣ, какъ отецъ оставилъ его; не тронемъ ни одного камня. Посмотрите! и старикъ потащилъ своего гостя въ заднюю дверь и показалъ большую ригу, которая казалась несравненно-удобнѣе, нежели домъ. Онъ выстроилъ эту ригу въ тотъ самый годъ, какъ умеръ, тридцать-пять лѣтъ назадъ. — А тамъ видите? и старикъ показалъ на недостроенный домъ, довольно-большаго размѣра: — онъ не окончилъ этотъ домъ, такъ и умеръ, и мы не окончили его. Онъ не пользовался никакими удобствами, и мы не пользуемся. Тяжело во многихъ случаяхъ выказывать самоотверженіе, когда имѣешь большое богатство, прибавилъ онъ: — но для насъ съ Генри это легко. Мы только обработываемъ здѣшнія фермы, а тѣ земли оставляемъ такъ. Имѣніе кузена Уильяма слишкомъ-велико для насъ, и такъ оно все накопляется и накопляется. Я очень-радъ, что часть достанется въ ваши руки; вы будете знать, какъ сдѣлать изъ него хорошее употребленіе. А дѣтямъ другихъ кузеновъ, у которыхъ нѣтъ никакого состоянія, это большое богатство, которое досталось намъ такъ неожиданно, будетъ великимъ дьявольскимъ покушеніемъ.
— Вы говорите о кузенѣ Уильямѣ? Я что-то о немъ не слыхалъ.
— Онъ совсѣмъ былъ не Дорёлль, но сынъ сестры моей матери, торговецъ краснымъ деревомъ. Онъ купилъ на свои деньги землю за пять миль отсюда, выстроилъ большой домъ, умеръ и оставилъ намъ все свое имѣніе — пять-тысячъ фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго дохода.
— Пять тысячъ ежегоднаго дохода! сказалъ мистеръ Стаунтонъ: — и вы живете такимъ образомъ!
— И, вѣроятно, скоро будетъ въ пять разъ больше, какъ говорятъ. За стѣнами парка уже выстроены фабрики и скоро, можетъ-статься, возникнетъ тамъ большой городъ. Суета суетъ! вдругъ воскликнулъ старикъ, всплеснувъ руками, между-тѣмъ, какъ его челюсти сильно шевелились. — Но, слава Богу! намъ до этого нѣтъ никакого дѣла, прибавилъ онъ черезъ минуту: — у насъ слишкомъ-довольно своего собственнаго — тяжелая отвѣтственность — восемьсотъ фунтовъ въ годъ, а мы не можемъ истратить и пяти безъ грѣха!
Въ то время не было еще миссіонерскихъ предпріятій, а если и были, то братья о нихъ не слыхали; иначе, тяжесть богатства, безъ-сомнѣнія, была бы снята съ нихъ. Въ этой мѣстности, сравнительно, было мало нуждающихся въ милостынѣ, мало людей, жившихъ бѣднѣе ихъ.
Вечеромъ мистеру Стаунтону было и пріятно и забавно примѣтить привязанность, существовавшую между этими странными стариками. Въ домѣ Генри говорилъ только тогда, когда съ нимъ заговаривали, и то все односложными словами. Онъ слушалъ съ восхищеннымъ вниманіемъ происходившій разговоръ, шевелилъ губами, какъ-будто произносилъ слова и заключалъ каждую фразу, рѣшительно кивая головой.
Онъ примѣтилъ, что Джонъ часто произноситъ полуфразы, хлопалъ руками, щурилъ глаза, кривлялъ лицо и быстро двигалъ челюстями. При одномъ изъ такихъ случаевъ, онъ вскрикнулъ громко:
— Дьявольское искушеніе!
Потомъ онъ вдругъ вскочилъ со стула и побѣжалъ наверхъ такъ проворно, какъ-будто дьяволъ, въ-самомъ-дѣлѣ, гнался за нимъ ро пятамъ.
— Онъ часто молится и поетъ гимны всю ночь! было практическимъ комментаріемъ Генри этого страннаго движенія.
Джонъ вскорѣ появился опять болѣе-спокойный и увѣдомилъ мистера Стаунтона, что будетъ спать съ нимъ въ эту ночь, такъ-какъ другая спальня не приготовлена; а Пэгги, ключница, была слишкомъ-дряхла, чтобъ приготовить се, если ей не сказать, по-крайней-мѣрѣ, за день. Мистеръ Стаунтонъ согласился на это приглашеніе очень-любезно, хотя не безъ тайнаго предчувствія, которому не мало способствовало извѣстіе, сообщенное Генри насчетъ ночнаго пѣнія.
Прочтя главу изъ Библіи и простясь съ своими простыми хозяевами, мистеръ Стаунтонъ всталъ, чтобъ отправиться спать, такъ-какъ онъ очень утомился послѣ своего путешествія. Джонъ засвѣтилъ — не свѣчку, какъ, можетъ-быть, читатель подумаетъ — но простую камышевую свѣтильню, обмакнутую въ жиръ, и повелъ гостя наверхъ, въ нѣчто похожее на огромный чердакъ, гдѣ, между-прочимъ, стояли двѣ кровати.
— Это постель Генри, сказалъ Джонъ, именно въ ту минуту, какъ его гость началъ поздравлять себя съ вѣроятностью провести ночь на особенной постели, хотя въ одной комнатѣ съ своимъ родственникамъ, обладающимъ такими привычками.
Къ постели Генри была приставлена маленькая лѣстница, такъ-какъ она находилась въ верхней части чердака. Старикъ, буквально, долженъ былъ влѣзать въ свою опочивальню.
— А это моя постель, гдѣ вы будете ночевать сегодня, кузенъ Стаунтонъ. Я скоро къ вамъ приду.
Говоря такимъ-образомъ, старикъ вложилъ свѣтильню въ какое-то отверстіе въ кровати. Такъ-какъ занавѣсокъ не было, то этотъ поступокъ бытъ менѣе опасенъ, нежели какъ можетъ показаться ушамъ цивилизованнаго человѣка.
Какъ только Джонъ вышелъ изъ комнаты, гость его осмотрѣлъ свою квартиру, по-крайней-мѣрѣ за сколько позволялъ тусклый свѣтъ. Записному антикварію врядъ ли случалось осматривать что-нибудь до такой степени любопытное, какъ это убѣжище, въ которомъ теперь находился мистеръ Стаунтонъ. Это былъ настоящій хаосъ рѣдкостей: цѣлый міръ въ зародышѣ. Комната или, скорѣе, чердакъ былъ ни чѣмъ не покрытъ до самой кровли. Съ брусьевъ висѣли вещи, давно-вышедшія изъ употребленія: конская сбруя, отслужившая свое время и, вѣроятно, повѣшенная здѣсь на вѣчный покой; сѣдла, нѣсколько поколѣній поддерживавшія отцовъ и сыновей; женскія сѣдла прошлаго столѣтія; удила, обуздывавшія лошадей, давно отправившихся къ своимъ предкамъ; различныя орудія землепашества, домашняя утварь прежнихъ поколѣній — все было перемѣшано вмѣстѣ въ страшномъ безпорядкѣ. Прямо надъ постелью висѣла на веревкѣ длинная черная трубка. На полкѣ лежала скрипка; струны были покрыты паутиной: вся музыка исчезла изъ нея навсегда. Самая ея поза показывала, что никогда болѣе канифоль не сдѣлаетъ ее звучною, не оживитъ ея угасшую мелодическую душу. Время ея прошло. Прямо, напротивъ той постели, которую Джонъ объявилъ своей, также повѣшена была на веревку пара огромныхъ кожаныхъ рыболовныхъ сапоговъ, подозрительно-дрягавшихся въ воздухѣ, а возлѣ нихъ удочка, которая не могла уже оказывать услугъ рыболову. Область за кроватью Генри была Ultime Thule, въ которую не могъ проникнуть человѣческій глазъ.
Когда мистеръ Стаунтонъ окончилъ свой торопливый обзоръ и легъ въ постель, старый Джонъ явился опять. Указывая на трубку, скрипку, огромные сапоги и уду, онъ сказалъ:
— Старыя искушенія! повѣсилъ ихъ здѣсь, чтобъ я могъ видѣть пропасть, изъ которой былъ спасенъ. Старые враги! старые враги! и старикъ печально покачалъ головою. — Но дьяволъ всегда придумаетъ новыя искушенія!
Сказавъ это, онъ вдругъ бросился на колѣни и началъ качаться взадъ и вперёдъ, такъ быстро двигая челюстями, что, при всемъ своемъ уваженіи, мистеръ Стаунтонъ едва могъ удержаться отъ громкаго хохота. Вдругъ по комнатѣ раздалось громко: „Аминь!“ Это слово было произнесено съ неожиданностью и пронзительностью пистолетнаго выстрѣла. Старикъ тотчасъ вскочилъ прямо на ноги, началъ сбрасывать съ себя платье съ быстротою вихря; вспрыгнулъ на постель и потомъ все смолкло на нѣкоторое время.
Вскорѣ послѣ этого мистеръ Стаунтонъ услыхалъ въ комнатѣ тихій шумъ. Это старикъ Генри потихоньку подкрадывался къ своей кровати. Онъ занялъ свое положеніе подъ огромными сапогами, и опять настала тишина.
Утомленныя чувства гостя только-что погрузились въ восхитительное забвеніе, впали въ тотъ сладостный сонъ, который извѣстенъ только утомленнымъ, какъ вдругъ одѣяло было съ него сдернуто и съ словами: „дьяволъ!“ старикъ спрыгнулъ съ постели съ быстротою выстрѣла. Потомъ раздался легкій звукъ, какъ-бы отъ столкновенія кремня и огнива, свѣтильня была зажжена, Джонъ схватилъ большую Библію, бухнулъ на колѣна и минуты на двѣ, швырнулъ Библію на мѣсто и опять вспрыгнулъ на постель.
Потомъ все пошло хорошо, мистеръ Стаунтонъ крѣпко заснулъ. Онъ былъ въ элезіумѣ, гдѣ холодный вѣтеръ освѣжалъ его пылавшій лобъ, гдѣ вокругъ его носилось сладостное благоуханіе, гдѣ вода журчала такъ пріятно, вдругъ въ ушахъ его раздалась небесная музыка, откуда — отъ самъ не зналъ. Онъ слушалъ въ восхищеніи. Вдругъ музыка сдѣлалась громче и громче, и онъ проснулся, вздрогнувъ, увы! онъ былъ въ энтузіазмѣ. Опять зажжена была свѣтильня; старикъ, съ очками на носу, сидѣлъ на постели, съ огромнымъ Псалутиремъ въ рукахъ, и пѣлъ пронзительнымъ дискантомъ въ носъ. Съ нетерпѣніемъ повернувшись на другую сторону, мистеръ Стаунтонъ закутался съ головой въ одѣяло и крѣпко спалъ до утра, какъ вдругъ былъ пробужденъ отъ сна громкимъ „аминь“, прямо надъ самымъ его ухомъ.
ГЛАВА III.
правитьНа слѣдующій день, послѣ ранняго завтрака, взглянувъ на полку съ книгами, по большей части религіознаго содержанія, мистеръ Стаунтонъ съ „Братомъ Джономъ“ отправился къ сосѣдямъ. Судя по длинѣ ихъ прогулки, окрестности были обширны, хотя сосѣдей было очень-мало и тѣ жили на большомъ разстояніи другъ отъ друга. Они заходили въ разные коттэджи, гдѣ мистера Стаунтона забавляли пылкія наставленія талантливаго Джона. Простодушные люди слушали его съ уваженіемъ; хотя время-отъ-времени мистеръ Стаунтонъ примѣчалъ что-то похожее на сдержанную улыбку, появлявшуюся на ихъ грубыхъ, честныхъ, веселыхъ чертахъ; когда старикъ растолковывалъ съ необыкновеннымъ жаромъ какое-нибудь самое простое мѣсто изъ священнаго писанія и защищалъ съ чрезвычайною выразительностью доктрины, которыя никто не намѣренъ былъ оспоривать.
Одинъ разъ въ-особенности, когда старикъ положилъ руки на головы двухъ веселенькихъ и прелестныхъ дѣтей одного смиреннаго поселянина, который съ своей женой оставилъ свои земледѣльческія занятія при приближеніи гостей, такой поднялся крикъ, что даже мистеръ Стаунтонъ не могъ удержаться отъ смѣха. Отецъ и мать скромно стояли поодаль, когда старикъ увѣщевалъ дѣтей, вдругъ разгоряченный предметомъ своей рѣчи (онъ говорилъ объ освобожденіи Израильтянъ изъ Египта), бѣдный старикъ принялъ головы за каѳедру и подкрѣпилъ свои доктрины, такъ убѣдительно ударивъ кулакомъ, что оба мальчика громко раскричались, скорѣе отъ негодованія, нежели отъ боли.
Въ одну минуту ужасные очки явились на носу брата Джона; и, разсмотрѣвъ причину ужаснаго крика, старикъ продолжалъ свою рѣчь, то вдругъ прячась за изумленныхъ мальчиковъ, когда затруднялся въ пріисканіи приличныхъ выраженій, то выскакивая впередъ, когда слова легко срывались съ его губъ.
— Очень вамъ благодарны, сказалъ поселянинъ, когда старикъ сунулъ полкроны въ руку его жены.
Они прошли почти цѣлую милю, все заходя въ хижины. Братъ Джонъ увѣщевалъ поселянъ, мистеръ Стаунтонъ молился съ ними, когда старикъ, указавъ на высокій заборъ, сказалъ, что тутъ кончаются ихъ земли, но что черезъ двадцать-пять минутъ ходьбы они придутъ къ новымъ землямъ кузена Уилльяма.
Старый джентльменъ находился въ сильномъ припадкѣ усердія, впечатлительный темпераментъ заставлялъ его припрыгивать передъ его спутникомъ, когда какое-нибудь замѣчаніе мистера Стаутона болѣе обыкновеннаго затрогивало его чувства. Въ такихъ случаяхъ, его деревянные башмаки стучали на каменистой дорогѣ, руки подергивались и все тѣло изгибалось во всѣ стороны, такъ-что въ зрителѣ всѣ кости и мускулы должны были заболѣть.
Они шли уже съ полчаса такъ скоро, что мистеръ Стаунтонъ рѣшительно выбился изъ силъ, когда вдругъ старикъ остановился, сдвинулъ шляпу назадъ, закрылъ глаза, искривилъ лицо, зашевелилъ беззубыми челюстями и закричалъ:
— Суета суетъ! дьявольское искушеніе! земли кузена Уилльяма!
Мистеръ Стаунтонъ взглянулъ впередъ и увидѣлъ великолѣпную долину, разстилавшуюся передъ ними, на которой самый видный предметъ былъ большой домъ, окруженный прекраснымъ паркомъ, по-крайней-мѣрѣ, десятинъ въ восемьсотъ; на полмили разстоянія отъ палисада парка двѣ или три огромныя фабрики выбрасывали изъ своихъ высокихъ трубъ клубы густаго дыма; вокругъ фабрикъ были разбросаны хижины. Это было начало города Р., гдѣ въ настоящую минуту жило народонаселеніе въ тридцатъ-тысячъ душъ, и все это стояло на земляхъ кузена Уилльяма, какъ старикъ Джонъ поспѣшилъ увѣдомить мистера Стаунтона.
Воротясъ опять въ жилище братьевъ, мистеръ Стаунтонъ удивился увидѣвъ грумма, который водилъ взадъ и впередъ прекрасную гнѣдую лошадь. Когда они вошли, старикъ Генри прилежно занимался съ самопрялкой, между-тѣмъ, какъ высокій мужчина, однихъ лѣтъ съ мистеромъ Стаунтономъ, прилежно читалъ одинъ изъ трактатовъ старика. Размѣнявшись нѣсколькими словами со старикомъ Джономъ и взглянувъ нѣсколько разъ украдкой на мистера Стаунтона, незнакомый мужчина началъ разговоръ съ послѣднимъ, дѣлая тѣ внезапныя и острыя замѣчанія, которыя показываютъ обширное знаніе предмета, о которомъ идетъ разговоръ, и совершенное умѣнье владѣть языкомъ. Рѣдко мистеръ Стаунтонъ слышалъ такого краснорѣчиваго собесѣдника. Рѣдко слышалъ онъ, чтобъ такъ много заключалось въ такихъ короткихъ словахъ.
Вскорѣ гость уѣхалъ, и когда братъ Джонъ вышелъ проводить его, вѣроятно, для того, чтобъ прочесть ему религіозное увѣщаніе, старикъ Генри поспѣшилъ увѣдомить мистера Стаунтона, что это ихъ жилецъ въ домѣ кузена Уилльяма. Зовутъ его сэръ Джошуа Цаггстэффъ; онъ былъ большой безбожникъ; братъ Джонъ обратилъ его. Теперь онъ читаетъ трактаты, ходитъ по воскресеньямъ въ капеллу. Красно умѣлъ говорить, но братъ Джонъ успѣлъ смягчить его затвердѣлое сердце. Заставилъ его стоять на колѣняхъ вотъ здѣсь, на этомъ полу, цѣлые два часа; боролся съ нимъ до-тѣхъ-поръ, пока не вышло изъ этого добро. А теперь, прибавилъ онъ: — онъ такъ уважаетъ брата Джона.
Хотя мистеръ Стаунтонъ самъ имѣлъ сердце такое простодушное, какъ ребёнокъ, онъ не могъ, однако, не почувствовать смутнаго подозрѣнія, что это чудесное обращеніе было или насмѣшкой со стороны такого образованнаго и свѣтскаго человѣка, издѣвавшагося надъ легковѣріемъ и безвиннымъ тщеславіемъ престарѣлыхъ братьевъ, или что оно составляло часть какого-нибудь зловѣщаго умысла, цѣль котораго прикрывалась этимъ священнымъ предлогомъ. Какъ мало ни былъ знакомъ мистеръ Стаунтонъ съ коварствомъ свѣта, онъ такъ много видалъ людей, что не могъ не чувствовать невѣроятность предположенія, что такой человѣкъ, какъ сэръ Джошуа Цаггстэффъ, сдѣлался изъ невѣрующаго религіознымъ, вслѣдствіе увѣщаній благочестиваго, восторженнаго, но вовсе-неспособнаго къ логическимъ доказательствамъ Джона. Притомъ въ выраженіи лица этого сэра Джошуа было что-то жосткое, въ глазахъ что-то странное, какъ-будто безжалостное, на губахъ какая-то злая и презрительная усмѣшка, что совсѣмъ не нравилось мистеру Стаунтону и не показывало того благодѣтельнаго дѣйствія, которое истинное христіанство производитъ на своихъ усердныхъ послѣдователей.
Сэръ Джошуа былъ еще раза два во время краткаго пребыванія мистера Стаунтона у его родственниковъ; и при дальнѣйшемъ знакомствѣ мистеру Стаунтону онъ понравился еще менѣе, нежели въ первый разъ. Его обращеніе съ старикомъ Джономъ было слишкомъ изученно-почтительно для того, чтобъ быть искреннимъ. Онъ дѣлалъ видъ будто съ уваженіемъ смотритъ на всѣ странности старика и чрезъ это пріобрѣлъ расположеніе честнаго Генри. Мистеръ Стаунтонъ примѣтилъ также, что между-тѣмъ, какъ сэръ Джошуа говорилъ естественно и бѣгло о всѣхъ другихъ предметахъ, его языкъ въ предметахъ религіозныхъ былъ принужденный до крайности и отзывался еще сильнѣе, нежели языкъ двухъ стариковъ, общими мѣстами.
Баронетъ, очевидно, игралъ роль — но для какой цѣли? а какую-нибудь дѣлъ онъ долженъ былъ имѣть, чтобъ такимъ-образомъ унижаться до лицемѣрія съ простодушными братьями. Боясь самъ не зная чего, подозрѣвая самъ не зная что, мистеръ Стаунтонъ простился съ своими благочестивыми родственниками.
ГЛАВА IV.
правитьВремя проходило въ жилищѣ двухъ братьевъ какъ проходитъ вездѣ, производя перемѣны, кладя мягкую руку на головы престарѣлыхъ братьевъ, убѣляя ихъ для жатвы безсмертія, и хотя не уничтожая ихъ способности, однако, понемногу удаляя ихъ отъ свѣта, въ которомъ они уже не были способны играть дѣятельную роль. Пегги, ключница, страдавшая ревматизмомъ, умерла и, по рекомендаціи сэра Джошуа Цаггстэффа, женщина еще довольно-молодая, съ остатками красоты, но степенной наружности и благочестивая, заняла ея мѣсто. Новая ключница была вдова и имѣла одного сына, который въ то время жилъ у ея сестры въ-отдаленномъ графствѣ. Мужъ ея былъ писарь стряпчаго въ сосѣднемъ городѣ, выказывалъ благочестіе, но занимался вовсе не благочестивыми дѣлами.
Оба старика однако болѣе всего глядѣли на наружные знаки. Они не имѣли способовъ удостовѣриться въ справедливости или несправедливости, и даже не подозрѣвали, чтобъ кто-нибудь могъ выдавать себя тѣмъ, чѣмъ онъ не былъ на самомъ дѣлѣ. Мистрисъ Гордонъ (это была она) имѣла для нихъ двойную рекомендацію: она была женою человѣка, служившаго у мистера Микинса, который принималъ только „благочестивыхъ“ писарей и за нея ручался истинный и вѣрный служитель христіанства сэръ Джошуа Цаггстэффъ.
Старики скоро были восхищены своимъ новымъ пріобрѣтеніемъ! Спокойное, благородное обращеніе мистрисъ Гордонъ составляло сильный контрастъ съ грубостью бѣдной старой Пегги. Мистрисъ Гордонъ примѣнилась къ привычкамъ стариковъ и доставляла имъ множество безсознательныхъ удовольствій. Она акуратно ходила въ капеллу, была примѣрной хозяйкой, практической экономкой и отличной сидѣлкой. Это послѣднее качество скоро пришлось испытать Джону. Жизнь его много лѣтъ сряду была настоящей горячкой сильныхъ душевныхъ ощущеній, но теперь онъ слегъ отъ медлительной лихорадки. Приближеніе ея было постепенно и незамѣтно до-тѣхъ-поръ, пока она дошла до такой степени, что не было никакой надежды на выздоровленіе, по мнѣнію доктора.
Джона по приказанію доктора положили въ другую комнату, гдѣ не было ни скрипки, ни трубки, ни рыболовныхъ сапоговъ. Это очень его безпокоило, такъ-какъ теперь не было особенной комнаты для проповѣдниковъ, которые по очереди пріѣзжали въ эти окрестности. Они увѣрили его, однако, что очень-хорошо могутъ спать въ присутствіи „искушеній“, и это увѣреніе нѣсколько успокоило его, хотя несовсѣмъ.
Мистрисъ Гордонъ чрезвычайно-внимательно за нимъ ухаживала. Она приготовляла лекарства, предписанныя докторомъ, самымъ искуснымъ образомъ; варила кашу, укладывала подушки для больнаго, „такъ, какъ-будто это былъ ея родной отецъ“, какъ замѣчалъ Генри. Джонъ болѣе заботился о душѣ, нежели о тѣлѣ, болѣе занимался отталкиваніемъ искушеній, нежели облегченіемъ своей болѣзни. Бѣдный старикъ! Онъ не зналъ, что многія изъ этихъ „искушеній“ происходили отъ раздраженія въ желудкѣ и прошли бы съ прекращеніемъ этого раздраженія.
Внимательность мистрисъ Гордонъ къ его брату трогала старика Генри чрезвычайно. Онъ наблюдалъ за всѣми ея движеніями съ необыкновенной заботливостью, подавалъ ей стклянку, мѣшалъ кашу на огнѣ, подавалъ ей тарелку, въ которую надо было ее вылить, и во всѣхъ своихъ движеніяхъ показывалъ, что онъ не можетъ достаточно сдѣлать для нея. Трогательно было его видѣть, когда онъ съ уваженіемъ и съ любовью наклонялся къ своему брату, прислушивался къ его безсвязнымъ восклицаніямъ какъ къ голосу пророка, и услыхавъ знакомое слово „искушеніе“, оборачивался съ улыбкой къ мистрисъ Гордонъ, съ улыбкой увѣренія, что все идетъ хорошо, съ улыбкой, показывавшей разсвѣтъ надежды, что такъ-какъ прежнія слова были на губахъ его брата, то, стало-быть, скоро настанетъ время, когда-все пойдетъ попрежнему въ ихъ домѣ.
По цѣлымъ ночамъ бѣдный старый Генри сидѣлъ возлѣ брата, отвергая всѣ убѣжденія лечь спать. Онъ сидѣлъ на камышевомъ стулѣ, держа огромную Библію на колѣняхъ, а Псалтырь въ рукахъ засунувъ очки брата за ухо. Когда Джонъ тревожился болѣе обыкновеннаго, Генри подставлялъ Библію, иногда верхъ-ногами, подъ-носъ брату, и держа зажженную камышевую свѣтильню надъ страницей, поджидалъ дѣйствія этихъ операцій. Иногда онъ замѣнялъ Библію Псалтиремъ. втыкалъ огромные очки на носъ Джону, и когда послѣдній начиналъ свое полночное пѣніе, читателю пріятно было бы видѣть, какая радость появлялась на лицѣ старика Генри; даже морщины дѣлались красивы!
Одинъ разъ, когда уэссліэнскій проповѣдникъ былъ въ домѣ, больной растревожился болѣе обыкновеннаго. Для Генри было очевидно что онъ нѣсколько времени не спалъ. Онъ перевертывался съ боку на бокъ и произносилъ слова „искушеніе“ и „дьяволъ“ съ большимъ жаромъ, нежели обыкновенно. Онъ часто вскакивалъ и пробовалъ молиться, но тутъ же опрокидывался на спину, какъ бы въ совершенномъ изнеможеніи. Ни Библія, ни Псалтирь не произвели обыкновеннаго своего дѣйствія. Генри испугался, когда вдругъ старикъ сказалъ:
— Гэрри, меня мучитъ дьяволъ! Какъ бы я желалъ, чтобъ мистеръ Гёмфри былъ здѣсь!
— Послать за нимъ, Джонъ?
— Кажется, послать надо: онъ можетъ сказать что-нибудь кстати… Постой! Я лучше самъ пойду къ нему!
— Ты, Джонъ? Сохрани Господи! Не шевелись! Я схожу за нимъ.
— Я лучше встану, Гэрри, я лучше встану!
— Что тебя такъ безпокоитъ, Джонъ?
— Деревянная нога Симона Симпсона.
— Что такое, Джонъ?
— Я говорю деревянная нога! Вотъ опять дьявольское искушеніе! Сходи за мистеромъ Гёмфри, Гэрри, скорѣе, скорѣе!
Мистеръ Гёмфри спалъ довольно-безпокойно: ему снились дикіе сны въ хаотической комнатѣ, въ которой находились прежнія искушенія и двѣ кровати, въ той комнатѣ, гдѣ ночевалъ мистеръ Стаунтонъ. Нѣчто въ родѣ кошмара давило мистера Гёмфри. Огромная скрипка съ негодованіемъ спустилась съ своего мѣста, надѣла огромные сапоги, схватила длинную черную трубку, и между-тѣмъ, какъ одною рукою подносила послѣднюю къ своимъ губамъ, другою рукою пилила сама себя огромнымъ смычкомъ, извлекая смѣшные звуки, и плясала безумно подъ мотивъ, который раздавался съ ея струнъ. Въ эту минуту старикъ Гэрри вошелъ въ комнату и разбудилъ мистера Гёмфри отъ тревожнаго сна.
Старикъ Гэрри. — Мистеръ Гёмфри, пожалуйста, вставайте: брату Джону очень-худо!
Мистеръ Гемфри. — Ахъ, мистеръ Гэрри! Очень-радъ, что вы разбудили меня. Что съ нимъ?
Старикъ Гэрри. — Джонъ хочетъ видѣть васъ. Пожалуйста, одѣньтесь какъ-можно-скорѣе: ему очень худо. Я пробовалъ и Библію и Псалтирь, и очки — не помогаетъ!
Мистеръ Гемфри. — Его мучитъ скрипка? А я только-что видѣлъ ее во снѣ. Очень-радъ, что вы разбудили меня.
Старикъ Гэрри. — Нѣтъ, гораздо-хуже, нежели скрипка: деревянная нога Симона Симпсона — самое худшее искушеніе изъ всѣхъ, какія только мучили его давнымъ-давно!
Мистеръ Гемфри. — Извините меня, я еще несовсѣмъ оправился отъ сна. Я сейчасъ приду къ вашему брату.
Старикъ Гэрри. — Благодарю васъ, сэръ.
Мистеръ Гёмфри на-скоро одѣлся и поспѣшилъ къ больному. Онъ нашелъ старика Джона сидящимъ на постели; онъ качался со стороны въ сторону, между-тѣмъ, какъ старикъ Гэрри стоялъ жалобно возлѣ него, подсказывая первую строчку изъ разныхъ любимыхъ гимновъ Джона, съ Библіей подъ-рукой и съ очками брата на собственномъ своемъ носу, куда онъ ихъ надѣлъ по ошибкѣ.
— Ну, мистеръ Даюнъ, сказалъ мистеръ Гёмфри: — какъ мнѣ жаль видѣть васъ въ такой тревогѣ и въ такомъ разстройствѣ. Какая же причина, что вы такъ растревожились?
— Ужасное дьявольстое искушеніе. Я никакъ не могу рѣшить, деревянная или отнятая нога. Я никакъ не могу успокоиться.
— Но что же такое?
— Деревянная нога Симона Симпсона!
— Понему же она такъ безпокоитъ васъ, мистеръ Джонъ?
— Вы знали Симона?
— Очень-хорошо. Онъ умеръ, когда я пріѣхалъ въ этотъ округъ; но почему онъ тревожитъ васъ — этого я не могу понять. Онъ умеръ счастливо — вы знаете, и я не сомнѣваюсь, что онъ заслужилъ награду.
— Хвала Господу за его милосердіе. Не это меня тревожитъ. Симонъ счастливъ — я въ этомъ увѣренъ. Меня безпокоитъ его деревянная нога, нога, которую онъ всегда чесалъ, когда былъ въ духѣ.
— Что же эта деревянная нога? сказалъ мистеръ Гёмфри, улыбаясь.
— Для меня это сильнѣйшее искушеніе, мистеръ Гёмфри.
— Не-уже-ли! Какъ это такъ?
— Вы знаете, что Симонъ лишился своей ноги на западной фабрикѣ, вотъ что въ имѣніи кузена Уилльяма?
— Я такъ слышалъ, сказалъ мистеръ Гёмфри.
— Въ то время, когда онъ лишился своей ноги, продолжалъ Джонъ: — онъ велъ дурную жизнь.
— Я такъ слышалъ.
— Когда отрѣзали ему ногу, онъ совершенно перемѣнился и сдѣлался членомъ общества…
— Именно, сказалъ мистеръ Гёмфри: — но я не вижу…
— Послушайте!… перебилъ братъ Гэрри.
— Я не вижу, почему это васъ тревожитъ, продолжалъ мистеръ Гёмфри.
— Это не то, не то! отвѣчалъ старый Джонъ. — А вотъ что: Симонъ теперь умеръ, онъ теперь на небѣ. Какую ногу взялъ онъ туда съ собою: отрѣзанную или деревянную — вотъ что!
— Вотъ что! вторилъ ему братъ Гэрри.
— Любезный другъ, вы впали въ большую ошибку, сказалъ мистеръ Гёмфри, усилія котораго сохранить серьёзный видъ сдѣлались теперь отчаянными, хотя онъ былъ благочестивый человѣкъ и подъ его чернымъ жилетомъ билось доброе сердце.
— Въ какую ошибку? спросилъ съ жаромъ старикъ Джонъ: — онъ долженъ былъ идти и на небо или съ той ногой, или съ другой…
— Слышите? спросилъ старикъ Гэрри, съ восторгомъ.
— Вотъ меня и тревожитъ то, что я не могу сказать съ которой, продолжалъ Джонъ. — Это не можетъ быть отрѣзанная нога, потому-что на небо не можетъ войдти вещь неправедная; а нога его была неправедна, когда ее отрѣзали. Онъ былъ весь въ грѣхѣ отъ макушки до подошвы въ то время, когда случилось это происшествіе. Нѣтъ, это не можетъ быть отрѣзанная нога! прибавилъ онъ задумавшись: — А когда подумаешь, какже онъ будетъ въ такомъ святомъ мѣстѣ съ деревянной ногой?
Мистеръ Гёмфри тутъ ужъ просто расхохотался. Это изумило и оскорбило сильно двухъ стариковъ. Тотчасъ, оправившись и извинившись за свою несвоевременную, хотя весьма естественную, веселость, онъ старался разъяснить, какъ только могъ, одинъ изъ самыхъ темныхъ предметовъ.
Джонъ, слушавшій съ величайшимъ вниманіемъ, нѣсколько успокоился. Мистеръ Гемфри ушелъ. Старикъ началъ молиться, потомъ сказалъ:
— Гэрри, Гэрри! всѣ искушенія, всѣ грѣхи исчезли навсегда; теперь все кончилось, Гэрри.
Потомъ онъ слабымъ голосомъ запѣлъ гимнъ, который бѣдный старикъ Гэрри слушалъ со слезами. Голосъ дрожалъ, слабѣлъ и скоро замеръ.
— Я не могу пѣть, Гэрри, сказалъ Джонъ. — Но, о! какъ я счастливъ! Хорошо послѣ жизни, исполненной борьбы, умереть смертью христіанина, не говоря уже о блаженствѣ, которое ожидаетъ меня тамъ, не плачь Гэрри.
— Нѣтъ, Джонъ, нѣтъ, Джонъ! перебилъ его со слезами бѣдный старикъ Гэррй. — Что могу я дѣлать безъ тебя? Еслибъ Богу было угодно взять меня теперь — потеря была бы небольшая. Но ты, Джонъ! Что будетъ съ капеллой, съ митингами?
— Господь позаботится, Гэрри, онъ позаботится! О! когда подумаю, что я войду въ Землю Ханаанскую, когда я вѣровалъ такъ мало я получилъ такъ много! Приближается облако блаженства, Гэрри, все ближе и ближе; на немъ возсѣдаютъ праведники и ангелы. Я могу ихъ видѣть сквозь иныя отверстія. Они зовутъ меня. А за этимъ облакомъ небо. Ты здѣсь, Гэрри? Зрѣніе мое ослабѣло: я не могу видѣть ни тебя, ни Библію, ни Псалтирь, но они у меня на сердцѣ и ты также. Мы теперь оба старики, Гэрри, но какъ-будто только вчера были мы мальчиками и собирали орѣхи въ лѣсу. Ахъ! старые дни, такъ давно прошедшіе, какъ о нихъ вспоминается теперь! Поди сюда Гарри, дай мнѣ руку, я не могу видѣть тебя уже, и не увижу тебя больше, Гэрри, пока не увижусь съ тобою въ вѣчности. Ты былъ для меня дорогимъ братомъ, Гэрри! Мнѣ, кажется, я никогда не могъ бы перенести всѣхъ непріятностей и огорченій, еслибъ тебя не было со мною. Но теперь все прошло, навсегда. Мы росли вмѣстѣ, прожили вмѣстѣ всю жизнь такъ долго, что какъ-то странно разставаться. Но это будетъ не надолго. Гэрри: ты скоро послѣдуешь за мною. Слава! слава!…
Губы перестали шевелиться, потомъ всѣ черты приняли то неподвижное выраженіе, которое извѣстно всѣмъ намъ. Царица ужасовъ явилась безъ всѣхъ своихъ ужасовъ, но во всемъ своемъ величіи, и вотъ тутъ лежитъ человѣческое тѣло безъ души!
А душа? Она явилась въ присутствіе тѣхъ таинствъ, которыхъ глаза не видали, а уши не слыхали, явилась передъ тотъ страшный судъ, передъ которымъ — о, читатель! и ты и я должны явиться туда съ душою столь же чистою, съ вѣрою такою же пламенною, съ такою же надеждою и съ такими же словами на устахъ!
ГЛАВА V.
правитьКогда мистрисъ Гордонъ вошла въ комнату, бѣдный старый Гэрри, слишкомъ-убитый горемъ, чтобъ вполнѣ сознавать случившееся, старался еще, вопреки дѣйствительности, поддерживать въ себѣ надежду: „Продолжай, братъ Джонъ, говорилъ онъ: — зачѣмъ ты пересталъ? Я слушаю. Ты знаешь какъ я люблю тебя слушать. Слова твои мнѣ лучше всякой проповѣди. Продолжай пожалуйста!“
Ключница и мистеръ Гёмфри вывели его изъ комнаты и положили въ постель, гдѣ онъ вскорѣ заснулъ тихимъ и спокойнымъ сномъ. Когда старикъ проснулся, докторъ, сэръ Джошуа Цагстэффъ и мистеръ Гёмфри усердно совѣщались у его изголовья.
— Каково брату Джону? спросилъ онъ съ жаромъ.
— Мистеръ Гэрри, ему теперь, какъ-нельзя-лучше: онъ наконецъ удостоился того, для чего бился и страдалъ цѣлую жизнь. Ему болѣе не придется мучиться въ безсонныя ночи: онъ теперь тамъ, гдѣ вѣчный, невозмутимый покой.
— О, я припоминаю! простоналъ старикъ. — Принесите, пожалуйста, его Библію, Псалтирь и очки.
Просьбу его исполнили, и старый Гэрри сразу открылъ Псалтирь на томъ стихѣ, на который братъ его указалъ въ послѣдній разъ; потомъ онъ положилъ съ нѣжностію свою руку на очки, Библію взялъ подъ-мышку и такъ долго оставался неподвиженъ и безмолвенъ, что присутствовавшіе почли за лучшее удалиться. Старикъ не принималъ никакого участія въ приготовленіяхъ къ похоронамъ; Джошуа сдѣлалъ всѣ нужныя распоряженія и тѣло вынесли, пока старикъ находился почти въ безпамятствѣ.
На слѣдующій за тѣмъ вторникъ старый Гэрри всталъ, одѣлся, осѣдлалъ старую бѣлую клячу и завернулъ въ пакетъ свои „трактаты“; готовясь уже сѣсть на лошадь, онъ вдругъ оглянулся, будто дожидаясь чего-то.
— Ахъ, я все забываю! воскликнулъ онъ наконецъ. — Некому меня благословить. Видно не приходится мнѣ болѣе раздавать трактаты: слишкомъ старъ сталъ. Онъ не разъ говаривалъ, что мы уже старики. Пора и мнѣ за нимъ послѣдовать.
Сказавъ это, онъ медленно отвелъ лошадь въ конюшню, воротился домой съ своимъ пакетомъ и снова зналъ въ неподвижность и бездѣйствіе, какъ-будто жизнь утратила для него всякое значеніе съ-тѣхъ-поръ, какъ не стало единственнаго предмета его привязанности на землѣ. Онъ никогда не выходилъ изъ дома; рѣдко говорилъ; только ночью обнаруживалъ онъ нѣкоторую дѣятельность съ полчаса передъ тѣмъ, какъ ложиться спать; онъ приносилъ ночникъ, бралъ съ полки Библію, Псалтирь и очки, и бережно клалъ все это около огнива, у постели Джона. Потомъ, подождавъ немного, онъ тихо, осторожно уходилъ на цыпочкахъ въ свою спальню, какъ-будто боясь разбудить кого-то, прислушивался немного у дверей, и тогда только ложился спать.
— Плохо спится ныньче, сэръ Джошуа, сказалъ онъ однажды.
— Отчего такъ, мистеръ Гэрри?
— Грустно мнѣ по ночамъ, не слышу я болѣе въ просонья ни гимновъ, ни ударовъ стали о кремень. Но скоро и я буду спать спокойно, такъ же спокойно, какъ братъ Джонъ.
Въ тотъ же день старичокъ дѣятельно занялся чѣмъ-то на антресолѣ, служившемъ ему спальнею. Онъ возился съ своими завѣтными вещами, перевязывалъ черную трубку, поправлялъ рыбачьи сапоги и снасти и обметалъ пыль съ контр-баса. Раньше обыкновеннаго онъ положилъ Библію, Псалтирь и очки на стулъ у постели Джона; потомъ, сказавъ тихо;
— Я думаю, вы лучше бы послали за сэромъ Джошуа и за докторомъ.
Раздѣлся и легъ въ постель.
Немедленно послали за ними, и оба вскорѣ явились. Докторъ, почти такой же старикъ, какъ и паціентъ, нашелъ, что у Гэрри былъ ударъ и у него отнялась вся лѣвая сторона. Вообще, здоровье старичка было плохо. Услыхавъ, что паціентъ дурно спитъ, докторъ прописалъ ему лекарство, давъ при этомъ точное предписаніе касательно величины пріемовъ. Онъ въ то же время оставилъ стклянку съ микстурой, назначивъ изъ нея нѣсколько-большіе пріемы.
Обращаясь къ сэру Джошуа, докторъ сказалъ:
— Надо бы немедленно снестись съ родственниками больнаго.
— Я думаю, что у него ихъ вовсе нѣтъ, отвѣчалъ тотъ: — а если и есть, то столь отдаленные и по родству и по мѣсту жительства, что еще вопросъ: былъ ли бы онъ доволенъ ихъ посѣщеніемъ, или нѣтъ, если и предположить, что они еще въ живыхъ.,
— Въ этомъ не трудно удостовѣриться, отвѣчалъ докторъ и, подойдя къ постели стараго Гэрри, спросилъ у него: не желаетъ ли онъ видѣть кого изъ родственниковъ.
— Да, да! пошлите за двоюроднымъ братомъ.
— Пошлемъ непремѣнно, вмѣшался сэръ Джошуа; — хотя, прибавилъ онъ шопотомъ, обращаясь къ доктору: — онъ, какъ помнится, скончался уже года два назадъ. У старика всѣ способности рѣшительно притупились; въ эти нѣсколько недѣль все прошедшее будто изгладилось въ его памяти. Онъ говоритъ о давно-умершихъ какъ о живыхъ, о давно-минувшемъ происшествіи разсказываетъ, словно о вчерашнемъ приключеніи.
— Все-таки не мѣшало бы написать.
— Разумѣется; я завтра же напишу.
— А устроены ли мірскія дѣла мистера Дорреля?
— Да, они въ такомъ порядкѣ, что менѣе пяти минутъ достаточно, чтобъ совершенно покончить ихъ. Нѣсколько времени тому, оба брата сдѣлали общую духовную, назначивъ адвоката мистера Микинса и меня своими душеприкащиками. Они взаимно оставляли наслѣдство тому изъ нихъ, который переживетъ; а по смерти обоихъ передавали свое имущество отдаленнымъ родственникамъ. Завѣщаніе написано законнымъ порядкомъ и подписано обоими, но, кажется, не скрѣплено еще подписью свидѣтелей. Чтобъ окончательно разузнать объ этомъ, я послалъ за мистеромъ Микинсомъ. Разумѣется, такое засвидѣтельствованіе было излишне для перехода наслѣдства отъ Джона къ его брату, какъ къ законному наслѣднику; но теперь дѣло другое: необходимо, чтобъ не было никакого упущенія въ завѣщаніи, иначе настоящіе наслѣдники могутъ лишиться наслѣдства или, по-крайней-мѣрѣ, имѣть непріятныя хлопоты. Не согласились ли бы вы, докторъ, подписать за свидѣтеля?
— Отчего жь нѣтъ? Я охотно подпишу, хоть сейчасъ. Впрочемъ, довольно-поздно, и я, признаться, желалъ бы очень, чтобъ мистеръ Микинсъ явился поскорѣе.
— Да, можетъ-быть, онъ уже внизу. Извините меня на минутку, я пойду посмотрю.
Сэръ Джошуа сошелъ съ лѣстницы, но не для-того, чтобъ отъискать Микинса, а чтобъ переговорить съ ключницею.
— Вы вѣрно не забыли, мистрисъ Гордонъ, что мистеръ Микинсъ, помѣстивъ васъ сюда по моему желанію, предупредилъ васъ, что, быть можетъ, вамъ выпадетъ ролъ довольно-трудная и непріятная, но что за исполненіе вашей обязанности вы получите отъ нанявшаго васъ значительное вознагражденіе.
— Мнѣ не приходится важничать передъ вами, сэръ Джошуа Цагстэффъ. Я не въ силахъ гордиться передъ вами, хотя и должна бы по справедливости. Я могла бы съ видомъ обиженнаго достоинства опровергнуть презрительное объясненіе нашихъ отношеній, которое вамъ угодно было изложить съ такою дерзкою точностью, но я готова и на этотъ разъ исполнить ваши требованія.
— Докторъ говоритъ, что мистеръ Доррель не протянетъ семидесяти-двухъ часовъ. Въ такомъ случаѣ его жизнь будетъ только шестьюдесятью часами длиннѣе, чѣмъ сколько требуется но моимъ разсчетамъ. Но что значатъ шестьдесятъ часовъ въ сравненіи съ жизнью, длившеюся семь десятковъ лѣтъ? Сокращая число остающихся часовъ, вы даже не укоротите замѣтно его жизни; а уменьшая для него время мученій, вы сдѣлаете безсомнѣнно доброе дѣло. Старикъ уже приговоренъ, все-равно, что мертвый, отчего бы намъ не сократить его предсмертныхъ мукъ?
— Отчего бы не совершить убійства — не такъ ли, сэръ Джошуа?
— Никогда, мистрисъ Гордонъ! Называйте всякую вещь своимъ именемъ; будьте рѣзки, сколько вамъ угодно, только, сдѣлайте милость, будьте справедливы. Давайте скверныя имена сквернымъ поступкамъ, дурныя дурнымъ, но избавьте отъ порицанія тѣхъ, которые его не заслуживаютъ; не обращайте ошибочнаго сужденія въ смертный грѣхъ, или дѣла милосердія въ убійство.
— Дѣло не измѣнится, какъ его ни называй. Припомните, сэръ Джошуа, старинный вопросъ: что такое слово „звукъ“?
— Слово это все! Люди всегда боятся не дѣла, а его имени. Искушаемый содрогается не отъ самаго поступка, а отъ страха, какъ назовутъ его люди. Если сыщется сотня смѣлыхъ преступниковъ, которые скрываютъ скверныя дѣла подъ благовидными названіями, чтобъ заглушить угрызенія совѣсти, то навѣрно найдется пятьдесятъ бездушныхъ злодѣевъ, которые называютъ сравнительно невинный поступокъ страшнымъ именемъ, и пугаются потомъ цѣлую жизнь ими же вызванныхъ призраковъ. Я не „бездушный злодѣй“, какъ вамъ угодно называть меня, сэръ Джошуа, и не создавала для своей потѣхи тѣхъ мучительныхъ призраковъ, которые являются мнѣ во снѣ; но все-таки я предпочитаю называть всякую вещь своимъ именемъ, и не дѣлать того, чего я и назвать не смѣю.
— Сперва сдѣлайте дѣло, тогда уже пріищете ему приличное названіе. Не обсуживайте поступка, еще несовершеннаго: вы составите себѣ ошибочное понятіе о немъ; назовете его грознымъ именемъ и потомъ отшатнетесь въ ужасѣ, смѣшивая его съ страшнымъ призракомъ, созданнымъ вашимъ воображеніемъ.
— Словомъ, чего вы отъ меня хотите?
— Сдѣлайте, что вамъ нерѣдко приходилось дѣлать и прежде — ошибку.
— Ошибку? Не даромъ вы надо мной издѣваетесь, сэръ Джошуа! Жизнь моя сначала до конца была рядомъ ошибокъ. Я то-и-дѣло ошибалась съ-тѣхъ-поръ, какъ стала женщиною. Я ошиблась, когда бѣжала изъ родительскаго дома съ бѣднымъ Робертомъ; я ошиблась, когда уговорила его поддѣлать вексель и тѣмъ предала его въ ваши руки; я грубо ошиблась, когда вняла отвратительнымъ предложеніямъ Микинса; я ошиблась, когда вступила въ услуженіе къ этимъ безвреднымъ старичкамъ; а теперь, вѣроятно, подъ видомъ новой ошибки, я должна повершить все это такимъ злодѣйствомъ, которымъ навѣки сгублю свою душу. Какую это ошибку вы отъ меня требуете, сэръ Джошуа?
— Очень-простую, право, мистрисъ Гордонъ. Стоитъ вамъ только слѣдовать предписанію доктора, сознавая, что этимъ вы сокращаете страданія достойнаго человѣка, который всегда былъ добръ до васъ.
— Я васъ не понимаю, сэръ.
— Ну, шутки въ сторону, вотъ въ чемъ дѣло. Докторъ приказалъ брать чайную ложку усыпительнаго лекарства на стаканъ воды, а другой микстуры давать по рюмкѣ. Пропорціи эти важны, потому онъ и былъ такъ точенъ въ своемъ предписаніи. Немного болѣе или немного менѣе можетъ произвести важныя послѣдствія. Я желаю, чтобъ вы сдѣлали вотъ какую ошибку: дайте больному рюмку усыпительнаго лекарства и чайную ложку микстуры. Но вы не способны на это и потому я васъ прошу только исполнить въ точности предписаніе доктора.
— Вы не шутите, сэръ Джошуа?
— Нимало! Но притомъ вы сознательно будете дѣлать именно то, что я вамъ прежде говорилъ, но съ небольшимъ измѣненіемъ.
— Съ какимъ?
— Дѣло въ томъ, что вы будете строго придерживаться предписанія доктора. Замѣтьте, онъ поставилъ стклянки съ лекарствомъ рядомъ, и давая наставленіе объ ихъ употребленіи, указывалъ, для большей точности, на правую и лѣвую стклянку: изъ первой чайную ложку, изъ второй рюмку. Я измѣню ихъ положеніе. Вы дадите принять больному ложечку цвѣтной водицы (положимъ, что это ни что иное) и рюмку микстуры изъ стклянки направо, какъ приказалъ докторъ. Но вы сдѣлаете это, зная, что, относя наверхъ бумагу для письма, я измѣнилъ положеніе стклянокъ, зная, что, вы тѣмъ дѣлаете мнѣ одолженіе и сокращаете мученія достойнаго старичка.
— А награда?
— Отличное воспитаніе вашему удивительному мальчику и тысяча фунтовъ вамъ.
— Быть по-вашему, сэръ Джошуа.
— Конечно. Я напередъ зналъ, что будетъ по-моему.
— Однако мнѣ очень-жаль причинить какой-либо вредъ этимъ безобиднымъ старичкамъ; я отъ нихъ, кромѣ добра, ничего не видала.
— Зачѣмъ же вредъ, мистрисъ Гордонъ? Зачѣмъ называть это вредомъ? Хорошо, еслибъ старикъ былъ здоровъ, еслибъ было какое-нибудь вѣроятіе, что онъ выздоровитъ — я бы и не подумалъ просить васъ сдѣлать мнѣ это маленькое одолженіе. Но, вѣдь, онъ при смерти, у него параличъ; уже половина его тѣла такъ же холодна, какъ будетъ все, когда понесутъ его въ могилу, и на остальную половину нѣтъ никакой надежды. Теперь вопросъ не въ жизни и смерти: онъ уже рѣшенъ въ другомъ судилищѣ, а въ томъ, что лучше: краткія или продолжительныя предсмертныя муки? Сдѣлавъ то, что я прошу, вы вовсе не лишите старика жизни, а только сократите его страданія; вы не назначаете предѣла его жизни, а только его предсмертнымъ мукамъ.
— Вы говорили это уже прежде; но все же я должна сознаться, что я съ вами несогласна: мнѣ это дѣло не нравится.
— Потому, что вы не хотите въ него вникнуть, мистрисъ Гордонъ. Извините меня, я принужденъ повторяться и приводить тѣ же доводы. Все, что я сказалъ, совершенно-справедливо и неоспоримо. Завѣщаніе старика уже подписано. И будемъ ли мы вмѣшиваться, или нѣтъ, а старикъ все-таки умретъ черезъ нѣсколько часовъ. Оставляя его томиться все назначенное ему время, я много рискую. Ограничивая время его страданій и предоставляя ему возможность спокойнѣе перейти въ другой міръ, я не дѣлаю ему никакого вреда, а себѣ дѣлаю много пользы, и потому повторяю: что я сказалъ, должно быть сдѣлано.
— Ваше приказаніе рѣшительнѣе и убѣдительнѣе вашихъ доводовъ, сэръ, и оно будетъ исполнено.
— Давно бы такъ, мистрисъ Гордонъ. А! Микинсъ, вы здѣсь? прибавилъ онъ, обращаясь къ этому почтенному человѣку, только-что показавшемуся на порогѣ. — Пойдемте наверхъ, тамъ насъ докторъ дожидается.
„Опасная женщина!“ пробормоталъ про-себя баронетъ: „она ужь и теперь слишкомъ-много знаетъ, а вѣрно все узнаетъ отъ Микинса. Впрочемъ, сильное женское воображеніе, сознаніе своей вины и мысль, что я ее знаю — всего этого достаточно при впечатлительномъ и безразсудномъ характерѣ ея пола, чтобъ повергнуть ее къ моимъ ногамъ; а тогда уже моя вина, если я допущу ее подняться и помѣшать исполненію моихъ плановъ“.
— Ахъ, докторъ! сказалъ онъ, возвращаясь въ комнату больнаго: — я очень виноватъ, что задержалъ васъ такъ долго. Вотъ, наконецъ, нашъ другъ адвокатъ съ нужными документами.
Завѣщаніе было представлено; оно было совершенно правильно составлено, что свидѣтельствовало о рѣдкихъ способностяхъ мистера Микинса къ юридическому тождесловію, подписано, но не засвидѣтельствовано. Содержаніе духовной было дѣйствительно таково, какъ баронетъ разсказалъ доктору, только съ небольшимъ добавленіемъ, именно: старики сдѣлали оговорку: „въ случаѣ, если по смерти ихъ обоихъ не сыщатся ихъ двоюродные братья и другіе родственники, то все наслѣдство переходитъ къ сэру Джошуа“, въ чьи руки вмѣстѣ съ Микинсомъ завѣщаніе и было ввѣрено.
Дойдя до этой части документа, докторъ съ безпокойствомъ взглянулъ на баронета, потомъ на адвоката.
Сэръ Джошуа съ небрежнымъ видомъ слушалъ какой-то юридическій анекдотъ, который Микинсъ подобострастно разсказывалъ, смѣясь самъ своимъ черствымъ шуточкамъ и потирая руки отъ удовольствія.
— Мнѣ, кажется, все-равно, сказалъ онъ: — подпись правильна. Мистеръ Гэрри, выслушайте, пожалуйста, со вниманіемъ, что я вамъ прочту.
— Я слушаю.
Докторъ прочелъ въ слухъ конецъ завѣщанія, гдѣ имущество было отказано сэру Джошуа Цагстэффу въ случаѣ, если не найдутся вышепоименованные родственники.
— Все такъ, кажется. Покажите-ка мнѣ бумагу.
Документъ билъ немедленно поданъ.
— А! вотъ онъ, его почеркъ. Хорошо, знаю. Все вѣрно. И старикъ, насладившись еще разъ видомъ почерка своего брата, возвратилъ назадъ документъ.
Докторъ тотчасъ же подписалъ завѣщаніе, какъ свидѣтель. Микинсъ представилъ стараго арендатора Доррелевъ, жившаго на сосѣдней фермѣ, какъ второго свидѣтеля. Мистрисъ Гордонъ была приглашена, по желанію стараго Гэрри, чтобъ также засвидѣтельствовать документъ.
Она быстро пробѣжала многосложный пергаментъ и, дойдя до конца, едва-замѣтно улыбнулась и тотчасъ же подписала.
Когда все такъ полюбовно кончилось, докторъ и сэръ Джошуа собрались тотчасъ уходитъ; но первый успѣлъ еще разъ повторить мистрисъ Гордонъ свои указанія насчетъ больнаго. Мистеръ Микинсъ, казалось, хотѣлъ остаться, но, по одному взгляду хитраго баронета, схватилъ шляпу и удалился.
Какъ только домъ опустѣлъ, мистрисъ Гордонъ приступила къ исполненію своей части договора, заключеннаго ею съ сэромъ Джошуа. Она сначала дала увеличенный пріемъ усыпительнаго, а потомъ уменьшенный пріемъ безвредной микстуры. Едва старикъ успѣлъ проглотить лекарство, какъ впалъ въ глубокій сонъ и началъ такъ громко храпѣть, что перепугалъ мистрисъ Гордонъ. Она боялась, чтобъ лекарство не подѣйствовало слишкомъ-быстро и такимъ образомъ не обратило на нея подозрѣнія. Она заговаривала съ старикомъ, трясла, щипала его, но все напрасно. Явно было, что онъ спалъ сномъ непробуднымъ. Онъ находился уже въ томъ спокойномъ состояніи, которое прервется только въ день суда. Не то, чтобъ онъ умеръ — нѣтъ, онъ подавалъ слишкомъ-ясный признакъ того, что еще дышетъ, ибо храпѣлъ такъ громко, что непремѣнно привлекъ бы вниманіе еще за минуту бывшихъ въ дому людей, но они уже вышли, и некому было заботиться о его предсмертномъ хрипѣніи.
„Однако“ говорила сама себѣ мистрисъ Гордонъ, „сэръ Джошуа былъ совершенно правъ: не было уже никакой возможности ему выздоровѣть; самъ докторъ сказалъ, что не было никакой надежды. Самое большое онъ прожилъ бы или, лучше сказать, еле-еле продышалъ бы до послѣ-завтрашняго дня. Къ тому же каждый его часъ былъ бы исполненъ страданія. Такъ гораздо лучше“.
„Ахъ! что это?“ сказала она послѣ долгаго молчанія, прерываемаго только тяжелымъ дыханіемъ старика и порывистымъ завываньемъ вѣтра, „что это такое? повторила она въ испугѣ.
Наружная дверь съ шумомъ растворилась; она забыла заперѣть ее. Послышались шаги на лѣстницѣ; они тихо приближались, такъ тихо, что мистрисъ Гордонъ каждая секунда казалась часомъ. Наконецъ они достигли верхней площадки, на минуту замерли у порога и мистеръ Микинсъ тихо и осторожно вошелъ въ комнату.
ГЛАВА VI.
править— Вы здѣсь? проговорила мистрисъ Гордонъ, невольно вздрагивая при видѣ маленькой, лукавой фигурки стряпчаго, тихо-приближавшагося къ постели умиравшаго. — Зачѣмъ вы воротились? Я слышала, какъ вы ушли вмѣстѣ съ другими. Зачѣмъ втираетесь вы въ общество умирающаго и его сидѣлки?
— Ну, какъ вы разсуждаете, Сара!
— Мистрисъ Гордонъ, если вамъ все-равно! Я знаю, что дала вамъ нѣкоторое право обходиться со мною фамильярно, но вы должны знать, что это мнѣ противно, и потому могли бы обходиться со мною иначе. Наше знакомство относится къ прошедшему, къ тому прошедшему, столь обильному мученіями и страданіями, столь полному ужасовъ и терзаній, что я не могу хладнокровно вспомнить о немъ. Вы будете потому избѣгать обходиться со мною этимъ слишкомъ фамильярнымъ образомъ, вызывающимъ невольно передо мною прошедшее, во всѣхъ его страшныхъ подробностяхъ. Еще разъ, м. Микинсъ, позвольте васъ спросить о причинѣ вашего столь несвоевременнаго посѣщенія?
— Несвоевременнаго? Мистрисъ Гордонъ, если вы непремѣнно такъ хотите, хотя я зналъ время, когда вы гордились тѣмъ, что я васъ звалъ Сарой…
— Довольно, сэръ! нетерпѣливо возразила мистрисъ Гордонъ.
— Во всякомъ случаѣ, посѣщеніе мое вовсе не несвоевременно уже потому, что оно дало мнѣ случай увидѣть вотъ что, сказалъ онъ, указывая на постель, гдѣ бѣдный старикъ переживалъ свои послѣднія минуты, въ борьбѣ со смертью.
— Я подозрѣвалъ многое, но теперь убѣдился. Ха! Это что? и онъ схватилъ стоянку съ усыпительными каплями; разсматривая ярлыкъ, онъ прибавилъ: — я такъ и думалъ. Усиленная порція опіума; а вотъ и послѣдствія. А славно сдѣлано или, лучше сказать, славно было бы, еслибъ я не случился тутъ.
— Мистеръ Микинсъ! что хотите вы сказать? Что было бы хорошо сдѣлано, еслибъ вы не вошли сюда такъ некстати.?
— Некстати? Я вамъ вѣрю. Я хорошо зналъ, что вы не даромъ сошлись съ сэромъ Джошуа Цагстэффомъ, но не воображалъ, что послѣдствія будутъ такъ мгновенны. Теперь, мистрисъ Гордонъ, будьте такъ добры, растолкуйте мнѣ, что все это значитъ? почему сэръ Джошуа желаетъ смерти старика такъ скоро послѣ своего посѣщенія, и чѣмъ онъ побудилъ васъ дѣйствовать съ нимъ заодно?
Обхожденіе мистрисъ Гордонъ съ стряпчимъ тотчасъ измѣнилось; она сразу поняла, что она совершенно въ его рукахъ, но что въ то же время ей нечего его бояться. Прошедшее… то прошедшее, о которомъ она упомянула, слишкомъ было полно тайнъ; за ненарушимое сохраненіе ихъ мистеръ Микинсъ отдалъ бы даже руку на отсѣченіе. Но если онъ не могъ сдѣлаться доносчикомъ противъ нея, то могъ оказать ей большую помощь въ ея стараніяхъ оградить себя отъ оковъ гораздо сильнѣйшаго врага.
Попросивъ маленькую фигурку присѣсть, она, прикидываясь откровенной, разсказала ему все, хорошо-извѣстное уже читателямъ. Мистеръ Микинсъ слушалъ, улыбаясь, и наконецъ сказалъ:
— Ну, худаго ничего не сдѣлано. Старикъ бы протянулся и безъ васъ, дня черезъ два, какъ утверждалъ докторъ; но все-таки это серьёзный шагъ сэра Цагстэффа, очень серьёзный, гораздо серьёзнѣе, чѣмъ вы думаете.
— А можетъ быть и нѣтъ, замѣтила мистрисъ Гордонъ: — можетъ быть, я знаю, что причина, его побудившая, скрыта имъ отчасти; можетъ быть, я уже приняла свои мѣры противъ этого. Во всякомъ случаѣ, будьте такъ добры, мистеръ Микинсъ, покажите мнѣ духовную, подписанную мною сегодня вечеромъ.
— Вы съ ума сошли, Сара… то-есть мистрисъ Гордонъ, я хотѣлъ сказать.
— Я не только не сошла съ ума, но даже и не безразсудна. Я рѣшилась увидѣть это завѣщаніе; и еслибъ вы не зашли сюда, то я отправилась бы къ вамъ въ городъ. Мнѣ не только нужно видѣть этотъ документъ, но и снять съ него копію.
— Снять копію! Вы думаете, я вамъ такъ и позволю? Выдумаете, сэръ Джошуа когда-нибудь проститъ мнѣ, если онъ узнаетъ, что я во зло употребилъ его довѣріе? А узнать, онъ непремѣнно узнаетъ. Вы вѣрно для того и желаете имѣть копію съ документа, чтобъ ему показать.
— Позвольте мнѣ сказать одно слово, сэръ! Сэръ Джошуа никогда вамъ не проститъ, если онъ узнаетъ; но сэръ Джошуа узнаетъ о существованіи копіи только тогда, если онъ измѣнитъ мнѣ и выдастъ меня.
— Зачѣмъ же вамъ, въ такомъ случаѣ, копія? какая вамъ отъ нея польза?
— Вотъ вопросъ! Развѣ вы не понимаете, что, владѣя этимъ документомъ, я могу принудить сэра Джошуа исполнить всѣ условія нашего договора? безъ документа же я совершенно безсильна. Онъ знаетъ, что я участвовала въ смерти этого старика и потому — если это только васъ безпокоитъ, то утѣшьтесь — онъ ничего не можетъ доказать противъ васъ.
— Я это хорошо знаю; но онъ можетъ стращать меня, онъ можетъ отказаться отъ обѣщанной имъ помощи моему сыну; онъ можетъ всегда, когда захочетъ, сдѣлаться мнѣ страшнымъ врагомъ, можетъ заставить меня просить милостыню, а сына моего околѣть къ голоду.
— Онъ никогда этого не сдѣлаетъ: онъ слишкомъ хорошій политикъ. Сэръ Джошуа ужасный человѣкъ, но онъ никогда не забываетъ услутъ.
— Никогда? то-есть, покуда его разсчетъ помнить. Этотъ человѣкъ наводитъ на меня ужасъ… не смѣйтесь мистеръ Микинсъ, Да, онъ наводитъ на меня ужасъ, но я не боюсь его; а вы, напротивъ, вы его боитесь; но не смотрите съ ужасомъ и отвращеніемъ на дѣла его. Что до меня касается, то, разъ покончивъ съ нимъ, я постараюсь съ нимъ болѣе не встрѣчаться.
— Вы умно сдѣлаете, избѣгая этого человѣка.
— Да; но я не позволю, чтобъ у меня отняли должную мнѣ награду. Продавъ себя, тѣло и душу, этому смѣлому злодѣю, погpyзившись для него въ омутъ разврата, наложивъ на себя клеймо безчестія, осквернивъ тѣло, погубивъ душу, предавъ себя на вѣчное проклятіе, чтобъ я теперь позволила лишить себя плодовъ преступленія? Нѣтъ, никогда!… Я потребую точнаго исполненія всѣхъ условій нашего договора. Я настою, чтобъ каждое обѣщаніе было свято исполнено. Я заставлю заплатить до послѣдней копейки все, что мнѣ приходится.
— Я въ этомъ не сомнѣваюсь. Вы страшная женщина, Сара… ахъ! извините; вы просто подъ-пару самому ужасному сэру Джошуа. Я часто недоумѣвалъ, кто изъ васъ сильнѣе. Я часто думалъ, что еслибъ вы оба рѣшились употребить въ борьбу всѣ ваши силы…
— Избави Господи! воскликнула мистрисъ Гордонъ. — Я вовсе не желала такого поединка. Я слишкомъ хорошо знаю, кто изъ насъ сильнѣе, и почему.
— Нѣтъ, вы этого сказать не можете. Умъ сэра Джошуа неизмѣримъ! вскричалъ раболѣпный стряпчій.
— Все-таки я могу сказать, что признаю его своимъ учителемъ въ злодѣяніи. Я слаба, потому-что я женщина и мать, потому я рѣшилась защищаться всѣми возможными средствами. Но къ дѣлу. Намѣрены вы исполнить мое желаніе, или хотите сдѣлаться моимъ врагомъ, и побудить меня на крайнія мѣры?
— Конечно, нѣтъ! Я на все готовъ, чтобъ этого избѣгнуть. Но, право, я не вижу пользы вамъ имѣть копію съ этого документа. Къ чему она вамъ, если вы не намѣрены представить; а если вы представите…
— Я уже сказала вамъ, что воспользуюсь этимъ документомъ только въ крайнемъ случаѣ, и то какъ острасткой. Покуда человѣкъ, которому я служила съ равной опасностью для тѣла и души, убѣжденъ, что я не сомнѣваюсь въ его власти надо мною, онъ можетъ, когда вздумается, бросить моего бѣднаго сына и отвернуться отъ меня, какъ отъ скверны. Имѣя этотъ документъ, мнѣ уже болѣе не нужно будетъ ползать передъ нимъ; я не буду болѣе отъ него зависитъ; я стану опять той гордой женщиной, какой вы меня прежде знавали. Если сэру Джошуа вздумается когда-нибудь попирать меня ногами, то я смѣло отплачу ему тѣмъ же; упрекъ за упрекъ, презрѣніе за презрѣніе, ненависть за ненависть. Я не дамъ ограбить моего бѣднаго сына; я не позволю надъ нимъ издѣваться и презирать его! Страшной цѣной купила я должную мнѣ награду, и хочу получить ее до послѣдней полушки! сказала она твердо.
Мистеръ Микинсъ посмотрѣлъ почти со страхомъ на нахмуренныя брови, стиснутый кулакъ и блѣдное, гнѣвное лицо стоявшей передъ нимъ женщины.
— Но, проговорилъ онъ наконецъ: — вы, конечно, не представите копію завѣщанія въ такую минуту злобы, мстя, можетъ-быть, за обиду, болѣе вами воображаемую, чѣмъ существующую на дѣлѣ; ни не представите копію неумолимому баронету, стращая его открыть все?
— Вздоръ! Я не дура, чтобъ погубить себя изъ-за минутной хандры. Я могу не имѣть и малѣйшаго повода подумать объ этомъ завѣщаніи. Этотъ интриганъ, баронетъ, можетъ очень-хорошо исполнить всѣ свои клятвы, безъ малѣйшаго понуканія съ моей стороны. Я хочу имѣть этотъ документъ болѣе для собственнаго спокойствія, чѣмъ для положительной пользы, которую онъ мнѣ можетъ принести. Даже еслибъ онъ вздумалъ обойтись дурно со мною и съ моимъ сыномъ, полагая, что мы совершенно у него въ рукахъ и не можемъ получить удовлетворенія, то и тогда простого намека будетъ достаточно, чтобъ измѣнить его поведеніе. Одинъ намекъ на то, что заключаетъ въ себѣ этотъ документъ, покажетъ ему, что его выгода меня не сердить; можетъ быть никогда и не нужно будетъ сказать ему, что я имѣю законную копію съ завѣщанія.
— И это единственное употребленіе документа, которое вы имѣете въ виду?
— Конечно! Не-уже-ли вы думаете, что я такая дура, что стану продавать документъ противной сторонѣ? Да и къ чему? Невѣроятно, чтобъ они наградили женщину, сдѣлавшую все, что отъ нея зависѣло, чтобъ лишить ихъ законныхъ правъ, запятнавшую себя всѣми возможными пороками, чтобъ ихъ ограбить. Никто, кромѣ сумасшедшаго, не задумается объ этомъ ни на минуту. Всякое покушеніе такого рода было бы не только обличеніемъ моего злодѣйства, но лишило бы меня всего, что я имѣю и что я могла бы имѣть; оно пустило бы сына моего по-міру, меня предало бы позору, или повергло бы въ темницу, или даже привело бы къ висѣлицѣ!
— Такъ вы увѣрены, сказалъ хитрый плутъ: — что я ничѣмъ не рискую? и онъ вынулъ изъ кармана требуемый документъ.
— Напротивъ, вы еще получите сто фунтовъ за переписку и за засвидѣтельствованіе копіи. Такъ-какъ вы сами писали оригиналъ, то вы засвидѣтельствуете, что копія вѣрна; я, какъ одинъ изъ ихъ свидѣтелей, сдѣлаю то же; вы заставите одного изъ вашихъ помощниковъ подписаться за третьяго свидѣтеля.
— Желаете вы, чтобъ я сейчасъ же принялся за работу?
— Конечно! Зачѣмъ терять время? вотъ тутъ все, что нужно для писанія.
Мистеръ Микинсъ принялся за переписку. Онъ писалъ скоро, но документъ былъ такъ длиненъ, что онъ проработалъ цѣлые два часа. Въ комнатѣ все было тихо, только слышался постоянный скрипъ пера. Громкое храпѣніе старика затихло; но никто не обратилъ на это вниманія: мистеръ Микинсъ былъ слишкомъ занятъ дѣломъ, а мистрисъ Гордонъ, душа которой жаждала имѣть эту бумагу, читала вслухъ пунктъ за пунктомъ, чтобъ тѣмъ ускорить переписку.
Старикъ пересталъ громко храпѣть, началъ задыхаться и вскорѣ совсѣмъ пересталъ дышать; но бывшіе въ комнатѣ такъ занялись своимъ дѣломъ, что ничего не замѣтили.
Да, бѣдному старому Гэрри уже болѣе не предстояло влачить свою тягостную жизнь и сожалѣть о своей страшной потерѣ: онъ заснулъ тѣмъ же непробуднымъ сномъ, какъ и братъ Джонъ!
Наконецъ трудное дѣло переписки было кончено и документъ подписанъ. Мистеръ Микинсъ, свернулъ его осторожно для подписи одному изъ своихъ помощниковъ и, обѣщая возвратить его дня черезъ два, началъ прощаться.
— Посмотрите! уже утро! воскликнулъ онъ.
Дѣйствительно, сѣроватый свѣтъ пробивался чрезъ граненыя окна. Взглянувъ поспѣшно на постель, на рыбачьи сапоги, стоявшіе подъ нею, на контрбасъ, виднѣвшійся позади, онъ отшатнулся, невольно пораженный и тихо сказалъ:
— Онъ отошелъ!
— Отошелъ? спросила мистрисъ Гордонъ,
— Да, отошелъ! Но куда?
ГЛАВА VII.
правитьГдѣ, въ безпредѣльномъ пространствѣ, готовились громы, которые бы разразились надъ глазами заговорщиковъ и свершителей этого злодѣйства? Надъ головою человѣка, который впродолженіе многихъ лѣтъ скрывался подъ лицемѣрною личиною набожности и дружбы для того, чтобъ убѣдить двухъ довѣрчивыхъ старичковъ завѣщать ему свое имущество помимо родственниковъ, человѣка, который, увидѣвъ, что и этими средствами не можетъ удовлетворить своей алчности, не задумался прибѣгнуть къ прямому злодѣйству, чтобъ добиться того, чего не могъ взять лицемѣріемъ — надъ головою женщины, которая ѣла ихъ хлѣбъ для того, чтобъ послѣ предать ихъ, и надъ тѣмъ презрѣннымъ орудіемъ перваго и главнаго злодѣя, которое было готово на все, служа своему господину ради платы цѣною грѣха — вѣрно, гдѣ-нибудь, въ мрачныхъ глубинахъ пространства, готовилась имъ кара. Быть-можетъ, она была далеко, быть-можетъ, она скрывалась за облаками, но тѣмъ не менѣе она приближалась,
И довольно-скоро приближалась она къ одному изъ заговорщиковъ.
Немного еще протекло недѣль послѣ смерти стараго Гэрри, и едва десять дней послѣ замѣчательнаго посѣщенія Роллинсоновъ въ Свартмур-голлѣ, какъ мистеръ Минкисъ, въѣзжая въ Лондонъ, упалъ сверху кареты и былъ поднятъ мертвымъ. Онъ не успѣлъ еще получить обѣщанныхъ ему сэромъ Джошуа трехсотъ фунтовъ. Онъ получать возмездіе въ иномъ мірѣ.
Хотя никакая кара не постигла баронета и мистрисъ Гордонъ, хотя они все еще жили, какъ мы видѣли, однако и у нихъ Немезида не осталась въ долгу: они носили свое преступленіе въ груди, и оно грызло и точило сердца, его породившія. Преступное предпріятіе увѣнчалось успѣхомъ, по заговорщикамъ самый успѣхъ былъ хуже неудачи: онъ принесъ только горькое раскаяніе одному и бѣдствія, подъ личиною внѣшняго блеска, другой. Къ-тому жъ, время приближалось, когда придетъ Отмститель, вооруженный всѣми ужасами, гремя орудіями пытки и провозглашая трубнымъ гласомъ предметъ своего пришествія.
Такъ всегда бываетъ. Мщеніе можетъ быть медленно, но оно всегда приходитъ, окруженное ужасами и немедленно по совершеніи преступленія; нѣтъ, оно состоитъ въ пробужденіи совѣсти, въ сознаніи сдѣланнаго зла. Раскаяніе слѣдуетъ за преступленіемъ, какъ ночь за днемъ, хотя оно, можетъ-бить, и не заноситъ своего бича, когда солнце свѣтитъ и люди суетятся на улицахъ, а оставляетъ свои терзанія на тѣ безмолвные часы ночи, когда все въ дому затихаетъ и только явственно раздается однообразный стажъ маятника; а послѣ раскаянія приходитъ возмездіе.
Полночный воръ совершаетъ свое злодѣяніе, поджигатель подноситъ зажженный факелъ, разбойникъ сидитъ въ засадѣ, сильный притѣсняетъ слабаго, убійца вонзаетъ ножъ въ свою жертву — и не одна звѣзда не померкнетъ, никакое зловѣщее знаменіе не нарушитъ спокойнаго величія ночи, никакой громовой голосъ не возвѣститъ міру о свершившемся злодѣяніи, и молнія, разрѣзавъ тучи, не поразитъ преступныхъ. Но какъ несомнѣнно сдѣланное злодѣйство, такъ несомнѣнно и послѣдующее за нимъ наказаніе, какъ несомнѣнно, что рука злодѣя запятнана кровью или неправымъ дѣломъ, такъ несомнѣнно и то, что пятно это очистится огнемъ.
Какъ въ мірѣ вещественномъ всемогущій Творецъ положилъ вѣчные естественные законы, преступить которыхъ нельзя безнаказанно, такъ и въ мірѣ духовномъ онъ постановилъ, что всякое несоблюденіе какого-либо нравственнаго закона влечетъ за собою справедливое возмездіе, обрушающееся на голову грѣшника. Дѣйствіе, совершенное здѣсь, записывается въ скрижаляхъ вѣчности. Итакъ, кто идетъ стезею преступленіи, вскорѣ убѣждается, что онъ игралъ на страшномъ органѣ судебъ, клавиши котораго безмолвно подымаются и опускаются въ этомъ мірѣ, между-тѣмъ, какъ издаваемые имъ звука вѣчно гремятъ и перекатываются въ иномъ, будущемъ мірѣ.
Убійца всегда преслѣдуется призраками. Куда бы онъ ни пошелъ, за нимъ слѣдуетъ тѣнь убитаго; онъ не можетъ увернуться отъ нея; онъ не можетъ оттолкнуть ее отъ себя; она идетъ съ нимъ по шумнымъ улицамъ, когда толпа суетится и экипажи мчатся мимо; самыя глухія тропинки недовольно-глухи для нея; уличные крики не могутъ заглушить ея голоса; ни привѣтствіе друга, ни улыбка жены, ни лепетъ ребенка не смягчатъ ея грознаго взгляда, ея сдвинутыхъ бровей; она присутствуетъ при его скучномъ обѣдѣ и сопровождаетъ его на многолюдномъ балѣ. Блестящіе глаза, алыя губки, играющіе алмазы не имѣютъ для нея прелести, а томительные часы болѣзни не находятъ участія въ ея безпокойномъ нравѣ. Днемъ и ночью она неотлучно при немъ. Сокровища не могутъ подкупить ея; бѣдность не можетъ задушить ее въ своихъ рубищахъ.
Убитый не есть единственная жертва убійства; убійца еще болѣе жертва его. Преступникъ всегда болѣе страдаетъ, чѣмъ человѣкъ, имъ пораженный; ибо, если ему и удастся скрыть свое преступленіе отъ свѣта, то отъ себя онъ скрыть не можетъ. Хотя бы даже онъ успѣлъ заглушить его голосъ въ шумѣ и увеселеніяхъ, и предался бы забвенію въ объятьяхъ разврата, то и тогда оно тѣмъ не менѣе существуетъ и, рано или поздно, предстанетъ предъ нимъ и потребуетъ отвѣта. Даже, еслибъ человѣкъ закрылъ глаза и старался бы заглушить въ себѣ всякое чувство до послѣдней крайности, то и тогда придетъ минута, когда оно отдернетъ завѣсу его смертнаго ложа и грозно взглянетъ ему въ лицо; а этотъ взглядъ будетъ тѣмъ ужаснѣе, что онъ будетъ чуждъ и новъ. А когда это ложе будетъ покинуто, когда личины ужъ не помогутъ и человѣкъ будетъ видѣнъ „не яко зерцаломъ въ гаданіи“ — что тогда? Тогда мракъ и скорбь невыразимы; тогда громъ полузабытаго преступленія, страшныя, вѣчно-звучащія слова приговора; тогда жилище, гдѣ ихъ червь не умираетъ и огонь не угасаетъ, гдѣ плачъ и скрежетъ зубовъ.
ГЛАВА VIII.
править— Ну, мой милый, сказалъ докторъ Геро: — какъ а радъ тебя видѣть, и докторъ вскочилъ изъ изъ-за стола, заваленнаго фоліантами и протянулъ къ Альфреду обѣ руки.
— Какъ ты видишь, я ужасно занятъ надъ своимъ огромнымъ трудомъ: „О человѣческихъ вѣрованіяхъ“. Я теперь разсматриваю первоначальную исторію астрологіи и первыхъ астрологовъ. Эта наука имѣетъ притязаніе на изрядную древность. Если вѣрить сказаніямъ, то Адамъ былъ первый астрологъ, а сынъ его Сиѳъ, чтобъ не пропали предсказанія отца, начерталъ его астрологическія и философскія свѣдѣнія на двухъ столбахъ, кирпичномъ и каменномъ; ибо, хотя онъ и зналъ, что міръ будетъ истребленъ, но не зналъ чѣмъ, водою или огнемъ. Олавъ Борихій весьма-дѣльно замѣчаетъ: „Что было начертано на этихъ столбахъ сиѳовыхъ? Небесная наука, если вѣрить Іосифу; пророчество объ истребленіи допотопнаго міра, согласно Берозу; любопытныя свѣдѣнія и нѣкоторыя чары, если положимся на Серена; семь свободныхъ искусствъ, если допустимъ свидѣтельство Петра Коместора“ По Іосифу, этотъ каменный столбъ существовалъ еще въ его время въ землѣ Сирдіаковъ, а Манеѳонъ положительно утверждаетъ, что видитъ его самъ. Ну, мое изслѣдованіе не столько касается содержанія этой надписи, сколько ея автора. Это весьма-любопытное изслѣдованіе и, притомъ, объятое непроницаемымъ мракомъ.
— Это не подлежитъ сомнѣнію, замѣтилъ Альфредъ.
— По мнѣнію многихъ писателей, какъ я уже говорилъ“, эта надпись принадлежитъ Сиѳу, сыну Адамову. Манеѳонъ приписываетъ ее Ѳоѳу, а другіе писатели Гермесу Трисмегисту. Самые замѣчательные изъ раннихъ астрологовъ были, безъ-сомнѣнія, Непеско и Петозирисъ; они оба превозносятся Фирмикомъ, Матерномъ и Манеѳономъ. По Фабрицію, они заимствовали свои свѣдѣнія отъ Эскулапа, о которомъ мало извѣстно, и Анубиса, который былъ однимъ изъ древнѣйшихъ поэтовъ, если вѣрить Салмазію. Эти послѣдніе относятся къ такой глубокой древности, что Фирмикъ утверждаетъ, что они были учениками самого Гермеса. Теперь всѣми признано, что первый Ѳоѳъ — а ихъ было трое — и Гермесъ Трисмегистъ — одна и та же личность. По мнѣнію Яблонскаго, Ѳоѳъ значитъ столбъ, а І'алленъ говоритъ, что каждое важное открытіе или изобрѣтеніе, утвержденное учетами, записывалось на столбахъ въ какомъ-либо священномъ мѣстѣ, не безъ имени автора. Такимъ-образомъ втройнѣ великій Гермесъ Триѳмегистъ легко объясняется, и чудеса, приписываемыя Ѳоѳу, въ-сущности, вовсе не открытія или изображенія одного человѣка, какъ довольно-глупо предполагаютъ составители „Всеобщей біографіи“; но достояніе цѣлыхъ вѣковъ и эпохъ. Ясно, что три Ѳоѳа должны означать три отдѣльныя эры; но какія? — вотъ вопросъ, требующій разрѣшенія, и притомъ такой, который не можетъ быть разрѣшенъ безъ громадныхъ трудовъ и изслѣдованій. Правда, какой-то остроумный писатель предполагаетъ, что три эпохи, означаемыя тремя Ѳоѳами, суть, вопервыхъ, періодъ допотопный — колыбель человѣческихъ знаній; вовторыхъ, періодъ, когда науки начали изучаться съ успѣхомъ и когда іероглифы были переведены на языкъ жрецовъ, и втретьихъ, когда египтяне полагали, что довели искусства и науки до высшей степени совершенства; къ этому періоду собственно относится названіе Трисмегиста, втройнѣ великаго. Что жъ касается меня, то я полагаю, что эти три Ѳоѳа относятся къ тремъ родамъ письменъ: первый означаетъ періодъ іероглифическій, второй — іеротическій, а третій — демотическій, впослѣдствіи извѣстный подъ именемъ коптскаго. Я еще не совсѣмъ въ этомъ убѣдился, но не оставлю этого пункта, не справившись хорошенько въ истолкователяхъ египетскихъ древностей. Я начну съ Цорга, Бартелеми, де-Саси и Акерблата, а тамъ перейду къ Юнгу, де-Солею, Амперу, Шампольйону, Россолини и Линсіусу. И, такимъ образомъ и не только разрѣшу вопросъ, въ которомъ я еще не увѣренъ, но получу вѣрный, общій взглядъ на исторію толкованій египетскихъ древностей.
— И вы предпринимаете всю эту громадную работу для-того только, чтобъ разрѣшить одинъ темный вопросъ, относящійся къ исторіи уже исчезнувшей и пустой науки, адептами которой были шарлатаны, а главнѣйшимъ орудіемъ — ложь и обманъ.
— Прошу извиненія, молодой человѣкъ! Наука, которая обращала на себя вниманіе такихъ людей, каковы были Рожеръ Бэконъ, Раймондъ Лулій, Корнелій Агриппа, Карданъ, Альбертъ Великій, не можетъ быть такъ пуста, какъ вы утверждаете. Они, вѣрно, имѣли на то удовлетворительныя побужденія. Сверхъ-того, отложивъ въ сторону обыкновенный и пустой доводъ, что астрологія и алхимія приходятся съ-родни астрономіи и химіи, никогда не должно забывать, что человѣки, не можетъ и не долженъ быть равнодушенъ къ вѣрованіямъ, которыя когда-либо владѣли и двигали человѣчествомъ. Пусть это вѣрованіе будетъ превратно, пусть оно будетъ нелѣно и противорѣчиво, пусть оно будетъ лишено дѣйствительности и всякаго разумнаго основанія, и въ такомъ даже случаѣ, если это вѣрованіе когда-либо жили въ душѣ человѣка, оно составляетъ часть исторіи человѣчества, и, слѣдовательно, должно имѣть цѣну въ глазахъ каждаго разумнаго изслѣдователя. Всемірная исторія гораздо-яснѣе отразилась въ этихъ вѣрованіяхъ и суевѣріяхъ, чѣмъ во всѣхъ возможныхъ войнахъ и сраженіяхъ. Басни управляли людьми гораздо-неограниченнѣе, чѣмъ тираны. Завоеванія и тріумфальныя шествія играютъ только незначительную роль въ тѣхъ особенностяхъ, которыми отличаются между собою народы. Помни всегда, что время собираетъ свои сокровища не съ вѣнцовъ падшихъ царей и исчезнувшихъ династій, что внутренняя исторія народа тѣсно связана съ его мнѣніями и вѣрованіями, и что самая правдивая лѣтопись та, которая раскрываетъ передъ читателемъ постепенное развитіе убѣжденій, упадокъ уже устарѣлыхъ заблужденій, побѣду надъ укоренившимися суевѣріями, успѣхи разума и религіи.
Молодой человѣкъ улыбнулся. Докторъ продолжалъ развивать свою любимую тэму.
— Молодой человѣкъ?
Да, читатель, Альфреду былъ семнадцатый годъ, но онъ казался старѣе; и дѣйствительно, по ученію, развитости и способностямъ онъ былъ старѣе своихъ лѣтъ.
Вскорѣ по пріѣздѣ въ Вильфордгаузское училище Альфредомъ овладѣла страсть къ ученію; онъ рѣшился отличиться своими способностями такъ же, какъ прежде отличался своимъ удальствомъ въ кулачныхъ бояхъ. Первые четыре или пять лѣтъ школьной жизни немногому его выучили, но они положили основаніе для будущаго ученія; начальныя трудности были превзойдены.
Мальчикъ принялся съ такимъ жаромъ за свои школьныя занятія, сначала, просто, изъ желанія отличиться, а потомъ уже изъ любви къ ученію, и сдѣлалъ такіе успѣхи, что сперва радовалъ, потомъ удивлялъ и наконецъ, въ послѣднее время, приводилъ въ изумленіе своихъ учителей. Жажда знаній совсѣмъ овладѣла имъ и онъ жадно черпалъ ихъ, гдѣ только могъ. Не довольствуясь свѣдѣніями, пріобрѣтаемыми въ школѣ, онъ посвящалъ еще цѣлый часъ утромъ, до школы, и четыре часа каждую ночь, послѣ школы, на общее чтеніе, включавшее исторію, біографіи, путешествія, ученыя руководства и произведенія Изящной литературы.
Когда, послѣ двухлѣтняго отсутствія, онъ въ первый разъ возвратился домой, отецъ, страстно его любившій, не могъ довольно имъ нахвалиться, а докторъ Геро былъ въ восторгѣ, хотя и говорилъ, что ожидалъ этого. Альфредъ возвратился въ школу, гдѣ остался еще два года, продолжая учиться съ прежнимъ жаромъ и неутомимостью.
Тогда было рѣшено, что онъ проведетъ годъ или два дома подъ руководствомъ доктора Геро, а потомъ, такъ-какъ онъ готовился въ священники, получитъ ученыя степени въ оксфордскомъ университетѣ.
За недѣлю до своего отъѣзда изъ Вельфордгауза, онъ получилъ слѣдующее письмо изъ Оксфорда.
"Любезный Стаунтонъ, я слышу, что ты ужь кончилъ свой школьный курсивъ и собираешься домой; слышалъ я также о твоей неутомимой дѣятельности и успѣхахъ; я увѣренъ, что ты въ десять разъ ученѣе меня, несмотря на то, что я старѣе тебя четырьмя годами, и черезъ три мѣсяца послѣ твоего выхода изъ школы окончу курсъ въ коллегіи. Говорятъ, ты собираешься къ намъ, въ Оксфордъ, ты, навѣрно, и здѣсь отличишься, и я не удивлюсь, если въ скоромъ времени ты сдѣлаешься однимъ изъ первыхъ оппонентовъ. Что касается меня, то я ужасный невѣжда: ничего въ этомъ не смыслю.
„Но, Альфи, мнѣ хочется поговорить съ Мэри Понтефрактъ. Вѣдь ты былъ въ короткихъ отношеніяхъ съ нею и любилъ о ней говорить. Не влюбленъ ли ты въ нее? Я увѣренъ, ты простишь мнѣ этотъ нескромный вопросъ, когда узнаешь, что отъ твоего отвѣта зависитъ мое счастье. Можетъ-быть, и это не совсѣмъ справедливо, потому-что я ей еще не говорилъ и не скажу ни слова о моей любви прежде, чѣмъ буду увѣренъ, что могу это сдѣлать, не повредивъ тебѣ. Ты, правда, моложе ея и еще слишкомъ молодъ, чтобъ и думать о женитьбѣ, но все же возможно, чтобъ твоя страсть остановилась даней. Если такъ, то я пропавшій человѣкъ! Я скромно окончу свой курсъ, возвращусь домой и останусь доживать свой вѣкъ разочарованнымъ холостякомъ. Пиши поскорѣй. Вѣчно тебѣ преданный“.
Получивъ это посланіе, заключавшее въ себѣ вышеупомянутое отчаянное рѣшеніе, Альфредъ тотчасъ же принялся писать отвѣтъ.
"Любезный Кавендишъ, благодарю тебя, старина, за твое лестное обо мнѣ мнѣніе и постараюсь оправдать его на дѣлѣ. Я дѣйствительно работаю день и ночь, и все же едва могу назвать это работою — такъ оно меня забавляетъ.
"Что же касается миленькой Мэри Понтефракъ, то успокойся на этотъ счетъ. Конечно, я ее очень люблю и всегда буду любить, потому-что ее нельзя знать, не чувствовавъ къ ней влеченія. Я думаю, она ужь успѣла меня забыть: вѣдь, мы не видались почти два года. Я съ-тѣхъ-поръ былъ уже три раза влюбленъ; послѣдній разъ въ бѣдную интересную даму, которую я встрѣчалъ каждое воскресенье въ церкви. Наведя справки о ней, я узналъ, что, во-первыхъ, ей сорокъ лѣтъ, во-вторыхъ, что она уже замужемъ и, наконецъ, въ-третьихъ, что у ней дочь старѣе меня. Этого, кажется, было достаточно, чтобъ отучить меня отъ романическихъ затѣй. И все же я не скрою, что частенько бываю въ Лабурнум-Вью, болтаю съ маленькою Есфирью Дальцель, и толкую объ исторіи и политикѣ съ ея отцомъ, капитаномъ, который меня очень жалуетъ. Но мнѣ не до любви теперь: я намѣренъ сдѣлаться писателемъ, Кавендишъ; а когда человѣкъ возьмется за это дѣло, то, повѣрь мнѣ, не имѣетъ минутки свободной. Я, право, не могу себѣ представить, что Есфирь скажетъ, когда увидитъ мое великое твореніе — надѣюсь, что оно не будетъ такъ безконечно, какъ сочиненіе доктора Геро, лежащее въ гостиной на столѣ.
"А тебѣ бы я посовѣтовалъ немедленно объясниться съ Мэри. Она, конечно, приметъ твое предложеніе; она не устоитъ противъ него. Всякая дѣвочка, вдвое глупѣе ея, будетъ знать тебѣ цѣну. Я увѣренъ, что если кто-нибудь заслужилъ имѣть хорошую жену, такъ это старый Кавендишъ; и если какая-нибудь дѣвушка достойна имѣть такого хорошаго мужа, какъ ты, такъ это милая, веселая, добрая Мэри Понтефрактъ.
"Желаю тебѣ успѣха, старина, пожалуйста, поскорѣй увѣдомь меня о твоемъ счастіи. Вѣчно тебѣ преданный.
„PS. Мы вѣрно часто будемъ видѣться, когда ты пріѣдешь къ намъ, на сѣверъ“.
Альфредъ уже нѣсколько мѣсяцевъ былъ дома, часто встрѣчался съ своимъ другомъ Кавендишемъ, и не безъ удовольствія узналъ, что Мэри и Джорджъ были сосватаны. Отецъ его уже покинулъ службу, выѣхалъ изъ стараго дома, въ которомъ онъ родился, и поселился мили за двѣ, въ деревнѣ, въ Фэр-Котеджѣ. Это приблизило его къ Гутон-гаузу, старинному мѣстопребыванію семейства его друга, сдѣлавшагося, по смерти брюзгливаго старичка, его батюшки, владѣтелемъ замка. Рѣка Крэкъ, истокъ Конистонскаго Озера, протекала въ двухстахъ шагахъ отъ Фэр-Котеджа, а самое озеро отстояло на какія-нибудь три мили.
— Ну, докторъ, сказалъ Альфредъ, котораго мы оставили за овальнымъ столомъ противъ ученаго доктора въ библіотекѣ послѣдняго: — ну, докторъ, какъ вы находите мою статейку, которую я третьяго-дня занесъ къ вамъ?
Глаза доктора засверкали отъ удовольствія.
— Мой милый, сказалъ онъ: — я не скажу тебѣ всего, что думаю, скажу только, что она подаетъ большія надежды. Она можетъ быть слишкомъ-восторжена, изображенія слишкомъ напыщены, впрочемъ, кромѣ-того, я не нашелъ ничего, чѣмъ бы можно было упрекнуть тебя. Ты явно взялъ за образецъ замѣчательнаго писателя, одного изъ величайшихъ умовъ взлелѣянныхъ и выведенныхъ въ свѣтъ девятнадцатымъ столѣтіемъ: ты догадываешься, что я говорю о профессорѣ Вильсонѣ. Но не подумай, что я хочу остановить твои восторженные порывы — нѣтъ, я далекъ отъ этой мысли, но все же нахожу, что самъ безсмертный Кристофоръ ошибается, когда, забывъ свою клюку, стремительно несется чрезъ степи, горные хребты и ущелья. Его описанія страстны и величественны, но его послѣдователи переняли у него только его восторженность и совершенно не умѣютъ подражать тѣмъ вѣрнымъ и тонкимъ чертамъ, которыми онъ изображаетъ мирную жизнь. Они всѣ огонь и страсть, и языкъ страстей, часто величественный, еще чаще выходитъ у нихъ пустъ и напыщенъ.
"Ты знаешь, что существуютъ, по-крайней-мѣрѣ, три рода описанія. Первый предоставляетъ каждому предмету изображенія его относительную важность въ картинѣ, оставляя въ сторонѣ чувства, возбуждаемыя имъ въ зрителѣ. Этотъ родъ описанія преимущественно былъ принятъ Вальтеромъ-Скотомъ. Второй способъ состоитъ въ умѣніи выбрать изо всей картины такіе предметы, которые производятъ сильнѣйшее впечатлѣніе на зрителя, и въ искусствѣ изобразить ихъ въ такомъ свѣтѣ, въ какомъ они представляются его воображенію. Этому роду описанія слѣдовалъ Вордсвортъ — въ поэзіи, и множество знаменитыхъ писателей — въ прозѣ. Наконецъ, третій способъ состоитъ въ томъ, чтобъ черпать изображенія исключительно изъ впечатлѣній зрителя и, слѣдовательно, представлять ихъ не такими, какими они находятся въ дѣйствительности, по какими они являются воображенію, воспаленному сильными страстями. Этотъ родъ описанія свойственъ Шекспиру и всѣмъ великимъ драматургамъ.
„Первый родъ есть не что иное, какъ простое, вѣрное описаніе внѣшней природы, безъ прикрасъ воображенія, и лишенное всякой нравственной цѣли, но нелишенное той поэзіи, которою запечатлѣна всякая картина природы. Подобное описаніе положительно-вѣрно. Оно можетъ быть прекрасно, но это только прелесть красокъ, формъ, размѣровъ; это холодная красота мертваго дитяти, лишенная жизни и всѣхъ ея прелестей. Второй родъ только поэтически-вѣренъ, вѣренъ той дивной и неуловимой связи между міромъ внѣшнимъ и міромъ духовномъ, понять которую доступно только вдохновенному Поэту. Въ описаніяхъ подобнаго рода весь паѳосъ, всѣ чувства, волнующія зрителя, изливаются на картину. Такое изображеніе, будь оно въ поэзіи, въ прозѣ или въ живописи, требуетъ высочайшей художественной отдѣлки. Здѣсь задача состоитъ въ томъ, чтобъ уравновѣсить, если такъ можно выразиться, двѣ силы: человѣческую, субъективную съ природною, объективною, и уравновѣсить ихъ такъ, чтобъ онѣ слились въ одну. Такова красота картинѣ Рафаэля: въ нихъ главный предметъ имѣетъ какую-то неизъяснимую связь съ внѣшнею обстановкою; самыя складки одежды, кажется, сочувствуютъ душевной тревогѣ, возвышенному порыву или тихой, глубокой сосредоточенности, сообщенной лицамъ рукою художника. Третій родъ описанія драматически-вѣренъ, вѣренъ, когда, въ порывѣ бѣшеныхъ страстей и неукротимыхъ стремленій, всѣ образы сглаживаются, когда человѣкъ — все, а природа — ничто; когда только воображеніе кидаетъ слабый свѣтъ на окружающіе предметы; когда вся картина представляется только призракомъ, тѣнью чего-то ужаснаго, полемъ страшной борьбы, театромъ громадныхъ страстей, храмомъ восторженнаго поклоненія, гдѣ остаются незамѣченными тѣ предметы, которые не мчатся въ вакхической пляскѣ, въ вихрѣ образовъ, составляющемъ языкъ страстей. Первый родъ описанія простой, второй — поэтическій, третій — драматическій. Качества, необходимыя для перваго рода описанія: даръ наблюдательности, вѣрность описаній и умѣніе передавать словами, или изображать на полотнѣ вѣрное представленіе видѣннаго; для втораго рода нужны уже болѣе возвышенныя качества: впечатлительная природа, утонченная чувствительность, точное понятіе о взаимномъ соотношеніи матеріи и духа и умѣніе озарить всѣ частности картины тѣмъ нравственнымъ свѣтомъ, который долженъ истекать изъ цѣлаго. Качества, необходимыя для третьяго рода описанія, не менѣе высоки: здѣсь самыя пылкія страсти должны быть изображены въ сильныхъ образахъ, а природа должна бить употреблена только какъ громадный складъ, доставляющій матеріалы для этихъ образовъ.“
Здѣсь докторъ остановился, чтобъ перевести духъ. Альфредъ смотрѣлъ на него съ смѣшаннымъ чувствомъ благоговѣнія и удивленія, удовольствія и состраданія.
Но эта остановка была непродолжительна и критикъ тотчасъ и принялся примѣнять свои общія правила къ дѣлу.
— Ну, твои описанія, продолжалъ онъ: — какъ и описанія тѣхъ писателей, о которыхъ я упомянулъ, почти всѣ принадлежатъ къ послѣднему роду, и въ этомъ, по моему мнѣнію, и заключается ошибка противъ искусства. Это невѣрныя изображеніи картинъ природы, какъ онѣ бываютъ въ дѣйствительности; это скорѣе представленіе дикихъ страстей и ощущеній, раздирающихъ сердце зрителя. Предъ нами живое изображеніе самыхъ пылкихъ страстей, хотя мы не видимъ уважительной причины, объясняющей эту страсть. Мы не имѣемъ предъ собою изображенія какого-либо вида, каковъ онъ въ дѣйствительности, или какимъ онъ представляется простому зрителю — нѣтъ, мы видимъ всѣ его черти изуродованными, такими, какими онѣ могутъ показаться только человѣку, находящемуся подъ вліяніемъ какой-нибудь страсти и смотрящему на все черезъ призму своего воображенія. Красота и сила изображенія состоитъ или въ его точности, какъ въ представленіи какого-либо внѣшняго предмета, или въ той вѣрности, съ которою оно передаетъ какую-нибудь черту характера, или обнаруживаетъ состояніе духа зрителя. Оно должно имѣть или простую графическую или драматическую цѣну. Языкъ, естественный и приличный въ устахъ безумной Офеліи, преслѣдуемыхъ призраками Макбета, Лира, Гамлета или Отелло, и образы, которые принимаютъ въ ихъ глазахъ, подъ вліяніемъ волнующей ихъ страсти, окружающіе предметы, были бы неприличны и неумѣстны въ устахъ человѣка, недвижимаго никакою страстью. Мы имѣемъ здѣсь драматическіе эффекты, безъ драматическихъ положеній и обстановки, языкъ самой пламенной страсти, нимало не будучи къ нему приготовлены.
— Я понимаю цѣль вашихъ замѣчаній и сознаю справедливость вашей критики, сказалъ Альфредъ: — но я полагаю, прибавилъ онъ: — что языкъ страстей совсѣмъ умѣстенъ въ сновидѣніяхъ.
— Я могу сдѣлать тебѣ и на этотъ счетъ нѣсколько замѣчаній, возразилъ докторъ: — здѣсь ты взялъ за образецъ также замѣчательнаго писателя и притомъ, одареннаго воображеніемъ, которое могло бы вскружить голову и постарѣе твоей.
— Жана Поля Рихтера. На этотъ разъ я порицаю твое сочиненіе не за то, что, воображенію, дана слишкомъ-большая свобода, или что образы слишкомъ-живы — хотя бы можно напирать и на это, какъ на качество, лишающее описаніе вѣроподобности — но за многочисленность изображеній, часто взаимно другъ друга уничтожающихъ. Элементы, изъ которыхъ они созданы, встрѣчаются, но не сливаются. Ты, какъ и многіе писатели и даже, въ этомъ отношеніи, твой великій учитель, недовольно полагаешься на отдѣльныя творенія, частныя картины. А именно въ этомъ сосредоточеніи интереса на отдѣльныхъ фигурахъ и состоитъ высшее торжество искусства. Ничто въ поэзіи или живописи не вызываетъ, такого сочувствія со стороны читателя или зрителя. Прометей въ своихъ никѣмъ нераздѣляемыхъ мукахъ гораздо трогательнѣе цѣлаго міра страждущихъ титановъ.
— Все это справедливо, но…
— Я знаю еще одинъ, новый примѣръ подобнаго сосредоточенія интереса на отдѣльной личности и нахожу его не только замѣчательнымъ, но даже высоко-художественнымъ.
— Скажите, на что это вы намекаете?
— „Послѣдній Человѣкъ“ Шеллея. Картина одинокаго потомка всего человѣчества, расхаживающаго по пустыннымъ улицамъ города уже исчезнувшаго человѣческаго рода, гораздо-громаднѣе по своей идеѣ, чѣмъ еслибъ вся эта пустыня была населена самыми чудовищными образами. Эта ужасающая тишина, эта страшная пустыня, гораздо-глубже потрясаютъ душу, чѣмъ всевозможные вопли и стенанія, призраки и тѣни мертвецовъ.
— Я читалъ, докторъ, это твореніе и вполнѣ раздѣляю ваше мнѣніе; я также согласенъ, что сосредоточиваніе интереса на отдѣльныхъ предметахъ составляетъ главнѣйшее достоинство описанія; но я полагаю, что въ сновидѣніяхъ, которыхъ самое существо такъ туманно и неуловимо, можетъ быть допущена большая вольность? Сверхъ-того, все, что вы говорите, столько же относится къ видѣніямъ великаго Рихтера, какъ и къ моему скромному творенію.
— Конечно, конечно, мой милый! воскликнулъ докторъ: — а все время имѣлъ это въ виду. Его сновидѣнія болѣе походятъ на дневные сны, гдѣ спящій не смыкаетъ глазъ и все время любуется красотою мимолетныхъ облаковъ; нѣтъ, это не дѣйствительныя видѣнія полночной фантазіи; они имѣютъ всю прелесть лѣтней мечтательности, но въ нихъ недостаетъ торжественности, свойственной ему, того неяснаго трепета, чувства неизъяснимаго величія и покорности слѣпому року, которые отуманиваютъ и гнетутъ разумъ въ темныхъ объятіяхъ Морфея. Я положительно утверждаю, что де-Квинсей, извѣстный употребитель опіума, видитъ болѣе сновъ, чѣмъ кто-либо въ наше время, но въ своихъ сновидѣніяхъ онъ никогда не нарушаетъ законовъ логики.
— И тѣмъ самымъ нарушаетъ, но моему мнѣнію, самую сущность сна, которая такъ же непослѣдовательна и безсвязна, какъ вереница лѣтнихъ облаковъ. Вотъ почему я и предпочитаю болѣе отрывистыя и эѳирныя видѣнія Жана Поля.
— И въ этомъ ты частью правъ, а частью и неправъ; правъ потому, что къ твои годы понятно предпочтеніе фантазій воображенію, и неправъ потому, что осуждаешь то, что въ дѣйствительности изобличаетъ болѣе-возвышенную, основную и общую силу. Все, что ты говоришь о безсвязности сновъ, совершенно неосновательно. Правда, что они кажутся безсвязными и хаотическими въ сравненія съ обыкновеннымъ порядкомъ вещей, но они ни мало не противорѣчатъ законамъ психологіи. Матеріалы, изъ которыхъ они созидаются, доставляются памятью и минутнымъ впечатлѣніемъ; но стихіи, изъ которыхъ они составлены, вовсе не такъ безпорядочно перемѣшаны, какъ ты полагаешь. Разумъ или бездѣйствуетъ, или дѣйствуетъ согласно постояннымъ законамъ; и когда онъ дѣйствуетъ на свободѣ, какъ, напримѣръ, во снѣ, то хотя и дѣйствуетъ, не по поводу какого-нибудь внѣшняго явленія, но по собственному побужденію, но образцу, который постоянно въ немъ запечатлѣвъ. Своеобразныя созданія, которыя онъ громоздитъ во снѣ, могутъ казаться дикими и причудливыми при дневномъ свѣтѣ, но они вполнѣ гармонируютъ съ мракомъ ночи.
— Но, докторъ, вѣдь, все это только предположеніе.
— Предположеніе? да; но предположеніе, основанное на доводахъ. Еслибъ намъ были извѣстны всѣ законы мышленія, то мы, безъ сомнѣнія, увидѣли бы, что и во снѣ одно явленіе вызываетъ другое съ такою же послѣдовательностью и такъ же неизбѣжно, какъ и въ мірѣ дѣйствительности. Де-Квинсей описалъ свои сновидѣнія согласно утонченнымъ психологическимъ законамъ: отсюда ихъ строгая психологическая вѣрность. Всѣ обстоятельства, вся обстановка его сновъ носятъ отпечатокъ вѣроподобности. Этого нельзя сказать о видѣніяхъ Жана Поля, которыя не повинуются никакимъ законамъ, кромѣ тѣхъ, которые не обузданная фантазія сама на себя налагаетъ.
— Довольно, довольно, докторъ, я не въ силахъ разсуждать съ вами. По вообще мое сочиненіе…
— Хорошо, если ужь ты хочешь заставить меня высказать свое мнѣніе, плутишка.
— Но, какъ большая часть хорошихъ вещей, могло бы быть лучше, смѣясь, сказалъ Альфредъ и, вслѣдъ за тѣмъ, всталъ и взялъ шляпу.
Докторъ съ чувствомъ пожалъ ему руку и проводилъ его своими добродушными голубыми глазами, всегда озарявшимися выраженіемъ удовольствія и любви, когда они останавливались на любимомъ ученикѣ. И снова принялся за свое изслѣдованіе „О трехъ Ѳоѳахъ“.
ГЛАВА IX.
правитьВышедъ отъ пастора, Альфредъ тихонько пробирался домой, наслаждаясь чуднымъ апрѣльскимъ вечеромъ. Онъ часто останавливался, прислушиваясь къ журчанію ручейковъ, шумѣвшихъ сильнѣе обыкновеннаго отъ недавняго дождя. Сколько разъ, находясь еще въ школѣ въ Варвикширѣ, онъ напрасно останавливался, возвращаясь изъ Бидфорда, на роскошныхъ, зеленыхъ тропинкахъ, обсаженныхъ яблонями и грушами, чтобъ послушать эти сладостные звуки горной природы! Сколько разъ, идя съ своими товарищами ночью, съ какого-нибудь вечера изъ Векфорда, или съ студенческаго собранія, которыя онъ ревностно посѣщалъ, какъ жаркій послѣдователь Уэслія, останавливалъ онъ ихъ криками „слушайте! слушайте!“ они, смѣясь, прислушивались, и ничего не слышали, кромѣ лая цѣнной собаки, или скрипа, проѣзжавшей телеги.
Альфредъ достигъ, наконецъ, возвышенности, извѣстной подъ именемъ „Высокаго Холма“. Подъ нимъ сквозь густой лѣсъ виднѣлись земли замка Пеннибриджъ, его чудный лугъ въ триста десятинъ, перерѣзанный рѣкою Крекъ и окаймленный лѣсомъ. Направо лежалъ заливъ Морекэмба; воды его, искрясь на солнцѣ, прикрывали совершенно пески и отмели. За Гринвудомъ образовалась приливомъ небольшая бухта, похожая на озеро; вершины Картеля, казалось, отдѣляли ее отъ моря. Далѣе, теряясь въ зелени, виднѣлась башня гаверстветской церкви; окна Галкерскаго Замка, мѣстопребываніе лорда Бурлингтона, отражаясь на гладкой поверхности залива, ясно показывали, что солнце клонилось къ закату. Еще далѣе, въ разстояніи четырехъ миль, разстилался паркъ Конисгедскаго Монастыря, одного изъ лучшихъ въ Сѣверной Англіи; высшая иглы башенъ чуднаго зданія виднѣлись надъ деревьями, насаженными еще монахами древней фурнесской обители. Налѣво, возвышались гора Конистонъ и вершины Гельвелина, окруженныя не менѣе гигантскими кряжами Уестморлэнда и Кумберлэнда. Даже Ингельборо, въ Йоркширѣ, стоялъ стражемъ надъ угрюмымъ замкомъ и церковью Лэнкэстера.
Молодой человѣкъ наслаждался этимъ чуднымъ видомъ съ страстной любовью поэта, Вдругъ онъ услышалъ какой-то шумъ, непоходившій на журчаніе ручейковъ; недалеко отъ него раздались лошадиный топотъ и крики о помощи. Вскорѣ на дорогѣ показалась несущаяся всадница; нѣсколько позади виднѣлся ея спутникъ, тщетно-старавшійся ее догнать.
Спрыгнувъ съ пригорка, Альфредъ кинулся къ лошади и со всей силой схватился за поводья. Раздраженное животное повлекло его за собою нѣсколько шаговъ, но наконецъ ему удалось остановить испуганнаго коня, на самомъ обрывѣ горы, гдѣ, вѣроятно, дама была бы сброшенна съ сѣдла.
Альфредъ взглянулъ на женщину, спасенную имъ отъ изуродованья, а, можетъ-быть, и смерти, и былъ пораженъ ея красотой, когда, раскраснѣвшись отъ испуга, съ распущенными по плечамъ волосами, она поспѣшно благодарила его за свое спасеніе. Ея большіе, черные, блестящіе глаза говорили болѣе, чѣмъ ея дрожащія губы, поблѣднѣвшія отъ испуга.
Альфредъ не успѣлъ еще отвѣтить, какъ всадникъ подоспѣлъ къ нимъ и тихо, почти холодно сказалъ:
— Сэръ, я вамъ обязанъ, еще болѣе этой дамы, за вашу благовременную помощь! Вы очень-счастливы сегодня!
Альфредъ взглянулъ на прелестную женщину и замѣтилъ, что она сильно покраснѣла. Лицо ея выражало испугъ, удивленіе и вмѣстѣ съ тѣмъ радость: ясно было, что слова ея спутника сильно на нее подѣйствовали. Онъ же, съ своей стороны, казалось, не обращалъ на это вниманія, хотя видимо былъ далекъ отъ равнодушія.
— Смѣю спросить имя юнаго, но храбраго рыцаря, спасающаго дамъ отъ погибели и налагающаго на людей вдвое себя старшихъ вѣчныя узы долга и благодарности?
Альфреду не понравилась эта холодная, наглая самоувѣренность и странная неподвижность почти мраморнаго, по умнаго лица всадника. Олъ отвѣчалъ сухо:
— Имя мое Стаунтонъ, и живу я вонъ тамъ, въ томъ домикѣ, что вы видите подъ горою.
— Стаунтонъ! Можетъ ли быть? Какъ, вы Альфредъ Стаунтонъ?
— Онъ самый.
— Прошу извиненія въ моемъ грубомъ обращеніи съ вами! И голосъ его былъ такъ пріятенъ и добросердеченъ, что Альфредъ мгновенно почувствовалъ себя смягченнымъ.
— Мы еще очень-недавно поселились здѣсь въ околоткѣ, а уже много слышали о васъ, какъ объ отличномъ студентѣ и молодомъ ученомъ, подающемъ большія надежды. Я также люблю заниматься и надѣюсь, что наше знакомство, начатое такъ странно и неожиданно, кончится тѣсною дружбою. Я бы съ большимъ удовольствіемъ зашелъ къ вамъ завтра, въ это же время, то-есть, конечно, если вы не заняты. Я буду очень-радъ васъ видѣть; но, право, это слишкомъ-много чести для меня. Я еще только-что началъ свою студенческую карьеру и еще не прошелъ весь курсъ университетскаго ученія.
— Пожалуйста не скромничайте! Ученыхъ не пекутъ въ университетахъ, какъ хлѣбъ въ булочныхъ, хотя многіе, кажется, этого мнѣнія. Каждый человѣкъ самъ себя образуетъ. Студентъ, вполнѣ-заслуживающій это имя, озаряетъ свои занятія своимъ собственнымъ свѣтомъ, пользуясь немощью только своихъ предшественниковъ въ наукѣ. Книги — вотъ единственное пособіе, необходимое человѣку съ свѣтлымъ и плодовитымъ умомъ. Книги, природа и человѣчество — все прочее вздоръ и помѣха! Но я васъ задерживаю. Прощайте!
И они удалились, оставивъ Альфреда одного посреди дороги.
Молодая женщина послала ему на прощаніе прелестную улыбку. Спутникъ ея тоже улыбнулся, но далеко не такъ нѣжно. Впрочемъ, словъ его было достаточно. Что-то было въ его взглядѣ и манерѣ, ясно-говорившее, что онъ одаренъ чрезвычайнымъ умомъ; вообще, онъ произвелъ на молодаго человѣка впечатлѣніе очень-умнаго и высоко-образованнаго человѣка.
Весело и радостно возвращался Альфредъ домой. Не-уже-ли его слава уже распространилась въ околоткѣ? его занятія уже привлекли вниманіе? Чего же онъ не могъ ожидать, когда, съ созрѣвшими способностями, съ умомъ, обогащеннымъ наукой, онъ сдѣлаетъ первый шагъ къ славѣ въ хорошо-обдуманномъ сочиненія? Онъ, конечно, проложитъ себѣ дорогу къ безсмертію и станетъ наравнѣ съ славными геніями науки и литературы.
Альфредъ уже ждалъ съ нетерпѣніемъ завтрашняго вечера. Онъ чувствовалъ себя обязаннымъ незнакомцу за участіе къ его занятіямъ и за похвалы, болѣе-подразумѣваемыя, чѣмъ выраженныя. Его юное сердце рвалось привѣтствовать новаго друга.
Конечно, потому именно, что оно было юно.
Мы, старшіе годами, и потому умнѣе и опытнѣе, давно уже привыкли оставаться вѣрными старому, съ которымъ мы связаны ненарушимыми узами любви и дружбы. Мы любимъ старыя лица, любимъ старыхъ друзей; даже если мы писатели, то и тогда мы мало цѣнимъ удивленіе и похвалы, скрываемыя подъ слишкомъ-изъянной оболочкой, и увѣренія дружбы, расточаемыя заодно съ надушенными визитными карточками. Мы вѣримъ только тому, что знаемъ, и чѣмъ становимся старше, тѣмъ сильнѣе льнемъ ко всему старому.
Потому, конечно, мы можемъ выказать нашу мудрость и посмѣяться надъ этимъ юнымъ энтузіастомъ, столь мало еще знакомымъ со свѣтомъ; ибо, какъ вѣроятно, смышленый читатель уже догадался: незнакомецъ былъ ни кто иной, какъ мистеръ Робертъ Гордонъ.
ГЛАВА X.
правитьВсадники ѣхали нѣкоторое время молча. Бѣдная Августа Цаггстэффъ была оскорблена, унижена и испугана, однако, несмотря на гордость и неукротимость ея пылкой натуры, она негодовала на дерзость мистера Роберта Гордона не столько, сколько бы слѣдовало, и это она сама хорошо чувствовала. Что онъ выбралъ такую минуту для объясненія своихъ чувствъ, было бы совсѣмъ естественно, еслибъ онъ былъ человѣкъ, какъ всѣ другіе. Но первое признаніе въ любви къ ней въ пустыхъ словахъ, сказанныхъ другому, и то совсѣмъ чужому — вотъ что унижало ее въ собственныхъ ея глазахъ; но оно, вмѣстѣ съ тѣмъ, не сердило ее столько, сколько можно было бы ожидать.
Такъ сильна была власть, пріобрѣтенная этимъ подлецомъ надъ нею, что она не могла уже негодовать на него, что бы онъ ни говорилъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Она чувствовала, что все у ней, какъ умственныя, такъ и душевныя способности — все въ его власти. Она давно видѣла его неизмѣримое превосходство надъ всѣми, кого она знала; разговоръ его восхищалъ ее, возбуждалъ ее къ дѣятельности, обогащалъ ее познаніями; самая оригинальность и кажущіяся несообразности его характера, сначала устрашившія ее, мало-по-малу совершенно очаровали ее, и она-уже не могла выйти изъ этого заколдованнаго круга.
Искусно разставилъ сѣти птицеловъ; хитро составилъ онъ свой планъ, и съ тѣмъ глубокимъ знаніемъ человѣческихъ слабостей, присущимъ однимъ злодѣямъ, повелъ онъ дружно атаку на всѣ слабые пункты.
Гордый и холодный со всѣми другими, онъ съ нею обходился нѣжно и внимательно. Эту самую нѣжность высказывалъ онъ умѣючи, никогда не навязывалъ ее, рѣдко давалъ ее замѣтить постороннимъ, такъ-что она не могла не вѣрить, что онъ дѣлалъ это отъ-души, какъ ей казалось, оригинальной, но чистой и возвышенной. Кто иной, какъ человѣкъ утонченно-развитый могъ сочувствовать ея тайнымъ огорченіямъ и выражать въ грустномъ взглядѣ, въ мгновенномъ выраженіи лица, или въ незначительномъ словѣ болѣе сочувствія, и скорѣе успокоить ее, чѣмъ всѣ выраніенія дружбы и любви, расточаемыя ея друзьями? Какъ, имѣя тысячи доказательствъ противнаго, могла она повѣрить, что онъ тотъ холодный, себялюбивый, безчувственный человѣкъ, какимъ онъ себя постоянно провозглашалъ? Не было ли это самое униженіе своего достоинства доказательствомъ его благородства, доказательствомъ того, что, будучи въ-состояніи осуществить свой высокій идеалъ человѣка, онъ собою былъ постоянно недоволенъ?
Какъ ей было не интересоваться человѣкомъ, одареннымъ такимъ необыкновеннымъ умомъ? Къ-тому же, ея тщеславіе удовлетворялось вполнѣ: въ то время, какъ съ другими онъ говорилъ мало, коротко, колко, довольствуясь пустымъ разговоромъ о современныхъ событіяхъ и понятіяхъ, иногда только пускаясь въ колкую сатиру надъ тѣми, кто казался выше другихъ — въ разговорахъ съ нею онъ расточалъ всѣ свои огромныя знанія, раскрывалъ передъ нею всѣ сокровища своей души.
Конечно, онъ былъ не совершенство. Какое-то величавое облако сомнѣнія и неизвѣстности окружало его, сквозь которое хотя образъ его казался неяснымъ, но за то еще громаднѣе. Бывали времена, когда онъ ей казался — она сама не знала почему — не тѣмъ ангеломъ мудрости и любви, какимъ она иногда себѣ его представляла, но, напротивъ, падшимъ ангеломъ, если онъ уже непремѣнно долженъ быть ангеломъ.
Но это еще болѣе привлекало ее къ нему. Какъ было согласить это съ другими чертами его характера? Такое впечатлѣніе мистеръ Гордонъ и желалъ произвести; онъ хорошо зналъ, что любопытство губитъ женщинъ, начиная отъ Еввы, послушавшей совѣта змія въ саду эдема. Онъ таинственно намекнулъ на какое-то страшное горе, лишившее его удовольствія находить даже прелесть въ музыкѣ или поэзіи. Онъ говорилъ неопредѣленно и оставлялъ догадываться о причинѣ его горя, но ясно намекалъ, что онъ чувствовалъ гнётъ, его ежеминутно безпокоившій, и потому видѣлъ все въ черныхъ, мрачныхъ краскахъ.
Эти разговоры имѣли желанное дѣйствіе.
Къ удивленію примѣшалась жалость, наконецъ, родилась и любовь.
Да, любовь! хотя она и старалась всѣми силами побороть зарождавшую ея страсть, и, найдя наконецъ это невозможнымъ, пыталась скрыть ее отъ себя самой. При одной мысли о своемъ гордомъ, недоступномъ отцѣ, холодъ пробѣгалъ по ея тѣлу. Она упрекала себя за себялюбіе, за то, что она поддерживала въ себѣ страсть, которая, можетъ-быть, была нераздѣляема. Конечно, мистеръ Гордонъ обращался съ нею внимательно, даже нѣжно; но, вѣдь, все же это не любовь, а о любви не было и помину. Она должна побороть свою безсмысленную страсть; она забудетъ мистера Гордона; она воротится опять къ тому времени, когда писала къ своей подругѣ Джули Деверо, что наставникъ ея брата столько же привлекаетъ ее къ себѣ, какъ и отталкиваетъ.
Тщетное намѣреніе! Слабое созданіе, запутавшееся въ предательскихъ сѣтяхъ! чѣмъ больше ты стараешься выпутаться, тѣмъ крѣпче затягиваются безжалостныя петли! Ея обращеніе съ мистеромъ Гордономъ на нѣсколько времени совершенно измѣнилось; она отдалилась видимо отъ него, обходилась съ нимъ невнимательно, на его предупредительность отвѣчала холодностью, думая этимъ его отдалить, но, напротивъ, она только убѣждала его въ постоянности его власти надъ нею. Онъ сталъ еще внимательнѣе, еще болѣе пекся о ней; одинъ грустный взглядъ удивленія, предметомъ котораго видимо былъ не онъ, а она — вотъ все, что говорило ей, что онъ замѣтилъ перемѣну въ ея обращеніи съ нимъ. Онъ, казалось, не заботился о себѣ, хотя видимо заботился о ней; онъ пытался угадать причину ея перемѣны, хотя сочувствіе его къ ней, казалось, приписывало это какому-либо тайному горю, которое до него не касалось.
Это сочувствіе раздражало и мучило Августу; она надѣялась, что онъ отомститъ ей за ея холодность тѣмъ же; но, напротивъ, онъ принялъ это какъ вещь обыкновенную. Онъ видимо сожалѣлъ — но не о себѣ, а о ней. Бывали минуты, когда Августа обходилась со своимъ внимательнымъ другомъ просто несправедливо, но и это онъ молча терпѣлъ. Разъ или два бѣдной дѣвушкѣ, однако, показалось, что онъ сильно почувствовалъ ея несправедливость, и содрогнулся, даже отъ нея.
Но вскорѣ наступила необходимая реакція. Она начала упрекать себя въ жестокости и раскаялась въ обидахъ, ею нанесенныхъ. Никакая благородная женщина не можетъ долго идти наперекоръ своихъ чувствъ, хотя бы ее къ этому побуждали самыя важныя и возвышенныя причины.
Ея обращеніе еще разъ измѣнилось; теперь она старалась естественною ей нѣжностью заплатить за искусственную жестокость и несправедливость. Успокоивъ такимъ образомъ свою чистую, невинную душу, она начала обходиться съ мистеромъ Гордономъ почти постарому.
Тётка Августы, въ чьемъ домѣ онѣ жили, была одна изъ тѣхъ тихихъ, безобидныхъ женщинъ, которыя никогда не подозрѣваютъ зла до-тѣхъ-поръ, что оно не явится неожиданно передъ ними: Ей и во снѣ не снилось, чтобъ могло существовать что-нибудь похожее на любовь между ея гордой племянницей и учителемъ ея племянника. Августа была почти объявленной невѣстой Артура, и невинная старуха позволяла себѣ отпускать шуточки о ихъ будущей свадьбѣ, оставляя настоящему печься о себѣ самомъ. Къ-тому же, Августа была очень-умна, и неудивительно, что она находила удовольствіе въ обществѣ такого замѣчательнаго человѣка, какъ мистеръ Робертъ Гордонъ.
Такимъ-образомъ они остались почти на своей волѣ; бѣдная дѣвушка совершенно была предана въ руки коварнаго искусителя.
Всадники приближались уже къ замку, когда мистеръ Гордонъ первый прервалъ тягостное молчаніе.
— Замѣтьте, миссъ Цаггстэффъ, сказалъ онъ: — какъ чудно послѣдніе лучи заходящаго солнца осѣняютъ пурпуровымъ вѣнцомъ вершины этихъ горъ! Эта старая гора, съ своей лысой вершиной, погруженной въ сіяющемъ эѳирѣ, напоминаетъ невольно тѣхъ еврейскихъ пророковъ, у которыхъ, хотя и жителей земли, сіялъ на челѣ вѣнецъ небесный.
— Какъ я рада, отвѣчала Августа, говоря тихо, какъ-бы нехотя: — что вы такъ говорите о еврейскихъ пророкахъ! Мнѣ казалось, вы сомнѣвались въ истинѣ ихъ вдохновенія.
— Нѣтъ, я сомнѣваюсь не въ истинѣ, но въ сверхъестественности ихъ вдохновенія, возразилъ скептикъ.
— Мнѣ кажется, тутъ нѣтъ никакого различія; если ихъ свидѣтельство истинно, то оно должно быть и сверхъестественно. Люди невдохновенные не могутъ пророчествовать.
— Милая лэди, мы играемъ съ вами въ прятки. Вы говорите о свидѣтельствѣ истины, я — о художественности; вы о пророчествѣ, я — о поэзіи. Когда я говорю, что ихъ вдохновеніе истинно, я подразумѣваю, что они великіе поэты, геніальные художники.
— Смотря даже съ низкой точки одного искусства, если ихъ поэзія вдохновенна и возвышенна, какъ вы сами сознаетесь, то не рѣшительное ли это доказательство сверхъестественности ея происхожденія?
— Замѣтивъ мимоходомъ, что вы уже отступили отъ вашихъ положеній и погрузились въ топи вѣроятностей; я скажу прямо: нѣтъ. Хотя въ прекрасномъ есть степени, но границъ въ немъ нѣтъ. Что можетъ быть величественнѣе того изрытаго кряжа горъ, съ вершинами, сіяющими отблескомъ заходящаго солнца? Что можетъ быть прелестнѣе того тихаго озера, или граціознѣе этихъ согнутыхъ вѣтвей? Однако все это разнообразіе вѣчной красоты, осѣняющей землю во всѣ времена года — все это совершенно-естественно. Это величіе, эта красота, это единство особо-разбросанныхъ чудесъ, съ всеобщимъ великолѣпіемъ — все это происходитъ вовсе не отъ сверхъестественныхъ причинъ.
— Почему вы знаете? Если книга откровенія и книга природы писаны одной рукой, то развѣ это отрицаніе достовѣрности первой, что она запечатлѣна нѣкоторыми особенностями второй? Нѣтъ, обѣ божественны! обѣ божественны! воскликнула съ энтузіазмомъ молодая дѣвушка.
— Это самое и возбуждаетъ сомнѣніе, продолжалъ мистеръ Гордонъ: — но что энтузіазмъ Исаіи сіяетъ блескомъ, сходнымъ съ блескомъ заходящаго солнца, и равнымъ блеску великихъ геніевъ!
— Нѣтъ, этого не можетъ быть! Я не могу слышать, особенно-теперь, исповѣданіе такой мрачной, холодной религіи! воскликнула Августа, и губы ея дрожали отъ волненія. — Безъ-сомнѣнія, міръ природы и міръ откровенія одушевлены однимъ духомъ, хотя, конечно, въ различныхъ видахъ и степеняхъ. Оба изобилуютъ чудесами и великими тайнами.
— Чудеса видимы глазу всякаго наблюдателя; тайны же сокрыты въ великой загадкѣ, представляемой всей природой. Загадка эта открыта для рѣшенья всѣмъ, съ самаго начала, но останется она загадкой до конца.
— А конецъ?
— Вотъ онъ! сказалъ мистеръ Гордонъ, взглянувъ на горы, окаймлявшія озера. — То, что мы теперь видимъ, есть и саркофагъ прошедшаго, и призракъ настоящаго, и пророчество будущаго. Какъ, было, такъ и теперь, такъ и будетъ вѣчно. Мы видимъ доказательства первобытныхъ переворотовъ въ нѣдрахъ этихъ горъ; мы можемъ прослѣдить, шагъ за шагомъ, всѣ измѣненія природы по законамъ, дѣйствующемъ въ ней и понынѣ; намъ далѣе идти не нужно. Какъ было, такъ и будетъ вѣчно, съ незначительными измѣненіями, ничего-незначущаго въ суммѣ вещей, въ великомъ совокупленіи естества, котораго тотъ оселъ, что реветъ, щипая траву, составляетъ немалую часть, судя по его реву.
Августа не отвѣчала. Ея нервы были потрясены опасностью, которую она только-что избѣгнула; хотя, по правдѣ сказать, она объ этомъ почти забыла. Ея голова была полна думами о словахъ, сказанныхъ мистеромъ Гордономъ Альфреду. Она жаждала тишины и спокойствія, чтобъ хорошенько обсудить значеніе этихъ словъ. Она боялась, чтобъ мистеръ Гордонъ не сдѣлалъ бы какого замѣчанія о нихъ, и потому была ему очень-благодарна, что онъ молчалъ объ этомъ предметѣ.
Наконецъ, они достигли аллеи и молча подъѣхали къ дому. Послѣ обѣда Августа рано удалилась къ себѣ, хотя и не прежде мистера Гордона. Надѣвъ шляпу, она пошла въ садъ, чтобъ тамъ, на волѣ, предаться своимъ мыслямъ. Къ тому времени уже ночь — это постоянно-повторяющееся чудо — обняла землю своимъ мрачнымъ покровомъ и прославляла всѣмъ, кто хотѣлъ вникнуть въ символъ звѣзднаго неба.
Вышедъ изъ дома, молодая дѣвушка прежде, чѣмъ углубиться въ темноту, остановилась на-минуту на балконѣ. Луна освѣтила своимъ серебристымъ свѣтомъ ея блѣдное, чудное лицо. Ея душа была полна; умъ ея необыкновенно напряженъ; она поспѣшила въ свою любимую бесѣдку. Какъ жаждала бѣдная дѣвушка въ ту минуту сочувствующаго друга, въ чью душу она могла бы излить весь огненный потокъ своихъ чувствъ и страданіи! Зачѣмъ ей было не обратиться къ Тому, кто не отвращаетъ уха своего отъ дѣтей своихъ?
Эта мысль успокоила ее. Да, она будетъ молиться! Тамъ, одна въ бесѣдкѣ, гдѣ никто не увидитъ ее, никто не услышитъ ее, кромѣ Его. Мистеръ Гордонъ можетъ смѣяться, но должна же скрываться истина въ этихъ порывахъ души, въ этомъ стремленія сердца. Да, она будетъ молиться!
Увы! она не молилась. Изъ бесѣдки вышелъ искуситель, въ образѣ человѣка, ею любимаго.
Подошедъ поспѣшно къ удивленной дѣвушкѣ, онъ взялъ ея руку, безъ всякаго сопротивленія съ ея стороны, и сказалъ:
— Мисъ Цаггстэффъ — Августа — я васъ ждалъ. Зачѣмъ вы такъ дрожите? зачѣмъ вы такъ блѣдны? Развѣ вы не предчувствовали, что эта минута должна настать, что…
— Пощадите меня! пощадите! избавьте! умоляла бѣдная дѣвушка почти неслышнымъ шопотомъ.
— Отъ чего васъ избавить, милое дитя? Вы знаете, что я ни за что въ свѣтѣ не обидѣлъ бы васъ. Вы знаете, что я жизнь свою отдамъ съ радостью, чтобъ избавить васъ отъ малѣйшаго огорченія. Но я долженъ объяснить слова, произнесенныя много сегодня необдуманно. Не объяснить ихъ, было бы нанести вамъ обиду. Минута пришла, когда я долженъ излить предъ вами мою душу.
— Нѣтъ! нѣтъ! не сегодня!
— Зачѣмъ же лѣтъ?
— Я нездорова, я сама не своя. Дайте мнѣ времени, дайте мнѣ подумать!
Мистеръ Гордонъ взглянулъ на бѣдную дѣвушку, дрожавшую какъ листъ, и съ упрекомъ сказалъ:
— Я васъ не узнаю, Августа. Это недостойно того чистаго, свѣтлаго созданія, которое я такъ давно обожаю. Конечно, вы можете выслушать нѣсколько словъ — только нѣсколько словъ, когда я страдаю втайнѣ за васъ такъ долго.
— Нѣтъ! нѣтъ! Другой разъ, когда мнѣ будетъ лучше, когда я буду болѣе спокойна, когда…
— Какъ можете вы просить меня отложить исповѣдь того, что высказать я жаждалъ мѣсяцами? Не можетъ же оно наконецъ и опечалить васъ такъ глубоко. Вы, единственная женщина, которую я когда-нибудь любилъ, имѣли силу лишить меня спокойствія и дать мнѣ почувствовать, что и у меня есть сердце для любви! Вы единственная женщина, передъ которой моя гордость преклонилась! И вы не хотите меня выслушать! Я васъ люблю, Августа, страстно, глубоко преданно! Вы знаете, что я люблю васъ, зачѣмъ же вы отворачиваетесь отъ меня? Ила гордая дочь богатаго сэра Джошуа Уагстэффа издѣвается надъ любовью бѣднаго учителя? или, можетъ быть, вы любите меня, но стыдитесь сознаться въ любви своей и мнѣ и себѣ самой?
— Нѣтъ! нѣтъ! Какъ могу я издѣваться надъ вами, кого я такъ уважаю? Вы знаете это; вы знаете, что я горжусь вашимъ славнымъ умомъ, вашими великими способностями… Вы должны узнать, наконецъ, Робертъ, я люблю тебя!
И чудная, невинная дѣвушка уже дрожала въ объятіяхъ гнуснаго лицемѣра.
— Но, мистеръ Гордонъ!… Ахъ, Робертъ! а отецъ?…
— Душа моя! не думай о немъ, не дай его тѣни омрачить эту благословенную минуту!
— Но я ne могу не думать о немъ. Онъ никогда не согласится на нашъ бракъ — я въ этомъ увѣрена.
— Да что же, наконецъ, отецъ твой сдѣлалъ для тебя, что ты такъ заботишься о его временномъ неудовольствіи? Не старалась ли ты всю твою жизнь заслужить его любовь — и все напрасно. Отвергнешь ли ты любовь преданной тебѣ души для того, кто всегда платилъ тебѣ за любовь холодностью, за почтительное къ нему вниманіе — отвращеніемъ?
— Но онъ мой отецъ, Робертъ, и пусть онъ обходится со мною какъ хочетъ, а я не могу не любить его.
— И вѣрно не можешь и не слушаться его? Готова ли ты на жертву, которую онъ требуетъ? Готова ли ты выйти замужъ за человѣка, имъ выбраннаго, и доказать ему свою преданность, измѣнивъ своему сердцу и рѣшившись быть несчастной на всю жизнь?
— Никогда! никогда!
— Такъ ты будешь моей, Августа?
— Но, вѣдь, это убьетъ его, Робертъ! Ты не знаешь его: онъ не пуститъ меня на глаза себѣ, пока живъ, а умирая, проклянетъ меня.
— Нѣтъ, извини, я знаю его не менѣе твоего. Честолюбіе — вотъ единственная страсть твоего отца. Честолюбіе заставило его выбрать тебѣ женихомъ Артура; честолюбіе помѣшало бы ему внять твоимъ мольбамъ и слезамъ; честолюбіе его съѣдаетъ — такъ будетъ же оно удовлетворено вполнѣ. Какъ! ты думаешь, зная, что награда — обладаніе тобою, я не могу достичь большихъ почестей, чѣмъ этотъ дуракъ-дворянчикъ? Я буду членомъ парламента — не удивляйся! Это совершенно въ моей власти; а разъ въ парламентѣ, я не дамъ случая твоему отцу краснѣть за своего зятя.
— Ахъ, Робертъ, это слишкомъ-много счастья! Правда, что отцемъ управляетъ честолюбіе, и потому если ты можешь сдѣлать, что говоришь, то я увѣрена, никто лучше тебя не съумѣетъ удовлетворить его страсти. Но позволь мнѣ теперь пойти домой; я, просто, нездорова. Не требуй отъ меня никакой болѣе клятвы. Я люблю тебя и ни за кого не выйду замужъ кромѣ тебя.
Чудное видѣніе исчезло, дрожа отъ волненія и счастья, а страстный любовникъ, мистеръ Робертъ Гордонъ, оставшись одинъ, досталъ свои инструменты и спокойно продолжалъ астрономическія наблюденія, прерванныя только-что разсказаннымъ нами свиданіемъ.
ГЛАВА XI.
правитьИзвинясь передъ тёткой и сказавъ, что нездорова, Августа ушла къ себѣ въ комнату. Заперевъ за собою дверь, она дала свободу своимъ мыслямъ; тамъ ей нечего было бояться, что за ней присматриваютъ. Наконецъ слово, рѣшившее ея участь, было произнесено. Она не даромъ любила! Человѣкъ, на котораго она обращала болѣе всего вниманія, въ свою очередь искалъ ея расположенія.
Все было прекрасно. Въ ея головѣ толпились тысячи нѣжныхъ, женскихъ мыслей — созданій страстной любви женщины. Будущее ей казалось такъ свѣтло! Путь ея жизни казался устланъ цвѣтами! Но отецъ!… Мысль о немъ, о его гнѣвѣ устрашала ее; но вѣдь, если Робертъ говорилъ правду — а лгать онъ не могъ — то, должно быть, у него были средства, неизвѣстныя ни ей, ни отцу ея. Дай ему только начать карьеру, и она твердо была убѣждена, что онъ достигнетъ всѣхъ высшихъ почестей, возможныхъ подданному. Какъ улыбнулся бы тогда ея угрюмый отецъ! Можетъ-быть, тогда и ея честолюбивая мечта исполнилась бы: отецъ полюбилъ бы ее, ради ея мужа!
Эта чистая, непорочная мысль успокоила ее; но все же ей было какъ-то грустно, а почему — она не могла объяснить себѣ. Развѣ шагъ, ею сдѣланный, не грозилъ никакими опасностями? Развѣ она совершенно была довольна своимъ возлюбленнымъ? Давно ли было время, когда она его боялась? Она вспомнила свои слова въ письмѣ къ подругѣ, что у человѣка, которому она только-что дала клятву въ любви и вѣрности, „должны быть ужасныя наклонности къ дурному“. Въ чемъ состояла его власть надъ нею? Можетъ-быть, ея первыя впечатлѣнія были справедливымъ наблюденіемъ надъ характеромъ человѣка, только-что признаннаго ею за любовника?
Утомленная грустными думами, она кинулась, наконецъ, на постель и заснула крѣпкимъ сномъ. Прошло нѣсколько часовъ. Умъ и воображеніе ея начали опять работать; сны дикіе, грустные, безпрестанно прерывавшіеся, начали терзать ея тихій, спокойный сонъ. Но вотъ она почувствовала, что проснулась, лежитъ въ постели, и только-что видѣла сны. Какое-то тревожное чувство ожиданія овладѣло ею. Оно скоро превратилось въ страхъ. Ей казалось: вотъ случится несчастіе, столь ужасное, что послѣ него самая жизнь ей постынетъ. Послышались шаги по лѣстницѣ: шаги судьбы ея. Страшная тайна, которую она такъ жаждала узнать, тотчасъ раскроется передъ нею.
Холодный потъ выступилъ у ней на лбу; съ трепетнымъ волненіемъ притаила она дыханіе. Шаги тихо приближалась; они наконецъ послышались у самой ея двери. Вотъ дверь отворилась и передъ ней предсталъ тотъ безобразный образъ, тотъ страшный призракъ, который мы называемъ врагомъ человѣка. Ей казалось, что кровать трясется отъ ея содроганій, но она не могла свести глазъ съ него, к чѣмъ болѣе она смотрѣла, тѣмъ лицо страшнаго привидѣнія все болѣе-и-болѣе выказывалось при блѣдномъ свѣтѣ луны, и лицо это — было лицо мистера Гордона. Но — увы! какъ оно измѣнилось: черты его, запечатлѣнные вѣковыми мученіями, казались еще блѣднѣе отъ внутренняго огня, его пожиравшаго; выраженіе же лица было такъ страстно-злобно, что даже самому Фузоли не удалось бы выразить этого на полотнѣ.
Съ крикомъ ужаса она проснулась. Луна освѣщала комнату своимъ блѣднымъ свѣтомъ. Бѣдная дѣвушка въ первую минуту, казалось, думала, что видѣнное ею было на-яву. Она вскочила съ постели и подошла къ окну, чтобъ посмотрѣть на тихую, спокойную ночь. Внизу, на дорожкѣ, послышались чьи-то шаги. Всмотрѣвшись внимательно, она узнала тотчасъ фигуру мистера Гордона; онъ открылъ наружную дверь, взошелъ по лѣстницѣ и тихими шагами, точно, какъ въ ея снѣ, приближался къ ея двери.
Съ невыразимымъ чувствомъ удовольствія слышала она, какъ онъ прошелъ мимо ея комнаты и пошелъ къ себѣ; она смѣялась надъ своей глупостью. Но сколько она ни смѣялась, и хотя умъ ея говорилъ противное, но какой-то внутренній голосъ клонилъ ее къ суевѣрію. Не успѣли еще шаги пройдти мимо ея комнаты, какъ какое-то, до-тѣхъ-поръ незамѣтное, облако начало заволакивать собою свѣтлую луну. Тихо и медленно мракъ застилалъ свѣтъ; наконецъ, луна, лишенная своихъ лучей, скрылась въ облакахъ, и густая тьма покрыла землю.
Августа легла опять въ постель, но уже болѣе не спала въ эту ночь.
ГЛАВА XII.
правитьМистеръ Робертъ Гордонъ сдержалъ свое слово и посѣтилъ Альфреда на другой день вечеромъ; онъ засталъ его за книгой: Альфредъ изучалъ теорію „простыхъ и сложныхъ идей“, по сочиненіямъ шотландскихъ психологовъ. Нельзя било найдти лучше случая заговорить о предметѣ, съ которымъ мистеръ Гордонъ желалъ познакомить нашего героя.
Взявъ въ руки одну изъ книгъ, онъ сказалъ:
— А! вы занимаетесь грамматикой.
— Грамматикой? нѣтъ; метафизикой.
— Извините, вы не найдете тутъ метафизики; даже рѣдко попадется что-нибудь похожее на психологію; тутъ только слова и многосложные споры о словахъ.
— Признаюсь, я не совсѣмъ васъ понимаю.
— Помилуйте, я вамъ сейчасъ растолкую.
— Сдѣлайте одолженіе.
— Я хочу сказать, что у всѣхъ этихъ психологовъ одни слова, одни пустыя пренія объ опредѣленіи словъ. Что дадутъ вамъ всѣ Риды, Дугальдъ Стюарты, Брауны и Милли, такъ подробно-начертившіе карту ума и табличку его способностей, какъ не слова, одни слова?
— Я не могу согласиться съ такимъ рѣзкимъ мнѣніемъ.
— Я и не ожидаю, чтобъ вы съ-разу согласились со мною; но подумайте и задайте себѣ вопросъ: чему научили меня всѣ эти толки о чувствахъ, понятіяхъ, простыхъ и обратныхъ идеяхъ, воображеніи, памяти и совѣсти? Что есть общаго между всѣми этими толками и бурнымъ потокомъ жизни? Что говорятъ они мнѣ о моихъ отношеніяхъ къ ближнему, къ міру вещественному и духовному, наконецъ, къ Тому, кто правитъ вселенной, если Онъ только существуетъ? Какой свѣтъ проливаютъ они на мракъ и неизвѣстность? Откуда я пришелъ, на мракъ еще таинствепнѣе, куда я долженъ идти?
— Я задавалъ себѣ эти вопросы. Но нельзя же признать науку безполезною потому, что она не рѣшаетъ всевозможныхъ вопросовъ.
— Конечно, — нѣтъ; но всякая наука должна рѣшать всѣ вопросы, входящіе въ ея содержаніе.
— Однако, если разсужденіе о ботаникѣ не столько возвышаетъ умъ, какъ разсужденіе объ астрономіи, не слѣдуетъ же считать науку о цвѣтахъ слишкомъ-низкую для мыслящаго человѣка, и посвятить наши способности на одно изслѣдованіе звѣзднаго міра.
— Никогда! Но помните то, что писатели, которыхъ вы теперь защищаете, выдаютъ свои сочиненія за метафизическія изслѣдованія, тогда-какъ въ-сущности они только грамматическія разсужденія о правильномъ употребленіи словъ.
— По-вашему, метафизика то же, что онтологія, наука о существующемъ?
— Не по моему, а по мнѣнію всѣхъ философовъ и грамматиковъ. Самое слово метафизика, по производству, значитъ то же, что онтологія. Доказательствомъ справедливости этого объясненія могутъ служить писанія древнихъ и собственный разсудокъ. Если метафизика не есть наука о существующемъ, о чемъ же она наука? Пустой списокъ словъ и именъ не есть метафизика. Номенклатура — не философія.
— Но все же эта наука полезна.
— Конечно, полезна; но она чрезвычайно-пагубна въ томъ случаѣ, когда ее принимаютъ за нѣчто другое.
— Такъ назовемъ ее психологіею.
— Пожалуй. Но ваши любимые писатели погрѣшаютъ противъ психологіи, науки еще необработанной и стоящей гораздо-ниже метафизики.
— Какимъ образомъ?
— Они замѣняютъ дѣло словами и жарко спорятъ о правильномъ опредѣленіи этихъ словъ. Они занимаются просто этимологіею и ведутъ жестокую борьбу о томъ, какъ обширно значеніе названія человѣческихъ способностей. Эта борьба становится жарче, когда одна способность вступаетъ въ предѣлъ другой, но превращается въ сумасбродство, когда всѣ смежныя и, повидимому, родственныя способности враждуютъ между собою.
Альфредъ улыбнулся.
— Но, положимъ, сказалъ онъ: — что эта сумасбродная психологія, какъ вы ее называете, была бы очищена и стала бы тѣмъ, чѣмъ она должна быть — что тогда?
— Тогда все дѣло обратилось бы въ пустой вопросъ, въ родѣ того, какъ назвать это поле „землею ли фермера“ или „владѣніемъ вдовы“.
— Все же пренія о словахъ.
— Безъ-сомнѣнія.
— Я не могу съ вами согласиться.
— Очень-жаль; но, повѣрьте, я говорю правду. Психологія, по своему свойству, наука частностей; она разъединяетъ тѣ качества, которыя существовать могутъ только слитно, и разъобщаетъ способности, могущія существовать и дѣйствовать только въ общей суммѣ всѣхъ способностей; а этой послѣднею психологія вовсе не занимается. Потому всѣ толки, всѣ пренія психологовъ всегда будутъ спорами о терминологіи, объ опредѣленіи словъ.
— Ваше заключеніе гораздо-сильнѣе вашихъ доводовъ. Но, признаюсь, я съ вами спорить не могу.
— Вы какъ-будто не хотите высказаться; вы цѣните мои разсужденія, но пренебрегаете моими доказательствами.
— Я гораздо васъ моложе, мистеръ Гордонъ, отвѣчалъ Альфредъ, покраснѣвъ: — и потому не могу говорить съ вами, какъ съ равнинъ.
— Извините, сказалъ свѣтскій человѣкъ, замѣтивъ смущеніе юноши: — я не думалъ, что вы такъ поймете мои слова; я хотѣлъ только сказать, что вы, постоянно увертываясь отъ моихъ неотразимыхъ доводовъ, все-таки поддерживаете споръ.
— Я не думаю, чтобъ слабый защитникъ долженъ былъ, по своей слабости, отказаться отъ защиты праваго дѣла.
— Я вовсе не вижу въ васъ слабаго защитника, по не соглашусь, чтобъ дѣло, вами защищаемое, было правое.
— Можетъ-быть. Но, по-моему, дѣло правое.
Мистеръ Гордонъ не могъ это такъ оставить; онъ началъ растолковывать свое мнѣніе такъ ласково и ясно, что человѣкъ гораздо-тверже и непреклоннѣе Альфреда, наврядъ удержался бы отъ обаянія его словъ.
— Во всѣхъ этихъ разсужденіяхъ и изслѣдованіяхъ, продолжалъ мистеръ Гордонъ: — человѣкъ думаетъ только о себѣ самомъ, о своемъ собственномъ я; а настоящее благородство души именно заключается въ забвеніи самого себя. Человѣкъ, по мнѣнію психологовъ, ни что иное, какъ совокупленіе различныхъ способностей. „Точное изученіе человѣчества“ (отчего не человѣка?) обратилось въ ихъ рукахъ въ собраніе идей, чувствованій и понятій.
— Я не могу не сознаться, что вы отчасти правы.
— Изучая эти сочиненія, вы щупаете свой умственный пульсъ, замѣчаете его біеніе и потомъ начинаете спорить объ опредѣленіи названія результату вашихъ наблюденій. Умнѣйшее изъ всѣхъ сочиненій психологовъ это — „Анализъ человѣческаго ума“: самое названіе вамъ показываетъ, какими предметами любятъ заниматься эти шотландцы. Анализъ! Въ-самомъ-дѣлѣ! Точно умъ человѣка есть составное вещество, которое можно рѣзать на части, анатомировать, вѣшать и раздроблять на составные элементы!
— Но эта наука не можетъ быть безполезною уже потому, что она указываетъ намъ на границы возможнаго знанія и удерживаетъ насъ въ законныхъ предѣлахъ изслѣдованія, могущаго принести пользу?
— Конечно, психологію нельзя упрекнуть въ вольности; но со всѣми своими ограниченіями она не достигаетъ своей цѣли. Чтобъ постановить границы возможнаго, надо исчерпать всю познавательную способность. Но я, право, не понимаю, какъ наука, изучающая только номенклатуру и представляющая душу человѣка въ правильно-разбитыхъ клѣточкахъ, приличныхъ размѣровъ и очертаній, съ приличными ярлычками, какъ такая наука можетъ принести пользу, удерживая знаніе въ законныхъ границахъ, о которыхъ вы говорите. Я знаю, что этимъ психологи хвалятся; они смотрятъ свысока на Платона, Плотина и всѣхъ мыслителей до Бэкона, а мистиковъ считаютъ немного-лучше, чѣмъ за поколѣніе вдохновенныхъ идіотовъ. Они съ большимъ трудомъ и стараніемъ опредѣлили различіе между чувствованіемъ и ощущеніемъ, и тутъ остановились, показавъ границы всевозможнаго.
— Вы, кажется, несправедливы къ психологамъ. Вы хотите показать, что ихъ недостатки и заблужденія составляютъ всю ихъ оригинальность.
— Не думаю! Я оставляю имъ самимъ себя описывать или, пожалуй, вы характеризуйте ихъ, если хотите. Наука, которой они объявленные адепты, въ основаніи своемъ ложна и безсмысленна; она разъединяетъ способность съ ея предметомъ и показываетъ вамъ разобщенную вещь, которая отъ разобщенія теряетъ всю свою силу. Что глазъ безъ свѣта, ухо безъ звука, обоняніе безъ запаха, душа безъ окружающаго ее міра? А между-тѣмъ, психологія — наука разъединенія и разобщенія. Философія, напротивъ, учитъ о соотношеніи предметовъ и составляетъ звено между явленіями міра внѣшняго и внутренняго міра души.
— Это справедливо! Но начинающему очень-важно знать предѣлы той научной области, въ которую онъ вступаетъ. Астроному необходимо знать всѣ достоинства и недостатки своего телескопа; иначе, какъ онъ узнаетъ, на сколько въ полученномъ имъ впечатлѣніи участвуетъ телескопъ, и на сколько сами свѣтила, имъ разсматриваемыя?
— Умно сказано! Но, другъ мой, сказалъ дружественно мистеръ Гордонъ: — сознавайтесь всегда въ вашихъ долгахъ. Ваше остроумное замѣчаніе взято, мнѣ кажется, изъ Браумана?
— Конечно, изъ него!
— Я отвѣчу на это: что хотя астроному и необходимо знать всѣ свойства своего телескопа, но если все вниманіе онъ обратитъ на одни инструменты, то невѣроятно, чтобъ онъ сдѣлалъ много открытій въ наукѣ, которой онъ профессоромъ; въ этомъ случаѣ изъ астронома онъ дѣлается оптикомъ. То же происходитъ и у вашихъ психологовъ: они занимаются одними инструментами; оставляютъ безъ вниманія чудеса, сокрытыя во мракѣ ночи, и передаются съ жаромъ полировкѣ стеколъ и измѣренію трубокъ для телескопа. Они ни во что не ставятъ небо съ его чудесами, съ восхищеніемъ занимаются ея искусственными вспомогательными средствами или, лучше сказать, преградами.
— Можетъ-быть, ваше мнѣніе и справедливо; но, извините, уже не слишкомъ ли много въ немъ горечи?
— По правдѣ сказать, эти писатели выводятъ меня изъ терпѣнія: они лишаютъ человѣка столькихъ драгоцѣнныхъ часовъ; а жизнь такъ коротка, что невольно негодуешь на тѣхъ, кто расточаетъ время на безполезные споры о вздорныхъ вопросахъ, тогда-какъ великія загадки, жизни остаются нетронутыми или мало-изслѣдованными.
— Вы смотрите очень-серьёзно на этотъ предметъ.
— Да, я ищу вездѣ одного — истины.
— Конечно, съ этой точки зрѣнія, я согласенъ, что опредѣленія, умствованія и тонкія различія кажутся бездѣлками для ума философа.
— Не только глупыми, но и вредными бездѣлками. Посмотрите: къ чему ведетъ этотъ процесъ всеобщаго опредѣленія въ области нравственности. Посмотрите, напримѣръ, какъ многочисленны и какъ различны опредѣленія добродѣтели. Какими же правилами будетъ руководствоваться человѣкъ, вѣрящій въ психологію, со всѣми ея тонкостями?
— На что вы намекаете?
— Какъ должны вы поступать, когда ученые еще спорятъ о томъ, изъ какихъ главныхъ элементовъ слагается образъ дѣйствій человѣка, какія начала управляютъ его поступками? Одни писатели считаютъ добродѣтель чисто-субъективной, другіе же, напротивъ, объективной; первые находятъ добродѣтель въ одобреніи разныхъ способностей и чувствованій. вторые же — въ соотвѣтственности поступковъ съ явленіями внѣшняго міра. Гобесъ полагаетъ, что добродѣтель — синонимъ гражданскаго права; по другимъ теоріямъ, она основывается не на волѣ человѣка, а на волѣ Бога. Въ обоихъ случаяхъ, воля считается основою добродѣтели, а свойства ея совершенно-произвольными. По мнѣнію Адама Смита, мы судимъ о дѣйствіяхъ другихъ по прямому сочувствію, а о своихъ собственныхъ — по обратному. Тѣ дѣйствія, которымъ мы вполнѣ сочувствуемъ, справедливы и добродѣтельны. Докторъ Браунъ считаетъ добродѣтель сужденіемъ разума объ отношеніи между извѣстнымъ дѣйствіемъ и извѣстнымъ чувствованіемъ. Изъ этого слѣдуетъ само-собой, что съ измѣненіемъ разума измѣнилась бы и добродѣтель. По мнѣнію Кудворта, добродѣтель состоитъ въ соглашеніи дѣйствій съ вѣчными и ненарушимыми истинами божественнаго разума; по мнѣнію доктора Сент-Кларка — въ соглашеніи дѣйствій съ вѣчной соотвѣтственностію явленій внѣшняго міра; по мнѣнію Уоллострна — въ соглашеніи дѣйствій съ истиной или, лучше сказать, съ истиной и гармоніей явленій. Какъ же должны вы поступать, если вы слѣпо вѣрите въ опредѣленія? Можете ли вы ждать, покуда всѣ эти различныя мнѣнія сольются въ одно, единое, а между-тѣмъ жить, какъ попало, на авось?
Альфредъ не отвѣчалъ.
— Во всѣхъ этихъ опредѣленіяхъ и грубыхъ ограниченіяхъ видимо высказывается сомнѣніе. Примѣняясь къ обстоятельствамъ, какъ лѣшіи, перемѣнявшіе по желанію свой ростъ; въ полѣ ихъ головы чуть виднѣлись надъ травою, въ лѣсу же они возвышались надъ макушками деревьевъ; такъ и въ мрачной области этихъ теорій, всегда видимъ испытующій глазъ. А отъ сомнѣнія недалеко и до отчаянія.
— Въ человѣкѣ сомнѣніе неразлучно съ отчаяніемъ, возразилъ Альфредъ.
— Конечно.
— Тотъ, кто идетъ въ „замокъ сомнѣнія“, тотъ недалекъ отъ „колоса отчаянія“.
Послѣ минутнаго молчанія мистеръ Гордонъ спросилъ:
— Вы знаете нѣмецкій языкъ?
— Немного. Я прочелъ Гёте и Шиллера, этимъ и ограничивается все мое знаніе нѣмецкаго языка и литературы.
— Совершенно довольно, чтобъ начать изученіе нѣмецкихъ философовъ. У нихъ вы найдете пищу для разума: смѣлыя мысли, великія обобщенія предметовъ; и все-равно, каковъ бы ни былъ результатъ, справедливы ли они или нѣтъ, а они дадутъ вамъ обширный предметъ для разсужденій и думъ. Я съ большимъ удовольствіемъ помогу вамъ въ этихъ занятіяхъ.
Альфредъ съ жаромъ принялъ обѣщанную помощь, и мистеръ Гордонъ продолжалъ посѣщать его, принося съ собою сочиненія Фихте, Шеллинга и Гегеля.
ГЛАВА XIII.
правитьТомительные лѣтніе мѣсяцы минули; наступила осень, обильная плодами. Мистеръ Робертъ Гордонъ провелъ эти мѣсяцы вполнѣ-достойнымъ образомъ: онъ посѣялъ въ одну свѣтлую и чистую душу сѣмена невѣрія; въ другую, столь же невинную — сѣмена пагубной любви; тѣ и другія взошли и обѣщали обильную жатву терній.
Что до того? Таково было его призваніе. Что значили для него Альфредъ Стаунтонъ или Августа Цаггстэфъ въ сравненіи съ выгодою, которую онъ надѣялся извлечь изъ знакомства съ ними? Стоило пожать плечами — да и только.
Какъ-скоро начались ноябрскіе дожди, посѣтители Розоваго Замка были отозваны сэромъ Джошуа Цаггстэфомъ въ Колодезный Домъ. Въ самый день пріѣзда зоркій глазъ мистера Гордона замѣтилъ перемѣну въ обращеніи съ нимъ баронета: значитъ, готовилась гроза.
Это не подлежало сомнѣнію; но вопросъ въ томъ: какой вѣтеръ нагналъ тучу? что послужило поводомъ къ неудовольствію? Недостиженіе ли главной цѣли ихъ долгаго пребыванія въ Розовомъ Замкѣ — здоровье Фредрика Цаггстэфа. при почти отцовскихъ попеченіяхъ хитраго гувернера, не только не поправилось, но, напротивъ, еще хуже разстроилось, благодаря его стараніямъ; ибо мистеръ Робертъ Гордонъ обладалъ рѣдкимъ даромъ растравлять какъ душевные, такъ и тѣлесные недуги? Или, невольный страхъ, обнаруженный Августою въ присутствіи отца, не породилъ ли уже подозрѣнія въ груди недовѣрчиваго родителя?
Впрочемъ, что за важность! Время покажетъ, въ чемъ дѣло. Однако мистеръ Робертъ держался всегда готовымъ къ оборонѣ, чтобы не быть застигнуту врасплохъ.
Дня три спустя, онъ замѣтилъ, что баронетъ, противно своимъ привычкамъ, не выходилъ весь день изъ своей комнаты до поздней ночи, когда онъ, наконецъ, позвонилъ, и мистеру Гордону доложили, что езръ Джошуа Цаггстэфъ желаетъ его видѣть въ своемъ кабинетѣ.
Молодой джентельменъ всталъ, съ перомъ въ рукахъ, хладнокровный, какъ всегда, хотя онъ зналъ напередъ, что участь его и другихъ должна рѣшиться въ этомъ свиданіи. Онъ постучался у дверей кабинета, послышался густой голосъ баронета: „войдите“!
Мистеръ Гордонъ вошелъ и въ ту же минуту замѣтилъ, что баронетъ сидѣлъ у стола, заваленнаго бумагами; что брови его были болѣе нахмурены, лице блѣднѣе, морщины около рта суровѣе, чѣмъ обыкновенно. Для такого искуснаго наблюдателя, какъ мистера Гордона, этого было достаточно.
— Садитесь, сэръ! сказалъ баронетъ, и продолжалъ шгагать, не обращая, повидимому, никакого вниманія на посѣтителя.
— Благодарю васъ, сэръ Джошуа!
Мистеръ Гордонъ посидѣлъ нѣсколько минутъ, потомъ всталъ и, съ перомъ въ рукахъ, рѣшительно подошелъ къ столу, чтобъ взять листокъ бумаги, говоря:
Извините: такъ-какъ вы, кажется, заняты, то я могу докончить здѣсь нѣсколько мыслей, которыя я только-что набрасывалъ на бумагу.
Сэръ Джошуа, приподнявъ голову, бросилъ на него суровый взглядъ.
— Я васъ и минутки не задержу; кромѣ того дѣло, для котораго я васъ позвалъ, очень-важное, непріятное и потребуетъ всего вашего вниманія.
Молодой человѣкъ удалился къ своему стулу, но вовсе не ползкомъ, какъ собака, въ ожиданіи побоевъ отъ хозяина, а съ холодною, спокойною, язвительною улыбкой на губахъ. Сэръ Джошуа, кому она и назначалась, замѣтилъ эту улыбку, но промолчалъ.
Окончивъ свое занятіе, онъ сказалъ нѣсколько смягченнымъ голосомъ, стараясь придать своимъ чертамъ менѣе-суровое выраженіе:
— Я очень-грустно разочаровался, увидавъ Фредрика, мистеръ Гордонъ.
— Почему же?
— Здоровье его сильно пострадало во время пребыванія въ Розовомъ Замкѣ. Это для меня непонятно. Воздухъ той мѣстности всегда благодѣтельно на него дѣйствовалъ.
— И я замѣтилъ, что онъ послѣднее время нехорошъ на взглядъ.
— Я боюсь, сэръ, что мои желанія, относительно его занятій не исполнялись, какъ слѣдуетъ.
— Ваши предписанія исполнялись въ точности. Теперешнее нездоровье его, я увѣренъ, только временное. На его сторонѣ молодость, и онъ можетъ вскорѣ освободиться отъ всякаго слѣда болѣзни.
— Это такъ; но вспомните, что зима приближается.
— Не помогло ли бы ему, быть-можетъ, путешествіе за границею?
— Это и моя мысль. Я даже написалъ но сецу случаю къ лорду Уиндермиру и получилъ отъ него согласіе на заграничное путешествіе его сына Артура, вмѣстѣ съ моимъ сыномъ и съ вами.
— Нечего сказать, очень предусмотрительно устроено!
— Право! Почему же предусмотрительно, мистеръ Гордонъ? Извѣстно ли вамъ, что Артуръ Уортингъ просилъ руки миссъ Цаггстэфъ?
— Я, безъ сомнѣнія, подозрѣвалъ что-то подобное.
— Не подозрѣвали ли вы еще чего? Подозрѣвали вы, что миссъ Цаггстэфъ, вопреки отцовскому желанію, отказала мистеру Уортингу? Подозрѣвали ли вы, что она любитъ другаго?
— Я, право, не понимаю, сэръ Джошуа, къ чему клонятся наша вопросы, и даже смѣю сомнѣваться въ томъ, имѣете ли вы право выпытывать у меня мои подозрѣнія.
— Не говоря о правѣ, я имѣю важныя побудительныя причины васъ допрашивать.
— Какія? позвольте спросить.
— Одна изъ важнѣйшихъ та, что, я увѣренъ, вамъ многое извѣстно.
— Въ такомъ случаѣ, несмотря на все мое къ вамъ уваженіе, я долженъ васъ увѣрить, что вы крайне ошибаетесь.
— Что это за неслыханная наглость? Какъ вы смѣете утверждать предо мною такую явную ложь, когда у меня есть прямыя доказательства противнаго.
Характеръ мистера Гордона былъ невспыльчивый; если случались у него вспышки, то и тѣ были холодны — если можно такъ выразиться — какъ зловѣщій блескъ фосфора. Въ настоящую минуту эти холодныя вспышки повторялись съ необыкновенною силою, такъ-что только мраморное лицо мистера Гордона могло не обнаружить внутренней тревоги.
„Не-уже-ли Августа могла повѣрить бумагѣ какое-либо неосторожное выраженіе о ихъ взаимныхъ отношеніяхъ? Не-уже-ли, чтобъ облегчить свое сердце, она вздумала подѣлиться своею тяжкою тайною съ какимъ-нибудь другомъ? Не-уже-ли она не исполнила его убѣдительнѣйшую просьбу; но мистеръ Гордонъ, предугадывая послѣдствія подобной ошибки въ домѣ мистера Джошуа, неоднократно предупреждалъ Августу? Быть не можетъ! Подозрительный отецъ вѣрно основывается на одномъ подозрѣніи; онъ видимо только гонится за уликою, а не имѣетъ ея въ рукахъ, и мистеръ Гордонъ въ минуту составилъ себѣ планъ дѣйствія“.
Когда эти мысли и заключеніе, ими вызванное, промелькнули въ головѣ молодаго человѣка, онъ тяжело вздохнулъ, и потомъ спросилъ утомленнымъ голосомъ:
— На какія доказательства вы намекаете? Я бы очень-радъ ихъ видѣть.
— Развѣ вы считаете невозможнымъ, сэръ, чтобъ другія лица, кромѣ мистера Роберта Гордона, для собственной защиты — слышите ли? — для собственной защиты допытывались чужихъ секретовъ, и такимъ образомъ открывали тайны, которыя должны были вѣчно остаться между лицами, ведущими переписку.
— Очень возможно, что въ дому устроена, съ вѣдома хозяина, цѣлая система доносовъ; но я не имѣю ничего общаго съ него; объ этомъ я не спорю. Я только подтверждаю снова, что не знаю ничего о привязанностяхъ миссъ Цаггстэфъ. Ваше дѣло доказать противное. Я вооружился возможнымъ терпѣніемъ въ ожиданіи вашихъ доказательствъ.
Это было сказано такимъ спокойнымъ и преднамѣренно-язвительнымъ голосомъ, что сэръ Джошуа побагровѣлъ отъ ярости. Его хитрость не удалась. Онъ самъ былъ обличенъ въ выпытываніи чужихъ секретовъ, когда хотѣлъ обличить въ этомъ другаго, и то своего подчиненнаго. Но у него было оружіе въ запасѣ, онъ употребилъ его въ дѣло.
— Если вы имѣете дерзость утверждать, что вы ничего не знаете о моемъ семействѣ, то будете ли вы съ такою же наглостью подтверждать, что вы не знаете секретовъ, могущихъ вредить мнѣ лично?
— Я ничего не подтверждаю.
— Да вы все отрицаете!
— Извините меня, сэръ Джошуа, но я вамъ долженъ признаться, что меня очень удивляютъ съ вашей стороны подобныя обвиненія, столь неожиданныя и ни на чемъ неоснованныя, что вовсе не согласуется съ прежнимъ вашимъ обращеніемъ со мною. Къ чему приписать подобную перемѣну? Я имѣю все право предложить вамъ подобный вопросъ, когда вы такъ вознаграждаете мои старанія.
— Знайте же, что одно присутствіе человѣка столь необыкновенныхъ способностей, здѣсь, въ такомъ низкомъ званіи, служитъ уже доказательствомъ того, что онъ имѣетъ какіе-нибудь тайные виды, которые тщательно скрываетъ.
— Вы забываете, что я вамъ обязанъ отличнымъ воспитаніемъ, и потому вв можете ожидать нѣкоторую благодарность съ моей стороны.
— Я никогда не забывалъ этого!
— Такъ не забывайте же и того, что я давно заплатилъ вамъ этотъ долгъ, воспитавъ вашего сына съ гораздо-большимъ стараніемъ, тогда-какъ я могъ бы въ это время достигнуть высшихъ почестей на другомъ поприщѣ.
— Значитъ, неблагодарность служила вамъ побужденіемъ.
— Я этого не говорю; я сказалъ только, что долгъ мой уплаченъ. Зачѣмъ не быть откровеннѣе? Въ чемъ именно вы меня обвиняете?
— Вотъ въ чемъ: вы добровольно нарушили условіе, заключенное между вашею матерью и мною. Отопретесь ли вы а отъ этого?
— Не-уже-ли вы думаете, еслибъ я въ самомъ дѣлѣ былъ виновенъ, если даже допустить, что можетъ существовать подобная вина, не уже-ли вы думаете, что я сталъ бы самъ себя уличать въ такомъ случаѣ? Къ-тому же я не. вижу, что общаго между почтенною моею матерью и миссъ Цаггстэфъ?
— Ничего не можетъ быть общаго между но между обоими обвиненіями есть та связь, что человѣкъ, который можетъ нарушить одно торжественное обѣщаніе и потомъ отпираться, можетъ нарушить и другое и такъ же отпереться при обвиненіи.
— Положимъ! Но новое обвиненіе не такъ же ли основательно, какъ и предъидущее? Вы стараетесь всклепать на меня воображаемую вину и удостовѣриться, соотвѣтствуетъ ли мое поведеніе вашимъ подозрѣніямъ? Если такъ, то не разсчитывайте на помощь съ моей стороны.
— Вовсе не такова моя цѣль; въ этомъ случаѣ, по-крайней-мѣрѣ, я утверждаю только то, что знаю и что могу доказать.
— Откуда — извините — можно вывести, что въ прежнемъ обвиненіи вы утверждали то, чего не знали и чего доказать не могли?
— Этого вовсе не слѣдуетъ. Отречетесь ли вы отъ того, что 13-го прошедшаго января вы ночью вышли изъ этого дома, послѣ одиннадцати часовъ перебрались черезъ болото, посѣтили украдкою свою мать, полагая, что я былъ въ то время въ Донкастерѣ, получили отъ нея свѣдѣнія, которыя, въ своемъ безуміи, вы считали важными, и воротились домой рано утромъ, когда еще всѣ спали?
— Въ вашемъ допросѣ, сэръ, столько обвинительныхъ пунктовъ, что потребовалось бы не мало времени, чтобъ отвѣтить вамъ на каждый изъ нихъ въ частности; но вы сказали, что можете доказать ваше обвиненіе.
— И могу на самомъ дѣлѣ.
— Этому я не вѣрю.
— Хотите, сэръ, чтобъ я вамъ доказалъ сейчасъ же, сію минуту?
Сэръ Джошуа былъ внѣ себя отъ злобы.
— Разумѣется, я бы очень желалъ тотчасъ же встать на очную ставку съ тѣмъ, что вы называете доказательствомъ.
Изумительное спокойствіе мистера Гордона даже нѣсколько ошеломило баронета. Однако онъ сильно позвонилъ. Тотчасъ явился лакей съ озабоченнымъ видомъ.
— Послать сюда Гуггинса, немедленно!
— Слушаю, сэръ.
Гуггинсъ вскорѣ явился. Это былъ сутуловатый, коренастый малый, находившійся уже нѣсколько лѣтъ въ услуженіи у баронета; такой чести онъ удостоился за то, что былъ уроженецъ Вестъ-Кумберленда, неслишкомъ дорожившій своею совѣстію, способный собирать свѣдѣнія о родственникахъ Доррелей, и въ различныхъ другихъ отношеніяхъ полезный такому барину, какъ соръ Джошуа Цаггстэфъ. Мистеръ Гордонъ также употреблялъ его раза два на тайныя порученія.
Гуггинсъ стоялъ у притолки, перебирая въ рукахъ свою шапку; весьма-недовольный, повидимому, дилеммою, въ которую попался. Впрочемъ, баронетъ былъ сильнѣйшій изъ двухъ, и потому приказанія его слѣдовало исполнять, хотя и съ этимъ мистеромъ Гордономъ плохія шутки: „съ нимъ не скоро раздѣлаешься“, думалъ онъ про-себя.
— Ну, Гуггинсъ, чего ты такъ перепугался? Подойди поближе и разскажи, что ты видѣлъ въ ночь на тринадцатое января этого года.
— Пожалуйста, избавьте меня отъ этого, сударь.
— Это еще что? Прошу не разсуждать, а исполнить немедленно приказаніе.
Это было сказано такимъ грознымъ голосомъ, что Гуггписъ не колебался болѣе.
— Ну, я видѣлъ человѣка, одѣтаго въ черномъ, который сошелъ по задней лѣстницѣ и обогнулъ часовую башню. Шелъ сильный снѣгъ, но луна свѣтила; онъ направился прямо противъ вѣтра и перебрался даже черезъ болото…
— Хорошо! Что жь дальше? ты за нимъ слѣдилъ?
— Да-съ, но я держался поодаль, пока онъ не дошелъ до дома мистрисъ Гордонъ. Тогда я принялся бѣжать назадъ со всѣхъ ногъ, потому-что ночь была сырая и холодная; вѣтеръ вылъ, какъ звѣрь; снѣгъ хлесталъ въ лицо, какъ столько же бѣлыхъ стрѣлокъ; луна то пряталась, то выходила изъ-за тучъ, будто бѣсовское наважденіе.
— Продолжай, Гуггинсъ.
— Часа черезъ четыре, можетъ-быть, и черезъ пять, тотъ же человѣкъ возвратился. Я поджидалъ его, притаясь за угломъ; я слышалъ, какъ снѣгъ хрустѣлъ подъ его ногами; наконецъ онъ обогнулъ уголъ и луна прямо освѣтила его лицо.
— И это былъ…
— Мистеръ Гордонъ.
— Ты въ этомъ увѣренъ?
— Вполнѣ увѣренъ, какъ-нелъзя-болѣе.
— Хорошо, Гуггинсъ, ты можешь идти.
— Ну-съ, мистеръ Гордонъ, что вы на это скажете?
— Ничего болѣе, какъ только то, что я теперь знаю, кто слѣдилъ за мною въ ту ночь, и что Гуггинсъ хитрѣе, бестія, чѣмъ я подозрѣвалъ, хотя я вообще рѣдко ошибаюсь въ оцѣнкѣ подобныхъ характеровъ.
Баронетъ былъ раздраженъ до-нельзя такимъ хладнокровіемъ.
— А нарушеніе условія, заключеннаго между вашею матерью и мною — что вы теперь на это скажете? Вѣдь вы прежде отвергали достовѣрность этого факта?
— Вовсе нѣтъ! Я только сомнѣвался въ непреложности вашего доказательства.
— Теперь вы болѣе не сомнѣваетесь, надѣюсь. Я, разумѣется, вполнѣ понимаю цѣль подобнаго посѣщенія въ такую ночь. Вы не отопретесь отъ того, что та низкая женщина, которую вы называете матерью, нарушая нашъ договоръ, открыла вамъ нѣкоторыя тайны, прямо до меня относящіяся?
— Прежде, чѣмъ отвѣчать на вашъ вопросъ, позвольте васъ спросить, давно ли вы знаете о посѣщеніи мною матери?
— Почти съ самаго дня посѣщенія.
— Такъ отчего вы только теперь вывели лзъ этого факта такое казусное дѣло?
— Оттого, что я теперь начинаю ближе всматриваться въ ваши намѣренія; и каковы бы они ни были, я готовъ и въ-состояніи раздавить, уничтожить ихъ.
Мистеръ Гордонъ улыбнулся своею странною, роковою улыбкою и отвѣчалъ:
— Вамъ извѣстно, сэръ Джошуа, что я сомнѣваюсь во многомъ, что составляетъ предметъ общественнаго вѣрованія; и хотя наши вѣроисповѣданія вообще довольно-сходны, однако могу васъ увѣрить, что ни въ какомъ пунктѣ я столько не сомнѣваюсь, какъ въ только что высказанномъ вами съ такою самоувѣренностью.
— Отвѣчайте на мой вопросъ, мнѣ вовсе не нужно вашихъ неумѣстныхъ шутокъ! вскричалъ баронетъ, внѣ себя отъ ярости.
— А что если я откажусь?
— Вы оставите мой домъ немедленно.
— Не думаю. Но если я сознаюсь въ томъ, что дѣйствительно мнѣ сообщили тайны, о которыхъ вы упоминали — что тогда?
— Въ такомъ случаѣ, если мать ваша нарушила, съ своей стороны, договоръ, заключенный между нами, то и я нарушу его съ моей стороны. Васъ я прогоню, мать вашу лишу годоваго жалованья и пущу васъ обоихъ по-міру.
— Это рѣшительно не въ вашей власти. Вы забываете, что почтенная моя родительница, будучи у васъ въ услуженіи, совершила незначительную ошибку, по вашему наущенію и при вашемъ содѣйствіи, за что получила отъ васъ значительное вознагражденіе. Сумма, тогда ею заработанная, теперь утроилась, слѣдовательно, жалованье, о которомъ вы упомянули, не представляетъ никакой важности ни для нея, ни для меня. Вы забываете тоже, что причина, заставившая васъ купить ея молчаніе, еще существуетъ, съ тою только разницею, что, однажды заговоривъ со мною объ этомъ предметѣ, вы теперь обязаны купить и мое молчаніе.
— Ха! вотъ оно что! воскликнулъ баронетъ съ торжествомъ. — Не-уже-ли столь разсудительный-человѣкъ, какъ мистеръ Робертъ Гордонъ, не понимаетъ, что причина, заставлявшая покупать чье-либо молчаніе, уже не существуетъ? Развѣ вы не знаете, что человѣку, который занимаетъ мое положеніе въ свѣтѣ и такъ долго занималъ его, безспорно, бояться нечего? Кто повѣритъ ни на чемъ неоснованному свидѣтельству двухъ проходимцевъ, вопреки всякой вѣроятности? Кто повѣритъ на-слово такой женщинѣ, какова ваша мать, когда, притомъ, единственная цѣль ея — пріобрѣтеніе выгодъ для себя я для сына.
— Никто.
— Такъ что жь вы толкуете о необходимости купить наше молчаніе? Кто вы такой? Что вы можете мнѣ сдѣлать? Но теперь, что вы осмѣлились возстать противъ меня, я вамъ скажу, что я могу и намѣренъ сдѣлать съ вами.
— Избавьте меня, сэръ Джошуа.
— Избавить такого презрѣннаго мерзавца? Да чѣмъ вы заслужили, чтобъ я избавилъ васъ отъ того, чего вы стоите?
— Я хотѣлъ только сказать: избавьте меня отъ вашихъ угрозъ.
— Вы должны знать, что я всегда исполняю свои угрозы.
— Но въ настоящемъ случаѣ вы ошибаетесь — повѣрьте. У меня къ рукахъ доказательство, которое, если его обнародовать, лишитъ васъ каждаго домика, каждаго акра, каждаго шиллинга, которые вы теперь считаете своими; обременитъ васъ позоромъ и безчестіемъ; доставитъ мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, треть вашихъ обширныхъ владѣній. Слушайте!
И мистеръ Гордонъ, который обладалъ баснословною памятью, началъ повторять наизустъ, пунктъ за пунктомъ, завѣщаніе, написанное мистеромъ Микинсомъ столько лѣтъ назадъ. Баронетъ слушалъ въ изумленіи. Его угрозы возвращались въ его собственную грудь, чтобъ грызть и терзать его сердце, какъ всегда бываетъ съ проклинающими ближнихъ.
— Я обладаю законно-скрѣпленнымъ спискомъ съ проговореннаго мною завѣщанія; списокъ снятъ тою же рукою, которая писала оригиналъ, скрѣпленъ мистеромъ Микинсомъ и засвидѣтельствованъ подписями моей матери, подписавшей и оригиналъ, и еще третьяго лица, которое еще въ живыхъ. Теперь вы можете судить, сэръ, былъ ли я слишкомъ наглъ и надмененъ, когда утверждалъ, что вамъ приходится купить мое молчаніе.
— Назначайте цѣну. ….
— Я человѣкъ честолюбивый, сэръ Джошуа.
Баронетъ застоналъ.
— Но не безразсудный. Мѣстечко Р* въ-дѣйствительности ваше. Старый мистеръ Дургамъ, настоящій представитель его въ парламентѣ, не оказалъ вамъ никакихъ особенныхъ услугъ. Я, безъ-сомнѣнія, понимаю, что онъ только пригрѣваетъ мѣстечко для вашего сына. Парламентъ безъ особо-важной причины не будетъ еще распущенъ въ-теченіе двухъ лѣтъ. Впродолженіе этого времени я готовъ путешествовать съ Фредерикомъ, а потомъ я потребую мѣста мистера Дургама. Гораздо-прежде, чѣмъ Фредерикъ достигнетъ надлежащаго возраста, я уже успѣю сдѣлать себѣ дорогу и буду въ-состояніи представлять другое мѣстечко. Вы слышали мои условія; теперь обсудите ихъ на досугѣ.
Сказавъ это, мистеръ Гордонъ спокойно раскланялся, оставивъ баронета въ какомъ-то оцѣпенѣніи.
ГЛАВА XIV.
правитьОставимъ мистера Гордона, высокороднаго Артура и бѣднаго Фредрика Цаггстэфа путешествовать по Италіи; они уже нѣсколько времени въ Неаполѣ; и заглянемъ въ учебную комнату нашего стараго пріятеля Альфреда.
Уже почти два года, какъ мы его не видали, и онъ очень измѣнился, но къ-худшему. Первая тѣнь омрачила его ясное чело, и то была самая страшная тѣнь — тѣнь сомнѣнія и невѣрія. Его пылкая и впечатлительная натура довершила то, что началъ мистеръ Гордонъ своимъ ученіемъ и намеками. Страшно, когда человѣкъ теряетъ вѣру во все высокое, святое; страшно бываетъ это въ зрѣломъ возрастѣ, еще страшнѣе въ старости, но всего страшнѣе въ годы цвѣтущей юности… впрочемъ, уже не цвѣтущей, но омраченной невѣріемъ или ложною вѣрою.
Альфредъ отъ природы и вслѣдствіе воспитанія имѣлъ религіозныя расположенія; его умственныя способности были необыкновенно-дѣятельны и настоятельно требовали изъясненія тѣхъ таинствъ, которыя открываетъ намъ священное писаніе. Его душа томилась жаждою, когда источникъ живой воды сталъ изсякать подъ вліяніемъ его занятій, уже ему не новыхъ, но которымъ онъ все еще предавался съ жаромъ, ибо они сдѣлались теперь необходимостью, если онъ не хотѣлъ оставаться на-вѣки въ мрачныхъ предѣлахъ всеобщаго скептицизма.
Онъ никогда не терялъ вѣры въ Творца вселенной, но чтеніе твореній Страуса поколебало его вѣру въ свидѣтельство Новаго Завѣта и помрачило блескъ креста. Можно было опасаться, что его религія превратится въ сухое ученіе нравственности, а его набожность — въ благочестіе, и что, наконецъ, онъ будетъ питаться крохами религіозной сантиментальности и, въ свою очередь, станетъ писать книги о душѣ, ея борьбахъ и страданіяхъ.
Онъ принялся за онтологическія изслѣдованія и, не подозрѣвая, что сердце и разсудокъ, чрезъ излишнее потворство послѣднему, могутъ быть доведены до открытой борьбы, или что разумъ и вѣра постоянно враждуютъ между собою. Онъ не зналъ, что смѣлость положеній влечетъ за собою смѣлость изслѣдованія, или что тотъ же ходъ мыслей, который предполагаетъ согласить всѣ явленія и открыть законы, управляющіе всѣмъ, можетъ опровергнуть самое существованіе этихъ законовъ; но онъ вскорѣ увидѣлъ, что раціонализмъ, полагавшій начертать систему божественнаго управленія, оканчивалъ тѣмъ, что отрицалъ божественность этого управленія.
Юноша всегда съ восторгомъ мечтаетъ найти символъ, который бы раскрывалъ всѣ тайны — знаменіе, которое бы замѣняло всѣ таинства и проникало въ ихъ сокрытыя свойства; и потому нельзя удивляться той жадности, съ которую Адьфредъ пожиралъ книги, полагая найти въ нихъ разрѣшеніе своихъ сомнѣній и, наконецъ, откладывалъ въ сторону своего Гербарта, Якоби или Гегеля съ чувствомъ, близкимъ къ отчаянію. Тогда-то, когда, недовольный своими прежними путеводителями, блуждающій мыслитель готовъ попробовать всякій путь, лишь бы онъ обѣщалъ доставить ему утѣшеніе и возстановить душевное спокойствіе, встрѣчаетъ его трансцендентализмъ. Его успокоительныя зелья съ перваго взгляда кажутся именно тѣмъ, что требуется для успокоенія безпокойнаго и раздраженнаго духа.
Привлекательный видъ туманной страны трансцендентализма и эѳирныя высоты фантазіи обѣщаютъ богатое поле юношескимъ мечтаніямъ и порывамъ неоперившагося генія. Неофитъ легко завлекается въ предѣлы града „вѣчнаго отрицанія, и сомнѣнія“ и только — когда уже поздно — находитъ, что онъ вовсе не составляетъ предверія града „вѣчной вѣры и убѣжденія“, и такимъ образомъ онъ содѣлывается обитателемъ мрачныхъ темницъ, довольствуясь, какъ можетъ, темничною водою, обносимою въ золотыхъ кубкахъ, и крупицами трансцендентальнаго утѣшенія, подаваемыми на дорогихъ блюдахъ, которыми его духовные наставники хотятъ удовлетворить его алчность.
Но Альфредъ не довольствовался этою пищею: далеко отъ того; онъ жаждалъ и алкалъ болѣе-основательной пищи, чѣмъ та, которую доставлялъ этотъ источникъ, слишкомъ-скудный, чтобъ поддержать, но довольно-обильный, чтобъ потрясти его вѣру.
Сначала его успѣхи наполняли его радостью и надеждами. Религія, во всѣхъ ея проявленіяхъ, христіанство, во всемъ его величіи, судьба человѣка и его отношенія къ Творцу вселенной, вмѣстѣ со всѣми аномаліями и противорѣчіями, встрѣчающимися въ мірѣ — должны были разъясниться и быть приведены въ согласіе. Темныя загадки истекшихъ вѣковъ должны были разрѣшиться; уста, прежде изрыгавшія хулы на божество, должны были раскрыться, чтобъ воспѣвать хвалебныя пѣсни; ученіе древнихъ фанатиковъ долженствовало склониться предъ божественнымъ закономъ. Философіи слѣдовало не столько служить религіи, сколько истолковывать ее; она должна была объяснить огненные іероглифы на стѣнѣ, превратить вопли и стенанія человѣчества въ сладкую гармонію и засыпать цвѣтами пути неправды и страданій.
Альфредъ такъ ревностно продолжалъ свои занятія утромъ, днемъ и ночью, запуская физическія упражненія и отрывая у сна его законные часы, что началъ возбуждать опасенія насчетъ своего здоровья. И все же чудеса отвлеченнаго міра привлекали къ себѣ его взоры; и все же призрачныя видѣнія кружились предъ нимъ и манили его, завлекая все далѣе-и-далѣе.
Но даже и когда этотъ божественный сонъ прошелъ и Альфредъ проснулся для угрюмой дѣйствительности, когда свѣтъ, привлекавшій его къ себѣ, оказался могильнымъ огонькомъ, когда онъ увидѣлъ, что тѣ, которымъ онъ слѣдовалъ, и не старались изъяснить или согласовать эти явленія и противорѣчія, а только заботились о томъ, имѣютъ ли они объективное или субъективное существованіе, составляютъ ли они только проявленіе нашего я, или дѣйствительно существуютъ въ внѣшнемъ мірѣ (если есть такой міръ, въ которомъ они могли бы существовать); когда онъ увидѣлъ, что его наставники не только не истолковывали таинствъ религіи, но, напротивъ, старались лишить ее ея таинственности и величія — и тогда даже онъ почиталъ нужнымъ продолжать эти занятія, уже сдѣлавшіяся безнадежными.
Онъ убѣдился, что каждый шагъ, сдѣланный имъ съ французскими или германскими философами, такъ горячо расхваленными мистеромъ Гордономъ, повлекъ за собою положительныя потери. На каждомъ шагу онъ покидалъ какое-нибудь драгоцѣнное воспоминаніе, какое-нибудь священное преданіе, свѣтлое и прелестное вѣрованіе; пробѣловъ мимо всего строя новыхъ философовъ, оканчивая Огюстомъ Контомъ, онъ очнулся въ мірѣ, уже лишенномъ всего, что въ немъ было дорогаго, и съ ужаснымъ утѣшеніемъ, благодаря доводамъ Конта, что самая философія, лишившая его всѣхъ его сокровищъ, была обманъ и ложь, и что если она и доказала, что христіанство недостойно вѣры, то и сама, въ свою очередь, была опровергнута.
Передъ нимъ былъ только грубый, безобразный матеріализмъ, но отъ него Альфредъ отшатнулся въ ужасѣ и отвращеніи. Все другое могло быть невѣрно; это было во всякомъ случаѣ ложно. Сердце его говорило ему это, и на этотъ разъ онъ послушался его голоса.
Зачѣмъ не сдѣлалъ онъ этого давно, прежде чѣмъ голосъ о всемогуществѣ разума не ослѣпилъ и не ввелъ его въ заблужденіе?
Мало-по-малу намѣреніе поступить въ духовное званіе было совсѣмъ покинуто. Хотя онъ не представилъ отцу никакой уважительной причины, но получилъ отъ того полную свободу дѣйствовать по своему усмотрѣнію. Чувствуя себя какъ-то неловко въ присутствіи добраго, снисходительнаго доктора Геро, Альфредъ, почти безсознательно, пересталъ посѣщать его.
Кроткіе, голубые глаза доктора такъ же ясно смотрѣли на него, но, въ нихъ можно было замѣшать выраженіе состраданія; гордому, молодому человѣку это было нестерпимо. Чѣмъ онъ, искатель истины, заслуживаетъ состраданіе своихъ друзей? Если всѣ и все ложно, какъ говорятъ его наставники, то его ли, открывшаго это, должно сожалѣть? Если правила и вѣрованія его дѣтства ничто иное, какъ прелестныя иллюзіи, то достойны сожалѣнія тѣ, кто еще вѣруетъ въ нихъ, а не онъ, освободившійся отъ рабства лжи, хотя, можетъ-быть, и преслѣдуемый ненавистью и презрѣньемъ изувѣровъ. Правда, рабство это привлекательно; но если вѣрованія ложны, то омо все же остается рабствомъ. Не во сто ли разъ лучше свобода'? Да хотя бы оковы были изъ золота, а темницею была бы прелестная долина, то все же лучше томиться въ мрачныхъ пропастяхъ, но на свободѣ, чѣмъ блаженствовать въ раю дураковъ.
Такъ старался утѣшать себя Альфредъ и все же вздыхалъ о сладостяхъ потерянной вѣры. Мало-по-малу онъ сталъ замѣчать пустоту и неосновательность своихъ новыхъ наставниковъ и, наконецъ, пришелъ къ убѣжденію, что если англійскихъ и шотландскихъ психологовъ можно назвать грамматиками и пустословами, то и его новые путеводители не менѣе заслуживаютъ того же порицанія; ибо, между-тѣмъ, какъ они учатъ ограниченіямъ неизвѣстнаго языка, то первые философы, оставляя въ сторонѣ неизвѣстное и непостижимое, употребляютъ свое время и вниманіе только на изслѣдованія, обѣщающія успѣхъ. Сердце его возмущалось противъ этого исповѣданія, и самое исповѣданіе казалось ему неосновательнымъ. Полагаясь на разумъ и вѣроятности, гораздо-легче допустить, что христіанство во всемъ справедливо, чѣмъ что оно во всемъ ложно. Онъ нашелъ столько противорѣчія и нерѣшительности между тѣми, кто согласовался только въ общей враждѣ къ христіанству, что поневолѣ пришелъ къ заключенію, что право ли оно или нѣтъ, но они во всякомъ случаѣ неправы.
Итакъ, онъ терзался и мучился. Философія не вполнѣ уничтожила его вѣру въ христіанство, но значительно потрясла и измѣнила ее, не доставивъ ему ничего взамѣнъ. Онъ убѣдился въ слабости безпомощнаго разума, и все же не могъ вполнѣ положиться на откровеніе.
Въ такомъ несчастномъ настроеніи духа, вышелъ онъ однажды пошать прохладою ранней осени. Грусть, щемившая его сердце, бросала и на все окружавшее какую-то мрачную, свинцовую тѣнь, иначе бы видъ сельскаго избытка, жатвы, во многихъ мѣстахъ уже созрѣвшей, пестрѣвшихъ тамъ и сямъ жнецовъ, дружно работавшихъ, посвистывая и подтягивая отъ времени-до-времени пѣсенку, принесъ бы ему удовольствіе.
Возвратившись, усталый, домой, Альфредъ, къ своему удивленію, нашелъ у себя пакетъ съ подписью доктора Геро. Онъ позвонилъ, чтобъ подали свѣчи, но не опустилъ шторъ; открылъ пакетъ и нашелъ въ немъ книгу, съ заложеннымъ въ нее письмомъ. Онъ прочелъ его, оно было въ слѣдующихъ выраженіяхъ:
„Любезный Альфредъ! если ты не измѣнишься, то твоя жизнь пропадетъ безвозвратно. Я слѣдилъ за тобою съ напряженнымъ вниманіемъ, но не теряя ни малѣйшей надежды. Уже пора была твоей восторженности остынуть подъ оледеняющимъ дыханіемъ скептицизма. Теперь пришла пора взломать этотъ ледъ. Возвратись ко мнѣ. Твое невѣріе (слава Богу, что оно еще не лжевѣріе) происходитъ единственно отъ неестественности отношеній, въ которыя тебя поставили твои занятія. Въ одно время ты былъ въ опасности слишкомъ предаться поэтическимъ восторгамъ и мечтательности; теперь самыя дикія поэтическія басни кажутся тебѣ правдивѣе самыхъ строгихъ философскихъ умствованій. Теперь тебѣ нужна жизнь, жизнь дѣятельная, полная ощущеній; довольно ты перечувствовалъ сперва восторговъ и благоговѣнія, потомъ сомнѣнія и презрѣнія; теперь ты нуждаешься въ дѣйствительности. Я надѣюсь и увѣренъ, что ты, о-сю-пору, уже успѣлъ разубѣдиться въ софистическихъ ученіяхъ твоихъ лжеучителей. Тебѣ надлежало пройти чрезъ это, чтобъ вполнѣ постигнуть благословенное евангельское ученіе, къ которому всѣ кроткіе долею имѣютъ свободный доступъ. Тебѣ предстоитъ, несмотря на всѣ твои знанія, начать съ самаго начала, разрушить подъ твоими ногами всѣ подмостки, нагроможденныя гордынею человѣческаго разума, и, съ простосердечіемъ младенца приступить къ разрѣшенію вопроса о справедливости христіанства; и я утверждаю, что нѣтъ разума болѣе младенчески-простодушнаго, какъ тотъ, который вполнѣ изслѣдовалъ свидѣтельство лживыхъ обманщиковъ и прошелъ чрезъ школу сомнѣнія и душевныхъ терзаній. Скажи, походитъ ли твоя опытность на опытность страдальца-автора подчеркнутыхъ мною строкъ. Вся книга, вѣрно, тебѣ понравится. Но я надѣюсь и даже увѣренъ, на основаніи твоего прошлаго, что твой конецъ будетъ счастливѣе конца того писателя, на котораго я ссылаюсь“.
Приложенная книга была „Melanges Philosophiques“ Жофруая. Отрывокъ, слегка подчеркнутый карандашомъ, какъ-бы ожидая резину — ибо докторъ очень-тщательно обходился съ книгами — былъ слѣдующій. Авторъ объясняетъ, какъ онъ впалъ въ невѣріе и описываетъ свои душевныя муки при потерѣ вѣры.
„Никогда не забуду я (говорилъ Жифроа), тотъ декабрскій вечеръ, когда раздралась завѣса, скрывавшая отъ меня мое собственное невѣріе. Я еще теперь слышу звукъ своихъ шаговъ въ той узкой и обнаженной комнатѣ, гдѣ я, бывало, такъ часто хаживалъ взадъ и впередъ въ безмолвные часы ночи; я еще теперь вижу луну, то скрывающуюся за набѣжавшею тучкою, то разливающую свой блѣдный свѣтъ на замороженныя стекла оконъ. Часы летѣли, но я не замѣчалъ ихъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдить я за собственною мыслью; она все углублялась въ нѣдра моего сознанія, разсѣвала мечты, которыя до-тѣхъ-поръ скрывали отъ меня самого, раскрывала передо мною самыя сокровенныя убѣжища моей души. Напрасно цѣплялся я за потерянные предметы своего вѣрованія, какъ претерпѣвшій крушеніе морякъ цѣпляется за остатки своего корабля; напрасно, устрашенный ужасною пустотою, въ которую я готовъ былъ ринуться, хватался я за все близкое сердцу дѣтство, отчизну, семейство — все, что мнѣ было дорого и свято: постоянный потокъ моихъ мыслей былъ сильнѣе. Родство, семейство, воспоминанія, вѣрованія — все изгладилось, все исчезло. Анализъ захватывалъ все, болѣе-и-болѣе, и чѣмъ ближе приближался къ концу, тѣмъ становился рѣшительнѣе и строже, и только тогда остановился, когда уже далѣе некуда было идти. Я сдѣлался невѣрующимъ; но я ненавидѣлъ невѣріе, и это чувство отвращенія рѣшило мою послѣдующую участь. Я не могъ оставаться въ сомнѣніи насчетъ загадки жизни; мнѣ несносно было это состояніе неизвѣстности; и такъ-какъ я не могъ разрѣшить эту загадку, руководствуясь свѣтомъ вѣры, то я прибѣгъ къ разуму. Я рѣшился посвятить на это изслѣдованіе все потребное время, всю жизнь, еслибъ понадобилось, и такимъ-образомъ приступилъ къ изученію философіи, предметъ которой, по моему мнѣнію, и составляетъ это изслѣдованіе“.
„Какъ подобно и, однако, какъ противоположно!“ сказалъ Альфредъ, взглянувъ въ окно и задувъ свѣчу.
„Луна во всемъ своемъ величіи блистала на небесномъ сводѣ; облака не заслоняли, но скорѣе окружали ее, какъ толпа прислужницъ, спою царицу. Я вѣрилъ и былъ счастливъ; я сталъ изучать философію, и нашелъ, что это — вѣчное безнадежное исканіе; попробую же я опять вѣры“.
И онъ взглянулъ на сіяющее небо и подумалъ о своей сестрѣ; ибо еще мрачная тѣнь пала на его стезю; несчастіе посѣтило его семейство. Его сестры не было уже на землѣ. Не была ли она на небѣ? И Альфредъ поднялъ глаза къ небу и на этотъ предположенный вопросъ отвѣтилъ „да“.
Тогда со слезами, струившимися по щекамъ, упалъ онъ на колѣни и сталъ молиться — молиться, какъ онъ давно не молился, прося себѣ совѣта и наставленія. Правда, онъ никогда совсѣмъ не запускалъ этого долга, но въ этотъ разъ онъ чувствовалъ какую-то дѣтскую довѣрчивость къ Творцу вселенной, и сознаніе слабости и недостаточности человѣческаго умствованія для разрѣшенія тѣхъ загадокъ, которыя божественная премудрость предложила человѣку на разрѣшеніе; „не въ сей жизни“, вставая шепталъ онъ: „но въ будущей“.
Уже заря прежней вѣры, лучшей вѣры зажглась въ душѣ его.
ГЛАВА XV.
правитьАльфредъ не разъ получалъ самыя лестныя приглашенія въ Гутонскій Замокъ, старинное семейное мѣстопребываніе его друзей, Джорджа Кавендиша и Мэри — уже не Понтефрактъ, ибо она цѣлые восемь мѣсяцевъ была замужемъ за Джорджемъ. До-сихъ-поръ онъ отказывался подъ различными предлогами, но три дня назадъ, получивъ очень-убѣдительное приглашеніе, наконецъ согласился. День былъ назначенъ слѣдующій затѣмъ, въ который Альфредъ получилъ письмо отъ доктора Геро. Джорджъ таинственно намекалъ, что онъ хорошо сдѣлалъ бы, еслибъ взялъ съ собою нѣсколько перемѣнъ бѣлья, такъ-какъ его пребываніе въ Гутонскомъ Замкѣ, вѣрно, продолжится нѣсколько дней.
Альфредъ улыбнулся этому дружескому совѣту, но не послѣдовалъ ему. Онъ просто поѣхалъ къ обѣду, сказавъ дома, что, можетъ-быть, поздно воротится, ко далъ ясно понять, что непремѣнно будетъ ночевать дома.
День былъ прекрасный и на душѣ Альфреда было такъ свѣтло, какъ уже давно не было. Домъ его друга былъ въ полумилѣ отъ живописнаго Морекэмбскаго Залива. Онъ стоялъ на краю дороги и былъ защищенъ съ этой стороны необыкновенно-высокими стѣнами; къ нему примыкалъ прелестный паркъ, который могъ бы поспорить въ древности даже съ паркомъ Конисхедскаго Аббатства, ибо Гутонскій Замокъ былъ первоначально, въ XIII столѣтіи, ничто иное, какъ „hospitium“ рыцарей ордена св. Іоанна Іерусалимскаго. Это было большое неправильное зданіе со множествомъ самихъ причудливыхъ закоулковъ и украшеній, и Альфредъ частенько удивлялся, что оно избѣгло вниманія тѣней и привидѣній.
Войдя въ домъ, онъ замѣтилъ въ обращеніи съ нимъ хозяина и хозяйки что-то странное, и это подстрекнуло его любопытство. Идя къ столу, онъ очень удивился, увидѣвъ въ столовой какую-то молодую даму, потому-что его предуѣдомили, что будутъ обѣдать совершенно одни, по-семейному.
Но каково было его изумленіе, когда Мэри съ умысломъ провела его черезъ всю комнату и представила миссъ Дальцель.
Возможно ли, что прелестная молодая дама, стоявшая передъ нимъ, была маленькая Эсѳирь Дальцель, которую онъ не видалъ уже столько лѣтъ; онъ уже забылъ сколько. Однако это была дѣйствительно она; улыбаясь и краснѣя, смотрѣла она уже на статнаго молодого человѣка, съ густыми бровями и тонкими, темными кудрями и, казалось, была почти такъ же удивлена видѣть его, какъ и онъ ее.
Что же касается Кавендиша, онъ былъ въ восторгѣ. Стоя рядомъ съ Мэри, онъ потиралъ руки отъ удовольствія и то-и-дѣло перемигивался съ нею, кивая то на Альфреда, то на Эсѳирь, какъ бы желая сказать: „Все такъ, и къ-тому же это славная шутка“. Мэри раздѣляла его мнѣніе и, поощрительно улыбаясь своей подругѣ, не забывала въ то же время дразнить своими плутовскими глазами пріятеля своего мужа и своего бывшаго поклонника.
Загадка этого свиданія легко объясняется. Недѣли за двѣ, или немного болѣе, Кавендишъ былъ въ деревнѣ; разговаривая съ однимъ изъ своихъ арендаторовъ на крыльцѣ „Конституціонной Гостиницы“, онъ увидѣлъ, какъ подкатилъ къ ней старомодный экипажъ, нагруженный всякимъ добромъ.
Джорджъ узналъ, что Нетвуд-Лоджъ былъ нанятъ на нѣсколько лѣтъ капитаномъ Дальцелемъ, и что видѣнный имъ экипажъ принадлежалъ достойному капитану. Онъ тотчасъ вспомнилъ, что Дальцель было имя молодой дѣвушки, въ которую Альфредъ, по его собственнымъ словамъ, не былъ влюбленъ, и какъ-только капитанъ успѣлъ устроиться въ своемъ домикѣ, послалъ Мэри познакомиться съ его дочерью.
Между ними завязалась тѣсная дружба. Капитанъ пріѣхалъ въ Озерный Кругъ, чтобъ поправить здоровье, и былъ очень-доволенъ познакомиться съ однимъ изъ постоянно тамъ живущихъ семействъ. Кавендишъ упомянулъ объ Альфредѣ — и знакомство превратилось въ дружбу, особенно, когда капитанъ узналъ, что Джорджъ такъ же жарко любитъ Альфреда, какъ и онъ самъ. Мэри пригласила Эсѳирь въ Гутонскій Замокъ; приглашеніе было принято и отсюда произошло описанное свиданіе.
Обѣдъ, какъ легко себѣ представить, былъ дѣломъ нелегкимъ, по-крайней-мѣрѣ для двоихъ изъ этого маленькаго общества. Альфредъ, самъ того не замѣчая, постоянно разспрашивалъ Эсѳирь о капитанѣ, о ихъ домикѣ, о живописныхъ окрестностяхъ и т. д. Эсѳирь была въ восторгѣ отъ мѣстности и разсказывала о ней съ такимъ одушевленіемъ, что легкій румянецъ покрывалъ ея щеки и придавалъ ей еще прелести въ глазахъ Альфреда. Онъ находилъ какую-то неизъяснимую прелесть въ разговорѣ съ нею, и очень огорчался, что не могъ вызвать къ себѣ на помощь одно изъ тѣхъ блестящихъ сравненій или одну изъ тѣхъ тонкихъ остротъ, которыми онъ обыкновенно забавлялъ своихъ знакомыхъ, о добромъ мнѣніи, которыхъ онъ, однако, заботился гораздо-менѣе, чѣмъ о вниманіи прелестнаго существа, находившагося теперь передъ нимъ.
И съ чего нервы его были такъ разстроены? Отчего всегда вырывалось у него не то слово? Почему не могъ онъ ничего сказать, не запинаясь? Онъ не находилъ удовлетворительнаго отвѣта на всѣ эти вопросы, и однако фактъ, что онъ былъ сконфуженъ, былъ очевиденъ не только ему, но и Джорджу и Мэри.
Джорджъ вполнѣ наслаждался, также и Мэри, и оба знали чему приписать это, хотя Альфредъ не зналъ. Что же касается Эсѳири, то она терпѣливо выслушивала его и отвѣчала своимъ кроткимъ, тихимъ голосомъ съ едва-замѣтнымъ волненіемъ, придававшимъ ей еще болѣе жизни и одушевленія.
Послѣ обѣда молодые люди недолго оставались за столомъ, но присоединились къ дамамъ въ гостиной. Джорджъ еще не былъ довольно-долго женатъ, чтобъ желать даже временнаго отсутствія жены, а Альфредъ уже былъ опять очарованъ Эсѳирью Дальцелъ и на этотъ разъ тѣмъ болѣе, что эти чувства напоминали счастливое и невинное прошлое, и воспроизводили блестящія и прелестныя увлеченія юноши передъ глазами молодаго человѣка.
Войдя въ гостиную, они застали дамъ за чтеніемъ двухъ изъ тѣхъ „новыхъ поэтовъ“, которые послужили поводомъ къ пролитію критиками огромнаго количества чернилъ. Мэри, Желая доставить Альфреду случай выказаться, прочла вслухъ нѣсколько отрывковъ и спросила его мнѣніе о нихъ, ибо она знала, что не тотъ, кто много болтаетъ и выказывается пріятнымъ своимъ друзьямъ, но что, напротивъ, искусство нравиться, искусство, котораго не изучаютъ только олухи и дураки, состоитъ въ умѣніи поставить своихъ друзей въ самое выгодное положеніе и доставить имъ всѣ средства отличиться.
Альфредъ, который успѣлъ уже прочесть эти книги, съ большимъ удовольствіемъ далъ полную свободу выраженію своего восторга, но тѣмъ не менѣе чувствовалъ наклонность критиковать, такъ-какъ Эсѳирь Дальцель была вблизи.
— Я вполнѣ раздѣляю мнѣніе критиковъ, сказалъ онъ: — что эти поэмы вообще слишкомъ-пусты и лишены всякаго общечеловѣческаго значенія.
— Но, однако, нѣкоторыя изъ нихъ прекрасны.
— Скажите лучше: полны красотъ. Много прелестныхъ отрывковъ, но нѣтъ цѣлаго; много высокихъ мѣстъ, но мало хорошихъ поэмъ.
— О! если въ этомъ все дѣло, то я предпочитаю писателя, полнаго частныхъ красотъ, которыя веселятъ умъ и сердце, тому, который, въ извиненіе своихъ прозаическихъ тонкостей, заставляетъ меня прочесть всю его скучную книгу для-того, чтобъ я потомъ могла удивляться красотѣ ея формъ и взаимной гармоніи частностей.
— А я предпочитаю писателя, въ которомъ можно найдти и то и другое, смѣясь, возразилъ Альфредъ. — Знаменитый законъ Кольриджа, что частности должны соотвѣтствовать цѣлому, а цѣлое частностямъ, кажется, совсѣмъ забытъ въ наше время. Все вниманіе писателя обращается на эпитеты, образы или, просто, на музыкальность стиха, и потому-то хорошія поэмы у насъ рѣдки. Насъ подчуютъ пляскою, вихремъ образовъ, не увѣдомивъ насъ, зачѣмъ и почему передъ нами проходитъ длинная вереница прекрасныхъ мыслей безъ всякой видимой цѣли или предмета.
— Это, кажется, до-рафаэлевская эпоха въ поэзіи, тихо замѣтила Эсѳирь.
— Да, дѣйствительно, но только, между-тѣмъ, какъ живописецъ ищетъ въ частностяхъ истину, поэтъ полагается на нихъ, какъ на единственный источникъ изящнаго, и потому даетъ намъ драму безъ дѣйствія, эпическую поэзію — безъ героизма, лирическую — безъ чувства. Его страсти выражаются прилаживаніемъ напыщенныхъ прилагательныхъ, а эстетическій вкусъ удовлетворяется выдумкою неестественныхъ образовъ.
— Не слишкомъ ли вы строги? замѣтила Эсѳирь, но тотчасъ же добавила: — однако, вы правы, что вся эта утонченность насчетъ эпитетовъ, всѣ эти потоки мыслей и образовъ нисколько не доказываютъ избытка воображенія, но, напротивъ, скорѣе его недостатокъ или извращеніе. Я люблю новую, свѣжую поэзію нашихъ юныхъ бардовъ, но не восхищаюсь ея ошибками.
— Весьма-мудрое ограниченіе! Всѣ великіе творцы, въ которыхъ преобладало воображеніе, были очень-скупы на эпитеты и украшенія и заботились болѣе о томъ, чтобъ ихъ изящныя, возвышенныя или страстныя идеи прямо дѣйствовали на сердце читателя, чѣмъ о томъ, какъ удивить его выходками своей фантазіи или позабавить его щеголеватостію слога. Какъ безъискусственно-просты Гомеръ, Данте, Мильтонъ и какъ глубоко они убѣждены, что высокія страсти, высокія дѣянія, высокія мысли нуждаются въ самой простой оболочкѣ, чтобъ тѣмъ яснѣе выставлялось наружу ихъ величіе.
— Ну, ужь вы съ вашей простотой! смѣясь, замѣтила Мэри. — А давно ли вы, кажется, повторяли, что все это только принужденность и притворство.
— Да, я это допускаю въ современныхъ писателяхъ. по вещь не теряетъ цѣны отъ дурныхъ подражаній.
— И потому вы бы желали увеличить число этихъ дурныхъ подражаній, чтобъ тѣмъ поднять настоящее произведеніе. Не забывайте, что вы говорите о современныхъ писателяхъ; или вы хотите этимъ сказать, что предпочитаете краснобаевъ, воспѣвающихъ журчащіе ручейки, любовь, голубковъ, ясныя очи, вздохи, дыханіе зефира и тому подобныя плоскости тѣмъ изящнымъ поэтамъ, которые, даже по вашимъ словамъ, богаты истинными красотами, прекрасными мыслями?
— Ни мало! Я только повторяю слова миссъ Дальцель: я не восхищаюсь ихъ ошибками, и не восхищаюсь ими ради ихъ ошибокъ; даже Аріосто и Спенсеръ, столь богатые блестящею фантазіею, боятся утомлять читателя излишними образами, стараются поставить главный предметъ своего разсказа на первый, а его частности на второй планъ, и остерегаются задавить своихъ Анжеликъ и Уновъ подъ тяжестью ихъ собственной драпировки, или заставить Орландовъ или рыцарей краснаго креста дивиться безконечными эпитетами. Мы бы должны быть еще разборчивѣе ихъ; мы дрожимъ надъ драпировкою нашихъ героевъ и не обращаемъ вниманія на героизмъ, который они должны изображать; мы вполнѣ сознаемъ важность фразы, и только очень-мало заботимся о томъ, что она должна выражать. Отсюда и происходитъ, что мы имѣемъ столько яркихъ красокъ, но ни одной гармонической картины; столько отдѣлки и полировки безъ всякихъ ясныхъ очертаній.
— Дѣйствительно, завязка очень-вяла и неувлекательна, сказала Эсѳирь: — и по правдѣ сказать, ея вовсе нѣтъ. Красивый жемчугъ нанизанъ на паутинку, и все же между ними есть дорогія жемчужины.
— Безспорно; но онѣ потрачены безъ пользы: онѣ не сплетены въ вѣнецъ для царскаго чела, но нагромождены въ безсвязныя, варварскія груды. Это постоянное вниманіе къ частностямъ разрушаетъ гармонію цѣлаго. Тамъ все запечатлѣно пышностью важнаго церемоніала, а самая церемонія упущена изъ виду. Удивленный читатель вдругъ попадаетъ въ самую среду великолѣпнаго шествія, неизвѣстно откуда и куда направляющагося; видитъ онъ только, что всѣ одѣты съ царскою роскошью и молча стараются выказаться другъ передъ другомъ, и онъ идетъ съ другими, попирая ногами цвѣты, которыми усыпана дорога, вдыхая ѳиміамъ и упиваясь сладкими звуками музыки до-тѣхъ-поръ, что, ослѣпленный, оглушенный, утомленный, онъ впадаетъ въ одуреніе, чѣмъ все и оканчивается. Онъ, безъ-сомнѣнія, былъ удивленъ, пораженъ, но не ощутилъ удовольствія, не получилъ назиданія. Все тамъ изукрашено и потому измѣнено, лишено естественности. Каждая роща благоухаетъ „нардомъ и кассіею“, каждая картина природы залита яркимъ свѣтомъ заката, каждая птица или павлинъ, или райская птичка, каждое насѣкомое — пестрый мотылёкъ, сады не сады, а безконечные цвѣтники тюльпановъ; долины покрыты тропическою растительностью; въ промежуткахъ между деревъ мелькаютъ леопарды и пантеры; златые купола и иглы сверкаютъ и искрятся въ лучахъ полуденнаго солнца; каждый человѣкъ — Гарунъ-аль-Рашидъ; каждый источникъ свѣта — волшебная аладинова лампа, утомляющая взоры игрою алмазовъ и блескомъ цѣлыхъ созвѣздій драгоцѣнныхъ камней.
— Вы оба удивительно сходитесь въ вашихъ мнѣніяхъ, сказала Мэри: — посмотримъ-ка теперь оборотъ картины.
— Нѣтъ, я ужь довольно говорилъ, возразилъ Альфедъ: — теперь я послушаю, что вы имѣете сказать; но только предупреждаю, что какого бы вы ни были высокаго мнѣнія объ этихъ писателяхъ, вы никогда не можете цѣнить выше моего.
Такъ прошелъ вечеръ и часть ночи. Взглянувъ на часы, Альфредъ увидалъ, что былъ уже первый часъ. Онъ поспѣшно всталъ и, извинясь, что такъ долго засидѣлся, сталъ собираться домой.
— Садись, садись, Стаунтонъ, сказалъ Кавендишъ: — ты уже теперь найдешь дома всѣ двери запертыми, да еще, пожалуй, по ошибкѣ тебя подстрѣлятъ, какъ вора.
— Какія глупости, Кавендишъ! Меня дома ожидаютъ.
— И не думаютъ.
— Какъ же, я еще уходя сказалъ, что возвращусь.
— А я имъ сказалъ, когда ты уже былъ здѣсь, что ты не возвратишься.
— Ты! да ты и изъ комнаты не выходилъ.
— Очень можетъ быть; но только покуда вы разсуждали о поэтахъ и поэзіи, я послалъ извѣстить твоего отца, и вотъ его отвѣтъ:
"Милостивый государь! Благодарю васъ за внимательность; мы не будемъ ожидать Альфреда еще нѣсколько дней.
— Ну, доволенъ ли ты?
— Совершенно.
И въ-дѣйствителѣности онъ былъ гораздо-болѣе доволенъ, чѣмъ сознавался, ибо ужъ Эсѳирь Дальцель вновь пріобрѣла то вліяніе надъ нимъ, которое ей не суждено было болѣе терять. Онъ начиналъ дорожить каждымъ ея взглядомъ, улыбкою или малѣйшимъ словомъ, какъ драгоцѣнностью, и ужъ задавалъ себѣ вопросъ: такъ ли рѣшительно ея предпочтеніе къ нему, теперь молодому человѣку, какъ оно было, когда онъ еще былъ мальчикомъ? Онъ заснулъ, имѣя передъ глазами градъ счастія, златой ключъ отъ вратъ, котораго любовь носитъ за своимъ поясомъ.
ГЛАВА XVI.
правитьПредсказаніе Кавендиша исполнилось: Альфредъ прогостилъ у своего друга еще нѣсколько времени. Дни проводилъ онъ въ чудныхъ мечтаніяхъ, а вечера — въ бесѣдахъ съ друзьями и съ той, кто ему уже была дороже друга. Странно казалось Альфреду, что старые призраки, такъ долго его преслѣдовавшіе, исчезли мгновенно. Въ-сущности оно было вовсе не такъ странно.
Онъ достигъ той точки сомнѣнія, когда пропадаетъ самое довѣріе къ скептическимъ учителямъ; онъ понялъ, что ученіе ихъ ложно и совершенно не соотвѣтствуетъ явленіямъ какъ внѣшняго, такъ и внутренняго міра; теперь же, подъ нѣжнымъ, примирительнымъ вліяніемъ чистой любви, онъ чувствовалъ, что возвращается опять къ тому старому времени, когда еще ни малѣйшая тѣнь не омрачила его жизни. Его умъ давно уже развивался насчетъ чувствъ, хотя занятія его, по своему свойству, не могли принести хорошихъ плодовъ. Теперь чувства взяли перевѣсъ; онъ сталъ съ такимъ жаромъ жаждать возврата старой вѣры, что нельзя было сомнѣваться въ томъ, что онъ получитъ желаемое.
Но спрашиваемъ, можетъ ли человѣкъ, разъ усомнившійся, опять вѣрить такъ жe неограниченно, такъ же полно, какъ онъ вѣровалъ до тлетворнаго дыханія сомнѣнія, помрачившаго умственное зерцало, въ которомъ все отражается? Злаго духа можно заклинать, можно изгнать; но человѣкъ никогда безъ ужаса и страха не заглянетъ въ тайникъ души своей, однажды посѣщенный духами!
Альфредъ рѣшился посовѣтоваться съ докторомъ Геро, который — онъ былъ увѣренъ — поможетъ ему и съ-разу наставитъ его на правый путь. Отъ этой мысли онъ чувствовалъ себя счастливымъ. Между-тѣмъ онъ не забывалъ молить Того, кто столь многомилостивъ до просящихъ Его, чтобъ Онъ не оставилъ и просвѣтилъ его.
Дни незамѣтно бѣжали за днями; время уходило съ непонятною скоростью и Альфредъ уже прожилъ недѣлю въ Гутонскомъ Замкѣ, не думая о днѣ отъѣзда.
Тайная причина этого, какъ мы уже сказали, была любовь и, какъ онъ твердо вѣрилъ, взаимная. Онъ не могъ сомнѣваться въ томъ, глядя на чудные глазки Эсѳири Дальцелль, блиставшіе сочувствіемъ, когда онъ распространялся о своихъ будущихъ сочиненіяхъ въ прозѣ и стихахъ, долженствовавшихъ обезсмертить его имя. Они гуляли вмѣстѣ каждый день по зеленымъ лужайкамъ стараго парка, любовались на корабли, плававшіе по тихимъ водамъ залива, кормили павлиновъ и фазановъ въ птичникѣ и весело смѣялись надъ надутой чванливостью стараго индійскаго пѣтуха, виднѣвшагося всегда позади всѣхъ, какъ бы пренебрегавшаго участіемъ въ общихъ удовольствіяхъ и занятіяхъ, но снисходившаго оказывать имъ покровительство. Не было ни одного мѣстечка во всемъ обширномъ помѣстьи, гдѣ бы они не побывали; они разговаривали о тысячѣ занимательныхъ предметовъ, читали вмѣстѣ любимыхъ авторовъ подъ тѣнью деревьевъ или посреди веселыхъ цвѣтниковъ. Несмотря на свое прежнее нерасположеніе, Альфредъ находилъ теперь много хорошаго у тѣхъ самыхъ поэтовъ, которыхъ онъ бранилъ; особенно нравились ему великолѣпныя и пышныя фразы о любви; но онъ не упускалъ случая замѣтить, что „славныя фразы не дѣлаютъ поэмы хорошею, подобно тому, какъ полированные камни не дѣлаютъ дома красивымъ“.
Время проходило очень-пріятно; но счастіе не должно было долго продолжаться. На восьмой день его пребыванія въ Гутонскомъ Замкѣ явился туда незнакомецъ: его видъ и поведеніе не могли не лишить нашего героя спокойствія. Онъ явился безъ приглашенія, даже не увѣдомивъ о своемъ посѣщеніи. Только одному лицу во всемъ обществѣ замка онъ видимо былъ нечужимъ.
Незнакомецъ объяснилъ, что, гостивъ у своего стараго друга капитана Дальцеля и узнавъ, что миссъ Дальцель дома, онъ взялъ на себя смѣлость посѣтить ее въ Гутонскомъ Замкѣ, ибо лучше желалъ, чтобъ его считали грубымъ, чѣмъ безчувственнымъ человѣкомъ. Его грубая манера не понравилась Альфреду, особенно, когда онъ видѣлъ, что она восхищаетъ всѣхъ другихъ. Незнакомецъ былъ высокій, красивый человѣкъ, лѣтъ подъ-тридцать; онъ, повидимому, много видѣлъ свѣта и занимательно разсказывалъ о своихъ приключеніяхъ на югѣ Испаніи, въ Альпахъ и Лапландіи.
Альфредъ никогда не бывалъ за границей и далеко не былъ свѣтскимъ человѣкомъ.
Если этотъ незнакомецъ, о которомъ онъ никогда прежде не слыхалъ, искалъ также руки Эсѳири, то эти обстоятельства не дадутъ ли ему перевѣсъ? Самъ Альфредъ былъ только студентъ и черпалъ свою мудрость изъ книгъ, а этотъ, военнаго вида господинъ, казалось, порядочно потерся въ обществѣ. До-сихъ-поръ Альфредъ не думалъ много о внѣшнемъ лоскѣ, которое общество сообщаетъ человѣку, теперь же онъ ненавидѣлъ внѣшность, хотя и завидовалъ этому качеству.
Ему противно было видѣть, какъ Кавендишъ и Мэри добросердечно восхищались болтовнею незнакомца; а миссъ Дальцель такъ углубилась въ его разсказы, что, казалось, забыла самое присутствіе нашего героя. Въ-сущности онъ былъ ничѣмъ — чрезвычайно-неловкое положеніе для умнаго, въ-особенности для влюбленнаго человѣка.
„Ба!“ думалъ Альфредъ „если миссъ Дальцель предпочитаетъ обезьяну, видѣвшую свѣтъ, человѣку, котораго скоро свѣтъ захочетъ видѣть, то мнѣ ничего не остается, какъ восхищаться ея вкусомъ и распрощаться съ нею навсегда. О непостоянство женщины!“
Онъ кинулъ унылый взглядъ на всѣхъ и съ достоинствомъ удалился, какъ послѣ самъ онъ разсказывалъ, въ „нѣдра своего сознанія“.
Мы бы могли его оставить въ свѣтлыхъ нѣдрахъ его сознанія, но — увы! они были далеко-несвѣтлы. Альфреду самому нестерпимо было его положеніе; онъ по-временамъ обнаруживалъ свое присутствіе, но такими выходками, что вмѣсто того, чтобъ огорчить и оскорбить общество, его забывшее, онъ, напротивъ, смѣшилъ и забавлялъ его. Кавендишъ смѣялся болѣе всѣхъ; онъ видѣлъ ясно причину всей этой блажи. Оборотъ дѣлъ пріятно удивлялъ его и льстилъ ему. Мэри, которую мужъ познакомилъ знаками съ тайной причиной своей шумной веселости, участвовала также въ общемъ смѣхѣ.
Что же касается Альфреда, то при всякомъ взрывѣ серебристаго хохота прелестной Эсѳири, вызваннаго какой-нибудь остротой незнакомца, онъ такъ мелодраматически хмурился, лицо его выражало столько упрековъ, раздиравшихъ сердце, что молодая дѣвушка краснѣла; но въ глазахъ ея виднѣлась не слеза, а беззаботная веселость. Это приводило въ отчаяніе ея поклонника; онъ едва могъ удерживать себя въ границахъ приличія.
„О, женщина! женщина!“ шепталъ онъ, „какъ хороша и какъ вѣроломна! Чѣмъ прелестнѣе, тѣмъ вѣроломнѣе!“
Въ эту самую минуту былъ поданъ обѣдъ. Незнакомецъ повелъ Мэри къ столу, Кавендишъ тотчасъ предложилъ свои услуги миссъ Дальцель, а Альфредъ остался одинъ позади всѣхъ; онъ никогда не проводилъ обѣда печальнѣе и непріятнѣе, хотя кушанья и вина были превосходны, разговоръ блистательный и остроумный, а общество такое, которое, онъ думалъ, ему никогда не надоѣстъ, конечно, за исключеніемъ одного лица. Онъ сидѣлъ печальный, молчалъ и казался углубленнымъ въ свои мысли; онъ не старался ни забавлять, ни поучать общество, хорошо-знавшее, какъ онъ способенъ на то и другое.
Что касается незнакомца, встрѣченнаго всѣми остальными съ такою радостью, онъ, казалось, не подозрѣвали, бурю, поднятую имъ въ сердцѣ нашего героя. Сначала Альфредъ его немало заинтересовалъ, ибо хотя онъ и игралъ теперь глупую роль, но никто, посмотрѣвъ на него, не могъ принять его за дурака. Найдя же его угрюмымъ, молчаливымъ и колкимъ собесѣдникомъ, незнакомецъ обратилъ свои способности нравиться въ другую сторону, и уже пожиналъ теперь богатые плоды своихъ трудовъ.
Почти тотчасъ послѣ обѣда мужчины послѣдовали за дамами въ гостиную. Альфредъ съ ужасомъ услышалъ, какъ незнакомецъ предложилъ миссъ Дальцель (она сдѣлалась миссъ Дальцель и для Альфреда) пойдти съ нимъ гулять въ паркъ; но еще болѣе изумился (хотя, какъ онъ послѣ говорилъ, это вовсе его не удивило, ибо ничто теперь уже не могло его удивить), когда она поспѣшно и съ видимой радостью согласилась. Нечего было болѣе ждать нашему бѣдному герою; онъ вышелъ изъ комнаты и удалился въ самое глухое мѣсто парка: тамъ, на небольшомъ пруду, величественно плавали, подобно миньятюрнымъ кораблямъ, нѣсколько лебедей, которыхъ онъ прежде часто кормилъ съ невѣрною Эсѳирью. Онъ долго стоялъ тамъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Лебеди, приплывшіе къ берегу, ожидая обыкновеннаго корма, еще сильнѣе напомнили ему прошедшее, исчезнувшее навсегда, со всѣми его свѣтлыми мечтами и великолѣпными надеждами. — „Слишкомъ было оно счастливо, чтобъ долго продолжаться; слишкомъ чудно, чтобъ быть непритворнымъ!“ вздыхалъ Альфредъ.
„Ахъ!“ думалъ онъ „видно, такъ суждено! Не-уже-ли все мечта — и красота, и жажда славы? Быть-можетъ, Гордонъ правъ. Онъ смѣялся надо всѣмъ. Я могу выучиться тому же современемъ. Это горькій урокъ, но запомнить его легко!“
Альфредъ былъ въ отчаяніи, какъ всякій въ подобныхъ случаяхъ; онъ не хотѣлъ вѣрить, чтобъ то чудное, повидимому, невинное и непритворное созданіе, которое онъ любилъ, была бездушная кокетка — нѣтъ, это не могло быть! онъ не могъ такъ ошибиться. Однако, не ясно ли, что этотъ человѣкъ, неизвѣстно откуда явившійся, имѣлъ надъ нею болѣе власти, чѣмъ онъ? Не съ радостной ли поспѣшностью приняла она приглашеніе на прогулку вдвоемъ, и не опиралась ли она на него, какъ на друга, поощряя такимъ образомъ его ухаживаніе? Хотя эта мысль могла просто свести его съ ума, но онъ принужденъ былъ согласиться, что она имѣетъ основаніе. Потомъ онъ началъ развивать дикіе планы съ цѣлью, заставить ее раскаяться въ глупомъ выборѣ; такіе планы всегда рождаются, въ подобныхъ случаяхъ, въ головахъ тщеславныхъ влюбленныхъ, полагающихъ себя на что-нибудь способными. Сердце ему говорило, что онъ въ-состояніи достигнуть высшихъ почестей. И онъ рѣшился достигнуть ихъ; а тогда та самая красавица, съ вьющимися локонами, которая теперь смѣется надъ нимъ и предпочитаетъ ему обыкновеннаго свѣтскаго человѣка, какъ горько она будетъ упрекать себя за свою ошибку, увидя, что весь свѣтъ замѣтилъ сокровища ума и души въ ея отвергнутомъ поклонникѣ!
Было что-то успокоительное въ этой мысли. Онъ язвительно улыбнулся и поднялъ глаза, устремленные до-тѣхъ-поръ пристально на воду. Первое, что онъ увидѣлъ, была Эсѳирь Дальцель съ незнакомцемъ, поспѣшно приближавшаяся къ мѣсту, гдѣ онъ стоялъ; они были такъ заняты разговоромъ, что его не примѣтили. Ея чудные, нѣжные, голубые глаза были довѣрчиво обращены на ея спутника. Альфредъ замѣтилъ, что въ нихъ сіяло болѣе довѣрія, чѣмъ прежде, когда они были обращены на него. Незнакомецъ, съ своей стороны, казалось, смотрѣлъ на нее съ видомъ дружескаго покровительства.
Этого достаточно было, чтобъ взбѣсить нашего героя; но онъ еще услышалъ слова Эсѳири: „Ахъ, нѣтъ! онъ не надутый, не угрюмый это только благодаря особому случаю. Правда, теперь онъ кажется немножко-глупымъ“, и чудная дѣвушка, которой юноша отдалъ все свое пламенное сердце, засмѣялась, и смѣхъ этотъ, какъ казалось Альфреду, отзывался кокетствомъ. Онъ болѣе не могъ вынести, кинулся въ глубь деревьевъ и побѣжалъ къ замку. Сначала онъ думалъ тотчасъ отправиться домой, но, чтобъ спасти приличія и, вмѣстѣ съ тѣлъ, отомстить, онъ рѣшился остаться.
Прибѣжавъ въ замокъ, одъ заперся у себя въ комнатѣ, сказавъ лакею, что будетъ очень занятъ и потому проситъ, чтобъ ему не мѣшали. Онъ положилъ оставить замокъ на другой день утромъ и обдумалъ всѣ подробности своего прощанія. Съ хозяиномъ и хозяйкой онъ простится просто, дружественно, хотя ему было очень-горько, что они участвовали въ развлеченіи человѣка, сдѣлавшагося его злѣйшимъ врагомъ. Съ Эсѳирью онъ простится холодно-вѣжливо, ледяно-равнодушно.
Принявъ подобное намѣреніе, онъ досталъ нѣсколько листовъ бумаги и началъ скоро писать, сперва въ прозѣ, потомъ и въ стихахъ. Увы! бѣлые листы издѣвались надъ нимъ: онъ не могъ передать имъ то, что желалъ. Нетерпѣливо набрасывалъ онъ на бумагу одно сердечное изліяніе за другимъ, исполненныя байроновскаго отчаянія и мизантропіи. Но всѣ его „прощай, и если навсегда“ (Fare thee well and if for ever) далеко его не удовлетворяли. Съ одной стороны, какъ выраженіе прежней страсти, стихи были недовольно-пламенны, съ другой же, какъ выраженіе теперешняго равнодушія, они были слишкомъ-нѣжны.
Онъ хотѣлъ сказать что-нибудь такое, которое за одно показало бы все величіе его отчаянія и всю глубину его презрѣнія. Напрасно щелкалъ онъ пальцами по воротничку рубашки и запускалъ руки въ волоса: желанная мысль не озаряла его ума; онъ былъ чувствителенъ, гдѣ надо бы язвить, и нѣженъ, гдѣ слѣдовало карать. Онъ попробовалъ писать сонетъ, но это не удавалось. Страсть, выраженная въ такихъ ограниченныхъ размѣрахъ, была слишкомъ-ничтожна, чтобъ передать все величіе его горя, всю безграничность его презрѣнія.
Нѣтъ! онъ лучше напишетъ оду. И дѣйствительно, прошло много часовъ, а онъ все сидѣлъ и писалъ свою оду. Наконецъ она была кончена и онъ остался ею доволенъ; она выражала то, что онъ жаждалъ выразить: она „жгла морозомъ“.
Онъ рѣшился проститься тихо, утромъ, съ Кавэндишемъ и Мэри; а при прощаніи съ невѣрной, но все же прелестной Эсѳирью, онъ сунетъ ей въ руку свою жгучую, леденящую оду. Обдумавъ хорошенько это намѣреніе, онъ кинулся на постель и провелъ послѣдніе часы ночи въ крѣпкомъ снѣ.
На другой день нашъ герой проснулся поздно; солнце ярко свѣтило уже въ окна. Сойдя внизъ, въ столовую, онъ нашелъ за столомъ Кавэндиша, Мэри и Эсѳирь; незнакомца нигдѣ не было видно. Быть-можетъ, онъ, подобно ему, проспалъ; но — увы, совсѣмъ отъ другой причины?
— Ну, Стаунтонъ, спросилъ, смѣясь, Кавэидишь, какъ только кончились утреннія привѣтствія: — я надѣюсь, ты въ лучшемъ духѣ сегодня и не такъ ужасно занятъ, какъ вчера. Мы намѣреваемся устроить прогулку и хотимъ имѣть тебя съ собою.
— Извини, Кавендишъ, но я, право, не понимаю, что ты хочешь сказать? отвѣчалъ Альфредъ, покраснѣвъ.
— Не обижайся, братъ. Всѣ замѣтили, что ты вчера былъ самъ не свой. Сознайся, что ты ревновалъ.
— Ревновалъ? я? Кого же, скажи пожалуйста? вскричалъ Альфредъ, и яркая краска выступила на его лицѣ.
Эсѳирь, также раскраснѣвшись, вскрикнула:
— Ахъ, мистеръ Кавендишъ!
— Хорошо, хорошо, я не буду ускорять ходъ дѣла. Что прошло, то прошло. Сегодня же, Альфредъ, мы хотимъ ѣхать съ тобою въ фурнесскій монастырь. Ты, конечно, поѣдешь?
— Нѣтъ! это, право, невозможно.
— Невозможно? Почему?
— Я уже и то во зло употребилъ ваше гостепріимство, оставаясь такъ долго.
— Во зло употребилъ наше гостепріимство? Каковъ!
— Къ тому же я увѣренъ, что я нуженъ дома отцу. Его дѣла, вы знаете, разстроены, и онъ подумаетъ, совершенно-основательно, что съ моей стороны себялюбиво наслаждаться, тогда-какъ онъ занятъ тяжелой работой, въ которой я могу ему помочь.
— Я сознаюсь, что тутъ есть основаніе. Это на тебя похоже, думать о другихъ, а не о себѣ; но что, если я скажу, что твой отецъ не ожидаетъ тебя сегодня и вовсе не будетъ считать тебя себялюбивымъ, если ты останешься у насъ еще день или два?
— Конечно, я долженъ тебѣ вѣрить. Но я желалъ бы знать, твое ли это собственное мнѣніе, или ты имѣешь положительныя данныя? отвѣчалъ улыбаясь Альфредъ.
— Имѣю, братъ, самыя положительныя данныя. Я встрѣтилъ твоего отца вчера вечеромъ недалеко отъ нашихъ воротъ; ты тогда занимался въ своей комнатѣ твоими смѣшными, таинственными занятіями. Отецъ твой прошелся далѣе обыкновеннаго, и хотя сказалъ, что желалъ бы имѣть тебя дома, но дня не назначалъ.
Разговоръ этотъ вовсе не походилъ на подготовленный наканунѣ Альфредомъ. Эсѳирь, при первомъ намекѣ о его рѣшимости оставить Гутонскій Замокъ, опустила глаза и не подымала ихъ во все продолженіе разговора; казалось она нашла что-то очень-занимательное въ рисункѣ скатерти. Альфредъ замѣтилъ это и немного успокоился. Ясно было, что она имъ интересовалась. Рѣчи, имъ приготовленныя, остановилась у него въ горлѣ: онѣ не соотвѣтствовали ни времени, ни случаю. Незнакомецъ повидимому уѣхалъ и все пошло постарому. Альфредова героическая рѣшимость казалась теперь, при дневномъ свѣтѣ, дикой и странной, хотя она совершенно соотвѣтствовала его романтическому настроенію вчерашняго вечера.
Кавендишъ замѣтилъ его нерѣшительность и прибавилъ въ полголоса, чтобъ одинъ Альфредъ его слышалъ:
— Ну, братъ, не дуйся безъ причины. Вчерашній гость — старинный и, замѣть, женатый пріятель миссъ Дальцель. Онъ самъ ея другъ, да еще мужъ ея любимой подруги Джуліи Деверо, и даже еслибъ былъ здѣсь, то тебѣ ни въ чемъ не могъ бы мѣшать. Лошади будутъ готовы черезъ десять минутъ. Ступай одѣвайся.
Альфредъ болѣе не дулся, но, конечно, его лицо и вся его фигура заслуживали эпитетъ, сорвавшійся наканунѣ вечеромъ съ губокъ, любимыхъ имъ болѣе всего на свѣтѣ. Не успѣлъ Кавендишъ кончить свое объясненіе, какъ на лицѣ Альфреда явилось такое „глупое“ выраженіе удивленія, что Кавендишъ не выдержалъ и громко разсмѣялся. Обѣ дамы посмотрѣли на нихъ. Альфредъ тотчасъ выбѣжалъ изъ комнаты.
Прибѣжавъ къ себѣ, онъ вынулъ изъ кармана свою великолѣпную оду, прочелъ ее со смѣхомъ вслухъ, разорвалъ на мелкіе клочки, и скоро очутился опять въ гостиной, готовый къ прогулкѣ.
Экипажъ подали для дамъ, а мужчины поѣхали верхами. Они отправились рысью по зеленымъ просѣкамъ, минуя богатыя поля ржи и любуясь искрившимся заливомъ, виднѣвшимся въ нѣкоторыхъ мѣстахъ изъ-за зелени. Черезъ часъ они уже скакали но единственной улицѣ городка Дальтона. Проѣхавъ еще съ полмили, они достигли богатой просѣки, окаймленной съ обѣихъ сторонъ дубами и буковыми деревьями, ведущей путника въ самое сердце Смертоносной долины (Ночной Тѣни), гдѣ возвышаются величественныя развалины Фурнесской Обители, считающейся, по-крайней-мѣрѣ въ Англіи, вторымъ монастыремъ улетеріанскаго ордена. Проѣхавъ Капеллу Замка-гостей и оставивъ экипажъ и лошадей въ гостиницѣ, стоящей на мѣстѣ старинныхъ келлій настоятелей, наше маленькое общество отправилось осматривать великолѣпное зданіе. Эсѳирь была въ восторгѣ; она въ первый разъ видѣла эти развалины. Альфредъ торжествовалъ; онъ служилъ путеводителемъ обществу и объяснялъ устройство и назначеніе каждой части зданія. Онъ зналъ почти наизусть „Исторію древностей Фурнесскаго Монастыря“ — Веста и „Annales Furnienses“ — Бэка, и потому, при своей любви къ сказкамъ и легендамъ, онъ могъ разсказать на каждомъ шагу драматическія происшествія.
Мэри, страстно любившая ботанику, отправилась съ мужемъ внизъ по долинѣ, искать образцовъ флоры. Альфредъ остался одинъ съ Эсѳирью. Нужно ли разсказывать, что послѣдовало? Нужно ли сказать, что нашъ герой извинился, какъ могъ, въ своемъ странномъ поведеніи наканунѣ вечеромъ, и видя, что его извиненія принимаются-милостиво, онъ имѣлъ смѣлость, которой самъ удивлялся, объясниться въ любви? Нужно ли говорить, каковъ былъ отвѣтъ, когда мы прибавимъ, что дрожавшія губки прелестной дѣвушки запечатлѣны были поцалуемъ, незамѣщеннымъ ни однимъ человѣческимъ глазомъ? Нѣтъ! читатель самъ въ тысячу разъ лучше вообразитъ себѣ всѣ подробности этой прелестной сцены! Мы оставляемъ это ему и его сердцу!
Этотъ осенній день былъ незабвенной эпохой въ жизни Альфреда. Миръ былъ на землѣ, миръ былъ на небесахъ, ненарушимый миръ и и невыразимое счастіе было въ душѣ его. Путешествіе въ замокъ было для него однимъ вихремъ божественнаго счастія. Длинныя просѣки, по которымъ они ѣхали, вели къ славѣ и блаженству. Земля блистала золотомъ. Каждый незначительный предметъ казался ему первообразомъ и символомъ вѣчной истины.
Въ тотъ вечеръ солнце сѣло съ невыразимымъ великолѣпіемъ и никогда невиданною пышностію. Въ ту ночь звѣзды горѣли, на голубомъ безпредѣльномъ пространствѣ свѣтилами, соединявшими въ одномъ блескѣ и настоящее и будущее. Все провозглашало безсмертіе любви и души человѣка. Всѣ сомнѣнія исчезли навсегда! Всѣ Ego и Non-Ego были забыты на-вѣки!
ГЛАВА XVII.
правитьХорошо, что мы заключены въ предѣлахъ нашей индивидуальности. Хорошо, что счастливые не заглядываютъ въ тайны безнадежныхъ и несчастныхъ; что погребальная церемонія въ восьмомъ нумерѣ не имѣетъ ничего общаго со свадебнымъ пиршествомъ въ нумерѣ десятомъ; что страшная дѣйствительность грязнаго переулка какого-нибудь захолустья не прерываетъ сладкихъ любовныхъ мечтаній молодой четы, гуляющей по солнечной сторонѣ великолѣпной улицы, блистающей пышными строеніями и роскошными экипажами. Какъ справедливо сказано: „довлѣетъ дневи злоба его“, такъ, въ другомъ смыслѣ можно сказать, достаточно для насъ добра и зла. опредѣленнаго намъ жребіемъ.
Скажу еще, не изъ желанія проповѣдывать эгоистическія правила: богатые могутъ помогать нуждамъ бѣдныхъ, вовсе не сочувствуя ихъ страданіямъ. Какая необходимость голодать съ субботы вечера до понедѣльника утра передъ тѣмъ, что вы рѣшитесь подать нищему краюху хлѣба. Вы можете давать милостыню, гдѣ вы не въ состояніи раздѣлять страданія.. Вы можете поступать по-братски, но не брататься. Жизнь каждаго человѣка имѣетъ свою горечь и свою сладость; и еслибъ горечь другаго должна была мѣшаться съ вашей сладостью — гдѣ, о! гдѣ была бы сладость жизни?
Каждый наступающій день можно сравнить съ куперовымъ деревенскимъ почтальйономъ.
Ясно или дождливо, тепло или холодно, лѣто или зима, чистое ли небо или нависли облака — все-равно. Это обстоятельства случайныя — изнанка почтовой сумки. Главное дѣло, какія вѣсти она приноситъ, одному пакетъ съ черного печатью, съ черною каймою; другому — съ брачными надеждами; иного извѣщаетъ о неожиданномъ благѣ, другаго увѣдомляетъ о совершенномъ разореніи; леди Аннѣ приноситъ предложеніе женитьбы, а вдовѣ Джонсъ нѣсколько отрывистыхъ строкъ, написанныхъ на нолѣ брани и гласящихъ просто: „вашъ единственный сынъ, Недъ, убитъ сегодня подъ стѣнами Дели“.
Хорошо, повторяю я, что нищенскій стонъ не мѣшается съ веселыми кликами имениннаго празднества, что сдавленное горемъ сердце не разрывается на груди, преисполненной счастія, или что письмо, назначенное вдовѣ Джонсъ не попадаетъ, по ошибкѣ, леди Аннѣ!
Въ тотъ самый день, когда Альфредъ открылся въ любви подъ сѣдыми развалинами Фурнесскаго Аббатства, сэръ Джошуа Цаггстэфъ сидѣлъ у окна своей библіотеки, поджидая съ безпокойствомъ появленія грустной и торжественной процесіи. Онъ въ глубокомъ траурѣ, но мрачный цвѣтъ его платья даетъ только слабое понятіе о внутренно-волнующемъ его горѣ. Признаки смерти на его лицѣ (смерть уже наложила свою блѣдную печать на эти прекрасныя черты) и могутъ свидѣтельствовать, о раздирающихъ сердце страданіяхъ, которыя онъ претерпѣлъ и терпѣлъ еще. Единственный и возлюбленный сынъ его Фредерикъ, на которомъ онъ основывалъ всѣ свои надежды, умеръ. Онъ угасъ во время томительнаго итальянскаго лѣта; и теперь любящій отецъ ждетъ погребальный поѣздъ, который везетъ тѣло сына въ Колодезный Домъ для погребенія.
Къ умершему сыну онъ не только чувствовалъ, но и выказывалъ ему всегда самую искреннюю отцовскую привязанность. На немъ смѣлый и разсчетливый человѣкъ основывалъ всѣ свои надежды. Для Фредерика онъ нажилъ почти несчетныя богатства — и вдругъ всѣ его гордые замыслы рухнули!
Мечъ карающаго ангела поразилъ плоть и кровь его. Всѣ хитросплетенныя имъ замыслы, какъ они удачно ни оканчивались, остались безполезными, тщетными. Всѣ его планы и интриги окончилась коварною насмѣшкой смерти. Онъ кознями и обманомъ нажилъ огромное состояніе.
— Но на какой конецъ? чтобъ схоронить сына, для котораго онъ все это копилъ, со всею роскошью его несметнаго богатства.
Его роскошные домы и помѣстія уже болѣе не были сокровищами для него. Богатство не могло вознаградить потерю сердца. Онъ пріобрѣлъ владѣнія, которыя въ его рукахъ вздорожали вдесятеро; но теперь они возбуждали въ немъ только горькія угрызенія совѣсти. Онъ работалъ напрасно и истощилъ свои силы даромъ.
Въ комнатѣ, надъ той, гдѣ несчастный отецъ, облокотясь, смотрѣлъ изъ окна, сидѣла его прекрасная дочь Августа. Она была тоже въ глубокомъ траурѣ, но ея невинное сердце не было обременено тою тяжелою скорбью, которая давила суроваго старика, сидѣвшаго внизу, въ библіотекѣ. Она горевала, искренно горевала о любимомъ ею братѣ, но всѣ ея надежды не угасли съ нимъ.
Вмѣстѣ съ тѣломъ покойнаго брата, которое везли въ отцовскій домъ, долженъ былъ пріѣхать ея возлюбленный; она надѣялась опять его увидѣть. И сидя въ уединеніи, вмѣстѣ съ отцомъ, ждала и сторожила.
Отецъ ея никогда не показывалъ ни малѣйшаго признака слабости характера. Съ нею онъ всегда обходился холодно-ласково; и теперь нисколько не измѣнился. Не удивительно, что ея сердце жаждало болѣе теплой любви, болѣе истиннаго сочувствія, даже въ смертельной грусти.
Наконецъ, при золотыхъ лучахъ заходящаго солнца, вдали, въ широкихъ аллеяхъ парка показались траурные экипажи; они, по обычаю, медленно подвигались.
Въ первомъ везли тѣло, во второмъ сидѣлъ мистеръ Робертъ Гордонъ и высокородный Артуръ, а третій былъ занятъ прислугой.
Наконецъ, мелькнувъ нѣсколько разъ между кущами деревьевъ и зелени, они подъѣхали къ крыльцу. Во второй каретѣ, въ окнахъ, показались головы мистера Гордона и благороднаго потомка стариннаго дома. Они вмѣстѣ выпрыгнули изъ кареты. Подозрѣвалъ ли сэръ Джошуа въ пріятеляхъ, пріѣхавшихъ изъ теплыхъ странъ съ такою спорною ношей, соперниковъ? Покойника перенесли въ домъ. Сэръ Джошуа встрѣтилъ его въ дверяхъ библіотеки.
И вотъ конецъ вашего воспитанія, мистеръ Гордонъ, сказалъ баронетъ.
— Конецъ, сэръ Джошуа! было сказано въ отвѣтъ холоднымъ и учтивымъ тономъ.
Пораженный мильйонщикъ отвернулся и послѣдовалъ за тѣломъ сына въ комнаты. Дверь затворилась; присутствовавшіе удалились; гордый человѣкъ остался одинъ съ покойникомъ. Оставимъ его тамъ!
ГЛАВА XVIII.
правитьАльфредъ сказалъ правду Кавендишу: дѣла его отца были разстроены; они были, въ-сущности, еще въ большемъ разстройствѣ, нежели онъ предполагалъ. Мистеръ Стаунтонъ помѣстилъ большую часть своего имущества въ различныя предпріятія, имѣющія цѣлью устройство желѣзныхъ дорогъ. Сначала дѣла шли хорошо, приносили большіе проценты на внесенныя деньги, и акціи имѣли большія преміи. Мистеръ Стаунтонъ, продавъ ихъ, могъ бы выиграть нѣсколько тысячъ фунтовъ.
Вдругъ насталъ ужасный кризисъ, о которомъ мы всѣ слышали и отъ котораго такъ многіе пострадали. Одинъ изъ наиболѣе-пострадавшихъ былъ мистеръ Стаунтонъ. Онъ узналъ, что дивиденды, которые онъ получалъ, выплачивались не изъ прибыли, а изъ самаго капитала; что въ то время, когда онъ съ радостью получалъ свои шесть или семь процентовъ и льстилъ себя надеждой, что капиталъ его выросъ, по-крайней-мѣрѣ, на пятьдесятъ процентовъ, онъ уже почти не существовалъ.
Тогда послѣдовали недѣли и мѣсяцы, проводимые въ безпокойствѣ и отчаяніи. Полуразоренный джентльменъ приказалъ своему маклеру реализировать свое имущество — плоды многолѣтнихъ трудовъ и бережливости пропали совершенно. Дѣло его кончилось тѣмъ, что всѣ его акціи были проданы въ спѣху едва-ли не за половинную цѣну.
Въ эту замѣчательную эпоху появилась, по несчастію, въ „Журналѣ предпріятій“ воспламеняющая статья. Она предлагала капиталистамъ, желающимъ отдѣлаться отъ своихъ денегъ, блестящій, выгоднѣйшій способъ исполнить свое желаніе.
Пензанская компанія эта, состоящая въ разработкѣ оловянной и мѣдной руды, обѣщала золотыя горы своимъ акціонерамъ.
„Спѣшите, господа!“ гласилъ журналъ: „покупайте поскорѣй, покуда акціи не достигли еще громадной преміи, и тѣмъ не разрушили всѣ ваши надежды на будущія блага. Теперь еще время — спѣшите! Завтра, быть-можетъ, будетъ уже поздно!“
Во время оно рудники эти принадлежали двумъ враждовавшимъ компаніямъ, которыя, вслѣдствіе безконечныхъ процесовъ, принуждены были остановить дѣло и прекратить разработку ихъ — такъ по крайней мѣрѣ, гласило объявленіе. Прежніе владѣтели паевъ реализировали огромныя суммы, и теперь эти двѣ компаніи, соединясь въ одну, предполагали удвоить и троить свои доходы.
"Статистическія таблицы, приложенныя къ статьѣ, доказывали ясно — на бумагѣ! что представленные отчеты не были вымышлены прожектёрами. Пензанскіе фонды надежно гарантировали всякаго, желающаго участвовать въ этомъ вѣрномъ предпріятіи — „безошибочномъ“ — прибавлялъ на всякомъ шагу казначей.
До-сихъ-поръ мистеръ Стаунтонъ почти не занимался спекуляціями. Капиталы свои онъ помѣстилъ въ общества желѣзныхъ дорогъ, съ цѣлью получать вѣрные проценты. Онъ не скупалъ и не продавалъ сомнительныхъ акцій въ кредитъ, по только пріобрѣталъ тѣ, которыя, казалось, должны были давать вѣрные и постоянные проценты. Но теперь, при его стѣсненныхъ обстоятельствахъ, онъ не въ силахъ былъ противиться соблазну. Конечно, онъ ничего не смыслилъ въ горномъ дѣлѣ, но онъ зналъ людей, свѣдущихъ по этой части, имѣвшихъ большія доли въ этомъ предпріятіи.
Былъ собранъ семейный совѣтъ, который рѣшилъ употребить оставшійся капиталъ на это выгодное предпріятіе. По общему мнѣнію, оно должно было вознаградить за вышеупомянутые убытки, а можетъ-быть, при счастливомъ оборотѣ дѣла, и утроить имущество семейства.
Такимъ-образомъ довѣрчивый и простодушный мистеръ Стаунтонъ предался совершенно этому дѣлу.
Сначала все обѣщало удачи. Первые два мѣсяца взносы хотя тяжелыя, однако аккуратно были выплачиваемы. Конечно, это не могло долго продолжаться. Впрочемъ, вода, которую постепенно выкачивали изъ рудниковъ, и значительное количество руды, найденное еще въ прежнихъ копяхъ, не допускали никакого сомнѣнія въ несостоятельности этого дѣла. Въ отчетахъ было сказано тоже, что партія работниковъ открыла въ одномъ изъ самыхъ нижнихъ ярусовъ богатѣйшую жилу, и что нужно было изслѣдовать ее и привести въ извѣстность, прежде нежели предпринимать что-нибудь, основываясь на обширности выгодъ, которыя могла бы принести новая разработка руды и дальнѣйшее производство работъ.
Въ одно прекрасное утро пришло извѣстіе о великолѣпномъ открытіи. Огромная руда олова была открыта; и какъ жилы оловянныя вертикальны, а мѣдныя горизонтальны поверхности земли, то работники наткнулись на мѣдную руду, которая казалась безконечною. Извѣстіе это было весьма пріятное. Мистеру Стоунтону, которому принадлежала одна двадцатая часть всѣхъ акцій этого предпріятія, стали мерещиться всевозможныя блага.
Одно обстоятельство только бросало тѣнь подозрѣнія на блестящія надежды. Общество безпрестанно обращалось къ акціонерамъ съ новыми требованіями взносовъ. Капиталъ мистера Стаунтона явно и быстро исчезалъ въ ненасытномъ чревѣ компаніи, и даже не предвидѣлось, когда насытится ея страшный голодъ. Отчеты тоже приводили мистера Стоунтона въ-тупикъ. Въ каждомъ двухмѣсячномъ балансѣ постоянно являлась какая-нибудь статья, которая имѣла цѣлью увеличить итогъ суммы требованій, необходимыхъ для уплаты издержекъ. Какъ мѣсяцъ чередовался за мѣсяцомъ, такъ аккуратно являлась стереотипная фраза: „Сиди, Вайзекеръ и комп. — за машину 2400 ф. ст.“ И грустно привѣтствовала удивленнаго и пораженнаго мистера Стаунтона. Эти слова являлись уже въ четырехъ различныхъ случаяхъ. Дѣйствительно было странно, что эта безконечная машина постоянно уплачивалась и никакъ не могла уплатиться окончательно. Въ-самомъ-дѣлѣ, казалось нелѣпо совать по нѣскольку разъ счетъ подъ-носъ человѣку, который ежегодно выплачиналъ изъ собственнаго кармана около 600 ф. ст. для уплаты долга по этой разорительной машинѣ, и который твердо убѣжденъ былъ въ томъ, что счеты всѣ были окончены и его часть уплачена; и „если можно положиться на вѣрность чиселъ, то, я надѣюсь, мы больше не услышимъ объ „Сиди, Вайзекеръ и комп.“ и о той несчастной машинѣ, за которую четыре раза уже платили…“ сказалъ въ одинъ день мистеръ Стаунтонъ герою нашего разсказа, когда они съ минуты на минуту ожидали писемъ съ извѣстіями отъ кассира акціонерной, компаніи.
— Надѣюсь, нѣтъ, отвѣчалъ Альфредъ, занятый сочиненіемъ какихъ-то именинныхъ поздравительныхъ стиховъ въ честь Эсѳири Дальцель, и не въ ударѣ разговаривать: — надѣюсь, что нѣтъ! Я бы, на вашемъ мѣстѣ, разузналъ объ этомъ. Что-нибудь неладно, недоразумѣніе какое-нибудь!
Почта пришла. Мистеръ Стаунтонъ распечаталъ письмо, полученное изъ Корнваллиса, и быстро пробѣжалъ содержаніе отчета. Не знаю, преступалъ ли онъ границы правдоподобнаго, или нѣтъ, но онъ весьма-нецеремонно и съ пренебреженіемъ трактовалъ всѣхъ акціонеровъ. Дойдя до конца, мистеръ Стаунтонъ воскликнулъ: "Вотъ они опять! „Сиди, Вайзекеръ и комп., за машину 2400 ф. ст.!“ Когда же это кончится? Посмотри, Альфредъ.
Говоря это, мистеръ Стаунтонъ, выложилъ на столъ всѣ предыдущіе отчеты и балансы, въ которыхъ вездѣ являлась эта вѣчная машин., По нимъ видно было, что, собравъ подписку по 2 ф. ст. съ каждой акціи, можно было не только уплатить всѣ счеты, относящіеся до машины въ рудникахъ, но и всевозможные текущіе расходы. „Да“, продолжалъ мистеръ Стаунтонъ, „это единственный случай“.
Сдѣлавъ это заключеніе, мистеръ Стаунтонъ неблагоразумно утверждалъ болѣе, нежели зналъ, и, какъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ бываетъ, не совершенную правду.
„Странный случай“ долженъ онъ былъ сказать, ибо дѣйствительно было странно для его безкорыстныхъ правилъ встрѣтить такой поступокъ. Но все-таки случай былъ не единственный, какъ онъ это предполагалъ; это могъ бы засвидѣтельствовать не одинъ разорившійся.
Смущенный и изумленный мистеръ Стаунтонъ не замѣтилъ, что на столѣ лежало еще другое письмо со штемпелемъ той же компаніи. Альфредъ первый его замѣтилъ и, разломавъ печать, вскричалъ: „Вотъ! что бы это такое значило? Что этотъ господинъ хочетъ сказать? Кто онъ такой? Послушай, отецъ!“
Если мистеръ Стаунтонъ прежде подозрѣвалъ какіе-нибудь злоупотребленія и безпорядки, то теперь это подозрѣніе пришло въ совершенное убѣжденіе. Авторъ письма хотя и подписалъ свое имя внизу письма, былъ совершенно незнакомъ Альфреду и отцу его. Онъ былъ безпристрастный свидѣтель нахальнаго плутовства директоровъ этой компаніи. Какъ человѣкъ честный, сострадательный, онъ негодовалъ при видѣ всякаго обмана. Узнавъ, что мистеръ Стаунтонъ былъ одинъ изъ главныхъ участниковъ въ этомъ разорительномъ предпріятіе, хотя лицо совершенно постороннее, онъ не могъ хладнокровно допустить безнравственныхъ плутовъ погубить человѣка, котораго онъ могъ спасти.
Письмо гласило: что большая часть издержекъ, сдѣланныхъ для улучшенія рудниковъ, была не уплачена; что три четверти акціонеровъ не вносили денегъ; что самые дурные платильщики были кассиръ, управляющій и смотритель за рудниками, получившіе сначала свои доли безплатно и неплатившіе съ-тѣхъ-поръ за оные ни одного пенса; что подрядчики, поставлявшіе матеріалы для производства работъ въ рудникахъ, требовали уплаты, и что неминуемое банкрутство можно было ожидать съ минуты на минуту. Наконецъ, письмо оканчивалось настоятельнымъ совѣтомъ мистеру Стаунтону передать или продать свои акціи, если онъ не могъ сбыть ихъ иначе.
Это обстоятельство нанесло смертельный ударъ всѣмъ надеждамъ мистера Стаунтона.
Всѣ воздушные замки его рушились; и вотъ малѣйшее дуновеніе вѣтерка разогнало навѣки обольстительный туманъ на горизонтѣ. Совершенное разореніе грозило ему въ самомъ непродолжительномъ времени. Что ему было дѣлать? Что было дѣлать Альфреду? Что было дѣлать братьямъ Альфреда? На эти вопросы трудно было отвѣчать. Тутъ-то объяснилась, наконецъ все поражающая ненасытность машины. Мистеръ Стаунтонъ былъ въ отчаяніи!
— Постой немного, Альфредъ, хватаясь за соломинку, что мы знаемъ объ этомъ мистерѣ Шаркѣ, который, никѣмъ, непрошенный суетъ свой носъ въ чужія дѣла. Почемъ знать, можетъ, онъ нарочно старается вредить компаніи, чтобъ сбить цѣны на акціи и самому пріобрѣсти часть.
— Да, конечно, можетъ-быть, и такъ. Но эти безчисленные счеты, продолжалъ отецъ: эта вѣчная машина — что ты на это скажешь?
— О, это гораздо-легче объяснить, нежели причины, побудившія этого господина, если онѣ не тѣ, какъ я ихъ понимаю, утверждалъ Альфредъ настоятельно, какъ человѣкъ, сдѣлавшій оригинальное открытіе, не только счастливое само-по-себѣ, но и чрезвычайно-полезное для его собственныхъ выгодъ. Впрочемъ, прибавилъ онъ, развѣ ты не замѣтилъ, что ему хорошо извѣстно, что ты одинъ изъ акціонеровъ; какъ бы онъ это узналъ, еслибъ онъ не имѣлъ какихъ-нибудь сношеній съ этимъ дѣломъ?
— Вѣроятно, кассиръ не оставляетъ своихъ книгъ напоказъ цѣлому свѣту.
— Я думаю, что нѣтъ. Конечно, нѣтъ! но, вѣдь, онъ могъ интересоваться въ дѣлѣ изъ какой-нибудь спеціальной цѣли. Не имѣя никакихъ личныхъ интересовъ въ пензанскихъ фондахъ, онъ могъ, бывъ, повидимому, честнымъ человѣкомъ, отправиться въ управленіе компаніи, чтобъ убѣдиться кто правъ, кто виноватъ, и предупредить о грядущей, угрожающей опасности, узнавъ, что дѣло ведется безчестнымъ образомъ. Онъ могъ бы, наконецъ, зная, что плуты находятся въ главѣ управленія, купить одну или двѣ акціи, чтобъ пріобрѣсти право преслѣдовать свои разъисканія и наконецъ окончательно предостеречь бѣды.
— Я допускаю это: дѣло очень-возможное!
— Вѣрю, любезный батюшка, вѣрю! Если бы ты находился въ такихъ обстоятельствахъ, ты, безъ-сомнѣнія, это бы сдѣлалъ. Но ты не долженъ забыть, что на свѣтѣ мало такихъ людей, какъ ты. Если ты этого не хочешь помнить, я этого не забываю. Нѣтъ! ту самую вещь, которую ты, вѣроятно, сдѣлалъ бы, большая часть людей на свѣтѣ не сдѣлаетъ, и потому я не могу думать, чтобъ другой человѣкъ могъ бы дѣйствовать подъ вліяніемъ той же идеи, какъ ты.
— Но, вѣдь, онъ увѣряетъ, что совершенно безпристрастно дѣйствуетъ, не имѣя никакихъ личныхъ интересовъ въ этомъ дѣлѣ.
— Конечно, онъ это говоритъ. А развѣ каждый мошенникъ не сталъ бы тебѣ то не говорить, намѣривали, тебя надуть?
— Ну, любезный другъ, я знаю, людское сердце и обманчиво, и полно злобы. Опытъ жизни научилъ меня этому, но я едва-ли повѣрю, чтобъ человѣкъ былъ способенъ на такое низкое коварство, какъ ты предполагаешь.
— Дѣло въ томъ — извини меня — ты судишь людей по-себѣ и, какъ я уже замѣтилъ тебѣ, весьма-неосновательно. Взгляни на предметъ съ другой стороны.
— Этотъ человѣкъ говоритъ одно, а шесть человѣкъ утверждаютъ совершенно противное. Но онъ, по его собственнымъ словамъ, судитъ безпристрастно, между-тѣмъ, какъ прямая выгода тѣхъ тебя обманывать.
— Но ты не забудь, что, въ доказательство безпристрастія мистера Шарка, мы имѣетъ только его собственное свидѣтельство, а всѣ вѣроятности клонятся на противную сторону. Зачѣмъ мы будемъ вѣрить однимъ показаніямъ, а отвергать другія, не изслѣдовавъ ихъ достовѣрность? Кромѣ того, ты, вѣдь, не единственный владѣтель этихъ фондовъ; и не-уже-ли ты считаешь возможнымъ, чтобъ остальные акціонеры, люди по-большей-части опытные въ горномъ дѣлѣ, не знали бы настоящаго положенія дѣлъ и слѣпо ввѣрялись бы какой-нибудь полудюжинѣ рудокоповъ? Возможно ли, чтобъ существовали такіе страшные недочеты, какъ описываетъ въ своемъ письмѣ мистеръ Шарпъ, и не было о томъ ни разу упомянуто ни на одномъ изъ двухмѣсячныхъ собраній. Нѣтъ! если кассиръ мистеръ Слабдашъ, которому мы ввѣрились, насъ надуваетъ, то, повѣрь мнѣ, что дѣло мистера Шарка, о которомъ мы ничего не знаемъ, несовсѣмъ-чисто. Онъ взводитъ тяжелыя обвиненія на управленіе. Посмотримъ же, что они имѣютъ сказать противъ него.
— Прекрасная идея, Альфредъ! сказалъ мистеръ Стаунтонъ, немного просіявъ. Великолѣпная идея; но какъ узнать ихъ мнѣніе о немъ?
— О, это сдѣлать очень-легко! былъ отвѣтъ нашего героя.
Онъ сѣлъ и началъ писать письмо. Мистеръ Стаунтонъ вполнѣ довѣрялся свѣтлому и бойкому уму сына, и онъ былъ совершенно правъ въ этомъ. Немногіе въ его лѣта умѣли бы такъ ловко добиться истины въ хитрой политикѣ плута-мошенника, или такъ скоро вникнуть въ запутанное дѣло, какъ Альфредъ. Самая разительная черта его характера была — необыкновенная быстрота соображенія.
Онъ открывалъ обманъ такъ же скоро, какъ какой-нибудь присяжный слѣдователь въ судѣ, и имѣлъ особый даръ представлять едва-найденное плутовство, во всей полнотѣ его. Мистеръ Стаунтонъ тоже высоко цѣнилъ сыновнее знаніе свѣта и людей, а о своемъ знаніи, въ этомъ случаѣ, былъ очень-скромнаго мнѣнія. Послѣднее обстоятельство подтверждалось фактами; по почему имѣлъ онъ такое высокое мнѣніе о сыновней опытности въ жизни — было бы трудно сказать. Быть-можетъ, оно возникло отъ того, что Альфредъ давно уже пересталъ принимать каждое слышанное слово за истину, а, можетъ-быть, и отъ того, что онъ обладалъ большими познаніями, почерпнутыми имъ изъ книгъ. Столько начитавшись, онъ невольно изучилъ людей и подробно познакомился съ ихъ характерами и направленіями, думалъ мистеръ Стаунтонъ.
Наконецъ письмо было окончено. Оно было хорошо составлено и каждое слово имѣло свое значеніе. Оно намекало, что мистеръ Шаркъ всѣми силами старается уронить компанію въ мнѣніи ея акціонеровъ, и спрашивало причины его враждебныхъ отношеній, если таковыя имѣются, независимо отъ достоинствъ или недостатковъ самаго предпріятія.
Мистеръ Стаунтонъ считалъ это письмо образцомъ тонкости и хитрости, и Альфредъ былъ очень доволенъ отцовскими похвалами и убѣжденіемъ, что онъ сдѣлалъ все, что могъ, для поясненія дѣда. Прежде нѣсколькихъ дней нельзя было ждать отвѣта; самое скорое черезъ пять. Въ тотъ же вечеръ письмо было отправлено на почту, и теперь только оставалось съ нетерпѣніемъ ожидать объясненія кассира.
Въ ту ночь мистеру Стаунтону только и снилась чудовищная паровая машина, работающая своими исполинскими руками и неперестающая кричать „еще! еще!“ паровая машина, которой ненасытность невозможно было утолить и требованія которой росли тѣмъ больше и громче, чѣмъ больше старались удовлетворить ея страшную прожорливость; исполинская, какъ привидѣніе, машина, поглотивъ золото, искала крови и, ничѣмъ недовольная, все продолжала пожирать!
— Онъ кормилъ ее сначала золотомъ; когда его болѣе не стало, она протянула свои чудовищныя, черныя руки и стала тащить одного изъ любимыхъ дѣтей его въ свою мрачную утробу, потомъ другаго, третьяго и, наконецъ, ухватила мистера Стаунтона самого! Въ эту критическую минуту онъ, конечно, проснулся.
Альфредъ тоже спалъ и видѣлъ во снѣ — но не привиденія, не чудовищныя паровыя машины, не ненасытныхъ минныхъ агентовъ, не сокровища, зарытыя въ землю или помѣщенныя на его имя у банкира — онъ видѣлъ благо высшее, хранилище котораго было дороже его сердцу, нежели желѣзный сундукъ, наполненный богатствомъ, для сердца скупца.
По несчастью, дороже только для нѣжнаго самолюбія юношества! Ему снилась Эсѳирь Дальцель.
ГЛАВА XIX.
правитьВъ надлежащее время пришло письмо отъ мистера Слабдаша, казначея пензанскихъ фондовъ. Онъ писалъ, съ большими околичностями и со всевозможнымъ презрѣніемъ правописанія роднаго языка, что онъ зналъ мистера Шарка очень-хорошо, даже слишкомъ-хорошо; что этотъ господинъ одно время исполнялъ должность маклера компаніи до-тѣхъ-поръ; что не былъ уличенъ въ обманѣ представлявшихся покупателей, объявляя, что гораздо большія суммы были положены въ залогъ, нежели сколько факты обезпечивали; что, какъ только это было открыто, его имя было вычеркнуто изъ списковъ управленія и безчинный поступокъ, разглашенный по всему городу, привелъ его къ убѣжденію, что совѣстливое и добродѣтельное сосѣдство Пензанса было слишкомъ-чисто, чтобъ оскверняться долѣе его присутствіемъ, и что, вслѣдствіе этого, два дня назадъ, онъ убрался, прелюбезно забывъ заплатить свои долги.
— Ну, вотъ! не говорилъ ли я тебѣ, вскричалъ Альфредъ, торжествуя: — я увѣренъ былъ, что этотъ Шарпъ имѣлъ очень-дурную причину писать такое письмо, какое мы получили на-дняхъ. Теперь мы знаемъ намѣренія подлаго плута. Мы видимъ, что слова его наполнены желчью обиженнаго самолюбія, потому-что онъ былъ пойманъ на самомъ мѣстѣ своего плутовства. Ловкій малый, нечего сказать, кричитъ съ достойнымъ негодованіемъ о злоупотребленіяхъ горсти плутовъ, а самъ отъявленный мошенникъ и воръ!
— Не суди слишкомъ-строго бѣднаго человѣка, Альфредъ, отвѣчалъ мистеръ Стаунтонъ, у котораго страхъ, наведенный чудовищной паровой машиной, начиналъ проходить: — чтобъ рѣшиться на такую низость, безъ-сомнѣнія, онъ былъ подверженъ большимъ и тяжкимъ испытаніямъ.
— Подѣломъ ему, батюшка!
— Отчего вы думаете, что онъ не заслуживаетъ этого — плутъ, который своею ложью надѣлалъ тебѣ столько безпокойства?
— Я надѣюсь, что ты этимъ не хочешь сказать, что еще вѣришь его доносу?
— Конечно, нѣтъ. Только вспомни, ты самъ говорилъ на-дняхъ, что надо выслушать обѣ стороны вопроса. Это свидѣтельство казначея — не забудь.
— Я это очень-хорошо знаю, батюшка. Я не думаю утверждать, чтобъ всякое слово, сказанное этимъ человѣкомъ, была ложь, потому-что онъ презнатный мошенникъ; но я бы не придавалъ большаго значенія его ничѣмъ неподтвержденному доносу. Плутъ можетъ говорить иногда и правду; по въ этомъ случаѣ онъ имѣетъ слишкомъ-сильную причину лгать.
— Пожалуйста, не употребляй такихъ сильныхъ выраженій, Альфредъ, сказалъ ласково мистеръ Стаунтонъ.
— Виноватъ; можетъ-быть, я слишкомъ-горячо принимаю дѣло къ сердцу. Это неудивительно, когда я вспомню, что вы перестрадали это время. Впрочемъ, свидѣтельство этого Шарка легко можно повѣрить.
— Какимъ образомъ, скажи пожалуйста?
— Онъ увѣряетъ, что три четверти требованій неуплачены, и что управленіемъ завѣдуютъ люди, которые, до одного, мошенники. Въ этомъ весьма-легко убѣдиться, повѣривъ книги, особенно если напасть на казначея неожиданно.
— Да какимъ образомъ это сдѣлать?
— Надо ѣхать въ Корнваллисъ.
— Въ Корнваллисъ пятьсотъ миль, въ это время года, въ январѣ!
— Важность этого дѣла могла бы насъ заставить ѣхать и дальше, несмотря на неблагопріятное время года, отвѣчалъ Альфредъ: — ибо, покуда мы не убѣдимся, справедливо или нѣтъ донесеніе, сдѣланное Шаркомъ, не слѣдуетъ платить ни одного пенни казначею пензанскихъ фондовъ. Что Шаркъ плутъ — мы знаемъ; что наши управляющіе плуты — это требуетъ еще доказательствъ.
— А когда ты хочешь, чтобъ мы предприняли это длинное и утомительное путешествіе?
— Завтра же… отвѣчалъ Альфредъ, и сейчасъ же поправился: онъ вспомнилъ, что имѣлъ приглашеніе въ Нентвуд-Лоджъ на слѣдующій день: — нѣтъ, послѣ завтра.
— Хорошо, я объ этомъ подумаю, сказалъ мистеръ Стаунтонъ.
Альфредъ былъ съ визитомъ у Дальцелей; мистеръ Стаунтонъ думалъ о поѣздкѣ, предложенной сыномъ, и окончательно рѣшился ѣхать. Чрезъ два дня послѣ вышеприведеннаго нами разговора, отецъ и сынъ, оба катили по Фурнесской желѣзной дорогѣ, съ цѣлью допытаться истины.
Альфредъ украдкой взглянулъ на аббатство, когда они проѣзжали мимо, и вспомнилъ о томъ счастливомъ осеннемъ днѣ, когда онъ сдѣлался обладателемъ сокровища, которое съ той минуты стало свѣтить радужнымъ лучомъ на всѣ обыденныя происшествія и испытанія текущаго дня.
Нѣтъ необходимости слѣдить за нашими путешественниками отъ станціи до станціи; достаточно упомянуть, что они первый разъ остановились въ Катонополисѣ. Тамъ они провели всю ночь и на другой день продолжали путь по странѣ, покрытой снѣгомъ, минуя города, которые даже снѣгъ не могъ омыть отъ грязи и отъ которыхъ вѣяло хлопкомъ и углемъ, проѣзжали черезъ холодную страну стафордширскихъ глиняныхъ заводовъ, черезъ огромное складочное мѣсто пуговицъ, оттуда въ Бристоль, и наконецъ, къ вечеру, уже были въ Энотерѣ. На другое утро, они катились по одной изъ лучшихъ желѣзныхъ дорогъ, окруженные живописнѣйшими пейзажами Соединеннаго Королевства. Въ половинѣ одиннадцатаго они достигли Плимута и скоро послѣ того уже сидѣли наверху дилижанса въ Труро, такъ-какъ всѣ внутреннія мѣста уже были заняты нѣсколько дней впередъ.
Сначала Альфреда забавляли нѣкоторые пассажиры, сидѣвшіе возлѣ него. Переѣхавъ висячій мостъ отъ Плимута къ Салташу, онъ имѣлъ довольно времени, чтобъ разглядѣть всѣ замѣчательности своихъ спутниковъ. Между ними были: одинъ господинъ съ круглымъ лицомъ, цвѣта очень-похожаго на очищенное сало, говорившій съ дамой, которая, повидимому, имѣла большія притязанія на ученость, о преобразованіяхъ, сдѣланныхъ имъ въ его столовой, проводомъ газа въ ея сокровенные предѣлы, что снабдило его матеріаломъ для взрывовъ на разстояніе двадцати миль; солдатъ, говорившій про сомерсетширскую милицію, и обладавшій способностью примѣнять всевозможные вопросы, для ихъ окончательнаго разрѣшенія, къ приключеніямъ, которыя бывали съ нимъ во время индійской компаніи, и наконецъ дама, неимѣвшая никакого притязанія на ученость, но питавшая большую склонность къ джину и другимъ крѣпкимъ напиткамъ, на которую ни Альфредъ, ни отецъ его не могли хладнокровно смотрѣть.
Ученая дама растягивала слова; жирный господинъ зѣвалъ; другая дама вздыхала, прихлебывая свой джинъ изъ черной бутылки, находившейся въ ея корзинкѣ, а солдатъ говорилъ безъ умолку за всѣхъ. Онъ рѣшительно всѣмъ надоѣдалъ и былъ невыносимъ. Монотонная барыня была не лучше. Спасенія не было и поневолѣ надо было слушать, какъ ученая дама разсказывала господину, занятому своей столовой, объ миссъ Витерслакъ.
— "Какая жалость, что у ней теперь нѣтъ состоянія! Она благородная, хорошей фамиліи, безъ-сомнѣнія, хорошей фамиліи! Знаете вы Витерслаковъ изъ Лискорда? А вотъ, жаль-то идти гувернанткой въ такое низкое семейство, какъ мистера Винтербурна! Ея отца, баронета разорили шалости сына, а теперь вотъ они необходимыя послѣдствія. Его дочь гувернанткой у фабриканта сальныхъ свѣчей. Что это дѣлается со свѣтомъ, я удивляюсь! и т. д. и т. д.
Потомъ мѣстоположеніе съ его разнообразными картинами природы, въ эти скучные часы, могло бы развлечь нашихъ путешественниковъ, еслибъ оно не было такъ дико.
Страна открытая, безплодная, пронзительный холодный вѣтеръ, хотя весьма-удачно гармонировали, между собой, но, однакожъ, не могли произвести пріятнаго впечатлѣнія на умы нашихъ путешественниковъ. Кое-гдѣ встрѣчались веселыя долины, окруженныя крутыми скатами горъ, покрытыми зеленью до самой вершины.
Но это далеко не былъ преобладающій характеръ страны, чрезъ которую они проѣзжали.
Однообразныя пустынныя болота, мѣстами образующія бугры и пригорки, разбросанныя строенія той некрасивой архитектуры, которая такъ явно свидѣтельствуетъ о дѣятельныхъ рудныхъ работахъ подъ землею. Но это зрѣлище казалось даже оживленнымъ въ сравненіи съ гадкими, помертвѣлыми, развалившимися отъ старости постройками, напоминающими своими скелетами сердца, совершенно разбитыя, и указывающими мѣста покинутыхъ рудокопень, въ которыя вдовы бросали свою лепту съ надеждою на прибыль, и были обмануты, рудокопень, которыя поглотили имущество сиротъ, оставляя ихъ безъ копейки на этомъ свѣтѣ, завистливомъ и жестокосердомъ, которыя покончили разореніе многихъ торговыхъ людей и повергли въ нищету семейства многихъ капиталистовъ и богатыхъ купцовъ.
Все это представляло весьма-грустное зрѣлище и наши путешественники были немало обрадованы, проѣхавъ Лискардъ, Бодминъ и С.-Аустель, когда они очутились, послѣ довольно-долгой ѣзды, у дверей гостиницы Золотаго Льва въ Труро. Послѣ шестидесяти миль, сдѣланныхъ наверху почтовой кареты, въ январскій холодный день, горячій обѣдъ и доброе вино весьма-пріятны. Альфредъ и его отецъ были съ этимъ совершенно согласны, хотя Корнваллисъ далеко не отличается хорошей кухней. Поврежденіе, оказавшееся въ оси почтовой кареты, задержало ихъ довольно-долго на дорогѣ, отчего они опоздали на послѣдній поѣздъ, шедшій въ Пензансъ. Это обстоятельство ихъ, однако, не очень огорчило, потому-что они очень устали отъ дороги.
На другое утро, пріѣхавъ въ Пензансъ, они навели справки о мистерѣ Слабдашѣ; и хотя улицы этого города были не очень запутаны, однакожь имъ было довольно-трудно отыскать его домъ. По правдѣ сказать, мистеръ Слабдашъ былъ очень-мало извѣстенъ. Мистеръ Слабдашъ былъ совсѣмъ не такое важное лицо въ своемъ околодкѣ, какъ себѣ воображалъ мистеръ Стаунтонъ, по своимъ интересамъ въ дѣлѣ.
Наконецъ имъ посчастливилось отыскать зеленую дверь съ мѣдной доской, на которой было написано незабвенное имя мастера Слабдаша. Неопрятно-одѣтая женщина отвѣчала на ихъ разспросы и объявила, что ея мужа, мистера Слабдаша, не было дома и что онъ поѣхалъ въ тележкѣ въ управленіе пензанскихъ фондовъ.
— О! сказалъ мистеръ Стаунтонъ: — тамъ намъ будетъ всего пріятнѣе съ нимъ видѣться. Скажите пожалуйста, далеко ли отсюда до рудокопни, и по какой дорогѣ намъ лучше идти?
— Ничего нѣтъ легче, сударь, сказала грязная женщина: — вы можете ѣхать по желѣзной дорогѣ до Маразіона, до которой отсюда полторы мили, а тамъ всякій вамъ укажетъ дорогу.
Согласно съ данными указаніями они отправились по слѣдующему поѣзду въ Маразіонъ, возвращаясь по своимъ слѣдамъ, и прибывъ въ этотъ маленькій городокъ безъ затрудненія, отыскали контору компаніи пензанскихъ горныхъ фондовъ. Рудники были оттуда въ разстояніи двухъ миль; дорога, которая вела къ нимъ, была чрезвычайно-живописна и Гора св. Михаила, столь извѣстная по дѣтскимъ сказкамъ, красовалась въ одной милѣ отъ нея. Подходя ближе, они набрели на строенія, по которымъ ясно было замѣтно, что паровая машина была близко въ дѣйствіи и въ рудникахъ производились работы.
Передъ дверью недавно-выстроеннаго дома стояло четверо людей; замѣчательнѣйшій изъ всѣхъ былъ маленькій человѣчекъ, лѣтъ тридцати-пяти отъ-роду, очень-скоро говорящій и махавшій изувѣченной рукой, на концѣ рукава который висѣлъ желѣзный крючокъ вмѣсто руки. Близь него стоялъ большаго роста человѣкъ, старый и замаранный, а другіе два казались хорошо-одѣтыми ремесленниками.
Подойдя къ этой группѣ, мистеръ Стаунтонъ освѣдомился, не принадлежитъ ли это мѣсто пензанской компаніи.
— Да, да! сказалъ маленькій человѣчекъ съ крючкомъ: — пензанскому акціонерному обществу — да, да! Первый сортъ дѣло — громадное предпріятіе! Желаете нѣсколько акцій? Пожалуйте! взойдите! у насъ ихъ много. Да, да, пензанская компанія. Взойдите, взойдите!
Мистеръ Стаунтонъ и Альфредъ взошли въ контору, преслѣдуемые тремя зѣваками:
— Вы, сказалъ мистеръ Стаунтонъ: — вѣроятно, мистеръ Слабдашъ?
— Да, да! Слабдашъ, это моя фамилія; меня хорошо знаютъ, я думаю, но всему графству; да, да, Слабдашъ, такъ точно, Слабдашъ пензанской компаніи; великолѣпные рудники; славный случаи — да!
— Я долженъ вамъ сказать сначала мое имя, мистеръ Слабдашъ, а потомъ вамъ объяснить причину моего посѣщенія, сказалъ мистеръ Стаунтонъ.
— Да, да! хорошо, совершенно-справедливо, меня зовутъ Слабдашъ: нисколько не стыжусь этого — не такъ ли, отецъ? Ха-ха-ха! кричалъ онъ, обращаясь къ запачканному старому господину, который весело разсмѣялся, какъ-будто стыдиться своимъ именемъ была шутка, требующая необходимо всеобщаго смѣха.
— Это мой отецъ, господинъ… Да, ваше имя, сударь… виноватъ, это капитанъ Джо. Пойди сюда Джо, я тебя представлю господину… какъ?.. да! виноватъ… да, да!
— Меня зовутъ, мистеръ Слабдашъ, Стаунтонъ.
— Стаунтонъ, Стаунтонъ — да, да, очень-радъ васъ видѣть, очень-радъ, что вы сами пріѣхали взглянуть на дѣла. Этотъ господинъ, батюшка, капитанъ Джанъ… капитанъ Джо, это господинъ Стаунтонъ, одинъ изъ главнѣйшихъ акціонеровъ! Вашу руку, сударь, вашу руку! и маленькій господинъ сдѣлалъ прыжокъ впередъ, подавая въ одно время обѣ руки.
Мистеръ Стаунтонъ, учтиво миновалъ крючокъ и, взявъ его за руку, спокойно отвѣчалъ:
— Теперь, сказавъ вамъ свое имя, я увѣренъ, вы поймете причину моего посѣщенія?
— Да, да, безъ-сомнѣнія! Да, да! Шаркъ, Шаркъ, такъ точно, большой руки плутъ, сударь! Утащилъ одинъ изъ моихъ сюртуковъ, взялъ да и стащилъ; большой мошенникъ, сударь — да! Да вы, можетъ-быть, желаете заглянуть въ книги?
— Конечно, я за этимъ только пріѣхалъ. Нельзя ли узнать: много у васъ недочету?
— Недочету, сударь? Нѣтъ, сударь! Мистеръ Стаунтонъ спрашиваетъ много ли недочету: ни одного нѣтъ, сударь, ни одного! Это такое предпріятіе, какихъ никогда не было; каждая копейка заплачена… Шаркъ, Шаркъ! да, да, точно, точно, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, виноватъ, точно!
— Вы хотите сказать, мистеръ Слабдашъ, что нѣтъ ни одного недочета и что вы и эти господа уплатили всѣ требованія?
— Я, сударь? я капиталы до послѣдняго пени, до послѣдняго пени. Отецъ, капитанъ Джанъ… капитанъ Джо, мистеръ Стаунтонъ спрашиваетъ, все ли мы уплатили. Ха-ха-ха! Прекрасно — не правда ли? Это Шаркъ! Шаркъ увѣрилъ мистера Стаунтона, что мы не выплатили нашихъ требованій! Уя: ь это черезчуръ — не правда ли? Черезчуръ! виноватъ, сударь; но это дѣйствительно гадко черезчуръ!
— Что, книги у васъ здѣсь, мистеръ Слабдашъ?
— Нѣтъ, сударь, въ Пензансѣ вы ихъ увидите сегодня вечеромъ, найдете все въ порядкѣ — не такъ ли, отецъ? капитанъ Джакъ… капитанъ Джо?
— Мистеръ Слабдашъ лучшій казначей въ графствѣ, отвѣчали всѣ трое въ одно время.
Это, конечно, была большая похвала, основываясь на мнѣніи простаго народа, что это графство лучшее въ Англіи; а Англія, какъ всякій знаетъ, есть первое государство населенной части земнаго шара. Такимъ-образомъ эти три господина подтвердили фактъ, что мистеръ Слабдашъ, безъ всякаго сомнѣнія, былъ первый казначей въ свѣтѣ. Они, казалось, были въ этомъ совершенно увѣрены, провозглашая похвалы своему другу и товарищу.
Мистеръ Стаунтонъ увидѣлъ мелькомъ въ окно машину, ту самую машину, по милости которой онъ провелъ столько безсонныхъ ночей, видѣлъ столько мучительныхъ сновъ, и которыя никогда не была оплачена, настоящую, мелющую, работающую машину, а не ту призрачную, громко-просившую сначала золота, потомъ крови. Обративъ вниманіе мистера Слабдаша на это чудовище, онъ старался получить отъ него какія-нибудь свѣдѣнія о дѣлѣ, касательно ея. Но достойный джентльменъ былъ, повидимому, очень-тупъ, или только прикидывался таковымъ. Правда, онъ болталъ много, но если мистеру Стаунтону и удавалось уловить словечко, то оно ни мало не разъясняло дѣла. Но вечеромъ они должны были видѣть книги, и тогда, безъ-сомнѣнія, все объяснится.
Мистеръ Слабдашъ съ товарищами пріѣхали послѣ обѣда и привезли съ собою книги.
Первый, кажется, рѣшился произвести эффектъ. Онъ былъ одѣтъ весь въ черномъ, за исключеніемъ безукоризненно-бѣлаго жилета и такихъ же перчатокъ; одна изъ нихъ обхватывала руку, а другая болталась на крюкѣ. Войдя, онъ раскланялся самымъ изящнымъ образомъ; за нимъ слѣдовали капитанъ Джакъ, капитанъ Джо, и мистеръ Слабдашъ старый, такой же засаленный и съ постоянной гримасой на лицѣ.
Всѣ они представили множество объясненій, проливавшихъ, къ-несчастью, очень-мало свѣта на запутанныя дѣла. Однако, книги были оставлены ими для осмотра.
Мистеръ Стаунтонъ и Альфредъ долго и внимательно пересматривали ихъ. Они нашли, что всѣ разсказы о недочетѣ были совершенно-ложны, и что векселя, выданные обществомъ, вовсе не были такъ многочисленны и значительны, какъ говорили. Этимъ они и должны были удовольствоваться.
Возвратившись домой, мистеръ Стаунтонъ выплатилъ еще два требованія. Вскорѣ разнесся слухъ объ ужасномъ пьянствѣ, распространившемся въ рудникахъ, о страшныхъ безпорядкахъ и расточительности, и о неминуемой гибели, грозившей обществу. Оказалось, что машина не была выплачена.
Дѣло стало ясно, когда, возвратившись однажды съ прогулки, мистеръ Стаунтонъ нашелъ письмо отъ агента господъ Сиди, Вайзекеръ и компаніи, требовавшаго немедленной уплаты ихъ долговременнаго векселя, и стращавшаго, въ противномъ случаѣ, прибѣгнуть къ законному взысканію. Альфредъ тотчасъ же принялся за дѣло съ свойственной ему энергіей. До-сихъ-поръ акціи получали премію, какъ было выставлено въ столбцахъ „Журнала предпріятій“, но, попытавшись продать ихъ, онъ убѣдился, что онѣ шли, только-что не за даромъ. Но тѣмъ не менѣе ихъ должно было продать, чтобъ избавиться отъ отвѣтственности. И онѣ были проданы какому-то лондонскому маклеру, за учетомъ какихъ-нибудь девятидесяти-пяти процентовъ, то-есть за вдвое меньшее число шиллинговъ, чѣмъ сколько они стоили фунтовъ.
Теперь Альфреду было необходимо покинуть отцовской домъ и пріискать себѣ работу.
За нѣсколько времени предъ симъ ему предлагали редакторство какого-то провинціальнаго журнала, издававшагося въ среднихъ графствахъ его пріятелемъ и товарищемъ по школѣ, но онъ отказался.
Принужденный теперь обстоятельствами, онъ списался съ нимъ и былъ возведенъ въ достоинство редакторскаго мы.
Трудно ему было покинуть свой счастливый домъ и разстаться съ семействомъ, съ которымъ онъ, за исключеніемъ годовъ, проведенныхъ въ школѣ, никогда не былъ въ разлукѣ. Теперь ему предстояло сдѣлать себѣ дорогу въ свѣтѣ и ужъ не приходилось называть отцовскій домъ своимъ домомъ. Туда онъ могъ только возвращаться, какъ посѣтитель, какъ дорогой гость, но не какъ домашній, живущій въ предѣлахъ его священныхъ стѣнъ.
Но еще больнѣе ему было разстаться съ друзьями въ Нентвуд-Лоджѣ. Онъ долженъ былъ покинуть ихъ съ словами утѣшенія и надежды на устахъ и съ отчаяніемъ въ сердцѣ. Прощаніе, когда оно случается въ первый разъ или послѣ большихъ промежутковъ, такъ походитъ на то послѣднее прощаніе, когда друзья прощаются, чтобъ ужь болѣе не увидѣться въ этомъ мірѣ, что не удивительно, что люди чувствительные и любящіе никогда не могутъ прощаться безъ содроганія. Съ Альфредомъ, конечно, было то же; теперь онъ вдругъ быль оторванъ неожиданнымъ, внезапнымъ вихремъ отъ прелести прошедшей семейной жизни и брошенъ судьбою между холодныхъ, постороннихъ людей, чтобъ съ Божіею помощію самому проложить себѣ дорогу.
Мы не остановимся на редакторскихъ трудахъ и житьѣ-бытьѣ нашего героя. Достаточно сказать, что онъ нашелъ редакцію журнала, выходящаго два раза въ мѣсяцъ, вовсе не мѣстомъ для дармоѣда. Онъ нашелъ, что онъ былъ въ-дѣйствительности и издатель, и редакторъ, и корректоръ. Между нимъ и типографщикомъ не было посредника. Ему приходилось писать статьи, исправлять чужія, слѣдить за печатаніемъ и прочитывать всѣ пробные листы. Такимъ-образомъ, если принять въ соображеніе писаніе писемъ домой, что было для него любимымъ развлеченіемъ, его время было занято сполна. Недостатка въ книгахъ онъ не ощущалъ, благодаря доктору Геро, который постоянно присылалъ ему пакеты съ книгами религіозно-философкаго содержанія, наиболѣе-любимыхъ нашимъ героемъ, который по окончаніи дневныхъ работъ, наслаждался чтеніемъ этихъ сочиненій.
Жизнь его была до крайности разнообразна. Онъ не пытался заводить знакомства въ городѣ, въ которомъ жилъ, и не имѣлъ никакого желанія сдѣлать подобную попытку, судя по обращикамъ, съ которыми онъ иногда невольно встрѣчался. Всё-таки онъ работалъ день за днемъ, недѣлю за недѣлею, если не съ большими надеждами, то по-крайней-мѣрѣ безъ отчаянія. Свѣтъ для него измѣнился: онъ казался темно-сѣрымъ повсюду; и „Гора Трудности“, закрывала значительную часть солнца.
Однако дѣла могли бы быть еще хуже. Постоянное писаніе служило ему ученіемъ, особливо потому, что ему часто приходилось писать о предметахъ наименѣе-сродныхъ его наклонностямъ. Его журнальныя статьи вызвали какой-то подвижническій духъ, дремавшій до того времени, который внушилъ ему болѣе самоувѣренности, и сообщилъ его слогу болѣе краткости, ясности и силы.
Все-таки работа была скучная, страшно-скучная, и Альфреду иногда трудно было поддерживать въ себѣ даже искусственную веселость, но онъ положилъ свое упованіе на Всевышнюю власть и съ терпѣніемъ ждалъ исхода. Онъ, во всякомъ случаѣ, еще. не отказался отъ своей восторженной мечты, что когда-нибудь, можетъ-быть, скоро, его способностямъ суждено выказаться въ болѣе-сродной имъ средѣ.
Письма изъ дома и изъ Нентвуд-лоджа также способствовали разсѣянію грустныхъ думъ, которыя, несмотря на всѣ его усилія, нерѣдко помрачали его душевный горизонтъ. Письма и отвѣты на нихъ служили единственною пищею его сердцу, за неимѣніемъ прямаго наслажденія сочувствіемъ любимыхъ лицъ.
Возвратясь однажды домой, послѣ обхода почтальйона, онъ нашелъ письмо отъ отца. Едва-ли могъ бы онъ разломить печать съ большимъ нетерпѣніемъ, еслибъ даже предчувствовалъ содержаніе письма.
Письмо, какъ онъ вскорѣ нашелъ, содержало вѣсти первой важности для него и для его семейства.
Вотъ оно:
"Любезный мой сынъ! Пріѣзжай немедленно домой. Значительная перемѣна къ лучшему произошла въ нашемъ состояніи. Я теперь обладаю значительнымъ богатствомъ, которое давно уже долженствовало принадлежать мнѣ и другимъ отраслямъ семейства Доррелей. Ты припомнишь частыя и безполезныя попытки мои, чтобъ получить съ завѣщанія родственниковъ жены моей, которымъ принадлежало помѣстье Колодезнаго Дома въ Йоркширѣ. Ни въ Йоркѣ, ни въ Ланкастерѣ, ни въ Честерѣ, куда я ѣздилъ, въ надеждѣ открыть этотъ важный документъ, не нашлось желаемой копіи. Между-тѣмъ сэръ Джошуа Цаггстэфъ вступилъ во владѣніе: но какому праву — мы никогда не добились. Онъ былъ, какъ я тебѣ сказывалъ, въ дружескихъ отношеніяхъ съ стариками, и я считалъ возможнымъ, что онъ пріобрѣлъ надъ ними такое вліяніе, что побудилъ ихъ нарушить неоднократно-данное ими обѣщаніе записать свое имущество дѣтямъ двоюродныхъ братьевъ и сестеръ. Услыхавъ о смерти послѣдняго старика только черезъ два года, я былъ поставленъ въ довольно-неловкое положеніе, ибо, посѣтивъ снова мѣстность, гдѣ я въ послѣдней разъ видѣлся съ Доррелями, я не могъ собрать ни малѣйшаго свѣдѣнія касательно распоряженія ихъ имуществомъ. Я не нашелъ никого, кто бы могъ сказать, кѣмъ была написана и засвидѣтельствована духовная и кто были душеприкащиками. Достовѣрнаго было только то, что сэръ Джошуа владѣлъ имѣніемъ. Было обильное поле для подозрѣній, но не было уликъ. Я не могъ заставить его представить духовную, ибо не могъ доказать, что онъ владѣетъ не на ея основаніи. Съ другой стороны, хотя не подлежало сомнѣнію, что, въ случаѣ несуществованія духовнаго завѣщанія, мы были законные наслѣдники, но начать дѣло на основаніи подобнаго предположенія было бы очень-рисковано, ибо коварный баронетъ могъ бы во всякое время доказать, что все имѣніе было отказано ему; по-крайней-мѣрѣ въ то время я не былъ увѣренъ въ противномъ. Еслибъ, напротивъ, мы владѣли въ-дѣйствительности имѣніемъ, то все бремя доказательства лежало бы на сэрѣ Джошуа. Еслибъ я въ то время сталъ отважно оспоривать его права, то навѣрно бы выигралъ дѣло, но тогда я не зналъ этого. Какъ ты знаешь, мнѣ противны всякій споръ и тяжба; къ тому жъ я стоялъ одинокій, такъ-какъ не у одного изъ Доррелей не было достаточнаго состоянія, чтобъ отважиться на продолжительную тяжбу; а я зналъ достаточно о безсовѣстномъ характерѣ баронета, чтобъ понять, что онъ будетъ всѣми средствами отстаивать каждый клочокъ незаконно-пріобрѣтенной имъ земли. Съ его средствами онъ могъ бы переводить дѣло изъ одной инстанціи въ другую, пока не истощились бы мои финансовыя средства, и такимъ образомъ, я могъ бы сдѣлаться нищимъ, желая захватить богатства, находившіяся за предѣлами моей власти; словомъ, я уклонился отъ состязанія, хотя болѣе чѣмъ полуубѣжденинй въ томъ, что были употреблены нечистыя средства, чтобъ лишить насъ законныхъ правъ. Все теперь объяснилось. Мы получили удовлетвореніе, совершенное, полное удовлетвореніе; и всѣ богатства, накопленныя баронетомъ, вмѣстѣ съ улучшеніями, имъ сдѣланными, присовокупляются къ прежней цѣнности имѣнія, въ видѣ вознагражденія за позднее удовлетвореніе. Но я боюсь, что сильнѣйшимъ побужденіемъ къ этому поступку не было чувство справедливости. Судя по образу изложенія его письма, можно скорѣе предположить, что какое-то мщеніе было главнымъ двигателемъ. Но такъ-какъ я не сторожъ совѣсти ближняго, то да не буду и слишкомъ-скорымъ судьею ея.
Пріѣзжай скорѣй, мой мальчикъ, къ любящему тебя отцу.
Альфредъ не дождался вторичнаго приглашенія. Нѣсколькихъ дней было ему достаточно, чтобъ уладить дѣла свои въ городкѣ, къ чему не мало способствовалъ вексель на сто фунтовъ, вложенный въ отцовское письмо. Менѣе чѣмъ черезъ недѣлю онъ уничтожилъ свое условіе съ издателемъ журнала и быстро катилъ съ веселымъ и благодарнымъ сердцемъ къ роднымъ горамъ своимъ — къ отцовскому дому, драгоцѣннѣйшему предмету своей любви!
ГЛАВА XX.
править— Сколько, спросилъ тихимъ голосомъ сэръ Джошуа Цаггстэфъ, у трехъ или четырехъ важныхъ джентльменовъ, одѣтыхъ въ черномъ: — сколько времени мнѣ остается жить?
Огонь въ потукавшихъ глазахъ и гордая улыбка на губахъ его, при этомъ вопросѣ, представляли противоположность съ смертною блѣдностью его лица и общею слабостью и неподвижностью тѣла.
— Можетъ-быть, отвѣчалъ одинъ изъ джентльменовъ: — вы проживете еще двадцать четыре часа; но если у васъ есть какое-нибудь дѣло, требующее окончанія, то чѣмъ скорѣе вы за него приметесь, тѣмъ лучше,
— Дѣло — да! сказалъ умиравшій. — Пододвиньте этотъ столикъ къ постели, поставьте на него лампу, принесите все нужное для письма, выньте изъ того ящика желѣзный ларчикъ, который вы тамъ найдете, и оставьте меня на нѣсколько часовъ.
Его желанія тотчасъ исполнили и медики удалились въ другую комнату. Какъ-скоро баронетъ остался одинъ, онъ схватилъ дрожащими руками бумагу и перо и началъ писать ревностно, быстро. Взглянемъ на него въ это время. Его изнуренное тѣло говоритъ цѣлую повѣсть страданій и мукъ. Когда мы его видѣли послѣдній разъ, здоровье его было сильно разстроено, однако его жизнь могла бы еще значительно продлиться, еслибъ не происшествія, случившіяся за педѣлю. Теперь онъ одинъ въ огромномъ своемъ домѣ, постоянно работая мозгомъ до самаго конца — увы! умираетъ не смертью праведника, а одинокою смертью бездѣтнаго человѣка. Жена его давно въ могилѣ, благодаря жестокости мужа; единственный сынъ также лежитъ въ семейномъ склепѣ, а единственная дочь его изгнана изъ-подъ крова родительскаго неумолимою настойчивостью отца.
Ровно недѣля назадъ была горестная семейная сцена въ Колодезномъ Домѣ. Высокородный Артуръ, самолюбіе котораго было глубоко ранено постоянными отказами Августы, написалъ сэру Джошуа, отказываясь отъ предложеннаго союза, если миссъ Цаггстэфъ не дастъ своего согласія до извѣстнаго срока. Баронетъ, замѣнившій въ послѣднее время свою холодную вѣжливость суровымъ и строгимъ обращеніемъ, вбѣжалъ въ комнату дочери и, безъ дальнѣйшей церемонія, потребовалъ отъ нея, чтобъ она тотчасъ же сѣла къ столу и написала согласіе на предложеніе высокороднаго жениха. Августа отказывалась, сначала со слезами и мольбами, наконецъ, видя, что это не дѣйствуетъ — съ холодною рѣшимостью. Это до-того взорвало ея отца, что онъ, въ первый разъ въ ея присутствіи, позволилъ себѣ припадокъ настоящаго бѣшенства, бывшаго ужасомъ покойной ея матери, Онъ поклялся страшною клятвою, въ сопровожденіи всевозможныхъ угрозъ, что, если въ-теченіе недѣли она не напишетъ требуемаго согласія, онъ ее выгонитъ съ проклятіемъ изъ своего дома и заставитъ просить милостыню, или околѣть съ голоду.
Августа не знала куда обратиться за помощью и спасеніемъ. Выдти за высокороднаго Артура она ни въ какомъ случаѣ не хотѣла. Свирѣпость отца гораздо-менѣе пугала ее, нежели, бывало, тихую, безвредную мать ея. У нея оставалась тётка; но приметъ ли она къ себѣ дочь, которая открыто ослушалась отца? Къ тому же, тётка ея такъ же стояла за этотъ аристократическій союзъ, какъ и отецъ; и Августа понимала, какой ударъ нанесетъ ея слабому разсудку вѣсть о погибели всѣхъ задушевныхъ надеждъ. Правда, была у нея еще подруга Джулія, болѣе не Деверо, ибо она уже нѣсколько времени, какъ вышла замужъ за майора Маннерса, того самаго господина, который такъ надоѣлъ Альфреду въ Гутонскомъ Замкѣ; но Августа никогда не видала майора и не знала, на сколько онъ будетъ сочувствовать своенравію дѣвушки, какъ бы жестоко и безразсудно ни было требованіе, побудившее ее къ ослушанію. Военные люди такъ привыкли къ слѣпому повиновенію, такъ привыкли требовать его отъ подчиненныхъ, что она не рѣшалась прибѣгнуть къ великодушію старой своей пріятельницы, прежде чѣмъ успѣетъ уговорить отца и получить отъ него согласіе на ея желаніе, если только что-либо подобное возможно.
День былъ съ утра дождливый, но потомъ разгулялся. Поплакавъ горько въ своей комнатѣ, она надѣла шляпку и шаль, и удалилась въ самую густую часть лѣса, разстилавшагося на цѣлую милю за домомъ. Съ вѣтвей еще капалъ недавній дождь, когда она пробиралась между ними; маленькіе дождевые потоки извивались, журча между камышами подъ ея ногами. Почти безсознательно она отворила дверь въ избу, стоявшую въ срединѣ лѣса; передъ нею была вычищена небольшая площадка для садика. Въ избѣ жилъ старый садовникъ изъ замка, съ женою Бетси, бывшею тамъ же въ услуженіи.
Едва Августа отворила дверь, какъ старуха бросилась къ ней на встрѣчу съ выраженіемъ неподдѣльнаго участія и сочувствія на загрубеломъ лицѣ: Августа до-того была тронута, что не могла удержать сильнаго потока слезъ.
— Милая моя барышня! вскричала старая нянька, подбѣгая къ Августѣ и цалуя ея руку. — Что съ вами, голубка? Кто васъ обидѣлъ, что вы такъ горько заливаетесь? Господь Богъ благослови васъ и осуши ваши слезки. Подойдите поближе, моя красавица, и разскажите мнѣ все! Потомъ, обратясь въ сторону, она прибавила: — Биль! сходи-ка ты въ хлѣвъ да посмотри, что тамъ коровки подѣлываютъ. Чего ты тутъ торчишь, разиня ротъ?
Августа, незамѣчавшая до-тѣхъ-поръ присутствія третьяго лица въ избѣ, также повернула голову и увидѣла, что слова старухи относились къ здоровому парню, вершковъ восьми, единственному сыну Бетси; въ ту минуту, когда Августа обратила взоръ свои на молодаго парня, онъ сидѣлъ дѣйствительно разиня ротъ отъ удивленія и обнаруживалъ неподдѣльное сочувствіе къ ея печали, но такимъ неловкимъ образомъ, что Августа, несмотря на душевное безпокойство, едва не разсмѣялась въ лицо добродушному юношѣ.
— Ладно, ладно, матушка, я пойду, пойду, по прежде скажу два-три слова; потомъ, обращаясь къ миссъ Цаггстэфъ, съ бараньимъ выраженіемъ чистосердечнаго участія на своихъ крупныхъ, честныхъ чертахъ, и выпрямившись во весь свой здоровенный ростъ, онъ сказалъ: — миледи, я не важная штука, но малый съ душой; вотъ видите ли, тутъ онъ сжалъ могучій кулакъ свой и поднялъ его на воздухъ: — если кто васъ обидѣлъ, то не будь я Билль Джадсонъ, если я не вышибу изъ него дури, будь ихъ хоть съ полдюжины въ кучкѣ!
— Пошелъ прочь, Билль! уберешься ли ты? воскликнула мать. — Молодой леди ненужно такихъ защитниковъ, какъ ты.
— Спасибо, Билль, за участіе, сказала Августа, ласково улыбаясь сквозь слезы молодому человѣку: — если мнѣ когда-нибудь понадобится честный другъ и сильный защитникъ, то я не забуду Билля Джаксона.
— Награди васъ Богъ за это! воскликнулъ Билль, покраснѣвъ до ушей и быстро удаляясь.
— Ну, теперь, милая моя барышня разскажите мнѣ, что у васъ за горе?
Августа тотчасъ начала передавать привязанной къ ней старой нянѣ повѣсть своихъ испытаній и мученій.
— Дѣло плохо! воскликнула добрая старуха: — очень-плохое дѣло; но я теперь припоминаю, что здѣсь есть человѣкъ подъ-рукою, который можетъ оказать вамъ болѣе помощи, нежели ваша старая няня.
— Бетси! объ комъ это вы говорите? на кого вы намекаете?
— Не пугайтесь, барышня, право, бояться нечего. Вамъ не къ чему стыдиться его любви теперь, что онъ пошелъ въ гору. Не забудьте, онъ представитель мѣстечка въ парламентѣ и, говорятъ, пойдетъ далеко, добьется высшихъ почестей. Онъ теперь подъ-пару любой леди въ околоткѣ.
— Нѣтъ, Бетси, я должна тотчасъ же уйти, если, какъ я подозрѣваю, мистеръ Гордонъ здѣсь.
— Зачѣмъ же вамъ уходить?
— Потому-что я вовсе не приготовлена видѣть его ныньче; онъ тотчасъ догадается, что у насъ были непріятности съ отцомъ; словомъ, я должна распрощаться съ вами! право, должна!
— Что жъ, если вы должны, то и говорить нечего, сказала старая нянька, замѣчая рѣшительное выраженіе лица Августы: — Господь съ вами, моя голубушка, сохрани васъ Христосъ!
Августа не отошла и двадцати шаговъ отъ избы, когда кто-то слегка положилъ руку на ея плечо. Она взглянула и увидѣла мистера Гордона.
— Я все знаю, сказалъ онъ. — Теперь настало время дѣйствовать рѣшительно. Вы видите, нѣтъ никакой надежды тронуть вашего суроваго отца. Намѣрены ли вы исполнить его волю и желаніе?
— Нѣтъ, Робертъ, ты знаешь, что нѣтъ.
— Такъ пойдемъ со мною, моя милая. У меня все готово. Путешествуя по проселкамъ, гдѣ намъ нечего бояться преслѣдованія, мы въ разсвѣту будемъ въ Княжествѣ Валлійскомъ и съ восходомъ солнца тебѣ, какъ женѣ моей, ненужно будетъ бояться этого гнуснаго преслѣдованія, которому ты такъ долго подвергалась.
Августа слушала, противилась, но слабо, и наконецъ, согласилась покинуть на вѣки отцовскій домъ, какъ невѣста мистера Роберта Гордона. Въ ту ночь уложивъ вещи, необходимыя въ дорогѣ, и нѣкоторыя бездѣлюшки, напоминавшія ей прошедшее, Августа обошла весь домъ, комнату за комнатой, прощаясь съ каждымъ завѣтнымъ предметомъ. Дойдя до комнаты, гдѣ былъ портретъ ея матери, она вспрыгнула на стулъ и покрыла полотно поцалуями, среди слезъ и рыданіи. Потомъ, упавъ на колѣни, она старалась молиться о совѣтѣ и подкрѣпленіи свыше, но душа ея не была довольно-спокойна для молитвы и голова ея кружилась безсознательно, когда она стояла на колѣняхъ — увы! что ей было дѣлать? Не-уже-ли хорошо удалиться украдкою, во мракѣ ночи изъ родительскаго дома? Одобрила ли бы ея святая мать подобный поступокъ? Нѣтъ, нѣтъ!
Привставъ, она рѣшилась, во что бы ни стало, видѣться еще разъ съ отцомъ, если возможно. Она, какъ преступница, прокралась къ дверямъ его библіотеки и, нагнувшись взглянула въ замочную щелку. Онъ сидѣлъ блѣдный, безъ движенія, съ книгою въ рукахъ, но, казалось, не читалъ ея. Еще разъ душа Августы почувствовала участіе къ отцу. Она рѣшилась постучаться, просить у него прощенія, и тогда, если онъ ласково ей улыбнется, если онъ скажетъ ей ласковое — что тогда? Все-равно, она рѣшилась постучать.
Она постучалась и тихо сказала:
— Могу ли я войти?
— Нѣтъ! былъ суровый отвѣтъ.
Еще разъ она взглянула въ щелку. На лицѣ ея отца было то же сердитое выраженіе, какъ поутру. Дѣвушка содрогнулась и удалилась отъ дверей отцовской комнаты; не предполагала она, что видѣла отца, въ послѣдній разъ.
Въ двѣнадцатомъ часу она удалилась съ узелкомъ въ рукахъ изъ великолѣпныхъ хоромъ, гдѣ провела почти все свое дѣтство. Луна садилась уже на западѣ. Легкія облака, остатки утренней бури, плыли въ живописномъ безпорядкѣ по темному небу; на землѣ была тишина и спокойствіе. Среди этого роковаго безмолвія прекраспая дѣвушка быстро подвигалась впередъ; сердце ея то ныло отъ смутныхъ опасеній, то весело билось отъ заманчивыхъ надеждъ. Достигнувъ мѣста, назначеннаго ея возлюбленнымъ, она нашла его тамъ съ запряженною каретою. Поцаловавъ ее на-скоро, мистеръ Гордонъ усадилъ ее въ карету; лошади помчали галопомъ прекрасную Августу, увлекая ее во мракъ ночи къ тому неизвѣстному будущему, въ которомъ блѣдный измѣнникъ, сидѣвшій съ нею рядомъ, долженъ былъ играть первую роль.
Узнавъ о случившемся на другое утро, сэръ Джошуа Цагстэфъ, побитый на всѣхъ пунктахъ своимъ противникомъ, далъ волю припадку бѣшенства, которому онъ нерѣдко предавался въ послѣднее время. Въ порывѣ страшнаго гнѣва у него лопнула жила; онъ началъ истекать кровью: съ-тѣхъ-поръ жизнь его замѣтно угасала. На смертномъ одрѣ онъ рѣшился на поступокъ, послѣдствія котораго мы уже видѣли въ предъидущей главѣ. Онъ постигъ двойную цѣль женитьбы мистера Гордона на его дочери, и положилъ, во что бы ни стало, поразить его, хотя самъ уже терпѣлъ предсмертныя муки.
Письмо было окончено и адресовано имъ мистеру Стаунтону; желѣзный ларчикъ содержалъ копію съ духовной; вложивъ ее въ конвертъ съ письмомъ, сэръ Джошуа позвонилъ и приказалъ немедленно отправить пакетъ на почту.
Медики были снова къ нему допущены. Сэръ Джошуа молчалъ нѣсколько времени, пока не возвратился посланный на почту. Тогда, обратясь къ окружавшимъ, умиравшій воскликнулъ голосомъ, который поразилъ, всѣхъ присутствовавшихъ, и съ выраженіемъ лица, которое навѣки врѣзалось въ ихъ памяти: „Наконецъ, я таки задалъ ему матъ!“
Это были послѣднія слова его. Въ ту же ночь баронетъ скончался. И онъ получилъ матъ.
Заключеніе.
правитьТри года прошло со времени смерти сэра Джошуа Цаггстэфа. Это событіе и предсмертныя распоряженія тестя совершенно разстроили всѣ планы и надежды мистера Роберта Гордона. Разъ въ жизни этотъ человѣкъ былъ пораженъ. Онъ вполнѣ былъ убѣжденъ, что баронетъ, узнавъ о его успѣхѣ, помирится съ мыслью о замужествѣ дочери; оборвавшись на этомъ, онъ рѣшился продать тайну своего тестя, и заключить выгодную сдѣлку съ законными владѣтелями имѣнія Колодезнаго Дома. Теперь предметъ, для достиженія котораго онъ столько трудился и хитрилъ, удалился отъ него на безконечное разстояніе, и въ самую, повидимому, счастливую для него минуту, всѣ надежды его окончательно рушились. Онъ потерялъ мѣсто въ парламентѣ, потерялъ состояніе, которое должно было довести его до высшихъ почестей, и пріобрѣлъ жену.
Бѣдная Августа вскорѣ поняла настоящій характеръ своего мужа. Да онъ и не старался скрывать его; онъ преспокойно сказалъ ей въ первый годъ замужства, когда она со дня на день ожидала сдѣлаться матерью, что для нея лучше всего было бы воспользоваться статьею духовной ея отца, по которой, въ случаѣ развода съ мужемъ, ей назначалась извѣстная сумма процентовъ, съ которой было достаточно, чтобъ прожить прилично и спокойно.
Сначала Августа не соглашалась развестись съ человѣкомъ, которому, вмѣстѣ съ рукою, она отдала и сердце, но, наконецъ, потерявъ всякую надежду на какую-либо взаимность съ его стороны, и убѣжденная его доводами, бѣдная жена отправилась, въ сопровожденіи своего ребёнка, въ деревню, гдѣ жили майоръ Манерсъ и старая подруга ея Джулія. Нанявъ домикъ, она поселилась тамъ, утѣшаясь обществомъ друзей своихъ въ замкѣ, наблюдая за развитіемъ способностей своей дѣвочки и дѣлая по возможности добро своимъ бѣднымъ сосѣдямъ. Одинъ мѣсяцъ въ году домикъ запертъ; тогда Августа гоститъ у своей тётки, съ которой она недавно помирилась; о очень можетъ быть, что скоро Розовый Замокъ сдѣлается ея постояннымъ жилищемъ и достояніемъ; въ такомъ случаѣ, она будетъ близкой сосѣдкой Стаунтоновъ, которые узнали ей цѣну и полюбили ее. Мистрисъ Гордонъ умерла нѣсколько лѣтъ назадъ, пока сынъ ея былъ въ Италіи, такъ-что сэръ Джошуа пережилъ всѣхъ остальныхъ заговорщиковъ противъ Доррелей. Сынъ ея Робертъ попрежнему строитъ козни и тратитъ болѣе ума, замышляя продѣлки, основанныя на обманѣ и подлогѣ, чѣмъ сколько бы нужно было, чтобъ достигнуть той же цѣли прямымъ путемъ. Имѣніе Колодезнаго Дома было продано нѣсколько времени назадъ; благодаря улучшеніямъ сэра Джошуа, при продажѣ была выручена баснословная сумма — около мильйона фунтовъ стерлинговъ. Голлингсоны давно умерли, оставивъ шестерыхъ дѣтей, которыя всѣ женаты и обзавелись семействами. Имъ принадлежитъ треть всего имущества, которая и была раздѣлена между ними поровну; теперь каждый изъ нихъ богаче, „чѣмъ кто изъ Ролинсоновъ когда-либо бывалъ“, какъ они сами, посмѣиваясь, говорятъ. Вторая треть была раздѣлена между многочисленными потомками второй отрасли семейства Доррелей; послѣдняя треть досталась мистеру Стаунтону, какъ единственному представителю своей матери.
Въ прошлое Рождество было семейное и дружеское собраніе на берегахъ Уиндершира, одно изъ самыхъ веселыхъ подобнаго рода сборищъ, когда-либо нами видѣнныхъ. На окраинѣ парка, въ разстояніи одной мили отъ замка, занимающаго его средину, стоитъ красивая дача съ садомъ, омываемымъ водами озера. Замокъ и паркъ принадлежитъ мистеру Стаунтону; дача служитъ мѣстопребываніемъ Альфреду и молодой женѣ его Эсѳири, которая тоже уже молодая мать: ребёнку ея, здоровому мальчику, уже три мѣсяца.
Общество собралось на дачѣ и состояло, кромѣ сіявшихъ счастьемъ хозяина и хозяйки и ихъ ребенка, постоянно улыбавшагося — изъ отца, матери и братьевъ нашего героя — доктора Геро, капитана Дальцель, Джоржа и Мери Кавендишъ, майора Майерса и Джуліи, и Августы Гордонъ, гостившей въ то время у тётки. Докторъ Геро, оставивъ въ сторонѣ на этотъ вечеръ свою ученость, вмѣстѣ съ Альфредомъ забавлялъ общество огромнымъ запасомъ анекдотовъ и удачныхъ остротъ. Онъ вполнѣ пріобрѣлъ благосклонность Эсѳири, молодой матери, разсказавъ нѣсколько нѣмецкихъ легендъ, въ которыхъ главную роль играли дѣти; легенды были сами-по-себѣ прекрасны и въ устахъ почтеннаго старика получали особенную прелесть. Старый пріятель нашъ Уиль-Уигсби, теперь отецъ семейства, все такой же шутникъ, какъ прежде; его всегда можно видѣть въ собственной лавкѣ, рядомъ съ „Жатвеннымъ Мѣсяцемъ“. Докторъ Геро, постоянный посѣтитель дачи на Уиндерширѣ и почетный гость въ замкѣ мистера Стаунтона, недавно извѣстилъ Альфреда, что трудъ его „О человѣческихъ вѣрованіяхъ“ быстро подвигается впередъ, ибо онъ уже дошелъ до воззрѣнія эссеевъ и терапевтовъ. Что касается Альфреда, то онъ не написалъ ни одного большаго сочиненія, хотя набросалъ планы для нѣсколькихъ. Эсѳирь нерѣдко подшучиваетъ надъ нимъ, говоря, что онъ напоминаетъ мѣшкотнаго мистера Чирчиля въ „Кавана“, прекрасномъ романѣ Лонгфелло. Альфредъ улыбается и увѣряетъ, что сравненіе неподходящее, потому-что онъ завтра же начнетъ свою поэму. Но до-сихъ-поръ онъ еще не начиналъ ея. Можетъ, со временемъ соберется. Кто знаетъ?
- ↑ Эта секта такъ называется по имени основателя. Пр. перев.