В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 6. Статьи и рецензии (1842—1843).
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
15. Альманах в память двухсотлетнего юбилея императорского Александровского университета, изданный Я. Гротом. Гельсингфорс. В тип. вдовы Симелиус, 1842. В 8-ю д. л. 303 стр. (Цена 1 р. 50 к. сер., с перес. 2 р. сер.).1
Заглавие этой книги само говорит о причине и цели ее явления, — и потому мы прямо приступим к рассмотрению составляющих ее статей.
Первая статья, «Воспоминания Александровского университета», принадлежит самому издателю и содержит в себе подробную историю финляндского святилища наук. Абоскйй университет основан 1640 года, 14 июля, следовательно, существует с лишком 200 лет и потому — старейший университет в Российской империи, после Дерптского, который основан в 1632 году, но был закрыт с 1710 по 1719 год. Еще Густав-Адольф думал об основании университета в Финляндии; но Тридцатилетняя война помешала ему в этом, и он успел только обратить старинную абоскую школу в гимназию. Вот эта-то гимназия и была обращена королевою Христиною в университет по старанию графа Браге, губернатора Финляндии. В обнародованной по сему случаю королевской граммате, между прочим, излагается, на старинном шведском языке, как «во все времена мира признавалось, что школы и академии подобны рассадникам и растилищам, где из книжных искусств добрые нравы и добродетели свое первое происхождение извлекают», и как «в прежние времена но только язычники крайне заботились об основании и учреждении таких школ, но и в других местах, где было какое-нибудь понятие и сведение о боге, всегда о том же пеклись; особливо с тех пор, как христианство стало озарять вселенную, начали разные христианские короли и регенты не менее прилагать величайшее старание…» и пр. Потом говорится, что по стольким полезным примерам в чужих землях и в отечестве, а наиболее по примеру Густава-Адольфа Великого, который, между прочим, восстановил академию в Упсале и основал новую в Дерпте, признается за благо «к чести и украшению нашего Великого княжества Финляндского» учредить в Або, вместо гимназии, «academiam университет». Далее, предоставляются новому учреждению те же права и преимущества, какими пользуется Академия Упсальская, и повелевается всем уважать по достоинству «реченный наш Абоский университет, как мастерскую добродетелей и свободных книжных искусств». Открытие университета было религиозно-патриотическим торжеством всего края, для всех сословий, и было совершено со всем возможным великолепием. На другой день в главной аудитории была разыграна студентами нравоучительная комедия «Студенты», которая была принята с восторгом многочисленною толпою зрителей и зрительниц и в которой доказывалось, как «некоторые родители зело скупо снабжают деньгами своих сыновей, кои обыкновенно и становятся прилежны; а другие снабжают их всем, чего ни потребуют, чрез каковую нерассудительную щедрость сыновья становятся нерадивы, ослушны и негодны; как некий юноши предаются роскоши, игре и другим порокам и становятся развратны; другие же прилежат наукам, добродетели и страху божию и становятся достохвальными и превыспренними мужами». Новооткрытую академию стали называть Абоскою, Аураическою (по реке Ауре, при которой стоит Або), Христининскою. Она заняла каменный двухэтажный дом, где была гимназия, и всё помещение состояло из пяти комнат, в которых зимою было невыносимо холодно.
На содержание университета первоначально назначено было только 6125 серебряных талеров, часть которых выплачивалась из Абоского казначейства, а остальные — натурою, т. е. хлебом, сеном и пр. Профессоров первоначально было 11, из которых только два финна, а прочие — шведы; студентов 44, из которых только 8 было финнов. Любопытно распределение предметов по философскому факультету, в котором было 6 кафедр: политики и истории (politices et historiarum), греческого и еврейского языков (linguarum hebraeae et graecae), математики (malhematum), физики и ботаники (physices et botanices), логики и поэзии (logices et poёseos), красноречия (eloquentiae, куда собственно относилась только латинская литература). Не прошло года, как число учащихся возросло до 300. Лекции читались на латинском языке. В 1043 году университет уже назначил промоцию, или возведение студентов на степень магистров. От высшего начальства последовало строжайшее предписание возводить в эту степень только самых достойнейших. Об одном студенте при этом случае постановлено было, что так как он «in vita ed morihus (по поведению) грубоват, хотя впрочем ученая персона», то и позволить ему только держать прение на степень, но не промовировать его. Об одном магистре, dominus Torpensis,[1] сказано в протоколе консистории (университетского совета): «Неблагоприлично, что он в разных местах сватается, почему per occasionem[2] и заметить ему, чтобы он впредь не так часто, как доселе, пел свои песни и вирши; они ни ему, ни академии никакой похвалы не приносят». Так же, как черту тогдашних нравов, приводим резолюцию, приложенную при промоции: «Поелику оный Сигфридус к ответу не готов, то философскому факультету потребовать, чтоб он еще 3 года пробыл здесь при академии и учился прилежно. Впрочем, означенный Dr. S. может тотчас после промоции отправиться куда-нибудь в Швецию, где бы его слабость in studiis[3] не могла обнаружиться к посрамлению сей академии».
Но разительнейшую черту века представляет осуждение на смерть одного студента, Золениуса, за колдовство, в 1661 г. В числе обвинений были и его быстрые успехи в латинском и восточных языках, красивый почерк и легкость, с какою другой студент выучился у него латинскому языку. Быть бы бедному на костре, если б не вступился за него Браге, не нашедший достаточных причин к осуждению Эолениуса и велевший зачесть ему в наказание долговременное заключение в карцере. Подобный же случай был в 1670 году. У студента Гуннеруса, в Ревеле, нашли тетрадь, в которую он, бывши еще в Або, выписал откуда-то нелепые правила о том, как посредством союза с нечистым духом сделаться вдруг ученым, и т. п. По возвращении в Або, он за это был присужден к тюремному заключению, к покаянию и удалению навсегда из университета. Сам тогдашний проканцлер Гецелиус старший, человек, во многих отношениях замечательный, участвовал в этом решении; но и оно, по жалобе обвиненного, было уничтожено графом Браге. Этот замечательный человек, стоявший выше своего грубого века, до самой смерти своей, с лишком сорок лет был покровителем Абоского университета.
Из наших сокращенных выписок читатели могут видеть, как интересна статья г. Грота; не желая расстаться с нею так скоро, выписываем вполне следующее место:
Но ничто так не показывает грубости тогдашних нравов, даже в самых школах, как обычай, известный под именем депозиции. На молодых людей, хотевших поступить в университет, надевали платье из разноцветных лоскутьев, черный плащ, шапку с ослиными ушами и с рогами. Потом, начернив лицо их и в каждый угол рта вставив им по длинному свиному клыку, депозитор — так назывался особый человек, — с огромной алебардой в руке, гнал их, как стадо, в университетскую залу, где их ожидало многочисленное общество. Там они становились в кружок около своего пастыря; он начинал выравнивать и мерить их своею алебардой, корчить перед ними лицо, приседать, смеяться над их маскарадом. Потом произносил он речь, доказывал по-своему необходимость воспитания и, задавая разные вопросы, слегка ударял новичков, когда клыки мешали им отвечать; особыми щипцами схватывал их за горло, валял на пол; клыки их, рога и уши сравнивал с пороками, невежеством и глупостью. Вырывая после эти украшения, говорил, что так точно науки должны истреблять в них всё дурное. Еще вынимал он из особого мешка струг, приказывал им ложиться по очереди на пол, стругал их во всех направлениях и действие это уподоблял действию учения на душу. Следовали разные другие церемонии в том же роде, после чего он окачивал своих мучеников целым ведром воды и вытирал им лицо жесткой тряпкой. Тут он провозглашал их свободными студентами академии, но с тем, чтоб они еще 6 месяцев ходили в своих черных плащах и прислуживали старым студентам с безусловною покорностью. Служба эта называлась пенализмом и до последних времен сохранилась в некоторой степени при Абоском университете. Должность же депозитора была уничтожена еще в исходе 17-го столетия (постановлением 25 ноября 1691 г.). До того времени она поручалась обыкновенно какому-нибудь магистру, пользовавшемуся общим уважением. Депозитор содержался на иждивении студентов. Консистория должна была напоминать ему, чтобы он обращался с ними порядочно и пристойно.
Другим обычаем того времени было представление в университете комедий при торжественных случаях: актерами были студенты, игравшие под руководством одного из профессоров. Этот обычай перешел в Або из Упсалы, куда занесен был из школ иезуитских.
Как черту, характеризующую век, приведем здесь отрывок из определения университетской консистории от 1642 года. «На ректорских угощениях», е. обедах, даваемых новыми ректорами) должно подавать 6 ординарных блюд, не считая масла, хлеба и окорока; после обеда не разносить конфект, а разве только сыр. И надлежит ректору подавать хорошее финское пиво и немного французского вина" и т. п. Потом исчислены почетные чины, которые ректор должен торжественно приглашать; «что касается до типографщика, книгопродавца и переплетчика, то ректор может приглашать их через своего собственного слугу, если заблагорассудит». Сверх того дозволяется ректору позвать одного из двух добрых приятелей или родственников и тех из студентов, которые при торжестве участвовали в музыке. Женщин отнюдь не велено приглашать, ни даже жен профессоров или других гостей, и под опасением штрафа запрещено пировать до другого дня.
Так же подробно и так же интересно рассказывает г. Грот и дальнейшую историю Абоского университета до незабвенного дня 4/16 июня 1808 года, когда высочайшим рескриптом на имя проканцлора, епископа Тенгстрема, император Александр утвердил «силу всех прав и преимуществ, Абоскому университету присвоенных», и когда богатые милости высокого ревнителя просвещения дали этому учреждению новую силу и новую жизнь. 1-го апреля 1809 г. Або был осчастливлен посещением Благословенного, а на другой день и Абоский университет.
«Мы едва верили глазам своим, — говорит профессор Лагус, — когда этот гиперборейский Атлант, презирая ненастье, верхом въехал в город почти без свиты: всем, вокруг стоявшим тесною толпою, кланялся он с необычайно радостною приветливостью. Допущенные в присутствие монарха, не могли мы надивиться чудной сладости его речи, милостивому и пленительному его обращению и всем высоким украшениям души его. Как блистательно явил он их, быв в этом святилище муз 2 апреля 1809 года! С каким вниманием всё рассматривал, с какою чрезвычайною кротостью в выражениях принял он благоговейное приветствие Камен, причем — поверят ли потомки? — стоял перед троном, для него приготовленным!»
Канцлером университета был назначен сперва M. M. Сперанский, потом граф Армфельт, по смерти которого выбор пал на графа Н. П. Румянцева; но как он отказался от предлагаемой ему должности, то университет осмелился повергнуть к престолу всеподданнейшую просьбу, не удостоит ли великодушный монарх и его, по примеру Упсальского и Лундского университетов, пользовавшихся не раз счастием состоять под управлением членов королевского дома, подобною милостию, даровав ему канцлера в особе е. и. в. государя великого князя Николая Павловича. Император с свойственным благодушием снисшел на просьбу университета, в канцелярии которого теперь хранится один драгоценный акт, писанный по-французски, — рескрипт великого князя на имя членов университета… Любопытные могут прочесть его в статье г. Грота.
Так, по присоединении Финляндии к России, обогащенный во всех отношениях, университет сей начал в новых стенах и жизнь в полном смысле новую. В течение 9-ти лет с лишком он, под отеческим управлением его высочества, спокойно наслаждался плодами щедрот Александра и посреди постоянных успехов признательно благословлял имена своих державных покровителей. Неожиданная кончина обожаемого государя поразила муз Ауры глубокою печалью; но могли ли слезы их не осушиться, когда другой августейший хранитель их, восприяв державу, назначил канцлером Абоского университета своего первородного сына и наследника, государя великого князя Александра Николаевича?
1827 года, 4 сентября н. с., город Або жестоко пострадал от сильного пожара; в числе других общественных зданий, сгорел и университет, с своею библиотекою; но щедротами благополучно царствующего ныне императора, подобно фениксу из пепла, снова возродился к большему еще противу прежнего благосостоянию. Манифестом 9/21 октября 1827 г. высочайше повелено, чтобы Финляндский университет, для теснейшего соединения с верховными правительственными местами края, переведен был в Гельсингфорс и в память своего незабвенного благотворителя впредь назывался «Александровским». Октября 1, 1832 года были торжественно открыты лекции уже в новом здании Гельсингфорса. Отвсюду университет получал пособия. Особенно трогателен и замечателен, как признак образованности, развитой и в низшем сословии финляндцев, был дар, присланный университету крестьянами одного прихода (Вихтис, в Ниландской губернии); дар этот состоял в 50-ти бочках ржи, которые университету предоставлялось употребить по его благоусмотрению…
Студентов, посещавших Финляндский университет от 1640 по 1840 год, было 15 763. Из этого числа к первому столетию относится 6684 человека, ко второму 9079.
1840 года, июля 3/15, Александровский университет праздновал свой двухсотлетний юбилей, который был торжеством всей Финляндии. В статье г. Грота любопытные найдут все подробности этого торжества.
Вторая статья в альманахе г. Грота есть «Путешествие на юбилей 1840 года» — большое стихотворение (стр. 117—132) знаменитого финляндского поэта Францена. Оно отличается общими качествами всех писанных на торжественные случаи стихотворений.
«Финляндия в русской поэзии», письмо к Нигнеусу г. Плетнева, замечательно как факт, до какой степени Финляндия имела влияние на вдохновение наших поэтов.
«Несколько дней в Лапландии» — в высшей степени любопытная статья г. Кастрена, доцента финского и древних северных языков при Александровском университете. Г-н Кастрен не раз путешествовал по разным областям Финляндии, собирая памятники народной финской словесности. Главный труд г. Кастрена есть шведский перевод в стихах большой финской поэмы «Калевала».
«Необойденный дом» — повесть князя Одоевского, прекрасно рассказанная.
«О национальном характере финнов» — чрезвычайно любопытная статья г. Эмина, лектора истории при гимназии в Борго и издателя литературного листка.
«„Макбет“ христианская ли трагедия?» — статья г. Рунеберга, но обличающая в авторе особенного критического такта или современных понятий об искусстве.
«О литературной совестливости» — письмо к Рунебергу графа Соллогуба, содержанием и изложением своим не совсем напоминает даровитого автора «Истории двух калош», «Тарантаса» и «Аптекарши».2 Немного странны могут показаться эти нападки на журналистику и на французскую литературу, как будто от них гибнет мир?.. Где люди, там зло; но где люди, там же и добро: вольно же, видя одно, не указывать на другое?.. И как сравнить Париж с Або? В последнем не удивительна чистота нравов и бескорыстие ученой и литературной деятельности: в этом маленьком светлом ручейке нет подводных камней, на нем не бывает бурь и ураганов, — плыви себе, ничего не бойся, ничем не соблазняйся, созерцая бедную, но величавую природу и погружаясь во внутрь святилища души своей… Париж — море, океан; но там-то слава смелому пловцу, презирающему и ярость волн, и губительную твердость подводных камней. А такие отважные пловцы только и бывают, что на больших морях… Немного странна и, признаться, немного смела мысль-- изрекать анафему на целый народ и объявлять его никуда не годным… Пора бы оставить нам выходки на целые нации, вместе с оставленными выходками против модного платья, французского языка, балов и танцев: всё это не худо бы предоставить моральным и бездарным романистам… Деньги — вот зло в литературе! — кричат все. Да помилуйте, кто же может существовать без денег или кто захочет трудиться без вознаграждения?
Не продается сочиненье,
Но можно рукопись продать!3 —
справедливо сказал Пушкин. Торгует своими трудами только посредственность; истинный талант не почтет для себя унизительным взять деньги за свой литературный труд, но почтет низостию писать для денег. Нет, и у нас есть благородные действователи, отрадные исключения из общего правила. Ссылаемся в этом на самого графа Соллогуба, который, вероятно, сам знает не двух, не трех из них… То же и в журналистике: это «Отечественные записки» могут сказать смело, гордо и не краснея…
Но не с одной этой стороны мы не согласны с статьею графа Соллогуба: мы думаем также, что он не совсем определительно характеризует русских писателей:
Перед нами Державин с своим мощным стихом, Крылов с народными баснями, Карамзин с совестливыми и прекрасными трудами, Пушкин, пылающий страстию и остроумием (и только?..), Жуковский, доктор вашего университета, гремящий о славе русского величия на кровавом поле Бородинской битвы. Вот имена, которые мы произносим с гордостью… а за ними имена Батюшкова, Веневитинова, Козлова, Языкова, Гоголя, Хомякова…
Впрочем, если мы и «нападаем» на статью графа Соллогуба, то нападаем только на сущность ее, на содержание, а не на небрежности в языке: это предоставляем мы на разживу нищей братии; только ее терпению сродно высчитывать опечатки и мелкие обмолвки против грамматики, которую она так «твердо выучила».4 Судить о содержании она не в силах; если ж когда и примется, то наскажет таких диковинок, что досыта нахохочешься: ей, например, вдруг покажется, что повести Нарежного во сто крат лучше повестей Гоголя (дался ей этот Гоголь!), что в повестях Гоголя нет философского взгляда на свет (эти господа не шутя хлопочут о философских взглядах!..), нет познания сердца человеческого и, наконец, что князь Одоевский и граф Соллогуб выше Гоголя, как Чимбарасо выше Пулковской горы… Избави нас бог вступать в споры с этими господами о деле вкуса, которого им не дал бог, но зачем же они ставят князя Одоевского и графа Соллогуба ниже даже гг. Булгарина и Греча и объявляют, что оба означенные литератора не умеют писать, не знают языка и грамматики (если грамматики г. Греча — так правда; да кто же ее и знает, кроме самого «почтенного» ее автора?)?.. Что всё это доказывает? — То, что где есть литераторы, там есть и «сочинители», где люди, там и разные насекомые, созданные только для того, чтоб жужжать и надоедать людям, которые то и дело прихлопывают их…
«Нынешние крестьяне-поэты Финляндии» — прелюбопытная статья г. Ленрота, провинциального врача в Каяне. Г-н Ленрот — ревностный собиратель финских народных песен, пословиц и т. п. Он обошел некоторые части Финляндии пешком, и важнейшими плодами его странствований были: «Кантелетар» («Дочь арфы»), огромное собрание отдельных песен, и «Калевала» («Финляндия»), 32 большие песни, составляющие, по открытию, одно целое, род эпической поэмы.
Вообще, любопытнейшие статьи в альманахе г. Грота суть те, которые непосредственно относятся к Финляндии.
1. «Отеч. записки» 1842, т. XXI, № 4 (ценз. разр. 31/III), отд. VI, стр. 33—39. Без подписи.
2. Соллогуб был близок к редакции «Отеч. записок». Первые его повести Белинский оценил положительно, усмотрев в пих «человечность», «простоту» и «естественность», знание жизни. Однако Белинский но мог не заметить противоречий во взглядах Соллогуба, его «аристократических замашек», пренебрежения к демократическим писателям. Комментируемое суждение Белинского является одним из первых указаний на реакционно-дворянские тенденции в литературной деятельности Соллогуба (о Соллогубе см. «На сон грядущий», ИАН, т. V, № 10; «Тарантас», ИАН, т. VIII).
3. Неточная цитата из стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом». У Пушкина:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
4. Белинский имеет в виду главным образом Булгарина, Греча, Сенковского, которые свои рецензии в значительной степени посвящали отыскиванию у передовых писателей мнимых погрешностей «против правил грамматики».