Александр Невский и Новгородская вольница (Чмырев)

Александр Невский и Новгородская вольница
автор Николай Андреевич Чмырев

Опубл.: 1885. Источник: az.lib.ru • Исторический роман.

Николай Андреевич Чмырев

Александр Невский и Новгородская вольница

I. Комета

Одна за другою катятся волны Волхова, сердито нагоняя друг друга; они сталкиваются, разлетаются брызги серебряными искрами, гребни волн пенятся, река рокочет, будто гневаясь на кого. На небе царствует полная темнота, только горят ярко мигающие звёзды.

Кругом тишина; весь Новгород уснул сном мёртвым, только кое-где блестят ещё огоньки да в доме боярина Всеволожского не покойно; к нему собрались гости и пируют с хозяином.

А в тереме у открытого окна в темноте сидит боярыня Марфа Акинфиевна Всеволожская. Она вглядывается в сад, раскинувшийся перед хоромами и достигающий до самого Волхова. Чутко прислушивается она к малейшему шороху, но хохот и шум пирующих гостей заглушает всё. Чуть не плачет боярыня при взрывах этого шума, руки ломает с досады, кика на её голове сбилась на сторону, она жмёт ей голову, давит её.

— Окаянные! Чему радуются? — шепчет боярыня. — Им радость, а мне горе.

А Всеволожскому действительно была радость, он со своими сторонниками и приятелями праздновал победу над своими недругами. Немало стоило ему усилий, немало было сделано затрат, для того чтобы собрать новгородскую голытьбу и заставить её собрать вече, выполнить его, Всеволожского, волю, прогнав из Новгорода князя Александра Ярославовича. И теперь он добился своего. Несмотря на старания и хлопоты сторонников княжеских, партия Всеволожского одержала верх и попросила князя оставить город. По этому-то поводу и пировал боярин, эту-то победу и праздновал он.

А боярыня сидит и томится в своём тереме; вдруг вдали из-за Волхова выкатился громадный багряный шар луны и в одно мгновение озолотил листья. Боярыня! вскочила с места и как была вышла из терема и тихо спустилась в сад. Оглянувшись тревожно вокруг, она быстро направилась в глубь сада, по направлению к Волхову. Подойдя к берегу, она начала всматриваться вдоль реки. Золотым дрожащим, колеблющимся светом отражалась луна в разбушевавшемся Волхове. Внимательно прислушивалась боярыня, но кроме плеска волн ничего не было слышно.

«Аль не придёт, аль не удалось вырваться?» — думается ей, и при этом невольно замирает её сердце.

Вдали по волнам скользнул какой-то тёмный предмет, сердце дрогнуло у боярыни, а тёмное двигается ближе и ближе, вот это тёмное въехало в золотой сноп лунных лучей.

— Он, он, — шепчет боярыня.

Она ясно различала теперь лодку с сидящим! в ней человеком, одетым в блестящие доспехи; усердно гребёт он веслом, потом вдруг круто повернул лодку к саду Всеволожского и скрылся в густых, нависших над водою ветвях ивы. Боярыня замерла на месте; ей хотелось броситься в ту сторону, где остановилась лодка, и в то же время, казалось, силы оставили её, она застыла, окаменела. Послышались тяжёлые шаги; боярыня, преодолев себя, бросилась вперёд.

— Марфуша? — тихо, чуть слышно послышался голос приехавшего.

— Михайло! Светик мой, желанный мой? — дрожащим голосом говорила боярыня, бросаясь к нему на шею и обвивая её своими белыми, полными руками.

— Вышла? Не видали? — спрашивал Михайло.

— Где им, у окаянных пир горой идёт, радуются, что князь ушёл.

— Ладно, пусть тешатся, долго ль потеха эта будет длиться-то. Жив не останусь, пока не разделаюсь со своим злодеем, — говорил Михайло.

— Ох, как подумаю я, подумаю обо всём, так сердце и замрёт, не бьётся, дышать нечем.

— Что так, голубка моя, чего боишься?

— И сама не знаю, только доброго что-то не ждётся; кажись, и родилась я только на одно горе.

— Полно, будто уж и радости не было никогда?

— Да только и радости, вот как тебя увижу, только тогда и на душе легче станет, а уйдёшь, хоть в Волхов бросайся: тоска, да горе, да кручина лютая. Что я буду одна, без тебя?

— Бог милостив, не на век расстаёмся с тобой; коли не удастся самому с лиходеем справиться, так и сам старый дьявол поколеет, не два же века жить ему!

Жарко обнимает Михайло боярыню, он чувствует, как трепещет её молодая грудь, как быстро, сильно бьётся её сердце. Он видит только пылающее лицо боярыни, её горящие страстию, подернутые негою глаза, видит и забывает всё на свете.

Первая очнулась боярыня. Она закрыла руками лицо, торопливо запахнув распахнутую душегрею. Она тихонько освободилась и вдруг начала всхлипывать, эти всхлипывания тотчас же превратились в истерические рыдания. Перепуганный дружинник бросился к ней.

А она к нему льнёт, как голубка ласкается, и обнимает он её, сильно прижимает к себе и целует, целует без конца.

Вдруг она вздрогнула и, задыхаясь от страха, проговорила:

— Гляди, гляди, страсти какие!

— Что глядеть, где?

— Вон, над Волховом!

Михайло взглянул и обомлел. По ту сторону Волхова по небу спокойно плыла громаднейшая комета, обращённая хвостом к Новгороду, словно уходя из него, в Волхов, в отражении она казалась ещё длиннее.

— Не к добру это, не к добру, — шептала боярыня.

— Бог весть, — задумчиво проговорил Михайло. — Кому не к добру это знамение, а кому, может, и к добру; может, оно нам счастье предсказывает!

— Ох, Михайло, страшно мне!

Михайле не пришлось отвечать. Из дома Всеволожского послышались голоса, с каждым мгновением они приближались.

— Пойдём на лодку, — проговорил Михайло смущённо, — а когда они уйдут, я тебя высажу.

— Нет, нет, негоже так, прощай, я сумею пробраться в дом, прощай, любый, дорогой! Буду ждать завтра, — проговорила Марфа, быстро целуя дружинника и отталкивая его.

Михайло скрылся в кустах, боярыня вздохнула немного свободнее тогда только, когда послышался плеск весел.

Затаив дыхание, едва слышно, опасаясь малейшего шороха, пробиралась боярыня через кусты жасмина и сирени.

Наконец голоса стихли у Волхова, и боярыня как серна бросилась к дому.

Дружинник между тем, отъехав от сада Всеволожского, бросил весла и задумался. И светло было у него на душе.

«Что ж, что любит, — думалось ему, — да нешто она моя? Потайные только свидания, а больше и ничего, да и тут анафема мешает. Ну, не жить мне на свете, коли я с ним не расправлюсь за всё, и за неё, мою любушку, и за князя».

На востоке забелела полоска утренней зари, луна исчезла, только комет, чуть сдвинулась с места, хотя побледнела ещё более.

На улицах не унимался говор.

«Одначе куда же мне теперь деваться-то? Эти вольные люди, пожалуй, меня теперь в колья примут, на глаза им попадаться не след, вишь, как их знамение-то передёрнуло, ночь не спят, — раздумывал дружинник. — Нешто к боярину Симскому? А он, поди, теперь спит…»

Он всё-таки повернул лодку к знакомому месту. Вдали забелел дом, но ни одного огонька не светилось в его окнах, только одно было приподнято, и зоркий глаз Михайлы различил в нём фигуру. Он направился прямо к окну.

— Кто такой? — вдруг послышался оклик.

— Аль не узнал, боярин? — отвечал Михайло, услышав знакомый голос.

— Никак, это ты, Михайло Осипович? — весело проговорил боярин, выходя в сад.

— Кому ж и полуночничать-то, как не мне!

— Ну, рад, до смерти рад, — говорил Симский, обнимая Михайло, — то есть вот как рад, что тебя увидал, и сказать-то не сумею!

— Спасибо, боярин, на привете да добром слове.

— Ну, пойдём в хоромы, а то тебе с дороги-то и повечерять нужно.

— Не поздно ли о вечере-то разговор вести?

— Да я и сам ещё не вечерял: словно сердце чуяло, что ты придёшь.

Они вошли в хоромы; на столе стояли различные блюда, кубки и жбаны, приготовленные к ужину, словно для нескольких гостей. Любил боярин Симский покушать и выпить всласть.

— Ну какими же ветрами тебя к нам принесло? — спрашивал Симский, усаживая за стол.

— Не ветром, боярин, а Волховом. Отпросился у князя во Псков с родителем повидаться; Бог весть, придётся ли ещё со стариком свидеться.

— Что так, аль о смерти задумал?

— Чай сам знаешь, в которую сторону иду. Здесь у вас вольных людей только в Волхове топят, а там земля подневольная, татарвой переполнена, того и гляди, какой-нибудь поганый голову снимет.

— Не узнаю я тебя, Михайло Осипович, куда твоя удаль девалась?

— Да я так, к слову только сказал, да и старик мой куда древен, того и гляди, помрёт.

— Долго там пробудешь?

— Недельки две полагаю.

— А оттуда завернёшь к нам?

Михайло несколько смутился, но быстро оправился:

— А что мне здесь делать-то? Вишь, вашим вольным людям не по сердцу мы с князем пришлись, ну и пусть остаются одни.

— Каким вольным людям, одному Всеволожскому только.

— Как так Всеволожскому? Ведь все кланялись князю о выезде.

— Вот то-то и горе наше, что на вече у нас толку нет. Сидел я, Михайло Осипович, и думу горькую думал, вот глядя на знамение: не к добру оно нам. Сам Бог указывает это, за грехи наши, знать, наказание пошлёт. И чудное дело! Какё самого начала не было у нас никакого порядка, так и доселе нет его; народ уж у нас такой!

— Вольный! — засмеялся Михайло.

— Какой там вольный! Виданное ли дело, чтобы голытьба делом правила? Вот и хороводят ими на вече такие, как Всеволожские.

— Вы-то что смотрите, ведь вы тоже люди вольные!

— На всяк час не убережёшься, ну а в этот остатный раз мы опростоволосились, сами виноваты, ну, да не беда, поправим дело. Заворачивай-ка к нам из Пскова, сам увидишь, может, и пригодишься, лишние руки никогда нелишни.

— Что такое?

— Оно хоть бы и не след пока говорить, да тебе сказать можно: ты свой человек. Посадник наш — древний старик, того и гляди, помрёт, нужно будет выбирать другого. Вот в посадники-то и задумал забраться Всеволожский. Смекаешь?

— Пока ничего.

— Можно бы было и теперь поклониться посаднику, — продолжал Симский, — уходя на все четыре стороны, да, вишь ты, князь помехой был; нужно было сначала с князем разделаться. Собрал чуть не со всех новгородских концов голытьбу и давай подкупать и спаивать, а мы ничего не знаем и не ведаем. Ударили в колокол, бросились мы туда, а там уж стон стоит; кричат: кланяться князю. Мы и так и сяк, да что ж поделаешь: нас всего горсть, того гляди, спьяну в Волхове перетопят. Вот и мы теперь ему голову свернём тем же манером. Понял теперь?

Появились первые солнечные лучи, когда гость и хозяин улеглись спать.

II. Прошлое

Спешно вбежала боярыня в свой терем и повалилась на лавку. У неё захватывало дыхание. Едва отдышавшись и чуть успокоившись, она почувствовала непреодолимое желание помолиться пред Пречистой, так кротко, милостиво глядевшей на её. Долго молилась она, горячо молилась, услышав тяжёлые шаги мужа, направлявшегося к ней в опочивальню.

Всеволожский вошёл в терем и при виде молящейся жены остановился у дверей. Лицо его было мрачно, глаза сурово глядели из-под седых, густо нависших бровей. Видно, что что-то тяготило. Он крякнул.

Боярыня медленно поворотила голову, и лицо её исказилось, тоска заблестела в её чёрных глазах. И болью, жгучею болью сжалось её сердце.

Красота боярыни поразила Всеволожского. Он невольно отвёл глаза, перед ним бледнела комета. Ещё суровее сделалось его лицо. «На грех лукавый наводит!» — пронеслось в его голове.

— Ты что же это растрепалась да опростоволосилась? — сердито говорил он. — Что не спишь? Тут знамение Господне, а она полуночничает!

— За грехи, за князя Бог посылает знамение! — резко сказала боярыня.

Этот тон, небывалый, никогда прежде им не слышанный, поразил боярина, он оглядел с ног до головы жену.

— Не твоего бабьего ума это дело, ложись лучше спать, — проговорил он.

Боярыня дрожащими руками начала раздеваться; она чувствовала себя как на пытке.

— Спи одна, я к себе пойду, мне недосуг! — молвил боярин, поворачиваясь к двери.

Боярыня вся вспыхнула, она не ожидала такого конца. Едва успел выйти Всеволожский, как она бросилась к двери и заперла её на задвижку. Благодарными глазами взглянула она на образ.

— Господи, неужели моя грешная молитва услышана!

Весёлая, радостная, бросилась она в постель, но сон бежал от неё. Да и какой сон, когда она в эти минуты чувствовала себя счастливейшей на земле. Ведь с девичества, со дня замужества, не проводила Марфа такой ночи.

И вспоминается ей прошедшая жизнь. Помнит она себя девочкой, сурового, строго отца, добрую, ласковую мать. Помнит она и сад свой роскошный, в котором провела чуть не всё своё детство. Тенистый, хороший сад. Помнит раскидистую, увешанную красными большими плодами яблоню, под которой проводила чуть не целые дни.

Помнится ей и случай один. Сидела она под этой яблоней, вдруг на тыну послышался треск, она подняла голову и не без испуга увидела сидящего на тыне кудрявого, краснощёкого мальчишку; в одно мгновение он спрыгнул и был возле неё.

Марфуша от страха просто замерла.

Мальчишка, не обращая на неё ни малейшего внимания, взобрался до первой ветки, потряс — и яблоки градом посыпались на землю. Он соскочил и начал их бесцеремонно подбирать в подол.

— Ты зачем яблоки наши берёшь? — решилась наконец спросить девочка.

— А у нас нетути яблоков, а мне их хочется, каждый день буду сюда за ними ходить!

— А я тятьке скажу! — вздумала пугнуть его Марфуша.

— А это ты видала! — пугнул её в свою очередь мальчишка, показывая ей кулак.

Девочка притихла, глядя, как тот совершенно спокойно взобрался на плетень.

Прошло несколько дней; Марфуша боялась ходить в сад, но как-то они снова столкнулись у той же яблони. Мальчишка проворно собирал плоды, Марфуша боязливо остановилась, тот на неё покосился.

— Говорила про меня тятьке или нет? — подозрительно спросил он её, глядя исподлобья.

— Нет, не говорила, — пролепетала Марфуша.

— Ну, на тебе за это, — сказал тот, подавая ей в подарок её же яблоко. — А тебя как зовут?

— Марфуша! А тебя?

— Меня-то? Меня Мишуткой кличут. Солнцев Мишутка, вот тут рядом живём с тятькой.

С этого дня между ними завязалось знакомство; чуть не целые дни проводили они вместе; но подошла осень, и свидания их прекратились. Вскоре старик Солнцев выехал с сыном из Новгорода во Псков.

Прошли годы. Марфуша сделалась красавицей невестой, на которую не один боярин зарился.

И вот Новгород встрепенулся. Ждали славного, прославившегося своею храбростью и умом князя Александра Ярославовича, призванного к себе на княжение новгородцами.

С раннего утра загудел в соборе Святой Софии колокол; со всех концов потянулись граждане в собор. Шла с отцом и Марфуша; хотелось и ей взглянуть на русское красное солнышко, как все называли Александра Ярославовича.

На амвоне показался владыка в полном облачении, с крестом в руках, окружённый духовенством.

— Идёт, идёт! — пронёсся шёпот.

В собор вошёл князь. Его вид поразил всех, — это действительно был красное солнышко. В блестящих воинских доспехах, с наброшенной на плечах малиновой мантией, высокий, стройный, с рассыпавшимися по плечам тёмными кудрями, небольшой бородкой, он светлым взглядом окинул собор и собравшийся в нём народ и начал проходить к амвону, приветливо раскланиваясь.

Его сопровождали несколько дружинников. Взглянула на одного из них Марфуша и зарделась; сердце забилось сильнее, она опустила глаза, потом снова подняла их на дружинника; тот тоже с краской в лице пристально всматривался в неё.

— Мишутка, — прошептала Марфуша, и чем-то родным повеяло от этого бравого, красивого дружинника.

Целой вечностью казалась Марфуше обедня. Ещё несколько раз взглядывала она на Солнцева и каждый раз встречалась с ним взглядом.

Наконец богослужение окончилось, но народ не выходил из собора в ожидании выхода князя. Приложившись к кресту, он пошёл к выходу, вслед за ним шёл и Солнцев. Поравнявшись с Марфушей, он отвесил ей низкий поклон, та слегка наклонила свою головку. Гневом сверкнули отцовские глаза, с силою схватил он и сжал её руку.

— Давно ли с дружинниками шашни свела? — прошипел старик, когда они вышли из собора. — Кто таков, говори без утайки?

— Не знаю, — прошептала Марфуша, — кажись, Солнцев, ребятами с ним в саду игрывали.

— Гляди, ещё увижу поклоны, ни ему, ни тебе голов не сносить!

Больше ни одним словом не обмолвился старик о Солнцеве, только перепуганная гневом отца Марфуша затуманилась и закручинилась. Влекло её сердечко в собор, словно чуяло оно, что она увидит там друга сердечного, но и боязно было, не подумал бы чего отец.

Прошло две недели, наконец она не выдержала и отправилась ко всенощной. С бьющимся сердцем взошла она во храм и сразу же увидела его. Еле устояла на ногах она, не выстояла и половины, моченьки не хватало. Шатаючись вышла она из собора. На дворе темно, ничего не видно; идёт она тёмною улицею и слышит за собою шаги.

— Добрый вечер, боярышня! — раздаётся добрый, ласковый голос.

Вскрикнула она и отшатнулась: он перед нею.

— Аль, боярышня, Мишутку не узнала?

— Как? Вестимо, узнала, — чуть не плача, говорит Марфуша, — только уйди ты от меня, ради Создателя уйди!

— За что же гонишь-то? — дрогнувшим голосом спрашивал Солнцев.

— Уйди, увидит кто, беды не оберёшься.

Но он всё-таки проводил её чуть не до самых ворот. С бьющимся сердцем, с раскрасневшимися щёчками и блестящими счастьем глазками возвратилась Марфуша домой.

И потянуло её с той поры на богомолье, ни одной всенощной не пропустит, только страшно боится, как бы не узнали об этих проводах.

Вспомнила Марфа и первый поцелуй, и объяснение их.

Теперь уже не нужно было искать свиданий на улице. Много было укромных мест в том саду, где они проводили детство.

Но и добрые люди не спали, удалось им подглядеть гулянки дружинника к боярской дочке; пошли разные слухи с разными небылицами, долетели эти слухи и до строго отца Марфуши. Как туча чёрная заходил старик. И раз всё-таки застал он их в саду, услыхал их нежный разговор и поцелуи.

Избитую Марфушу старик схватил за волосы и потащил в хоромы. В ужас пришла боярыня при виде окровавленной любимой дочки. Взвыла было она, но тотчас же должна была умолкнуть, когда зыкнул на неё не своим голосом старик.

Муки Марфуши не кончились; едва она пришла в себя, как по ней начала гулять ремённая плеть.

Вся избитая, с кровавыми рубцами, пролежала боярышня две недели без памяти. Да и опомнилась она не на радость. Потянулась жизнь хуже подневольной! Шагу из покоя нельзя сделать, да и в покое-то жизнь не радость: не отходит от неё мамка ни на шаг, дохнуть не даст свободно.

Прошла осень, наступила зима. Сохнет и чахнет Марфуша. Где-то теперь её милый, что думает, что делает, аль нашёл себе другую любушку? И слёзы, горючие слёзы ручьём льются из глаз её.

Но ещё пуще горе ждало Марфушу.

Выдался куда красен день. С самого утра заиграло солнышко, словно серебряная, кованная скатерть заблестел бриллиантами снег по саду. Взглянула в окно Марфуша, и словно легче стало на душе у неё. Но не долго радовалась красная девица. Около полудня к ней в покой вошла мать невесёлая, с заплаканными, распухшими, красными глазами. Взглянула на неё боярышня — и сердце дрогнуло, чуя что-то недоброе.

— Одевайся, Марфушенька, — чуть не со слезами говорила старуха, — одевайся, родимая; надень что ни на есть лучший сарафан свой.

Обомлела Марфуша, испугалась.

— Зачем, матушка? — спрашивает с тревогой.

— Отец приказал; нынче твоё благословение, — отвечала старуха, глядя жалостно на дочь.

— Какое благословение? — вся помертвев, спрашивала Марфуша.

— Отец по рукам ударил с боярином Всеволожским, за него выдаёт тебя, — говорила мать, а у самой слёзы так и виснут на ресницах.

— Матушка родимая, вступись, голубушка! — с рыданием взмолилась Марфуша, падая в ноги матери. — Вступись, не губи ты свою дочку родимую!

— Марфушенька, голубушка, что же я с отцом-то поделаю? Пойми сама, что мы с тобою перед ним? Он нас словно соломину какую сломит; что же с ним поделаешь, покориться нужно; одевайся-ка, сам прислал, уж гости собираются.

Обомлела боярышня, сердце перестало, кажись, биться у неё, кровинки не осталось в лице, словно закаменела она; поплакать бы, слёзы из глаз нейдут, словно повысохли все. Но вдруг, словно решилась она на что-то, поднялась со пола и молча, торопливо начала одеваться.

Хороша была Марфуша, одетая в серебряный парчовый сарафан. Её бледность, чёрные, блестящие глаза придавали особенную прелесть. С удовольствием взглянул на неё отец, когда она вышла к гостям, просиял жених, увидав красавицу невесту; ахнули гости. Точно мраморная статуя стояла Марфуша рядом с ненавистным женихом во время обряда благословения.

Обряд кончился. Сияет жених счастьем, только невеста как окаменелая стоит на месте.

— Марфа! — строго окликнул её отец.

Но боярышня, как подкошенный колос, без памяти повалилась на пол.

Все бросились к ней.

— Ничего, пройдёт: все девки таковы; известно, на первый раз пред людьми стыдно, а там обойдётся, попривыкнет — и самой любо будет!

Прошло три страшных, мучительных дня. Снова стали одевать Марфушу.

— Погребают, погребают! Господи, хотя бы Михайло вступился, хотя бы он меня вырвал! А он, поди, ничего, не знает!

Безжизненную, полумёртвую свели Марфушу с крыльца. Бессознательная вошла Марфуша в церковь, бессознательно подошла к аналою и стала рядом с Всеволожским, только мертвенная бледность разливалась по лицу её.

«Что скажет Миша, что подумает обо мне? А что, коли он здесь!» — невольно пришла ей в голову мысль, и она повела по сторонам глазами и чуть не упала.

В двух шагах от неё стоял Солнцев — бледный, худой, по-видимому, не менее её мучившийся разлукой; глаза его чёрные, горящие впились в неё. Взглянула она на него, и столько было в этом взгляде любви, ласки, мольбы и вместе с тем отчаяния. А он глядел на неё с ужасом, понимая, что отнимается у него жизнь, всякая надежда на счастье.

Обряд окончился; старик нагнулся к ней за поцелуем; она стояла безжизненная, но едва коснулись её губ старческие, мёртвые губы мужа, она с отвращением отшатнулась назад, вскрикнула и зашаталась. Её подхватили под руки и вынесли из церкви.

Потянулись с той поры дни для Марфуши хуже адской жизни. Мается молодая день, мается она и ночь, нет ни минуты покоя бедной, и вечно перед её глазами торчит старый, постылый муж.

Наконец проглянуло для неё и солнышко. Нежданно-негаданно встретилась она с Солнцевым. Грустна, тяжела была первая их встреча. Потом боярыня ухитрилась свидываться с любым по-старому: теперь отца не было; если и грозен был для неё старый муж, так этого она не так и боялась, как отца, да и провести его умела. Уж больно он много думал об уме своём да хитрости, а таких-то перехитрить легче. Только после этих свиданий тяжко было ей возвращаться в свою опочивальню и глядеть на постылого мужа.

А ныне вот Бог и счастье послал. Угорела она от этого счастья; о чём думала, мечтала всю свою мученическую жизнь, всё сбылось нынче, и постылого нет, знать, знамения небесного испугался, и вправду, должно, говорил Михайло, что кому не к добру оно, а нам к счастью. Дай-то Бог!

III. За князя

После описываемых событий прошло три недели, и тревожные слухи достигли Великий Новгород. Исконные враги — шведы, появившись в области новгородской, начали опустошать сёла и деревни, лежащие по берегу Невы и Финского залива. Каждый день доходили до Новгорода слухи один другого тревожнее. Смутились новгородцы; знали они, что не совладать им с врагом: невольно вспоминался князь с его стойкой и крепкой дружиной.

А теперь что делать? Наберётся, положим, рать, да какая рать-то будет? Толпа толпой: как встретится с ворогом, так и даст тягу. Храбрости хоть и не занимать новгородцам, да к ратному делу не приучены они; да к тому же и воеводы искусного нет.

И невольно смотрят люди здравомыслящие со злобой на голытьбу и бояр, заставивших князя оставить Новгород беззащитным. Всеволожский, наоборот, радовался этим тяжёлым обстоятельствам, он видел, что его планы удаются: «Пусть подумают, пусть вече созовут да спросят посадника, как быть, что делать. Посмотрим, что выдумает старый, а тут и я слово молвить буду; поглядим тогда, кому быть в Великом Новгороде посадником. Только людей подготовить на всякий случай нужно!»

И начал Всеволожский людей подготовлять. Полон двор у него голытьбой набит, пир горой идёт, день и ночь празднует оборванная полуголодная толпа, распевает пьяные песни, величия хлебосольного хозяина и клянясь живот свой положить за него.

Ведает об этом Симский и его приятели, сторонники княжеские, ведают и как будто ничего не видят.

В доме Симского тишина; сам он запёрся и никуда не ходит; только поздним вечером к его дому подходят какие-то люди, сидят с боярином взаперти далеко за полночь и выходят от него с набитыми деньгами мешками.

Видит Всеволожский, что дело у него начинает как-то расклеиваться, голытьба убывает со двора, остаётся только такая, которую впору метлой со двора гнать.

«Что за дело такое? — думается ему. — Уж не вороги ли мои козни строят!»

А того и не знал он, что эта самая голодная голытьба, клявшаяся положить за него живот свой, гуляет на стороне, что имеется у неё денег вволю и что она же при первом случае сломит ему шею.

Ночью в хоромах Симского собрались княжеские сторонники.

— Так, значит, голытьба наша?

— Голытьба что, об ней и толковать нечего, а вон приятели Всеволожского не наделали бы чего!

— Я так смекаю, что без Волхова не обойдётся!

— Вестимо, мы уж смекали об этом!

— Дело, пожалуй, будет жаркое.

— Какое будет — не знаем, а только наша возьмёт.

— Посадник-то что? Готов ли?

— Видал я его нынче. С Богом, говорит, начинайте дело святое.

— Когда же вече созывать?

— Да медлить нечего; завтра ранечко утром и ударим в набат.

В это время в покой вошёл Солнцев. Симский бросился к нему навстречу и обнял.

— Вот уж подлинно друг, лучшего времени и придумать не мог, как явиться сегодня!

— Что так?

— А то, что пригодишься; завтра дело будет. А теперь милости прошу к столу садиться да не побрезговать хлебом-солью: чай, сейчас только с дороги, поустал да и проголодался.

— Правду молвишь, боярин, — весело проговорил Солнцев, отвесив поклон гостям и присаживаясь к столу.

— Из Пскова? — спросил его Симский.

— Прямо оттуда. Вспомнил, что ты зазывал к себе, ну вот и завернул, думаю завтра утром и дальше отправляться.

— Э, нет! Завтра-то ты не уедешь; говорю: дело есть!

— Да какое такое дело у тебя стряслось?

— А ты вот откушай сначала да винца заморского хлебни; вино знатное, привезли недавно купцы немецкие, а о деле поговорить ещё успеем!

Гости один за другим стали расходиться, остались только хозяин да Солнцев.

— Вот теперь потолкуем и о деле, — заговорил боярин. — Дело такое, что тебе придётся к князю гонцом ехать.

— Зачем?

— Да поведать ему, чтобы в поход собирался, а бить челом поедут уж наши именитые люди.

— Не возьму я никак, боярин, в толк, о чём молвишь ты.

— Чай, слыхал, что-нибудь про шведов?

— Слыхать-то слыхал, да князю-то что до этого. Чай, вольные новгородцы сами сумеют отбиться от ворогов: народ они, почитай, храбрый.

— Ты не смейся, — заговорил Симский, — чай, знаешь, что нам не совладать с ворогом, потому рати у нас нет, да и воеводы не найдёшь. Вот мы и подстроили дело так, как я тебе прежде сказывал.

— Что ж, голытьбу, что ли, подкупили?

— Подкупили, нет ли, только дело станет по-нашему.

— Небось и Всеволожский за это время не дремал!

— Пусть его и бодрствовал, только не взять ему ничего.

— А коли засупротивничает, ведь, чай, сам знаешь, какое у вас вече: согласятся все, да один не согласен, ну и конец, все и соглашайтесь с этим одним обалделым.

— Зачем соглашаться, нешто те, кого больше, не сильнее супротивников?!

— А коли сильнее, так, значит, бессильных-то в Волхов аль так дубиной пришибить?

— Вестимо дубиной аль в Волхов спустить всякого ворога и супротивника Великому Новгороду и Святой Софии.

— Ну и порядки! Как пораздумаешься о ваших делах да порядках, так просто не вольные вы люди, а вольница!

— Что правда, то правда, греха не утаишь. Говорю, спокон века не могли с собой справиться.

— А выгнать бы эту голытьбу, куда спокойнее бы было.

— Эх, Михайло Осипович, друже ты мой, не в голытьбе вся беда; голытьба что! А вот эти бояре, да люди торговые, да именитые, что думают не о Великом Новгороде, а о себе только, да ради себя же и подбивают нашу голодную голытьбу, вот наше горе, вот кого извести бы следовало, тогда и порядок у нас другой пошёл бы, и смут да раздоров не было бы! Так-то!

— Пожалуй, и так!

— Не пожалуй, а наверное! Ну да что об этом толковать, дело этим не поправишь, а лучше ляжем-ка на покой, уж скоро рассветать станет, а завтра дела немало нам с тобой.

А Всеволожский между тем не спит, самые тревожные мысли одолевают его.

— Неужто всё дело прахом пойдёт? Вот шведы всё больше и больше забираются к нам, того и гляди, к самому Новгороду подступят, самое время делать дело. Напугать народ разорением, да убийством, да пожарами, свалить всю беду на посадника, что он до сих пор ничего не делает, что он продал Великий Новгород ворогу, оттого и рати не собирает, не поздоровилось бы старому, в один миг с посадников его столкнули бы, а то, пожалуй, заставили бы за измену и воды волховской хлебнуть. Тут-то и делать бы, да что же делать с этой проклятой голытьбой? Нажралась, напилась да и отхлынула; сыта, что ли, стала или сытнее моего корма нашла? А что как правда? Что как вороги мои переманили её? Да нет, этого быть не может! Все притихли, ни о ком ничего не слыхать!

На что уж Симский, и тот, словно монах в монастыре, запёрся в своих хоромах: носа никуда не кажет. Нет, этого не может быть!

Со двора донеслась пьяная песня. Боярин вскипел гневом.

— Вишь, чёртово отродье, перепилось, что с ними поделаешь, да и много ли осталось их!

Он захлопал в ладоши; вскоре на порог явился заспанный холоп.

— Пойди, — отдал боярин ему приказание, — да уйми эту сволочь: что они, дьяволы, глядя на ночь, разорались!

Холоп вышел. Боярин заходил по покою; сердце у него не на месте, ходит он взад и вперёд со своими тревожными, тяжёлыми думами.

— Нешто пойти на все: возьмёт моё — ладно! Сгибнет дело — пусть его. Была не была: ударю в набат, сегодня же ударю, как только закопошится народ на улице, как-нибудь справлюсь и со своими оборванцами. Остальные что? Бараны! Загалдят мои, к ним и другие пристанут: таков уж норов у них, — порешил он.

Но от этого решения ещё тревожнее стало ему, какая-то робость, страх закрадывались в душу.

В это время розовым покровом загорелось небо, и блеснули блестящие золотые солнечные лучи.

— Скоро заутреня, — проговорил боярин, — а как кончится она, так и в набат будет впору бить. Скоро нужно и оборванцев своих поднимать, а то с ними мало ли провозишься!

В это время пронёсся над Новгородом, в утреннем воздухе, удар колокола.

— Вот и к заутрене, только что-то словно не вовремя, кажись, раненько! — молвил боярин, набожно крестясь. — Пора голытьбу поднимать. — И вдруг он побледнел: послышался второй удар, вслед за ним третий, четвёртый; над Новгородом разносился тревожный набатный звон.

— Что это? Пожар? Нет, нет, это вечевой колокол! — побледневшими губами шептал боярин. — Неужто я опоздал? — О проклятые!

А звуки набата будили мирно спавшее население города. Боярин наконец опомнился, схватил шапку и выбежал на крыльцо.

На дворе вповалку спало человек тридцать пьяной голытьбы. С отчаянием взглянул на них боярин:

— Что я с ними сделаю, что сделаю?!

А по улице шумными толпами бежал народ на Ярославов двор. Слыша этот шум и топот, боярин всё более приходил в ярость.

— Вставайте, дьяволы, оглашённые! — кричал он на спавшую голытьбу.

Но никто и не повернулся, казалось, архангельская труба не в состоянии была бы разбудить их. Он бросился на двор и начал пинками поднимать голытьбу. Некоторые открывали глаза, перевёртывались и, казалось, засыпали ещё слаще. С налитыми кровью глазами, боярин, не помня себя, начал избивать их. Некоторые стали подниматься.

— Будите их, дьяволов! Слышите звон, зовут на вече! — кричал боярин.

В это время звон прекратился, на улицах затихли шаги, настала тишина, только гул многотысячной толпы доносился издалека. Наконец смолк и этот гул.

— Началось! — с ужасом произнёс боярин. — Началось, опоздал я!

Голытьба лениво поднималась — у всех от вчерашней попойки трещали головы, все с недоумением оглядывались красными глазами, не понимая спросонок, где они и зачем поднимают их так рано.

— Берите остолопы, топоры, ножи — всё, что под руку попадётся! — кричал боярин.

Голытьба опомнилась, Всеволожский бросился на улицу, за ним двинулась и оборванная толпа.

— Опоздал, опоздал! — шептал в отчаянии боярин.

Между тем далеко ещё до начала набата Симский и переодетый горожанином Солнцев были готовы, ожидая первого удара колокола. Наконец он послышался. Они вышли на улицу, и когда пришли на Ярославов двор, он был чуть не полон собравшимся народом.

— Важно, — проговорил, усмехаясь, Симский, — все — наши, наша возьмёт.

Наконец набат смолк. Вскоре на помосте показался посадник и раскланялся с народом. Наступила мёртвая тишина.

— Православные, вольные люди Великого Новгорода, — заговорил посадник. — Вам всем ведомо, что лютый, исконный враг наш, шведин, ворвался в наши области, жжёт наши сёла, грабит и убивает народ. По Неве и по морю Балтийскому живой души не осталось, и всё оттого, что у нас нет рати и некому наказать ворога.

— Рать собери, все пойдём бить шведина! — послышался чей-то одиночный голос, но никто не поддержал его.

— Рать собрать всегда можно; знаю я, что и пойдёте вы все. Новгородцы трусами никогда не были, похрабрее будем шведов, да беда лиха в том, что рать-то наша не обучена ратному делу, да и учить-то её некому: воеводы у нас нет. Бывал я, правда, в походах, дрался и с ливонцами и со шведами, да куда же я теперь гожусь на ратное дело? Сами видите, стар я. Коли найдётся кто у нас годный в воеводы, что ж, выберите его и пусть он ведёт вас на ворога, а защитить нашу область нужно.

Посадник смолк. В толпе пронёсся гул; начали толковать; слышались некоторые боярские фамилии; гул становился всё громче и громче, один голос выкрикнул даже имя Всеволожского. Дрогнул Симский при этом имени.

— Ну, теперь пора! — проговорил он и двинулся к помосту.

— Православные, дозвольте слово молвить! — обратился он, сняв шапку, к вечу.

Посадник отошёл в сторону, толпа смолкла, Симский повёл речь:

— Посадник наш правду молвил, что нам не совладать со ворогом, потому нет ни рати обученной, ни воеводы нет. А ворог разоряет нас: того и гляди, что к самому Новгороду подойдёт. Вестимо, защищаться будем, только какова защита будет. Настанет у нас голод, настанет мор, половина Великого опустеет, да и вороги не мало перебьют. И всё это нам будет в наказание, за грехи наши, недаром послал нам Господь знамение: покаяние наше нужно. Помните, когда у нас был князь со своею дружиною, приходил ли в нашу землю какой ворог? Нет! А теперь как почуяли, что мы без защиты остались и что рати у нас нет, они и пошли разорять нас. Воеводы между нас не найти, и искать нечего, а, по-моему, нужно нам бить челом какому-нибудь князю, чтобы он вступился за нас!

Симский поклонился и замолк. Подошёл посадник.

— Волите ли вы бить челом князю? — спросил он.

Толпа молчала. Симский тревожно обежал её глазами. Вдруг раздался крик Солнцева:

— Волим!

— Волим, волим! — подхватили тысячи голосов.

Симский облегчённо вздохнул.

— А коли волите, — продолжал посадник, — так надо знать, какому князю челом бить. Князей на Святой Руси много, только все сидят по своим родовым городам, вряд ли кто согласится к нам идти.

Снова в толпе молчание, снова Симский выступает вперёд.

— Вече решило бить челом князю, — заговорил он, — какому же бить-то? Никаких князей мы не знаем: можем ударить хорошему, а можем и ошибиться. Тогда опять пойдут у нас споры да ссоры с ним. На что, по моему разуму, лучше князя Александра Ярославовича. Мы его знаем, он добр, умён и храбр. Не один раз заступался он за нас. Мы виноваты перед ним, да он по доброте своей простит нам вину нашу. По-моему, так и просить о защите Александра Ярославовича!

— Александра Ярославовича! — криком порешило вече.

— Не волим, не волим его! — послышался яростный крик подоспевшего в это время Всеволожского.

— Не волим! — поддержали его оборванцы.

Толпа замерла.

— Не волим! — неистовствовала небольшая кучка людей.

Возле неё поднялись дубины, послышались крики и стоны.

— Пора, начинается! — проговорил Симский, бросаясь с лестницы.

— Уймите супротивников! — закричал он толпе.

Та ринулась к сторонникам Всеволожского и одним натиском вмиг отбросила их в сторону.

Видел Всеволожский, что с этой силой не совладать ему: сомнут, убьют — и дело будет окончательно проиграно. Оставалась одна надежда на мост: там если и проиграется дело, то всё-таки можно защищаться, а почему знать, быть может, в конце концов и он верх возьмёт. Надежда всё ещё не покидала его.

— На мост, ребята, за мною! — крикнул он своей голытьбе.

Та беспорядочной толпой бросилась на Волховский мост. Княжеские сторонники нагоняли её. Всеволожский остановился на мосту и приготовился к защите.

Началась свалка: Волхов гостеприимно принимал в свои холодные волны новгородцев, защищавших свою вольность.

Вдруг глаза Солнцева сверкнули, он увидел Всеволожского. Он бросился на него, но боярин вовремя заметил нападение. Крепкою, сильною рукою схватил он дружинника за грудь, тот погнулся, но в то же мгновение со всего размаха нанёс сильный удар в висок боярину. Всеволожский зашатался и со стоном рухнул в Волхов.

Побоище между тем ослабевало. Голытьба, увидев гибель Всеволожского и не зная, за кого ей драться, бросилась бежать. Мост опустел. Сторонники князя взяли верх.

На другое утро рано отправился Солнцев к князю, а вслед за ним двинулись и новогородцы бить челом о помощи Александру Ярославовичу.

IV. Перед походом

Ликует, радуется Новгород; улицы его приняли праздничный вид, площадь переполнена народом. Все смотрят с ожиданием на городские ворота, где стоит посадник с лучшими именитыми людьми Новгорода.

Сегодня ожидают возвращения Александра Ярославовича, который, как рассказывали посланные к нему бить челом, принял их ласково, забыв нанесённую ему обиду, и обещал вступиться за Новгород.

В Софийском соборе ожидал прибытия князя владыка в полном облачении, окружённый всем новгородским духовенством.

Наконец по улицам пронёсся гул; проскакал всадник по направлению к собору, что-то сказал, и тотчас же загудел соборный колокол; его подхватили колокола остальных церквей. Гул висел в воздухе над Новгородом; звон колоколов сливался с кликами народа. Владыка с крестом в руках вышел на паперть.

Наконец показался князь на белом коне, как и прежде красивый, приветливый, ласково раскланивающийся с народом. Его окружили посадник с новгородцами и ближайшие дружинники, среди которых находился и Солнцев. Сзади двигалась дружина.

Князь, подъехав к собору, соскочил с коня, приложившись к кресту, вслед за владыкой вошёл он в собор. Колокола смолкли, началось молебствие. Среди толпы стояла и боярыня Всеволожская. Напрасно старалась пробиться она вперёд, поближе к собору: громадная толпа и дружина, стоявшая на площади перед собором, не позволяли ей сделать шаг вперёд.

Но вот молебен кончился. Снова загудели колокола, двинулось шествие. Князь направился к опустелому и теперь снова оживившемуся двору. А за ним повеселевшие и ободрённые приездом князя новгородские бояре.

Слушая россказни новгородцев о разорении новгородской земли шведами, князь добродушно улыбался, оглядывая ласковым взглядом своих лучистых очей.

— Знаем тебя, княже, — говорили бояре, — в обиду нас ты не дашь, сам по себе, ты, кажись, разнёс бы не то что шведскую рать и всю их волость и области, да ведь что один-то ты поделаешь? А что, как у них рать-то несметная, а у тебя дружины и вполовину их не хватит: ведь одолеют они тебя.

— Вот что, бояре, я скажу вам, — заговорил князь.

В деле ратном никто, как Бог. Поможет он нам, так будь шведов видимо-невидимо, а я со своей дружиной справлюсь с ними; коли же Господь захочет наказать нас за грехи наши, тогда шведы и с горсточкою воинов разнесут нас по ветру. Но мне думается, что шведы к нам не пойдут: делать им здесь нечего.

— Как, княже, не пойдут, — закричали бояре, — как не пойдут, когда у них и воевода уже есть, — Бюргер ему прозвище.

— Слыхивал я про Бюргера — воевода он знатный; только опять-таки молвлю вам: не пойдут к нам шведы, — говорил князь.

— Нешто они узнали, что ты, княже, воротился к нам? — говорили бояре.

— Про то не ведаю. Коли они захотели воевать вас, так для них всё равно: здесь я или нет. В этом деле всё ратное поле решает, а в ратном деле, говорю, никто, как Бог.

— Про то что и говорить, — гомонили бояре, — без Него, Батюшки, ничего не поделаешь.

— Так вот я и молвлю вам так: если бы шведы захотели завладеть Новгородом, так они это давно бы сделали, и мне, пожалуй, пришлось бы пробиваться к вам. А ежели они и разоряют наши берега и грабят наших посельцев да жгут их сёла и деревни, так это не рать шведская делает, а какие-нибудь ватаги бродячие. Мудреного нет, что, проведав о том, что наши сёла беззащитны, двинется и рать шведская, да не сёла, а и города начнёт разорять.

— Как же быть-то теперь, княже?

— Быть так, — заговорил Александр Ярославович, — денька через два, Бог даст, заберу часть своей дружины да ц двинусь с нею поскорее к Неве; всей рати не след брать: разгоню разбойников, нагоню на них страха — и делу конец. А уж тут вы без меня управляйтесь да за порядком глядите, на то у вас есть посадник, человек почтенный: не слушаться его да не повиноваться ему и перед Богом грешно, и перед людьми стыдно!

Посадник встал и отвесил князю низкий поясной поклон.

— Спасибо тебе, княже, за твоё доброе, ласковое слово! А теперь, дорогие гости, — дело мы покончили, так пора и думы об этом бросить; милости прошу за трапезу; не обессудьте только, коли чем не угожу: вам ведомо, что я только приехал, а хозяйка моя не прибыла ещё, княгинюшка.

Князь пошёл к трапезной, за ним двинулись и остальные.

Долго, быть может, просидели бояре у приветливого и радушного князя, кабы не догадался подняться с места старик посадник.

— Благодарствую тебе, княже, за ласку и угощение, а нам пора и по домам расходиться. Ты поход не малый сломал, устал небось, пора и отдохнуть тебе, а впереди ещё труды ратные! — говорил старик.

— Да, маленько устал, да не беда, отдохнуть-то ещё успею, — добродушно говорил князь.

Но гости один за другим оставили княжеский дворец.

Симский вышел вместе с Солнцевым.

— Ну, что ж, — заговорил он, — пойдём ко мне кончать пирушку, благо она хорошо началась!

— Не можно мне, боярин, — отвечал Солнцев, — тут у меня одно дело есть.

— Да какое у тебя дело может быть, кроме ратного?

— А может быть, и ратное: почём знать, чего не знаешь.

— Уж не с бабой ли какой ты войну затеял? — проговорил Симский, искоса взглядывая на Михаила. Тот вспыхнул.

— Как так с бабой?

— Как с бабами воюют, известно! Только напрасно всё это: без бабы куда лучше. Вон я, например, хоть и не долгий, а всё-таки без неё век прожил.

— Нет, не зайду: говорю, дело есть!

— Ну, ин быть по-твоему. Прощай, значит, а когда дела-то свои покончишь, тогда завёртывай: кто-нибудь ещё подойдёт.

— Поздно будет, пожалуй!

— Что за поздно! У меня, друже, всегда рано, когда запирую. А попировать мне зело хочется: так на душе весело да радостно!

— Может, и зайду, а теперь прощай, — проговорил дружинник, поклонившись и пускаясь дальше.

— Заходи, буду ждать! — крикнул ему вслед Симский.

Солнцев подошёл к углу улицы и невольно оглянулся. Боярин стоял у ворот и глядел ему вслед. Досада разобрала Солнцева. Ему нужно было свернуть в сторону, но он прошёл дальше, боясь, чтобы Симский не выследил бы его до Марфуши. Длинна были улица, давно уже скрылся дом Симского. Оглянувшись назад, оглядевшись по сторонам и убедившись, что за ним никто не следит, Солнцев быстро завернул за первый же угол и чуть не бегом направился к дому бывшего своего врага Всеволожского.

Задыхаясь, подошёл он к воротам и схватился за тяжёлый деревянный молоток. Чуть не громом прокатились по двору эти удары.

Перепуганный насмерть челядинец распахнул калитку, поглядел на Солнцева враждебно.

— Чего стучишь? Кого тебе надыть? — грубо спросил он. Кровь бросилась в голову Солнцева от этой грубости.

— Аль не узнал, хамово отродье?

— Чего узнавать-то! Много вас нынче налезло к нам; всех не будешь знать, да и не зачем, на кой вы нам прах! — огрызнулся челядинец, притворяя калитку.

Не стерпел Солнцев, двинул его кулаком — и калитка распахнулась.

— Ты чего же дерёшься-то, разбойник, душегуб! Сейчас кликну клич: по руками, по ногам свяжем да к тиуну и предоставим тебя! — шумел челядинец, поднимаясь с земли.

Но другой удар снова повалил его и заставил смириться.

— Вишь, дьявол! — ворчал присмиревший прислужник. — Этак он и насмерть пришибёт: что с ним поделаешь!

Кричать он не решался, а, с трудом поднявшись, заперев наскоро калитку, охая, направился в свою избу поведать товарищам, что в их двор затесался черт в образе дружинника.

Солнцев, разделавшись с привратником, быстро направился к хоромам: ему было и досадно и смешно.

«И чего я это расходился, зачем поколотил его, — думалось ему, — дурак он, и бить его не следовало. Ну да ничего: напередки поумнее будет и перед носом калитки захлопывать не будет».

Быстро взбежал он на крыльцо боярских хором и распахнул дверь. На лавке сидела какая-то древняя старуха. При входе Солнцева она с испугом вскочила и злобою сверкнула глазами на дружинника.

— Тебе чего надоть? — прошипела она.

— Где боярыня?

— На што тебе боярыня? Нешто тебе боярыню можно видеть, она теперь по мужу-покойничку убивается; да и виданное ли это дело, чтобы молодые парни ко вдовам ходили!

Терпение снова начало оставлять Солнцева.

«Что за денёк такой задался?» — невольно пронеслось у него в голове.

— Боярыня где, я тебя спрашиваю, старая чертовка! — крикнул Солнцев.

— Нетути её!

Солнцев не стал слушать её и направился к двери.

— Ты куда, охальник, разбойник! — завопила старуха. — Не ходи дальше, не пущу я тебя, — продолжала она, ковыляя к дружиннику, но Солнцев вошёл уже в следующий покой, там никого не было; старуха остановилась, затем повернула назад; выбежав на крыльцо, она завопила не своим голосом, призывая на помощь.

Между тем Солнцев обежал все покои: боярыни нигде не было. Он вышел в сад. Под густо разросшейся яблоней, унизанной сочными, крупными плодами, на скамейке сидела Марфа Акинфиевна. Услышав шаги Солнцева, она подняла голову и, увидев его, вскочила и бросилась было к нему с протянутыми руками; но вдруг руки эти опустились.

— Марфуша, радость моя, голубка, — шептал дружинник, обнимая её.

Но боярыня тихо отклонила его от себя.

— Марфуша, да что же это? — бледнея, спрашивал Солнцев. — Ты отталкиваешь меня! Аль не люб я тебе стал, так говори, решай уж разом.

— Зачем ты обманул меня? — тихо, сверкнув глазами, спросила боярыня.

— Я тебя обманул? — удивился Михаил Осипович. — Да чем же? Когда?

— Помнишь, — перебила его боярыня, — помнишь, тогда ты прибежал ко мне весёлый такой, радостный, говорил, что я вдовой стала; я, грешница окаянная, тогда обрадовалась ещё!

— Ну что же, ведь ты того покойника-то не любила.

— Ты сказал, — продолжала боярыня, — что боярина покойного убили…

— Ведь не жив же он, — значит, я правду сказал.

— Да как убили-то? — простонала Марфа Акинфиевна.

Солнцев начинал догадываться.

— В бою, с моста в Волхов столкнули…

— О Господи, кто же столкнул-то его, кто его грешную-то душу погубил! — чуть не плача говорила боярыня. — Ведь ты же, ты утопил его. Помню, как ты тогда прибежал ко мне с боя, на тебе была кровь, может, и мужнина кровь, а я тебя ласкала, миловала. Ах, Михайло, Михайло, грех-то ты какой сделал, грех, да и меня ввёл в него.

Встал во весь рост Солнцев, глаза его горели огнём, губы дрожали.

— Кто же это тебе сказал? — отчётливо, резко проговорил он.

— Старуха от челядинца слышала, она мне всё рассказала, как ты покойника-то и за ноги с моста в Волхов стащил! — проговорила чуть слышно, глядя не без страха на разгневанного Солнцева.

— Да кто сказал тебе, что я обманул тебя? — продолжал Солнцев.

— Ведь ты же мне не так рассказывал, — робко проговорила Марфуша.

— Я тебе сказал, что мужа у тебя больше нет, что сгиб он в бою, а рассказывать о том, как он сгиб, мне не до того было; пойдём-ка лучше присядем да и потолкуем, — продолжал он, беря Марфушу за руку и подводя её к скамейке.

Та послушно шла за ним. Они сели рядом.

— Скажи ты мне, — начал Солнцев, — скажи, за что винишь? Мужа ты не любила, чего же жалеешь его?

— Не любила я его, правда, но зла никогда я не желала ему; зачем же убивать его? Ему и так недолго оставалось жить, пусть бы умирал своею смертию, и как бы мы с тобой счастливы были тогда.

— А теперь что же? — задыхаясь, чувствуя на душе холод, спрашивал дружинник.

— Теперь не то! Люблю я тебя, Миша, видит Бог, как люблю, может быть, и грех тяжкий гак любить, да как вспомню, что покойника ты убил, так и захолонет сердце, так страх какой-то всю и обоймет; убежала бы куда, скрылась бы; не знаю, что делать с тобой. Вот ныне утром я ещё ничего не знала, выбежала к собору встречать тебя, а как про грех твой узнала, так и не знаю, что сделалось со мной, не знаю, куда деваться: и видеть-то тебя хочется, и речей твоих ласковых послушать, и боязно тебя и страшно! Молиться хотелось; прежде, бывало, как помолишься, так всегда легче станет, а ноне и молитва нейдёт: лепечу слова как полоумная, сама не понимаю, что говорю; велик, должно быть, Миша, наш грех с тобой, коли Бог и молиться не допускает, разум отнимает.

— Да про какой грех ты говоришь, — нетерпеливо проговорил Солнцев, — в чём мы согрешили с тобой; в чём провинились, скажи на милость!

— Всё в том же: ты убил старого боярина, а я, окаянная, обрадовалась этому, думала покой, счастье да любовь найти.

— А что же, нетто ты не нашла их?

— Нет, — задумчиво проговорила боярыня, — нет, Михайло, ничего не нашла я теперь, кроме страха: так вот и мерещится мне покойник, теперь, кажись, и ночей от страха спать не буду.

— Слушай, Марфуша, ты всё про грех какой-то толкуешь, а в чём этот грех, я никак в толк не могу взять. Ну, я убил этого старого черта, мужа твоего, так ведь у меня и в мыслях не было убивать его: не выходил я на большую дорогу, не был станичником и не поджидал его за углом, а встретились мы с ним в честном бою, за правду стоял я, сама знаешь. Одолей он меня, и меня унёс бы теперь мёртвого Волхов; у меня было больше силы, чем у него, ну, его доля помирать, а моя жить. Какой же тут грех, из-за чего ты мучаешься да боишься?

— А зачем ты его за ноги в Волхов свалил? Может, он и жив остался бы?

— А тебе и любо было бы, кабы он пришёл к тебе мучить да измываться. Скажи мне на милость, если бы ты видела змею, что она ползает, чтобы укусить тебя, ты бы её ударила, оглушила бы и оставила затем, чтобы она, очухавшись, тайком подкралась к тебе и снова укусила? Нет, Марфуша, гадин всегда нужно изводить, а твой муж был такой гадина, каких ещё никогда и на свете не видывал!

Солнцев замолчал, молчала и боярыня. Уставив глаза в землю, она задумалась. Солнцев тихо обнял её и привлёк к себе, она не сопротивлялась.

— О чём задумалась, солнышко моё красное? — тихо, нежно спросил её Солнцев.

— Да вот об твоих речах!

— Что же, не по сердцу они тебе, что ли?

— Нет, вот как ты говоришь всё, ну и спокойней делается, потому правду говоришь, а как останусь я одна, так меня сомнение и начнёт брать: и жалко старого, и противен он мне.

— Что ж, лучше бы было, когда вместо меня здесь сидел старый да обнимал бы тебя, а меня где-нибудь на дне Волхова раки бы ели? — спросил Солнцев.

При этих словах Марфуша задрожала и крепко схватилась за руку Михайлы.

— Ох, не говори, не говори так, Миша, — заговорила она с испугом, прижимаясь к нему.

А ночь всё больше и больше надвигалась на небо, чёрным покровом окутывала она землю, засверкали на нём только мириады звёзд. Чуть не над головой молодых людей защёлкал раскатистою трелью соловей. Заслушались они и, сами не замечая того, всё больше и больше сжимали друг друга, всё сильнее и сильнее клокотала их кровь и туманились головы.

В воздухе пронёсся вихрь, с шумом зашелестели листья деревьев, в воздухе повеяло прохладой; эта прохлада отрезвила их.

— Ох, быть грозе! — проговорила боярыня, взглядывая на небо. А по нему уже ползли чёрные, зловещие тучи. Молния резко пронизала небо, и загрохотал гром.

— Пора, Миша, пора, голубчик, — говорила боярыня, — гляди, и дождик стал накрапывать, того и гляди, ливень будет.

— Как не хочется-то, Марфуша, уходить от тебя, кабы ты знала!

— Что ж теперь, родимый, делать нам с тобой? Оставаться тебе здесь нельзя, перед людьми зазорно. Погоди маленько, дольше ждали, а там уж на век не расстанемся! Вот из похода вернёшься, тогда и свадьбу сыграем.

— А может, и раньше?

— Как же раньше-то?

— Да так. Князь не хочет брать с собой всей дружины, может я и останусь в Новгороде, тогда кто же мешает нам пожениться.

— Эх, кабы так-то было!

А гром всё сильнее и раскатистее разносится, молния всё ярче и ярче блещет, освещая зеленоватым светом деревья и хоромы.

— Ну, прощай, прощай, родимый, право же, пора! Ведь коли так сбудется, как ты говоришь, расставаться тогда не придётся, — говорила Марфуша.

Возле них раздался дикий, нечеловеческий хохот, страшным эхом раскатился он по саду.

Солнцев и Марфуша, поражённые ужасом, отскочили друг от друга.

— Леший! Леший! — шептала в испуге боярыня.

А хохот рокотом продолжал разноситься по саду. Вдруг молния зигзагами пронизала небо, и Солнцев с Марфушей в двух шагах от себя увидели бедного, с сверкающими от гнева глазами боярина Всеволожского.

Марфуша вскрикнула, побледнела и повалилась на мокрую траву. Солнцев не помнил себя от ужаса.

— Раненько, раненько стали миловаться, — говорил между тем Всеволожский, — раненько стали собираться свадьбу играть, когда покойнику и сорок дней не вышло! Похоронить бы следовало его сначала да поминки справить, а потом уже о свадьбе-то думать.

— Чур меня, чур, — в ужасе шептал Солнцев, — исчезни, окаянный!

Привык дружинник сражаться с живым врагом, привык не бледнеть перед явною смертью в боях, но встречаться с выходцами с того света, с нечистою силою ему было не по силам.

— Что ж молчишь-то, дьявол? Не узнал меня, что ли? — гремел грозный голос боярина.

— Чур меня, чур! — продолжал бормотать перепуганный насмерть Солнцев.

— Чего чураешься-то?! Чураются только от чертей да леших, а я, слава Те Господи, жив ещё. А ты думал небось, что убил меня? Богатством моим да женой хотел завладеть? Прошибся, парень, маленько, поспешил больно, видишь — живёхонек я, разделаться с тобой пришёл, — проговорил он злобно, бросаясь на Солнцева. Его жилистые, старые руки схватили дружинника за горло.

Солнцев почувствовал на своей шее тиски, опамятовался. Он увидел, что имеет дело не с нечистой силой, не с привидением, а с живым человеком, со своим злейшим врагом, которого он считал умершим. Самообладание вернулось к нему, но в глазах у него от удушья позеленело. Он собрал последние силы, схватил левой рукой за боярскую бороду, а правой нанёс удар в висок Всеволожскому. Тот мгновенно выпустил шею дружинника и как скошенный сноп тихо повалился на землю.

— Авось теперь не встанешь, окаянный! — приходя в себя, проговорил Солнцев.

— Что же теперь с Марфушей делать? Марфуша! — окликнул её Солнцев.

Ливший дождь освежил боярыню и привёл её в себя.

— Видел, Миша, видел? Из могилы пришёл? — трясясь всем телом, шептала в ужасе Марфуша.

— Видел, голубка, видел! Да теперь уж он больше не придёт.

— Ох придёт, убьёт он меня!

— Говорю, милая, не придёт; пойдём, я тебя сведу в покой; тебя всю промочило.

С трудом поднял дружинник Марфушу и на руках донёс её до хором.

— Уходи, Миша, я лягу, отдохну! — говорила совершенно обессилевшая боярыня.

Солнцев поцеловал её и направился к двери.

— Не придёт, говоришь? — снова переспросила его боярыня.

— Говорю, нет!

— А как же он сейчас приходил-то?

— Завтра всё расскажу, а теперь успокойся, усни.

Солнцев вышел, он чувствовал себя нехорошо.

«А что как этот живучий старый черт опять отойдёт?» — думалось ему, когда он проходил по двору.

Дождь лил как из ведра; собаки забились по конурам; челядинцы, увидев возвратившегося боярина, перепугались насмерть и забились по углам, творя втихомолку молитвы. Солнцев прошёл двор, отпер калитку и вышел на улицу.

«Теперь волей-неволей, а нужно идти к Симскому, — думал он, шагая по грязи. — Жив этот окаянный аль нет, оповестить его всё-таки нужно. Бог весть, что может быть!»

И он зашагал по знакомой улице. Постучав в ворота, он стал ждать под проливным дождём, пока отопрут ему калитку.

— Кто там? — послышался из-за ворот оклик.

— Боярин спит? — вместо ответа спросил дружинник.

— Нет, у него гости. А ты кто таков будешь?

— Княжеский дружинник Солнцев.

— Милости просим! Вас-то и велено дожидаться, — проговорил прислужник.

Загремел засов, и распахнулась калитка.

Солнцев прошёл в хоромы. За большим столом, уставленным кубками и жбанами, сидели все знакомые люди с покрасневшими лицами, между ними вёлся оживлённый разговор. При входе Солнцева у всех вытянулись лица: страшен показался им дружинник. Промокший, с прилипшими ко лбу и щекам волосами, бледный, с горящими лихорадочным блеском глазами, Солнцев действительно был страшен. К нему выскочил Симский:

— Откуда ты, что с тобой?

— Слыхали вы про чудеса? — вместо ответа спросил Солнцев.

— Про какие чудеса?

— Чтоб мёртвые выходили из гробов?

Всех передёрнуло при этих словах.

— Как не слыхать — слыхали, только сами не видали что-то ни разу.

— Ну а я видел!

— Где? Кого? — послышались вопросы с разных сторон.

— Все вы знаете, что Всеволожский сгиб в бою?

— Вестимо, знаем, твоих рук дело.

— Неужто он?

— Своими глазами видел! — проговорил Солнцев.

— Что ж, живой или мёртвый?

— Видел живым, а теперь не знаю, может, и умер.

Это известие сильно поразило гостей, расстроило пир.

Все полезли с расспросами.

— Ничего не знаю, говорю только, что видел!

— Да где видел-то?

— На улице встретил! — солгал Солнцев.

Последнее известие ещё более смутило бояр. Все стали подниматься, хватаясь за шапки. Напрасно упрашивал их хозяин ещё посидеть, все заспешили домой.

— Я у тебя заночую, дело есть, — во время суматохи шепнул Симскому дружинник.

Тот только махнул рукой.

— Скажи ты, на смех, что ли, наговорил им страховины? — спросил боярин, когда гости ушли.

— Нет, правду я сказывал!

— И встретил ты старого черта на улице?

— Нет, не на улице. Вижу, боярин, что от тебя таиться нечего, ты ведь не выдашь!

— О чём говоришь? Вместимо, нет!

— Ну так слушай же! Помнишь, ты говорил мне ныне, когда мы от князя шли, про зазнобу?

— Как не помнить, помню: аль угадал?

— Угадал, что греха таить!

— Кто же такая?

— Чего же теперь таиться-то: жена этого самого черта Всеволожского.

Симский даже привскочил.

— Что ты? Эдакая красавица, да где же ты зазнал её?

— Зазнались мы с ней, ещё когда ребятами были, потом много лет не видались, а свиделись тогда, когда князь приехал впервой в Новгород. Как увидал я её, и не знаю, что подеялось со мной: света Божьего невзвидел я. Ну, потом стали почаще видаться, полюбились один другому, стали уже мы с ней и о свадьбе подумывать, да не так должно Бог судил: разлучили нас, выдали её за Всеволожского. Чуть ума я не решился тогда. Потом опять встретились. Не один раз в её же саду мы виделись с ней: последний раз было это перед побоищем. Как свалил я своего врага в Волхов, зело обрадовался, думал, конец всему моему горю, да и она, голубка моя, радёшенька была. Я-то извёлся весь, хотелось повидаться с ней. Оттого я и ушёл от тебя.

— Так вот оно дело-то какое, — промолвил Симский.

— Пошёл я к ней свидеться, и забыли все горе, опять заговорили о свадьбе. А тут гроза. Вдруг над самыми головами как захохочет дьявол. Блеснула молния, осветила всё, глядим, а он перед нами, окаянный, стоит.

— Может, показалось?

— Где показаться! Как живой стоит! Боярыня от страха повалилась на землю, а я, что же, покаюсь, хоть и не труслив, а тут опешил. А он-то хохочет, он-то хохочет, а потом как бросится ко мне да и хвать меня за горло; тут уж я опамятовался, хватил его в висок, он и повалился.

— Жив?

— Шут его знает, может, и помер; ударил-то я его куда как сильно; стар он, вряд ли вынесет.

— Где же он пропадал столько времени?

— Бог весть! Где-нибудь таился да козни разные проделывал.

— Надо проразузнать, а коли не убил ты его, то присматривать за ним, а то, того и гляди, князь уйдёт в поход, он смуту и заведёт здесь.

V. Казнь

Когда дружинник столкнул Всеволожского с моста и он рухнул в Волхов, холодная вода вернула ему сознание; боярин опамятовался и, несмотря на сильную тупую боль в голове, вынырнул и напряг последние силы, чтобы доплыть до берега. Он напрягал последние усилия, но намокшая одежда мешала; боярин выбился из сил, кажется, два-три взмаха — и он пойдёт ко дну.

Вдруг перед ним мелькнуло что-то тёмное; боярин последним усилием схватился за плывшее бревно, и течение понесло его.

Далеко уже остался позади мост, затихли шум и крики дравшихся вольных новгородцев, исчез и Новгород. Всеволожский потихоньку направляет бревно к берегу. Перекрестился боярин, когда почувствовал под ногами землю. Но потрясения, перенесённые им за этот день, сломили его, в глазах потемнело, голова закружилась, и он рухнул на землю.

Таким его и увидели с лодки проплывавшие мимо отец с сыном. Немало труда стоило перетащить боярина в лодку.

Солнце было уже низко, когда рыбаки добрались до своей избушки. С участием встретила старуха хозяйка неожиданного гостя, внимательно осмотрела его и улыбнулась.

— Ничего, жив будет, — проговорила она и принялась хлопотать около бесчувственного боярина.

Три недели пролежал Всеволожский. Наконец на четвёртой неделе, утром он открыл глаза и огляделся. Простая обстановка избы поразила его, он не мог понять, каким образом здесь очутился. С удивлением глядел боярин и на хозяев.

— Скажите, добрые люди, кто вы такие? И почему я здесь?

Оторопелый старик, не отвечая, бросился за перегородку.

— Авдотья, а Авдотья?! Никак, наш больной опамятовался!

— Что, родимый? — участливо обратилась вошедшая хозяйка. — Полегчало тебе?

— Да ничего, бабушка, — проговорил боярин, — только вот подняться не могу, словно всё не моё.

— Известно, об этом что и говорить: три недели без памяти лежал!

— Три недели?

— День в день; и угодил же тебя лиходей какой-то!

Всеволожский начал припоминать, что с ним было, как он попал сюда. И память начала воскресать.

Три недели прошло с того страшного дня, и в три недели много воды утекло. Вороги одолели его, все планы рушились, всё пропало! Гневом закипело сердце: кабы сила, сейчас бы полетел в Великий Новгород, силушки оставили его.

— А скажи, добрый человек, — обратился старик ко Всеволожскому, — кто таков ты будешь? Как нашли мы тебя, сумнение нас взяло: по облику да по одёже ты боярин, а как тебя занесло к нам всего мокрого да в крови, ума не приложим.

Этот простой вопрос смутил Всеволожского; скрываться не было ему причины, но и открываться не хотелось. Бог весть у кого находится он. Не вороги ли и они?

— Вам не всё равно, кто я, за вашу доброту и уход я заплачу щедро! — угрюмо проговорил Всеволожский.

— Нам от тебя ничего не нужно, — огорчившись, проговорил старик, — коли и приютили и выходили тебя, так это мы по-человечески, не из-за корысти; а не хочешь открыться нам, так и не нужно, твоё дело. Только одно скажу: добрый человек скрываться не станет, а коли ты лиходей, так лучше бы оставался там на берегу!

— Вишь, что вывез-то! — с сердцем заметила старуха. — До седины дожил, а ума не нажил.

Смутили Всеволожского слова старика.

— Не лиходей я, дед, а боярин новгородский Всеволожский.

— Ну, так и есть! То-то, вижу, обличье твоё мне знакомо: ведь ты кушать всегда изволишь мою рыбу; я тебе её поставляю.

Прошла ещё неделя. Всеволожский стал вставать с постели, силы заметно прибавлялись, могучая, крепкая натура брала своё.

— Ну, теперь, скоро можно и домой отправляться. Ох, что-то дома-то делается, — что Марфуша-то, чай, вдовой себя считает, эх, скорей бы, скорей.

Прошло ещё две недели. Всеволожский почти совсем окреп и начал собираться в Новгород.

В один день по Волхову пронёсся колокольный гул.

— Что за праздник? — тревожно спросил боярин.

— Князя встречают! — весело ответил хозяин.

— Какого князя, что городишь-то? — вскричал боярин.

— Ничего не горожу! — обиженно проговорил рыбак. — А князя, говорю, встречают, Александра Ярославовича, какого же ещё другого!

Белее мела сделался боярин, невольно схватился за сердце, готовое разорваться.

А звон продолжается и словно тяжёлым молотом бьёт по старой боярской голове, терзает его озлобленное, наболевшее сердце.

«Коли так, коли этот звон проклятый слышен, значит, Новгород не далеко. Может, хватит силушки добрести, — раздумывает боярин, — только бы на дорогу попасть».

— Ну, прощайте, добрые люди, — проговорил Всеволожский, входя в избу и обращаясь к хозяевам. — Поблагодарил бы я вас за ваш уход, да ничего со мной нетути; будете в городе, заходите ко мне, будете дорогими гостями, в долгу не останусь, век буду вас помнить.

— Да ты куда же это собрался-то? — спросил старик.

— Нужно в Новгород, ничего не знаю, что там деется.

— Э, что ты, боярин, какой тебе Новгород! Ты ещё очухайся: тебе и до половины не добраться, свалишься, — говорила хозяйка.

— Как-нибудь добреду!

— Нет, боярин, не пущу я тебя, — решительна проговорил старик.

— Нельзя мне оставаться больше, дело не терпит.

— Ну, коли уж так хочешь в город, я свезу тебя в лодке, а так не пущу.

Начались сборы, и через полчаса рыбак работал вёслами, не без труда справляясь с течением Волхова.

Солнце всё ниже и ниже садится, быстро надвигается ночь, вдали чёрным пятном обрисовалась туча.

— Быть грозе! — промолвил рыбак.

Всеволожский тревожно взглянул на надвигающуюся тучу.

— Успеем ли добраться до места? — проговорил он.

— Недалече осталось, — успокоил его старик, налегая на весла.

Действительно, они въехали в город; вдали зачернел мост; невольная дрожь пробежала по телу боярина при виде этого моста. А вон вдали затемнели деревья и его собственного сада. «Жена небось спит уже, — думается ему. — Пожалуй, как увидит, перепугается насмерть; ведь без вести пропал, видели, как с моста свалили. Ох, попадись только мне этот молодчик, разведаюсь я с ним! Теперь Марфа небось за вдову слывёт; женихи, чай, присватываются. А что, как она замуж вышла?»

— К саду аль к улице причаливать? — перебил его думы вопросом рыбак.

— К улице! — отвечал Всеволожский.

Начал накрапывать дождь, сверкнула молния, вдали прогрохотал гром.

— Ну, в пору приехали! — говорил рыбак.

Лодка толкнулась носом в берег.

— Ночуй у меня, — говорил Всеволожский, — куда ты ночью поедешь, в грозу-то?

— Ничего, дело привычное! Теперь я по течению в один миг доберусь домой.

— А то ночуй!

— Благодарю, боярин! Дай тебе Бог час добрый, — проговорил старик, отталкивая от берега лодку.

— Заходи ко мне! — крикнул ему вдогонку боярин и зашагал по улице.

А дождь лил всё сильнее и сильнее. Он подошёл к воротам и постучал молотом, но ответа не было никакого. Он постучал сильнее, послышались чьи-то шаги и ворчанье.

— Ну уж день! Разносили черти гостей. Кто там? Чего нужно? — послышался оклик челядинца.

— Отвори! — шумнул боярин.

Челядинец, услышав знакомый голос, оторопел и невольно перекрестился.

— Отпирай же! — начиная сердиться, кричал боярин.

— Да кто ты таков будешь-то? — дрожа от страха спрашивал слуга.

— Аль господина своего не узнал, иродов сын?

Но иродов сын, вместо того чтобы отворить калитку, опрометью бросился в людскую.

— Чур меня, чур! — кричал он, поднимая на ноги всех и рассказывая о появлении покойника.

Дождь между тем усиливался; боярин вышел из себя и начал неистово стучать. На дворе появилось несколько челядинцев. Они со страхом подошли к воротам и отперли калитку. Увидев грозную фигуру Всеволожского, они на мгновение окаменели от ужаса, но, придя в себя, бросились бежать в разные стороны.

— О, дьяволы! — кричал боярин. — Погодите-же, завтра я вас всех переберу.

Он направился к дому. Дверь была не заперта. Покои все пусты. Он вошёл в спальню, постель не была тронута.

— Где же Марфа? Куда все провалились?

Обойдя ещё раз дом, он заметил дверь в сад отворённой.

— Неужто в дождь таскается по саду? — с сердцем проговорил он и вышел в сад. До него донеслись голоса: один голос его жены, другой — мужской. Недобрым сжалось боярское сердце.

— С кем это она там? — ворчал боярин и осторожно, крадучись, направился на голоса.

Сверкнула молния и осветила обнявшихся Солнцева и Марфушу. Заходила кровь боярина, кипучим ключом заклокотала в его жилах: ему хотелось броситься на них и задавить, задушить разом. Ещё более бешенство охватило его, когда он в своём сопернике узнал дружинника, своего убийцу, своего врага злейшего.

Настало прощанье. Марфуша обвила своими белыми, полными руками шею дружинника, впилась в его губы поцелуем да так и замерла.

«Меня никогда не обнимала так, всегда от меня рыло воротила», — со злобой он подумал, и дикий, не человеческий, сатанинский хохот вырвался из его наболевшей, клокотавшей гневом-злобою груди.

Он бросился на врага, схватил его за горло, но, почувствовав удар, обессиленный долгой болезнью, свалился на землю.

Долго лежал без памяти боярин; чуть не вся ночь прошла, но живучая натура на этот раз не подвела.

С трудом приподнялся он с земли и обвёл вокруг себя мутным взглядом. Наконец мало-помалу к нему начала возвращаться память. Боль сдавила грудь. Слишком глубокое оскорбление было нанесено ему. У него во доме чужой, пришлый, пришлый из враждебного лагеря человек соблазняет его жену, обнимает, целует её, говорит при нём, при живом муже о свадьбе, наконец чуть не убивает его, и всё это разом обрушивается на его седую, опозоренную голову. У Всеволожского захватило дыхание, и жгучие, горькие, старческие слёзы ручьями хлынули из боярских глаз. Долго рыдал старик, долго не мог он удержаться от слёз, а вдали забелела полоска зари. Измученный, обессиленный, поднялся боярин, утёр полою кафтана глаза и направился к дому.

«Что же теперь сделать с ней, окаянной? — думал он, едва плетясь. — Что с ней сделать? Убить мало!»

Он вошёл в покои и, обессилев, прислонился к стене.

«Пойти к ней? Покончить с ней разом?»

Но вдруг какая-то мысль осенила его.

— А! Управлюсь я с тобой, змеёй подколодной, отплачу тебе за ласки да поцелуи злому моему ворогу! — шептал он яростно.

У дверей покоя, который служил для пирушек и заменял приёмную комнату, растянулась старуха, гнавшаяся вечером за Солнцевым; она сладко спала. Всеволожский со злобой толкнул её ногой. Старуха вскочила и, взглянув на боярина, обезумела от страха.

— Что глаза таращишь, окаянная? — зашумел на неё боярин.

— Чур меня, чур, исчезни, исчезни! — вопила ополоумевшая от страха старуха.

— Вот я тебя, старая чертовка, почураюсь! — кричал Всеволожский. — Вставай, проклятая! Пойди побуди холопов да пришли ко мне!

Старуха опрометью бросилась из хором. Боярин вошёл в покой и бессильно опустился на скамью, обитую дорогим бархатом.

Через полчаса бледные, трепещущие холопы вваливались один за другим.

— Хотел я вас, — начал строго боярин, — батожьём отодрать, оно и следовало бы, да черт с вами, на этот раз прощаю.

Вольные, свободные новгородцы, состоявшие, вследствие кабалы, холопами боярина Всеволожского, переглянулись и оправились. Во-первых, они узнали в боярине живого человека, во-вторых, избавлялись от порки.

— Останьтесь здесь трое, а остальные отправляйтесь!

Холопы переминались, не зная, зачем оставаться: ну-ка друг друга драть прикажет?

— Ну, что мнётесь?

— Кому, боярин, прикажешь остаться, мы не вольны в этом! — заявил робкий голос.

— Останься ты, ты и ты! — ткнув пальцем, проговорил боярин. — А остальные пошли вон!

Указанные остались со страхом, остальные бросились в дверь.

— Слушайте, — обратился к оставшимся боярин, когда вышли остальные, — слушайте и запомните то, что я вам скажу! Не легка ваша холопская доля, на воле куда веселее жить.

Холопы переглянулись, не понимая, к чему ведёт речь боярин.

— Хотите, я отпущу вас на все четыре стороны? Будете жить по-старому своим хозяйством.

— На твоём корму, боярин, нам вольготно: и жёнка и детишки сыты; а отпустишь нас, с голоду помрём или опять к тебе или другому кому в кабалу попадём, — заявил один из холопов. Другие покосились на него.

— А ты своего господина не перебивай, коли он говорит, — непривычно мягко заговорил боярин. — Нетто я отпущу вас на волю без всего, не наградив вас ничем за верную вашу службу, и денег дам, и землицы дам; стройтесь и живите себе с Богом; а коли какая нуждишка явится, смело ко мне приходите, николи не откажу, всегда помогу!

Поражённые холопы со слезами повалились ему в ноги.

— Ну, будет, будет, вставайте, раньше времени нечего валяться. Говорю, сделаю вам добро на всю жизнь, только, чур, помнить то, что я скажу вам, — переменил тон боярин. — Даром я ничего этого не сделаю, должны вы мне службу сослужить!

— Жизнь отдадим за тебя, благодетель!

— Сегодня вы службу сослужите, да так, чтобы ни одна живая душа не ведала про это дело, так, чтобы самые стены ничего не видали и не слыхали. Ежели же кто-нибудь из вас проврётся аль слух какой пройдёт, не жить вам всем троим на белом свете. Каждый друг за дружкой следи и себя соблюдай! Чай, меня знаете, на дне морском найду, из-под земли выкопаю, умру, из могилы явлюсь и самую лютую казнь придумаю! — гремел Всеволожский.

Холопы, поражённые таким резким переходом, стояли ни живы ни мертвы.

— Так ежели хотите жить да благодушествовать, должны делать так, как я приказываю!

— Что прикажешь, то и сделаем! — подобострастно проговорили холопы.

— Только, чур, уговор помнить! Или награда щедрая, или смерть! А теперь пойдёмте со мной, — проговорил он, тяжело поднимаясь с места и направляясь к стене, на которой висело несколько массивных ключей. Подойдя к ним, он осмотрел их и один снял с гвоздя.

— Теперь пойдёмте! — проговорил он, направляясь к двери.

Холопы последовали за ним.

Проводив Солнцева, Марфа Акинфиевна долго не могла уснуть после таких страшных минут. Долго металась она, горя как в огне, наконец усталость и пережитые тревоги взяли своё, она закрыла глаза и забылась. Но и во сне не было ей покоя, и во сне мерещился ей страшный покойник, весь унизанный раками, окровавленный. К утру тяжёлый сон напал на неё, она едва дышала. В покое было душно; она бессознательно сбросила с себя одеяло и разбросалась на постели.

Из-под белой тонкой сорочки высунулась её роскошная нога с розовыми ноготками, из-за расстёгнутой сорочки тихо колыхалась белая лебединая грудь, чёрные распустившиеся косы рассыпались по плечам, на щеках играл румянец.

Вдруг дверь отворилась и на пороге показался боярин Всеволожский; из-за его спины выглядывали холопы.

При виде раскинувшейся красавицы жены на одно мгновение дрогнуло сердце боярина, и он остановился; но это продолжалось только мгновение. При воспоминании о вчерашней сцене, при мысли о том, что, может быть, эта красота, это роскошное тело служило утехой и радостью его злейшему врагу, его снова охватило бешенство.

— Возьмите её! — прошипел он охриплым от бешенства голосом. — Возьмите!

Холопы подошли к боярыне и схватили её один за ноги, другой за плечи.

Боярыня проснулась и в испуге открыла глаза. При виде холопов, при взгляде на вновь явившегося мужа она вскрикнула и замерла.

— Несите за мной! — проговорил боярин, выходя из спальной.

Пройдя в сени, открыл творило и начал спускаться по лестнице. Холопы вслед за ним несли бесчувственную боярыню. Спустившись, Всеволожский оказался в коридоре, по обеим сторонам которого находились крепкие двери. Он подошёл к одной из них и отпер её.

Жалобно застонала она на своих заржавевших петлях. Боярин толкнул её и вошёл в небольшую конуру с каменным сводом; вверху, саженях в двух от пола, было пробито небольшое оконце, заделанное решёткой, сквозь которое едва пробивался дневной свет.

Оглядев внимательно этот каменный мешок, этот склеп для покойника, он обратился к холопам:

— Ступай кто-нибудь один, — принеси два снопа для соломы да рогожу!

Один бросился к выходу. Не прошло четверти часа, как приказание было исполнено.

— Брось вон в этот угол! — приказал Всеволожский.

— Бросьте падаль-то на солому, — последовало дальнейшее распоряжение.

Холопы ослушались боярина. Не бросили они бесчувственного тела, а положили бережно на солому. Что-то страшное чуялось в холопском сердце, и не рады были они боярской милости.

— Ну, выходи теперь! — продолжал распоряжаться боярин.

Бледные, трепещущие вышли холопы. Боярин вышел вслед за ними и запер на замок дверь.

— Ступайте принесите кирпича и замуруйте эту дверь, — проговорил боярин.

Ужас охватил холопов.

— Боярин! — робко заикнулся один из них.

Зверем взглянул на него Всеволожский.

— Тебе что? — спросил он его.

Холоп молчал.

— Тебе что, спрашиваю я?

У холопа захолонуло от ужаса сердце.

— Помилуй, боярин, — всё-таки решился он промолвить, — помилуй, христианская ведь душа!

Адским огнём сверкнули глаза боярина.

— Делай то, что я приказываю, а будешь говорить, живой отсюда не выйдешь! Уговор знаешь? Когда кончите, приходите ко мне! — закончил он, направляясь к лестнице.

Взойдя наверх, Всеволожский тяжело вздохнул, затем вышел в сад и направился к Волхову. Долго стоял он на берегу в тяжком раздумье, наконец решительно махнул рукой.

— Э! Чего тут думать, собаке подлой подлая и смерть! — проговорил он и взмахнул рукой. Тяжёлый ключ со свистом описал дугу и скрылся в Волхове.

Задумавшись шёл назад боярин. Подошёл к хоромам и начал рассматривать окна подвала.

Остановившись у одного из них, он толкнул его ногою. Разбитое стекло со звоном полетело вниз в подвал.

— Оно самое и есть, — проворчал боярин, — нужно хлеба бросить, а то, пожалуй, с голода поколеет; пускай сначала маленько помучится, а там и уморить можно, — решил он, направляясь в хоромы.

— Ну, теперь и отдохнуть можно, с одной управился; теперь до доброго молодца нужно добраться, с ним счёты свести, а там уж и до князя с его другами доберёмся! — заключил он.

Около обеда явились бледные, измученные холопы. Мрачны были их лица, недовольство собой выражалось на них. Вошли они в покой и остановились у дверей, опустив глаза в землю. Исподлобья поглядел на них боярин: как ни был он озлоблен, но в душе всё-таки был не совсем спокоен; неприятно было ему видеть участников своего преступления; многое он бы отдал, чтобы никогда не встречаться с ними, чтобы навеки сделать их немыми.

— Покончили? — спросил он их отрывисто, глядя в сторону.

— Кончили, боярин!

— Ну, ладно, подождите, я сейчас приду! — проговорил Всеволожский, поднимаясь с места и выходя в другой покой.

Тишина наступила по уходе боярина. Кабальные стояли, переминаясь с ноги на ногу, словно боясь взглянуть друг на друга; на душе у них было нехорошо.

Один из них тяжело вздохнул.

— Чего, Пётр, стонешь? — чуть не с сердцем спросил его товарищ.

— Тяжкий грех сотворили мы, не простит нас, окаянных, Бог! — тихо промолвил Пётр.

— Не простит? Чай мы не по своей воле сокаянствовали, приказано было. За то теперь будем на воле отмаливать свой невольный грех, а то нешто лучше бы, кабы он покончил с нами там, в подвале? Умерли бы всё равно без покаяния, а боярыню не мы, так другие бы замуровали!

— Путь бы другие и грех этот на свою душу принимали.

— Дурак ты, как погляжу я!

Послышались тяжёлые шаги, и боярин вошёл в покой.

— Вот берите себе на обзаведение, — сурово произнёс он, подавая каждому по объёмистому кошелю, — землю сами выберете, какая понравится, только, чур, уговор, выбирайте подальше, так, чтобы никто из вас никогда не попадался мне на глаза, пока умру, чтобы я не видел вас!

Ежели же кто из вас проболтается про нынешний день, тому лучше было бы не жить на белом свете, того я везде найду, и помрёт тот самою лютою смертию! Так и помните, и теперь уходите на все четыре стороны!

Кабальные молча вышли из покоя; боярин задумчиво смотрел им вслед.

VI. Козни

— Ох, братцы, не на пользу нам эти деньги будут, — проговорил один из кабальных своим товарищам, выходя из хором на обширный боярский двор.

— Мне тоже думается, не за праведное дело получили мы эту казну! — поддакнул Пётр.

— Ну, словно вороны закаркали! И что несут только! Не на пользу! Была бы казна в руках, а польза всегда будет! — огрызнулся третий.

— Ой ли? — подсмеялся Пётр. — А по-моему, так Семён правду молвит. Чай, видел и слышал, с какими заклятиями отпускал нас боярин? И век бы нас не видать, и смертью лютою грозил, и сдаётся мне, что земли обещанной нам не получить.

— Что так?

— Да так, не дойдём мы до неё, дорогой ещё он нас уходит. На что мы ему нужны теперь? А его опаска берёт, чтобы мы чего не рассказали.

— Оно, по-моему, похоже, — подтвердил Семён.

— Я так и думаю: Христос с ним и с землёй его; лучше отправиться нам в какое-нибудь другое княжество — в Тверь али Суздаль, там нам попокойнее будет, не найти ему там нас! — говорил Пётр.

— Вестимо, так и сделаем! — согласился с ним Семён.

— Вы, братцы, как знаете, так и делайте, а я пойду землю выбирать, не дарить же и ему, недаром на душу грех принимали, — говорил третий.

— Твоё дело, как хочешь, так и делай; только гляди, потом не покайся.

— Не в чем будет каяться-то: я его приказ строго сдержу, а он своё слово исполнит.

— Тебе лучше знать, а нам своя шкура дороже боярской земли, да и душе грех, почитай, немало придётся отмаливать.

Проводив холопов, Всеволожский задумался. Если бы он совершил это дело один! А теперь налицо три живых свидетеля, явная улика, от которой не отделаешься!

— Опростоволосился! — со злобой проворчал боярин. — Опростоволосился как дурак! И как не догадался?! С ними бы там же нужно было покончить, а теперь, поди, пойдут разговоры; все холопы диву дадутся моей щедрости и милости; пойдут расспросы, какой-нибудь и проболтнется! Экая дурь напала на меня! — чуть не крикнул он, стукнув кулаком об стол. — Что же теперь делать-то, что делать? — растерянно повторял он. — Ума не приложишь. Нешто удавить её, змею подколодную, да с камнем на шее в Волхов спустить, пускай пропадает там! Один только ничего не поделаешь! С теми порешить? Сам не смогу, а поручить кому другому, тоже не сподручно! А впрочем, что ж, ведь я в их животе и смерти волен. Кто они? Закабалённые, беглые! Кому ж я ответ за них давать буду? Порешить их, и конец. Только ушли ли со двора? Справиться самому негоже, пусть тиун придёт — да скажет, что пропали они, так-то будет ладнее! — успокоился Всеволожский.

— А с этой? Ну, эта не уйдёт, крепки запоры, крепок и камень; лбом двери да стены не проломить, пускай там издыхает. Одначе поглядеть надо, как-то они работу свою сделали, — проговорил он, вставая с места и направляясь к выходу.

Взяв восковую свечу, он начал спускаться по лестнице; сойдя в коридор подвала, он начал осматривать стены. Замурованная дверь была так искусно заложена, что её нельзя было различить.

— Постарались молодцы, — с усмешкой произнёс Всеволожский, но вдруг вздрогнул и побледнел.

Из-за двери до него донёсся задавленный, заглушённый крик отчаяния.

— Кричит, проклятая! — прошептал Всеволожский. — Кричит; так-то и услышит её кто-нибудь. Сюда-то я никого не пущу, а в саду, пожалуй, слышно, а я сдуру ещё и стекло расшиб. Что за дурь на меня напала ноне! — говорил он в отчаянии, бросаясь опрометью на лестницу. Свеча от быстрого движения погасла; боярин спотыкался; сзади него раздавались крики; оторопь напала на Всеволожского; с трудом добрался он до верха лестницы и только тогда вздохнул спокойнее, когда очутился в покоях.

— Нужно в сад, в сад, не слыхать ли оттуда? — шептал он, бросая погасшую свечу на пол и бросаясь в сад.

— Жива я, жива, жива! — явственно доносился из подвала охрипший голос обезумевшей от ужаса боярыни.

Дрожь пробирала Всеволожского.

— Кричит, проклятая, кричит! — бормотал он, растерянно осматриваясь по сторонам. — Чем ей глотку-то заткнуть, чем?

Недалеко лежал огромный камень. Глаза Всеволожского блеснули радостью.

— Вот погоди же, кричи теперь хоть не своим голосом, — говорил он, бросаясь к камню.

С натянутыми на висках жилами, с напряжёнными мускулами рук принялся за тяжёлую, непосильную для себя работу, подбиваемый страшными криками жены. Камень сдвинулся с места и начал тихо "подвигаться. Вот и окно. Ещё несколько усилий, и камень, вдавив во внутрь железную решётку, наглухо закрыл окно. Крики затихли.

— Ну вот и ладно, — заговорил весело боярин. — На несколько дней хлеба хватит, а там околевай себе!

Боярыня долго лежала без памяти, наконец очнулась и открыла глаза. Сначала не поняла, где она, что с нею. Вскочив на ноги, с ужасом огляделась. Сверху пробивались в небольшое окно солнечные лучи и освещали страшную обстановку подвала-могилы.

— Господи, где я? Где я! Неужто он меня в могилу, в склеп унёс? — в ужасе, цепенея, говорила боярыня. — Неужто он меня с собой взял. Где же он, где?

С отчаянием закинула боярыня руки на голову и застонала; от холода дрожь пробегала по её телу. Она отчаянно закричала; этот крик и услыхал боярин.

— Господи, похоронили, — с помутившимися глазами кричала боярыня, — да я жива, жива!

Вскоре что-то тяжело грохнуло о железную решётку, и в подвале наступила могильная темнота.

Сама не своя повалилась Марфуша на разбросанную солому и зарыдала, горько, страшно зарыдала несчастная.

Более или менее успокоенным возвратился боярин в свои хоромы, точно камень тяжёлый, такой, какой он сейчас ворочал только, свалился у него с плеч.

— Теперь только тех покончить, — думал он, — а там всё будет хорошо.

Прошло часа три. Всеволожский сидел глубоко задумавшись, обдумывая какие-то планы. Наконец он поднялся, лицо его было спокойно, — видимо, какая-то удачная мысль созрела в его голове. Он хлопнул в ладоши. Со страхом выглянула из-за двери старуха.

— Что ж это до сей поры Марфы нет, аль без меня засыпаться стала? — с насупившимися бровями спросил старуху боярин.

— Не ведомо мне, боярин, отчего нетути её, а кажись, она завсегда вставала рано! — отвечала старуха.

— Поди покличь её, а коли спит, так побуди!

Не прошло и десяти минут, как возвратилась старуха.

— В опочивальне боярыни нетути, должно, встала!

— А коли встала, так я тебе кликнуть её велел, аль не поняла?!

— В саду нешто? — робко, с замиранием сердца проговорила старуха.

— Где хочешь ищи её, а чтоб она была здесь!

Старуха пропала часа на полтора; боярин ходил по хоромам и довольно улыбался. Снова явилась старуха, бледная, трепещущая, и прямо повалилась боярину в ноги.

— Ты что? — крикнул на неё Всеволожский.

— Хочешь, боярин, казни, хочешь милуй: виновата я, окаянная! — завопила она не своим голосом.

— В чём виновата-то?

— Везде бегала, везде искала, боярыни нигде нетути!

— Да куда же ей деваться? — грозно, наступая на старуху, спрашивал Всеволожский.

— Не знаю, милостивец, не знаю, кормилец. Покаюсь, грешница, я её со вчерашнего дня не видала.

— Как со вчерашнего? — зыкнул боярин.

— Да так, отец родной! Вышла она это в сад, а там…

— Что там? Говори, старая чертовка, — не то задушу, не жить тебе на свете! — гремел боярин.

— Ох, грех, ох, нечистый попутал! — вопила старуха.

— Да говори же, окаянная!

— В скорости, боярин, какой-то разбойник в дом ворвался…

— Ну, дальше-то что?

— Дальше-то? Дальше, милостивец ты мой, я выскочила на крыльцо, начала народ созывать, никто не вышел; побежала я в людскую, меня же оттуда взашей вытолкали, не захотели с чёртом связываться.

— Да что ты мне, окаянная, сказки сказываешь! Дело говори! Что дальше-то было?

— Дальше-то? Дальше ничего не ведаю. Боярыни я больше не видала; с перепугу-то я в уголке заснула, пока ты, кормилец, не разбудил меня!

— Да куда же ты смотрела, старая чертовка, на то ли ты в дому приставлена? А? Говори, проклятая?! — расходился не на шутку боярин.

— Прости окаянную меня, грешницу, уж больно я перепугалась!

— Перепугалась?! — кричал боярин, пиная ногами, валявшуюся на полу старуху. — Перепугалась? Погоди, треклятая, я тебя ещё пуще перепугаю, погоди ты, анафема! Запорю, повешу, удавлю я тебя!

— Помилуй, пощади, отпусти душу на покаяние! — вопила старуха.

— Пошла вон, проклятая!

Старуха быстро вскочила на ноги и бросилась было за дверь.

— Стой!

— Что прикажешь, милостивец? — слезливо проговорила старуха.

— Ступай в людскую, пошли холопов! — приказал боярин.

Старуха опрометью бросилась за дверь.

— Ну, дай Бог, чтобы и дальше так шло! — бормотал боярин. — Кажись, теперь всё ладно!

При одном шуме холопских шагов боярин преобразился, на его лице явилась суровость, в глазах заблестело бешенство.

— Ворота на запоре были? Никто после меня или раньше не выходил со двора? — строго спросил он выступившего вперёд тиуна.

— Никто, господин, не выходил, птица через забор не перелетала!

— Так ли? Не лжёшь ли?

— Как перед Богом, так и перед тобою, господин, говорю, никто не выходил! — уверял тиун.

Боярин злобно усмехнулся.

— А куда же дружинник девался? — спросил он.

— Какой такой дружинник? — спросил, словно ничего не зная, тиун.

— А вот что меня вздул, черт-то? — выскочил незваный-непрошеный челядинец.

— Как вздул? — спросил боярин, хмурясь.

— Ох, как он, чёртов сын, боярин, вздул! Доныне ребра болят; только он не выходил отсюда.

— Куда же он девался?

— Так мне и мнится, что это сам черт был.

— Сам ты дубина, черт! — вскипел боярин. — А тебя, — обратился он к тиуну, — за твоё незнайство я свинопасом сделаю!

— Прости, боярин, правду молвлю! — взмолился тиун.

— Ну, ладно, расправа с тобой потом будет, а теперь собери всех до единого холопов, разошли по всем закоулкам, разыщи мне боярыню; её без меня здесь украли; не разыщешь ежели, голову свою сложишь!

Вздрогнули холопы. Новость о пропаже боярыни поразила их как гром. Тиун был сам не свой, ему, по-видимому, хотелось что-то сообщить боярину и боялся он. Всеволожский заметил это.

— Ну, что же мнёшься-то?

— Прости, боярин, холопы у нас не все!

— Что ты, как сорока Якова, затвердил: прости да прости, скоро ль прощенью конец будет? Как так у тебя холопы не все? — грозно спрашивал Всеволожский.

— Ты, господин, изволил утром давеча оставить трёх кабальных.

— Ну? Дальше-то что? — не без тревоги спросил боярин.

— Пропали они немало времени…

— Дальше-то, дальше молви!

— Пришли это они в людскую да и похваляются, что ты взмиловался над ними, отпустил их на волю, земли обещал; вот они и пошли, сказывают, к Ладоге.

По мере того как говорил тиун, боярина одолевала всё более тревога. Когда же тот кончил, Всеволожский совершенно успокоился; он понял, что холопы не проболтались, но ему невозможно было сознаться в том, что он сам отпустил их.

— Так они так и ушли? — с напускною суровостью спрашивал боярин.

— Ушли, милостивец!

— На что же ты-то у меня поставлен? А? — загремел во гневе Всеволожский. — Так-то у тебя всякий холоп придёт да скажет, что с моего соизволения он уходит, а ты и отпустишь? Какой же ты опосля этого тиун? На кой ты мне прах опосля этого нужен? Ведь тебя удавить мало!

Тиун, перепуганный гневом Всеволожского, повалился на пол.

— Помилуй, господин, прости за оплошность.

— Простить я тебя не прощу, а вот тебе моё решение! Как тебя зовут? — обратился он к видному, рослому парню.

— Никандра, — отвечал тот.

— Будь с этого времени ты тиуном, а этого, — говорил боярин, указывая на прежнего тиуна, — отдери батогами нещадно!

— Благодарствую, господин, за милость! — молвил Никандр, валясь боярину в ноги.

— Потом разыщи во что бы то бы ни стало боярыню. А за беглыми пошли погоню! Да пусть захватят с собою верёвок, на первом же дереве повесить их. Без этого не возвращаться домой! Вот мой приказ. Теперь ступайте!

Холопы вышли, причём новый тиун не замедлил отдать приказание маленько попридержать своего предшественника, что холопы, частью недовольные многим при его управлении, не замедлили исполнить. И вскоре до боярских ушей донеслись отчаянные крики бывшего тиуна.

Услышав крики, Всеволожский невольно поморщился.

— Ни за что, дьяволы, парня дерут, а я ещё сказал нещадно драть его, запорют, анафемы, на радостях до смерти! Да что же делать, нужно же вид было показать!

А крики становились ужаснее, отчаяннее; они почему-то коробили боярина, и он велел закончить экзекуцию.

— Ну, теперь, кажись, всё! — проговорил боярин. — Всё улажено, пора подумать и о других делах, поймать бы этого дружинника!

Весть о воскресении из мёртвых боярина Всеволожского облетела весь Новгород. Весть эта сначала поразила всех страхом и ужасом, но страх прошёл, и все начали с любопытством ожидать появления боярского. Прошло три дня, но Всеволожский не выходил, не делал шага из своего двора.

Но настал день, в который боярин не выдержал и волей-неволей смешался с толпой новгородцев.

С раннего утра загудел в Софийском соборе призывный колокол. С раннего утра народ повалил толпами в собор. Услышав звон, Всеволожский затуманился, но стал собираться.

Боярин спешил в собор. На площади перед собором стояла княжеская дружина, только далеко не вся.

«Что за оказия, зачем это здесь собралась эта горсточка?» — невольно думалось боярину.

Он вошёл в храм. Народу было много. Но при его появлении все со страхом расступались и давали ему дорогу. Всеволожский прошёл вперёд и остановился как вкопанный.

Впереди всех стоял в походном воинском костюме князь Александр Ярославович. Лицо его было светло, безоблачно, глаза с усердием были устремлены на образ Спасителя; он, казалось, не принадлежал земле, он весь отдался молитве.

Злоба, ненависть закипели в душе Всеволожского при виде этого ясного святого лица; много бы он отдал, чтобы это лицо хотя бы на мгновение отуманилось горем, печалью.

Кончилась служба; князь подошёл к кресту и набожно приложился к нему; все двинулись за ним, один только Всеволожский не трогался с места и стоял словно окаменелый; глаза его горели непримиримой злобой. Он увидел и узнал в числе окружавших князя Солнцева.

Начали выходить из собора, двинулся за другими и Всеволожский. Когда он вышел, князь был уже на коне. Владыка обходил ряды дружины и кропил их святою водою.

Всеволожский не стал дожидаться конца церемонии, а спешно направился к своему дому. Немало удивляло его, что его бывшие сторонники словно не узнавали его, сторонились.

— Что за притча такая, аль переметнулись? Да, теперь подумать, подумать нужно, — говорил он, возвратясь домой, — на приятелей надежды никакой, вишь, от меня, как от супостата, рыло воротят; приходится, видно, одному доканчивать дело. Ну, что ж, смогу и один, только вот поспрошать нужно, что это такое творилось ноне, что такое праздновали? Уж не в поход ли собрались? Ну, если так, на моей улице был бы праздник!

Размышления его были прерваны приходом древнего старика — боярина Мунина, родственника Всеволожского.

— Ну, теперь вижу, что люди не солгали мне, — обнимая хозяина заговорил пришедший, — вижу, что жив.

Обрадованный Всеволожский засмеялся:

— А ты думал, что помер?

— Как, родимый, не думать! Сказывали, что тогда на мосту сгиб ты, утопили тебя, вишь; не поверил было, говорят, своими глазами видели, а там и вправду пропал ты.

— Тонуть тонул, да Господь помиловал!

— Где же ты пропадал всё время-то?

— У добрых людей. Огневица у меня была, спасибо им, отходили меня.

— И впрямь спасибо! А я уж и на помин души твоей в церкви подавал, только прослышал, что воротился ты; признаться, не поверил я, только нынче внучек прибегает и кричит мне, что видел тебя на площади. Дай, думаю, пойду погляжу своими глазами, уверюсь, а ты и вправду обрёлся.

— Обрёлся-то я, родимый, обрёлся, только не на радость, — проговорил горестно Всеволожский.

— Что так?

— Да так, пришёл домой, да жены и не застал.

— Как не застал? Где же она?

— Христос её знает, в тот вечер и сгибла, как я вернулся; так и не видал её.

— Батюшки мои, куда же ей деваться-то! Уж не порешила ли она с собой с горя, что ты пропал, ведь она была баба добрая, любила тебя.

— А я её нешто не любил? Как холил, как берег её! Да вот сами себе злодеями и стали, эту проклятую дружину призвали на свою голову.

— А что ж дружина?

— То, что как начал я расспрашивать про жену, мне и сказали, что передо мной какой-то дружинник силою ворвался в дом; с той поры жена и пропала.

— Куда же дружинник-то девался?

— А леший его знает! Так полагаю, что он за Марфой и пробрался сюда. Баба молодец, вдовой считается, кто на такую бабу не польстится; он и уворовал её.

— Надо искать!

— И то ищу. Теперь, полагай, один в доме остался, всех холопов разогнал.

— Ах ты, грех какой! Поди ж ты: то она была от живого мужа вдовой, а теперь ты стал вдовый от живой жены.

Всеволожский в отчаянии развёл только руками.

— Да, накликали мы себе беду этой дружиной.

— Что делать, без неё тоже неладно было, шведы совсем одолели нас.

— Что ж, сами не справились бы, что ли?

— Трудненько, родимый! Отвыкли мы ворогов отражать.

— Эх, болтовня одна, князю угодить хотели, позвали опять; а без князя куда не в пример лучше было. Да скажи на милость, что это на площади ноне творилось? Зачем дружина собралась?

— Это князь в поход отправился ноне.

— В поход? — засмеялся Всеволожский. — Против баб, что ли?

— Каких баб? Против шведов! — недовольным голосом проговорил Мунин.

— С такой-то горсточкой против шведов? — смеялся Всеволожский. — Ну, воин же ваш князь, нечего сказать, знает он воинское дело!

— Ну, ему лучше знать, что делать, ни разу ещё ни один враг не одолевал его.

— Ну, а я знаю то, что не воротится он назад, а только опозорит Великий Новгород да дорогу шведам укажет к нам.

— Что за непутёвые речи ведёшь ты, родимый! — с неудовольствием проговорил Мунин.

— Чего непутёвого сказал-то я? Правду одну молвлю, слепым таким, как вы, не хочу быть.

Мунин махнул рукой и взялся за шапку.

— Куда же, боярин? — заговорил Всеволожский. — Погоди маленько, не обижай! Отведай хлеба, соли! Я хоть и без хозяйки теперь, а всё же кое-что найдётся.

— Нет, спасибо тебе, родимый, за ласку и привет, а мне домой пора, недосуг, я только и пришёл на тебя поглядеть.

Оставшись один, Всеволожский задумался; какая-то мысль сильно занимала его. Наконец он улыбнулся и быстро вышел в сад. Ему стало страшно даже стен, он боялся, что они узнают его мысли и выдадут его тайну.

— Да, только бы посрамился он, не станут тогда они кичиться своим неодолимым князем. Только кого послать? Боязно верить теперь людям. Вон родич и тот за ворога стоит. Самому лучше. Оно и кстати: скажу, жену пропавшую поехал разыскивать, и сам тем временем успею шведам сообщить что нужно. Пусть его разобьют хорошенько. А пока он доберётся до Невы, я и назад успею вернуться. Так, значит, и надо сделать!

VII. Освобождение

Рано собрались гости к боярину Симскому на другой день после отъезда князя; в числе гостей находился и Солнцев. Все были веселы, довольны. Старая, враждовавшая с князем партия была уничтожена; оставшиеся, может быть, и не искренно, но всё-таки примкнули к князю. Опасаться было нечего: настало старое, доброе, покойное время.

Один только Солнцев был мрачен; веселье не шло ему на ум. Вот уже три дня прошло с тех пор, как он не виделся с боярыней и не имел об ней никакой весточки. На другой же день стало ему известно, что Всеволожский остался жив, но что делалось у него в доме, ему было неизвестно.

«Два раза оживает, проклятый, ну в третий раз уж не увернётся! И как это не пришиб я его! Ведь теперь замучает он мою голубку, житья ей не даст; а я ещё сказал, что не вернётся он больше! Повидать бы её хоть на минутку, поговорить с ней; да как теперь проберёшься к ней, чай, одной стражи наставил невесть сколько».

И всё пуще и пуще сжимается его сердце, всё глубже и глубже зарывается грусть-тоска постылая, гложет она сердце, сосёт его, словно змея лютая. Угрюмо глядел дружинник на весёлых, пирующих гостей; их веселье ещё более растравляло его тоску.

В покой вошёл ещё один боярин.

— Чудеса у нас стали твориться, — заговорил он после приветствий, присаживаясь к столу.

— Что такое? Аль вести какие? — посыпались вопросы.

— Уж на что лучше! То мёртвые из гробов встают, а то ещё и лучше бывает.

— Да не томи, говори, что такое?

— Всё, Всеволожский наш!

При имени Всеволожского Солнцев вздрогнул и поднял голову.

— Аль начудил чего?

— Чего начудил, над ним начудили!

— Как так?

— Да так, какой-то дружинник у него жену украл!

Симский взглянул на Солнцева; тот сделался бледнее стены. Он вскочил с места и, задыхаясь, спросил:

— Кто тебе это говорил, боярин?

Все с удивлением смотрели на Солнцева: для них непонятно было его волнение.

— Кто говорил-то? Да родич его Мунин.

— Когда же украли её? — дрожащим голосом продолжал спрашивать Солнцев.

— Да в тот самый вечер, как он воротился домой. Пришёл он ночью, а жены его и след простыл.

— Врёт Мунин! — сорвалось невольно с языка у Солнцева.

— Вот те и раз! Да ты откуда знаешь, что он врёт?

— Кабы кто из дружинников украл его жену, мне было бы ведомо это! А коли пропала его жена, так он сам над ней что-нибудь злое учинил!

— И мне тоже сдаётся, — согласился Симский.

— Да что вы, бояре?! Кабы что-нибудь он над ней сделал, так постарался бы концы в воду схоронить, а то теперь, чай, двор у него на запоре; всех своих холопов разогнал на поиски и сам вчера же куда-то ускакал на розыски.

Солнцев заметался, отыскивая шапку. Симский схватил его за руку и отвёл в сторону:

— Ты что это мечешься как угорелый?

— Пойду искать её, живую или мёртвую!

— Да где же будешь искать-то?

— Пока и сам не знаю! А чует моё сердце, что найду её, только какою найду-то, может, мёртвою?

— Полно тебе, что выдумаешь!

— Где же ей деваться-то? Ведь я тебе рассказывал всё! А вон говорят, будто он и не видал её.

Симский задумался. В это время вошёл холоп.

— Тебе что? — быстро спросил его боярин.

— Посадника тут нетути?

— Чай, сам знаешь, что нет! Тебе зачем его?

— Да там холоп какой-то пришёл, говорит, нужно очень, дело какое-то важное есть до него.

— Так пускай и идёт к нему, чай, дорогу знает.

— Был у него, дома нетути; у других бояр был, и там не нашёл, уж сюда пришёл. Коли, бает он, и здесь нет посадника, так предоставь меня, бает, перед очи какого ни на есть боярина.

— Что за чудо? Погоди маленько, — обратился Симский к Солнцеву, — я ту же минуту ворочусь.

Наконец дверь отворилась и вошёл Симский. Лицо его было бледно; он был сам не свой.

— А какой это там холоп приходил? — спросили его.

— Делать ему нечего, он и тревожит, вишь, со шведом ему драться захотелось, так позволения пришёл спрашивать идти за дружиной следом!

Гости рассмеялись. Солнцев нетерпеливо посматривал на Симского; он заметил перемену в его лице и понял, что вызывали боярина именно по делу, его касавшемуся. Он схватил шапку и начал отвешивать поклоны гостям. Симский его не удерживал, но едва только Солнцев скрылся за дверью, как он догнал его:

— Постой, погоди!

Тот остановился.

— Дело есть, останься, обожди вон хоть в этом покое, пока все не разбредутся.

— Да какое дело-то?

— Эх ты какой! Ну, боярыню твою разыщем, знаю, где она.

Затрясся Солнцев, еле на ногах устоял.

— Правду ль ты молвишь? Жива ли она?

— Жива, у себя в дому, понял? Ну, а теперь сиди и жди!

— Да ведь они, дьяволы, до поздней ночи не уйдут!

— Да раньше ночи мы ничего и не поделаем; сиди ты только спокойно, всё сделаем!

Скрепя сердце остался Солнцев. Хозяин пошёл к гостям. Те, видя боярина расстроенным, начали расходиться. Симский их не задерживал. Позвав холопа Всеволожского, Петра (а это он приходил), Симский вместе с ним вошёл к истомившемуся Солнцеву.

— Ну, вот он тебе всё расскажет, — проговорил Симский, указывая на Петра.

Пётр рассказал всё, что происходило в доме Всеволожского. Дружинник застыл от ужаса при этом рассказе.

— Что ж, наше дело подневольное, — продолжал Пётр. — Я было заикнулся, так он, боярин-то, чуть не убил меня там же на месте. Как ушли мы от него, так он за нами вдогонку чуть не всю челядь свою послал. Я-то убежать успел, а товарища на дерево вздёрнули. На душе у меня так тяжко было, что самому было впору петлю на шею надеть. Господь с ним и с его деньгами-то! Вот как открылся вам, так словно и полегчало на душе.

— Что же мы сидим-то, что сидим? — чуть не застонал Солнцев. — Она, может, помирает теперь аль и совсем померла, а мы тут побасёнки разводим!

Симский невольно взглянул на окно начинало темнеть.

— Погоди маленько, — проговорил он. — Сам знаешь: теперь нельзя разгром делать: светло ещё; вот маленько потемнеет, тогда и пойдём.

— Можно с Волхова подъехать к саду, дорогу я знаю, никто не увидит.

Симский задумался.

— Твоя правда. Погоди, сейчас холопов кликну, — проговорил он, выходя из покоя.

Не более как через полчаса две лодки отчалили от сада Симского. В первой сидели: Симский, Солнцев и Пётр, а в другой пять человек холопов. Солнцев сам работал вёслами; лодка неслась как стрела, но ему казалось, что она еле двигается. Наконец подъехали к густым, купающим свои ветви в Волхове ивам. Лодка ткнулась в берег, и почти в то же мгновение Солнцев очутился в саду. За ним выскочили остальные; в руках холопов были заступы, ломы, за поясами торчали ножи и топоры.

— Ну, веди теперь! — обратился Солнцев к Петру.

Тот пошёл вперёд, за ним двинулись остальные. Мёртвая тишина господствовала на когда-то шумном дворе боярина Всеволожского. Словно замер дом; только собака, услышав шаги, лениво тявкнула и спряталась в свою конуру. Пётр вошёл в хоромы. Душа у него была не на месте; он боялся встречи со Всеволожским. Но в доме царила та же мёртвая тишина. Пётр робко подошёл к подвальной лестнице. В последнем покое, как привидение, стояла перепуганная насмерть старуха. Она хотела крикнуть, хотела бежать, но ноги не повиновались, не хватало голоса; она только с ужасом глядела на вошедших.

— Уберите-ка ведьму! — приказал Симский холопам, указывая на старуху.

Те бросились на старуху, повалили её на пол и скрутили ей ноги и руки кушаками. Старуха от страха не пикнула.

— Ну, теперь дальше! — торопил дружинник.

— Без света туда нельзя идти! — заявил Пётр.

— Что же ты раньше не сказал? — вскипел Симский. — Мы дома бы взяли свечей, а здесь где их искать?

— Вон небось ведьма-то знает, — проговорил Солнцев, указывая на небезызвестную ему старуху.

— В поставце! — еле проговорила та.

В поставце нашли свечи, зажгли и начали спускаться по лестнице. Гул шёл под сводами коридора от шагов вошедших. Пётр внимательно всматривался в стену.

— Вот здесь, кажись.

— Ну, ребята, принимайтесь за работу! — скомандовал Симский.

Грузно ввалился лом в стену. В один миг с грохотом посыпались кирпичи. Стала видна дверь, и из-за неё послышался не то задавленный крик, не то тяжёлый стон.

Этот тяжкий звук, однако, вернул Солнцева к жизни.

— Жива! — крикнул он, осеняя себя крестом.

Дверь, однако, была заперта. Дружинник, выхватив у холопа топор, принялся за работу. Искрами летели щепки; не прошло десяти минут, как дверь рухнула. Схватив в руки свечу, Солнцев бросился в подвал. В углу, с широко раскрытыми глазами, в одной изодранной сорочке, с обнажёнными плечами и грудью, протянув руки вперёд, как бы защищаясь, стояла боярыня. Она была словно поражена параличом. Она узнала Солнцева и, принимая его за привидение, пришла в ужас.

— Миша! Михайло?! — шептала она в страхе.

— Я, я, родимая, солнышко моё красное! — задыхаясь, бросился Солнцев к боярыне.

Вошли остальные и не без ужаса смотрели на ополоумевшую почти женщину.

— Обманул, обманул, — говорила между тем боярыня, — сказал, не придёт, а он меня в могилу с собою унёс, в склеп запер!

«Четыре дня, — бормотал Симский, — как с голоду то не померла, а маленько, кажись, рехнулась. Что же с ней теперь делать, куда девать её? Здесь оставить нельзя, вернётся сам, ещё хуже наделает, убьёт, пожалуй».

— Михайло Осипович, а Михайло Осипович! — окликнул он Солнцева. — Боярыню держишь в одной сорочке в подвале, нещто это дело! Одеться ей нужно, а там дальше подумать, что делать с ней. Мы уйдём в покои, а ты проводи её и к нам приходи, там что ни на есть придумаем.

И Симский с холопами начал подниматься наверх, в хоромы.

Вскоре к нему явился и Солнцев.

— Что же теперь делать? — спросил его Симский.

— Не знаю, — в раздумье заговорил он, — только мнится мне, что здесь её оставлять нельзя.

— Вестимо, из могилы добыли да опять старому дьяволу на растерзание отдавать? А он, того и гляди, явится.

— Нетто к посаднику её отвести, пусть он вступится.

— К посаднику?.. Вестимо, он должон вступиться, на то он и посадник, только ладно ль это будет?

— Почему же не ладно-то?

— А то что посадник должон будет дело разобрать, шум подымется; сам узнает, где его жена, волей иль неволей опять возьмёт её для измывания. А по-моему, так сделать, чтобы он не знал и не ведал, где боярыня! Пропала, мол, без вести, украли её лихие люди — и конец; пускай ищет ветра в поле.

— От него, старого, не укроется, что это мы с тобой взяли боярыню.

— Что ж он, дух свят, что ли?

— Не дух свят, а старуха выдаст.

— Старуха отродясь меня и не видывала и не ведает, кто я.

— Меня видывала.

— Что ж за беда? У тебя её не найдут, да опять как ему и шум-то поднимать? Ведь не одни мы ослобоняли боярыню, народу с нами не мало было, зашумит ежели, так на свою же голову.

— Да нетто холопам против боярина поверят? Скрыть-то её, я сам знаю, следовало бы, только, коли не к посаднику, уж и не знаю куда, ума не приложу.

— Постой, погоди! — вдруг оживился Симский. — Погоди, Михайло Осипович, никак, я придумал!

— Что такое? — встрепенулся дружинник.

— К посаднику ни мы с тобой не пойдём, ни боярыню ни пустим, а метнёмся мы с тобой да с нею совсем в другую сторону.

— Куда такое? Говори!

— Пойдём мы ко владыке да и поведаем ему всё.

Солнцев при имени владыки невольно вздрогнул; он понимал, что, рассказывая о Всеволожском, нужно будет рассказать о себе, о своём грехе. Как взглянет ещё владыка на их проступок, не осудит ли он их больше, чем Всеволожского.

— Ну, что задумался-то? — нетерпеливо спрашивал его Симский. — Раздумываться тут долго нечего, не у себя в дому, а в чужом. Того и гляди, нагрянет хозяин со всею челядью, тогда ау! Силой возьмёт боярыню.

— Да что же владыка-то сделает? — нерешительно спрашивал Солнцев.

— Там пусть как хочет, а вступается; это его дело, пускай прячет у себя.

— Где же владыке прятать её? Да он от одного зазора не сделает это.

— Какой же такой зазор? Он на то и владыка, чтобы заступаться за тех, кого обижают, а он зазор! Мало ль у него монастырей женских, пускай пошлёт в какой-нибудь на время, а там дальше придумает, что сделать. Никто и знать не будет, где она, раз, а дугой-то, что ежели и узнают, так из-за монастырской стены не больно скоро твою боярыню выхватят.

— Ну, коли так, так и будет, — не без сомнения проговорил Солнцев.

— Иди же, веди боярыню, да прямо ко владыке и махнём.

— Как, сейчас же ночью? Да владыка теперь небось почивает.

— А когда же к нему идти? Среди белого дня, что ль, чтоб весь честной народ видел, как мы к нему боярыню поведём? Да где же она ночь-то будет? Не у тебя ль?

— А у владыки где она будет?

— Небось, не оставит у себя, а ночью-то мы её и сплавим, никто знать и ведать не будет.

Солнцев, ничего не отвечая, отправился к боярыне; та сидела уже одевшись; но четырёхдневное заключение, голод и холод, страх и ужас одиночества в тёмной могиле сделали своё дело. Минутное возбуждение миновало, полнейшее бессилие овладело боярыней, она была бледна как мел, глаза полузакрыты, руки как плети бессильно висели вдоль стана, она, казалось, дремала.

— Марфуша, люба! — окликнул её тихо Солнцев.

Боярыня хотела подняться, но ноги не повиновались ей, и она снова села на лавку.

— Неможется, светик, — с какою-то странною улыбкою проговорила она, — ноженьки не служат.

Солнцев бережно взял её на руки и вынес из опочивальни.

— Что? Аль нездорова? — спросил Симский, увидев дружинника с боярыней на руках.

— Сам видишь, как же мы её с собой к нему-то поведём, совсем негоже.

— Дорогой потолкуем об этом, а теперь айда в путь, к лодкам! — говорил боярин, направляясь к выходу.

Вскоре лодки двинулись в обратный путь.

— Боярыню и впрямь нельзя брать с собой, — заметил Симский.

— Уж я не знаю, что и делать? Ей спокой нужен, измаялась она, — отвечал Солнцев.

— А кончить всё ныне нужно. Нетто ко мне её завести да оставить там, пока мы не вернёмся.

— А опаски никакой нет?

— Какая же опаска? Холопы у меня верные, ни один не обмолвится, да и долго ль ей придётся пробыть у меня: сегодня же небось и свезём.

— Куда же её, хворую, везти?

— Там скорей, чем где, выходят её.

Боярыня немного пришла в себя и слышала последние слова Симского.

— Погоди, родимая, здесь; я вот с боярином пойду, скоро вернусь.

— Куда же ты пойдёшь-то? — с тревогой спросила она.

— Недалечко, защиты тебе искать, — отвечал Солнцев.

— Боязно мне тут, все чужие, никого не знаю я.

— Чего бояться-то? Ты в хорошем дому, в добрых руках.

Боярин в дружинником ушли. Было уже поздно, но когда они вошли на митрополичий двор, то в окнах покоев владыки светился ещё огонь.

Не без душевной тревоги входил Солнцев ко владыке, который в свою очередь был немало удивлён поздним посещением незваных-непрошеных гостей.

Те подошли под благословение. Владыка благословил их.

— Что так поздно? Аль приключилось что?

— Прости, святой владыка, за то, что потревожили покой твой, только и впрямь приключилось страшное дело! — заговорил Симский и начал в коротких словах рассказывать о заключении боярыни, о том, как освободили её.

— Знал я, что злодей он, великий злодей, — тихо говорил владыка, — а этого не ждал я и от него. За что же это он её в погреб живую-то, ведь, чай, что-нибудь и было? — спросил он, немного помолчав.

— Было, владыко! — вспыхнув, говорил Солнцев.

Владыка пытливо взглянул на него.

— Что же было-то? Виновата, знать? — спросил он мягко.

Солнцев несколько мгновений молчал.

— Нет, святой Владыка, не виновата она, а виноваты во всём злые люди.

И повёл он рассказ о своём детстве, о детстве боярыни, о первой с нею встрече, обо всём, что было, не без труда рассказал он и о последних своих свиданиях, ничего не утаивая, каясь как на исповеди.

При последних словах лицо владыки сделалось серьёзно, брови нахмурились, глаза потупились. С дрожью в голосе, с замиранием сердца кончил свой рассказ Солнцев. Владыка молчал и что-то обдумывал.

— Велик грех совершили вы оба, — наконец тихо промолвил он. — Сильно согрешили вы и перед людьми и перед Господом.

— Зачем же люди разлучили нас? — робко проговорил Солнцев.

— Бог ещё и большие грехи прощает, — вмешался молчавший до сих пор Симский.

— Когда с чистым сердцем раскаиваются перед ним и не повторяют греха, — заметил владыка. — Какой же вы у меня защиты просите?

— Защитить, святой владыка, боярыню.

— Как же я могу защитить её?

— Если Всеволожский возвратится и узнает, где она, — он возьмёт её и, пожалуй, сделает ещё что-нибудь хуже. Вот мы и пришли к тебе, владыка, земно кланяться; возьми её пока что к себе, — говорил Симский.

Владыка с изумлением смотрел на говорившего.

— Куда же я дену её?

— Мы хотели просить тебя поместить её на время в монастырь, чтоб никто не ведал, где она, благо сам муж пустил молву, что она без вести пропала, — говорил Симский.

— Не складно мне, боярин, мешаться в мирское дело, — как бы в раздумье проговорил владыка.

— А коли ты не вступишься, тогда кому же и вступиться-то помимо тебя!

— У вас есть посадник, к нему пойдите, он и вступится.

— Что ж посадник сделает? Он отдаст боярыню мужу на издевательство, да и нас ещё станут судить за то, что мы выручили боярыню.

— А вы хотите, чтобы я ваш грех покрыл?

— Нам думалось, что мы доброе дело сделали; а коли, по-твоему, грех спасти человека, не дать ему умереть без покаяния от холода и голода, тогда уж не знаю, что и добрым назовут, чем и душу свою спасать? — обидчиво проговорил Симский.

Владыка с лёгкой усмешкой взглянул на него, но не сказал ни слова. Наступило молчание.

— Вот что я вам скажу, — наконец заговорил владыка, — вот этот молодец с боярыней великий грех учинили. За это я на него епитимию наложу. А просьбу вашу, пожалуй, исполню, дам приют вашей боярыне, только и на неё наложу епитимию: пусть она в монастыре грех свой замаливает.

Боярин и Солнцев начали благодарить владыку, но тот остановил их.

— Погодите, — говорил он, — небось её хватятся и искать станут, само собой в монастыри заглянут. Только искать будут не здесь, не в Новгороде, потому после тех страстей она куда-нибудь подальше должна сбежать.

Боярин с дружинником не понимали, к чему он речь клонит.

— Здесь её искать, значит, не станут, — продолжал владыка, — так мы её в здешнем монастыре и спрячем: пусть себе в келейке сидит, никуда не выходит, никто её и не увидит и не найдёт; сейчас я дам вам грамотку к матери игуменье, вы её туда и отведёте.

Он встал, подошёл к столу и начал писать.

— Ну вот, возьми это, боярин, — обратился он к Симскому, — и отвези грамотку вместе с боярыней, а тебе в наказание за твой грех я запрещаю не то чтобы ходить в монастырь, а провожать и боярыню, чтобы ты и не знал, в какой она келье, и не видался бы с нею никогда, пока жив её муж; помрёт он, тогда ваше дело, женитесь. А теперь ступайте, мне пора и на покой, — закончил он, благословляя своих гостей.

VIII. Предатель

По узкой извилистой дороге, пролегавшей между вековыми деревьями, торопливо пробирался небольшой отряд Александра Ярославовича.

Торопился он попасть на окраины новгородской земли, чтобы защитить хотя оставшиеся в целости ещё сёла и деревни. Каждый час был дорог. По дороге попадались ограбленные шведами беглецы, направлявшиеся в Новгород просить помощи и защиты. Насколько было возможно, князь помогал им. Из их рассказов он убедился, что занимались разбоем действительно какие-то шайки, сброд, с которым легко было справиться.

Но вместе с тем он думал, что эти шайки могли быть только передовым отрядом настоящего шведского войска. При этой мысли он невольно раскаивался в том, что не взял с собой всей своей дружины. Но дум своих он никому не выдавал; не след было смущать дружинников. Оставалось всего перехода два до берегов Невы. Всё чаще и чаще попадались прятавшиеся в лесах ограбленные и разорённые граждане новгородской земли, встречая князя чуть не с молитвой, благословляя его как ангела-избавителя.

Был вечер; дружина княжеская раскинулась станом на ночлег. Зажглись костры, дружина, поужинав, разместилась здесь же на земле и после утомительного перехода предалась мёртвому сну. Не спали только сторожевые дружинники, оберегавшие княжеский стан от внезапного нападения, но плохо сторожили они; опершись на секиры, прислонясь спинами к деревьям, они сладко дремали, давая возможность ворогу каждую минуту проникнуть в стан.

Не спал только Александр Ярославович. Горячо молился он в своей ставке, молился о поддержании его, о своём Новгороде и славе его. Замерли последние слова молитвы, князь поднялся с колен и вышел из ставки; кругом тлели костры, все дружинники спали.

«Вот в такой час ежели напали бы шведы, — думалось князю, — всех бы перерезали: ведь сонный что мёртвый; нет, Боже сохрани и помилуй от этого». Он возвратился к себе и лёг не раздеваясь. Долго не мог заснуть, долго сон бежал от него. Начала заниматься заря, тогда только князь задремал лёгкой, тревожной дрёмой, но едва успело посветлеть, как он уже был на ногах и приказал трубить сбор. Ещё не всходило солнышко, как отряд снова шагал по лесной узкой дороге.

А в это самое время, измученный ездой, невдалеке от стана спал Всеволожский. Отвыкнувшему от верховой езды, ему было трудно выдержать неблизкий путь; приходилось делать большие отдыхи, и его мечта попасть обратно в Новгород, прежде чем князь доберётся до берегов Невы, оказалась несбыточной.

— Кабы прямой дорогой ехать, так известно, дома теперь, может, был бы, — утешал он себя, — а то вертись тут по тропинкам, чтобы не попасться на глаза дружине, да не один раз и с пути сбивался. Ну, да ладно, только бы мне до первого отряда шведского добраться, а там дело будет сделано, можно, значит, будет и восвояси отправиться.

Солнышко начинало припекать, когда боярин открыл глаза, встал и начал расправлять свои усталые и измученные дорогой члены. Невдалеке стояла привязанная к дереву лошадь, пощипывая траву. К ней подошёл боярин, кряхтя и охая, взлез он в седло. Ноги и спину его разломило.

Он двинулся вперёд. Не проехав и полверсты, он остановился и потянул воздух, в котором чувствовался запах дыма.

— Не налететь бы мне, — проговорил боярин, — хорошо, кабы да шведы это были, а как дружина княжеская!

Он осторожно продвигался вперёд; кругом была мёртвая тишина, нарушаемая только стуком дятлов.

— Что за оказия, — ворчал Всеволожский, — кажись, никого нигде нет, а дымом всё больше и больше пахнет!

Перед ним открылась небольшая лужайка, на которой дымились потухшие, едва тлеющие костры.

— Так вот оно что, — проговорил боярин, — здесь стоянка была, только чья же это? Чья не чья, а из опаски нужно подальше держаться от дороги.

Он снова повернул в сторону от дороги и поедал дальше. Занятый своими думами, он не замечал времени, не чувствовал голода; лошадь пристала и едва тащила ноги. Наконец боярин очнулся, до него донеслись какие-то странные звуки; лес начал редеть, показались вдали просветы, опять понёсся сильный запах гари и дыма.

Лошадь пошла бодрее; солнышко уже начало опускаться книзу; боярин и не заметил, как прошёл день.

Лес кончился; перед ним открылось потоптанное поле; вдали вместо стоявшей деревни торчали только обгорелые остовы изб; по некоторым пробегал ещё змейками огонь и, лизнув словно языком воздух, гас. Из погоревшей деревни доносился плач.

Боярин невольно остановился на мгновение в раздумье: ехать ли ему вперёд, или миновать пожарище.

— Была не была, поеду, — решил он, — по крайности что-нибудь да узнаю.

Чем ближе подъезжал он, тем слышнее делался бабий вой и плач. Наконец он въехал в бывшую деревенскую улицу; на земле валялись несколько изуродованных трупов, над ними убивались бабы и ребятишки, невольно вздрогнул боярин при этой картине; на душе шевельнулось что-то вроде жалости.

— Аль погорели, тётка? — спросил он у вывшей над трупом бабы.

Услышав его голос, баба подняла голову и уставила на него помутившиеся, полупомешанные глаза.

— Тебе што надоть? — с сердцем спросила он.

— Погорели, спрашиваю, што ль?

— Сожгли, дьяволы, побили наших кормильцев, хлебушко весь потоптали! — завыла старуха.

— Кто сжёг-то?

— Вестимо кто, разбойники-шведы!

— Давно ль?

— Утречком ноне, на зорьке!

— И много их было?

— И не разберёшь, как черти какие тут разбойничали!

— Куда же ушли они?

— Туда! — махнула баба рукой, указывая на другую сторону бывшей деревни. — Да тебе зачем это? — подозрительно спросила она в свою очередь.

— Нужно князю сказать, на подмогу идёт он к вам.

— Хороша подмога, — озлобленно говорила баба, — когда перебили всех да разорили вконец, тогда и подмог. Вашему князю пораньше бы прийти, сборы-то с нас берёте, а заступиться впору вас и нет как нет.

Последних слов не слышал Всеволожский; опустив голову, он поехал дальше, нехорошо было у него на душе.

Отправляясь к шведам, врагам своей родины, не является ли он иудой, выдавая её на разграбление? Но князь? Ему хочется гибели князя с дружиною. Положим, желание его исполнится, что же будет дальше? Кто поручится, что шведы ограничатся только разбитием княжеской дружины, уничтожением её? Что, если они, увидев беззащитность новгородской земли, двинутся дальше, разгромят самый Новгород, покорят его себе? На чьей душе будет тогда грех предательства? И ещё больнее защемило боярское сердце, совесть против воли говорила в нём и ставила ему обвинение за обвинением.

— Господи, да нешто я ворог Господину Великому Новгороду и Святой Софии, — шептал побледневшими губами боярин, — нешто я ворог, нешто я не ради его иду к шведам? Ведь для него же, для его спасения. Обезумели наши вольные люди, хотят потерять свою волюшку, свою свободу, под руку князя хотят стать! По мне, какой князь ни будь, всё-таки он князь, поработитель, и от него избавиться нужно. А что без дружины его можно обойтись, так как не обойтись: мало ль у нас народу, силою возьмём! — утешает он себя и оправдывается перед своею совестью.

А лошадь идёт вперёд и вперёд. Солнце закатилось, медленно начала спускаться на небо ночная темнота, ярко засверкали звёзды. Наконец боярин почувствовал усталость, нравственные муки, угрызение совести окончательно обессиливали его. Он почувствовал сильнейший голод.

— Не заночевать ли? — раздумывает он. — На-кося, целый день не вставал с лошади, ничего не ел. Да где приют-то найти? В лесу покойно, не видать, а тут, в поле, где приютишься? Видно, делать нечего, надо ехать дальше, может, и найду где местечко для ночёвки.

И он, несмотря на усталость, двинулся дальше. Развязав котомку, висевшую сбоку седла, он достал кусок хлеба и начал жевать.

— А ведь и конь ничего ноне не ел, — приходит ему в голову.

— Ну да потерпит ещё маленько! Вон впереди что-то чернеет, никак, лес, там отдохнёт.

Невдалеке действительно темнел лес, из него подымалось красноватое облако.

— Кажись, дым, должно, шведы? Дружина княжеская здесь быть не может! — оживился боярин.

Вот и лес, прохладой повеяло от него. Боярин въехал, но не знал, куда двинуться, дороги не было, темнота царствовала могильная; густые ветви деревьев сплелись между собою и не пропускали даже слабого, едва мерцающего звёздного света.

«Не остановиться ли? — думает боярин. — Утром-то виднее будет, скорее найдёшь дорогу».

Вдруг в стороне между деревьями блеснул огонёк, и в то же время несколько человек схватили коня под уздцы. Послышался неизвестный, незнакомый говор.

Боярина без церемонии стащили с лошади и повели к разложенным на поляне кострам. На лужайке, около трёх-четырёх костров, расположились около сотни человек.

«Не много же их!» — невольно подумалось боярину.

Увидев боярина, разбойничья шайка окружила его, рассматривая с любопытством. Послышались вопросы, обращённые к нему, но он ничего не понимал. Наконец вышел один из толпы.

— Кто таков будешь? — спросил он боярина по-русски.

Глаза Всеволожского блеснули радостью.

— Я боярин из Новгорода, Всеволожский, — отвечал он, — а вы, надо полагать, будете шведы?

— Да, шведы! Зачем ты здесь пробирался?

— Я из Новгорода приехал нарочно вас искать.

— Зачем, что тебе нужно от нас?

— Воеводу мне вашего нужно!

— Я и есть воевода; говори, что нужно тебе от меня?

— Коли воевода, так здравствуй, — приветствовал его боярин, приподнимая свою шапку.

— Здравствуй!

— Мне нужно тебе слово молвить!

— Какое такое слово?

— Важное, воевода, слово, при народе молвить-то его непригоже!

Воевода отошёл со Всеволожским в сторону. Всеволожский быстро, торопливо начал передавать ему цель своего пребывания; чем дальше говорил он, тем подозрительнее и недоверчивее относился к его рассказу называвший себя воеводой.

— Так ты говоришь, что у князя дружина не велика? — спросил он, когда Всеволожский кончил.

— Махонькая, всего-то будет человек двести, не более, расправиться будет вС как легко!

— У нас народу немного, — задумчиво проговорил швед. — А скажи мне, боярин, зачем ты выдаёшь своих, продаёшь их?

Краска бросилась в лицо боярину, злобой блеснули его глаза, кулаки сжались.

— Отчего? — переспросил он. Отчего? А оттого, что я ненавижу князя!

— Ну, за твои речи, боярин, тебе спасибо великое, — говорил швед, — только ты нас не обессудь, не во гнев тебе будь сказано, отпустить я тебя не отпущу пока что, а ты побудь с нами.

— Этого никак не можно, — заговорил побледневший боярин, — никак не можно!

— Отчего же? — спросил, усмехаясь, швед.

— Я дела и всё бросил, да зачем я вам и нужен-то?

— А затем, боярин, что Бог один ведает, что у тебя в мыслях. Может, ты и правду сказал, а может, ты против нас какой ни на есть злой умысел держишь? Тогда не погневайся, расправа с тобой короткая будет!

— Какой же умысел, когда я своего князя вам с руками и ногами отдаю!

— Оно, видишь, так, да Бог весть. А ты лучше поживи с нами, обиды тебе не будет: будешь нашим гостем.

Убитый шёл за шведом Всеволожский. Не того хотелось ему.

«Вот так ввалился, — думал он. — Нет, как-никак, а нужно сбежать».

До ужина он и не дотронулся.

— Ешь, гость дорогой, — потчевал между тем его швед.

Скоро все улеглись. Лёг и Всеволожский. Но не спалось ему, что-то тяжёлое давило, на душе было тревожно. Не раз приподнимал он свою седую, старую голову, оглядывая местность, отыскивая, где бы можно было улизнуть, но всё было напрасно. В какую сторону ни глядел он, везде при зареве костров виднелись шведы с длинными древками, на которых были насажены блестящие острые секиры.

А сердце щемило всё сильнее и сильнее, что-то вроде раскаяния охватило Всеволожского. «Кабы знал, не поехал бы! — думалось ему. — И без меня, может быть, управились бы с князем, а теперь на-кось поди, того и гляди, голову сложишь. Об уходе теперь и думать нечего: как уйдёшь от них, окаянных? Эк я на старости лет обмишулился!»

А минуты, бессонные минуты, тянутся как вечность. Тяжко Всеволожскому; хотя бы уснуть, забыться. Наконец усталость физическая и нравственная всё-таки взяла своё, отяжелевшие боярские веки закрылись, напала дремота, перешедшая в глубокий, тяжкий сон.

Не прошло и двух часов, как на ранней заре пронёсся резкий, пронзительный, тревожный звук трубы. Всеволожский вскочил и увидел во шведском стане необыкновенную суету и беготню. Шведы хватались за оружие, метались по поляне. На него никто не обращал внимания.

«Вот бы теперь задать стрекача?» — невольно пришла ему мысль.

И он начал высматривать свою лошадь. Но, взглянув в сторону дороги, он затрясся всем телом. Лицо сделалось бледнее его седой бороды, в глазах смешался ужас с гневом и злобою.

По дороге, шагах в двухстах, не более, двигалась стройно, правильно в блестящих доспехах Александрова дружина. Всеволожский видел ясно, что выхода ему нет; оставалось одно: или одержать верх над врагом, или лечь костьми, но живым в руки не даваться, иначе ему предстояла та же смерть; только не здесь, не на ратном поле, в бою, — а в Новогороде, в родимом городе, на глазах всех вольных людей, знакомых и приятелей; смерть не мгновенная, а мучительная, позорная. Нет, лучше уж здесь гибнуть, коли гибель пришла!

В воздухе словно шмель прозвенела стрела.

— Господи? Да что же это? Что же? — шептал в отчаянии Всеволожский, оглядываясь кругом. На глаза ему попалась громадная дубина. С какою-то дикою радостью махнул он ею два-три раза, дубина оказалась по руке. Весело улыбнулся боярин; несколько лет словно свалилось с его плеч.

Дружина вдруг сразу бросилась на шведов и вступила в рукопашный бой. С ожесточением бились шведы, Всеволожский, как зверь лютый, бросался во все стороны, разя и валя вокруг себя своею дубиною дружинников, откуда и сила взялась у старика. Но не ведали вгорячах шведы, что часть дружинников окружает их.

Битва продолжалась около часа. Шведы были перебиты, частью взяты в полон, в их числе и воевода. Понуро шёл он, окружённый дружинниками, пока князь не приказал остановиться для отдыха.

Бессонная ночь, проведённая в погоне за шведами, и битва утомили князя, но он и не думал об отдыхе. Нужно было ещё разобрать дело, разузнать от пленных о количестве врагов, гулявших по новгородской земле и разорявших её.

Первого привели воеводу.

Озлобленный неудачей, он всё свалил на новгородцев, которые будто бы подбили его идти разбойничать, и, как на пример, указал на боярина Всеволожского.

Тихое облачко промелькнуло на лице князя.

— Поверить я тебе не могу. Всеволожского здесь нет!

— Князь, боярин здесь! — проговорил угрюмо один из дружинников.

Лицо князя ещё более опечалилось. Ему не хотелось срамить земли новгородской, призывая на суд предателя.

— Где же он? — сумрачно спросил Александр.

— Раненый, в плече у него рана насквозь.

— Позовите его сюда!

Через несколько минут в шатёр ввели Всеволожского.

Опустив голову, вошёл в княжескую ставку боярин. Боль в плече, ненависть к князю, безвыходность положения выводили его из себя.

— Боярин, — мягко обратился к нему князь, — вот швед обвиняет тебя в измене Великому Новгороду и Святой Софии, правда ли это?

Боярин молчал, стиснув от злобы зубы; мягкость князя бесила его.

— Что ж, боярин, молчишь? Скажи, что ворог врёт, — продолжал князь.

Глаза Всеволожского сверкнули, он поднял голову, смело, твёрдо поглядел на князя.

— Что же? — промолвил Александр.

— Не врёт швед, а говорит правду!

— Ты, значит, изменник?

— Нет! Но я ненавижу тебя! — с яростью проговорил Всеволожский.

Воевода сумрачно смотрел на эту сцену; князь ещё более опечалился.

— Так ты говоришь, что ты один только и разорял наш край? — обратился князь к воеводе.

— Пока, говорю, один! — отвечал швед.

— Как пока? — удивился князь. — Разве ты ещё кого ожидал?

— Может, и ожидал! Погоди, разнесут твою дружину! — грубо отвечал швед.

— Уведите его! — приказал Александр.

— Что с ним делать?

— Ничего, — проговорил князь, — я потом скажу.

Шведа увели, остался один Всеволожский.

— А тебе, боярин, — обратился к нему князь, — я скажу вот что, здесь, сам видишь, много деревьев, за твоё чёрное дело, за измену Великому Новгороду, я мог бы повесить на любом из них. Я тебя нашёл в числе врагов и волен в твоей жизни, но вольности, прав и свободы Великого Новгорода я нарушать не хочу. Я отправлю тебя в Новгород к посаднику, пусть тебя судит вече! Коли оно оставит тебя без наказания, тогда будет само виновато, а накажет, тогда другие не будут следовать тебе.

Кровью налились глаза Всеволожского, горшего наказания он не мог придумать. Ему живо представилось бушевавшее новгородское вече, он, заправлявший этою толпою, направлявший её, стоит опозоренный, ждёт приговора этой оборванной голытьбы, и эта голытьба приговаривает его!

— Вели лучше убить меня здесь! — прохрипел он.

— Зачем убить? — проговорил князь. — Мне твоей смерти не нужно; я бы отпустил тебя совсем, но ты новгородский боярин, а я не волен нарушать ваших обычаев, пусть тебя судит сам Господин Великий Новгород.

По уходе боярина князь задумался. Всеволожский недаром очутился у шведов; вероятно, он рассказал им о его силах. Он вспомнил также намёк шведа и о больших силах.

«Не вызвали ли они их? — думалось князю. — Делать нечего, придётся из Новгорода кликнуть всю дружину!»

Он позвал дружинника, самого близкого к себе, любимого.

— Возьми, — говорил он ему, — человек десять с собой и доставь в Новгород шведов полонённых и боярина Всеволожского.

— Что с ними там делать?

— Шведов пусть посадят в тюрьму, пока я не ворочусь, а боярина прямо доставь к посаднику, пусть что хотят с ним, то и делают.

— А коли отпустят?

— Это их дело! — отвечал князь.

— Такого-то смутьяна да крамольника живым отпускать? — удивился дружинник. — Жалко не знал я раньше, а то пришиб бы его, чтоб он и не вставал больше, земли бы не топтал!

— Грешно так делать-то, друже! — промолвил князь.

— Нет, княже, не грешно, дурная трава из поля вон!

— Ну уж я так решил, — сказал князь. — Потом, как приедешь, тотчас же отправься к Солнцеву и скажи, чтобы он, не медля, собрал всю дружину, а коли найдутся охотники, так и охотников прихватил бы с собой и шёл бы поскорее сюда.

— Зачем, князь, нам это мужичье нужно, оно только будет мешать нам да портить дело.

— Коли б они одни были, тогда, пожалуй, и попортили бы, а с дружиной ничего, народ они храбрый. Так так-то и сделай, мешкать нечего.

Дружинник вышел и не более как полчаса спустя двинулся по направлению к Новгороду.

IX. Возмездие

Затужил Солнцев, сильно затужил, расставшись со своей зазнобушкой Марфушей. Грусть всё больше забирается ему в душу, тает он, с лица спал, не спится ему, еда на ум не идёт, сокрушился совсем.

Прошло более недели, как ушёл в поход из Новгорода князь. Солнцев совсем извёлся за это время.

Был полдень. Он сидел в своём покое смурной и скучный. Вдруг на улицах послышался шум, шаги бегущих людей, говор. Народ толпами валил по направлению к дому посадника.

— Аль пожар где? — спросил тревожно Солнцев у бегущих.

— Какой пожар, — крикнули ему на бегу, — князь полонённых шведов прислал!

— Полонённых шведов! — воскликнул Солнцев. — Значит, бой был? Наша взяла? — и бросился вслед за народом.

Когда он прибежал, дружинники, сопровождавшие пленных, выезжали со двора. С радостью бросился к ним Солнцев, словно кровных родных повидал.

— А я к тебе с княжеским приказом, — говорил приезжий дружинник Солнцеву.

— Какой приказ? Говори!

— На улице негоже говорить, пойдём к тебе на дом, — отвечал тот.

Он слез с лошади и пошёл рядом с Солнцевым.

— Так побили шведов? — спрашивал дорогою Солнцев.

— Да и бить-то нечего было, не больно много было их, — отвечал дружинник.

— Значит, князь угадал, сказав, что это не настоящая шведская рать?

— Вестимо, угадал, нетто он ошибётся!

— Ну, какой же мне от князя приказ? — спросил Солнцев, входя в дом.

— А приказ такой, чтобы ты, не медля, собрал всю дружину и шёл к князю.

У Солнцева дрогнуло сердце; не поход смущал его, а то, что он уйдёт, не видавшись с боярыней, и Бог весть, может, ему придётся сложить в бою свою голову, так и не увидев своей ненаглядной. Но делать нечего, ослушаться княжеской воли у него и в мыслях не было, только одна боярыня смущала его. Пробраться к ней, проститься он тоже нс решался.

— Ну, что у вас творилось это время? — спросил дружинник, перебивая его мысли.

— Что ж у нас? У нас ничего не творилось. Только вот у боярина Всеволожского жена сгибла и он сгиб, поехав разыскивать её.

При этих словах дружинник залился хохотом. Солнцев с изумлением смотрел на него.

— Ты чему же смеёшься-то?

— Нашли, друже, твоего Всеволожского, отыскался!

— Как отыскался! Где же он? — спросил побледневший Солнцев.

— Теперь-то он у посадника, я его привёз вместе со шведами.

— Со шведами, как так?

— А так! Он жену-то свою у шведов разыскивал. Да ведь как дрался-то окаянный, скольких наших дубиной уложил. Так князь и прислал его сюда, пускай его здесь сами вольные люди судят.

У Солнцева захватило дыхание.

— Пришибить бы его, иуду окаянного! — прошептал он.

— Я и то говорил князю, так нет, не захотел. Да что с тобой, на тебе лица нет?

— Ничего, — смутился Солнцев. — Ты поотдохни маленько, а я пойду насчёт сбора дружины распоряжусь.

Он вышел на улицу и вместо того, чтобы сделать распоряжения, прямо бросился к Симскому. Боярин был поражён не менее Солнцева.

— Ну, теперь не вывернуться ему! — весело проговорил он.

— У вас-то на вече да не вывернуться! — с сомнением проговорил Солнцев.

— Уж будь уверен! Все старания приложу, а уж несдобровать ему! Тогда, значит, весёлым пирком и за свадебку! — засмеялся Симский.

Солнцев только махнул рукой.

— Я и думать об этом боюсь! — проговорил он. — Что ж, его судить, что ли, будут?

— А то как же без суда-то! Теперь ему небось тошнёхонько. Сраму одного сколько наберётся.

— Только сраму?

— За то, что продал? Зачем баловать, сначала посрамят, а там с камнем на шее в Волхов.

— Так ли?

— Это уж у нас таков обычай.

В это время послышался набатный удар вечевого колокола.

— Ну, вот тебе и начало, — проговорил Симский, — скоро же посадник распорядился, молодец! Ну-ка пойдём, поглядим на иуду! — добавил он, надевая шапку.

Оба торопливо направились на Ярославов двор. Народ со всех сторон спешил туда. Наконец колокол смолк, на лестницу поднялся посадник, за ним, потупив голову, Всеволожский. Смутная надежда на спасение не оставляла его.

Посадник взошёл на помост и отвесил на все четыре стороны поклоны. И стало так тихо, что можно было услышать малейший звук.

— Вольные люди Великого Новгорода, — заговорил посадник, — великий позор и срам обрушился на нашу голову. Сегодня у нас обрёлся иуда — предатель. Как тот продал Христа, так наш продал ворогу Святую Софию. Сегодня князь прислал с полонёнными шведами, коих он разбил, и боярина Всеволожского. Боярин этот был у шведов и дрался с княжескими дружинниками, шёл против Великого Новгорода. Может, такой срам и бывал у нас, только на моей памяти теперь первый. Берите его, — продолжал посадник, указывая на Всеволожского, — и судите. Как порешите, так тому и быть.

Посадник кончил. Толпа замерла в молчании, только множество грозных сверкающих взглядов было устремлено на предателя.

Наконец кто-то заговорил, и, как бушующее море, зарокотала многотысячная толпа. Г розное, опасное слышалось в этом рокоте. Всеволожский понял и пошатнулся, но в тот же миг решимость блеснула в его глазах, он сделал шаг вперёд.

— Вольные люди! — решительно крикнул он. — Я старик и всю свою жизнь положил на службу нашему Господину Новгороду!

Толпа начала утихать.

— Больно было глядеть мне на вас, когда вы теряли вольность за вольностью, власть отдавали князю! Я не отпираюсь, что дрался с дружинниками, я шёл против князя, а не против Новгорода, я защищал его!

Но говорить ему более не пришлось, толпа заволновалась, послышались крики, полные негодования:

— Обойти хочет!

— Иуда проклятый!

— Убить его! — неслось со всех сторон.

Симский только и ждал этого мгновения.

— В Волхов его, по стародавнему обычаю! — закричал он.

— В Волхов, в Волхов! — ревела толпа.

Тут же несколько человек лезут на лестницу, — вот уже один стал на помост, за ним лез другой, третий. В отчаянии бросается боярин к лестнице и мощным ударом кулака сваливает с помоста ворога. Это ещё более ожесточило толпу.

— Бери его, иуду окаянного, супротивника, ослушника! — поднялся кругом ещё больший рёв.

Боярин замахнулся и на второго, но этот оказался ловчее первого, он схватил Всеволожского за ноги и повалил на помост. Несколько мгновений спустя он был сброшен вниз. Десятки кулаков обрушались на боярина.

— Стой! Не трожь, живого его утопить! — послышались со всех сторон крики.

Полуживого Всеволожского подняли с земли и потащили к мосту. Боярин не в силах был сопротивляться. Его притащили на мост, притащили также и камень в несколько пудов весом, привязали его толстой верёвкой к шее боярина; дико, выкатившимися от ужаса глазами смотрел Всеволожский на эти приготовления. Наконец шею его плотно охватила верёвка, камень столкнули с моста и тот потащил за собою боярина.

Грузно ударился он о поверхность воды, высоко всплеснулся Волхов, бриллиантами сверкнули его серебристые брызги. Широкие круги быстро разбегались по реке, целый бугор пузырей вырос на воде, наконец всё стихло, Волхов успокоился.

Давно уже все разошлись, только двое оставались на мосту. Солнцев, глаза которого как будто приковались к реке, да глядящий на него с усмешкой боярин Симский.

— Ну, что уставился? — заговорил наконец боярин, дотрагиваясь до плеча Солнцева. — Что уставился, аль боишься, что вынырнет?

Солнцев вздохнул и поднял голову.

— Мне всё не верится, — тихо проговорил он, — уж сколько раз приходилось помирать ему, а всё жив оставался.

— Ну, теперь конец, камень-то во какой, тяжелющий, не пустит, да, чай, уж его душенька в чертовских лапах за грехи разделывается, видишь, и пузырей уж не пускает. Пойдём-ка лучше домой да подумаем о молодой вдове да о пире свадебном.

— Какой пир! — проговорил Солнцев. — Только повидаться с боярыней!

— Что ж, теперь запрета владычного нет, можно и повидаться, — говорил Симский, — только чудно, что ты про свадьбу не думаешь.

— Какая свадьба, зачем? Чтоб, повенчавшись, опять вдовой её оставить?

— Как так вдовой? Аль помирать собираешься?

— Почём знать, иду на такое дело!

— На какое такое?

— Завтра уйдём к князю, гонца прислал, зовёт.

— Аль не справится?

— Не знаю, велел дружину собрать и, не медля, идти, завтра чуть свет и двинемся.

— Должно, шведы напирают? — в раздумье проговорил Симский.

— Говорю, не знаю. Да, вот что ещё: велел клич кликнуть охотникам; хочешь, пойдём в поход?

— А что ж? — весело откликнулся боярин. — Мне бросать некого, а ратного дела я совсем не знаю, надо узнать!

— Так идёшь?

— Вестимо, иду, да ещё и других подобью.

— Вот и ладно; так к завтрему и собирайся.

— Мне что ж собираться: сел на коня — да и в путь.

Они подошли к дому Симского.

— Ну, прощай, — заговорил вдруг боярин, — не зову к себе потому, что у тебя и у меня дела немало, а вечером ужо заходи непременно, нужно тебя будет.

— Я хотел насчёт владыки… — Заговорил было Солнцев.

— Ужо, ужо всё успеем, только приходи, не замешкай.

Солнцев отправился хлопотать по сбору дружины, а из головы его не выходила боярыня.

«Что за счастье такое выпало на мою долю, — раздумывал он, — только бы и зажить с любушкой, так нет! То отец, то муж, а теперь вот в поход ступай, и вернусь ли назад, Бог весть, может, придётся там и голову сложить, так счастья и не увидишь, да, знать, и на роду мне написано никогда не видать его».

Солнышко зашло уже и начало темнеть, когда освободился Солнцев. Он выходил из себя от досады.

«Когда теперь ко владыке идти, Марфушу выручать? Ночь на дворе, того и гляди, ворота в монастыре запрут», — думал он, чуть не бегом направляясь к Симскому.

— Эк тебя, Михайло Осипович, когда принесло, — говорил весело боярин, окружённый доспехами и оружием, — я тебя давным-давно жду, поди, и боярыня вся извелась ожидаючи тебя!

— Что ж поделаешь, никак не управишься, теперь её и не увидишь, монастырь, чай, заперт! — говорил угрюмо Солнцев.

— А тебе зачем монастырь-то нужен?

— Чай, сам знаешь: хотелось бы с Марфушей повидаться.

Симский засвистал.

— Монастырь-то, Михайло Осипович, теперь тютю! — проговорил он.

— Как так?

— А так, я тебя и не позвал давеча затем, чтобы ты по дружинным делам справлялся, а я за тебя твои дела справлял, был я и у владыки, был и в монастыре, выручил твою боярыню, теперь небось она сидит у себя дома, все глазоньки просмотрела!

Замер Солнцев при этой вести; потом, опомнившись, бросился боярину на шею.

— Боярин, родимый, голову за тебя отдам, жизнь свою положу! — чуть не рыдая и целуя Симского, говорил Солнцев.

— Ладно, сочтёмся!

Солнцев, расцеловав боярина, бросился из хором.

Сам не свой нёсся он по новгородским улицам. Вот и дом Всеволожского. Солнцев подбежал к калитке, и гулом пронеслись по двору его сильные удары.

Минута казалась ему часом; наконец калитка отворилась, и вихрем бросился Солнцев в хоромы.

— Мишутка! — вскрикнула боярыня, бросаясь к нему навстречу.

Заревом загорелось её лицо, горе, забота, муки — всё было забыто в эту минуту. Солнцев схватил боярыню, поднял её и на руках снёс на лавку.

— Любый мой, милый! — шептала как в забытьи боярыня.

— Ох, Марфушенька, кажись, и нам Бог даёт счастье, — говорил Солнцев, — чай, в монастыре тяжко жилось?

— Ничего, любый, житье было мне там хорошее, только уж больно тоска да кручина грызли меня; жизнь бы отдала, чтобы повидать только тебя. Смиловался Господь, увидала тебя родимого, сокола моего ясного, солнышко моё красное, теперь не пущу я тебя, нагляжусь всласть, расцелую друга милого, сердечного! — говорила боярыня, не помня себя.

Солнцев при её словах затуманился. Не выпускал бы он ни на одно мгновение из рук свою разлапушку, да что же поделать-то, завтра в поход нужно отправляться.

— Что зажурился, что затуманился? — спрашивала заботливо боярыня, заглядывая любовно в глаза Солнцеву.

— О том думаю, Марфуша, — заговорил Солнцев, — как только мы с тобой задумаем да заговорим о том, чтоб жить нам не разлучаючись, так разлука тут как тут и есть.

— Разлука? Какая разлука? Зачем? — с испугом говорила боярыня.

— Что поделаешь? В поход нужно идти. Завтра выходить будем из Новгорода.

— Завтра? — замирая, спросила Марфуша. — А если… если…

— Что если?

— Убьют тебя, ненаглядного, — задыхаясь, говорила боярыня. — Вот что, мой любый, — заговорила она решительно, — коли ты не вернёшься, коли не станет тебя, тогда и меня не будет, слышь, не будет!

— Христос с тобой, что ты надумала?

— А то надумала, что, если не воротишься, прямо в Волхов. Коротала жизнь с постылым, знать, и в могиле одной, в Волхове, лежать с ним! — с дрожью проговорила боярыня, уткнув лицо в грудь Солнцева.

— Коли что… — быстро зашептала боярыня, — коли такая судьба наша… так я нынче не пущу тебя… до утра не пущу… хоть ночь… хоть час, да наш.

При этих словах, при этом страстном шёпоте дрогнул дружинник. Он обхватил боярыню и понёс в покой.

X. Невская битва

Нева, окаймлённая густым дремучим лесом, кажется целым морем при впадении в неё Ижоры. Глазом не окинешь её блестящей зеркальной поверхности.

Ночь тёмная, непроглядная, звёзды еле мерцают, кругом тишина, только небольшие порывы ветра шелестят листьями. И тихо, мирно спят два лагеря: шведский и русский. Спят, не ведая того, что завтра утром, быть может, многие из них уснут навсегда, навеки, что не проснуться им более, не видать больше ни света Божьего, ни красного солнышка, ни этого тёмного неба с мигающими звёздочками. Не слыхать им ни людского говора, не ведать более ни горя, ни радости, а почивать в мать сырой земле, в заброшенной, забытой могиле, далеко от родины.

Назавтра готовилась страшная, роковая битва, завтра должен быть решён спор, кому владеть красавицей Невой, Великому ли Новгороду или Швеции.

Но спят мирным сном ратные воины. Не спят только двое: радетель и защитник Русской земли князь Александр Ярославович да дружинник его Солнцев.

Усердная молитва несётся от князя. Давно стоит он на молитве, отвешивая усердные поклоны, прося у Бога помощи на завтрашний день, огонёк едва мелькает сквозь полотняные стенки княжеского шатра.

А Солнцев ворочается на своём ложе, все думы, все мысли его в Новгороде. Не спится Солнцеву, не уходит с его глаз разрумяненная, горящая страстью боярыня; душно, жарко ему, дышать нечем.

— Господи помилуй! — взмолился он. — Завтра, может, убьют, а у меня, окаянного, такие помыслы грешные, прости Ты меня, грешного.

Он поднялся и, захватив секиру, вышел из шатра. Его охватил ветер, он вздохнул свободнее. Тихо побрёл он по спавшему лагерю, в котором царила тишина. Солнцев подошёл к берегу и, присев на камень, уставился на Неву. Свежий воздух отрезвил его, он думал и сам не мог дать отчёта, о чём он именно думает. Глядел он на Неву, ласкавшую его взор, и думалось ему, что завтра будет лежать на её дне, уснув вечным сном.

«Что-то теперь Марфуша, что думает, что делает?»

Вдруг он побледнел, застыл в немом изумлении, глядя на воду.

Темнота ночи исчезла, стало светло как днём, как солнце заблестело громадное белое, сияющее пятно на Неве. Закаменел Солнцев, не может двинуться, не может шевельнуть ни одним членом, глаза не могут оторваться от этого сияющего пятна. А пятно вырисовывается отчётливо и резко. Солнцев разбирает очертание, видит он ясно, что прямо по направлению к нему плывёт лодка, никем не управляемая, в ней стоят, обнявшись, два витязя в блестящих как солнце доспехах.

Вглядывается в них Солнцев и узнает. Этих самих витязей он не один раз видел в церквах новгородских. Это были князья Борис и Глеб.

Священный трепет охватил Солнцева, ужас проник в его душу, он начинает различать речь святых.

— Завтра будет большая битва, — говорит один из них. — Поможем нашему родичу Александру!

И вдруг всё это исчезло, снова наступила темнота. Солнцев сидел как очарованный, он не мог двинуться, не мог ни о чём думать, ничего сообразить. Наконец он очнулся. Какая-то бодрость, какая-то уверенность появилась у него в душе.

— Надо поведать князю, — шептал он, торопясь в лагерь.

В шатре князя светился огонёк. Солнцев остановился нерешительно у входа.

«Войти аль нет? — раздумывал он. — Не потревожить бы, коли почивает!»

В шатре было тихо.

«Войду!» — решил Солнцев и поднял полотно.

Князь стоял перед аналоем, совершая последнее крестное знамение, и, услышав шорох, оглянулся.

Солнцев, взглянув на образ, побледнел и едва устоял на ногах. На образе были изображены Борис и Глеб.

Не без удивления взглянул Александр Ярославович на Солнцева.

— Ты что? Иль приключилось что?

— Ты, княже, им, им молишься? — дрожащим голосом спрашивал Солнцев, указывая рукою на образ и дрожа от волнения.

— Им, тебе же что? — спросил князь, смутившись взволнованным видом дружинника.

Солнцев просветлел.

— Они твою молитву услышали, завтра ты разобьёшь шведов!

Князь пристально глядел на Солнцева.

— Когда ты им молился, я их видел!

— Кого видел-то?

— Благоверных князей Бориса и Глеба.

И Солнцев рассказал князю о явленном ему чуде. Князь слушал его, стараясь не проронить ни слова.

— Да так ли, Михайло, не померещилось ли тебе?

— Где, княже, померещилось, я видел их так же, как вот тебя вижу!

Князь задумался.

— Прости, княже, потревожил тебя, до завтра таить не хотелось, а тебе и на покой пора! — как бы извиняясь, сказал Солнцев.

— Нет, спасибо, друже, — отвечал князь.

Солнцев, отвесив низкий поклон, вышел из шатра, вернувшись к себе. Глубокий сон мгновенно одолел его.

Чуть забрезжило утро, как в шведском лагере началось движение. Шведы высыпали из палаток, протрубил рог, суда, стоявшие на Неве, двинулись к берегу, на их палубах тоже началась суета. А русский стан ещё спал мирным сном. Наконец сторожа заметила это движение и подняла тревогу. Быстро выбежали дружинники из своих палаток и построились в боевой порядок. Князь пытливо оглядел дружину и выехал вперёд.

— Постоим, — начал он, обращаясь к дружине, — постоит за родную землю, за Великий Новгород и Святую Софию! Не мы начинаем брань, а вороги. На начинающего Бог! Он и поможет нам побить ворога, воротиться со славой; кому придётся голову сложить, тот получит венец мученический. С нами Бог! Вперёд, други! — И первый ринулся на вражескую рать.

Не дремали и шведы, они грозно наступали на русских. В молчании сходились вражеские рати; вдруг небо потемнело, целые тучи стрел посыпались на русских с двух сторон, от шведской рати и с судов, стоявших на Неве. Со стороны русских не было пущено ни одной стрелы. В мрачном, тяжёлом молчании подвигались они вперёд.

— Боярин, — обратился князь к Симскому, — возьми охотников да займись вон теми, — указал он на шведские суда.

Симский молча отделился. Шведы с тревогой глядели на это разделение русской рати. Но Бюргер оживился, он крикнул своей рати, чтобы они бросились в бой, желая смять половинную княжескую дружину.

Дрогнула поляна, когда грудь с грудью сошлись вражеские рати. Зазвенели о брони и латы копья, громом пронеслись воинственные крики, и всё смешалось в одну массу, в одну груду. Копья были брошены, ни к чему они в рукопашном бою, засверкали на солнышке секиры, раздваивая черепа.

Как ангел смерти носился в этой массе Александр Ярославович, меч его блистал как молния, сокрушая вражеские головы. Солнцев врезался в шведские ряды, быстро ходила его секира, наседали на него вороги. А на Неве усердно работает Симский, побивая врагов, шведов остаётся немного. Видя поражение, они сдаются в плен.

Князь между тем в крови, с ярко блещущими глазами зорко наблюдает за ходом битвы; вдруг он вздрогнул. На него несётся сам Бюргер. Красив шведский витязь в своих блестящих доспехах. Огнём горят глаза его, огнём боевым, кровь опьянила его. Несётся он прямо на князя, чуя, что с его гибелью, с его смертью неизбежна и гибель Великого Новгорода.

Видит князь витязя, видит и опасность, грозящую ему, и любуется на него. Жаль князю витязя. Вот он сейчас налетит на него, сшибутся они; князь после проведённой в молитве ночи уверен в себе, знает, что одержит верх, знает, что этого витязя ждёт гибель неминучая, и жаль, от души жаль ему витязя.

«А ведь хорош, куда хорош! — невольно думается князю, глядючи на Бюргера. — Недаром королевский племянник!»

— Боже, помоги! — молится князь, и при этой молитве слёзы навёртываются у него на глазах.

О чём он молится? О смерти человека! Тяжко его сердцу. Но сам Бог велел защищать себя.

Князь наклонил копьё, нервно дёрнул за поводья, конь, почуяв господскую волю, бешено понёсся навстречу Бюргеру. Вздрогнул тот, встретившись глазами с русским витязем, ещё выше поднял он меч, но в это время на лбу почувствовал боль, чем-то горячим обдало его лицо; он застонал и тихо склонился с седла. Конь, почуяв свободу, ринулся в сторону леса и помчал Бюргера.

Шведы не видели гибели своего вождя, они лезли на русских; вдруг со стороны реки пахнуло чадом, дымом застлало ратное поле. Вражеские стороны невольно остановились и взглянули на реку.

Большой шведский корабль весь пылал в огне; огонь широкими языками лизал его бока и снасти. Это зрелище ободрило русских и навело панику на шведов.

— С нами Бог и Святая София! — разнёсся торжествующий крик княжеской дружины.

Одним натиском шведы были смяты и бросились к своему стану, но было поздно, там работали уже новгородцы. Разом рухнула палатка Бюргера. Бюргера самого не было видно, некому было одушевить шведов. Ужас охватил их, они бросались в стороны и падали под секирами дружинников.

Победа была полная, но с грустью глядел князь на ратное поле, усеянное трупами убитых. Не по душе ему было проливать кровь, только необходимость, забота о безопасности Новгорода заставляли его это делать.

Шведы бросались в воду, бежали в лес, надеясь там найти себе спасение, но русские, ожесточённые боем, опьянённые кровью, не щадили их.

Князь приказал трубить. Пронёсся, отдаваясь эхом в лесу, резкий звук рога. Битва остановилась. На ратном поле не оставалось ни одного живого шведа, немало пало и русских. В рядах дружины Солнцева не было.

XI. Без друга милого

Пиры идут за пирами по случаю победы в Великом Новгороде над шведами. Все поздравляют друг друга, все веселы, прошлые невзгоды забыты, распри окончились; только и разговоров теперь, как бы получше встретить князя с победоносною дружиною.

Лишь в хоромах Всеволожского мрачно. Запёрлась боярыня в тереме и глаз никуда не кажет. Сидит и за порог шага не сделает и в сад не выйдет.

Измучилась, исстрадалась боярыня. Лучше бы ей, горемычной, и не знать никогда счастья, не пришлось бы и плакаться на его потерю.

Сидит по целым дням, не шелохнётся. Осунулась вся, побледнела.

Так и замрёт сердце, как вспомнит она ночь с милым; как он ласкал, миловал её, как нежные речи вёл, успокаивал, свадьбой близкой обнадёживал.

Спать ляжет, и во сне покоя ей нет, муж мерещится зелёный такой, страшный, на шее у него толстой верёвкой камень привязан, в тело раки впились, борода и волосы в иле всё. Глаза мутные, стеклянные, и так страшно глядит он. Вскрикнет боярыня, проснётся, и нейдёт к ней более сон, укроется она одеялом с головой и дрожит, боясь пошевелиться, боясь дышать, и рада-радёшенька, когда забелеет утро.

Прошло более трёх недель, как выступила дружина; особенная какая-то тоска налегла на душу боярыне, не знала она, что делать, к чему руки приложить.

Вечерело. Послышался звон в церквах к вечерне. Боярыне вдруг захотелось отправиться в церковь. Немного народу было в ней; она стала в уголке; темно там, хорошо, перед образом слабо теплится лампада; боярыня опустилась на колени, и тихая, кроткая молитва полилась из её души. Кончилась вечерня, народ вышел из церкви, настала мёртвая тишина, и эта тишина ещё более располагала к молитве. Из алтаря вышел священник и направился к выходу; заметив всё ещё стоявшую на коленях боярыню, он подошёл к ней и узнал её.

— Всё по мужу сокрушаешься, боярыня? — кротко, ласково спросил он её.

Боярыня вздрогнула, встала и быстро отёрла заплаканное лицо.

— Не крушись, боярыня, — продолжал священник, — таков уж конец Господь ему положил. Может быть, по благости своей он и отпустит ему грех его тяжёлый, великий; я каждый день молюсь о его грешной душе, каждый раз вынимаю частичку о его упокоении, — добавил он. — А так сокрушаться, как ты сокрушаешься, грешно, боярыня, ты этим Бога гневишь.

— Не о нём, не о нём я сокрушаюсь, батюшка, — нервно проговорила Марфа, — что мне о нём сокрушаться, коли умер такой смертью, знать, заслужил её!

Священник с удивлением глядел на неё.

— О себе я сокрушаюсь, о себе самой; тоска, кручина всё сердце иссосала, иссушила меня, ни днём ни ночью покоя я не ведаю, — словно на исповеди торопливо говорила боярыня.

— Молись Богу, боярыня, Он твою тоску утешит, смирит твоё сердце!

— И так молюсь, вот и теперь, когда молилась, на душе словно бы и полегчало, а теперь вот опять, опять! — чуть не рыдая, говорила она.

— Молода ты, боярыня, кровь твоя кипучая ещё не улеглась, одиночной-то и скучно, замуж бы тебе нужно идти!

Вспыхнула боярыня вся, задрожала и, смущённая, торопливо вышла из церкви.

Сама не своя воротилась домой Марфа. Как-то стыдно было ей, нехорошо.

— Господи, нигде-то мне покоя нет, нигде! — в отчаянии шептала она, тоскливо озираясь по сторонам. — Уйти бы куда из этого постылого, проклятого дома!

А на дворе вечереет, всё гуще надвигается на небо ночь, и тоска на сердце боярыни растёт всё больше и больше. Темно в её покоях, не велит она зажигать света, словно боится его; темнота полюбилась ей.

Боярыня, усталая, измученная, разделась и легла в постель. Тяжёлый, беспокойный сон овладел ею. И видится ей ратная ставка, кругом лес, ночь, она в одной из палаток, здесь же и Михайло, и сама понять не может, как очутилась здесь. Михайло спит, а ей сон и на ум не идёт. Вдруг послышались крики, звон оружия, а Михайло спит и ничего не слышит. Хочется ей разбудить его, но не может она пошевелить ни рукой, ни ногой, крикнуть хочет, но не хватает голоса, грудь сдавило, дышать трудно. А шум всё ближе и ближе, вот уж он совсем рядом. Михайло проснулся, с удивлением прислушивается, потом вскакивает на ноги и хватается за секиру. Но поздно! Полы палатки распахиваются, показывается какое-то зверское лицо, впереди всех Всеволожский, страшный, с искажённым злобою лицом. С рёвом бросается он на Михайлу, тот хочет поднять секиру, но Всеволожский не дремлет, его секира свистнула в воздухе, из головы Михайлы брызнула кровь, он слабо охнул и повалился наземь.

Дико захохотал Всеволожский и затем бросился к боярыне. Она в ужасе вскрикнула и проснулась.

— Господи помилуй! — не опамятовшись от ужаса, шептала она. — Господи помилуй, неужто и вправду, не вещий ли это сон? Сохрани Пречистая и помилуй!

Она боязливо оглянулась кругом; во всех хоромах была мёртвая тишина; перед образами теплились лампадки.

Снова дремота стала одолевать её, веки отяжелели, она впала в забытье, и снова ей видится с мельчайшими подробностями тот же самый сон.

В ужасе вскакивает боярыня с постели.

— Вещий, вещий, — шепчет она в испуге. — Убили его, моего сокола ясного, извели злодеи, — рыдает она и падает перед образами на колени.

Она убеждена теперь в смерти Михайлы, это Бог сжалился над ней, услышал её нынешнюю молитву и послал ей откровение.

Долго молилась боярыня, забрезжила заря, а она всё ещё стояла на молитве.

Одна ночь эта состарила её на несколько лет, на лбу появились морщинки, в богатой, чёрной как вороново крыло косе блеснули серебряные нити.

Послышался удар колокола. Боярыня встрепенулась.

— К заутрене, никак! — проговорила она. — Пойти помолиться о нём! — И начала спешно собираться.

Церковь была полна народу; боярыня еле протиснулась.

— Батюшка! — окликнула она священника, когда тот проходил мимо. — Помяните, батюшка, убиенного на брани Михаила!

Священник молча кивнул и прошёл в алтарь.

Боярыня как стояла, так и застыла на месте, ни молитвы, никаких дум. Уставившись на лик Спасителя, она не сводила с него глаз.

Вышел дьякон и начал ектению.

— Помяни, Господи, убиенного на брани Михаила…

Рухнула боярыня на колени и припала горячим лбом к холодным плитам пола.

— Помяни, Господи, помяни, Господи! — зашептала она вслед за дьяконом.

Наконец она встала и, шатаясь, вышла из церкви.

Воротилась она домой и снова запёрлась в четырёх стенах, никого не видя, не зная, что творится в Великом Новгороде, поглощённая тоской-кручиной и горем лютым.

Вдруг встрепенулась она, над Новгородом повис гул колокольный.

— Должно, князь с дружиной ворочается, зачем и звонят, коли не за этим!

И начала собираться. Выскочив за калитку, она увидела толпы народа; трудно было ей пробираться сквозь толпу, её толкали, мяли, но она ничего не чувствовала, только бы пробраться вперёд, поближе к дружине княжеской.

Вдали заблестели секиры, доспехи. Сильно бьётся сердце боярыни. Вот уже и близко, так близко, что всех разглядеть можно, и всматривается, зорко всматривается она в проезжающих.

Вот князь здесь же, рядом, почти с ним должен ехать и Солнцев, но его нет; бледнеет боярыня, замирает её сердце; дальше едет боярин Симский, чёрный, загорелый, с трудом узнает его.

«Может, и Михайлу я не узнала, — старается утешить себя боярыня, — да нет, как не узнать? Коли чужих узнала, так как же своего-то родимого не узнать? Сердце бы подсказало».

Проехал князь со старшими дружинниками, прошли простые дружинники, все глаза проглядела боярыня, а Михайлы нет как нет!

Замертвела она вся, ноги стали подкашиваться.

— Что же мне делать, что делать? — шептала она, не зная, что делать, куда идти. Силы оставляли её. С трудом поворотила она домой.

Пусты, мрачны показались ей хоромы. Она упала на лавку и горько-горько зарыдала.

— Что же делать теперь? Зачем жить, зачем мне жизнь, коли не ждать в этой жизни ни счастья, ни радости!

И вспоминается ей монастырь, тихая, мирная жизнь, избавленная от всяких житейских тревог и волнений.

— Никому я теперь не нужна, никому на свете, отпущу кабальных холопов, награжу их, пусть будут вольные, пусть живут, как сами хотят, а я в монастырь пойду, буду замаливать свой грех, может быть, Бог и наказывает меня за него! — решила она.

И после этого решения стало ей так легко, словно камень тяжёлый спал с её сердца. Но и в ней самой почти мгновенно произошла перемена. Как бы закаменела она, словно всё умерло в ней.

— Завтра же соберусь и пойду просить мать игуменью, чтобы она приняла меня к себе, успокоюсь там, молиться буду, авось Бог простит меня!

Между тем время шло и шло, вечерело уже. В покой вошла холопка.

— Боярин какой-то пришёл, тебя, боярыня, спрашивает.

— Какой такой боярин? — спросила, бледнея, Марфа.

— Не знаю, говорит, молви боярыне, словцо нужно ей сказать.

Вышла она и при виде боярина еле устояла на ногах. Перед ней стоял Симский.

— Зачем ты, зачем? — хватаясь за грудь, спрашивала Марфа.

— Прости, боярыня, коли потревожил, — проговорил Симский, отвешивая низкий поклон, — только мне нужно тебе весточку одну передать.

— Какую весточку?

— Об Михайле Осиповиче, боярыня.

Не сдержалась боярыня, бросилась вперёд и схватила за руку Симского.

— Убили? — задыхаясь, проговорила она.

— Зачем убили? — улыбнулся Симский. — Поцарапали маленько, через недельку, гляди, и явится к тебе.

Силушки оставили Марфу, зашаталась она, боярин подхватил её.

— Что ты, боярыня, Господь с тобою? — говорил растерявшийся Симский. — Что ты?

Но в ответ боярыня разрыдалась. Симский стоял растерянный, не знал, что делать. Наконец она стала успокаиваться.

— Да ведь он, боярыня, ничего, говорю, скоро на ноги встанет, ему только маленько плечо порубили! — утешал её Симский.

— Что же ты мне раньше не сказал… утречком бы…

— Часом раньше, боярыня, часом позже — всё едино, — усмехнулся Симский.

— Ох нет… не видать мне больше Михайлы, — снова зарыдала боярыня.

— Как так? Господь с тобой, говорю, через неделю будет.

— Да меня-то, пойми, меня не будет! — с отчаянием проговорила она.

— Да куда же тебе деваться-то, я что-то в толк не возьму, воля твоя, боярыня.

— В монастырь уйду.

Симский в изумлении уставился на неё.

— Сон снился… убили Михайлу… ждала его… думала, увижу ноне… не видала… обещала в монастырь… теперь поздно! — ломая руки, задыхалась она.

— Да что ты, боярыня, Христос с тобой, какие такие обещания!

— Обещалась!

— Да парню-то гибнуть за что? Ведь он только и жив тобою, коли, Боже сохрани, узнает он, что тебя нет, так ведь ему не жить на белом свете!

— Что же делать-то теперь? Научи, что делать?

— Да ничего не делать, Михайла Осиповича ждать, а приедет он, тогда весёлым пирком и за свадебку!

— Что ты, что ты, боярин, какая свадьба, да мне Бог и счастья не даст, — чуть не с ужасом говорила боярыня.

— Про какой грех толкуешь ты, боярыня, я не пойму. Ведь ты обещалась выйти за Солнцева, а теперь в монастырь идёшь, ведь это тоже грех.

Боярыня молчала.

— А уж коли за грех принимаешь замужество, так владыка тебя от обещания твоего разрешит.

Боярыня с сомнением покачала головой.

— Аль не веришь, вот погляди тогда; коли сама не хочешь, так и я к владыке пойду.

— Не разрешит он! — сомневалась боярыня.

— Тогда увидишь, а ты только пообещай мне не уходить, пока я от владыки тебе ответа не принесу.

Боярыня обещала, снова её сердце оживилось надеждою. Долго просидел с ней боярин, рассказывая ей о битве, о ране Солнцева, о его любви к ней. Раскраснелась боярыня, слушая его, забыла и горе, только холодело у неё сердце, когда она вспомнила о владыке, но Симский сумел успокоить её. Уже стемнело, когда он ушёл. Боярыня отправилась к себе в опочивальню, жарко, горячо молилась она, и так легко, хорошо было у неё на душе.

Сладко спалось ей эту ночь, ни страшных снов не видала, ни тревоги никакой не чувствовала. Высоко уже стояло солнышко, когда проснулась она, и показалось ей, что и свет теперь другим стал, да и она сама совсем не та, что была прежде.

XII. На шаг от смерти

После окончания боя, когда вся дружина и рать новгородская собрались в своём стане, Симский не обнаружил Солнцева. Дрогнуло у него сердце. Не долго думая, бросился он на поиски. Немало исходил боярин отыскивая приятеля, наконец в глаза ему бросились знакомые доспехи.

Перед ним лежал Солнцев.

Лицо его было бледно, в нём не было ни кровинки, казалось, смерть сделала своё дело. Правое плечо было покрыто запёкшейся кровью, из-под которой сочилась струйка свежей, покрывая землю алой краской.

Чуть слеза не прошибал Симского при виде убитого приятеля.

— Э, Михайло Осипович, знать, недаром чуяло твоё сердечушко, когда ты говорил о своей смерти!

Постояв над Солнцевым, Симский нагнулся и дотронулся до лица, оно было тёплое.

— Батюшки, да, никак, он жив! — вскричал обрадованный боярин.

Приложив руку к груди, он почувствовал, что сердце у Солнцева бьётся.

— Жив, голубчик, жив! Авось отхожу я тебя, друг сердечный, — говорил он радостно, разрывая рубаху и делая из неё перевязку.

Притащив в свой шалаш, боярин начал усиленно отхаживать дружинника. Радости его не было конца, когда Солнцев очнулся.

Три дня пролежал Солнцев в палатке Симского. Рана сильно беспокоила его, а завтра дружина должна была тронуться в обратный путь. Облюбовав одну из повозок, Симский приказал устроить над ней полотняный навес и навалить её сеном. После этого он распорядился перенести Солнцева в его дорожное помещение.

Рано на заре тронулась в путь дружина, гул пошёл по лесу от тысяч ног, от лошадиных копыт; разрывающим сердце криком и стоном скрипели колеса обоза.

Тяжко было Солнцеву. Тяжко ему было и тогда, когда он спокойно лежал в палатке боярина, но невыносимо стало теперь, когда на каждом шагу его подбрасывало вверх; он стонал, крепко сжав от боли зубы. Несколько часов он переносил невыразимые муки.

Наконец обоз остановился; измученный Солнцев чуть не терял сознание; от страданий он окончательно обессилел. Глаза его были закрыты, он едва дышал, лицо было бледно как полотно. Сквозь перевязку сочилась и запекалась кровь.

Подошедший Симский не без страха глядел на больного, на его сильно изменившееся в несколько часов лицо.

— Тяжко… умру… брось… легче будет… — шептал дружинник.

— Как бросить? Зачем бросать? Господь с тобой, — говорил боярин.

— Невмоготу… трясёт… больно… помираю…

— Потерпи, Михайло Осипович, маленько потерпи, голубчик. Я знаю, тут неподалёку село есть, небось и знахарки найдутся, там тебя я и оставлю, вмиг они на ноги поставят!

— Помру я, не доеду… невмоготу…

— Да ведь скоро, к вечеру будем там, а то где же я тебя здесь оставлю-то, среди леса дремучего? — И, увидев сочившуюся из плеча кровь, принялся за перевязку. Солнцев немного успокоился и впал в забытье. Симский отошёл от него.

— Не хорош, куда не хорош, и вправду не помер бы, — с тоскою бормотал он.

Жаль ему было Солнцева, от души жаль, давно уже сошлись они с ним, и чем дольше шло время, тем более росла и увеличивалась его привязанность к дружиннику.

После трёхчасовой стоянки рать снова поднялась и двинулась дальше.

Солнцев очнулся, и снова нестерпимая боль начала мучить его, снова заметался он, снова открылась только что перевязанная рана. Руки горели как в огне, жгучая, острая боль не давала ни на мгновение покоя.

Симский несколько раз подъезжал к нему и с каждым разом всё более и более приходил в отчаяние.

— Господи, скорей бы добраться, скорей бы, а то, пожалуй, и помрёт дорогой! — шептал он.

Наконец лес начал редеть, открылось поле, и при заходящих лучах солнца загорелся церковный крест. Обрадовался боярин; сняв шапку, он набожно перекрестился и тотчас же бросился к Солнцеву, чтобы утешить его. Отбросив холст, он окаменел. Солнцев, вытянувшись во весь рост, протянув вдоль тела руки и закинув назад голову, лежал неподвижно, спокойно. Повязка с плеча была сорвана, и из раскрытой раны едва сочилась кровь.

— Никак, кончился! — с ужасом проговорил боярин, припадая к больному.

У того из груди вырвалась слабая хрипота.

— Кончается! — чуть не со слезами молвил боярин, невольно снимая шапку.

А село всё ближе и ближе; въехали в околицу, обоз остановился, но Симский не отходил от телеги, он не отрывал глаз от дружинника, словно опасаясь пропустить последний его вздох.

— Ну, что Михайло? — вдруг послышался возле телеги мягкий, приятный голос.

Симский оглянулся и увидел князя.

— Кончается, княже, — дрожащим голосом проговорил Симский, и слеза повисла у него на реснице.

Князь взглянул на больного, и светлое лицо его отуманилось.

— В избу его перенести, Бог милостив, может быть, встанет он; нет ли знахаря здесь какого?

Симский ударил себя об полы.

— Ахти мне, что же я стою-то здесь, давно пора поискать его!

Князь между тем кликнул дружинников и приказал им осторожно перенести Солнцева в избу.

Безжизненное тело понесли в избу.

— Ахти, сердечный, молодой да красивый какой! Поди ж ты, уходили, окаянные, — запричитала баба, хозяйка избы.

Быстро очистила она широкую лавку, стоявшую у стены, и наскоро устроила постель.

— Кладите его сюда, родимые, тут ему хорошо будет!

Вскоре послышались шаги, и в избу спешно вошёл Симский, а за ним седой как лунь, высокий старик с небольшим мешком в руках. Он направился к больному, оглядел его и начал рассматривать и ощупывать рану.

— Эк саданул, окаянный, — ворчал он. — И кость перерубил!

— Жив-то будет ли? — спросил быстро князь.

Старик исподлобья взглянул на него.

— Нетто я Бог? Как Он, Батюшка милостивый, а я что ж? Мнится мне, что жив будет, только не скоро встанет, вот что, — отвечал старик. — Затапливай-ка, баба, печку, — обратился он к хозяйке.

Свободнее вздохнул князь, он верил старику. Повеселел и Симский.

— Я, княже, здесь останусь. Как полегчает ему, тогда нагоню.

— Спасибо, боярин! — молвил ласково князь и направился к выходу.

— А ты живее поворачивайся! — ворчал знахарь на старуху.

— Сейчас, родимый, сейчас.

— Кровищи много вылилось, — словно про себя говорил старик, развязывая свой мешок, и, порывшись немного, достал пук травы.

В печке запылал огонь, старик выложил в горшок сухую трав, налил воды и принялся варить своё снадобье.

— Вот и готово! — наконец проговорил он, вытаскивая из горшка ложкой какую-то густую массу.

Наложив её на тряпку, он подошёл к больному.

— Посвети-ка ты! — обратился он к хозяйке.

Та засветила лучину и тоже подошла к больному, со страхом глядя на зияющую рану.

Знахарь приложил к ране своё снадобье и искусною рукою сделал перевязку.

— Ну, вот теперь ладно будет! — ворчал старик. — Да ты здесь, что ли, будешь? — обратился он к Симскому.

— Здесь!

— А вязать умеешь?

— Вестимо, умею!

— Ну, дело. Так ты вот так и делай, как я сделал, два раза в ночь перемени; а завтра утречком рано я забегу! — проговорил старик, захватывая свой мешок и шапку.

— Погоди, дед! — заговорил Симский, доставая кошель.

— Тебе что? — покосился старик.

— Возьми вот, за труды.

— Нешто я за деньги? — оскорбился старик. — Знахарство мне Бог задаром послал и достатком наградил. Не нужно мне твоих денег.

И с этими словами вышел из избы.

— Осерчал дед! — заметила по уходе его хозяйка.

— Чего же ему серчать-то; я обижать его не хотел! — проговорил смущённый Симский.

— Да уж такой он уродился. Кого ни лечит, ни с кого ничего не берёт, и кто даст, прогонит, сам с достатками. Суров он больно, — говорила хозяйка.

— А добрый, должно, он?

— Уж это что и говорить, куда добр! — подтвердила баба. — Я тебе лучинки подложу, — продолжала она, — сиди себе здесь, а я пойду спать, время.

Симский остался один. Усталость брала своё, его клонила дремота, но он крепился.

Прошло часа два. Симский подошёл к дружиннику. У Солнцева появилась в лице чуть заметная краска; боярин прислушался, из груди вырывалось слабое дыхание.

— Ай да знахарь! — проговорил он весело и принялся за перевязку.

Снова слышится только треск лучины да где-то в углу трещит сверчок. Усталость охватывает боярина, сон так и клонит его. Прошло ещё несколько часов, снова пришлось переменять снадобье. Он подошёл к Михайле, тот лежал с открытыми глазами.

— Никак, ты, боярин? — тихо спросил его Солнцев.

— Я, Михайло Осипович, я, голубчик! — весело говорил Симский. — Слава тебе Господи, ожил, а я уже думал, что помер ты. Ну что, болит плечо?

— Нет, только словно рука не моя!

— Ну, погоди, твоей будет, дай-кося я плечо-то тебе перевяжу!

— Да где это мы?

— У добрых людей, Михайло Осипович. Лежи-ка смирно да помалкивай.

Солнцев снова закрыл глаза, дыхание его сделалось ровное, спокойное.

«Ну, слава Богу, жив будет! — думал боярин. — Теперь и мне можно будет вздремнуть».

Но сон его был тревожен и недолог. Он слышал, как отворилась дверь и кто-то вошёл в избу. Тотчас же вскочил на ноги боярин. На дворе уже было светло, в избу вошёл знахарь.

— Дедушка, ему теперь полегчало!

— Сам вижу, что полегчало. Ничего, Бог милостив, парень он здоровый, молодой, встанет скорей, чем я думал.

Старик снова заварил снадобье; начал он захаживать раза по три в день к больному.

Солнцев заметно начал поправляться; на третий день у него затянуло рану. Знахарь не нарадуется, глядя на него; весело глядит и Симский.

Заговорил дружинник об отъезде, но старик в ответ на это замахал только руками.

— И думать не моги! — зашумел он. — Коли хочешь в живых остаться, так посиди здесь ещё недельки две, а то ведь сгинешь!

Делать было нечего, и Солнцев скрепя сердце должен был повиноваться. Симскому теперь тоже нечего было делать, и он заговорил об отъезде, ему хотелось догнать князя до Новгорода.

— Пойди к ней, молви, чтоб не сокрушалась, — говорил Солнцев при прощанье.

— Увижу, утешу горемычную, — отвечал Симский.

Боярин уехал и чуть не под самым Новгородом нагнал княжескую дружину. Обрадовался князь, услыхав утешительные вести о Солнцеве.

А Солнцев, оставшись один, затосковал и закручинился. Чувствовал он в себе и силу, и мощь; чувствовал, что без устали, не отдыхая может доехать до Новгорода, но дед упёрся и не пускает его, заботится о нём как о сыне родном. Привязался старик к дружиннику.

Прошло недели две, пришёл знахарь к дружиннику, а тот тоскливо, грустно глядит на него.

— Чтой-то ты невесел, — говорит старик.

— Кабы ты знал, как мне тяжко-то! Так и полетел бы в Новогород!

— Да что тебя тянет туда, аль зазнобу оставил?

— Зазноба, дедушка, ах какая зазноба! — вздохнул дружинник.

Старик молчал. Молчал и Солнцев, задумчиво глядя на улицу.

— Ну, что ж е тобой делать, поезжай, коли так, — молвил старик, — может, и сможешь доехать.

— Дедушка, по век не забуду я тебя! — обрадовался Солнцев.

— Полюбился ты мне и не знаю как, — отвечал дед, — сына своего не любил я так, как ты мне по сердцу пришёлся!

Солнцев не знал, что отвечать старику.

— Когда же ехать-то собираешься?

— Ехать-то? Да хоть сейчас!

— Прыток ты больно, — усмехнулся знахарь, — когда коня добуду, тогда и поедешь!

— А коли ты, дедушка, не скоро его добудешь?

— Вестимо, сразу не достанешь, помаять нужно! — отвечал, лукаво улыбаясь, дед.

Дольше обыкновенного засиделся старик у Михайлы. Было уже поздно, когда поднялся он с места.

— Ну, Михайло Осипович, — проговорил он с грустью, — ложись-ка опочивать, усни хорошенько, поотдохни: ведь путь не близкий, тебе с силой нужно собраться.

— Эх, дедушка, кабы ты коня мне нашёл! — проговорил Солнцев.

— Спи, спи, утро вечера мудренее.

Взволнованный Солнцев уснул только перед самым рассветом. Взошло и солнышко, а Солнцев сладко спал. Не слыхал он, как дед вошёл в избу. А старик сел на лавку и глядит на Солнцева; Бог весть, о чём думает знахарь; только лицо его то нахмурится, то светлое облачко пробежит на нём, да непокорная слеза висит на его старческой реснице.

Наконец Солнцев потянулся и открыл глаза.

— Дедушка ты? — с удивлением спросил он.

— Кому ж и быть-то, как не мне, — с лёгкою улыбкой проговорил старик. — Одначе ты знатно заспался.

— Ночь всю не спалось, — говорил, поднимаясь, Михайло. — Утречком только и уснул.

— Чай, всё об Новгороде думал?

— То-то, что об нём!

— Ну, что ж с тобой делать, собирайся, да пойдём коня глядеть.

— Дедушка! Неужто?.. — только и мог промолвить Солнцев.

— Пойдём поглядим, может не по вкусу придётся!

Солнцев выскочил за дверь. У крыльца, осёдланный, готовый пуститься в путь, стоял красавец конь.

Дружинник ахнул. На несколько мгновений он словно замер, потом опомнился, слёзы брызнули из его глаз, и он бросился на шею к знахарю.

— Дедушка, родимый, век не забуду! — говорил он, осыпая поцелуями старое лицо.

Старик не выдержал, припал головою к плечу Солнцева, и из его глаз полились горячие слёзы.

— Ну, будет, Михайло Осипович, будет, — говорил старчески всхлипывая, дед, — будет, пора тебе в путь собираться.

— Да где же ты коня-то достал?

— Где? Да он, сердечный, с той самой поры стоял как дружина вышла, князь для тебя его оставил.

Вошли в избу, не говорилось как-то; дед, видя нетерпение Михайлы, не стал его задерживать.

— Ну, Михайло Осипович, дай тебе Бог доброго пути да в жизни счастья, — заговорил дрогнувшим голосом старик. — Пора тебе и в путь. Прощай, не поминай меня, строго, лихом.

— Дедушка… дедушка! — прерывающимся от волнения голосом говорил Солнцев. — Каждый день буду молиться о тебе, детям, внукам закажу век поминать тебя.

Они обнялись крепко, крепко прижали друг друга и поцеловались.

— Ну, дальние проводы, лишние слёзы, — молвил дед. — Садись, Михайло Осипович, на коня — и с Богом в путь.

Солнцев вскочил в седло; застоявшийся конь ринулся вперёд и молнией понёсся по сельской улице. Подскакав к околице, дружинник оглянулся. Старик стоял на том же месте и махал ему на прощанье шапкой.

Сжалось сердце у Михайлы, жаль ему было старика, словно с отцом родным расстался. Махнул он на прощание шапкой и ударил коня.

Мчится он без устали, всего разломило, и останавливается только, чтобы дать отдых коню.

Но вот показался крест Софийского собора; ярко блещет он на безоблачном небе, забелели новгородские стены. Рвётся сердце из груди дружинника, в один миг перелететь бы ему к боярыне.

Он въезжает в город, как вихрь мчится по новгородским улицам и видит на этих улицах толпы народа. Лица у всех ожесточённые, злые.

«Аль опять что приключилось?» — думается ему; но он спешит к боярыне, и ему ни до чего и ни до кого нет дела.

XIII. Вече и князь

Не долго радовались победе новгородцы. Вскоре страшная весть поразила их.

Ещё продолжались пиры, ещё ходили бояре с отуманенными головами, как в Новгород явились несколько татар и прямо отправились в княжеский терем. Молнией облетела эта весть Новгород.

— Татары в Великом Новгороде! Что им нужно? Ни одного татарина ещё не видал вольный город. Завладели всею Русью, ну пусть владеют, а какое им дело до Новгорода, какое им дело до князя?

И невольно забились сердца вольных граждан; оскорбление, унижение почувствовали они.

— Да, князь сумеет с ними справиться, князь не даст в обиду!

Но это не успокаивало, перед теремом княжеским собралась многотысячная толпа.

— Порешить их; как покажутся, так и порешить!

— Вестимо, они опоганили Великий Новгород!

— Бить татарву поганую, живота лишить!

Князь слышал эти крики. Хорошо он знал самонравных новгородцев, знал, что у них слово не расходится с делом, знал, какая участь ожидает незваных гостей, пришедших с небывалыми для вольного Новгорода требованиями. Знал он всё это и невольно трепетал за будущее.

— Вся Русь под рукой великого хана, — говорили между тем татарские послы князю, — один Новгород уклоняется от дани, он должен платить её.

— Но вы Новгород не покорили! — отвечал князь. — За что же он будет платить вам дань?

— Если он не хочет платить её добровольно, то мы покорим его. Наша несметная рать стоит недалеко. В случае ослушания мы не оставим камня на камне! — угрожали татары.

И нельзя было не согласиться с ними. Силы князя были ничтожны перед неисчислимыми полчищами татар. Задумался глубоко, тяжко князь. Наконец он поднял голову.

— Ответа я вам дать пока не могу: как решит весь Новгород, так тому и быть, а пока получите ответ, будьте моими гостями!

— Нам сейчас нужен ответ! — нагло говорили татары.

— Я сказал уже вам, что никакого ответа теперь вам дать не могу! — гордо и резко отвечал князь. Если вы хотите получить его, то должны ждать!

— Это значит отказ, так мы и передадим хану, а ждать нам нечего! — заносчиво произнесли татары, направляясь к выходу.

— Безумцы! — закричал князь, хватая одного из них за руку и подводя к окну.

Остальные остановились.

— Гляди, ты видишь то море, слышишь эти крики? — спрашивал с необычайною суровостью князь.

Татарин побледнел.

— Знаешь, о чём кричат они? Они требуют вашей смерти. Едва вы покажетесь, они разнесут вас на куски! Поняли, почему я вас до ответа оставляю у себя? Я не хочу вашей крови, не хочу накликать беды на Новгород, не хочу его гибели.

Татары были бледны, они молчали.

— Что ж, — говорил один из них, сверкнув глазами, — пусть убьют нас, тогда от вашего Великого Новгорода останутся одни развалины.

— С кого же тогда вы будете брать дань? — спросил князь. — Ответа вам не долго ждать, а пока я вас, вас же жалеючи, не выпущу от себя!

Татары волей-неволей должны были согласиться. Князь тотчас же послал одного из дружинников за посадником. Не прошло и часа, как явился старый, почтенный посадник. Князь передал ему требование татар. Уныло повесил голову старик.

— Я знаю, — говорил между тем князь, — что для вольного Новгорода это требование тяжкое, неслыханное оскорбление, ещё ни одного раза ни один татарин не ступал ногой на новгородской земле. Но что же делать? У них в каких-нибудь двух днях пути стоит целая орда. Моя же дружина горсточка перед нею, лишиться её — значит не только отдать на разорение Новгород, но также отдать и всю область во власть шведов и ливонцев. Татары одолеют нас. Сам знаешь, что они сделали с Киевом, Владимиром и другими городами, то же ожидает и Великий Новгород. Новгород богат, ему не в тягость заплатить дань, зато мы и будем знать только одну эту дань и больше ничего!

— Сам знаю, князь, — говорил посадник, — что ты молвишь правду, молвишь так, потому что любишь наш Новгород, жизни своей за него не щадишь. Кабы я был властен, я бы и ох не сказал, заткнул бы глотку этим коршуньям и знать бы их не хотел. Да ведь ты сам знаешь нашу вольницу, что с ней-то поделаешь, как ей-то дело растолковать? Не поймёт она ничего.

— Нужно сказать ей вею правду, — решительно проговорил князь.

— Да ведь она и правду разуметь не захочет, — с грустью промолвил посадник, — погляди только, что на улицах творится, бунта боюсь.

— Бунта? А нешто нельзя их унять?

Посадник не без удивления взглянул на князя.

— Кто же их унимать будет, коли они сами себе господа, ведь они люди вольные, никому не подначальные!

Князь задумался; в словах посадника была правда; новгородскую вольницу обуздать было невозможно, это испытал на себе и сам князь, когда по приговору веча он должен был удалиться из Новгорода.

— Так как же быть-то, ответ татарам надо дать? — говорил князь.

— Вестимо надо, только мы с тобой ответа давать не можем, ответ должен дать сам Великий Новгород.

— Хочешь собрать вече?

— Как же без него-то? Без него ничего не поделаешь.

— Не будет никакого толка!

— Будет ли, нет ли, а без него нельзя; ни я, ни ты, князь, не вольны в Новгороде и ответов за него давать не можем.

— Делать нечего, боярин, созывай вече, да скажи им ясно, какая беда грозит Новгороду. Коли не хотят исполнить требований татарских, как хотят, мне что ж, я выйду драться с татарами, только не одолеть мне их, а головы своей мне не жаль положить за Новгород, — говорил князь.

— Ответ-то скоро ль нужен? — спросил посадник.

— Вестимо, скоро, насилу задержал их, ведь не сносить бы им головы!

— Что говорить; нам с тобою, князь, сносить бы её ноне, не то что татарве поганой, — с грустью молвил посадник.

— Ну, боярин, наши головы больно дороги, чтобы ими распоряжались Новгородцы.

Посадник сидел понурив голову и ничего не отвечал.

— Так я пойду, коли такое спешное дело, — проговорил он, поднимаясь с места.

— Иди, боярин, да после веча тотчас приходи ко мне: каков ни на есть, а надо ответ дать!

 — Коли Бог приведёт, так приду, а теперь прощай!

Задумчиво глядел князь вослед посаднику. Знал он, как тяжело было старику переносить унижение, тяжелее, быть может, чем самому князю, считавшемуся до сих пор единственным, свободным и независимым русским князем. Чуяло княжеское сердце, каков будет ответ новгородского веча, и все гибельные последствия этого ответа ясно рисовались перед его глазами.

— Так нет же, пусть что будет, пусть дерутся они там себе на вече, а перед Богом я ответчик, — за Святую Софию, Великий Новгород и их буйные, непокорные головы. Покориться нужно, несмотря на все унижение и заставлю их покориться, — решительно проговорил Александр Ярославович.

В это время в покой порывисто, быстро вошёл молодой человек, сын князя Василий Александрович. С удивлением взглянул на него князь, ещё никогда не бывало, чтобы сын без зова, сам по своей воле являлся к нему. Лицо князя омрачилось.

— Тебе что, Василий, нужно?

— Правда ли, отец, что в Великий Новгород пришли татары и теперь сидят здесь, у тебя в хоромах? — горячо спросил Василий Александрович.

Князь ещё более нахмурился.

— Если бы и правда, тебе что нужно?

— Коли правда, что ж ты их не отдашь на расправу новгородцам?

— Давно ли яйца стали курицу учить? — строго спросил князь. — Как ты смел прийти ко мне с такими речами?

— Отец, — несмотря на гнев князя, заговорил решительно Василий, — отец, за честь и свободу Новгорода ты жизни своей не щадил, не пощажу и я также, потому что честь Новгорода для меня дороже всего на свете, и умру я за неё. Я первый подниму руку на тех поганых татар, которые своим приходом опоганили Великий Новгород.

При этих словах князь вытянулся во весь рост, в глазах загорелся гнев; в первый раз ещё в жизни приходилось выслушивать дерзкие, решительные речи сына.

— Пошёл прочь! — грозно крикнул он Василию, указывая рукою на дверь.

Василий невольно повиновался, но в глазах его горела решимость.

Князь несколько раз прошёлся по палате, гнев его не утихал.

— Неужто мне придётся начинать с него, с сына? — говорил он. — Честь Новгорода! Да знает ли он, что ради этой чести я не только не дорожил жизнью, но готов перенести и оскорбление и унижение, готов унизить себя, ехать к хану на поклон, только бы цвёл Новгород, только бы не лилась христианская русская кровь, не горели бы города и сёла, а он мне толкует про честь!

А набатный колокол уже гудел, созывая новгородцев на вече.

Из княжеских хором вышел посадник, грустный, словно его сердце чуяло беду неминучую. Едва только показался он на улице, как его окружил рассвирепевший народ.

— Зачем поганые пришли? Отчего их не выдают нам?

— Идите на вече! — тихо молвил в ответ посадник.

— Зачем вече? Мы и без веча расправимся с погаными!

Но посадник не отвечал, продолжая идти на Ярославов двор.

Народ всё прибывал и прибывал. С трудом взобравшись на помост, посадник махнул звонарю рукой, и звон прекратился, но гул голосов, крики толпы перешли в какой-то рёв. Долго стоял посадник в ожидании, когда явится возможность говорить. Наконец толпа начала мало-помалу стихать.

— Вольные люди Новгорода, — заговорил наконец посадник, — избавились мы от одной беды, от одного ворога — шведов, теперь повисла над нами другая беда, явился другой ворог — татары. Последняя беда страшная, неминучая, справиться с ней никак невозможно. Пришли послы татарские к князю и требуют дани!

— Подай их сюда, мы им покажем дань! На куски разорвём, костей не оставим! — заревела толпа.

Посадник переждал, когда этот рёв прекратится.

— Ия так думал, и мой совет был бы таков же, — покончить с ними, и конец!

— Так подавай их сюда, давай, не выйти им из Новгорода живыми, опоганили они его!

— Какая дань? Новгород всегда был вольный, никому он дани николи не платил! — слышались крики.

— Одна лиха беда, — продолжал посадник. — В двух днях от Новгорода стоит их орда. Убьём мы послов, тогда целая орда навалит на Новгород и оставит только груды камней.

— Пусть князь выходит с ними на ратное поле!

— И князь, и я так мыслили сначала, — говорил посадник, — да, как видно, ничего не поделаешь. У князя дружина не велика, если взять и всю, какая наберётся, рать новгородскую, так и то справиться с ними не под силу. Вспомните-ка, как вся Русская земля, опричь только нас, выходила против татар. Что ж, нетто устояла она? А русская рать куда больше нашей была, и ту сломила поганая сила татарская. Где уж нам тягаться с ними. Поглядите, что они сделали из Русской земли, где теперь Киев, Владимир, Суздаль, где другие города? Остались одни развалины. Неужто и нам из Новгорода сделать то же? Мы богаты, дань не обездолит нас; так, по-моему, отпустить послов татарских с миром, дать им дань, и пусть они себе уходят подобру-поздорову восвояси, была бы только цела наша область да вольности. Я так мыслю, а как вы решите, так тому и быть, — заключил свою речь посадник.

Словно громом оглушили последние слова толпу. Несколько минут стояла она ошеломлённая, окаменелая. Вдруг оживилась, почувствовала глубочайшее оскорбление. И кем же нанесено оскорбление? Излюбленным посадником!

— Продал он нас татарам! — послышался чей-то крик.

— Продал! Иуда, предатель! Покончить с ним! — заревела толпа, надвигая вперёд, к помосту.

Посадник побледнел; он видел всё более разраставшуюся ярость толпы, он понял безысходное положение и кротко покорился своей участи, только глаза его с укором глядели на толпу.

Вот начали взбираться по лестнице его палачи, но он не дрогнул. Поднимается над его седой головой дубина, толпа с ненавистью смотрит на него, а он стоит спокойно, смотрит на них с укором, бледность, разлита по его лицу, бледность спорящая с сединами. Опустилась дубина, и из седой старческой головы хлынула кровь. Посадник рухнул на помост и тотчас же полетел на землю, столкнутый своими палачами. Толпа при виде крови опьянела и пришла в неистовство.

XIV. Бунт

Может быть, Симский и не был уверен во владыке, но во всяком случае он не обманул боярыню, обещав добыть ей разрешение от обещания идти в монастырь. Это разрешение он принёс ей на другой же день.

Не верила ушам своим боярыня.

— Чего разрешение, — говорил весело Симский, — владыка и на свадьбу тебя благословил.

Закраснелась боярыня, зарумянилась, не верилось ей её счастью.

— Ох, боярин, столько я горя натерпелась за всю свою жизнь, — говорила она, — что и не верится мне теперь ничему хорошему.

— Эх, боярыня, не век же веченский горе тебе мыкать, — утешал её Симский, — пора и счастье испытать. Вот приедет друг сердечный, Михайло Осипович, мы весёлым пирком и за свадебку, а я вот каким дружкой буду, сама увидишь!

Боярыня смеялась, была весела, счастлива.

Снова стала она расцветать, снова молодость начала возвращаться к ней.

Прошла неделя, и вдруг боярыня затуманилась, почуяла она, что что-то неладно начинает делаться с ней. Перепугалась насмерть.

— Не знаю, — раздумывала она, — как это бывает, а чудится мне, что я матерью стала!

Страх охватил её при этой мысли.

— Господи! Хотя бы Михайло скорей ворочался, что я буду без него делать, — томилась она, — сраму-то, сраму что будет. Ведь никто не скажет, что от мужа ребёнок. Какой муж! Сколько лет жила с ним, ничего не было, а как не стало его, так и ребята пошли. Господи Боже? Куда же мне теперь девать свою головушку бедную!

Сидит боярыня и слезами заливается.

«А хорошо было бы, кабы он поскорей вернулся, — в другой раз думается ей. — Хорошо бы, уж куда хорошо, у нас бы мальчик был, непременно мальчик, — мечтает она, — и весь в Михайлу! Как бы я любила его, Господи, как бы любила».

И снова загорается краска на её лице при этих мыслях, снова глаза искрятся счастьем.

Прошло ещё несколько дней. Встала боярыня утречком рано, в эту ночь особенно что-то плохо спалось ей. Встала она, и какая-то кручина явилась на сердце, словно беду какую чует.

«Чтой-то только делается со мной? Знать, это всё от этой болезни моей», — думает она.

И ходит боярыня из угла в угол по хоромам, не находит места себе. Тошнёхонько ей. Вдруг до неё донёсся шум с улицы.

— Знать, опять что-нибудь неладное, что за вольница народ, что за разбойник! — говорит она.

Послышался стук в ворота; видит, холоп побежал к ним, отворяет их.

«Кого это Бог даёт? Не боярин ли?» — думается ей.

Ворота распахнулись, и в них как молния верхом на коне влетел всадник, подскакал к крыльцу, соскочил с коня и стал его привязывать.

— Михайло! — вырвался крик у боярыни. — Михайло, родимый, голубчик! — дрожа всем телом от радости, кричала боярыня, бросаясь навстречу любому.

— Светик ты мой, радость моя, — шептала она, обвивая руками шею дружинника.

— Марфуша, Марфуша! — говорил бессвязно счастливый Солнцев.

— Приехал, родимый, заждалась я тебя, голубчик ты мой! Думала сначала, что убили тебя, панихидку по тебе служила!

Солнцев не говорил ничего, у него не находилось слов, он только глядел на свою красавицу боярыню и не мог оторвать от неё глаз.

— Теперь уж не расстанемся никогда, правда, мой желанный? — спрашивала боярыня, ласкаясь и прижимаясь к Солнцеву.

— Зачем, голубка, расставаться, теперь нужно о свадьбе думать, чем скорей повенчаемся, тем лучше, на этой бы неделе свадьбу сыграть.

— А что я тебе, Мишутка, молвлю, какое слово, — закрасневшись, проговорила боярыня.

— Какое такое, Марфуша?

— Нагнись, давай ухо!

— Ухо? Зачем? — удивился Солнцев. — Говори так, ведь здесь никого нет!

— Нет, нельзя так, нужно на ухо, — стыдливо говорила боярыня.

Солнцев с улыбкой нагнулся и подставил ей ухо. Боярыня, раскрасневшись, закрыв глаза, тихо прошептала несколько слов.

— Да неужто правда? — радостно воскликнул Солнцев.

— Правда, правда! — конфузясь, говорила Марфуша.

— Ласточка ты моя сизая, голубка ты моя, Марфушенька, вот уж подлинно-то обрадовала ты меня! — говорил весело Солнцев, обнимая боярыню и целуя её. — Это нам Бог за всё наше горе посылает!

Вдруг он остановился и начал внимательно вслушиваться.

— Что ты, касатик, что, родимый? — тревожно спросила боярыня.

— Никак, всполох бьют! — проговорил, прислушиваясь, Солнцев.

— Какой всполох, Господь с тобой!

— Так и есть всполох, вечевой колокол, — говорил дружинник, поднимаясь и выпуская из рук боярыню.

— Тебе-то что? Ну, всполох так и всполох, нешто редко его бьют; вон тут раз без тебя корова вече созвала.

— Как корова? — удивился Солнцев.

— Да так, хозяин её обижал, кормил скверно, она ушла да и давай с голоду верёвку грызть, что к вечевому колоколу привешена; народ и сбежался, — рассказывала боярыня.

— Ну и что ж? — засмеялся Солнцев.

— Заставили хозяина кормить её! — смеялась в свою очередь боярыня.

— Ну, сегодня знать не корова собирает вече; когда я ехал, народу на улицах видимо-невидимо было, — говорил Солнцев, — должно, что-нибудь да не так.

— Что-нибудь пустое, — говорила боярыня.

— Что-то, чует сердце моё, неладное! — тревожно говорил дружинник. — Узнать бы надо.

В это время звон прекратился.

— Что же это, Миша, не успели свидеться, а ты уж и уходить хочешь!

Солнцеву самому не хотелось расставаться с боярыней, и он остался.

Прошло более часа; на улице послышался страшный шум. Солнцев снова вскочил.

— Нет, Марфуша, идти надо, — решительно заявил он, — что-то неладное творится.

— Господи, да когда же это покой настанет, — взмолилась со слезами боярыня. — Маешься, маешься, час какой-нибудь выпадет, и то отнимают. Вот треклятый-то народ!

— Марфуша, голубушка, да ведь я не надолго, я узнаю только, что на вече было что за шум такой, — успокаивал её Солнцев.

Выскочив на улицу, забыв про коня, поспешно бросился дружинник к Ярославову двору.

Народ с дубинами, с топорами метался в разные стороны; лица всех были ожесточены, глаза блестели злобою, ненавистью.

— Друг, скажи, что такое, зачем вече? — обратился Солнцев к одному из бегущих.

Но тот только злобно взглянул на него и побежал дальше. В это время Солнцев натолкнулся прямо на Симского. Тот был вооружён, вместе с ним бежал также и княжич Василий Александрович!

— Боярин, слава Тебе Господи! — закричал, обрадовавшись, Солнцев. — Скажи на милость, что приключилось?

— Ступай отсюда, тут тебе не место! — с сердцем проговорил Симский.

Ахнул дружинник. Не ожидал он такой встречи, такого приветствия.

— Ты за что же осерчал-то? Скажи хоть, что приключилось?

— А то, что твой князь вместе с посадником продают нас татарам!

— Христос с тобой, что ты, в уме ли, боярин!

— С посадником расправились, разнесли окаянного на куски, теперь очередь за татарами, что у князя спрятаны, не выдаст добром, силой возьмём их, а уж живых отсюда не выпустим.

Солнцев не верил ушам своим. «Зачем же здесь княжич?» — думалось ему.

— Зачем же здесь княжич? — повторил он вслух вопрос свой.

— За правое дело стоит он, за честь новогородскую! — отвечал за княжича Симский.

— Против отца идёт! — невольно вырвалось у Солнцева.

Гневно за эти слова взглянул на него княжич.

— Ну, разговаривать нечего, собираться скорей нужно! — говорил Симский, бросаясь бежать дальше; за ним вдогонку пустился и княжич.

«Спешить надо, к князю спешить!» — мелькнуло у Солнцева.

И он пустился в свою очередь бегом к княжескому двору.

«Эх, коня забыл», — подумал он с досадой.

Приходилось бежать мимо Ярославова двора; с ужасом увидел Солнцев, как там тешился обезумевший народ над изуродованным трупом посадника.

Он вбежал на княжеский двор.

Князь нетерпеливо ходил по покою.

— Что не идёт он? — говорил он о посаднике. — Пора бы и вечу кончиться, аль без драки не обошлось? Ох, вольница, вольница, горе только с тобою!

В покой вбежал бледный, задыхающийся Солнцев. При виде его князь улыбнулся.

— А, Михайло воротился! Ну слава Тебе Господи, — ласково проговорил он.

— Беда, князь, сзывай дружину скорей! — проговорил Солнцев вместо ответа.

— Какая беда?

— На вече убили посадника, сейчас сам видел, как над его телом тешатся, собираются к тебе все, хотят силой взять татар!

— Силой, у меня? — грозно проговорил князь. — Нет, пусть они сначала за старика посадника расплатятся.

— Прости, княже… — начал было, но остановился Солнцев.

— Что такое?

— С ними вместе… к ним пристал, — продолжал Солнцев, но снова замялся и остановился.

— Да говори, Михайло, толком, кто пристал, к кому пристал?

— К ним, к бунтовщикам…

— Да кто же… кто?

— Страшно молвить, княже! Княжич Василий Александрович.

— Лжёшь, Михайло, лжёшь! — побледнев, проговорил князь.

— Истину молвлю, княже, сам своими глазами видел.

Эта весть будто подкосила князя, он едва устоял на ногах.

— Сын… на отца!.. — беспомощно проговорил князь, опираясь рукой на стол. — Свету конец, что ли? — продолжал он. — Вот что, Михайло, — вдруг энергично заговорил он, обращаясь к Солнцеву, — беги, скорее созывай дружину, нужно поучить бунтовщиков.

С убитой душой бросился Михайло исполнять приказание княжеское. Тяжко ему было за боярина Симского.

«И что попритчилось ему? — думал дружинник. — Ополоумел совсем, белены словно объелся».

Созывать, однако, дружины ему не пришлось. Все дружинники, услышав новгородские новости, зная о бунте, сами без приказа бросились на княжеский двор. Вскоре воротился и Солнцев.

Князь вышел на крыльцо, ему подвели коня; он бодро вскочил на него и поехал к площади, за ним двинулась и дружина.

Площадь кипела вооружённым народом, впереди всех были княжич Василий и Симский.

Гневом загорелись глаза Александра Ярославовича при виде вооружённого сына. Он скомандовал дружине — и та бросилась на нестройную толпу бунтовщиков.

— Не бейте, а вяжите их, расправа после будет! — послышался голос князя.

Толпа между тем заколыхалась и бросилась в стороны. Дружинники начали хватать бегущих и вязать их.

Князь поехал по городу. В каких-нибудь два часа Новгород был усмирён.

«Глупый народ, — думал с грустью князь, — сам не знает, чего хочет, сам на себя беду накликает и головы свои из-за этого кладёт. Когда только в Новгороде порядок и правда настанут?»

Он въехал на двор; там окружённые дружинниками стояли со связанными руками бунтовщики, между ними находился и княжич, только из уважения к сану свободный, не связанный.

— Ему-то что ж за свобода? — строго спросил князь. — Он лучше других, что ль? Его вина ещё больше. Свяжите и его!

Побледнел княжич, со злобою стиснул зубы и гневным взглядом проводил отца, всходившего на крыльцо.

«Что с ними теперь делать? Судить их? Коли так, мне придётся самому судить их, не отдавать же их на суд вечу. А каков мой суд? Они провинились, стало, наказать их нужно, чтоб другим не в повадку было!»

— Что же теперь делать с ними? — спросил Александр Ярославович задумчиво.

— Повадки, княже, давать им не след, хоть раз поучить их надо, а то дашь спуску, они и в другой раз смуту затеют, — отвечали дружинники.

— Я и сам так мыслю, — молвил князь. — Наказать нужно, только как наказать-то?

— Как наказать? А так, княже, чтобы страх на всех нагнать!

— В княжиче ты сам волен, ему можно по юности и отпустить вину, а остальных следовало бы казнить смертию.

Князь вздрогнул, на его лице показалась краска.

— Коли наказывать, — твёрдо молвил он, — так наказывать всех одинаково.

Все молчали.

— И я то же молвлю, что молвил и князь, — заговорил Солнцев. — Все одинаково виноваты, всем и наказание должно быть одинаковое!

Князь быстро взглянул на Солнцева.

— А у нас на Руси, — продолжал тот, — ещё николи не важивалось, чтобы кого из княжеского рода казнили смертию.

— Да нетто мы говорим, чтобы княжича казнили? Мы про других!

— Про кого такого? Не про тех ли, что на дворе связанные стоят?

— Вестимо, про них!

— Да нетто они только и виноваты? Виноваты они тем, что в руки попались. А уж коли казнить за бунт, так надо казнить весь Новгород, потому он весь бунтовал!

— Нельзя же, Михайло, им и повадку давать, — проговорил князь.

— Твоё дело, княже, я только молвил то, что думал! — сухо проговорил Солнцев.

— И смертью казнить не дело, — продолжал князь, — и так отпускать негоже, а думаю я так сделать: запереть их всех в тюрьму.

— Что ж, коли присудил в тюрьму, так в тюрьму их и засадить, — подтвердили дружинники. Солнцев сидел насупившись и угрюмо молчал.

— Так тАк тому и быть, — молвил князь, — идите да скажите, чтоб их отвели туда.

— А как же княжича? — спросили дружинники.

— Что же княжич? Он такой же бунтовщик, и его туда же.

Дружинники вышли, остался один Солнцев.

— Что, Михайло, аль молвить мне что хочешь? — спросил его князь.

— Милости хочу просить, княже!

— Милости? Какой?

— Отпусти, княже, боярина Симского, не виноват он!

Князь нахмурился.

— Как же не виноват, коли он впереди всех бунтовщиков был, коли он коноводом был! И как же я отпущу его, коли остальные будут в заключении, ты видишь, я и сына не пожалел.

— Я про княжича не молвлю, в нём твоя воля, а я прошу тебя за Симского. Не виноват, говорю. Ты сам знаешь, как он дрался на Неве со шведом, дрался за честь Новгорода, и теперь он отстаивал честь Новгорода же, тяжко ведь вольному боярину покоряться татарве поганой. Слушай, княже, никто так не был предан тебе, как боярин Симский; отпусти же его, это для меня будет великая от тебя награда!

— Отпустить его — отпустить значит всех, это тоже будет не дело, — говорил князь, — ты сам сказал, что все одинаково виноваты, за что же я одного помилую, а другие в тюрьме будут сидеть?

— Отпусти всех! — тихо произнёс Солнцев.

Князь в изумлении уставился на него.

— Что ты, Михайло, молвишь?

— Отпусти, говорю, всех!

— Чтоб нынче они опять бунт затеяли?

— Не затеют они, князь, теперь ничего, увидали, что им не под силу бороться с тобой, смирились они, правду молвлю тебе.

Князь задумался.

— Погоди, Михайло, подумаю.

— Опять и то, княже, когда они пошли против тебя бунтом, ты вправе был усмирить их, а наказывать не вправе, скажут, вольности их нарушаешь. Соберут вече да тихонько, без всякого бунта, и поклонятся тебе!

Лицо князя затуманилось при последних словах.

— Не из-за княжения, Михайло, я бьюсь. Нет, люб и дорог мне самый Новгород; жаль мне его гибели да разрушения; сам знаешь татар, чай, понимаешь, что они сделают, если отказать им в дани? Ведь они пустыню сделают изо всей области, камня на камне не оставят в городе, вот о чём болит моё сердце. А они и понимать этого не хотят, толкуют одно: вольность да вольность. Заплатят дань, вольность эта при них же останется, не будут они знать и видеть у себя татар, не то что в остальной Руси, где засели поганые. А не заплатят, куда и вольность их денется, поделаются просто холопами татарскими, не ведают они этого, не понимают, да и понять не хотят. А нетто мне любо было глядеть на нынешнюю свалку, нетто любо кровь лить! Один Бог знает, как тяжко на сердце! — проговорил князь со слезами.

Солнцев угрюмо молчал, уставившись в пол, не мог он не согласиться с князем.

— Опять и то, — продолжал тихо князь, — нетто хорошо они сделали, убивши старика посадника? За что они пролили его кровь? Что ж, и это простить им?

— Князь, да кого же обвинить в этом убийстве, небось голытьба это сделала!

Князь молчал, по-видимому не зная, на что решиться. Молча прошёлся он по палате.

— Ну, ин быть по-твоему! — проговорил князь, останавливаясь перед Солнцевым. — Пусть будет так, пойди отпусти их всех.

Вспыхнул от радости Солнцев, чуть не земной поклон отвесил он Александру Ярославовичу.

— По смерть, княже, не забуду твоей милости, — говорил он, кланяясь вторично, — голову свою положу за тебя, живот свой отдам!

— Что это ты за Симского так хлопочешь? — спросил, улыбаясь, князь.

— Как же мне не хлопотать за него, княже, когда он для меня пуще брата, да что брата, отца родимого; он меня и от смерти спас! — говорил Солнцев.

— Да, да, помню, — молвил князь, — так ступай и выпусти их.

Солнцев снова отвесил поклон и торопливо направился к двери. |

— Постой, погоди, суровым голосом заговорил князь.

Солнцев с тревогой взглянул на него.

— Отпусти только новгородцев, а княжича оставь там!

— Княже, помилуй! — решился просить Солнцев.

— Не проси, Михайло, — перебил его князь, — он виновнее всех, он против отца пошёл, на отца руку поднял! Теперь ступай.

Солнцев спешно вышел из палаты.

XV. Горе новгородское

Если и смирился Великий Новгород пред неизбежным злом, пред неодолимою силою татарскою, то скрепя сердце, затаив непримиримую злобу.

Словно траур надел на себя Новгород, миновало время пиров и веселья, настала печаль, всех тяготила дань татарская.

Говорят, новгородцы так же вольны и свободны, как и прежде! Где же эта воля? Попробуй не заплати дани — и сделают их татары своими холопами. Тяжёлым камнем лежала татарская дань на Новгороде.

Не веселее был и князь. Хорошо он знал татар, знал их непомерную алчность, знал и их заносчивость. И болело у него сердце при одной мысли о будущем. Чуял он, что требование дани было только пробным камнем. Татары изведывали, поддадутся новгородцы или нет. Раз поддались они, татарва не ограничится данью, начнёт требовать одно за другим. А делать нечего, подчиниться было необходимо.

Прошла неделя после смерти посадника, нужно было выбрать другого.

Князь приказал созвать вече. Как это вече было не похоже на прежние! Ни крика, ни шума, ни гула голосов многотысячной толпы. Двор Ярослава словно кладбище. Все угрюмы, мрачны, у всех тяжело на душе.

На помост взошёл Александр Ярославович, лицо его было грустно, невесело окинул он молчаливую, угрюмую толпу. Взошёл на помост и молчит, словно слова не идут у него с языка.

— Православные, — заговорил наконец дрогнувшим голосом, — православные! Великий грех учинили перед Богом, проливши на этом месте кровь неповинного посадника. Неделя уж прошла, а без посадника оставаться вам нельзя. Так выберите себе нового, по душе, по сердцу, выберите не ссорясь, не заводя драки. Подумайте и скажите, кого волите иметь у себя посадником?

В толпе царила мёртвая тишина. Князь стоял на помосте и терпеливо ждал.

Наконец послышался сдержанный говор, чьё-то имя быстро начало передаваться от одного к другому, вся толпа зажужжала, как пчелиный рой.

— Боярина Симского волим! — кричали со всех сторон.

Князь подошёл к краю помоста. Толпа стихла; видимо, выбор был всем по душе, никто не выкликал другого имени.

— Любо мне, православные, — заговорил князь, что вы мирно и дружно выбрали боярина, и лучшего посадника вам не найти.

В это время на помост взобрался Симский; он был бледен, глаза его горели лихорадочным огнём; он снял шапку и поклонился народу.

— Спасибо вам великое, православные, за честь и почёт! Земно вам кланяюсь за это, только избавьте меня от этого почёта, посадником вашим я быть не могу! Выберите кого другого, много найдётся получше меня!

Князь быстро схватил его за руку:

— Боярин, зачем отказываешься, зачем?

— Потому негоже мне быть посадником Великого вольного Новгорода! — отвечал Симский сухо. — Опорочен я, князь, в тюрьме сидел, по улицам как татя какого связанного вели.

— Тебя волим, тебя! — между тем шумела толпа.

Князь при словах боярина вспыхнул.

— Коли так, прости, боярин, — кротко проговорил он, — ведь и сын мой связанный шёл, ведь он и доселе в тюрьме сидит. Прошу тебя, прости, не отказывайся.

Взглянул на него Симский, и дрогнуло у него сердце, обиды как не бывало.

— Ну, княже, твоя воля, быть по-твоему! — молвил он.

— Тебя, тебя волим, никого другого! — между тем кричала толпа.

— Только отпусти княжича! — говорил Симский.

— Ну, пусть и по-твоему будет, боярин, — проговорил князь, махнув рукой шумевшей толпе.

Почти мгновенно всё смолкло.

— Боярин соглашается быть вашим посадником!

Послышались радостные крики, нового посадника подхватили на руки и донесли до самого двора.

Вечером к посаднику собрались гости, но не успели они завязать беседу, как её прервал гонец от князя.

— Простите, други, — обратился Симский к гостям, — князь к себе зовёт, знать, что-нибудь важное!

Гости поднялись и вместе с хозяином вышли на улицу.

Князь ходил сильно встревоженный, лицо его осунулось, побледнело.

— Опять беда, боярин! — встретил он Симского.

— Какая беда, князь? — спросил встревоженный боярин.

— Татары опять здесь!

— Татары? Зачем? За данью?

— Кабы за данью, ничего бы; дань обещали, платить нужно, а то ещё хуже!

— Чего же им ещё нужно?

— Ненасытны их поганые утробы. Хотят, вишь, верную дань получить, а не такую, как мы дадим; не верят они нам, хотят прислать своих счётчиков, чтоб всех поголовно переписать.

— Этого нельзя, князь! — горячо заговорил Симский. — Никак нельзя, такого никогда не водилось в Новгороде, такого и не будет!

— Я и позвал тебя за этим, скажи, что же теперь делать?

— Отказать им, сказать, что пусть Бога молят и за то, что дань-то даём!

— А ты знаешь, боярин, что тогда будет?

— Не знаю, княже, что будет! Может, они и согласятся, а то, что здесь будет, я знаю.

— Сам знаю, что здесь будет!

— Так неужто ж опять драку поднимать, а теперь все костьми лягут, а татарве не уступят. По-моему, так, князь, сделать: отослать послов назад, сказать, что дань мы с охотой уплатим, только счётчиков к себе не пустим, — говорил Симский.

— Попытаем, может, и выйдет что, не совсем же от нас Бог отказался_{? --} молвил князь.

Он отослал татар с отказом; новгородцы так и не знали ничего об этом посольстве. Но не прошло и двух дней, как Симский сам не свой явился к князю.

— Иль приключилось что, боярин? — встревоженно спросил князь.

— Надо покориться поганым! — чуть не шёпотом проговорил Симский.

— Как так?

— Приехал сейчас купец наш, сказывает, часах в трёх пути, не боле, на Новгород двигается несметная рать татарская.

— Чуяло моё сердце! — в отчаянии проговорил князь. — Что ж теперь поделаешь?

— Ты не выйдешь на ратное поле?

— Чуден ты, боярин! — говорил князь. — Сам молвил, татар несметная сила, и сам знаешь, какая у меня дружина. Оглянуться не успеешь, как перебьют её всю, что ж тогда делать? Что с Новгородом будет? Мне не жаль своей головы, а жаль Новгорода!

— Правда, княже! Значит, покориться нужно! — говорил Симский.

— Легко сказать! Мы с тобой покоримся, а что скажет Новгород?

— Попытаю, не знаю, что будет!

— Пытай, боярин, а я поддержу тебя!

— Дружиной, князь? — словно с укором проговорил Симский.

— Не бойся, боярин, словом!

— Мешкать нечего, нужно собирать вече, — сказал Симский, поднимаясь.

Загудел вечевой колокол, посыпался народ на Ярославов двор. Сумрачен показался новый посадник на помосте, тяжко было ему.

— Вольные люди Новгорода! — заговорил дрогнувшим голосом Симский.

— Были, да съехали! — послышался насмешливый голос.

— Ведомо вам, что обещались мы дань платить татарам.

— Ну, и заплатим!

— Теперь татары хотят переписать всех новгородцев, чтобы верную дань получить.

Буря негодования пронеслась над толпой.

— Не волим, не надо, сами заплотим! — неслись крики.

Толпа заколыхалась. Симский молчал, повесив голову. У самого входа на лестницу стоял Солнцев, посланный князем. Он ждал удобного момента, чтобы взойти на помост и держать речь.

Долго продолжался шум, долго, как море, ревела толпа. Симский выжидал время, но, казалось, этому реву не будет конца.

Посадник поднял руку. Толпа начала стихать.

— Татарская несметная рать идёт к Новгороду и теперь небось уже под стенами его, — начал было Симский.

Но рёв снова прервал его:

— Бить челом князю: пусть выходит на ратное поле с погаными! А мы не волим!

В это время на помост быстро начал взбираться Солнцев. При виде его толпа смолкла.

— Князь готов живот свой положить за Великий Новгород и Святую Софию, — начал он.

— Любо! Любо! — заревела толпа.

— К Новгороду подступила несчётная татарская рать, а у князя дружины мало; и князь велел сказать вам, что покориться необходимо; а коли не покоритесь, так князь тотчас же со своею дружиною оставит город.

Словно гром небесный, оглушили эти слова новгородцев. Наступило гробовое молчание. Солнцев также быстро, как и взошёл на помост, сошёл с него. Остался один Симский.

Толпа не знала, что сказать, что сделать.

— Так как же, православные, видно, покориться? — спросил Симский.

Вече не отвечало ни одним словом, оно молча начало расходиться по домам. Новгород вторично смирился.

Смирился Новгород; словно в могиле всё замерло, затихло, а татарские счётчики шныряют из дома в дом, переписывают поголовно вольный новгородский люд.

Окончили перепись, забрали казну новгородскую и повезли её к хану.

XVI. Свадьба

Замер Великий Новгород. В каждом доме воцарилась тоска безысходная, кручина горькая.

А князю тяжелее всех. Хорошо сознавал он, что поступил благоразумно, что иначе и нельзя было поступить, но вместе с этим сознанием тяжело было у него на сердце, болела душа.

Тяжёлое настроение князя перешло и на дружину. Как в воду опущенные ходили они, словно похоронили что; меж собой даже стали недружелюбны, словно кошка чёрная меж них пробежала.

Никак не могут они примириться с тою страшною мыслию, что из вольной дружины, знавшей только князя да себя, вдруг они стали почти подручниками татар. Того и гляди, что эта свободная дружина вместе с князем станет рядом с поганой татарвой, должна будет подчиниться ей и идти не на защиту родимых русских городов, а на их разорение.

Кровь стыла у дружинников при этой мысли, и все, не сговариваясь, порешили на одном: они люди свободные, хотят служат в дружине, хотят нет, и как ни любят они своего князя, как ни дорожат им, а, в случае чего, порешили оставить его.

Тяжело было для них это решение, но лучшего выхода придумать не могли.

К этой же мысли пришёл и Солнцев. Пасмурен стал он, улыбка и ласка боярыни не могут разогнать туч на его лице. И хочет он быть с боярыней ласковым, да ласка-то выходит совсем не такова, как прежде, какая-то грустная, не весёлая.

Заговорить хочется Марфе о свадьбе, да слова как-то с языка не идут. А сам тоже ни слова не говорит, ходит словно в воду опущенный.

«Уж не разлюбил ли он меня? — думает иной раз боярыня. — Может, жениться-то ему и не хочется, оттого он и не весел?»

И мучается боярыня и страдает, начинает молиться, и молитва не идёт на ум.

— Извелась ты совсем, моя любушка, — заметил ей однажды Солнцев.

Боярыня расплакалась.

— Да почто же ты, любушка, о чём такое? — встревожился Солнцев.

— Да мне всё думается… — начала было боярыня, но остановилась.

— Что? Что такое думается?

— Да что ты разлюбил меня! — проговорила, улыбаясь сквозь слёзы, боярыня.

Солнцев при этих словах даже отшатнулся.

— Разлюбил?! Да кто же это сказал тебе, да кто тебе нашептал?

— Уж я и не знаю, так мне думается, совсем ты какой-то чудной стал, не такой, как был, теперь и не узнаешь тебя.

— Да родимая ты моя, Марфушенька, ведь ты знаешь, что любить я тебя ещё больше люблю, да другие дела кручину нагоняют на меня.

— А я, окромя тебя, ни о каких делах и не думаю, да и знать их не хочу, только бы ты, мой любый, не разлюбил меня.

— Да во всю жизнь не разлюблю я тебя, мою касатку, умирать буду, тебя вспоминаючи.

Боярыня припала к нему да так и замерла.

— А я, — говорил повеселевшим голосом боярин, — не с тем и шёл к тебе. Оттого у меня немного на сердце легче стало, веселее как-то на свет Божий взглянулось, пора горе всякое побоку, пора и счастья отведать, пойду, мол, к своей голубушке да потороплю её свадьбой. Так что же, любушка?

— Вестимо так, золотой мой, только что же торопить меня, я не девица красная, а вдова, приданое моё всё готово, а какие же ещё сборы, я и не придумаю, — щебетала боярыня.

— А коли так, так нечего и дело откладывать, значит, весёлым пирком и за свадебку.

— А я уж боялась и говорить-то тебе…

— Что такое?

— Да о свадьбе-то!..

— Что так?

— Да всё то же, думала, ты не хочешь…

— Э, Марфуша, Марфуша, да кабы ты только знала да ведала… — начал было Солнцев, обнимая боярыню, но та не дала окончить ему.

— Не буду, не буду, никогда и в помыслах такого держать не буду!

— Когда же свадьбу сыграем?

— А на это твоя воля, твой закон, когда прикажешь, тогда тому и быть.

— Какая у меня жёнка послушная будет! — засмеялся Солнцев. — Ну я думаю так, Марфуша, коли, значит, у нас помехи нет никакой, так в воскресенье и свадьбу сыграем.

— Это через три дня-то?

— Что ж испугалась?

— Чего пугаться-то? По мне, хоть сейчас, хоть не выходя из покоя.

— Экая ты у меня скорая! — засмеялся Солнцев.

Медленно потекли для боярыни эти три дня. Каждая минута кажется часом. Сердце замирает от радости, ждёт не дождётся, когда ночь последняя пройдёт, когда забрезжит свет белый, наступит день счастливый.

И чудное что-то делается с нею. Знает она, что счастлива, что любит её Михайло, что жизнь пойдёт такая, о какой она мечтала с того самого дня, как увидала в первый раз доброго молодца Солнцева, а всё как-то сжимается сердце, какая-то боязнь прокрадывается.

«Всё ли хорошо будет, всё так ли, как думается?»

Забрезжил и белый свет. Вскочила боярыня со постели, словно боясь опоздать, хотя свадьба лишь ввечеру будет.

Заметалась, засуетилась боярыня, только дело у неё не спорится, будто всё из рук валится, и досада разбирает её и нетерпение. Между тем день незаметно проходил, уже начало и вечереть. Приехал и дружко, посадник Симский, а боярыня и не начинала собираться.

— Что же это, боярыня? — удивился Симский. — Ай раздумала венчаться? — пошутил он.

— Аль пора собираться? — испугалась боярыня.

— Не то что собираться, а к венцу ехать пора; жених, поди, уже в церкви дожидается, вишь, солнышко совсем закатилось.

— Ах ты батюшки, головка моя победная, что же это я наделала! Миша-то, поди, теперь ждёт да сердится.

— Ничего, посердится да перестанет, для такого дня с молодой жены головы не снимет.

— Я мигом оденусь, моргнуть, боярин, не успеешь, как я готова буду, — проговорила боярыня, убегая из покоя.

С улыбкой проводил её Симский.

— Намаялась, сердечная, измучили пташечку, ну да авось теперь вздохнёт, дай, Господи, тебе счастья.

Боярыня не заставила себя долго ждать и скоро вышла одетая.

Симский глянул на неё и ахнул.

— Ну, боярыня, княгиня ты нынче, да и только! — молвил он, любуясь на неё.

— А ты как же, боярин, думал, ведь я нынче и впрямь княгиня, недаром же молодых княгинями величают!

Поезд тронулся. С замиранием сердца приближалась боярыня к церкви. Ожидание счастья, сознание того, что это счастье теперь не уйдёт, туманило её. Она увидела церковь — ту же, в которой венчалась и прежде, окна её светились огнями. Боярыня твёрдою поступью вошла в храм, и вдруг лицо её зарделось заревом, она увидела Солнцева. Как хорош, красив показался он ей, таким она словно никогда и не видала его.

Кончилось венчанье; молодые и гости отправились на пир. Несмотря на тяжкие обстоятельства, пир был весел, но всех превзошёл дружко Симский, он сдержал своё слово.

Разъехались гости, молодые остались одни. Они поглядели друг на друга, и не нашлось у них слов, они только обнялись и, казалось, замерли в этом объятии.

XVII. Ледяное побоище

Прошло три года, и многое изменилось в Новгороде. Многих не стало, старых унесла могила, молодые состарились. И у князя начал пробивать на голове серебряный волос, появились морщинки; забота не веселит, не молодит, а старит да сушит.

Благо ещё, татары замолкли, держат своё слово. Соберут подать и успокоятся, более требований не предъявляют. И мало-помалу новгородцы успокоились, зажили снова по-старому; не прочь они были иной час и вече собрать буйное, только не в охотку им было делать это теперь, не из-за чего было ссориться, не из-за чего шум подымать. И потекла их жизнь мирно, тихо. Да, знать, не судьба была в ту пору русскому люду жить мирно.

Прошло года три, после того как Александр Ярославович разнёс шведскую рать. Затихли с той поры шведы, слухом не слыхать их, видом не видать. Успокоились новгородцы, никто не тревожит их окраины, их земли.

Только дружина недовольна этою жизнью, не по сердцу ей покой, рвётся её душа в чистое поле, хочется сразиться с каким-нибудь ворогом, душу отвести, а то что-то совсем обсиделась она, обабилась.

Мысли дружинников разделял и князь. Он сознавал всю тяжесть подчинения татарам, знал, как нелегко было переносить его новгородцам, и ему хотелось ратной брани, блистательной победы, ему хотелось оживить вольных горожан Великого Новгорода, хотелось поднять их упавший в последнее время дух.

Не знал князь, не знала и дружина его, что заветное желание их готово исполниться.

Дошли до Новгорода вести о сборах рыцарей ливонских.

Не верилось князю, но всё-таки весть эта подбодрила его, оживила. С нетерпением ждал он начала действий со стороны ливонцев. В победе над ними он был почти уверен, так как был несколько знаком с их воинскими подвигами.

Весть о приготовлении рыцарей к борьбе проникла и в дружину. Подбодрились дружинники, повеселели, кровь заходила по их жилушкам, прежней тоски-кручины как не бывало, словно вновь народились.

Но недолго продолжалось это оживление. Дружина ожидала, что будет объявлен поход, но прошло лето, наступила осень, пошли дожди, а о рыцарях ни слуху ни духу. Снова приуныли дружинники. Какая же война может быть в этакую слякоть, когда и пройти ни по какой дороге невозможно, а там, гляди, и зима станет, вон уже и заморозки пошли, и какой же поход зимою, в стужу и вьюгу.

На Покров выпал снег глубокий, небывалый, сразу стала санная дорога; завернул мороз. Совсем приуныла дружина.

— Знать, бабьи сказки были про поход! — говорили дружинники.

— Вестимо, какого немца понесёт в такую студь в поход, это впору только нашему брату православному!

Наступил ноябрь, зима стала крепко, не было никакой надежды на оттепель и в это время по Новгороду пронеслась весть, что рыцари идут войной. Кто и не хотел верить, должен был увериться. В городе происходило необыкновенное движение, дружина спешно собиралась в поход.

Наконец в Михайлов день звучно прогудел призывный колокол Софийского собора. Толпами повалили новгородцы. На площади стояла дружина. Началось молебствие. Поход был назначен через три дня.

Настроение новгородцев было гораздо веселее, чем прежде. Теперь, глядя на князя, на его дружину, они были уверены в успехе и ободрились духом.

Весёлый и возбуждённый вернулся Солнцев из собора домой. У окна сидела боярыня, лицо её было пасмурно, глаза покраснели от слёз. При виде мужа у неё защемило на сердце и слёзы невольно полились из глаз. Поморщился Солнцев при такой встрече.

— А ты, Марфуша, всё хнычешь! — сказал он, подходя к ней и ласково обнимая её.

— Чему же радоваться-то? — дрогнувшим голосом проговорила боярыня.

— Да и печалиться-то нечему!

— Нечему! — с сердцем проговорила она. — Всю жизнь маялась, дождалась наконец. Долго ли жила-то я со своим милым да любым, хорошо счастье!

— Чем же ты несчастлива?

— Велико счастье: мужа на убой, на смерть ведут, а ты радуйся тут!

— На какую же смерть, Господь с тобой!

— Известно на какую!

— По-твоему, коли в поход идёшь, так уж и на смерть? Вот воротился же из шведского похода.

— И не пойму я, и в толк никак не возьму, — продолжала своё боярыня, — что тебя держит в этой дружине, что ты нашёл сладкого в ней! Ну, был один, кровь бродила, удаль хотелось показать, а теперь у тебя семья, сын растёт, убьют тебя, что тогда будет с нами, горемычными. Так-то ты, знать, любишь нас!

Солнцева от последнего упрёка передёрнуло.

— Кабы не любил, так, по-твоему, сидел бы тут, на печке?

— Никто тебе и не мешает.

— Э, право, не слушал бы тебя! — с досадой проговорил Солнцев. — Ведь кабы по-твоему делали, что бы тогда и было? Мало ли дружинников женатых, все бы они дома остались, кто бы тогда с князем в поход пошёл?

— И не нужно бы ходить!

— Известно не нужно, сидеть бы дома да сидеть, покуда немцы к нам бы пришли.

— Ну и пускай их приходили бы, нам-то что ж?

Солнцев только махнул рукой.

— Бабье по-бабьи и судит, — проворчал он.

— Да уж на рожно не полезешь, велика важность — немцы.

— Да пойми ты, что как они придут сюда, весь город сожгут, пожитки все разграбят, перебьют всех да вашу сестру бабу в полон отведут!

— За что это такое? Нешто мы им лихо какое сделали, мы их не трогаем и они нас трогать не будут!

Солнцев пожал только плечами, его разбирала досада, но ссориться не хотелось, и он направился к двери. Навстречу к нему вкатился толстый мальчуган, живой портрет боярыни, вслед за ним плелась старуха нянька. При взгляде на мальчика глаза Солнцева сверкнули, на лице появилась улыбка.

— А, Сашутка! — весело проговорил он.

Боярыня при виде сына вскочила с места, бросилась к нему, схватила на руки и крепко, прижимая к себе, залилась слезами.

— Дитятко ты моё ненаглядное, — причитала она, — бросает нас с тобой родимый батюшка, сироты мы с тобой будем круглые, бесприютные, всякие-то нас обидят с тобой, некому будет и вступиться за нас, не будет у нас с тобой защитника.

— Марфуша, — заговорил Солнцев, — да побойся ты Бога, опомнись, что говоришь-то ты, ведь не убили ещё меня, жив я, что же ты убиваешься?

— Не убили, так убьют, сердце моё чует.

— А убьют, так князь не оставит вас, он за вас заступится.

— Князь не муж родимый, не отец Сашутке.

Солнцев вышел из покоя, боярыня ещё пуще залилась слезами, лаская и приголубливая сына.

Тяжело прошли два дня для Солнцева, и жаль ему было жены, и не мог он отступиться от своего долга.

Наконец настал и последний день. Боярыня не спала всю ночь. Худая, бледная, не похожая на себя вышла она к мужу. Солнцев встал рано и тотчас же принялся за сборы. День был светлый, морозный, снег яркими блестками горел на земле, на крышах, деревьях.

Сборы были кончены, пора было отправляться и в путь.

— А Сашутка где? — спросил Солнцев, увидя жену.

— Спит, пойду сейчас побужу, принесу, — проговорила боярыня, поворачиваясь к выходу.

— Оставь, не трожь, я сам пойду к нему, пойдём вместе, — проговорил он, взяв жену за руку.

Боярыня припала головой к плечу мужа и тихо заплакала.

— Будет, Марфуша, будет, родная, — говорил ласково Солнцев.

Они прошли в опочивальню; на постельке, разметавшись, сладко спал мальчуган. Солнцев остановился и долго смотрел на него, потом подошёл к божнице, вынул оттуда небольшой образ и благословил им сына.

Передав образ жене, он нагнулся к мальчику и тихо поцеловал его. Сын открыл глаза и, узнав отца, весело улыбнулся и обхватил ручонками отцовскую шею.

Боярыня не выдержала и громко зарыдала.

Солнцев оставил сына, обнял жену и крепко поцеловал её.

— Не плачь, не тужи, родимая, ходи за сыном, а я скоро буду назад, живёхонек и целёхонек! — говорил он ей.

Но боярыня не слыхала его слов, она, рыдая, вцепилась в него изо всех сил, Солнцев с трудом освободился от неё и выбежал из опочивальни, боярыня с криком бросилась вслед, но силы оставили её, она замертво грохнулась на пол.

В один миг вскочил Солнцев на приготовленного коня, дёрнул за поводья и вихрем вылетел на улицу, оставляя за собою, быть может, навсегда всё, что было для него дороже всего на свете.

На площади, сборном месте дружины, шла суетня. В скором времени все были в сборе, ожидали только князя. Над площадью стоял гул от говора многотысячной толпы, все были бодры, веселы, словно не на бой, а на пир шли дружинники. Князь не заставил долго ждать себя, вскоре появился и он, и новгородское войско двинулось в путь.

На третий день они подошли к Чудскому озеру. Сделали остановку. Ночью князь узнал, что враги близко, что к утру, пожалуй, подойдут и придётся с ними помериться силами.

Тёмное морозное небо начало светлеть. Блеснули первые солнечные лучи и осветили подошедших ливонцев. Жаром горели на солнце их доспехи. Князь быстро построил дружину и стремительно ударил на врагов. Несколько часов продолжался ожесточённый бой, но перевес был на стороне новгородцев. К полудню бой окончился. Ливонцы были почти все перебиты, немногие успели спастись бегством; всё озеро было покрыто вражескими трупами. Тотчас же на месте боя было отслужено благодарственное молебствие за дарованную победу.

Эпилог

Широко зеркальною поверхностью раскинулось озеро. Багровым светом блестит оно от тонущих в нём лучей заходящего солнца. Ничто не шелохнётся, словно всё замерло, уснуло непробудным сном. Словно в воздухе висит над лесом ярко-золотой крест деревенской церкви.

На озере медленно двигаются две лодки с рыбаками. Не обращая как будто никакого внимания друг на друга, они усиленно тащат невод. Наконец лодки толкнулись носами о берег, рыбаки едва удержались на местах. Один быстро выскочил на берег и потянул невод.

Занятые своею работою, они не заметили, как вдали по дороге поднялись клубы пыли, вскоре недалеко от них остановился целый поезд. Впереди ехали несколько верховых; сзади них рыдван, довольно обширный и неуклюжий. Сзади ещё верховые, и позади всех несколько телег с холопами. Таков был обычай бояр путешествовать по Святой Руси. В рыдване сидел боярин Симский. Нелегко было узнать его теперь, двенадцать лет спустя после свадьбы Солнцева. В бороде и на голове появилось множество седых волос, так что из чёрного он превратился в серебряного, по лицу прошли морщины, взгляд его был невесел.

Увидев рыбаков, он кликнул к себе одного из верховых. Тот, выслушав боярина, поскакал к рыбакам.

— Бог в помочь! — приветствовал он их, приподнимая шапку.

— Спасибо на добром слове! — отвечали рыбаки.

— Скажите, далеко ль ещё до поместья боярина Солнцева? — спрашивал верховой.

— Солнцева? — переспросили они.

— Ну да, его самого! — с нетерпением проговорил верховой.

— Его-то недалече! Вот только этот лес минуете, да вон из-за леса-то и крест виден, это и есть его самого, Солнцева-то, посёлок. Солнце не сядет, там будете!

— Спасибо, добрые люди, — проговорил верховой, снова приподнимая шапку и поворачивая лошадь.

— Не на чем!

Верховой подъехал к рыдвану, и поезд тронулся, снова поднимая тучи пыли.

— Должно, к нашему-то боярин какой едет. Чудно!

— Что чудно-то?

— Да то чудно, что к нашему-то едет боярин!

— Что же чудного то?

— Да как же не чудно-то? Когда и боярыня-то ещё жива была, так никто к нам и глаз не казал, сам, бывало, в кои-то веки выберется куда; а как померла, так он словно колдун какой запёрся в дому, ни к нему никто, ни он ни к кому. А теперь, вишь, боярин к нему в гости!

— Дурак ты, как погляжу я на тебя, как есть совсем дурак!

Потолковав, рыбаки снова принялись за работу; скоро невод был освобождён от рыбы, его свернули, набросили на воз и тихо двинулись в путь по той же дороге, по которой недавно проехал поезд посадника Симского.

Велика была усадьба Солнцева, длинным порядком вытянулась она, словно стройный ряд дружинников перед боем. Чуть не утонула вся усадьба в густом саду. Невдалеке, на отшибе от посёлка и усадьбы, стояла деревянная церковь. Её же окружал погост, а кругом погоста проходил ров, над которым высился невысокий вал. Только в одном месте было оставлено ровное пространство, которое заменяло собою ворота. От этих ворот вела тропинка к паперти церкви, и от неё обвивала другая самую церковь и оканчивалась у алтаря, где возвышалась могильная насыпь с высоким дубовым крестом, окрашенным в чёрную краску, обведённым по краям белой каёмкой.

На могиле, опустив низко голову на грудь, сидел белый как лунь старик. Лицо его было изрыто морщинами, глаза глядели тускло, словно лишившись жизни. У ног старика валялась бобровая боярская шапка, на самом старике, как на вешалке висел охабень.

Не шелохнётся старик, как сел он на могилу, так и замер. Каждый день в эту пору на той же могиле можно было видеть старика.

Старик этот был не кто иной, как бывший любимец-дружинник Александра Ярославича — Солнцев.

Много он перенёс за эти годы, но всё как-то терпелось, как-то выносилось, благо возле него была его радость, его счастье — Марфуша. Но когда не стало её, его сразу сломило, не прошло и года после её смерти, как он сделался дряхлым стариком.

И ходит он каждый день на дорогую для него могилу, вспоминает всю свою жизнь, горести её и радости. Так и сегодня сидит он на могиле один со своими думами. Припоминает он, в который раз уже, свадьбу свою с Марфою ненаглядною, битву с левонцами, свою ссору с князем. Это случилось, когда князь согласился с требованием татар явиться с поклоном к хану в Золотую Орду.

Солнцев не мог допустить этого, не хотел верить он.

Между ними произошло объяснение. Мрачным вышел от князя Солнцев. Темнее тучи пришёл он домой и объявил Марфуше, что он теперь человек вольный, не дружинник больше, что в настоящее время быть дружинником один только позор.

Чуть не замерла от радости Марфуша, услышав слова мужа. Теперь уж никто не отнимет у неё его.

Но Солнцеву было тяжело. Опостылел ему Новгород, где на каждом шагу ему вспоминалось прошлое. Скука, тоска одолевали его. Марфуша, обрадованная сначала свободою мужа, не знала теперь, что делать с ним, чем развлечь его. Солнцев с каждым днём делался угрюмее и угрюмее. Нависли чёрные тучи над домом Солнцева. Не раз Марфуша украдкой плакала, не раз Солнцев видел у неё красные, распухшие от слёз глаза, но и виду не подавал, что замечает.

Наконец он решил бросить Новгород и уехать в свою вотчину. Марфа была только рада.

Начались сборы, и не прошло недели, как со двора Солнцева двинулся громадный поезд.

Чуть не затворническую жизнь повели Солнцевы. Запёрлись они в своей усадьбе и зажили тихохонько, любёхонько, редко кто и видел их. В течение нескольких лет к ним никто не заглядывал, а они и рады были этому. Прошло несколько лет, они и не заметили их. День за днём счастливые, похожие один на другой текли незаметно, и маленький Саша рос и рос, он был сильно похож на отца.

Запёрлись они у себя в вотчине, отрешились от всего мира и не знали, что творится в нём. Долетела молва до Солнцева, что князь воротился из Орды, но он равнодушно отнёсся к этому известию.

Долетела до него и другая весть, что князя требуют снова в Орду, что князь на этот раз сам охотно отправляется туда, надеясь спасти Русь, так как Тверское княжество прогневало хана и он начал уже собирать свои толпы и идти наказывать непокорного князя.

Горько улыбнулся Солнцев при этой вести.

— Благо раз съездил, а теперь уж начнут его туда требовать, — проговорил он, — там ему и голову сложить!

Прошло несколько времени, и обрушилась беда, беспощадная, неминучая.

Видит Солнцев, что Марфуша его день от дня хиреет. Заметил он, и сердце упало в нём, словно почуяло что-то страшное.

Долго крепилась Марфуша, долго не говорила она ничего мужу, наконец ей стало невмоготу, и она покаялась ему, что ей давно уж что-то больно неможется, грудушку всю разломило.

Сам не свой ходит по покоям Солнцев, ночей не спит, глаз не смыкает, ни на минуту не отходит он по ночам от своей хворенькой Марфуши. Тает она на глазах, кровью обливается сердце Михайлы.

Тяжко Солнцеву.

Через два месяца Марфа умерла.

Это воспоминание было самым тяжёлым для Солнцева, этих минут своей жизни он не мог вспоминать без слёз. И пошла тоскливая, мрачная жизнь изо дня в день, и стал он ходить ежедневно, аккуратно на могилку. Здесь ему было как-то легче, ему казалось, что он видит свою Марфушу, беседует с нею.

— Тятя, тятя! — вдруг послышался невдалеке ребячий голос.

Солнцев вздрогнул, поднял голову и увидел бегущего к нему раскрасневшегося сына и улыбнулся.

— Что ты, Сашуха? — ласково проговорил Солнцев.

— Подь скорей домой, какой-то боярин приехал, тебя спрашивает! — кричал мальчуган.

Солнцев насупился.

— Какой такой боярин, что ему от меня нужно? — проворчал он.

Однако поднял шапку, надел её и медленно поплёлся домой.

На крыльце его нетерпеливо дожидался Симский. Едва увидел его Солнцев, как с юношескою бодростью бросился на крыльцо, обхватил шею Симского и припал к его плечу.

— Боярин, родимый, — шептал он, плача, — голубчик, спасибо, вспомнил!

— Полно, полно, друже, — заговорил Симский, — что ты, никак, плачешь!

— От радости, боярин, от радости; давно я не видал её, сердечную, всё горе да горе!

— Слышал я о твоём горе да и сам немало погоревал о боярыне.

— Что же мы здесь-то с тобой, пойдём в покои, дорогой гость.

— Эх, друг, друг, — проговорил Симский, глядя с грустью на Солнцева, — совсем ты стариком стал.

— Да, — тоже грустно улыбаясь, проговорил Солнцев, — укатали сивку крутые горы.

— А я тоже с нерадостною вестью к тебе, — заговорил боярин.

Солнцев молча уставился на него.

— Князя-то нашего не стало, скончался во Владимире!

Дрогнул Солнцев, бледность разлилась по его лицу; он встал, подошёл к киоту и опустился на колени. Тёплая, горячая молитва полилась об упокоении князя.

— Не видать нам больше такого князя, — проговорил он, окончив молитву, — не было ещё на Руси такого, да вряд ли когда и будет.

— Да, — задумчиво проговорил Симский, — правду сказал владимирский владыка на его погребении, что закатилось солнце земли Русской.

---

Первое издание: Александр Невский и новгородская вольница. Ист. роман Н. Чмырева. — Москва: И. Ф. Морозов, 1885. — 247 с., 5 л. ил.; 23 см.