Дорошевич В. М. Воспоминания
М., «Новое литературное обозрение», 2008.
АКТРИСА править
В Петербурге умерла в больнице после долгой и тяжкой болезни Ариадна Григорьевна Старова. По сцене:
— Дагмарова.
За кулисами:
— Рурочка.
Так звали когда-то ее, знаменитую красавицу.
Я познакомился с ней при обстоятельствах не совсем обыкновенных, лет 20 тому назад.
Быть может, — 25. Время так летит!
Я писал тогда в Москве.
Меня читали.
Была весна.
Ко мне явился полоумный чахоточный провинциальный суфлер.
Которого только что выписали из клиники.
— Сам Захарьин.
Сказавши с захарьинской жесткостью и грубостью:
— С вами нам делать больше нечего. Вы должны бежать. Понимаете, — бежать на юг. Смерть гонится — у вас за плечами.
Поездка на юг человеку, у которого башмаки завязаны мочалкой, чтобы подошва не отлетела совсем!
Он явился с плачем:
— Я должен помереть… помереть…
Он просто корчился от ужаса.
— Сделайте воззвание… Хоть несколько десятков рублей… Только доехать до юга… до юга…
Я сел писать, как только за ним затворилась дверь.
Я не помню уже, что я писал.
Помню только, что передо мной стоял образ умирающего Аркашки Счастливцева.
И что от этого образа такой тоской сжималось сердце, что я плакал, когда писал.
Всегда хорошо, когда в чернила прибавлено немного слез.
Бедняге повезло.
Наутро же мне подали визитную карточку:
«Ариадна Григорьевна Дагмарова».
Я слыхал, что это очень красивая актриса, но не представлял себе, что до такой степени.
— Я прочла вашу статью… Разревелась… Я тороплюсь на репетицию… Мне некогда туда заехать… Вот, пожалуйста, передайте этому суфлеру…
Ее глаза были полны слезами.
В этой маленькой истории много слез.
Весенний дождь!
Дагмарова передала сто рублей.
— Да о чем же вы плачете? — сказал я, целуя ее милые маленькие руки. — Он уже в Крыму! Сто рублей! Он об этом даже не мечтал!
— Дай Бог ему… дай Бог ему…
— Вы играете роль Маскотт1. Дай Бог успеха! Да не плачьте же! Войдите в роль. Вы — Маскотт.
Я сейчас же полетел к своему суфлеру. И застал у него:
— Столпотворение вавилонское.
В коридоре меблированных комнат едва можно было пробраться сквозь толпу.
Какая-то дама сказала мне, — и эти слова через десятки лет звучат и трогают мое сердце:
— Вы нас обманули. Мы ехали к несчастному человеку, а увидали счастливого.
На кровати, около кровати лежали груды платья.
Хлебом, провизией можно было накормить всех суфлеров России.
В шапке лежала куча ассигнаций, и росла, росла.
Москва немножко сошла с ума.
Дай Бог ей так сходить с ума почаще.
Разыгрывались невероятные сцены.
Какой-то генерал разносил содержателя меблированных комнат:
— Как вы решились?! Как могли подумать?! Выселять! Выгонять на улицу больного человека! Да я с вами… да я вас…
Какая-то купчиха приказала утром и вечером привозить больному парное молоко от своих коров.
И чтоб молоко не простыло, — его привозили:
— На собственной лошади.
Какой-то помешик, — косая сажень в плечах, — принес маленькому, щупленькому суфлеру:
— Фрак.
— Истратился. Есть фрак, — извольте фрак. Для хлопот с собой брал. Вам пригодится.
У Москвы оказалась счастливая рука.
Через несколько дней суфлер уехал в Крым.
А через несколько недель я получил от него «на память» карточку — в цилиндре и с тросточкой.
Он писал:
«Погода у нас, в Ялте, хорошая. Не жалуемся. Съезд недурной».
Что за прелесть актер!
Так певчая птица.
Забьет ее непогодой до полусмерти.
А обсушит солнышком, встряхнется и запоет, — словно и на свете нет ни бурь, ни непогод.
Я отправился с визитом к милой и щедрой Маскотт.
Она жила в Лоскутной гостинице.
При входе я столкнулся в дверях ее отделения с Кашиным.
Знаменитым московским ростовщиком.
Ограбившим Лентовского.
— Ого, Ариадна Григорьевна! Вас нужно поздравить с невиданным успехом! Вы завербовали в поклонники даже Кашина?
— В какие поклонники? Закладываю ему багаж. Надо ехать в Петербург.
— Багаж?
— Девяносто восемь пудов багажу.
— Да что ж у вас в этом багаже? Девяносто восемь пудов! Машины какие-нибудь?
— Платья.
— Девяносто восемь пудов платьев?
— Девяносто восемь пудов платьев.
— О, Боже! Пошли мне без билета выиграть двести тысяч. Я тогда вам подарю платье из парчи, весом в два пуда. Чтоб ровно было сто пудов!
— Вам все смешки!
— Вы женщина серьезная.
В то время как она отдала последние сто рублей какому-то несчастному суфлеру, ее самое выселили за неплатеж из гостиницы.
Потом меня в Дагмаровой ничто не удивляло.
Я обедал у нее как-то в Петербурге на даче.
С. П. Волгина, покойный Форкатти.
Смеялась красивая Волгина, смеялась красивая Дагмарова, смеялся жизнерадостный, остроумный Форкатти.
Было весело.
Подали шампанское, — и Форкатти величественно заявил:
— Я этого лимонада не пью. Мне пива.
Дагмарова пошла распорядиться и вернулась вся красная. Прошло минут десять.
— Что ж у вас пиво? Варят?
— Сейчас, сейчас.
Снова ушла и снова вернулась смущенная.
— Да где же пиво?
И вдруг такой щипок, что у меня искры из глаз посыпались. Взглянул на соседку Дагмарову, — она делает отчаянные знаки глазами, чтоб вышел в коридор. Выхожу. Следом вылетает и хозяйка.
— Толкаю, толкаю, — такой беспонятный!
Давайте скорее двадцать копеек!
— Каких двадцать копеек? Почему двадцать копеек?
— Ах, Боже мой! Двадцать копеек на пиво. В лавочке больше в долг не верят! Дома ни копейки!
— Позвольте, а шампанское?
— Ах, Боже мой! Шампанского ящик. Куплено, когда деньги еще были. Неужели не понятно?
В Одессе, кажется, еще до сих пор продают:
— Дагмаровские бриллианты.
Серьги, колье, браслеты, подвязки с бриллиантами.
А я встречался с Дагмаровой в театре.
— Сам Бог вас посылает! Дайте рубль.
— Рубль?!
— Ах, Боже мой! Какой непонятный! Рубль, — дать горничной в уборной.
— Но, Ариадна Григорьевна, возьмите еще. Нужно и на извозчика.
— Зачем же мне извозчик, — когда у меня свои лошади!
Я не знал существа безалабернее и милее.
Только в кулисах таятся такие пестрые бабочки.
И все это время у нее, около нее, ее подачками жила целая масса каких-то комических старух без ангажемента, полуразбитых параличом актеров, прогоревших антрепренеров.
— Откуда вы его знаете?
— Как же? Он мне не заплатил!
— Ах, вы себе представить не можете, что это за подлец! — характеризовала она мне какого-то антрепренера, жившего у нее на даче, в мезонине. — Он однажды багаж у меня заложил.
— Как так?
— Составил поездку, говорит: «Рурочка, вы уж не беспокойтесь! Я ваш багаж отправлю». Приезжаю в город, — багаж! Оказывается, в транспортном обществе под него пятьсот рублей взял. Театр на это нанял. «Рурочка, закладывайте серьги, выкупайте. А то спектакли нам задержите!» Не подлец?! Такие подлецы редки!
— Основание держать его у себя!
— Ах, много вы понимаете! Чай, жалко! Куда он пойдет? Я актриса.
И говоря милыми словами Беранже:
Бывало, бедный не боится
Идти за милостыней к ней2.
У нее не просил помощи:
— Только ленивый.
Она была «актриса», они были «товарищи».
Она была светская дама.
Супруга директора гимназии.
Ее увлек на сцену покойный Н. Н. Соловцов.
Он был красив и увлекателен в свое время.
Она антрепренерствовала, и ее обирали; она играла, и ей не платили.
Она жила в роскоши и нужде в одно и то же время.
Не думая о завтрашнем дне и отдавая сто рублей бедняку, когда ее самое гнали с квартиры.
Я не видел ее давно.
Я не видел ее, когда время сдуло с ее крылышек пеструю и яркую пыль.
В моих воспоминаниях она живет красивой и нарядной.
Я видел ее в последний раз в Москве, на кладбище.
Хоронили режиссера В. В. Чарова.
Дагмарова привезла венок из цветов.
Мы встретились, и она пригласила меня к себе на дачу, в Петровский парк.
Деньжонки, какие у нее были, выманил антрепренер и растратил, жалованья ей не заплатили, театр прогорел.
Даже венок Чарову она ухитрилась достать:
— В долг!
— Ах, Ариадна Григорьевна!
— Ну, что ж тут удивительного? Не понимаю! Мне массу посылают цветов. Должны же мне в цветочном магазине поверить!
К обеду выползли комические старухи без мест.
В мезонине дачи жил «подлец», который только ей и сделал, что:
— Не заплатил!
— Все ваше горе, Ариадна Григорьевна, милая, состоит в том, что вы играете престранную для вас роль.
— Как так?
— Вы — grande-coquette, a играете Несчастливцева!
— Это еще что выдумали?
— Разумеется. Всю жизнь «десять таких мерзавцев, как Аркашка, кормите».
— Господи! Я думала, — он дело!
Я разлюбил театр и далек от сцены.
Когда-то я знал почти всех провинциальных актеров.
Теперь мелькают все имена, мне чужие.
— Племя молодое, незнакомое3.
«Немного лиц мне память сохранила,
Немного слов доходит до меня»4.
Что там, в этом милом когда-то воздухе кулис, которым я дышал и молодо, и радостно?
Есть ли там еще суфлеры, которые связывают мочалками башмаки, чтобы не отлетела подошва, и чудачки-актрисы, у которых нет рубля и которые ездят на своих лошадях?
Или, может быть, все остепенились?
Если так:
— Мир вам, прекрасные дамы!
Если нет, если по-прежнему…
Бог, благослови в своем милосердии птиц небесных, которые:
— Не сеют, не жнут5.
Сохрани их от снежной вьюги весною, — бывает и это, — сохрани их от снежной вьюги осенью их жизни.
КОММЕНТАРИИ править
Впервые: Рус. слово. 1913. 8 марта.
1 Героиня оперетты французского композитора Э. Одрана «Маскотта» (1880).
2 Цитата из стихотворения Беранже «Нищая».
3 Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Вновь я посетил…» (1835).
4 Цитата из трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» (сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»).
5 Пересказ выражения из Евангелия от Матфея (6, 25—27).