Осип Дымов
правитьАкимов
правитьАкимов идет в аптеку.
У него очки, он носит длинные, гладко зачесанные, всегда почему-то блестящие волосы; каждый волосок отдельно представляется тонкой твердой правильной дугой, идущей спереди назад. Он похож на литератора, хотя ничего не пишет. Бороду стрижет раз в месяц и тогда кажется посвежевшим, на чай парикмахеру не дает из принципа. Вместо «здравствуйте» отчетливо произносит «доброго утра». Книги читает с карандашом в руке и, если встретит выражение «утреннее солнце пело» или «душа рыдает», то аккуратно подчеркнет длинной чертой. Иногда даже отмечает на полях: «филистерство»! На то, что это книга чужая, одолженная — не обращает внимания.
Если сочинение ему нравится — что случается очень редко — он садится и пишет автору: «считаю долгом выразить вам свою благодарность». Если встретит в газете предложение о каком-нибудь полезном предприятии: учреждение приюта, выражение протеста, то пишет в редакцию: «прошу присоединить и мою подпись. Павел Акимов». В театре или концерте делает нахмуренное лицо, наклоняет голову набок и вниз и против фамилии актеров записывает сокращенно: «малочувства», «хорошо», «шаблонно». Если же заметит в либретто безграмотность, то исправит. При выходе из театра охраняет сестру от толчков и громко говорит:
— Композитор Бизе изобразил тип женщины, которая… Бизе был евреем. Прошу осторожнее — да! Это дама, — обрывает он гимназиста.
Придя домой, он, не зажигая огня и не снимая пальто, проходит в свою комнату и начинает нащупывать стол: нет ли письма. Он ни с кем не переписывается и ни от кого не ждет письма, но нащупывает каждый вечер уже много лет.
Его сестре двадцать шесть лет, у нее красивые черные глаза и густые волосы, но когда в городе перечисляют молодых девушек, ее всегда забывают. А когда приезжие студенты устраивают бал, она никогда не танцует, не продает цветов или мороженого. После бала Акимов каждый год пишет студентам колкое письмо и спрашивает: во имя чего вы позволили себе обидеть мою сестру? Но на будущий год повторяется та же история.
Живут они вдвоем в маленькой дешевой квартире. Родители умерли. По стенам развешаны Ницше, Маркс и гравюры Бёклина. Есть рояль.
У них никто не бывает: боятся. Два года назад приходил высокий блондин, музыкант, и играл с сестрой Акимова в четыре руки. Однажды поздно вечером, выпуская гостя, Акимов в сенях строго спросил, пройдясь рукой по дугам волос:
— Вы к кому собственно приходите: ко мне или к сестре?
И высокий блондин прекратил посещения. Теперь он куда-то уехал.
Акимов идет с важной миссией и мрачно волнуется. Его очки сидят на твердом длинном носу как-то особенно правильно, увесисто. Случилось нечто очень важное: вчера, гуляя в сумерках по городскому саду, он заметил свою сестру с Лессом. Оба шли по боковой сырой дорожке, где никто не гуляет и где даже не посыпано щебнем. Его они не видели, но он их различил ясно. Домой он пришел раньше обычного, нащупал, нет ли письма — и ждал сестру. Она вернулась минут через десять, ей было неприятно, что он пришел до нее. Ее глаза блестели, от нее несло весенней сыростью, она долго сидела у темного раскрытого окна. Он ничего не сказал ей, ночью приготовлялся как говорить и теперь с утра шел к Лессу.
Лесс занят в аптеке. Акимов входит по ступенькам, поднимаясь над улицей, и думает, что теперь его видят все, весь город.
В аптеке у стены сидят ожидая две крестьянки, одна с ребенком. У них такое выражение лица, какое можно встретить только в приемных докторов, в аптеках и в мещанских управах, где выдают паспорта. Лесс в очень коротенькой, как будто детской курточке сосредоточенно и умно взвешивает белый порошок на дрожащих, пугливых весах. Увидев Акимова, он делает очень ласковую улыбку и говорит с польским акцентом:
— Очень неприятно вас встретить. Надеяться, никто не болен?
Акимов, не здороваясь, точно и твердо произносит:
— Никто. Я желаю говорить с вами.
— Один момент, — отвечает Лесс и поправляет выбившуюся из детского рукава манжету. — Присядьте у нас.
Акимов садится рядом с крестьянками, но старается, чтобы его лицо не приняло аптечного выражения.
— Если кого из знакомых, — говорит Лесс, смущенно облизывая этикетку, — встречаю у нас, всегда говорю: очень неприятно видеть. Потому что действительно, что же приятного в аптеке?
От его голоса и даже акцента несет дорогой профильтрированной карболкой.
Акимов не отвечает и смотрит, как на подоконник и отчасти на навощенный пол ложится розовый отсвет от гигантской красной бутыли, неизвестно для чего стоящей в окне десятки лет. Он задумывается: есть ли что-нибудь внутри?
Одна за другой уходят крестьянки и, отворяя дверь, приводят в действие негромкий, культурно-звонящий звоночек.
Лесс, делая ласковое и в то же время слегка презрительное лицо, выходит из-за стойки; теперь видно, что штанишки у него тоже коротенькие, узенькие. Он садится рядом с Акимовым на плетеный диван без спинки.
— Рабочий костюм, извините, — произносит он, вскользь оглядывая себя, словно погладив глазами колени — и счищает пыль с рукава гостя: запачкалось.
Но Акимов отклоняет услугу, встает и, коля его взглядом сквозь толстое стекло очков, спрашивает:
— На каком основании вы позволяете себе ухаживать за моей сестрой?
— Я? — конфузится молодой аптекарь.
— Вы. Я видел — разумеется, нечаянно.
— Позвольте, — произносит, пожимая плечами, Лесс, — но между нами решительно…
— Еще бы! — перебивает Акимов. — Еще бы! Я вас прошу покорнейше помнить, с кем имеете дело.
Он не подает руки и уходит. Над ухом его на секунду звенит интеллигентный звонок.
Перед вечером он из своей комнаты тихонько наблюдает за сестрой. Она возится с голым остовом шляпы, долго примеряет к ней коричневую шаль и пробует перед зеркалом, как красивее. Она прибирает волосы, смотрит на часы, сидит у окна одетая, опять смотрит и уходит. Через минут двадцать, она возвращается, молча, не глядя в зеркало, снимает шляпу с коричневою вуалью, глаза ее тусклы, от нее не пахнет весенним холодом, она вяло накрывает на стол, она как будто постарела.
Брат выходит с книжкой альманаха в руках, загибает ее, чтобы удобнее держать и, звучно прихлебывая чай, читает.
Сестра наклонилась над стаканом. Рука ее машинально чертит по скатерти невидимые круги. Она не ест, слезы стоят в ее глазах.
— «Прозрачный смех», — громко прочитывает Акимов. — Зеленая любовь! Коричневое горе!
Слеза из глаз сестры неожиданно попадает в остывший стакан, она встает и быстро уходит из комнаты.
Акимов левой рукой закидывает назад на голову прядь блестящих тонких твердых дуг, правой — отыскивает карандаш, подчеркивает странное выражение и ставит на полях вопросительный знак.
С точкой.
1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.