Николай Архипов править
Аглая Петровна править
I. править
От порта отошли при ветре и холоде, и потому все пассажиры разбрелись по своим каютам, и только один длинный англичанин со строго поджатыми губами и красным Бедекером в руках сидел у рубки I-го класса и с серьёзным видом осматривал берег, точно изучая нечто глубокомысленное.
Пароход большой и важный. Шёл быстро, но бесшумно, благородно. Точно сознавая своё достоинство.
Это не то, что какой-нибудь колёсный пароходишко, у которого больше шума, нежели ходу; пыхтит, громыхает, а ползёт по-черепашьи.
Проворно бегают по палубе матросы — рослые, загорелые здоровяки, важно расхаживает по мостику широкоплечий капитан на коротких, немного кривых ногах, как у кавалериста.
Словом, обычная пароходная обстановка.
Громыхая, уложили матросы толстую якорную цепь, приведя в порядок канаты, и совсем тихо стало на пароходе, только ветер посвистывал среди мачт и рей. Казалось, вся махина погрузилась в сон, тихий и безмятежный…
Однако же, когда пароход обогнул какую-то гору, отчего сразу угомонился ветер, а через минуту выглянуло и солнышко — сначала робко, а потом всё смелей и смелей, — на палубу вдруг начали выползать люди, которые, оказывается, вовсе и не думали спать тихо и безмятежно.
Первым вышел толстогубый негр. Глянул на солнце желтоватыми глазами, оскалил зубы во всю ширину необъятного рта и весело выбрыкнул ногами какое-то весёлое «па».
Потом поглядел на англичанина и, чувствуя, очевидно, потребность поделиться с кем-то радостью по поводу появления солнца, избрал для этого глубокомысленного сына Альбиона.
Тот на минуту оторвался от Бедекера, серьёзно посмотрел на солнце и, сказав в пространство неизвестно кому короткое «yes», вновь погрузился в красный путеводитель.
Вторым выполз толстый купец с большой русой бородой, как у всех купцов на Руси, и на минуту сладко зажмурил глаза:
— Экая, сударь, благодать-то… — словоохотливо обратился он к соседу.
Сосед молчал.
Купец снова повторил своё замечание и посмотрел на соседа.
Посмотрел и от изумления присел, а язык прилип к гортани… Да и было отчего: перед ним стоял арап, совсем чёрный арап, как рисуют на картинках.
— Извините-с… не знал-с, что вы этакие… — совсем растерялась русая борода.
Негр улыбнулся и добродушно промолвил:
— Нишехо… Зтрастейт пожалуйст…
И протянул купцу руку.
Тот с некоторой опаской посмотрел на черноту руки и осторожно пожал её. Впрочем, тут же незаметно вытер собственную руку о полу пиджака.
Потом смелее посмотрел на негра.
— Хе… хе… да и чёрные вы, господин! — не выдержал он.
Негр продолжал улыбаться. Разговор, впрочем, вязался слабо: негр знал по-русски только «нишехо, зтрастейт пожалуйст» и ещё одно совсем неприличное ругательство.
Купец же знал всего лишь два иностранных слова: «шнапс» и «трынка». Да и то не знал в точности: то ли по-французски, то ли по-немецки.
Немного всё же потолковали: негр показал пальцем на солнце и радостно улыбнулся; купец тоже показал перстом на солнце и из любезности расхохотался.
Оба любезно хохотали.
Затем на палубе показался молодой студент в свежем кителе, белобрысый, с маленькими усиками. В виде контраста, за ним шёл, громыхая саблей, грозный смуглый армейский капитан, с большими подусниками, отчего походил на свирепого, вечно недовольного бульдога.
Потом выполз маленький чинуша, слегка припадающий на правую ногу.
За ним человек в пенсне, с умными глазами и красивой шевелюрой.
И много иных — всех не перечесть!
Но вот, чётко выстукивая каблучками, среди невольного восторга присутствующих появилась на палубе точно фея, вся светлая и радостная, голубоокая девушка в широкой белой шляпе.
Казалось — это не девушка, а светлая, радостная мечта.
Разве могут быть у человека глаза такой чистой голубизны и такой бездонной глубины, глаза с такими большими радостными ресницами? А светло-золотистые локоны, легко вьющиеся на белом мраморном челе! А губы — кораллы нежнейших очертаний!
О лёгкой же воздушной фигуре её, точно сотканной из света, нельзя говорить беззубой прозой — тут требуется звучный стих.
За этой воздушной царицей, опять-таки в виде контраста, следовало какое-то уродливое четвероногое, с непомерно большой головой, посаженной на крохотном тельце и тоненьких ножках.
Только при ближайшем рассмотрении можно было узнать в этом уродце маленькую собачку.
Девушка остановилась у борта, рядом с купцом, и в большой морской бинокль смотрела на плывущие берега.
— Хе… хе… занятная у вас собачка… — отважился заговорить купчина.
Девушка просто посмотрела на русака и ответила певучим грудным альтом:
— Это очень редкой австралийской породы… Мне дядя привёз её из Мельбурна…
— Изволите говорить — из Мельбурна? — кто-то спросил из-за спины.
Купец недовольно оглянулся: это был черноусый капитан, Бог весть как очутившийся около них.
Купцу очень хотелось ответить ему: «Не с вами, дескать, ваше благородие, разговаривают», — но внушительный вид капитана помешал ему это сделать.
— Да, из Мельбурна.
— У нас, знаете, был в роте поручик Ноткин… Так вот у этого Ноткина был пёс тоже — гм — из этой самой местности, которую вы изволили назвать… Доложу вам, занятнейший был пёс, — всё ботфорты поручика по двору таскал… А однажды, ха-ха, вышла прямо умора. В офицерском собрании был полковой бал. Ну, натурально, танцы, разные там конфетти, poste d’amour и всё прочее. И вот, не угодно ли такое табло-с: поручик Ноткин в бешеном вальсе мчится с дочерью полкового командира, за которой, должен вам сказать, он серьёзно ухаживал, а за ними, представьте себе, громаднейший — passez moi le mot — кобель со старым ботфортом в зубах. Ну, натурально застрелил…
— Кто кого-с?
Капитан недовольно дёрнул усом и оглянулся: это был чиновник, припадавший на правую ногу.
— Изволите спросить — кто кого-с? Ну, натурально — поручик кобеля, а никак не наоборот…
Довольный своей остротой, капитан лихо повёл глазами.
— Ах, это вы о собачках… У нас тоже был случай презабавный. У управляющего контрольной палатой… Я имею честь состоять старшим ревизором Государственного контроля, — пояснил чиновник. — Так вот-с был у них фокстерьер. Этакий любопытный востроглазый пёсик. Собиралась однажды генеральша на бал, а на туалетном столе лежали перстни, жемчуга и прочий, знаете, luxe… Тут же, виляя обрубком хвоста, вертелся и фоксик. Взяла собачка один перстенёк поиграть, да и проглотила нечаянно.
— Боже мой, какой ужас! — испуганно воскликнула девушка, а бездонные её глаза сделались ещё прекраснее. — Что же дальше было?
Старший ревизор, поощрённый успехом своего рассказа, сразу сделал значительное лицо и не без самодовольства взглянул мельком на капитана.
— Ситуация, можно сказать, получилась совершенно трагическая, — вдохновлялся рассказчик. — С одной стороны жаль любимую собачку, а с другой стороны — фамильный брильянт и экономическая ценность в несколько тысяч рублей… А поступили, сударыня, очень просто, — старший ревизор разочарованно улыбнулся: — пригласили опытного хирурга, вскрыли брюшную полость, вытащили перстенёк, а брюшко зашили. Через две недели собачка бегала по улицам как ни в чём не бывало.
— И это ещё вовсе не такой важный случай! — раздался за спинами новый голос с лёгким акцентом.
Все оглянулись: голос принадлежал франтовато одетому человеку южного типа, с нафабренными усами.
На коралловых губах девушки заиграла весёлая улыбка:
— Вы тоже с собачьим рассказом?
— А что же? Почему им можно, а мне нельзя?
Девушка ласково улыбнулась:
— Нет, отчего же, рассказывайте и вы.
— Я таки расскажу замечательный случай из моей собственной жизни…
Рассказчик остановился и без всякой надобности посмотрел себе под ноги. Ясно было, что свой замечательный случай нужно было ещё придумать. Думать однако пришлось не долго, секундочку. А затем смело поднял на окружающих узко прорезанные глаза и продолжал:
— Случай просто замечательный. Вы, быть может, даже не поверите… Но что значит — не поверите, если я могу сослаться на сотни очевидцев… Ехал я как-то на большом трансатлантическом пароходе из Америки в Гамбург… Я состою представителем фирмы жатвенных машин и сенокосилок «Букей», завод наш в штате Огайо… Завод новый, очень большой, гораздо больше завода Мак-Кормика… И жатки наши гораздо лучше ихних… Особенно сноповязка последней модели на шариках… ЧтС значит Мак-Кормик? Всегда у них крылья ломаются в работе… Совсем плохая машина… Ну, вот, едем мы… ничего себе едем: ветерок, солнце… Всё, одним словом, в полном порядке… Сидит, знаете, на борту один господин и читает газету. Ну и пусть себе читает — какое нам дело? Возле него лежит собака по имени Диана. Очень большая. Ну, тоже сидит, что-то себе там делает — зевает, облизывается и вообще ведёт себя, как порядочная собака. Всё шло хорошо, но вдруг отчего-то пароход немножко закачался. И чтС же я вижу: человек и газета летят с трансатлантического парохода прямо в Атлантический океан…
В глазах девушки опять появилось выражение ужаса:
— Боже мой! — прошептала она.
— Да, да, так-таки в океан! — загорячился представитель американской фирмы. — Но это ещё чтС, это ещё детские игрушки… А вот самое главное было дальше. Когда господин полетел, так он закричал: «Милорд, спасай меня поскорей!». И чтС же вы думаете: эта самая собака бросает все свои занятия — и прямо в океан… Да, прямо в океан, спасать хозяина! Пока там остановили пароход, пока спустили лодку, она держала его в зубах в воде. — Рассказчик обвёл всех торжествующим взглядом. — Но это ещё не всё, милостивые государи. Когда господина вытащили, так он говорит собаке: — Милорд…
— Позвольте, — заметил капитан: — вы же давеча называли Дианой!
— Дианой? — удивился коммивояжёр. — Так я тогда, значит, ошибся… Ну, не важно… Так он говорит: «Диана, я обронил там бумажник, достань его поскорее!». И чтС же вы думаете? Собака опять лезет в океан и приносит бумажник, и в нём все деньги, до копеечки…
Рассказчик, вдохновлённый собственной фантазией, победоносно посмотрел на окружающих.
— Да, случай замечательный, — с явным недоверием произнёс чиновник.
— Штой-то чуднС, — добродушно заметил купец.
— Как же, сотни очевидцев, могу сослаться… В газетах даже писали… Замечательный случай!
— А вот ещё подобный случай, — раскрыл было рот присоединившийся к компании батюшка. Он тоже не прочь был поведать какой-нибудь замечательный собачий случай.
Но звонок, призывающий к завтраку, лишил батюшку этой возможности.
II. править
Завтракающих было десятка три.
Знакомые нам уже лица заняли конец стола.
Армейский капитан с видом бывалого ухажёра расстилался блином перед прекрасной голубоокой попутчицей, имя которой было Аглая Петровна.
Подавал ей блюда, хлеб, воду и ежеминутно щёлкал под столом каблуками.
С другой стороны сидел коммивояжёр, и пока скуластый официант принёс первое блюдо, он успел поведать несколько историй — одна другой невероятней.
Студент в свежем кителе смотрел на попутчицу влюблёнными глазами и время от времени делал неожиданные замечания, вроде этого:
— А знаете, в этом году мух как-то меньше…
или:
— Лейтенант Шекльтон опять, пишут, собирается в экспедицию…
Впрочем, не один студент смотрел на Аглаю Петровну влюблёнными глазами: все присутствующие главное внимание уделяли не завтраку, а светлоокой, золотистой девушке, так просто и вместе с тем так аристократически державшей себя.
На что уж англичанин, не расстававшийся с Бедекером даже во время завтрака, а и тот нет-нет да и посмотрит удивлённо на светлоокую. Точно видит пред собой нечто очень беспокоящее. По своей натуре восхищаться он не мог, а удивляться всё же удавалось.
И только нег был вполне равнодушен. Сильными зубами он с аппетитом разгрызал кости, поглощал неимоверное количество хлеба, точно ломовой, в увлечении облизывал пальцы, чавкал. Вообще был занят по горло.
Сидели за столом ещё три дамы.
Одна молодая, подсушенная, с большим количеством чёрных мушек на лице, поставленных исключительно для кокетства. Если бы не маловыгодное соседство Аглаи Петровны — она была бы даже красивой.
Другая — тучная, старая, с недовольно оттопыренными губами, всегда мокрыми, — окидывала всех гневными взглядами.
Третья принадлежала к числу тех, о которых при всём желании нечего сказать. Не старая она была и не молодая. Не уродлива, но и не красива. Когда смотришь на такое лицо — делается вообще скучно.
Дамы завтракали с очень недовольным видом. Их обижало всеобщее внимание к прекрасной попутчице.
Особенно была недовольна кокетка с мушками. Она сидела рядом с хорошо выхоленным молодым человеком со стёклышком в глазу. Вначале он был очень внимательным к соседке, но когда его корректные глаза случайно упёрлись в Аглаю Петровну — сразу испортился. Прежде всего вытащил из глаза стёклышко, чтобы лучше видеть, а потом стал невпопад отвечать на вопросы, пялить глаза в конец стола и вообще сразу перестал быть милым собеседником.
Недовольна была и толстая дама с брюзжащими губами: её муж — седенький крохотный генерал в отставке — уже дважды поперхнулся. Не стесняясь присутствующих, она ему прошипела:
— Когда едят — в тарелку смотрят Нил Павлович, а не по сторонам.
Третья дама, при всей своей безличности, тоже явно была недовольна.
Аглая Петровна, не замечая повышенного настроения среди дам и мужчин, смотрела на всех детски-доверчивыми глазами, точно говорящими: «Все вы хорошие, и я вас люблю».
Разговор был общий и самый разнообразный.
Когда коммивояжёр исчерпал запас своих невероятных историй, разговором завладел человек в пенсне, с небольшими умными карими, немного ироническими, глазами и тёмной красивой шевелюрой.
Говорил он спокойно-шутливым тоном, как будто ему было совершенно безразлично — слушают его или нет. Суждения отличались краткой ясностью и некоторой парадоксальностью.
Какой-то пассажир с козлиной бородкой и рыбьим ртом монотонно говорил об альтруизме.
— Перед ними, пред альтруистами, мы должны преклоняться, как перед святыми… Путь их мы должны осыпать розами и петь осанну.
Человек с умными глазами спокойно посмотрел на говорившего:
— Вы думаете?
— Надеюсь, и вы так же думаете? — удивился тот.
— Не совсем… Альтруизм и эгоизм по содержанию своему, разумеется, явления разной категории: одно — общественно-полезное, другое — общественно-вредное… Однако если немножко вникнуть, то становится совершенно очевидным, что источник у них общий и по природе своей явно эгоистический.
— Объясните, пожалуйста…
— Извольте, постараюсь: и плантатор, истязающий рабов, и ростовщик, снимающий с вас последнюю рубашку, руководствуются, собственно, одними и теми же побуждениями, что и Саванарола, за идею сжигаемый на костре, или Франциск Ассизский, избиваемый каменьями…
— Позвольте, это — парадокс, — напирая на «о», завопил священник.
— Не думаю… Ростовщик тащит с вас последнюю рубашку, потому что ему это приятно; Франциск Ассизский отдаёт вам свою последнюю рубашку тоже по непреодолимому к этому влечению… Побуждения всегда одни и те же: ни тот, ни другой не могут поступить иначе… А если это так, то за что же мы будем усыпать цветами путь альтруиста?
— Таким образом, по вашей теории, мы можем пользоваться деяниями великих альтруистов, не питая к ним даже чувства признательности?.. — всё больше загорался батюшка.
Человек с ироническими глазами улыбнулся и поправил пенсне.
— Конечно. Признательность ведь тоже по природе эгоистична.
— Позвольте, вы нам окончательно хотите задурить голову! — не выдержал наконец и коммивояжёр.
— Быть может, потрудитесь обосновать?.. — с иронией в голосе предложил человек с рыбьим ртом.
— Да это так ясно, что и обосновывать, собственно, нечего: вы — альтруист и сделали мне нечто приятное. Я, разумеется, доволен. Вот это-то довольство и есть чувство признательности… Пример: вы подарили мне полотно Рафаэля — я признателен; вы дали лакею двугривенный — и он тоже признателен…
— Таким образом, по вашей теории признательность — чувство лакейское… — вскидывая в глаз стёклышко, заметил сосед дамы с мушкой.
— Нет, главным образом эгоистическое. А присуще оно и лакеям, и поэтам, и королям…
III. править
Завтрак пришёл к концу, и все высыпали на палубу, не окончив спора. Здесь уже блистал во всей красе яркий, радостный день, с синим небом, с тонкой сетью хрупких облаков.
Пароход развил наибольшую скорость и от этого легонько вздрагивал. Вперегонку с ним мчались над водой быстрокрылые чайки, а в воде — неуклюжие дельфины, время от времени выбрасываясь из тёмно-синей пучины.
Все расположились в тени рубки.
— Я хотела бы чаек покормить, а хлеба нет… — мило и беспомощно улыбнулась Аглая Петровна, легко и грациозно опираясь о борт парохода.
На фоне яркого дня она светилась радостным видением, которое, казалось, на минуту сошло на палубу и вот-вот упорхнёт в синеву небес.
Студент, коммивояжёр и капитан бросились в буфет за хлебом. За ними было поковылял и чиновник, но с полдороги вернулся.
— Не угнаться за ними — молодёжь, — оправдывался он виновато улыбаясь и потирая ногу, на которую припадал.
К человеку в пенсне подсел купец.
— ЧтС явам скажу, милый человек… Вижу я — вы всякие науки знаете: разные там философии, альтруизмы (признаться, невдомёк мне — чтС словцо это обозначает). Смотрю вот я на этого самого арапа и думаю: чтС ежели бы его в баню, да хорошенько мылом да мочалкой потереть. Чай, побелел бы?
Человек в пенсне улыбнулся:
— Нет, сколько ни трите — белее не будет. Такая окраска кожи от природы.
— Это конечно… А только почему у него нос белее остальных частей? И ладони белее? Смотрю я на него, и чудно мне, что крахмалка не пачкается об его шею. Занятный человечина… Пойду ещё на него смотреть…
Колыхая тучным чревом, купец направился к негру.
Тот в это время с аппетитом уписывал яблоко, другое про запас лежало у него в руке.
Купец подошёл вплотную и начал без стеснения рассматривать чёрного человека, время от времени с удивлением покачивая головой.
Студент, капитан и коммивояжёр держали в руках большие ломти хлеба, а Аглая Петровна, отламывая кусочки, бросала их чайкам.
Проворные птицы с удивительной ловкостью набрасывались на летящий кусочек и ловили его на лету, а часто стремглав бросались вниз, настигая беглеца у самой воды или, легко касаясь крыльями гребня волны, извлекали добычу из тёмно-синей воды.
Аглая Петровна была в восторге. Она по-детски хлопала в ладоши, а глаза сияли радостью.
По примеру молодой девушки, кормлением чаек увлеклось большинство пассажиров, и белым птицам не нужно теперь было вырывать добычу друг у друга: в любой момент в воздух летало несколько кусочков.
Приплёлся и старый генерал покормить птичек. Старой пергаментной рукой с великим напряжением швырнул один кусочек, другой, третий…
Но тут и конец пришёл генеральской забаве. Из каюты павой выплыла его тучная половина, покрытая широким голубым шарфом. Заметив своего супруга в близком соседстве с этой «голубоглазой девчонкой», как мысленно называла она Аглаю Петровну, она заволновалась:
— Нил Павлыч, а Нил Павлыч, поди-ка сюда! — грозно прикрикнула она.
Старичок не на шутку перепугался.
— Настенька, я только вот пташек покормлю… — растерянно шамкал он.
— Не тебе, сударь, этим заниматься; поди-ка сюда.
Генерал смущённо посмотрел вокруг и мелкими шажками направился к грозной половине, прочно усевшейся в плетёном кресле.
На палубе появился бритый человек актёрского вида.
Явно рисуясь, он опёрся о борт парохода и смотрел на всех с царственным видом. Вероятно, это была поза из какой-нибудь роли.
Вдруг лицо его преобразилось, сделалось сладким и радостным. Он вытянул вперёд руки и направился к человеку в пенсне:
— Кого я вижу! Какая встреча! Здравствуйте, здравствуйте, родной!
По лицу человека в пенсне пробежала лёгкая тень неудовольствия, но он всё же встал навстречу актёру. Тот трижды его звонко облобызал и безжалостно тряс руку, засыпая вопросами:
— Давно из Питера? А как же в газетах писали, что вы за границу собирались?.. Ах, да, читал ваш последний роман… Очень, очень глубоко взято… Серьёзная вещь… Чертовски рад встретиться с вами!
Актёр нарочно говорил преувеличенно громко, грудным баритоном «под благородных отцов», чтобы слышали окружающие. И, нужно сказать, вполне этого достиг: вся публика вдруг узнала, что человек в пенсне — писатель, и что актёру он приходится большим другом.
Студент вдруг хлопнул себя по лбу и шёпотом поведал Аглае Петровне и соседям:
— Вспомнил. Да ведь это Грибунин, известный беллетрист… То-то я смотрю, знакомое лицо…
Бросили кормление чаек и втихомолку начали рассматривать писателя.
— Какой у него высокий лоб! — захлёбывался от восторга студент, даже побледневший от волнения.
— Какие глаза… — мечтательно произнесла Аглая Петровна.
Даже ворчливая супруга генерала достала из сумочки лорнет.
Тем временем писатель с обычно спокойной улыбкой слушал неиссякаемого актёра.
Тот держал его за пуговицу, обнимал за талию, хлопал по коленке и вообще всячески старался засвидетельствовать свою большую близость к модному писателю.
К ним неожиданно подошёл коммивояжёр и протянул писателю руку, точно старому знакомому:
— Здравствуйте, господин Грибунин! Как вам это понравится, — обратился он в сторону актёра: — сидит с нами за одним столом, вместе дебатируем и не знаем, что это наш знаменитый Грибунин.
Актёр очень недоволен появлением непрошенного собеседника. Придав своем улицу выражение наивысшего благородства и непроницаемости, он говорит:
— Гм… видите ли, почтеннейший, на пароходе обычно не принято представляться… Ведь вы же, в свою очередь, не представлялись Александру Михайловичу…
— ЧтС я? — представитель американских жатвенных машин «Букей». А они кто? — известный всему миру писатель! Это две большие разницы!.. Алекасандр Михайлович, я читал ваш роман «Отцы» — замечательный роман!
Грибунин улыбнулся:
— Роман хорош, но — увы! — не мой…
— Как не ваш?
Коммивояжёр опешил; впрочем, ненадолго:
— Но и ваши романы я тоже читал… Очень хорошо вы знаете психологию. Прямо замечательно.
IV. править
Шёл третий час. Солнце сильно начало припекать.
Откуда-то появился шустрый кавказец, в необъятной папахе и мягких, бесшумных чувяках.
Он шнырял между пассажирами, сыпал анекдоты, прибаутки — грубые, но солёные, и «пачты даром» предлагал грошовые шарфы и материи.
Кавказец был красив и сознавал это. И потому в его обращении с дамами проглядывала заметная самоуверенность, а глаза делались нахальными.
Жена генерала навела на него лорнетку, и глаза её при этом сделались масляными. Кавказец посмотрел на матрону быстрым, выразительным взглядом и, казалось, намотал что-то на ус.
Полную противоположность кавказцу составлял пожилой еврей, в длиннейшем пальто и шёлковой фуражке, с белой, пожелтевшей бородой.
Он тихо ходил по пароходу и с заговорщицким видом предлагал контрабандные папиросы.
В погоне за беспошлинной дешёвкой пассажиры охотно покупали папиросы и, довольные, уносили с собой в каюту большие коробки.
Впрочем, впоследствии папиросы оказывались дрянными, а выгодность покупки представлялась довольно сомнительной.
Палуба начала пустеть.
Опьянённые солнцем и морским воздухом люди почувствовали томность во всех членах. Хотелось лечь, взять книжку и уснуть.
Позёвывая, разминая члены, потянулись пассажиры к своим каютам. Только англичанин спокойно сидел в плетёном кресле и деловито смотрел в бинокль, сверяя Бедекер с натурой.
Где-то внизу тоненькими голосками тренькала балалайка, наигрывая никогда не стареющую «Барыню».
Вновь прилетели чайки, но некому было их кормить. И кружились белые чайки над пароходом, словно крупные хлопья зимней метели.
Мимо бежали зелёные берега, ярко освещённые солнцем. Зелень была так свежа, что, казалось, какой-то невидимый живописец только что покрыл её свежей краской.
Кое-где у берега виднелся одинокий рыбак. Он на минуту оставлял свою работу, смотрел спокойно на скользящий мимо пароход и вновь принимался за свои снасти. И видно было, что ему так мало дела до всего, что не касается его лодки, улова и рыбачьей хижины.
V. править
Когда после обеда, тянувшегося бесконечно долго, Грибунин сидел у рубки и смотрел, как встречный пароход сигнализировал флагами, к нему подошёл студент:
— Я вам не помешаю, Александр Михайлович? — несмело начал он.
— Нет, пожалуйста… Не угодно ли вам сигару?
— Благодарю вас, я не курю.
— Вы не знаете, чтС означают эти сигналы? — не вынимая изо рта сигары, спросил Грибунин.
— К сожалению, не знаю… Впрочем, я могу спросить матросов.
Студент было метнулся, но писатель удержал его за рукав:
— Бросьте, это совсем не важно… Садитесь.
— Я хотел вас спросить, Александр Михайлович… Только вы, пожалуйста, не обижайтесь… Быть может, мой вопрос не совсем тактичный.
Грибунин выпустил глубокое облако дыма:
— Ничего, говорите…
— Вот давеча вы говорили об альтруизме и признательности. Говорили такое необычное и на первый взгляд могущее показаться даже странным. Так вот я хотел бы спросить — серьёзно ли вы говорили или нет?
— А для чего вам это знать?
Грибунин дружелюбно потрепал студента по плечу.
— Для того, чтобы верить или не верить в то, чтС вы говорили.
— Как ваше имя и отчество? — вместо ответа спросил Грибунин.
Студент сразу оживился и с довольным видом сообщил:
— Меня зовут так же, как и вас, Александр Михайлович.
— Так вот чтС, тёзка. Дело обстоит необыкновенно просто: если вам верится в те истины, которые я изрекал за завтраком, то верьте и культивируйте их в себе; если же не верится — просто плюньте на все мои разглагольствования, как это сделали, вероятно, все сидевшие за столом.
— Нет, не все… Аглая Петровна верит. Я тоже.
— Скажите, тёзка, кто это Аглая Петровна? — равнодушно спросил Грибунин, выпустив кольцо дыма.
Студент сразу оживился:
— Она из очень аристократической семьи… Отец её свитский генерал. При Дворе бывает. Живут в Петербурге. Она гостила у подруги, а теперь едет в Сочи — там у них дача… Кстати, она выразила желание познакомиться с вами. Ничего не имеете?..
— Пожалуйста.
— В таком случае, если вам угодно, пойдёмте сейчас: она в салоне дожидается вас… У неё к вам какие-то вопросы.
— Так быстро?.. Право же, здесь чудесно сидеть после обеда… Впрочем, если дожидается — нужно идти…
В углу маленького салона со спущенными густыми, тяжёлыми шторами сидела в полумраке Аглая Петровна.
Студент торжественно представил:
— Позвольте представить: Александр Михайлович Грибунин — Аглая Петровна Даманская.
Девушка подала Грибунину руку, тонкую, выточенную:
— Рада познакомиться… Садитесь.
Затем, обратившись в студенту, она сказала ему, мило улыбаясь:
— Не правда ли, теперь вы нас на минуту оставите?
— Исчезаю, исчезаю…
Когда за студентом затворилась маленькая дверца салона, Аглая Петровна закрыла руками лицо и минуту посидела в таком положении.
— Боже, как они все надоели!…
Грибунин удивлённо вскинул глаза:
— Кто собственно?
— Да вот эти студенты, капитаны, машинные представители… Такая неприглядная пошлость.
Грибунин пожал плечами:
— Не думаю. Люди — как люди… Не лучше, я полагаю, и не хуже других.
Девушка посмотрела на писателя умоляющими глазами:
— Не говорите так…
И в невольном порыве коснулась его руки.
Грибунин заглянул в эти глаза и удивился: какая в них притягательная сила…
Аглая Петровна продолжала:
— Посудите сами: нельзя же часами говорить о том, что новая винтовка бьёт на такую-то дистанцию, что в таком-то управлении открыт такой-то перерасход… Невыносимо…
Грибунин улыбнулся:
— Да, это темы на любителей… Но чтС же делать? Все люди специалисты, и ум их невольно развивается в определённом направлении. Архитектор говорит о постройках, доктор — о больных, депутат — о политике.
— Я с вами не согласна… Есть светочи… — Аглая Петровна ласково улыбнулась при этом.
— Кто же эти светочи?
— А наши писатели, например.
Грибунин шутливо поник головой.
— Должен вас огорчить, Аглая Петровна: самые ужасные специалисты это — именно писательский цех. Писатель умеет говорить только о литературе, вернее — о литературной хронике: о редакторах, гонорарах, произведениях своих собратьев, о литературных сплетнях. А бездарные господа пуще всего любят бранить редакторов, возвращающих им часто нелепые произведения… В сфере же других вопросов большинство современных писателей совершенно беспомощно.
Аглая Петровна смотрела на Грибунина большими, удивлёнными глазами:
— Боже мой, а я думала, что это люди иного мира… Ну, а художники, артисты?
Грибунин махнул рукой:
— Те уж совсем безнадёжны… Вот там в столовой сидит актёр, — пьёт вино — хотите познакомлю?.. Только не советую.
— Где же тогда интересные люди?
— Их нет… Впрочем, некоторый интерес представляют адвокаты, особенно криминалисты… Они сталкиваются с жизнью во всех корешках — а отсюда всяческая разносторонность… К тому же профессиональное уменье красно говорить… Впрочем, — Грибунин улыбнулся: — есть ещё очень интересные собеседники: это — гимназисты не старше шестого класса. Но и для этого и самой нужно быть гимназисткой не старше четвёртого класса.
Девушка совсем по-детски улыбнулась.
— О, я могла бы быть уже в двенадцатом классе. Я ведь старая-престарая, — шаловливо протянула она: — мне уже скоро исполнится двадцать два… Брр… даже страшно, какая я старуха… Кстати, — вы верите в хиромантию? Я гостила у подруги и научилась этой премудрости. Хотите, погадаю? Давайте руку.
Грибунин протянул правую руку. И показалась она ему неимоверно большой, чёрной и волосатой рядом с двумя другими крохотными мраморными руками, с правильными, точно отлитыми, бледно-розовыми ноготками.
Аглая Петровна гадала долго и обстоятельно. Наморщила чистый лоб и пристально вглядывалась в линии рук.
Грибунин плохо слушал, а больше всматривался в прекрасное молодое существо. Точно свет излучался из этой девушки…
На ней был бледно-голубой хитон, перевязанный у талии толстым шёлковым шнурком. Сквозь тонкие, благоухающие кружева нежно проглядывали нежные очертания груди. Линии плеч были так строги, точно сошли с полотна Бенара.
И вся она благоухала нежным и тонким ароматом неведомых духов — не модных, рыночных, но тонких, строгих и благородных.
Да, эта женщина — прямо венец творения. Почти уже нечто неземное…
Такая женщина много может дать счастья…
Впрочем… — губы Грибунина невольно сложились в скептическую гримасу, — через месяц всё будет уже слишком знакомым…
— Что же вы не благодарите? … Я ведь кончила.
Грибунин смутился: он совсем этого не заметил.
— О чём вы думали, Александр Михайлович?
— Вернее, о ком?
— Ну, о ком?
— А вам интересно?
— Очень… Я страшно любопытна.
— О вас я думал.
— Обо мне?.. ЧтС же вы думали?
— Я думал, какая вы удивительная, красивая…
— Неужели?.. И очень я вам нравлюсь?
— Очень.
— А хотели бы вы поцеловать меня?
Она посмотрела на Грибунина загоревшимися, задорными глазами.
Вопрос был таким неожиданным, что Грибунин смешался при всём своём спокойном ко всему безразличии: чтС это, грубое кокетство или нечто худшее?
— Хотите? — вновь спросила она полушёпотом, приближая свои глаза к самому лицу Грибунина.
Писатель поднялся с диванчика, тряхнул головой и уже спокойным тоном ответил:
— Нет… Когда таким образом мне предлагают, я всегда отказываюсь…
Аглая Петровна откинулась в угол дивана и закрыла глаза. Ресницы, как большие тёмные крылья, легли на мраморном лице, ещё более оттеняя его чистоту.
Грибунин вытащил портсигар и закурил. Неожиданное приключение немного его взволновало… В этом виновата, пожалуй, удивительная красота девушки.
Впрочем, нужно положить конец глупой сцене.
— Послушайте, Аглая Петровна.
— Вы меня презираете? — прервала его девушка.
— Нет, какие пустяки…
— Мой порыв очень сложный, — уверяю вас… Я вам объясню.
Объяснить однако не удалось: где-то совсем рядом раздался оглушительный выстрел, затем крик, и топот десятка ног.
Аглая Петровна бросилась на звук выстрела, за нею последовал и Грибунин.
Едва они отворили дверцу салона, как мимо шмыгнула проворная фигура кавказца. С ловкостью обезьяны он в два прыжка покрыл лестницу и исчез на палубе.
На шум со всех сторон бежали люди.
В коридоре у одной из дамских кают стоял совсем белый генерал с револьвером в руках; его выцветшие глаза с трагическим недоумением смотрели вокруг, и смешной был маленький вихор, беспомощно торчавший на сухой голове.
Рядом стояла «половина» его — тоже побледневшая, с бешеными глазами. Она говорила с выкрикиваниями, отчего качался её толстый, круглый живот.
— Да ты, Нил Павлович, на старости с ума спятил! Да как тебе не стыдно даже подумать этакое!.. Срам-то какой устроил на весь пароход!.. Да чтС это с тобой? Или спросонья померещилось, или поел чего лишнего за обедом?..
— Но как же это, Настенька… — виновато шамкал генерал: — ведь собственными же, можно сказать, глазами…
— Да куда твои глаза годятся-то!.. Ай, какой мне срам с тобою, старым!.. Вот возьму, да и брошу тебя, этакого скандалиста!..
История объяснилась очень просто: после обеда генеральша отправила мужа отдохнуть. Старику что-то не спалось, он и поплёлся в каюту «половины»… Но каков же был его старческий ужас, когда он застал грозную «половину» вместе с кавказцем!
Вояка сказался в генерале: дрожащими руками он вытащил в револьвер и выпалил в папаху.
Впрочем, теперь, после слов супруги, ему было вполне ясно, что он ошибся самым жестоким образом, и по этому поводу старик чувствовал себя крайне неловко и слёзно молил о прощении.
Супруга долго бранилась, а потом всё же простила старика. И таким образом вся история была улажена очень мирно.
Тем не менее при первой же остановке какого-то городишки кавказец с лихо сползшей на левое ухо папахой предусмотрительно покинул пароход.
Если кому-либо пришла бы охота снять с кавказца папаху, то на левом ухе совсем легко было бы заметить свежую перевязку, сделанную неумелыми руками.
К вечеру неожиданно стало прохладно.
На небе появились тучи. Они становились всё темнее и темнее и наконец превратились в сплошное тёмно-свинцовое покрывало.
Было совсем темно. Море казалось чёрным, смоляным.
Пароход убавил ход. На мачтах разожгли разноцветные огни.
И ждали грозы и бури — майской, жестокой, какая бывает только на юге.
Ждали не долго. Быстро пришла она — огневая, свирепая, многошумная.
Где-то до жути близко над головами, сухо и резко разрывались громовые снаряды, всех оглушая. Каждый раз казалось, что непременно треснула мачта и вот-вот рухнет на палубу, разрушая всё на пути.
Кромешная темень часто прорезывалась резким миганьем жутких молний, и тогда освещались и чёрное море, и тёмные горизонты.
И казалось море испуганным, обеспокоенным; оно роптало, волновалось и в недовольстве швыряло пароход с одного бока на другой, как пёрышко.
И тогда все почувствовали, что это не пароход-гигант, а крохотное, беспомощное судёнышко, готовое распластаться о первую же волну и навсегда окунуться в водяной хаос.
Где-то далеко-далеко маячили береговые огоньки, махонькие, робкие.
Люди в страхе попрятались в каютах и, качаясь в койках, творили молитвы. Даже те, которые никогда этого не делали.
И, конечно, на палубе темнел одинокой тенью бритый человек со строго поджатыми губами.
VI. править
Омытое грозой, встало наутро весёлое яркое солнышко. И не верилось, что ночь была такой страшной.
Ясное небо и зеркальная вода смотрели приветливо и радостно. У парохода дежурили его верные спутники — чайки и дельфины.
И люди были радостные, весёлые, точно праздничные .
Купец поймал на пароходе Грибунина с актёром и рассказывал им забавную историю:
— И такая мне охота пришла потереть платком по его чёрной личности, что не стало мне никакого покою, так и хожу всё за ним… И как ты ему скажешь, ежели ни боба не понимает нашего языка? Думал, думал я, да и придумал: беру в одну руку две четвертных, а в другую — платок, и показываю ему, что тебе, дескать, бумажки, а мне — потереть платком. Сразу понял. Этак радостно залопотал по-своему, зубы ощерил и руками тянется к ассигнациям… Обмочил я платок в воде — и стал тереть. Тёр, тёр по его тёмной личности, тёр, ажно взопрел!.. И чтС же вы думали? Каким был, таким и остался!.. ЧуднСе дело!.. Ну, тогда я с ним порешил одно дельце… хе-хе… очень занятное дельце…
— Что это за дельце — не секрет? — полюбопытствовал актёр.
— Такое дело. Прошлым летом наш бузулукский купец Климушкин привёз персюка с попугаем, который был обучен ругаться дураком. Посадил он их на неделю в своё торговое заведение, — мы с ним оба по хлебной части, — и народ повалил валом — словно тебе на пожар… Ну, попугай чего — пустяк… А вот я им живого арапа привезу… Тут тебе вся округа съедется.
— Неужели везёте негра?
— Обязательно везу. На две недели за триста пятьдесят целковых договорился при моих харчах и дороге. Двести целковых вчера на задаток дал ему. И телеграмму уже послал в Бузулук старшему приказчику: везу живого арапа, раззвони, дескать, хорошенько.
Тут же рядышком стоял герой рассказа — негр и безмытежно уписывал апельсины. Он всегда что-нибудь жевал — это, кажется, было единственным его развлечением.
Пришла Аглая Петровна — утренняя, свежая, ещё пахнущая водой и мылом. Приветливо всем улыбнулась. А Грибунина, казалось, совсем не заметила — с полным равнодушием скользнули по нему глаза девушки.
— Боже, как ночью было страшно! — Она сделала большие глаза, долженствующие представить ужас.
— Ну, чтС это за гроза, — с места в карьер начал врать представитель машин «Буккей».
Его примеру последовал актёр, затем капитан и т. д., по очереди. Последним рассказал чиновник нудную историю о том, как загорелся в их городе дом, а в доме находился бочонок с бензином — и что в наконец из этого происшествия вышло.
Когда тема была окончательно использована всеми, показалась Ялта.
Пароход убавил ход. Забегали беспокойно матросы, капитан отдавал с мостика в рупор команду, и отовсюду неслось ответное:
— Есть!
Взвился ловко брошенный конец, и махина незаметно остановилась.
На пристани обычная суета: новые пассажиры с растерянными, озабоченными лицами и с чемоданами в руках, праздношатающиеся татары с самодовольными лицами, вечно суетящиеся и чем-то занятые греки.
Под бесконечный грохот лебёдки появляется на палубе невообразимая толкотня.
Всегда хочется сбежать от этой толчеи, благо двухчасовая стоянка даёт возможность сделать это.
Аглая Петровна — вся в белом — сошла на берег, окружённая всеми знакомыми нами лицами.
Кроме Грибунина, поехавшего в город навестить больного товарища-беллетриста.
VII. править
Обед затянулся долго. А по окончании его, за столом всё же осталось человек десять досиживать с бокалами.
На палубе жарко. Приятно сидеть в прохладной каюте за бутылкой кианти.
Слабо повинующимся языком держит речь старший ревизор:
— Вы напрасно изволите причислять меня к бюрократам… Абсолютно неправильно… Мы, чины государственного контроля, призваны, можно сказать, контролировать действия бюрократии и оберегать народные деньги.
— Ну, это очень что-то запутано, — возражал ему желчный пассажир, севший в Ялте и достаточно уже размякший от вина. — Раз вы, милостивый государь, чиновник, значит — бюрократ!
Студент с видом величайшего благоговения слушал актёра.
— Д-да, милый юноша, служение искусству, это — великое дело… Вот, например, я или Грибунин… Только он чудак — кроме чая, ничего не пьёт… А талантище у него, брат, здоровенный!.. Закадычные мы с ним друзья… Д-да… жизнь моя любопытная, можно сказать. Встаю в четыре часа дня, а меня уже ждут интервьюеры… По всякому поводу интервьюеры… «Николай Николаевич, какого вы мнения о… турецком султане?». Или: «Когда, по вашему мнению, прекратится холера?». Выхожу я к ним в одной рубахе… Я сплю всегда в длинной шёлковой рубахе голубого цвета… А в спальне у меня всегда цветы… Бездна цветов — все от почитательниц… И всегда ящик шампанского… Понимаете, юноша — целый ящик! А когда я играю Гамлета — театр стонет от рукоплесканий. И всё венки, венки… до бесконечности. Меня, брат, даже в Художественный театр приглашали: «Пожалуйте, говорят, Николай Николаевич, на сорок тысяч», — но я не захотел… А как-то даже за Качалова меня приняли… Ей-Богу…
— Господа, пожалуйте на палубу концерт слушать, — крикнул кто-то в каюту сверху.
Так как пить уже надоело, да и трудно пить без границ, то все устремились на палубу.
Совсем молодой, смуглый итальянец, положив щёку на скрипку, играл с большим воодушевлением «Серенаду». Ему аккомпанировала маленькая, остроглазенькая девочка лет пятнадцати.
Выходило довольно складно.
За серенадой последовал какой-то игривый вальс, затем, по обыкновению, «O, sole mio».
К Грибунину подошла Аглая Петровнаи спросила взволнованным голосом:
— Александр Михайлович, вы выполните мою просьбу?
— Если возможно, отчего же…
— Приходите сегодня в 12 часов ночи на палубу… Поверьте, мне очень-очень нужно серьёзно поговорить с вами.
Грибунин пожал плечами:
— А разве нельзя поговорить сейчас?
— Нет, это невозможно — помешают.
— Хорошо, приду.
Музыкант продолжал играть — теперь уже по заказу пассажиров. Начал заказывать капитан, пожелавший послушать вальс «На сопках Маньчжурии».
За ним последовал актёр:
— Послушайте, не можете ли чего-нибудь этакого… из «Кольца Нибелунгов», например?
Итальянец пожал плечами и виновато ответил:
— Non capisco, signor.
— Ну, тогда из… «Тристана и Изольды».
— Non posso, signor, — продолжал отказываться музыкант.
— Э, ччёрт!.. Ну, в таком случае кек-уок…
Заиграли кек-уок, и все взоры устремились на негра. Тот, не интересуясь музыкой, стоял лицом к морю и, покуривая папиросы, пускал замысловатые колечки дыма, следя, как они раскручиваются и тают в воздухе.
Заслышав кек-уок, он начал пристукивать каблуками, не подозревая, что на спине его сосредоточилась добрая полсотня глаз.
В это время подошёл купец. Увидя, в чём дело, не долго думая, подошёл к негру и хлопнул его по плечу.
Тот вздрогнул и обернулся.
— Карл Иванович, чего на месте топтаться-то зря. Гони, брат, на середину.
Купец пояснил свои слова соответствующим образом. Для этого ему пришлось выйти на середину палубы и тряхнуть тучным своим чревом.
Негр обвёл пассажиров вопрошающим взглядом и, видя на их лицах полное сочувствие идее купца, радостно оскалил зубы, и мелкой дробью застучали его каблуки.
Совсем преобразился негр. Стал почти красивым. Легко носился на палубе и вдохновенно проделывал ногами замысловатые «па».
Знойные с желтизной глаза блестели подлинным вдохновением, ярко играя в орбитах.
Видно было, что танец — это единственная доступная ему форма поэтического выявления, единственная чувствуемая им красота жизни.
— Ай да Карла Иванович! — радостно приговаривал купец. — Молодчинище! Наддай, брат, ещё!.. Так, так, каблуками гони поболе!.. Вот так, правильно!..
Весь сияющий и радостный, под дружные аплодисменты, окончил негр танец и улыбался всем широко оскаленными зубами.
Концертное отделение под конец было омрачено рыжим человеком в поддёвке, с толстой золотой цепью на груди и неизвестным значком у петлицы.
— Музыка, желаю народный гимн! — торжественно заявил он, протискиваясь вперёд.
Кто-то начал убеждать его, что неудобно сразу же после кек-уока… Да и вообще обстановка совсем не подходящая.
— Чего-с, неподходящая обстановка? .. Извините, гимн моего отечества всегда удобно. Музыка, жертвую десять целковых!
Вытащил из толстого засаленного бумажника десятирублёвку и протянул итальянцу.
Угрожал скандал, да и было уже темно, и потому пассажиры начали дружно расходиться — кто к вечернему чаю, кто по каютам.
В вечерней мгле виднелась гора Митридат. Приближались к Керчи.
VIII править
Ровно в двенадцать Грибунин вышел на палубу.
Немного досадовал на себя за необдуманно данное обещание.
В самом деле, что за гимназическая романтика — свидание на палубе ровно в двенадцать часов ночи?..
Капризы взбалмошной девицы.
Впрочем, на палубе было хорошо; ночь мягко окутала всё тёмным вуалем, а далеко мерцали весёлые огоньки, такие неожиданные .
Грибунин сел на скамейку и закурил сигару, решив заранее, что более пяти минут ждать не станет: неловко было даже перед самим собой.
Но едва он успел как следует раскурить сигару, как где-то рядом послышался нежный шорох шёлковых материй.
Грибунин пошёл навстречу. Это была Аглая Петровна — в тёмном шёлковом платье и тёмном шарфе.
— Простите, мои часы неожиданно остановились, и я, кажется, немного опоздала?
— Нет, вы очень аккуратны.
— Давайте сядем: стоя, я не могу вести серьёзный разговор.
Сели они рядом на решётчатую скамейку.
— Александр Михайлович, вы очень дурно истолковали мой порыв?
— Нет, просто шалость, полагаю… — уклончиво ответил Грибунин.
— Это не шалость… Для того, чтобы меня поняли, я должна хотя в кратких чертах посвятить вас в обстановку моей жизни…
Девушка слегка поёжилась от ночной свежести и продолжала:
— Отец мой — генерал при Дворе — сухой, чёрствый карьерист. Мачеха, урождённая графиня Головина, любит только себя и двух своих пуделей. Дом наш посещается важными господами, необходимыми для отцовской карьеры, и родовитой молодёжью, окаменевшей в сознании своих достоинств и смотрящей на меня как на выгодную партию… И ни одного свежего, живого человека, ни одного искреннего порыва… Если бы вы знали, какое застоявшееся болото!.. И вот я встретила вас — человека мысли, человека таланта и настоящей жизни. И показалось мне, что одно уже ваше присутствие на пароходе обвеяло меня внутренней радостью… Я не умею говорить толком, но вы и так поймёте и простите мой порыв…
Аглая Петровна остановилась и молящими глазами посмотрела на Грибунина. На фоне тёмной ночи ещё более выделилась матовая белизна её лица, а скорбное выражение так напоминало «Mater Dolorosa» Фра Анджелика.
И была она искренне трогательна в своей искренности и детской беспомощности.
Грибунин вдруг всей душой потянуло к ней.
— Милая моя девушка, простите — ведь ничего этого я не знал…
И он горячо поцеловал доверчиво протянутую руку.
Глаза Аглаи Петровны заблестели радостью, и вся она, нежная и хрупкая, склонилась к нему — большому и мужественному.
Он нежно гладил её волосы и называл милым, нежным ребёнком…
Где-то послышались шаги и покашливанье.
Аглая Петровна встала и нежно произнесла:
— Ну, я теперь пойду… У меня так хорошо на душе… До свиданья, милый… Дайте мне, если можете, ваши часы, — я хочу завтра встать рано-рано, в семь часов: буду любоваться ранним солнцем и думать о вас… таком хорошем…
Долго после этого Грибунин ворочался в узкой пароходной каюте. И только когда в стекло иллюминатора стали показываться первые проблески рассвета, он заснул крепким, радостным сном…
IX править
На часах кают-компании было ещё без десяти семь, когда Грибунин вышел на палубу.
К своему удивлению, он нашёл почти всех знакомых нам лиц. Весело игравшее солнце, такое радостное и животворное, всех подняло с ложа ранее обычного времени.
Аглаи Петровны ещё не было.
Грибунин должен был себе сознаться, что ночная встреча и сейчас ещё стояла у него в голове розовым, волнующим туманом. Ему хотелось видеть поскорее эту удивительную девушку. Ходил по палубе и мечтательно теребил тёмнорусую бородку.
Появился на палубе и актёр с заспанным красным лицом.
— Ба! Александр Михайлович, так рано и уже на ногах!
— Стыдно спать в этакое утро… А вы-то чего? В Питере, небось, до двух часов дня валяетесь!..
— Жажда меня одолела — вчера злоупотребил коварным кианти: на вкус напиток детский, а действует серьёзно.
Было уже восемь, а Аглая Петровна всё ещё не выходила.
Пришёл скуластый официант и доложил, что чай и кофе уже на столе. Все направились в каюту к горячему кофе и свежим булкам.
— Прекрасное нынче утро, — ни к кому не обращаясь, поведал батюшка, аппетитно хлебая пахучий кофе.
— Утро отменное, — подтвердил купец. — Что-то мой арап нынче заспал?
— Про негра изволите осведомляться? — услужливо спросил официант, наливая кофе в стакан купца.
— Про него самого, про Карлу Ивановича.
— Они изволили на рассвете высадиться в Анапе-с.
— Как высадиться? — в ужасе рявкнул купец.
— Очень даже просто-с… У них и билет был до Анапы.
— Как до Анапы?..
На лице купца отразился полнейший ужас. С раскрытым ртом, в котором виднелась непрожёванная булка, он глазами навыкате уставился на официанта.
А потом неожиданно сорвался с места и с необычной для себя быстротой вылетел из каюты.
Все присутствующие не смогли сдержать весёлых улыбок: уж очень смешно было трагикомическое происшествие купца. Весело обсуждали событие.
Через несколько минут вернулся и пострадавший — растерянный, недоумевающий, беспомощный.
— Уехал, — мрачно произнёс он, — Сам капитан сказал… Ехал чёрный анафема, прощалыга чернокожая!..
— Сколько авансу-то взял? — спросил актёр.
— Да не в том сила, милый человек. Пропало двести целковых, — ну и шут с ними!.. А вот как мне теперь в Бузулук показаться без арапа? Уж и не знаю… К приезду раззвонят об арапе на всю округу… Телеграмму ведь послал… Ах, ты бедная моя головушка, срамота-то какая!.. Климушкин засмеёт насмерть…
Еле сдерживая улыбку, утешали купца кто как мог. Только плохо утешался он.
— Ах ты, вакса паршивая! — никак не мог успокоиться купец. — Да ведь что бы вы ещё подумали? Ангелица-то наша хахалькой его оказалась, полюбовницей!.. Вместе и слезли…
— Какая ангелица?
Все вдруг заволновались.
— Да уж известная, наша Аглая Петровна…
Все посмотрели на купца, и всем стало ясно, что от огорчения заговариваться стал бородач.
— Что за вздор вы говорите, почтеннейший! — воскликнул актёр, страшно бледнея.
— Не может этого быть! — завопил чиновник с неменьшим ужасом.
— Свят-свят… — простонал батюшка.
И все взоры устремились на официанта.
— Их степенство совершенно правильно говорят… Барышня доводилась негру на манер жены… Вместе и сошли в Анапе.
На минуту в каюте стало так тихо, что будто никого здесь не было.
Люди застыли в несуразных позах: с полураскрытыми ртами, со стаканами в руках, не донесёнными по своему назначению.
Первым завопил чиновник:
— Батюшки, — часы!.. Покойная жена монограмму поставила!..
Грибунин метнул на него изумлённый взгляд.
Глаза всех остальных присутствующих с таким же изумлением остановились на старшем ревизоре.
— У вас тоже?.. — едва внятно прошептал коммивояжёр.
Тот спохватился и умолк, беспомощно смотря по сторонам.
Все тоже умолкли в раздумье.
Первым заговорил актёр:
— Господа… нужно откровенно объясниться… Объясниться и принять меры…
Тогда все сразу заговорили, и ничего нельзя было понять.
— Господа, позвольте мне объяснить, — старался перекричать всех актёр. — Вчера, в половине первого ночи, у меня было свидание с Аглаей Петровной… Подробности я скромно опускаю… Но, словом, она взяла у меня до утра часы и цепь… Часы мне поднесены были в бенефис, а за цепь я заплатил сто рублей…
Вторым объяснился коммивояжёр:
— У меня-таки тоже было свидание, ровно в час… А часы с цепочкой стоили ровно триста рублей… Могу даже счёт представить…
— А у меня в половине второго… Боже мой, покойная жена монограмму поставила…
— Такая подлая женщина, — крутя ус, мрачно гудел армейский капитан, ощупывая пустой кармашек, где ещё вчера покоились совсем недурные часы.
— Господа, нужно сделать капитану формальное заявление.
— Это — грабёж!
— Что смотрит администрация!..
И возмущённой толпой все хлынули из каюты.
За столом остались только двое: студент в свежем кителе, да Грибунин.
Бледный, удручённый сидел студент. У него сохранились чёрные никелевые часы, но зато не было свиданья…
Грибунин допил кофе, протёр платком стёкла пенсне и, улыбнувшись, пошёл дочитывать новый роман.
Комментарий править
Решила выкладывать не только забытых поэтов конца XIX-начала XX вв., но и прозаиков того же периода — в основном, из своего списка (см.тэг «500 рассказов»). Сразу предупреждаю: шедевров не ждите — тут будут, в основном, «хорошие средние» рассказы и даже кое-что ниже этого уровня, но любопытные по тематике (например, пресловутая «проблема пола»:). Просто, думаю, интересно увидеть, какова тогда была эта самая «средняя» литература — например, то, что печаталось в журнале «Нива» и, значит, имело массового читателя:
И первым — строго по алфавиту — Николай Архипович Архипов (настоящее имя — Моисей Лейзерович Бенштейн (1880/1881-не ранее 1945), автор сборника «Юмористические рассказы» (СПб., 1911), печатавшийся в «Сатириконе», «Ниве», «Рампе и жизни» и других изданиях, участник альманахов «Любовь» и «Смерть» (СПб., 1910), редактор «Нового журнала для всех» (1908—1912), журнала «Новая жизнь» (1910—1911, 1913—1914) и др. Также автор популярных у массовой аудитории пьес и романа «Тёмные воды» (1914) — рецензия А.Воронского (1923 г.) на него здесь (А.В. хвалит автора за показ разложения правящих классов :)
http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/416.html
Ежемесячные литературные и популярные приложения к журналу «Нива», 1913, т. 2 (май-август)
Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/