АЛЕКСЕЙ АРТЕМЬЕВИЧ ТВЕРЯК править
АВТОБИОГРАФИЯ править
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Жизнь моя небогата скитаниями и мало чем отличается от жизни других людей. В детстве, как и все, я мечтал стать знаменитым путешественником, искателем приключений, грозным и непобедимым завоевателем. Но полунищенское существование в крестьянской семье из девяти душ очень скоро отрезвило меня, показав всю несостоятельность этих мечтаний.
Жить приходилось нелегко. Мальчишка я был самолюбивый, а ходил в драных штанах и дырявых, рыжих от времени, сапогах. Часто не хватало дегтя, чтобы скрыть их рыжую старость. Тогда я срывал несколько широчайших листов репейника и натирал ими свою обувь. Жирный сок этих листьев нескоро высыхал и сапоги некоторое время блестели как лакированные.
Пашня, сев, сенокос, жатва и уборка хлеба, молотьба, а зимою рубка и возка леса. Я уставал и начинал ненавидеть крестьянский труд. Прочитанные мною книга и жития святых натолкнули меня на мысль стать отшельником. Помню, я даже такое место укромное отыскал в глухом лесу, в пяти верстах от деревни… Но однажды в нашу деревню забрел монах из Ниловой Пустыни, что в сорока верстах от нас, и под видом излечения от какой-то немощи едва не изнасиловал десятилетнюю дочку нашего соседа. Монаха мужики прогнали из деревни палками. Били его и приговаривали:
— Вот тебе, святой Паисий, во имя отца! Вот тебе — во имя сына! А это получи — во имя духа свята!..
Девочка рассказывала, какие «святые» слова говорил монах и что он с ней делал; моя отшельническая судьба была решена «отрицательно»… В тот год я начал учиться в сельском училище в четырех верстах от нас и через четыре зимы школу кончил.
Я много читал и без всякой системы. Книги сделали меня чувствительным и фантазером. Я уже не мог принимать участия в хулиганствах моих сверстников, хотя всегда умел кулаками защитить себя, если на меня нападали. Помню только один жестокий поступок: я подбил ребятишек произвести массовое истребление лягушек весною в нашем пруду. Спарившихся, мы вылавливали их из гнилой воды руками и выбрасывали на берег, а там наши товарищи били их палками. В этом пруду два года не было лягушек — так чисто мы с ними разделались.
Школа оставила во мне неизгладимые следы на всю жизнь. Это учреждение, призванное формировать молодые умы и души, едва не исковеркало меня, как — впрочем — и всех, учившихся там до и после меня.
В детстве я не только учился, мне пришлось много работать. Отец мой не жил в деревне — нищенская земля не давала возможности существовать. Он болтался по городам и селам России, мотался по службам, чтобы заработать гроши и вкладывать их в хозяйство. Я (после матери) был старшим и на мне лежала большая ответственность: не дать развалиться хозяйству.
Я волей-неволей должен был стать хорошим работником. Очень рано я научился пахать, боронить, косить, молотить… Даже такое ответственное дело, как сев, я познал в возрасте четырнадцати лет. У нас обычно сеют старики, даже вдовы не всегда решаются сеять сами. А я в четырнадцать лет самостоятельно засевал озимые и яровые, сеял даже лен. Надо мной сначала смеялись, потом начали присматриваться: дескать, щенок сеет, а как будто ничего… Потом ко мне стали приходить за советами даже старики. Потому что я, действительно, сеял хорошо. Должно быть, это у меня наследственное: ловкость и жадность в мужицкой работе. И теперь еще, как наступает весна, меня тянет в поле… Хочется итти за плугом, хочется накладывать на телегу навоз, хочется косить… Я люблю эту тяжелую мужицкую работу и мечтаю когда нибудь еще вернуться к ней. Уже не к сохе, не к плугу, а к трактору, не к косе, а к косилке, не к цепу, а к молотилке и веялке…
Это тоска по работе — хорошая тоска, и я люблю ее.
…Мне было шестнадцать лет, когда я впервые попал в Питер. Это случилось так: жить дома было не на что, хозяйство было невозможно удержать в порядке. Отцу самому было уже трудно зарабатывать столько денег, чтобы хватало и на жизнь, в городе, и на отсылку домой. Я был взят в Питер и там определен «мальчиком» в меховой магазин «поставщика двора его императорского величества» — Зелякова. Здесь началась для меня новая жизнь. Я исполнял мелкие поручения, разносил высокопоставленным, графской и княжской крови, покупателям дорогие, стоящие десятки тысяч рублей, покупки, — собольи палантины, боа, манто, накидки из шеншиля, горностая, воротники из драгоценной чернобурой лисицы, шелковые платья с куньей отделкой… Громадные ковры из редчайших шкур львов, тигров, белых медведей…
Первоначально отец хотел определить меня в почтамт, но я запротестовал. Не знаю, каким способом ему удалось пристроить меня к Зелякову.
Я усиленно посещал театры. Впервые здесь я видел настоящие постановки Островского, Гоголя, Грибоедова, Шекспира. Впервые услышал оперу. Попутно, зимой занимался по вечерам на бухгалтерских курсах, которые кончил сравнительно легко.
В февральскую революцию был дважды избит казаками. Участвовал в разгроме оружейных магазинов и складов. Захватив там винтовку, револьвер и столько патронов, сколько мог унести, взгромоздился на крыло грузовика и раз’езжал по улицам Питера с восставшими солдатами, вступая в перестрелки с полицией.
Летом 1917 г. уехал снова в деревню. Туда еще раньше выбыл мой отец. Там я опять работал на земле и в кооперации.
В конце 1918 г. ушел в Красную армию, где пробыл, мотаясь по фронтам и в тылу, четыре года. Я считаю, что Красная армия больше, чем что-либо, способствовала моему развитию, формированию меня как человека. Гражданская война была настоящей школой, и я благодарен своей судьбе за это.
В 1922 году меня демобилизовали. Я, босый и обтрепанный, крепко закаленный гражданской войной, двинулся в Петроград, где мне удалось попасть на рабфак Технологического института. С этого момента начинается моя настоящая учоба и литературная работа. Уже в 1923 году я начал печататься в комсомольских журналах, а в 1924 году напечатал первую свою серьезную повесть «Ситец» в толстом журнале — «Звезда».
Москва, 7 апр. 1929 г.