Еще за пятнадцать минутъ до рожденiя я не зналъ, что появлюсь на бѣлый свѣть. Это само по себѣ пустячное указанiе я дѣлаю лишь потому, что желаю опередить на четверть часа всѣхъ другихъ замѣчательныхъ людей, жизнь которыхъ съ утомительнымъ однообразiемъ описывалась непремѣнно съ момента рожденiя. Ну, вотъ.
Когда акушерка преподнесла меня отцу, онъ, съ видомъ знатока, осмотрѣлъ то, что я изъ себя представлялъ, и воскликнулъ:
— Держу пари на золотой, что это мальчишка!
— Старая лисица! — подумалъ я, внутренно усмѣхнувшись, — ты играешь навѣрняка.
Съ этого разговора и началось наше знакомство, а потомъ и дружба. Изъ скромности я остерегусь указать на тотъ фактъ, что въ день моего рожденiя звонили въ колокола и было всеобщее народное ликованiе. Злые языки связывали это ликованiе съ какимъ-то большимъ праздникомъ, совпавшимъ съ днемъ моего появленiя на свѣтъ, но — я до сихъ поръ не понимаю — при чемъ здѣсь еще какой-то праздникъ?
Приглядѣвшись къ окружающему, я рѣшилъ, что мнѣ нужно, первымъ долгомъ, вырости. Я исполнялъ это съ такимъ тщанiемъ, что къ восьми годамъ увидѣлъ однажды отца, берущимъ меня за руку. Конечно, и до этого отецъ неоднократно бралъ меня за указанную конечность, но предыдущiя попытки являлись не болѣе, какъ реальными симптомами отеческой ласки. Въ настоящемъ же случаѣ онъ, кромѣ того, нахлобучилъ на головы себѣ и мнѣ по шляпѣ — и мы вышли на улицу.
— Куда это насъ черти несутъ? — спросилъ я съ прямизной, всегда меня отличавшей.
— Тебѣ надо учиться.
— Очень нужно! Не хочу учиться.
— Почему?
Чтобы отвязаться, я сказалъ первое, что пришло въ голову:
— Я боленъ.
— Что у тебя болитъ?
Я перебралъ на память всѣ свои органы и выбралъ самый нѣжный:
— Глаза.
— Гм… Пойдемъ къ доктору.
Когда мы явились къ доктору, я наткнулся на него, на его пацiента и свалилъ маленькiй столикъ.
— Ты, мальчикъ, ничего рѣшительно не видишь?
— Ничего, — отвѣтилъ я, утаивъ хвостъ фразы, который докончилъ въ умѣ:
— …хорошаго въ ученьи.
Такъ я и не занимался науками.
Легенда о томъ, что я мальчикъ больной, хилый, который не можетъ учиться — росла и укрѣплялась, и больше всего заботился объ этомъ я самъ.
Отецъ мой, будучи по профессiи купцомъ, не обращалъ на меня никакого вниманiя, такъ какъ по горло былъ занять хлопотами и планами: какимъ бы образомъ поскорѣе разориться? Это было мечтой его жизни и нужно отдать ему полную справедливость — добрый старикъ достигъ своихъ стремленiй самымъ безукоризненнымъ образомъ. Онъ это сдѣлалъ при соучастiи цѣлой плеяды воровъ, которые обворовывали его магазинъ, покупателей, которые брали исключительно и планомѣрно въ долгъ, и — пожаровъ, испепелявшихъ тѣ изъ отцовскихъ товаровъ, которые не были растащены ворами и покупателями.
Воры, пожары и покупатели долгое время стояли стѣной между мной и отцомъ, и я такъ и остался бы неграмотнымъ, если бы старшимъ сестрамъ не пришла въ голову забавная, сулившая имъ массу новыхъ ощущенiй, мысль: заняться моимъ образованiемъ. Очевидно, я представлялъ изъ себя лакомый кусочекъ, такъ какъ изъ-за весьма сомнительнаго удовольствiя освѣтить мой лѣнивый мозгъ свѣтомъ знанiя — сестры не только спорили, но однажды даже вступили въ рукопашную, и результатъ схватки — вывихнутый палецъ — нисколько не охладилъ преподавательскаго пыла старшей сестры Любы.
Такъ, — на фонѣ родственной заботливости, любви, пожаровъ, воровъ и покупателей — совершался мой ростъ и развивалось сознательное отношенiе къ окружающему.
Когда мнѣ исполнилось 15 лѣтъ, отецъ, съ сожалѣнiемъ распростившiйся съ ворами, покупателями и пожарами, однажды сказалъ мнѣ:
— Надо тебѣ служить.
— Да я не умѣю, — возразилъ я, по своему обыкновенiю, выбирая такую позицiю, которая могла гарантировать мнѣ полный и безмятежный покой.
— Вздоръ! — возразилъ отецъ. — Сережа Зельцеръ не старше тебя, а онъ уже служить!
Этотъ Сережа былъ самымъ большимъ кошмаромъ моей юности. Чистенькiй, аккуратный нѣмчикъ, нашъ сосѣдъ по дому, Сережа съ самаго ранняго возраста ставился мнѣ въ примѣръ, какъ образецъ выдержанности, трудолюбiя и аккуратности.
— Посмотри на Сережу, — говорила печально мать. — Мальчикъ служить, заслуживаетъ любовь начальства, умѣетъ поговорить, въ обществѣ держится свободно, на гитарѣ играетъ, поетъ… А ты?
Обезкураженный этими упреками, я немедленно подходилъ къ гитарѣ, висѣвшей на стѣнѣ, дергалъ струну, начиналъ визжать пронзительнымъ голосомъ какую-то невѣдомую пѣсню, старался, «держаться свободнѣе», шаркая ногами по стѣнамъ, но — все это было слабо, все было второго сорта. Сережа оставался недосягаемъ!
— Сережа служить, а ты еще не служишь… — упрекнулъ меня отецъ.
— Сережа, можетъ быть, дома лягушекъ ѣстъ, — возразилъ я, подумавъ. — Такъ и мнѣ прикажете?
— Прикажу, если понадобится! — гаркнулъ отецъ, стуча кулакомъ по столу. — Черртъ возьми! Я сдѣлаю изъ тебя шелковаго! Какъ человѣкъ со вкусомъ, отецъ изъ всѣхъ матерiй предпочиталъ шелкъ, и другой матерiалъ для меня казался ему неподходящимъ.
Помню первый день моей службы, которую я долженъ былъ начать въ какой-то сонной транспортной конторѣ по перевозкѣ кладей.
Я забрался туда чуть ли ни въ восемь часовъ утра и засталъ только одного человѣка въ жилетѣ безъ пиджака — очень привѣтливаго и скромнаго.
— Это, навѣрное, и есть главный агентъ, — подумалъ я.
— Здравствуйте! — сказалъ я крѣпко пожимая ему руку. — Какъ дѣлишки?
— Ничего себѣ. Садитесь, поболтаемъ!
Мы дружески закурили папиросы, и я завелъ дипломатичный разговоръ о своей будущей карьерѣ, разсказавъ о себѣ всю подноготную.
Неожиданно сзади насъ раздался рѣзкiй голосъ:
— Ты что же, болванъ, до сихъ поръ даже пыли не стеръ?!
Тотъ, въ комъ я подозрѣвалъ главнаго агента, съ крикомъ испуга вскочилъ и схватился за пыльную тряпку. Начальническiй голосъ вновь пришедшаго молодого человѣка убѣдилъ меня, что я имѣю дѣло съ самимъ главнымъ агентомъ.
— Здравствуйте, — сказалъ я. — Какъ живете-можете? (общительность и свѣтскость по Сережѣ Зельцеру.)
— Ничего, — сказалъ молодой господинъ. — Вы нашъ новый служащiй? Ого! Очень радъ!
Мы дружески разговорились и даже не замѣтили, какъ въ контору вошелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, схватившiй молодого господина за плечо и рѣзко крикнувшiй во все горло:
— Такъ то вы, дьявольскiй дармоѣдъ, заготовляете реестра? Выгоню я васъ, если будете лодырничать!
Господинъ, принятый мною за главнаго агента, поблѣднѣлъ, опустилъ печально голову и побрелъ за свой столъ. А главный агентъ опустился въ кресло, откинулся на спинку и сталъ преважно разспрашивать меня о моихъ талантахъ и способностяхъ,
— Дуракъ я, — думалъ я про себя. — Какъ я могъ не разобрать раньше, что за птицы мои предыдущiе собесѣдники. Вотъ этотъ начальникъ — такъ начальникъ! Сразу ужъ видно!
Въ это время въ передней послышалась возня.
— Посмотрите, кто тамъ? — попросилъ меня главный агентъ.
Я выглянулъ въ переднюю и успокоительно сообщилъ:
— Какой то плюгавый старичишка стягиваетъ пальто.
Плюгавый старичишка вошелъ и закричалъ:
— Десятый часъ, а никто изъ васъ ни черта не дѣлаетъ!! Будетъ ли когда нибудь этому конецъ?!
Предыдущiй важный начальникъ подскочилъ, въ креслѣ какъ мячъ, а молодой господинъ, названный имъ до того, «лодыремъ», предупредительно сообщилъ мнѣ на ухо:
— Главный агентъ притащился.
Такъ я началъ свою службу.
Прослужилъ я годъ, все время самымъ постыднымъ образомъ плетясь въ хвостѣ Сережи Зельцера. Этотъ юноша получалъ 25 рублей въ мѣсяцъ, когда я получалъ 15, a когда и я дослужился до 25 рублей — ему дали сорокъ, Ненавидѣлъ я его, какъ какого то отвратительнаго, вымытаго душистымъ мыломъ паука…
Шестнадцати лѣтъ я разстался со своей сонной транспортной конторой и уѣхалъ изъ Севастополя (забылъ сказать — это моя родина) на какiе то каменноугольные рудники. Это мѣсто было наименѣе для меня подходящимъ и потому, вѣроятно, я и очутился тамъ по совѣту своего опытнаго въ житейскихъ передрягахъ отца…
Это былъ самый грязный и глухой рудникъ въ свѣтѣ. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь въ томъ, что осенью грязь была тамъ выше колѣнъ, а въ другое время — ниже.
И всѣ обитатели этого мѣста пили, какъ сапожники, и я пилъ не хуже другихъ. Населенiе было такое небольшое, что одно лицо имѣло цѣлую уйму должностей и занятiй. Поваръ Кузьма былъ въ то же время и подрядчикомъ и попечителемъ рудничной школы, фельдшеръ былъ акушеркой, а когда я впервые пришелъ къ извѣстнѣйшему въ тѣхъ краяхъ, парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, такъ какъ супругъ ея пошелъ вставлять кому то стекла, выбитыя шахтерами въ прошлую ночь.
Эти шахтеры (углекопы) казались мнѣ тоже престраннымъ народомъ: будучи, большей частью, бѣглыми съ каторги, паспортовъ они не имѣли, и отсутствiе этой непремѣнной принадлежности россiйскаго гражданина заливали съ горестнымъ видомъ и отчаянiемъ въ душѣ — цѣлымъ моремъ водки. Вся ихъ жизнь имѣла такой видъ, что рождались они для водки, работали и губили свое здоровье непосильной работой — ради водки, и отправлялись на тотъ свѣтъ при ближайшемъ участiи и помощи той же водки…
Однажды ѣхалъ я передъ Рождествомъ съ рудника въ ближайшее село и видѣлъ рядъ черныхъ тѣлъ, лежавшихъ безъ движенiя на всемъ протяженiи моего пути; попадались по-двое, по-трое черезъ каждые 20 шаговъ.
— Что это такое? — изумился я.
— А шахтеры, — улыбнулся сочувственно возница. — Горiлку куповалы у селѣ. Для Божьяго праздничку.
— Ну?
— Тай не донесли. На мiстi высмоктали. Ось какъ!
Такъ мы и ѣхали мимо цѣлыхъ залежей мертвецки пьяныхъ людей, которые обладали, очевидно, настолько слабой волей, что не успѣвали даже добѣжать до дому, сдаваясь охватившей ихъ глотки палящей жаждѣ тамъ, гдѣ эта жажда ихъ застигала. И лежали они въ снѣгу, съ черными безсмысленными лицами, и если бы я не зналъ дороги до села, то нашелъ бы ее по этимъ гигантскимъ чернымъ камнямъ, разбросаннымъ гигантскимъ мальчикомъ-съ-пальчикомъ на всемъ пути.
Народъ это былъ, однако, по большей части, крѣпкiй, закаленный, и самые чудовищные эксперименты надъ своимъ грязнымъ тѣломъ обходились ему, сравнительно, дешево. Проламывали другъ другу головы, уничтожали начисто носы и уши, а одинъ смѣльчак даже взялся однажды на заманчивое пари (безъ сомнѣнiя — бутылка водки) съѣстъ динамитный патронъ. Продѣлавъ это, онъ въ теченiе двухъ, трехъ дней, несмотря на сильную рвоту, пользовался самымъ бережливымъ и заботливымъ вниманiемъ со стороны товарищей, которые все боялись, что онъ взорвется. По минованiи же этого страннаго карантина — былъ онъ жестоко избить.
Служащiе конторы отличались отъ рабочихъ тѣмъ, что меньше дрались и больше пили. Все это были люди, по большей части отвергнутые всѣмъ остальнымъ свѣтомъ за бездарность и неспособность къ жизни и, такимъ образомъ, на нашемъ маленькомъ, окруженномъ неизмѣримыми степями, островкѣ собралась самая чудовищная компанiя глупыхъ грязныхъ и бездарныхъ алкоголиковъ, отбросовъ и обгрызковъ брезгливаго бѣлаго свѣта.
Занесенные сюда гигантской метлой Божьяго произволенiя, всѣ они махнули рукой на внѣшнiй мiръ и стали жить, какъ Богъ на душу положить. Пили, играли въ карты, ругались прежестокими отчаянными словами и во хмелю пѣли что то настойчивое тягучее и танцовали угрюмо сосредоточенно, ломая каблуками полы и извергая изъ ослабѣвшихъ усть цѣлые потоки хулы на человѣчество.
Въ этомъ и состояла веселая сторона рудничной жизни. Темныя ея стороны заключались въ каторжной работѣ, шаганiи по глубочайшей грязи изъ конторы въ колонiю и обратно, а также въ отсиживанiи въ кордегардiи по цѣлому ряду диковинныхъ протоколовъ, составленныхъ пьянымъ урядникомъ.
Когда правленiе рудниковъ было переведено въ Харьковъ, туда же забрали и меня, и я ожилъ душой и окрѣпъ тѣломъ…
По цѣлымъ днямъ бродилъ я по городу, нахлобучивъ шляпу на бекрень и независимо насвистывая самые залихватскiе мотивы, подслушанные мною въ лѣтнихъ шантанахъ — мѣстѣ, которое восхищало меня сначала до глубины души…
Работалъ я въ конторѣ преотвратительно, и до сихъ поръ недоумѣваю: за что держали меня тамъ шесть лѣтъ, лѣниваго, смотрѣвшаго на работу съ отвращенiемъ и по каждому поводу вступавшаго не только съ бухгалтеромъ, но и директоромъ въ длинные ожесточенные споры и полемику.
Вѣроятно, потому, что былъ я превеселымъ, радостно глядящимъ на широкiй Божiй мiръ человѣкомъ, съ готовностью откладывавшимъ работу для смѣxa, шутокъ и ряда замысловатыхъ анекдотовъ, что освѣжало окружающихъ, погрязшихъ въ работѣ, скучныхъ счетахъ и дрязгахъ…
Литературная моя дѣятельность была начата въ 1905[1] году и была она, какъ мнѣ казалось, сплошнымъ трiумфомъ. Во-первыхъ, я написалъ разсказъ… Во-вторыхъ, я отнесъ его въ «Южный край». И въ-третьихъ, (до сихъ поръ я того мнѣнiя, что въ разсказѣ это самое главное), въ-третьихъ, онъ былъ напечатанъ!
Гонорара я за него почему-то не получилъ и это тѣмъ болѣe несправедливо, что едва онъ вышелъ въ свѣтъ, какъ подписка и розница газеты сейчасъ же удвоилась…
Тѣ же самые завистливые, злые языки, которые пытались связать день моего рожденiя съ какимъ-то еще другимъ праздникомъ — связали и фактъ поднятiя розницы съ началомъ Русско-Японской войны. Ну, да мы-то, читатель, знаемъ съ вами, гдѣ истина…
Написавъ за два года четыре разсказа, я рѣшилъ, что поработалъ достаточно на пользу родной литературы и рѣшилъ основательно отдохнуть, но подкатился 1905 годъ и, подхвативъ меня, закрутилъ, какъ щепку.
Я сталъ редактировать журналъ «Штыкъ», имѣвшiй въ Харьковѣ большой успѣхъ, и совершенно забросилъ службу… Лихорадочно писалъ я, рисовалъ каррикатуры, редактировалъ и корректировалъ, и на девятомъ номерѣ дорисовался до того, что генералъ-губернаторъ Пѣшковъ оштрафовалъ меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу ихъ изъ карманныхъ денегь.
Я отказался по многимъ причинамъ, главныя изъ которыхъ были: oтcyтcтвie денегъ и нежеланiе потворствовать капризамъ легкомысленнаго администратора.
Увидѣвъ мою непоколебимость (штрафъ былъ безъ замѣны тюремнымъ заключенiемъ), Пѣшковъ спустилъ цѣну до ста рублей. Я отказался.
Мы торговались, какъ маклаки, и я являлся къ нему чуть не десять разъ. Денегъ ему такъ и не удалось выжать съ меня!
Тогда онъ, обидѣвшись, сказалъ:
— Одинъ изъ насъ долженъ уѣхать изъ Харькова!
— Ваше превосходительство! — возразилъ я. — Давайте предложимъ харьковцамъ: кого они выберутъ?
Такъ какъ въ городѣ меня любили и даже до меня доходили смутные слухи о желанiи гражданъ увѣковѣчить мой образъ постановкой памятника, — то г. Пѣшковъ не захотѣлъ рисковать своей популярностью.
И я уѣхалъ, успѣвъ все-таки до отъѣзда выпустить 3 номера журнала «Мечъ», который былъ такъ популяренъ, что экземпляры его можно найти даже въ Публичной библiотекѣ.
Въ Петербургъ я прiѣхалъ какъ разъ на Новый годъ. Опять была иллюминацiя, улицы были украшены флагами, транспарантами и фонариками. Но я ужъ ничего не скажу! Помолчу.
И такъ меня иногда упрекаютъ, что я думаю о своихъ заслугахъ больше, чѣмъ это требуется обычной скромностью. А я — могу дать честное слово, — увидѣвъ всю эту иллюминацiю и радость, сдѣлалъ видъ, что совершенно не замѣчаю невинной хитрости и сантиментальныхъ, простодушныхъ попытокъ муниципалитета скрасить мой первый прiѣздъ въ большой незнакомый городъ… Скромно, инкогнито, сѣлъ на извозчика и инкогнито поѣхалъ на мѣсто своей новой жизни. И вотъ — началъ я ее.
Первые мои шаги были связаны съ основаннымъ нами журналомъ «Сатириконъ», и до сихъ поръ я люблю, какъ собственное дитя, этотъ прекрасный, веселый журналъ (въ годъ 6 руб., на полгода 3 руб.). Успѣхъ его былъ на половину моимъ успѣхомъ и, я съ гордостью могу сказать теперь, что рѣдкiй культурный человѣкъ не знаетъ нашего «Сатирикона» (на годъ 6 рублей, на полгода 3 руб.).
Въ этомъ мѣстѣ я подхожу уже къ послѣдней, ближайшей эрѣ моей жизни и, я не скажу, но всякiй пойметъ, почему я въ этомъ мѣстѣ умолкаю. Изъ чуткой, нѣжной до болѣзненности скромности я умолкаю.
Не буду перечислять имена тѣхъ лицъ, которыя въ послѣднее время мною заинтересовались и желали со мной познакомиться. Но если читатель вдумается въ истинныя причины прiѣзда славянской депутацiи, испанскаго инфанта и президента Фальера, то, можетъ быть, моя скромная личность, упорно держащаяся въ тѣни, получить совершенно другое освѣщенiе…