ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов
правитьтом II
править1933
правитьГ. С. БАТЕНЬКОВ
правитьАВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ В ПИСЬМАХ
правитьВы желаете подробно знать мои приключения? Вот вам моя чуть не биография 28. Начну с самого корня.
Участие мое в деле дальше знакомства с Вами не простиралось. Я не знал даже и того, сколько вам! это дело известно, и не мог наименовать ни одного лица. Пять или четыре человека мелькнуло только передо мною.
Оставаясь на воле до 21 декабря, я знал уже и ход дела. По первому обозрению государь не принял его к сердцу и дня через три изъявил свою волю быть неограниченно снисходительным и милосердным. Он дал от себя слово.
Это заключалось в признании при первом спросе: я член тайного общества. Далее уже ни в чем не обвиняли. Всякой мог сказать, что хотел, о своем участии и в то же время имел свободу писать прямо государю, что признавал полезным. Он велик был в эти дни 29.
Кто был замешан показаниями других, тому позволялось выпутаться приличною редакциею на очных ставках.
Никто не воспользовался вполне из имеющих силу этим его расположением и всё почли нужным кого-нибудь да обвинить, боясь, что столь гласное дело нельзя уже кончить иначе. Но многих выпутали из дела. Очевидно, моя беда и начинается с того, что я не был членом.
Я был представлен в присутствие статс-секретарей и докладчиков и особо М. М. [Сперанскому] был повещен.
Государь сказал мне следующие слова: «Я не ищу вашего обвинения и изнурять вас не буду; вы мне будете нужны».
Вслед за тем потребовали от меня признания, что я член. Отрицательный ответ принят с гневом и отослали меня в крепость. Тогда же при мне М. М. и просил государя.
Далее дело приняло совсем другой вид. Вас оставили, а требовали от меня объяснений об участии Спер. и уже не верили ничему, что я пишу.
Богу так угодно было, ибо ни с того ни с сего схватила меня страшная горячька.
М. М. имел и друзей и врагов. На этот раз они согласились, то есть считали всего удобнее послать меня в ссылку. Тогда-то и заронилась искра в пользу мою и в последствие обнаружила благородное чувство.
До марта государь все еще меня не оставлял. Дибич, князь Михаил и еще иные хотели, чтоб я был при государе 30. И сами говорили мне, хваля меня.
Мне нечего было показывать. Я подробнее и больше написал им, нежели было.
Меня признали невиноватым и велено было освободить.
Лукавый дернул сидевшего возле меня А. Бестужева, с которым мы в продолжении времени и разговаривали через каменную стену, упомянуть меня как-то.
Вот и не решились отпустить.
Больного Левашев привез меня опять к государю, который приказал сказать мне уже такие вещи, которых и он не знает, как единственное условие пощады.
Вертели, путали и в мае опять решили мое дело… выдержать в крепости три месяца.
По причине ничтожной и частию скрытой, понятной только мне, а более по воле божьей, переменили и доклад и все дело; не по оффициальному производству, а по бумагам, писанным в собственные руки, и в ином смысле, на что открыт мне был путь с полным удостоверением… как вам уже известно, приговорили меня к казни 31.
Сначала пробыл я около года с шестью человеками добрых товарищей в Свартгольме, больной и изнуренный 32. Потом при посредстве ген.-губ. Закревского угодно было государю, чтоб я был возвращен 33.
И вот почему, вовсе отделясь от вас, переведен в П.-бургскую крепость.
Я застал, что там было хорошо и благородно. Секр. дом зависел от министра внутренних дел и имел значительного чиновника ст. сове[тника] смотрителем. Но вскоре это переменилось на обыкновенное арестантское устройство. Между тем мне опять было позволено заниматься делом и писать в собственные руки государю,
Надобно чистосердечное доверие, что вам не лжет человек, чтоб принять дальнейшее изложение моей судьбы.
Бог дал мне вдруг глубокое чувство, и я знаю, что бог.
Я убедился в том, что не должен оставлять своего уединения и не жалеть, что прекращаю все связи с людьми.
Я весь предался моему предмету, то есть устремил все силы к обозрению, как это есть, что царство существует, и как это возможно, что слово немногих людей действует на миллионы. Мне послужило руководством известное предание о свете лучших наших фамилий и я мог уже без сбивчивости разбирать это да будет в практических его применениях.
Таким образом и начал жить умом и тою же силою хранить себя.
Не легко сказать о жизни такого рода в продолжении двадцати лет.
В наружной жизни я хранил крайнюю тишину и кротость.
Это не спасло однакоже меня от того, что комендант на вопрос обо мне государя объявил, что я вовсе помешался и нет никакой надежды к спасению 34.
Чтоб не оставаться праздным, я предпринял изъясниться. Чрез годы и писал бумаги, никем не будучи, ни надзираем, ни тревожим, кроме глупых придирок и затруднений, например, в счоте листов бумаги. Это потому, что Литвин — подпоручик, назначенный смотрителем, ровно уже ничего не знал и, имея одного меня на всю службу, мог уже быть столпом службы.
Бумаги мои никто не читал до вступления Орлова35. Он и разобрал их. Потому с 844 года и переменилось совершенно мое положение. Граф назначил от себя деньги на мое содержание, написал мне журналы и газеты и, объявив, что он будет посещать меня, как родственник, тем самым и дал уже значительность.
Дедушко Скобелев 36, человек добросердечный, повторил это, и благородный человек, бывший тогда плац-майором, не пропускал ни одного дня, чтоб чем-нибудь не выказать свою дружбу, когда произвели его в генералы, пришел проститься.
В 845 году я закончил мое изъяснение (бумаги принимали без затруднения) и мне нечего было больше там делать.
И хотя располагался 1846 год весь пробыть, чтоб осмотреться и определить что-нибудь для себя лично, но почувствовал крайнюю усталость, почти дряхлость и начало цынготной болезни. Это заставило меня в генваре уже настоять об отправлении в Томск. В два дня все и кончили.
Мне объявили свободу и состоявшееся именное повеление, которого альфа и омега заключаются в слове: он опасен.
Две недели пробыл я в этом положении. Каждый день пил чай у коменданта и раз был в доборе у обедни. Ни с кем не мог видеться, потому что уже вовсе ничего не знал, как дикой. Даже едва умел ходить, а видеть и говорить вовсе отвык. Любопытные приходили смотреть на меня.
Пока вот все. Входя в подробности, пожалуй, на год достанет. Потому бы и хотел пожить с вами.
Чудны дела провидения, и я уверен, что сделал все, что мог из своей жизни. К довершению разве женюсь еще…
Чтоб сказать ясное слово о крутом, бурном перевороте в моей жизни, мне доводится говорить совсем другим языком, нежели каким обыкновенно излагаются события.
Собственно события никакова не было и не самый перелом во внешнем моем пути был решительным, но служил только средством к переходу к другому, глубоко изменившему впоследствии внутреннее состояние моего духа. В жизни моей есть черта проявления судьбы, доселе для меня непостижимой ни по цели, ни по объему, но тем не менее действительной.
Темницы тишина святая
Сосредоточила мой дух;
К громам священного Синая
Покорный приучила слух,
Открыла, в чем прямая сила,
И в огненном столпе учила
Источник красоты искать;
Языком моря бога славить,
Завет средь Иордана ставить
И ночь на землю не пускать.
Задача немаловажная, чтоб обо всем этом истину сообщать дружбе. Все доводится говорить о себе и провидении, и вообще что-то меня удерживает от всякой речи.
Это не самолюбие и скрытность, ибо я смотрю на себя как уже на отжившего, минувшего, до в некотором смысле только свидетель мыслитель о самом себе или, точнее сказать, о человеке. Все связи мои с общежитием и с самою природою были надолго прерваны; я не имел к кому обратиться кроме единого бога, и когда вновь увидел людей и природу, чисто с младенческим, чувством уже га. ним прилепился, обнаженный от всего, что составляет построение жизни, слагаемое опытом и обстоятельствами, но способный воссоздать язык, направить воспоминание и наблюдение к устроению нового быта. Жажда деятельности и теплота сердца, сжатые самым тяжолым прессом, неотступно требовали расширения, и счастье мое, что я обратил их на ближайшие, определенные предметы, которые впрочем сами по себе не имеют никакова особого — значения, кроме моего избрания, и не могли иметь достаточной широты по совершенному отсутствию средств. Но благодарение богу, я нашол непотухшие симпатии, которые не допустили меня впасть в зев нового страшного чудовища… нищеты. Я готов был смело наступить и на него, обдумал уже жизнь птицы небесной с гнездом и без гнезда и не пугался, ежели стану в состояние полного отрицания и лишений, надеясь, что приведет бог как угодно ему будет к концу, лишь бы не оставил ум и сам я не потерял бы достоинство своей независимости.
Но надобно объяснить факт. Черты его так рассеянны и несвязны, что они данными могут быть только — для того, к кому близко относились.
Я жил в другой обстановке, в иных отношениях и не в тех мыслях, в которых образовалось тайное общество.
Направление ума моего было от первой юности серьезное, дельное, при вкусе критики, иронии, смелых ипотез, нередко парадоксальных в неизвестном.
Более всего занимал меня рациональный, отчетливый, живой и широкой строй государственных и общественных установлений; дело и приложение к нему математического метода в мышлении; ясность не украшенного, но простого выражения.
Все это, разумеется, в тот возраст не могло достигнуть зрелости и требовало непрерывного руководства и уроков, что и составляет ключ к уразумению дружбы моей с лицом, стоящим высоко в государстве по уму, доброте и правоте, которое искренно желало воспитать меня в преемники несбывшихся его мыслей и отклоненных в бездействие сил или направленных к несвойственным обладаемым им светом, целям и средствам.
Надеюсь, что, предполагая своевременный конец моему кресту, как явно — из некоторых распоряжений, смутно до меня дошедших, М. М. [Сперанский] и не усиливался освободить меня из-под креста, тревожась только, что не достанет во мне твердости снести его.
Живя в столице и не избегая соприкосновений с людьми, я имел наивную способность быть со всеми свой, ни с кем не заводил вражды. Терпел все разнообразие мыслей и чувств: смотрел, слушал, но с немногими скреплял искреннюю, неразрывную связь.
Либеральное мнение мне было по душе и укоренилось в ней с самого детства, совпадавшего с первыми благословенными годами царствования Александра I; в юности на широком поле войны 1812—1815 годов, в продолжении которых я имел превосходное товарищество, блистал остротой, прилежал к науке и в начальных чинах имел уже некоторую известность у первых военных лиц.
У известного Греча были тогда вечера каждый четверг, и это ввело меня в круг тогдашних литераторов. Оттенки их были различны, но все, как и общественное мнение, согласны были в неудовлетворительности настоящего положения дел, приобрели по времени и при пособии наполеоновских войн образовавшихся повсюду масонских лож новые понятия и сильную жажду, ежели не политической, по крайней мере гражданской свободы, прочного юридического быта и открытых дверей прогрессу.
Благородное не могло не нравиться юному, пылкому чувству. Во всем этом не встречал я никакой обработанной формы самого дела, везде показывались любители, "о неприметно было ни одного решительного деятеля.
Может быть тайное общество, особливо часть его под диктатурою Павла Пестеля на юге империи, имела уже организацию и определенное действие, но до меня и самый слух о том не доходил, и я доселе уверен, что в П.-бурге весь смысл и сосредоточение заключались в одном лице Рылеева, человеке скрытном, уособленном, с которым знакомство мое не доходило и до простой светской приязни, да и сам он видимо избегал сближения со мною, опасаясь моего положения, близкого при графе Аракчееве, и не веря, чтоб либеральные склонности сколько-нибудь совпадали действительно с моею свободною среди людей речью.
Не упускал я также посещать семейные, довольно многочисленные собрания в воскресные дни у градского головы Кусова, где все также были на воле, не стесняясь и нередким присутствием генерала Бенкендорфа, не имевшего тогда полицейского значения и бывшего со всеми, как прилично симпатизирующему с своему кругу гостю 37.
Не умею я излагать факты в их непрерывной хронологической последовательности. Они в моей неблистательной деятельности, проистекая из обыденной жизни, никак не представляют интересной связи, и когда я делал попытку, всегда выходил пошлой, скучной рассказ. Почти принудить себя надобно, чтоб для пояснения всего дела я здесь прибавил и о том, что мне доводилось часто и почти в определенные дни посещать дом Американской компании, по знакомству с директорами, а особливо с Прокопьевым. Это было основано на сибирской моей жизни и на счастии моего дяди в самом завладении островами. Но тут произошло первое соприкосновение с тайным обществом, хотя я не шал, что Рылеев и Бестужев живут в том же доме, и не слишком бы обратил на это внимание, если б и сказали мне о том.
Доводится припоминать, отыскивать как бы следы неясного пути, групировать черты, в свое время совершенно рассеянные.
Случилось однажды, что я приехал обедать к Прокопьеву в урочной его день. Он сказал мне, что отправляется в гости по случаю имянин и убеждал идти вместе с ним, а это не трудно, стоит только опуститься вниз; мне же будут очень рады. Как-то случилось, что он меня увлек, и я очутился у Рылееву решительно внезапно. Было несколько гостей, но не могу припомнить кто имянно, иных я знал прежде, иных встретил, помня как-то в лицо. Тут мы отобедали, ведя живой, острой, свободной разговор. Казались все верными и дружными, однако после, как имею причину думать, вменено имянинное собрание в заседание тайного общества и указано на мое в нем присутствие, хотя не было и намека, что общество существует.
В другой раз в небольшом кружке шол разговор о революционном времяни во Франции и я, отходя в сторону, сказал. что доселе насильственные перевороты вели к деспотизму одного честолюбца. Тогда Рылеев в след мне громко произнес, что на всякого честолюбца есть кинжал свободного человека. Не почитая нужным возражать ему, я не вернулся, но такие слова, каких не случалось прежде слышать, хотя и не почитал за что-либо серьезное, но довольно почувствовал как отпечаток на молодых душах чего-то недоброго, одобрения кратчайших средств известного терроризма.
Много прошло после того обыкновенного времяни, и вот когда весь Петербург предавался толкам в кривь и в кось об убийстве майорши Шумской в Грузине, принадлежащем графу Аракчееву, это уже в октябре или ноябре 1825 года, я застал, войдя после обеда в биллиардную комнату Прокофьева, Александра Бестужева одинокого задумавшимся и мрачным. Спросил, не любовь ли его смущает? Это по обстоятельствам было немного емё щекотливо и отвечал он с упреком, что любовь, да не та, а он думает о приложении недавнего явления этой страсти к предмету более общеполезному. — Вот как образуются герои, заметил я. — Да, — возражал Бестужев, — оно бы смешно было, если бы таким героем я был один, но нас уже многих насчитать можно. Эта речь, тогда же прерванная появлением хозяина дома, сверьх всякого моего чаяния обратилась в узел, из которого развились впоследствии нити к перевороту моей жизни. Уже можно было сказать? что секрет мне открыт и я донести был должен.
Сперанский остаток жизни после своей ссылки провел в полном противоречии своего действия с убеждением.
Однажды я говорил ему, что мне несносно мое положение и непрестанная необходимость лгать перед своей совестью, от чего слово мое не имеет никакой силы и выражает только раболепное ремесленничество по бестолковому заказу капризных хозяев. Что я решаюсь потушить в себе все лучшие и живые стремления и удалиться куда-нибудь в губернию или уезд на самое незначительное и покойное место и прошу только совета, что бы избрать? Губернатором быть не могу: завалят бумагами и все надобно склонить на выставление самого себя, фальшиво исправлять дороги и украшать город декорациями. Он отвечал мне, что так мечтать и сам умеет, но опыт научил его, что ни какова желаемого Покоя на службе в провинции нет. А в частной жизни даже богатому неизбежно покоряться всей суете мелочных требований и напрасно тратить мысль и время. Указал я ему на скромное занятие в контроле. «Сам переговори с Кампенгаузеном 38, ежели это дело тебе нравится».
Балтазар Балтазарович жил с нами в одном доме и я нашел случай войти с ним в откровенный разговор.
Вот его слова:
«Ошибаетесь, Вам делать у меня нечего. Я искренно желал учредить в России контроль и завел только путаницу, мелочные придирки, необъятное множество бумаг. Чуть скажешь дельное слово, тотчас встретишься с Фердинандом VII и он молчать заставит. За лучшее считаю предаться совсем Аракчееву: он по крайней мере напугал министров».
В самом деле, и умирая первый наш государственный контролер отказал свою небедную и с трудом собранную библиотеку Аракчееву.
Сильно были тогда недовольны испанской политикой Александра, и известие о казни Риего выразилось и разнеслось по городу злым и грубым сарказмом.
Нас было в гостях молодежи человек до двадцати в тот день, как получено было известие: вдруг вошол Гречь и громогласно объявил, что Риего повешен и в вящее его уничтожение оторваны самые бесчестные члены тела и присланы сюда для положения в соборе на гроб Екатерины великой.
Самые умеренные и спокойные люди отзывались, что до Испании нет им никакого дела, но Риего имел полное право, как бы он ни действовал по — крайнему своему разумению, протестовать против безумного и неблагодарного своего короля-мучителя.
Тогдашняя политика Александра не вполне еще означилась. Но из слов барона можно было заключить, что и министры не весьма ей сочувствовали и даже страшились.
Конечно, для них ничего не значило мнение молодых и незнатных людей и даже не могли доходить их речи.
Шпионство шло большею частью мимо их и было в руках немногих. Разнородные полиции были крайне деятельны, но агенты их вовсе не понимали, что надобно разуметь под словами карбонарии и либералы и не могли понимать разговора людей образованных. Они занимались преимущественно только сплетнями, собирали и тащили всякую дрянь, например, разорванные и замаранные бумажной, и доносы обрабатывали, как приходило в голову. Никому не были они страшны, и кому надлежало, поняли, что правительству нужно 600 шпионов, а частному товариществу одного. Таков и был у нас некто Платонов, кажется, из евреев, крестник митрополита. Он сообщал нам все тайны и говорил, «что одна крайняя бедность заставила его отдаться дьяволу, но что не вручил ему всю свою душу и охотнее служит в то же время противной стороне. Полиция не уважит самых крайних нужд, а вы накормите голодного, дадите что-нибудь, когда сего дня нужно крестить ребенка, хоронить жену и даже праздновать имянины». Трудно утверждать, чтоб какой-нибудь шпион из преданности был верен правительству.
Мудрено ли, что в таком положении дел Аракчеев был полезен, как некоторое средоточие, знамя, которое видеть можно. Полиция наблюдала и за ним. Вот случай.
Я шел с ним по набережной Фонтанки. Вдруг указал он мне на одного порядочного человека. И когда сказал я, что в нем ничего не примечаю особенного, он ответил: «Смотри только на него». — С приближением нашим щоголь поворотил в сторону и быстро вошол в мелочную лавочку. Это уже заметил и я. Граф пояснил, что вот и шпион, который за ним наблюдает. К тому прибавил: «Государь умен, истинный царь, это не значит, чтоб он в чем-нибудь мне не доверял, но ему нужно знать, где, когда, как и с кем меня видят, и полиция, хотя без его приказания, но исполняет на всякой случай свое дело. Меня не. так она любит, как свой долг».
В последние годы царствования Александра I тайных полиций было несколько. Кроме того, что огромная городская в П.-бурге отделялась от министерской, составлялись еще отдельные районы из почт, духовенства, медиков, и оттого-то чувствовалась невыносимая тяжесть, и было мнение, что тиранов многих представляет история, но деспота, подобного победителю Наполеона, превозносимого всей Европой, не бывало. Он не приводил в трепет душу, не давил ее и все же напугал всех до безмолвия. Странно, что и знаменитый Моро полагал шпионство великим средством.
В России в это время, кроме императора, едва ли кто так думал, хотя многие из страха и корысти развивали на деле эту мысль. Аракчеев слушал наушников, подобно диктатору Парагвая, запретил строго въезд в свои новгородские поселения и ограничил проезд чрез Грузинское имение, но я системе шпионства он не был ни образцовым мастером, ни страстным дилетантом. Легко можно удостовериться, что в полиции он не имел никакова действия. На представленном здесь фоне уже никак нельзя искать даже и силуета Сперанского.
Редкую из редких вещей, письмо ваше от 27 октября, получил я ночью 31 -го, а к вам почта пойдет 3-го ноября и ранее пяти дней не получится. Вот какая даль от меня до дальных Елагиных. Как ни торопись, всегда опоздаешь.
Вы, конечно, ожидаете от меня короткого отклика. Да или нет, но чтоб не вышло никакова недоумения, мне доводится написать целую повесть.
Когда отпустили меня из равелина в 1846 году, я был, как новорожденный младенец и, сняв ризы ветхого человека, очутился буквально без нитки.
Первым восприемником был комендант Скобелев, обернувший меня в свое белье, потом рука провидения и начала простираться. Алекс. Фед. Орлов определил, сколько нужно было, на ношобное платье и на некоторое удобство в дороге от себя, а царь приказал выдать уже на месте на обзаведение 500 руб. серебром. Так и доехал. Томок застал я в великой славе и богатстве. Знакомым, прежде малолетним, золотопромышленность доставила обилие. Из них Поповы, Асташов, особливо Горохов, приняли деятельное участие в моей судьбе и первые поручили меня своему свойственнику, по известной вам Ольге Павловне, Лучшеву, на полное попечение, видя, что я дик, отвык жить и едва говорю 39.
Аргамаков тогда только еще начинал оперяться и в тот только год вышел с компаньоном своим Асташевым из огромного долгу, накопившегося вследствие предприятия.
Еще прежде моего появления решили они между собой не жадничать большой добычи металла, а все старание употребить на полное удовлетворение кредиторов, жить скромно и обеспечить себе работы .и заготовления на наличные деньги. Опыт показал, как благоразумна была эта мера и пренебрегший ею Горохов расстроился в немногие годы, а они стали прочно.
Вскоре Аргамаков прислал мне через сестру 1 000 рублей, но, как и сама сестра с пятью детьми и двумя младшими сестрами, с бабушкой и вдовой теткой терпели большие недостатки, я оставил у нее присланные мне деньги и не находил нужным брать их и издерживать 40, получав тогда же помочь от Авдотьи Петровны и царские. Покойный друг нашел возможным уделять по 500 рублей в год м вообще принял на себя опеку надо мною.
Так, увидел я себя богачом, имея на месяц для расхода ею крайней мере 80 руб., что хотя не было огромным по страшной тогда в Томске дороговизне, но мне было достаточно и принял я за самый высокой размер на всю будущую жизнь. Успел одеться, с Лучшевым условился платить за помещение и стол по 30 рублей. Он, имея дело с золотопромышленниками, частию родственными, частию товарищами с детства, был при деньгах, но жил без толку. Три брата еще учились и один служил, а остальной, женатый на племяннице Поповых, жил в уе. городе Бийске и не с нами.
Так прошло два года. Между тем я очнулся. Вся семья ко мне всей душой привязалась. Сам я, приподняв тяготевший надо мною пресс, чувствовал необходимую потребность в деятельности и обратил все внимание на дом, в который втолкнула меня судьба. Аргамасов увеличил мою пенсию сперва до 800, потом до 1000 рублей, а с пособием от Авдотьи Петровны уже видел себя в избытке, о чом я писал в то же время. Я отказался на отрез пользоваться всеми другими предложениями, чтоб не сбиться с шути, особливо сердил Горохова самыми мелкими с ним рассчотами, опираясь на том что добывающему 50 пуд. золота в год я не товарищ. Предвидел уже недобрый исход и помышлял даже увить ему независимое от дел гнездо на всякой случай. Но на меня смотрели, как на отсталого, и советы мои и предложения ни к чему не служили. Только Лучшев внял им и в согласии с бийским братом решился лучше основаться. Соединив уже в одно наши средства и видя жилье наше очень плохим, задумали построить новой дом и завести загородную дачу. Вышел известный соломенный дворец при нескольких десятинах земли, что и успели выполнить. Это и было моим занятием в течении жизни в Томске, Скорбно только было, что женатый брат умер и вдова его с двумя детьми нашлась в затруднении. Для нашего хозяйства была она не лишняя и мы пригласили ее жить с нами.
Конечно, мне всего простее и желательнее было поместиться в семействе Парасковьи Трофимовны41, но почему-то опекун мой того не захотел.
Питая всегда надежду когда-нибудь выбраться из Сибири, я старался что-нибудь сберечь для проезда, как и оказалось весьма нужным.
В числе причин, ускоривших мой выезд, было и опасение, чтоб не задержали какими-нибудь мудростями власти, и распоряжение Семена Трофимовича получил уже в Тобольске. Оно состояло в поручении одному его агенту купить у меня за что бы ни было нее мое заведение. Не желая обижать Лучшева и не имея возможности с ним рассчитываться, а равно и потому, чтоб ее совсем отчуждаться от любимого мною, как называл я, земляного дела, оставил все, как было, и ответил отрицательно.
Асташев был тогда в Петербурге и принял на себя водворение мое в России, что и исполнил, когда Калуга была для того найдена удобною.
Несколько лет спустя князь Орлов исходатайствовал возвращение мне конфискованного имущества; и так очутился мой собственный (капитал в 5 тыс. рублей. Попечители мои в П.-бурге решили, однако же, деньги эти у меня отобрать и вложить в кассу их общего Прокопьевском прииска, выдали мне только документ в 1000 золотых полуимпериалов с обеспечением дохода 7 % и, прибавив к тому еще ежегодную высылку 1000 руб., что доставляло уже 27 %, утвердили мой бюджет в 100 руб. на месяц, с карманными в год 150 руб.
Так я остался в прежней норме жить здесь.
ПРИМЕЧАНИЯ
править28 Адресат этого письма неизвестен. Несомненно одно: он прикосновенен к происшествию 14 декабря и перед происшествием уже был, хотя бы и совсем не коротко, знаком с Батеньковым. Легко было бы подумать об А. Бестужеве, которого Батеньков знал еще до декабрьских событий и который сыграл большую роль в его собственном вовлечении в заговор. Но далее А. Бестужев упомянут в третьем лице, следовательно, надо считать совершенно несомненным, что «неизвестный», которому Батеньков написал это письмо, не А. Бестужев. Можно предполагать, что это — К. П. Торсон, отбывавший поселение в том же Селенгинске, что и Бестужевы. Даты на письме нет. М. О. Гершензон отнес его к третьей четверти 1846 г.
29 Император Николай I, как это давно и хорошо (известно, проявил себя на следствии великолепным актером. Вероятно, таковым он был и с Батеньковым. «Он велик был в эти дни», только как актер и весьма цинический следователь. Таким оставался он и все время следствия. Дело Батенькова, к сожалению, до сих пор не напечатано.
30 Барон Иван Иванович Дибич, начальник главного штаба, был членом следственной комиссии по делу декабристов. Он, как близкий к Аракчееву человек и начальник главного штаба, конечно, очень хорошо знал, с какой крупной умственной силой имеет дело в лице Батенькова; знал он, конечно, и другое, — что в лице Батенькова власть располагает очень исполнительным чиновником, далеким от какой бы то ни было фронды и готовым и умеющим хорошо ладить с любым администратором, который не заденет его человеческого достоинства, хотя бы то был сам всеми ненавидимый Аракчеев.
31 Батеньков неоднократно упоминает в письмах о своей катастрофе и о роли в ней имп. Николая I.
Вот одно из таких упоминаний в его официальном письме к кн. В. А. Долгорукову, шефу жандармов и главному начальнику III отделения:
"…Буря, навеявшая на мою жизнь со стороны, схватила меня внезапно и после нескольких колебаний оставила под гневом государя, как понимал я тогда, строгого, но не в конец непреклонного. Это уже, конечно, к крайнему поражению человека, которому прежде сказал од в лице, что считает его себе нужным и желает сохранить («Русские Пропилеи», II, стр. 99, то черновику, и «Рус. Ист. Журн.», V, стр. 147, по беловику).
В замечательном письме своем к И. Н. Скобелеву от октября 1848 г. Батеньков так излагает вопрос о своей вине: «Вашему высокопревосходительству и многим лицам, окружающим престол, известно, что я страдаю очень мало вследствие своей вины, более по стечению обстоятельств, далеко глубже, нежели требовала прямая ответственность и два первые решения, как жертва, может быть, частью неосторожная и неблагоразумная, преимущественно не имевшая средств и силы итти по пути новому, на который увлекло усердие к пользе общей — усердие, выражение которого по важности и необычности предмета, как легко удостоверить, иначе и невозможно». Нельзя не признать эту формулировку Батеньковым своей вины очень неясной (см. «Рус. Пропилеи», II, стр. 58).
Говоря о своей и других декабристов судьбе, Батеньков в письме к барону В. И. Штейнгелю от 15 мая 1856 г. между прочим замечает: «Чудно… как не могли доселе разобрать, что лозунг — далеко не дело не умысел» («Русская Старина», 1889 г., VIII, стр. 341. См. ниже такое же противопоставление «лозунга» и «умысла»).
32 В письме к А. П. Елагиной от 27 октября 1846 г. Батеньков так вспоминал о своем прошлом 1826—46 гг.:
«В Швартгольме в 1828 году я получил ваше письмо. Подлинно он было бальзамом на мои раны. Денежное пособие, которое вы мне тогда сделали, было почти необходимо. Из него вчера только издержал остальные 15 рублей, как ненужные уже для памяти, но с некоторыми вещами тогда купленными, не расстанусь.
Писал к вам в то же время через генерал-губернатора, и как бы наитием, вашей доброты круто переменились мои обстоятельства. Много еще было тогда людей, которые мне желали лучшего, но бы едва ли и всех более. Переменились мои обстоятельства и опять переменились. Богу так было угодно: я говорю это весьма положительно.
Двадцать лет провел я в уединении: вы, конечно, знали, где я. Вы без сомнения думали, что мне нестерпимо трудно. Может быть, и так. Но есть в душе человеческой что-то могущественнее всех зол — и это ощутительнее для лица, вполне обнаженного. Как бы то ни было, но я перенес всю тяжесть своего положения… не роптал и не ропщу. Так быть подобало. Скорбно было не знать о вас ничего. Давно уже перестал думать, что вы живы. Казалось мне невозможным, чтобы вы не нашли меня. Стоя так близко к распорядителям моей судьбы, при отсутствии препятствий, чем, кроме смерти, могли вы быть остановлены простереть ко мне руку? Тут и видна десница божия: ему угодно было прервать нить прежней моей жизни, и нам остается, не входя в изъяснения, покориться его воле.
В последний мой проезд через Москву я пролил несколько слез на опустевшие уже для меня места около Сухаревой башни и ничего не мог знать о вас. Знал, однакоже, что вы живы, из „Отечественных Записок“ (я получал этот журнал с 1844 года), в которых уже мелькнули имена Ванюши и Петруши».
В этом отрывке весьма интересно заключение Батенькова о «деснице, прервавшей нить» его «прежней жизни». С трудом можно верить тому, чтобы он действительно видел ее действие в утрате связей с Елагиными… Ванюша и Петруша — И. В. и П. В. Киреевские, дети Елагиной от первого мужа.
В письме к А. П. Елагиной Батеньков так вспоминал ее покойного мужа, а своего большого друга, о котором упоминает в цитированном отрывке под безличным «вы»: «Алексей Андреевичь выразил собою нечто антисхоластическое: сложность души. Старинные ученые крепко держались за простоту, по простому противоположению рукотворной материальной ложности и не внимали сложности и различию дарований. Тут мы с тобою видели, во-первых, ум — это сосредоточенное произведение времяни его правою и левою стороною, он взят был в творении из одного века, XVIII века. Во-вторых, сердце — это была глубина и широта, истинное благородство и верность, взятое в творении из дали средних веков и проведенное чрез все последующее время. Нам и надлежало слиться, чтобы плюсы и минусы уравновесились». Характеристика эта интересна, для постижения не только одного Елагина, — она важна и для изучения его, каким себе самому представлял себя или, что вернее, хотел представить Елагиной Батеньков («Русск. Пропилеи», II, стр. 67).
33 Повидимому, А. А. Закревский вообще сыграл некоторую роль в небольшом облегчении участи кое-кого из числа декабристов, начавших отбывать наказание в Финляндии. Надо иметь в виду, что при всем консерватизме своих взглядов Закревский принадлежал к кружку, если и не оппозиционно настроенных, то все же фрондирующих генералов, группировавшихся вокруг кн. П. М. Волконского (А. П. Ермолов, Н. Д. Киселев, М. С. Воронцов и др.). Но в случае с Батеньковым его роль, — кажется, другая.
34 Комендантом Петропавловской крепости был в описываемое Батеньковым время генерал-от-инфантерии Александр Яковлевич Сукин (1764—1835).
35 Алексей Федорович Орлов (с 1826 — граф, с 1856 — князь), брат «декабриста» М. Орлова, в 1844 г. назначенный шефом жандармов и главным начальником III отд. с. е. и. в. канцелярии, был старый и хороший товарищ Батенькова. Неясно, почему он называл себя его родственником.
36 Иван Никитич Скобелев, генерал-от-инфантерии, известный военный писатель (1778—1849), в 1826 г. деятельно помогал А. X. Бенкендорфу в организации тайной полиции, в 1839 г. был назначен комендантом Петропавловской крепости. Облегчил положение некоторых заключенных. По происхождению — из однодворцев; по образованию — малограмотен, что не помешало ему стать плодовитым и читаемым писателем.
37 Александр Христофорович Бенкендорф (с 1832 — граф), военный и государственный деятель (1783—1844), после наполеоновских войн вначале обнаруживал некоторый либерализм, но затем, видимо, учитывая происходивший в общеевропейском масштабе сдвиг в сторону реакции и опасаясь выступлений "со стороны социальных низов, стал проявлять м высказывать консервативные взгляды. В 1820 г. он своей нетактичностью во время «происшествия» в Семеновском полку дал движению разрастись до неожиданно крупных размеров. В 1821 г. он подал имп. Александру I записку о тайных обществах, подал ему и записку об учреждении тайной полиции. Это не вернуло ему утраченного в семеновские дни благоволения императора и попрежнему оставило его не у дел крупного общегосударственного значения, к которым он стремился. Только воцарение имп. Николая I, давно с ним дружившего, дало ему возможность стать в центре государственных дел. Тогда старые записки, давно поданные имп. Александру, сыграли роль ступеней, по которым он поднялся на должность шефа жандармов и главного начальника III отд. с. е. и. в. канцелярии. К сожалению его социально-политические взгляды и деятельность, как главы политической полиции, до сей поры не изучены; даже его мемуары целиком не изданы, хотя частью и использованы в исторической литературе.
38 Бар. Балтазар Балтазарович Кампенгаузен (1772—1823), первый русский государственный контролер (1811—1823), был близок со Сперанским в годы его политической значительности и принадлежал к той небольшой группе лиц, с которыми Сперанский делился планами задуманной реформы и в которых искал себе деловой поддержки.
Не совсем ясно, кого в передаче Батенькова надо считать Фердинандом VII: Кампенгаузена, Аракчеева или Самого имп. Александра, но по тому, что далее идет речь об Аракчееве, надо думать, что скорее последнего.
Организация шпионства при имп. Александре, к сожалению, почти совсем не изучена. Между тем в ней несомненны черты коварного и тонкого расчета и императора, и его советников и помощников в сложном деле политической полиции.
Не Платонов ли, о котором с таким доверием говорит Батеньков, сделал на него донос Клейнмихелю, воспроизводимый в настоящем издании (см. стр. 142—144)?
Кто адресат письма — неизвестно; очевидно кто-то из «дальних Елагиных» или близких к ним. лиц.
39 Поповы — энергичные и предприимчивые томские купцы, прочно связанные со своим городом. В представлении рядовых обывателей-томичей и даже томской интеллигенции вплоть до самой революции, они «фамилия благодетелей города на вечные времена» и «символы той общественной роли, которую может и должен выполнять каждый местный представитель капитала в его заботах о благе и процветании его родного угла», Поповы — родом из Верхотурья, сначала работали по горной части на Урале, потом повели поиски в Семипалатинской области: занимались откупами, держали винный завод, вели торговлю с (киргизами и китайцами и т. д.; в 1824 г. открыли в Киргизской степи серебро-свинцовые руды, с 1827 г. повели поиски золота, доведя в начале 30-х гг. его добычу на своих томских приисках до 4—5 пудов в год.
Вернувшись в Томск в 1846 году, Батеньков уже не застал в нем своих старых знакомцев А. Я и его племянника Ф. И. Поповых, но братья и племянники последнего еще были живы и вели энергичную промышленную и торговую деятельность. В письме Батенькова А. П. Елагиной от 5 августа 1851 г. есть несколько колоритных замечаний о Поповых: «Завтра понесут из города образ Спасителя, и масса народа двинется провожать до Басандайки. Из окрестностей это самое лучшее место, в 9 верстах отсюда. В бытность мою здесь, за 34 года прежде, оно было пусто, и мы езжали туда на летнюю прогулку, потому что оно нравилось еще молодому тогда Федоту Ивановичу Попову. Впоследствии, когда он сделался знаменитым через открытие в Сибири золотых приисков, обратилось и место, им любимое, в прекрасную дачу и украсилось каменною Церковью. Недавно еще Поповы, по старинному русскому обычаю, в доме и на лугах угощали огромное число богомольцов. Прелестна была картина пестрых кружков и белых палаток; а радушная хозяйка, редкая женщина по жизни и нраву, не оставляла никого без привета и внимания. Теперь многое уже не так. Дела Поповых затруднились, а с тем вместе и праздник лишился торжественности и обилия». (См. «Рус. Пропилеи», II, стр. 92. См. также у А. В. Адрианова в «Томской старине», Томок, 1912, стр. 67—69; о других томичах справки там же).
Образ Ивана Дмитриевича Асташев а очень выпуклыми чертами нарисован в названной книжке А. В. Адрианова. Это — расчетливый и тонкий делец-золотопромышленник; своим происхождением и прошлой службой чиновник. Асташев в золотопромышленность пришел через службу приказчиком у Поповых. Ловким чиновничьим ходом получил хорошую долю в чужой находке золота, а потом, окупив за совершенный бесценок паи у перепуганных грозным императором Николаем I важных петербургских чиновников, которым строго запрещалось заниматься золотопромышленностью, Асташев быстро разбогател нескоро стал самой влиятельной фигурой в старом Томске 60-х гг. Апогеем его величия была станиславовская звезда в 1868 г. Тогда в сознании своей денежной мощи он гордо сказал: «Захочет Асташев — и митру получит», но уже в следующем 1869 году умер.
Философ Александрович Горохов — «томский герцог» прозванием, родом из бедной енисейской дворянской семьи, начал работать в золотопромышленности, по жене, дочери очень видного томского откупщика и золотопромышленника А. Е. Филимонова; в своем прошлом — чиновник, долго служивший прокурором в Томске. Удачливый предприниматель, он разорил в 1850 г. себя и своих компаньонов роскошью своей жизни, бурными, дорогостоящими празднествами. Его крах, можно сказать, потряс весь Томск, особенно массу — часто мелких — вкладчиков в его огромное и, казалось, такое твердое дело, а многих из них он сокрушил до конца. Архив конкурса по его банкротству состоял не 1912 г. из 984 томов. Это — богатейший материал для бытовой и хозяйственной истории Томска.
Николай Лучшев, в семье которого был помещен своими друзьями Батеньков, служил в то время, по словам Адрианова, кажется, исправником. У него были братья: Александр, оставивший любопытные воспоминания о Батенькове («Сибирский Вестник», 1886, № 25, и «Русский Архив», 1886, № 6), и Епенет, муж Ольги Павловны. Ольга Павловна позже жила у Батенькова в Калуге. В "письме к А, П. Елагиной от 18 сент. 1850 г. Батенькою так описывает свое положение у Лучшевых: "Шестидесятипятилетний мой хозяин — добрый христианин, добрый гражданин, добрый отец семейства, говоря светским языком, случайно, на две недели только принял меня под тесную, старинную свою кровлю и поделился необходимым ему помещением. Это было в то время, когда все от меня побежали, а я отвык и не умел даже купить на рынке черного хлеба. Он «почувствовал сердечную мою теплоту и приселил к себе. Повторяю, все это случайно, по-светски, а по моей вере — перст всемилостивейшего бога» («Рус. Пропилеи», II, стр. 85).
40 Чью сестру разумеет Батеньков — свою или Аргамакова? Так как, судя по всем известиям, у Батюшкова в 1840-х гг. не было в живых ни братьев, ни сестер, надо думать, что Аргамакова. А. Иванов рассказывает о давнем романе Батенькова с Полиной Николаевной Аргамаковой, впослед. Бабылиной. Но это одно лицо с сестрою Аргамакова, о которой идет речь? (См. «Книжки недели», 1898, ноябрь, стр. 7—11).
41 Прасковья Трофимовна — очевидно та самая сестра Аргамакова. о которой речь идет выше. Семен Трофимович — сам Аргамаков, очень крупный золотопромышленник.