Авдотья-двумужница (Гирс)/РМ 1884 (ДО)
| Авдотья-двумужница : Разсказъ изъ народнаго быта |
| Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1884, книга II, с. 168—197. |
АВДОТЬЯ-ДВУМУЖНИЦА.
правитьI.
правитьМокрый октябрскій вечеръ стоялъ надъ деревней Малое Заручье. Жизнь, и безъ того вялая въ это время года въ деревнѣ, окончательно теперь затихала. Колодезное колесо средь улицы, весь вечеръ уныло скрипѣвшее, когда бабы поили скотъ да тоскали воду по избамъ, давно уже не поетъ болѣе. Тишина. Огни еще свѣтятся по избамъ; но во многихъ, домахъ уже темно и народъ, видимо, уклался на отдыхъ.
Въ избѣ крестьянина Ивана Кононова вся семья сидитъ за ужиномъ. Около длиннаго стола, въ углу, подъ образомъ, сѣдятъ: самъ хозяинъ, сѣдой, кривой на одинъ глазъ, но еще крѣпкій на видъ, мужикъ; «бабка» — жена его, сморщенная, глуховатая старуха, почти совсѣмъ укутавшая лице головнымъ бумажнымъ платкомъ, концами котораго она теперь изрѣдка вытираетъ влажные отчего-то глаза, все ежащаяся и зябнущая; женатый сынъ Ѳедоръ; двѣ невѣстки хозяевъ, да бѣлосоватая внучка Пашка, дѣвочка лѣтъ шести. Лица у всѣхъ озабочены чѣмъ-то. Посрединѣ стола стоитъ желтоватая каменная чашка, на днѣ которой виднѣется остатокъ молока, да сѣроватые, мокрые куски гречневой каши. У края стола лежитъ большой каравай хлѣба, прикрытый толстымъ полотенцемъ. Всю эту картину тускло освѣщаетъ чадящая въ желѣзномъ свѣтцѣ лучина надъ кадушкой.
Отъужинали, видно.
Ложки положены на столъ передъ каждымъ ѣдакомъ; на столѣ насорено крошками чернаго хлѣба и намочено, передъ дѣвчонкою, лужицами разплесканнаго молока.
— Что, Авдотья, не видать? Выглянь-ка, — отнесся старикъ-хозяинъ къ одной изъ невѣстокъ, сидѣвшей съ края стола, около Пашки, и еще подкармливавшей молокомъ изъ ложки дѣвчонку.
Молодица, — рыжеватая баба лѣтъ двадцати трехъ, со множествомъ веснушекъ на лицѣ, но бѣлотѣлая и грудастая, — утерла рукавомъ рубахи свои заплаканные глаза, быстро оглянулась къ оконцу, у котораго не была заперта ставенька, приложила лице къ зеленоватому, разбитому стеклу и проговорила:
— Ни видать, батя..
Ужинавшіе остались въ прежнемъ ожидательномъ положеніи у стола. Кононовъ тихо заговорилъ о чемъ-то съ Ѳедоромъ. Лица у обоихъ тоже какъ-то серьезны не вмѣру.
— Идутъ! никакъ идутъ! — торопливо сказала, немного погодя, Авдотья и снова бросилась къ оконцу, заслышавъ чьи-то шаги на улицѣ. — Они и есть.
Всѣ пришли въ нѣкоторое движеніе.
Въ сѣняхъ раздалась топотня, отряхиваніе ногъ отъ грязи, цокнула щеколда у двери и, вслѣдъ за сырымъ, напущеннымъ въ избу холодомъ, вошла какая-то старуха въ сопровожденіи подростка парнишки. У дверей они еще принялись вытирать ноги объ рогожу.
— Спаси, Господи… Здравствуйте, — проговорила вошедшая: — небось, ругаете, что замѣшкались. Мы тожь только что отвечеряли… Слышала, давиче, о вашей бѣдѣ.
— Садись, Ѳедотьевна, — холодно сказалъ хозяинъ (Ѳедоръ посторонился и даже вовсе отошелъ отъ стола). Баба присѣла на лавку. — Вотъ бѣда-то стряслась, Ѳедотьевна, — продолжалъ старикъ: — Павлушку-то мово, дунькина мужа, убили на войнѣ. Бумага, письмо отъ него пришло. Въ волостномъ Дунькѣ сегодня читали.
— Тц, тц, тц! — прошептала баба, качая головою. — Молодою бабенкою Дунька осталась. Все воля Божья.
— Не убили, онъ не такъ сказываетъ, — замѣтилъ Ѳедоръ гостьѣ-старухѣ, — а поранили. Понимаешь, тетка Ѳедотьевна?
— Понятно, понятно, все одно бѣда! Тц, тц, тц!
— Хотимъ сами теперь прочитать письмо. — Парнишка стоялъ середи избы. — Почитай намъ, Андрюша! — ласково обратился къ нему хозяинъ: — покажи, на что грамота нужна; поучи насъ, дураковъ. Вотъ, кстати, у меня сладкій рожокъ есть, — вынимая изъ кармана портовъ обломокъ сладкаго стрючка, добавилъ Кононовъ. — Дунька, гдѣ бумага-то?
— Самъ положилъ, да и не найдетъ, — съ упрекомъ замѣтила Авдотья и, потянувшись, достала съ полочки подъ образомъ желтоватый конвертъ съ нѣсколькими сургучными печатями.
— Сумрачно только въ свѣтлицѣ; увидитъ-ли? — замѣтилъ старикъ-хозяинъ. — Ѳедоръ, запали новую лучину, либо дай фонарь изъ той горницы: тамъ есть еще никакъ большой огарокъ.
Сынъ вышелъ въ сѣни и, чрезъ минуту, вернулся съ деревяннымъ, заплывшимъ саломъ, фонарчикомъ. Стали зажигать и прилаживать свѣчу въ глиняный подсвѣчникъ.
Потѣя отъ теплаго полушубка, бывшаго на немъ, и отъ волненія, заикаясь и заминаясь на каждомъ словѣ, повторяя по десяти разъ одну и ту же фразу, принялся разбирать вслухъ письмо парнишка. Письмо было отъ Павла, втораго сына хозяина, мужа Авдотьи, бывшаго въ солдатахъ уже шестой годъ и находившагося теперь гдѣ-то на войнѣ. Павелъ, вообще, довольно рѣдко писалъ домой.
II.
правитьМальчикъ читалъ:
«Дрожайшіе родители, батюшка Иванъ Миронычъ и матушка Пелагея Афанасьевна! Письмо ваше, пущенное отъ 15 мая сего года, я получилъ и за гостинецъ 3 рубля чувствительнѣйшее благодареніе приношу. На деньги сіи я, въ городѣ молденскомъ Букарештѣ, себѣ сапоги и ситцевую рубашку справилъ. Чувствительнѣйше благодарю. А на водку ничего не истратилъ, да въ этой сторонѣ ея и нѣтъ, а есть только сливовица».
— То-то-то, — какъ бы самъ съ собою разсуждая, вслухъ произнесъ старикъ и лукаво усмѣхнулся.
"Радъ, что вы всѣ во здравіи и благополучіи пребываете, — продолжалъ читать Андрюша. — И шлю вамъ сыновнее почитаніе, на вѣки нерушимое, и поклонъ, и всего хорошаго себѣ и вамъ желаю отъ Господа Бога. И посылаю поклонъ любезному братцу моему Ѳедору Ивановичу и законной супругѣ его Анисіи Петтровнѣ; и посылаю еще, поклонъ любезному дяденькѣ моему Авдѣю Миронычу и законной супружницѣ его Александрѣ Миколавнѣ со чадами; и посылаю еще поклонъ любезной законной супругѣ моей Авдотьѣ Ермолаевнѣ и дочкѣ нашей возлюбленной Прасковьѣ Павловнѣ со родительскимъ моимъ поцѣлуемъ и благословеніемъ, на вѣки нерушимыми.
"И еще извѣщаю васъ, что какъ теперь у насъ война съ гурками, что вы, вѣрно, знаете, то мы уже находимся въ турецкомъ царствѣ, въ Турціи, за Одессою, въ болгарской странѣ, стоитъ нашъ полкъ подъ ихнею крѣпостью Плевною. Начальство хотѣло взять силою крѣпость; но турецкая сила очень велика, да и одинъ румынъ — братушка — измѣнилъ, прибѣжалъ и сказалъ ихнему главному пашѣ, что мы идемъ нападать. Много народу напрасно легло. И солдатовъ, и гг. офицеровъ. А теперь стоитъ нашъ полкъ подъ крѣпостью. Турокъ сидитъ на высокихъ горахъ и не стрѣляетъ, коли мы не стрѣляемъ, а только не подпущаетъ къ себѣ. Теперь ждемъ себѣ подмоги изъ Россіи. Говорятъ, царская гвардія придетъ и тогда на штурмъ пойдутъ. Дай, Боже, успѣха начальству! А сторона здѣсь богатая — и земли, и овецъ, и лошадей, и коровъ ужасти сколько. Бери земли сколько хочешь! Только все горы — трудно пахать. И народъ здѣшній болгары, братушками называются; народъ ничего себѣ, богатый, христіане, только скупые очень — ничего не достанешь; изъ жадности, должно быть, просяной да кукурузный хлѣбъ ѣдятъ. И турокъ ихъ въ некрута не бралъ вовсе, сказываютъ, а только они должны были по 2 рубля подушныхъ за это платить туркѣ. А они не хотѣли, изъ жадности, двухъ рублей платить и лучше хотѣли въ солдаты идти. Изъ-за этого и война началась. Да еще изъ-за того, что турки не позволяли имъ въ церквахъ звонить. Изъ-за этого и кровь христіанская теперь проливается.
"И еще извѣщаю васъ, дрожайшіе родители, что я въ полку болѣе не нахожусь, а лежу раненый въ зимницкомъ госпиталѣ. Ранилъ меня турокъ 19 августа изъ пушки, гранатою. Однимъ разомъ повалило пять человѣкъ изъ нашей роты. Мнѣ осколкомъ этой гранаты бокъ опалило и кусокъ ляшки выкусило. Также тугъ сталъ на лѣвое ухо. Зашивали иголкою мясо на ногѣ. Теперь лучше; сестра милосердія намедни говорила, что буду живъ, если тифія не придетъ. А прежде того лежалъ въ дивизіонномъ лазаретѣ. И пріѣзжалъ къ намъ Государь Императоръ, удостоилъ. Обходилъ и благодарилъ за службу, и разговаривалъ со всѣми. Одному солдатику, что ноги оторвало ядромъ и онъ умиралъ, егорьевскій крестъ самъ на грудь положилъ, и на койкѣ его сидѣлъ, и за руку долго держалъ и слезно плакалъ, какъ люди плачутъ. И со мною говорилъ. Испужался я сначала, вытянулся на койкѣ, руки по швамъ, какъ слѣдуетъ. — «Что чувствуешь? Больно „милый“? спрашиваетъ. — „Больно, Ваше Императорское Величество“, говорю. — „Въ какомъ дѣлѣ раненъ?“ спрашиваетъ. — „При наступательномъ движеніи непріятеля къ Палешоту и Сгалевицѣ, Ваше Императорское Величество.“ — „А, говоритъ, знаю“. Опять, говоритъ, много тутъ нашихъ молодцовъ легло… Ну, да мы у него, все-таки, Плевну возьмемъ; не правда ли? говоритъ и усмѣхается. — „Возьмемъ, Ваше Императорское Величество, прикажите только“. — „Молодецъ, говоритъ; спасибо за службу!“ — „Ради стараться для Вашего Императорскаго Величества“. — „Знаю, знаю, говоритъ; спасибо, спасибо!… Всѣ вы молодцы!… Не нужно ли чего?“ спрашиваетъ. — „Никакъ нѣтъ, Ваше Величество; всѣмъ довольны“, говорю. — „А табакъ куришь“? спрашиваетъ. И самъ такъ глазами усмѣхается. — „Грѣшенъ, говорю, Ваше Императорское Величество“. — „Ну, вотъ тебѣ царица кисетъ для табаку прислала“. И точно, подбѣжалъ адъютантикъ, Императоръ взялъ и далъ мнѣ собственноручно кисетъ. — „Нравится?“ спрашиваетъ. — „Нравится, Ваше Величество“. — Руку ласково положилъ мнѣ на лицо. — „Ну, говоритъ, выздоравливай, молодецъ“! И пошелъ далѣе. Одному молодому солдатику гармонію подарилъ. Всѣмъ намъ приказалъ адъютанту тотчасъ выдать: трудно-раненымъ — по три, а легко-раненымъ — по рублю. Вотъ, милые родители, что на свѣтѣ иногда увидишь въ солдатской жизни!… А потомъ меня перевезли сюда, въ Зимницу. А на прошлой недѣлѣ былъ здѣсь каптинармусъ нашей роты, такъ сказывалъ, что меня къ егорьевскому кресту представили и намъ еще по 3 рубля награды выйдетъ. Сподобился, милые родители, отъ начальства награды, какъ видите, за Царя и Русь святую! И Дунькѣ, говорятъ, пенція выйдетъ, если умру: пусть не плачетъ. А какъ полегчаетъ мнѣ, такъ въ Россію, говорятъ, повезутъ и домой на поправку отпустятъ. Дай-то, Господи! А впрочемъ — я здоровъ и благополученъ, чего и вамъ желаю отъ Бога».
Далѣе что-то слѣдовало объ адресованіи писемъ чрезъ госпитальную сестру милосердія какую-то Антонину Матвѣевну Казакову.
Авдотья слушала это чтеніе, держа Пашку на рукахъ и время отъ времени утирая рукавомъ слезы, капавшія изъ ея глазъ. Она не сводила глазъ съ Андрюши, читавшаго письмо. Письме это разъ ужь она слышала сегодня, когда оно было ей прочитано, по ея просьбѣ, писаремъ, въ волостномъ правленіи, куда она ходила за письмомъ. Теперь же она лишь вдумывалась въ ужасный его смыслъ. Глаза ей сквозь слезы вдумчиво щурились.
— Соколикъ мой! — вырвалось у ней, когда Андрюша прочиталъ извѣщеніе о ранѣ и нахожденіи Павла въ госпиталѣ.
— Може ужь и померъ, — хладнокровно замѣтилъ старикъ Кононовъ, когда Андрюша кончилъ чтеніе. — Поди Яшка-то Курнакъ ждетъ этого, не дождется.
И старикъ ехидно взглянулъ на Авдотью.
Та сердито дернула плечами при этихъ словахъ свекра, косо взглянула на него и, поставивъ Пашку на полъ, лихорадочно стала убирать миску и ложки со стола. Другая невѣстка толкнула мужа локтемъ и тоже ехидно показала глазами на сноху.
— Померъ! Чего померъ? — замѣтилъ недовольно Ѳедоръ, направляясь къ двери, куда двинулась за нимъ и жена его. — Еще не умеръ человѣкъ, а мы отчитываемъ… Пустое, нешто кажинный раненый помираетъ!
— Ну, помретъ, — съ какою-то неестественною злостью произнесъ старикъ.
Гостья еще поболтала съ хозяевами съ минуту, пожевала откушенный кусокъ сладкаго рожка, подареннаго Кононовымъ Андрюшѣ, и поплелась себѣ вонъ изъ избы. («Бабка» -же давно ужь лежала на палатяхъ, укрытая тулупомъ).
Авдотья подошла, чтобы убрать хлѣбъ, да стереть со стола намоченное.
— Авдотьюшка! — нагибаясь къ ней и кладя ласково руку на ея плечо, зашепталъ старикъ, и единственный глазъ его заискрился какъ-то особенною страстностью. — Дунюшка, доченька моя, боярыня бѣлолицая, ничего для тебя не пожалѣю, не горюй! Ни въ чемъ тебѣ нужи не будетъ. Полюби старика только… Ты сегодня…
Онъ зашепталъ ей что-то почти на ухо и запустилъ руку за спину.
— Бога ты не боишься, кривой чортъ! — увертываясь отъ его объятій, съ сердцемъ произнесла невѣстка и оттолкнула его отъ себя изо всей силы. — Какъ только ты можешь думать объ эвтомъ въ таку минуту! Безстыжіе твои глаза! О смерти бы думалъ лучше, старый козелъ! Жены-то тебѣ законной какъ не совѣстно, внучки малой, дитяти ужь разумнаго? Вотъ еще послалъ наказаніе Господь! Сказано тебѣ разъ навсегда…
И, сорвавъ со стола хлѣбное полотенце, она съѣздила имъ старика по бородѣ и ушла сердито къ печкѣ, гдѣ устанавливалась ею немытая посуда.
Старикъ задыхался отъ злобы.
— Такъ-то?!.. Ну, постой, милая снохушка, — тряся бородою, произнесъ подавленнымъ голосомъ Кононовъ. — Такъ-то ты свекрову хлѣбъ-соль помнишь… Помянешь меня, длинная шкура. Я тебя съ дочкой твоей поскудною… У меня на улицѣ будете суточничать, по милостынѣ пойдете, какъ матка твоя ходитъ!.. И муженьку-то твоему милому, пьянчужкѣ, не будетъ отъ меня болѣе гостинцевъ: пусть околѣваетъ тамъ теперь на гошпитальной крупѣ!.. Анафемы вы оба! Рты-то только у васъ жратвистые всегда были! Еще дочку ихъ корми! Помянете меня. Видно, Яшкѣ курнаковскому одному только можно, гордячка? Постой, пораспишу я все мужу-то! Я те…
— Кривой чортъ, — огрызалась у печки Авдотья, — не боюсь я твоего поклепа. Завтра я сама бабкѣ-то поразскажу о тебѣ.
Но въ это время вошли въ избу Ѳедоръ съ женою и сцена эта сама собою прекратилась. Это тѣмъ болѣе было кстати, что Пашка, не понимавшая всей этой сцены, но испуганная руганью дѣда съ ея матерью, заревѣла вдругъ благимъ матомъ на всю горницу.
— Давайте-ка спать легать: утрось рано вставать, — произнесъ вошедшій. — Да кому очередь идти овинъ-то палить? Тебѣ, Дунька? Справляйся скорѣй, да иди: курнаковскіе ужь пошли.
Старикъ-свекоръ, скрежеща зубами, поднялся съ своего мѣста и поплелся на палати.
— Охъ, охъ! — проговорилъ онъ, тяжело карабкаясь на вышку: — времена нонѣ! Всякъ выше всѣхъ хочетъ быть, своимъ умомъ жить, свое соизволеніе имѣть!
Авдотья, раздѣвъ дѣвочку и унявъ ея ревъ, стала подсаживать дочку къ бабкѣ на палати.
III.
правитьВремя ужь за полночь.
Сидитъ Авдотья передъ овинною печью на задворкахъ деревни. Сидитъ на корточкахъ и задумчиво длинною жердью помѣшиваетъ въ раскаленной печи. Сидитъ она въ длинномъ полушубкѣ, заплатанномъ на рукавахъ и полахъ большими новыми вставками. Отъ жары распахнулась шуба на груди; коса шыбилась изъ-подѣ платка и разсыпалась по плечамъ, а самъ платокъ сползъ съ головы на затылокъ; лице раскраснѣлось…
Все-то у ней изъ головы не выходятъ нерадостныя вѣсти сегодняшняго письма.
«Ну, какъ и взаправду умретъ Павелъ, какъ говоритъ старикъ Кононовъ? — думается ей: — что тогда? Выгонитъ старикъ, чортъ проклятый, изъ семьи, хотя и безъ того немилой». (Своей семьи у Авдотьи не было, потому что она была взята Павломъ почти сиротою отъ матери, проживавшей гдѣ-то верстъ за двадцать, въ другой деревнѣ, и побиравшейся на старости по сельскимъ базарамъ и погостамъ милостынею).
На дворѣ слышно какъ каплетъ вода съ крыши; а внутри самаго овина ходитъ ѣдкій дымъ, стелясь почти по низу. Въ сторонѣ храпятъ нѣсколько мужиковъ и бабъ, лежащихъ на соломѣ подъ овчинными полушубками. Они во второй очереди и теперь высыпаются до молотьбы.
Около печи, на ворохѣ соломы, тоже подъ тулупомъ, виднѣется неспящій крестьянинъ лѣтъ сорока. Онъ лежитъ на брюхѣ и, уставивъ на Авдотью ласковые глаза, ведетъ съ ней, время отъ времени, бесѣду въ полголоса. Онъ потягиваетъ табачекъ изъ деревянной трубочки. Это тотъ Яковъ Курнаковъ, которымъ старикъ Кононовъ попрекалъ ревниво невѣстку. Но это была чистая напраслина. Адвотья была баба строго-нравственная и хотя Яковъ пріударялъ за солдаткой, что было очевидно для всей деревни, но въ отношеніяхъ ихъ еще ничего не было предосудительнаго.
Теперь Авдотья подтвердила Курнакову о печальныхъ вѣстяхъ сегодняшняго письма.
— То-то солдатское житье, — со вздохомъ проговорилъ Курниковъ, поправляя пальцемъ табачекъ въ трубкѣ. — Что-жь ты, Авдотьюшка, будешь дѣлать, коли твой солдатъ и взаправду попретъ?
— Ума не приложу. Въ Павловой семьѣ только не останусь.
Нѣкоторое время оба молчали въ раздумьѣ.
— Въ нашу семью иди.
— Дѣвчонка на плечахъ, Яковъ Авдѣичъ.
— Пашку дѣдъ вѣрно захочетъ оставить у себя: тебѣ легче.
— Не оставлю я ему дѣвку, непутному. Дѣвка не вѣкъ будетъ малой. Знаешь, какой онъ!
— Тоды и ее къ намъ въ домъ возьмемъ… Я тебя возьму за себя, какъ есть, по закону: могу — вдовый мужикъ. Опять знаешь, у насъ въ домѣ полное ублаготвореніе: семья небольшая — я да матка Дарья, ни братьевъ, ни невѣстокъ; два коня, да корова съ телушкой; хлѣба не занимаемъ у другихъ… Ты-жь баба трезвенная, негулящая — хоша и солдатка — работящая; маткѣ будетъ помощь, не помѣха; домъ будешь въ порядкѣ, какъ слѣдъ, держать. Ты не Анисья, твоя снохушка милая; зари просыпать не станешь.
— Что ужь говорить!
— Баба-жь ты кажинному мужику по скусу придешься, тѣльная, чистая съ лица, бѣлая; дѣти у насъ будутъ, — сыпалъ льстиво Курнаковъ, одушевляясь. — Моя покойница хозяйка — царствіе ей небесное! — сама знаешь, кажонъ годъ тяжела ходила, да Господь жизни малюточкамъ не давалъ отчего-то! А потомъ и самую родильницу къ себѣ на небо прибралъ. Не тужи!
Авдотья, казалось, съ тайною усладью вслушивалась въ эту сердечную, хорошую рѣчь Якова. Глаза Курнакова смотрѣли на нее такъ ласково, участливо, что она и сама забыла на минуту свою невзгоду и развеселилась духомъ. Она довольно улыбнулась на послѣднюю рѣчь Якова и, зардѣвшись еще болѣе румянцемъ удовольствія, нагнулась, чтобы заглянуть въ печь и. можетъ быть, если нужно, помѣшать тамъ обуглившеюся жердью. Ея полная грудь еще явственнѣе обрисовалась теперь на распахнувшейся шубейкѣ. Яковъ не сдержался и, быстро кинувъ взглядъ въ сторону спящихъ мужиковъ, потянулся и крѣпко схватилъ рукою бабу за локоть.
— Тс! люди тутъ, Яковъ, чортъ, не балуй! — увернулась Авдотья.
— По закону, Авдотья, хочу состоять съ тобой, не такъ, озорничествомъ только!
— Ну, пока еще что тамъ будетъ, а теперь убери, убери подальше хапалы-то свои. Куда суешь! — отводя его руку, смѣялась солдатка. — Не балуй, не то уйду, ей-Богу, уйду, Яковъ. Я этого не люблю! И то кривой чортъ — прости Господи! — коритъ тобою утро и вечеръ.
Яковъ, любовно улыбаясь ей, опять спокойно сталъ укладываться на свое мѣсто.
Вскорѣ они стали будить вторую смѣну мужиковъ.
IV.
правитьНе за что сердясь на Павла, старый Кононовъ не отписывалъ сыну, на его послѣднее письмо, вплоть до Крещенья. Эгоистическую натуру старика даже не тронуло теперешнее положеніе раненаго сына въ госпиталѣ.
— Кто его знаетъ, можетъ уже померъ, — опять холодно заговорилъ старикъ, когда Ѳедоръ какъ-то напомнилъ ему о необходимости снова списаться съ братомъ. — Что попусту писать? Успѣемъ; да и дадутъ извѣщеніе, коли что дурное, помретъ, или что приключится. Начальство знаетъ, что дѣлать.
Возможность возвращенія въ деревню сына какъ будто не особенно его радовала. Къ Авдотьѣ же онъ сталъ за это время еще болѣе придирчивъ, ежедневно попрекалъ ее тѣмъ, что она, будто бы, воруетъ хлѣбъ и передаетъ таскающейся по дворамъ маткѣ своей, и, изъ сердцевъ на Авдотью, два раза принимался не за что таскать за вихры Пашку; да ужь мать съ бабкой отняли ребенка.
О Крещеньи собрались, однако, написать Павлу по указанному имъ адресу, на имя госпитальной сестры милосердія Казаковой, а Авдотья отъ себя даже послала мужу гостинцемъ два рубля, занятые у Якова.
Такъ дней чрезъ шесть послѣ отправки этого письма, произошло событіе, имѣвшее роковыя послѣдствія для Кононовской семьи или, вѣрнѣе, для Авдотьи.
Какъ-то сотскій, вернувшійся изъ волости, сообщилъ Авдотьѣ, что въ волостномъ получена «бумага» объ ея мужѣ — никакъ померъ, и что ее самоё требуютъ въ правленіе. Встревожившаяся Авдотья на другой день спозаранку побѣжала туда вмѣстѣ съ Ѳедоромъ. Въ волости имъ объявили, что, дѣйствительно, пришли бумаги о смерти въ госпиталѣ Павла. «Волею Божіею, отъ тифозной горячки, помре», сказано было въ бумагѣ.
Авдотью это, впрочемъ, не особенно поразило. Она, какъ будто, уже была приготовлена къ этому извѣстію, какъ бы предчувствовала его. Но она, все-таки, искренно всплакнула, повыла; потомъ — такъ какъ всякому горю бываетъ конецъ — зашла съ Ѳедоромъ и десятскимъ въ кабакъ и выпила за упокой Павловой душеньки. Идя назадъ, до самой своей деревни, баба голосила и убивалась при встрѣчахъ и разговорахъ съ односельцами.
Вся деревня перебывала у Кононова въ теченіе дня, выражая свое сожалѣніе къ его семейному несчастью. Авдотья и «бабка» — мать Павла — голосили по покойному вплоть до самыхъ сумерокъ, какъ того требовалъ деревенскій этикетъ. Въ избѣ, у образа, затеплилась на много дней лампадка. Самъ же старикъ-хозяинъ принялъ это извѣстіе довольно хладнокровно, перекрестился на образъ, утѣшилъ семью, что Павелъ померъ, по крайней мѣрѣ, на службѣ царской, и только сказалъ, что нужно не забыть поминки справить на-дняхъ, да заказать попу Афанасію сорокадневное поминанье въ церкви.
Чрезъ дней пять, деревенская жизнь опять вошла въ обычную колею; лишь солдатка Авдотья стала считаться вдовою. Ѳедоръ и Анисья боялись, чтобы «солдатка» не стала требовать выдѣла своей вдовьей и дочкиной частей; но вскорѣ успокоились, замѣчая, что Авдотья, видимо, хочетъ пока оставаться въ ихъ семьѣ. Авдотья же, замѣтно, еще болѣе поналегла на работу: она, можетъ быть, хотѣла забыться за нею.
Однако, несладкая ея жизнь въ Павловой семьѣ вскорѣ стала еще горше.
Уже на третій день послѣ всего вновь происшедшаго, старый Кононовъ замѣтилъ ей ехидно:
— Что, теперь смиришься, небось, гордячка? Не будешь теперь хвостомъ высоко поваживать, господыня важная? Поклонишься!
— Анъ не поклонюсь.
— А тоды къ маткѣ иди. Развѣ мы теперь обязаны тебя съ дочкой хлѣбомъ, кормить? У матки твоей вы много браги наварите, — засмѣялся Кононовъ. — Иди, иди!
— А по мнѣ хоть сейчасъ! И пойду. Возьму Пашку на руки — да и вся тутъ была! Сама себѣ теперь дышло. Нешто твоей власти, кривой чортъ, стану спрашиваться? Нешто кромѣ вашего хлѣба не найду?
— Небось, у Яшки хлѣбисто?
— А хотя-бъ и у него! Не хуже васъ человѣкъ!
— Иди, иди! Такую шкуру держать не будемъ. Пашку только оставишь намъ, — поддразнилъ старикъ.
— А вотъ не оставлю! Не тебѣ ли оставить дѣвку? Пашка моя. Гдѣ матка, тамъ и дочка!
Яковъ все это время держался какъ бы въ сторонѣ. Онъ не докучалъ Авдотьѣ никакими разспросами, предложеніями; даже старался рѣже встрѣчаться съ нею. Онъ понималъ, что она переживаетъ теперь горечь первыхъ минутъ тяжелаго и естественнаго страданія для всякой замужней женщины. При встрѣчахъ, онъ здоровался съ нею, холодно подымая шапку на головѣ и ничего не упоминая о возможности теперь для него жениться на ней. Даже на поминкахъ, въ домѣ свекра Авдотьи, когда почти всѣ деревенскіе мужики перепились, онъ, вмѣстѣ со всѣми, лишь хвалилъ покойнаго Павла и ничѣмъ не подалъ захмѣлѣвшему Кононову предлога придраться къ нему, дабы сказать какую-нибудь колкость насчетъ невѣстки.
На восьмой, либо на десятый день, встрѣтясь случайно съ Авдотьей у сѣнныхъ сараевъ за деревней, въ полѣ, гдѣ она выбирала на возъ сѣно для скота, Яковъ ласково окликнулъ ее:
— Богъ въ помощь, Авдотьюшка!
— Спасибо милому человѣку, — переставая на минуту грести сѣно и подавая Якову руку, отвѣтила баба.
— Не помочь ли?
— Ужъ кончила, набрала, спасибо, поздно пришелъ, — засмѣялась Авдотья. — Домой время ѣхать.
Бурнаковъ постоялъ съ минуту въ нерѣшительности.
— Что-жь, Авдотья, пораздумала-ль ты о чемъ сказывалось по осени, какъ овины топили? Теперь ты сама своей судьбѣ командерша, — деликатно замѣтилъ Яковъ.
— Про то-то? — Она покраснѣла слегка. — Что-жь, Яковъ, какъ ты… Коли Богу угодно было мово солдата прибрать къ себѣ и мнѣ не жить съ нимъ болѣ, то, точно, вольна я теперь въ своей судьбѣ. Въ свекровой семьѣ не ужиться мнѣ долго. теперь еще болѣ не дастъ мнѣ покою. Только ёрничество отъ него видно, да попреки за кажинную корку хлѣба. Горшенька такая жизнь!
— Возьму за себя, какъ сказалъ, коли любъ тебѣ.
Она потупилась глазами на секунду и подумала.
— Возьми, твое соизволеніе. Не хочу лгать: любъ ты мнѣ, потому, что крестьянинъ ты еще не старый, хозяйственный, все у тебя въ исправности, и водку, чортову кровь, прости Господи, не гораздо любишь трескать. За нелюбова, либо пьющаго — видѣла я ужь такого! — не пошла бы теперь, хотя бы и нищенкой опять осталась. А только подумай хорошенько, Яковъ Авдѣичъ.
— Думать надоть было прежде. Сказано разъ. Чего тутъ думать! Вотъ сведу мерина на базаръ въ мѣстечко Заручевье, продамъ, — и есть на что "свадьбу играть. Свахъ буду засылать къ тебѣ. Матка моя перечить не будетъ. У насъ въ семьѣ худа себѣ не увидишь. Засылать?
Авдотья поклонилась въ поясъ.
— Засылай, засылай въ добрый часъ; я не перечу. Бабой покорной буду, узнаешь.
Они какъ-то важно подали другъ другу руки, какъ бы въ знакъ подтвержденія уговора. Яковъ даже приподнялъ опять шапку на головѣ, въ знакъ признательности. Никакой другой нѣжности не проявилъ никто изъ нихъ въ эту минуту и только, когда, вслѣдъ затѣмъ, Авдотья тронула наполненный возъ съ мѣста, чтобы ѣхать домой, Яковъ шелъ съ ней рядомъ нѣкоторое время, дружески положивъ руку ей на плечо.
И Авдотья теперь не протестовала противъ такой фамильярности.
V.
правитьСвадьбу съиграли скоро, торопясь окончить дѣло до заговѣнья.
Старикъ Кононовъ, правда, отговаривалъ Авдотью торопиться вѣнчаньемъ, приводя резономъ то обстоятельство, что ей, какъ вдовѣ, можетъ выйдти изъ казны «пенція», либо награда: ея мужъ, все-таки, умеръ на войнѣ, гдѣ былъ и раненъ къ тому же. Но Яковъ не хотѣлъ медлить, говоря, что пособіе выйдетъ какое-нибудь, въ «два-три» цѣлковыхъ; кромѣ того, онъ подозрѣвалъ въ совѣтахъ старика какой-нибудь новый умыселъ относительно Авдотьи. Однако, послѣднее было несправедливо. Старикъ теперь никакого хитраго умысла не имѣлъ, потерявъ окончательно надежду задобрить въ свою пользу невѣстку и предвидя неизбѣжность того, что она уйдетъ рано или поздно изъ семьи.
Онъ даже не удерживалъ особенно Пашку въ домѣ, уступилъ ее матери довольно скоро, отдалъ Авдотьѣ корову, въ счетъ мужниной доли, наддавъ еще отъ себя два мѣшка муки въ придачу и подаривъ ей старый Павловъ тулупъ, перину и подушки. Кривой даже хотѣлъ, чтобы свадьбу играли у него въ домѣ; но Яковъ воспротивился, объявивъ, что свадьбу онъ будетъ играть у себя, и настоялъ-таки на этомъ. Кононовъ уступилъ.
На самой же свадьбѣ старикъ порядкомъ напился, и въ честь молодыхъ, и въ память покойнаго Павла, лѣзъ цѣловаться и съ Авдотьей, и со всѣми молодыми бабами, и былъ уведенъ Ѳедоромъ и Анисьею лишь силою домой: онъ все порывался вступить въ драку съ матерью Авдотьи, нищенкою. Болѣе всѣхъ довольна была новымъ положеніемъ вещей Пашка. У ней оказалась третья бабка, мать Якова, вскорѣ начавшая ее частенько кормить вкусною лапшею; а дѣвчонка, кромѣ того, по нѣскольку разъ въ день бѣгала къ «глухой бабкѣ», Кононовой, угощавшей ее сластями.
Предъ свадьбой пришлось выправить для отца Афанасія болѣе солидныя бумаги относительно вдовства солдатки, безъ чего священникъ не хотѣлъ вѣнчать. Авдотьѣ пришлось ѣхать съ Яковомъ въ городъ, дня на три, дабы получить какое-то удостовѣреніе изъ канцеляріи воинскаго начальника. Съ помощью трехъ рублей, обѣщанныхъ старшему писарю, все скоро было устроено. Въ выданномъ ей свидѣтельствѣ значились, что мужъ подательницы прошенія въ управленіе солдатки Ермолаевой, по мужу Кононовой, рядовой Павелъ Ивановъ Кононовъ, --ской губерніи, Старосильскаго уѣзда, Малозаручьевскаго крестьянскаго общества, набора 187* года, по увѣдомленію командира --скаго пѣхотнаго полка, основанному на извѣщеніи конторы зимницкаго военно-временнаго № 00 госпиталя отъ 15 ноября 1877 года за No такимъ-то, волею Божіею, отъ тифозной горячки, ноября въ 8 день, скончался и въ г. Зимницѣ (Румынія) похороненъ по православному обряду священникомъ о, Іоанномъ Кладбищенскимъ въ 11-й день того же ноября мѣсяца 1877 года.
Авдотья была повѣнчана, перешла въ домъ Якова и счастливо зажила въ Курнаковской семьѣ.
Озадачило семью криваго Кононова и самую Авдотью лишь то обстоятельство, что, чрезъ нѣсколько недѣль послѣ Авдотьиной свадьбы, было получено ими письмо отъ вышеупомянутой сестры милосердія Казаковой, — уже не изъ Земницы, а изъ какого-то другаго города, — въ которомъ сердоболка, возвращая присланныя на ея имя, для передачи Павлу Иванову Кононову, письмо и деньги, увѣдомляла, что порученія этого, къ крайнему своему сожалѣнію, она не могла исполнить, такъ какъ означенный рядовой еще въ ноябрѣ мѣсяцѣ изъ Зимницы «эвакуированъ» въ Россію, и гдѣ въ настоящее время находится, ей неизвѣстно. Почему деньги и письмо нераспечатаннымъ и возвращаются родителямъ Кононова, какъ отправителямъ.
Недоумѣніе и предположенія, однако, недолго продолжались въ семьѣ старика Кононова. Объяснили, что сердоболка, должно быть, перепутала; что письмо, видно, не застало уже въ живыхъ Павла, будучи поздно отправлено ему, лишь въ январѣ, и что полкъ, если увѣдомлялъ о смерти Павла, то зналъ, что дѣлалъ.
Однако, толки, вынесенные изъ избы на деревню болтливостью Ѳедора и Анисьи, а, можетъ быть, и ужь извѣстнаго намъ Андрюши съ его маткою, читавшихъ это письмо опять, по просьбѣ Кононовыхъ, вскорѣ породили слухи, ходуномъ заходившіе по деревнѣ, а потомъ и по цѣлой волости, о томъ, что Павелъ, первый мужъ Авдотьинъ, можетъ быть, гдѣ-нибудь въ живыхъ находится… Стали говорить, что тутъ дѣло нечисто, что Авдотья вновь повѣнчана при живомъ мужѣ, что она двумужница. Послѣдняя, да и самъ Яковъ, были въ самомъ неловкомъ, сконфуженномъ состояніи, хотя и старались не придавать этимъ толкамъ особеннаго значенія.
Наконецъ, разъ и самъ кривой Кононовъ, когда вновь зашла рѣчь въ семьѣ объ этихъ пересудахъ, произнесъ подозрительно:
— Коли что нечисто, такъ тутъ не безъ Яшкиныхъ штукъ. Знаю: онъ ѣздилъ къ воинскому съ Дунькой, въ городъ. За что они тамъ заплатили три рубля, онъ самъ мнѣ сказывалъ, тоды? Извѣстно, деньгами все можно сдѣлать!.. Да и Дунька, поскудница, — я всегда сказывалъ, непутящая баба… Объявится коли что, подождите!
VI.
правитьПрошло еще нѣсколько недѣль.
Былъ ясный мартовскій день. Пахло весной въ деревнѣ. По улццѣ Малаго Заручья, широкимъ потокомъ, уже неслась талая вода въ сосѣдній ярокъ. Верба на изгороди пустила почки барашкомъ. На крышахъ весело щепетали птички, чувствуя приближеніе теплаго времени. Дѣтей ужь не держали бабы взаперти и они съ радостнымъ крикомъ рѣзвились по цѣлымъ днямъ на улицѣ и въ переулкахъ. Пробужденіемъ жизни сказывалось все въ природѣ — и только бы теперь жить, да быть счастливымъ…
Не для всѣхъ, однако, бываетъ такъ уготовано судьбою!
Авдотья была спокойно занята въ избѣ но хозяйству въ этотъ день. Ей помогала старуха Дарья, мать Якова. Они беззаботно болтали. Пашки не было дома; она убѣжала на улицу играть съ прочими дѣтьми. Яковъ же, который въ деревнѣ отчасти и шорничалъ, починялъ кому-то старый хомутъ, приладивъ свою мастерскую у оконца, смотрѣвшаго на задворокъ. Онъ сидѣлъ спиною къ женѣ и не обращалъ вниманія на то, что дѣлаютъ бабы у другаго окошка, выходившаго на улицу.
Вдругъ кто-то спѣшно постучался въ окошко къ Авдотьѣ и, вслѣдъ затѣмъ, раздался съ улицы дѣтскій голосокъ:
— Тетка Авдотья, а тетка Авдотья!
— Кто тамъ? — подходя къ окну, спросила Авдотья.
— Твой солдатъ Кононовъ пришелъ!
У Авдотьи и ложка выпала изъ рукъ, которою она изъ горшка огребала творогъ въ кадушку. Вся кровь, казалось, прилила къ ея сердцу.
Моментально, вслѣдъ затѣмъ, прибѣжала въ избу и Пашка, запыхавшаяся, со слезами не то радости, не то испуга на глазахъ:
— Мамка, мамка! Мой батька пришелъ! Зоветъ тебя.
Авдотья, какъ сжатый снопъ, опустилась на лавку и смогла лишь безсмысленно уставиться глазами на мужа.
— Что она сказываетъ, я не пойму, что? — простонала она, обращаясь къ Якову.
— Господи Іисусе Христе! — закрестилась на образъ Дарья.
— Что ты тутъ нескладное несешь, глупая? — сердито закричалъ на Пашку отчимъ, поднимаясь съ своего мѣста и чувствуя, что и у него самого сердце закатилось испугомъ. — Вотъ я тебя…
— Сама видѣла, побей Богъ, — сквозь слезы проговорила дѣвочка!… Иди, мамка, скорѣй. Зоветъ!
Всѣ почувствовали, что это неспроста, что это не дѣтская выдумка.
— Скверно, недужно мнѣ, Яковъ! — простонала Авдотья, оставаясь неподвижною на лавкѣ, безъ кровинки въ лицѣ. — Нутро оборвалось; худо чувствую. Охъ, ноженками невластна, Яковъ! Что это, Господи!
Яковъ спѣшно черпнулъ горсть воды на руку изъ висѣвшаго надъ ушатомъ глинянаго рукомойника и плеснулъ ею въ лицо женѣ. Авдотья, все-таки, сидѣла неподвижно.
Между тѣмъ, какъ Яковъ и Дарья метались по горницѣ, не зная какъ помочь Авдотьѣ, щелкнула щеколда и торопливо въ избу вошла Александра, жена Авдѣя Кононова, сосѣдка Курнаковыхъ по избѣ, баба, вообще, добрая, сердечная. Лицо ея тоже изображало сильную тревогу.
— Милая… милая Авдотьюшка! — участливо заговорила вошедшая. — Охъ, какой грѣхъ, какое чудо приключилось! Охъ, и выговорить-то не хочется! Солдатъ-то твой… Павелъ пришелъ. Сидитъ у отца. Хочетъ тебя видѣть. Все ужь знаетъ. Плачетъ… Вотъ притча-то, вотъ чудеса!… Яковъ Авдѣичъ, иди и ты. Что-жь, развѣ вы причинны такой бѣдѣ? Что будетъ, то будетъ. Идите. Охъ, грѣхъ какой приключился, исторія просто!
Яковъ съ минуту стоялъ какъ остолбенѣлый.
— Пустое вы всѣ сказываете! Можетъ ли это быть?!
— Не пустое… Живъ-живехонекъ, сама зрѣла, Авдичъ.
— Идемъ, Дунька! — срывая шапку съ гвоздя и на ходу натягивая въ рукава полушубокъ, произнесъ рѣшительно Яковъ. — Можетъ ли это быть?
И онъ бросился вонъ изъ избы.
Успѣвъ только накинуть на плечи суконную поддевку, мертвенно блѣдная, вышла за нимъ на улицу и Авдотья. (Убѣжавшая заблаговременно Пашка уже была давно опять въ Кононовской избѣ, около отца).
Проводивъ хозяевъ и оставшись на крыльцѣ, мать Якова, старуха Дарья, еще долго издали крестила ихъ, поминутно приговаривая:
— Господи Іисусе Христе!… Мати, Царица Небесная, помилуй и сохрани! Господи Іисусе Христе, спаси и отжени напасть… Что-жь это такое?
Выйдя на улицу, сейчасъ можно было замѣтить, что въ деревнѣ произошло что-то необыкновенное. Еще издали Авдотья примѣтила, что у избы свекра Кононова стоитъ толпа бабъ, громко галдящихъ о чемъ-то, а со всѣхъ концовъ деревни двигались торопливо, по тому же направленію, нѣсколько мужиковъ и бѣжали ребятишки.
Какъ ни шустро рванулся впередъ Яковъ, однако, опѣшилъ, приближаясь къ дому Кононова. Онъ пропустилъ Авдотью впередъ. У него у самого колѣни тряслись какъ въ лихорадкѣ, хотя никакой вины за собой онъ не чувствовалъ. Но нашествіе бѣды лютой для его семейной жизни, неминучей, было для него очевидно — и въ сердцѣ у него защемило какъ клещами.
Толпа галдѣвшихъ бабъ смолкла, едва завидѣла приближеніе Курниковыхъ. Она уставилась на нихъ широкими глазами. Болѣе солидныя старухи даже потупились глазами и вслухъ вздохнули. Несчастье, стрясшееся съ Курниковыми, было теперь очевидно для всѣхъ и не время было издѣваться и судачить. Нѣкоторыя даже глубокомысленно, нарочито громко, произнесли, крестясь: «Господи, Господи! что бываетъ на свѣтѣ съ людьми, какъ подумаешь!» Молодухи же встрѣтили пришибленную несчастьемъ бабу съ затаенными улыбочками насмѣшки. Одна молодица, съ видимымъ злорадствомъ, даже поздравила ее:
— Съ находкою, Авдотьюшка!
Это вызвало легкій смѣхъ въ нѣкоторой части толпы. Но Авдотья не обратила на это вниманія и, опустивъ глаза долу и придерживая рукою поддевку у подбородка, блѣдная, но рѣшительная, твердою поступью прошла чрезъ толпу до крыльца кононовскаго дома, поклонившись толпѣ лишь однимъ общимъ, холоднымъ поклономъ. Она поднялась также твердо на лѣсенку. Черная дверная пасть сѣней вскорѣ скрыла ее отъ глазъ любопытствующихъ.
— На судъ идетъ, — сказалъ кто-то изъ толпы.
Нѣсколько бабъ бросились за Авдотьей слѣдомъ въ избу: подстрекало ихъ любопытство и желаніе быть свидѣтельницами первой встрѣчи главныхъ лицъ этой сельской драмы.
VII.
правитьВъ избѣ Кононова даже душно: такая масса народу набралась. Во-первыхъ, бабы и ребятишки тѣснились у дверей и у печки; во-вторыхъ, на длинной лавкѣ, вдоль лицевой стѣны, уже засѣдалъ цѣлый ареопагъ заручьевскихъ «стариковъ», сбѣжавшихся сюда тоже изъ любопытства. Самъ старый Кононовъ съ братомъ Авдѣемъ и сыномъ Ѳедоромъ сидѣли у стола, подъ образомъ.
Переступивъ знакомый порогъ, Авдотья окинула нетерпѣливымъ взглядомъ избу, ища глазами Павла. Она его не видѣла столько лѣтъ!…
Однако, она его тотчасъ признала, хотя онъ и возмужалъ значительно за эти шесть лѣтъ разлуки. Онъ сидѣлъ съ краю стола, около старухи-матери, которая, почти совсѣмъ опустивъ платокъ на лицо, держала его за руку въ то время, когда голова ея грустно покоилась на правомъ плечѣ сына. Онъ на колѣняхъ держалъ Пашку, ласково обнявъ ее лѣвою рукою. Павелъ былъ въ потертой солдатской шинели съ бѣлымъ погономъ: грязные сапоги свидѣтельствовали о дальности пути, который они выдержали; дорожная холщевая котомка гостя еще виднѣлась рядомъ съ нимъ, на лавкѣ; лѣвое ухо солдата было повязано грязноватымъ платочкомъ чрезъ голову.
Завидѣвъ входящую въ избу, съ новою толпою народа.
Авдотью, Павелъ поднялся съ мѣста. (И онъ ее тоже призналъ сразу). По солдатскому инстинкту онъ обтянулъ рукой полу шинели, и поправилъ свой георгіевскій крестъ на груди. Онъ былъ болѣзненно-блѣденъ; глаза его были заплаканы. Сердце Авдотьи удручающе сжалось…
Въ нерѣшительности, она сдѣлала нѣсколько робкихъ шаговъ вбокъ и продвинулась вдоль лавки, гдѣ сидѣли «старики».
На минуту все, бывшее въ избѣ, притаило дыханіе.
— Что-жь, здоровайтесь! — повелительно крикнулъ сыну старикъ Кононовъ, — аль чужіе люди?
— Здравствуй… Дуняша, — подавленнымъ голосомъ, чуть слышно, пролепеталъ солдатъ. — Признаешь ли?
«Онъ», подсказало ей сердце.
Но она хотѣла всмотрѣться въ него еще попристальнѣе — и не смогла: встрѣчный взглядъ его, казалось, сжигалъ ее справедливымъ укоромъ. Ей стало почему-то вдругъ необыкновенно совѣстно. Робко сдѣлавъ шагъ навстрѣчу и какъ-то инстинктивно вскрикнувъ, Авдотья, не выдержавъ, безсознательно повалилась ему въ ноги.
— Не причинна этому, голубчикъ Паша, не причинна, хоть убей! — кричала она, заливаясь слезами. — Безъ вины виновата предъ тобою, безъ вины! Охъ. какой грѣхъ приключился! Охъ, моя несчастная головушка!
— Казнись, Авдотьюшка, казнись, — зло приговаривалъ старый Кононовъ: — сама себя раба бьетъ, знаешь, коль нечисто жнетъ.
— Неповинна, милый Пашенька, неповинна, разрази меня Богъ! — между тѣмъ, кричала несчастная баба, обнимая ноги плачущаго Павла.
Изъ толпы присутствующихъ раздалось нѣсколько тяжелыхъ вздоховъ.
Солдатъ обтеръ рукавомъ глаза и нагнулся, чтобы поднять Авдотью съ полу.
— Знаю, — сквозь слезы проговорилъ онъ: — все знаю… Аль не смогла дождаться? Видно что такъ… Такая наша доля съ тобою, видно, Авдотья Ермолавна!
Онъ еще разъ вытеръ рукавомъ заплаканные глаза и, опускаясь на лавку около матери, прибавилъ:
— Зналъ бы, что такую срамоту принять придется въ деревнѣ, въ службѣ остался бы лучше; поправки бы не взялъ. Лучше было бы мнѣ отъ турки лечь смертью.
Вставшая на ноги Авдотья продолжала горько плакать, стоя середь избы.,
— Плачетъ теперь! — полунасмѣшливо произнесъ кривой Кононовъ. — Плачь, плачь! Извѣстно, женскія слезы, что водица… Згубила мужу жизть — да и плачетъ теперь! «Непричинна», говоритъ! Я сказывалъ — «обожди»… «Непричинна!» А зачѣмъ было къ воинскому съ Курнаковымъ ѣздить?… Это твои, Яковъ, штуки, твои! Теперь я вижу, — обратился онъ укорительно къ Якову Курнакову, который стоялъ убито позади жены, впереди остальной толпы народа, — подождите, объявится, если что я сказывалъ!
Яковъ зло вскинулъ глазами на старика.
— Что ты грѣхъ-то лишній на душу берешь, Миронычъ, клеплешь на людей напраслину? Непричинны мы тутъ ничему! Готовъ побожиться на образъ! Грѣхъ ужь такой случился, а вины нашей тутъ нѣтути.
— А вы за что тамъ платили у воинскаго 3 рубля, ты самъ мнѣ сказывалъ?
— За что? За скорость, а не за фальшь!
— Пустое, за фальшь и есть. Твое да Дунькино непотребство всю эту смуть завело. Сговорились заранѣе…
— Да помяни же, старая собака, — горячился Яковъ, — что полкъ пережь всего отписалъ о смерти…
— Полкъ! — презрительно повторилъ кривой Кононовъ: — теперь полкъ виноватъ. Вы съ Дунькой смутьяны всему этому дѣлу, ваше непотребство, блудливость… Тоже поскуда, хоть и гордячка! — кивая на плачущую Авдотью глазами, произнесъ старикъ презрительно. — Если бы все да поразсказать мужу…
Авдотья и плакать перестала. Она какъ-то не то вслушалась, ни то вдумалась въ послѣднія слова свекра. И вдругъ она смѣло на него взглянула, гордо поднявъ голову.
— Поразсказать? Что-жь поразсказать мужу? Ну, скажи, скажи… Молчишь? Аль я еще неправо жила? Ужь не тебѣ бы сказывать это, да хулить людей, кривой чортъ! Если бы я была поскуда, какъ ты называешь, а не правая, чистая, россейская баба, то давно бы скверность твоей похоти, старый ёрникъ, была бы на мнѣ, самъ знаешь! — закричала нервно Авдотья.
— Авдотья, полно! — строго замѣтилъ Яковъ, хватая ее за руку.
— Авдотьюшка, полно, полно! — раздалось изъ толпы «стариковъ». — Теперь что-жь объ этомъ вспоминать, да корить! Теперь дѣло не въ этомъ…
— Именно, — поскорѣе согласился Павловъ дядя Авдѣй: — теперь дѣло не въ этомъ!… А что теперь, православные, скажите, дѣлать!
— Что? — оговорился одинъ изъ крестьянъ, сидѣвшихъ на лавкѣ, мужикъ Андрей: — извѣстно что: мужнинъ судъ какъ скажетъ.
— Да мужьевъ-то тутъ два, — улыбаясь, замѣчаютъ крестьяне
(Это замѣчаніе вызываетъ почему-то легкій смѣхъ въ толпѣ бабъ).
— О мужѣ законномъ, Павлѣ, я сказываю.
— А Яшка Курнаковъ нешто незаконный? — смѣясь, опять замѣчаютъ изъ толпы.
— Нѣтъ, пусть Павелъ скажетъ, какъ быть? Законъ ему опять Дуньку отдастъ, коли до суда дѣло дойдетъ… Павелъ, а?
— Какъ люди разсудятъ, — робко отвѣчаетъ солдатъ. — Как! міръ нарядитъ… Не могу теперь объ этомъ думать. До того-ль какой день въ тревогѣ. Еще у воинскаго начальника, въ городѣ какъ услышалъ объ этой притчѣ, такъ не знаю какъ и жизнь то перенесъ. Два дня бѣгомъ бѣжалъ сюда, все не вѣрилось. Еще воинскій меня спросилъ, земляки: «Ты, говоритъ, Павелъ Ивановъ Кононовъ, --скаго пѣхотнаго полка»? — «Точно такъ, говорю ваше вскородіе». — «Ты же померъ», говоритъ. Я такъ и спужался. — «Никакъ нѣтъ, говорю, ваше вскородіе, и не думалъ»."Нѣтъ, говоритъ, ты померъ, я лучше знаю, и женѣ твоей, говоритъ, я помню, недавно выдано свидѣтельство на вступленіе въ новый бракъ". Я такъ и сомлѣлъ ужасомъ. «По нашимъ бумагамъ, говоритъ, ты померъ отъ тифіи. Вѣрно, говоритъ, ты самозванецъ, за кого другаго назвался» — «Никакъ нѣтъ, говорю извольте въ полкъ запросить, также кіевскаго воинскаго, да этапнаго начальниковъ; и деревенскіе всѣ меня, вѣрно, признаютъ». — «Хорошо, говоритъ, такъ и сдѣлаемъ; а пока иди въ деревню съ этими бумагами и мы будемъ считать, до новаго увѣдомленія полка, что ты мертвый». Испужался я такъ, православные, что вотъ до сей поры трясучка бьетъ, какъ было послѣ турецкой раны.
— Дѣла-то, дѣла! охъ, охъ! — тяжело вздохнувъ, замѣтила кто-то изъ толпы стариковъ, когда Павелъ окончилъ свой разсказъ. — Что, подумаешь, бываетъ на свѣтѣ!
Съ минуту опять царило глубокое раздумье на лицахъ всѣхъ присутствующихъ.
— Что-жь теперь? — вновь нетерпѣливо освѣдомился Павловъ дядя Авдѣй.
— А коли онъ мертвый, Павелъ, такъ и Авдотью какъ же ему давать? — полуиронически замѣчаетъ одинъ изъ крестьянъ, пріятель Курникова. — Пусть будетъ Якова. Чего мѣшаться міру?
— Судъ все едино отберетъ и отдастъ законному.
— Не отберетъ. Нешто Яковъ тожь не три раза попомъ вокругъ церкви воженъ?
— Отберетъ, отберетъ! Архарей разведетъ, коли дѣло на то пойдетъ, — раздаются голоса вокругъ.
Опять нѣкоторая пауза недоумѣнія.
— Нужно слушать, сосѣди, каковъ мужнинъ судъ будетъ да Авдотьи, — опять говоритъ бородастый мужикъ Андрей. — Что солдать скажетъ, аль Курнаковъ.
— Какъ міръ рѣшитъ; какъ люди, старики скажутъ. Не могу въ эвтомъ дѣлѣ судить, — опять робко говоритъ Павелъ Кононовъ въ тревогѣ.
— Я несогласенъ, — рѣшительно произноситъ Яковъ: — міру въ такомъ дѣлѣ не судьбачить. Я тоже повѣнчанъ не татарскимъ муллою. Не отдамъ Авдотью, — да и все тутъ! Коли архарей прижжетъ — иное дѣло; пусть тогда попа, о. Афанасія, что вѣнчалъ, подъ судъ отдастъ, разстрижетъ… А безъ того я несонасенъ.
— И прикажетъ, Яковъ, и разведетъ! Помяни слово.
— Не прикажетъ.
— Прикажетъ!
Яковъ, въ сердцахъ, рѣшительно повернулся спиною, какъ бы сбираясь уйдти и не желая болѣе продолжать пустыхъ разговоровъ.
Но вдругъ Авдотья какъ бы вышла изъ оцѣпенѣнія. Она, видало, захотѣла что-то сказать и отъ себя.
— Послушаемъ теперь женщину, православные. Что сама Авдотья скажетъ! Нешто-жь она тожь бадья колодезная, въ самомъ дѣлѣ, изъ которой кажный воленъ только напиться, аль тварь безсловесная, которую всякъ, кто купилъ, можетъ со чужаго двора свести, да въ свой дворъ поставить? Человѣкъ! — произнесъ разсудительный Андрей.
— Правда, и то правда! — раздались голоса.
Авдотья кашлянула въ руку, какъ бы собираясь говорить.
Произошло новое движеніе въ толпѣ. Многія бабы у дверей, съ нетерпѣнія, даже взлѣзли на лавку съ ногами. Изъ толпы людской образовалась вдругъ пирамида головъ.
VIII.
правитьАвдотья высморкнулась тихо въ кончикъ платка, которымъ была повязана ея голова, вытерла слезы и твердо произнесла:
— Слушала я ваши, рѣчи, поштенные господа; послушайте теперь и вы моей глупой бабской рѣчи… Я сама себѣ рѣшеніе положу. Міру я была завсегда послушница и раба; а только въ эвтомъ дѣлѣ міръ не судья мнѣ. Не міру жить съ Павломъ, либо съ Яковомъ. Смута вся эта отъ Бога ниспослана. Такая видно, ужь моя доля! Грѣха да фальши тутъ нѣтъ. Объявите все — узнаете, что я съ Яковомъ тутъ непричинны. Полкъ эту смуть поднялъ: онъ написалъ и въ волость, что Павелъ Богу душу отдалъ въ шпиталѣ. Я стала вольна. Судьба ужь наша такая, видно, штобъ стать смѣхотою въ людяхъ. Срамота только!.. А я положу себѣ такое рѣшеніе: любъ мнѣ Павелъ, супругъ законный, любъ и Яковъ Авдѣичъ, съ которымъ по закону тоже вѣнчана. Коли сказываете, что меня опять Павлу архарей отдастъ, такъ не хочу обиждать я и Курнакова, который лаской, да любовью, да честнымъ именемъ бралъ меня, а не озорничествомъ. И какъ мнѣ быть иначе? Разсудите: если попы на первый бракъ меня поворотятъ, значитъ второй блудомъ былъ. Не можно такъ. Я теперь недужна, можетъ быть, тяжела ужь отъ Якова — чей будетъ рабенокъ, коли Богъ пошлетъ? какимъ непотребнымъ именемъ станете вы его звать? что его за долюшка будетъ въ Павловой семьѣ? Разсудите.
— Такъ, такъ! Что такъ, то такъ! О Господи! — со вздохомъ, раздаются голоса вокругъ говорящей бабы.
— Я честная баба — и такъ мнѣ неможно. Шла я чистою дѣвкою за Павла, по церковному вѣнчанію; шла и за Якова съ поповскаго благословенія; всѣ вы это знаете… Не хочу нести срамоты, да смѣшковъ, да покоровъ людскихъ. Не останусь за Яковомъ — не буду и Павловой, прямо говорю. Никого не хочу обиждать; штобъ зависти никому не было. И никто меня заставить не можетъ… Таково мое конечное рѣшеніе, честные сосѣдушки, рѣшеніе бабье, а твердое! — Она опять высморкалась въ платочекъ и вытерла слезы. — И пусть себѣ мужья судятся, если хотятъ, а я сама себѣ рѣшеніе выдамъ. Со срамотой на выюшкѣ не слѣдъ жить чистой россейской бабѣ на бѣломъ свѣтѣ!… И штобы чего худаго не сказали люди, уйду нонѣ же, нонѣ же, къ маткѣ своей, коли сумлѣніе есть, што я въ законѣ съ Яковомъ состою… Сама себѣ положила это рѣшеніе… Теперь вы слышали, православные… — Она оборотилась къ Павлу и поклонилась ему до земли. — Прощай, Пашенька, милый супругъ, прощай! Спасибо за ласку, которую когда-то видѣла отъ тебя въ жизни, хотя и пожить-то мнѣ съ тобой не довелось въ волюшку. Прости и не осуди! Судьба наша такая! Была я тебѣ вѣрной, покорной супругой, и тогда, когда ты былъ здѣсь, и когда тебя столько годковъ не было, — люди знаютъ, спроси, — хотя молодой бабѣ такъ долго безъ мужа быть трудно, трудно быть, повѣрь слову. Побереги дѣвчонку-то, Пашку, отеческою ласкою: малое дитятко безъ родительской ласки, что молодое древушко безъ солнца, пропадаетъ… Кланяюсь тебѣ.
Она вновь ему поклонилась низко. Затѣмъ она повернулась къ свекру и къ старухѣ Кононовой и съ тою же важностью поклонилась имъ въ ноги:
— Кланяюсь милымъ — свекру и свекровушкѣ. Благодарю за хлѣбъ, за соль ихъ, да теплый кровъ, что находила у нихъ. Худа ничего не помню!… Кланяюсь честному образу, Спасу Нерукотворному…
Она перекрестилась и наклонилась образу.
— Кланяюсь горенькѣ, гдѣ прожила, въ молодыхъ, столько лѣтъ, почти мужа не знаючи, — продолжала Авдотья, кланяясь съ какою-то лихорадочною восторженностью всѣмъ угламъ: — ложу супружескому, съ котораго честно встала когда-то такою бабою, что людямъ въ глаза несрамотно глядѣть, на которомъ честно милое дѣтище родила… Всѣмъ кланяюсь.
Она обратилась къ Якову.
— Кланяюсь и тебѣ Яковъ Авдѣевичъ, тоже законному, а не подракитному, супругу, кланяюсь и благодарю за ласку и любовь, за все, что видѣла въ домѣ твоемъ.
Она поклонилась толпѣ крестьянъ.
— Всѣмъ кланяюсь. Не поминайте лихомъ Авдотьи… Прощай, мое дитятко! — набросилась она. съ воплемъ отчаянія на Пашку.
— Полно, Дуня!
— Полно, Дуняша! — воскликнули почти одновременно и Павелъ, и Яковъ, растроганные причитаньемъ Авдотьи.
— Полно, шабашъ, Авдотьюшка! Богъ съ тобою!… Да что ты въ самомъ дѣлѣ! — кричала толпа разнаго деревенскаго люда, наполнявшая избу Кононовыхъ. — Что это, Господи!
Но Авдотья, оторвавшись отъ поцѣлуевъ Пашки, быстро совладала съ собою и, нервно вскинувъ на себя спустившуюся съ плечъ поддевку, раздвинула толпу и рѣшительною поступью вышла изъ избы.
Павелъ и Яковъ бросились за ней. Павелъ схватилъ ее за руку.
— Авдотья!
— Оставь, Паша, оставь! Поздно.
Яковъ загородилъ ей дорогу въ сѣняхъ.
— Ермолаевна, выслушай!
— Пусти, Яковъ, пусти, дорогой! Конецъ всему теперь, конецъ!.. Авдотья не поскудница, какъ обзываетъ кривой чортъ; люди теперь увидятъ!
— Поглядывайте, православные! — кричала вслѣдъ толпа мужиковъ, хлынувшая на улицу изъ Кононовской избы: — еще, пожалуй, руки на себя баба наложитъ! Не пущайте! Вотъ притча-то!
Авдотья спустилась съ крыльца Кононовскаго дома и на минуту остановилась середь толпы бабъ, залившись вновь слезами. Многія бабы тоже плакали.
— Полно, Дуняша!
— Утѣшься, Ермолаевна! — раздавалось вокругъ несчастной Авдотьи. — Эка, гордая какая!
— Экъ, отчего убивается баба! — замѣтила извѣстная деревенская воструха, насмѣшница Агафья. — Счастья своего не понимаешь, Дуняша. Это счастье твое пришло. Есть отъ чего плакать!… А ты двухъ возьми. Съ одного проси платокъ, а съ другаго — нитокъ мотокъ. Такъ лучше: съ двухъ-то полей сытнѣй животина бываетъ! Кабы на меня…
— Тебѣ бы, Агашка, только лясы точить, — строго замѣтила ей одна изъ старухъ. — Разонъ человѣкъ бываетъ.
— Да право же. бабушка Уля, я ей добра желаю, — стояла на своемъ Агафья. пересмѣиваясь въ толпѣ молодокъ.
— Срамоты-то, срамоты сколько, Господи! — съ отчаяніемъ произнесла Авдотья. — Александрушка, возьми меня къ себѣ: къ тебѣ пойду, покуда матку не оповѣщу. Не пойду я и въ домъ Якова: не хочу, чтобы сказывали что неладное. Не блудливая и баба, не пакостница!
Такъ говорила Авдотья, обращаясь къ извѣстной уже намъ Александрѣ, сосѣдкѣ своей, женѣ Авдѣя Кононова.
— Иди, иди, милая, горемычная!
Громадная толпа народа, мужики и бабы, Павелъ и Яковъ, Пашка, всѣ Кононовы сопровождали Авдотью до избы Александриной, уговаривая и успокоивая бабу разными утѣшеніями и указывая на то, что все еще можетъ устроиться по чести. Солдатъ Павелъ вдругъ вышелъ изъ своей апатіи. Онъ плакалъ, какъ ребенокъ, голосилъ, клялъ судьбу и службу, указывалъ всѣмъ и каждому, что онъ не простой солдатъ, а «кавалеръ», да еще раненый, грозилъ, что до «самого Императора дойдетъ» и рвалъ на себѣ одежу… Но Яковъ былъ холоденъ и сосредоточенъ въ своемъ горѣ.
Авдотья, все-таки, осталась непреклонною.
IX.
правитьТакимъ образомъ, слухи, смутно ходившіе въ народѣ о повѣнчаніи Авдотьи вторымъ бракомъ при жизни перваго мужа, нашли себѣ теперь подтвержденіе: Павелъ былъ на лицо, вставъ предъ очами всѣхъ сумнящихся какъ бы изъ мертвыхъ. Уже чрезъ день послѣ этого происшествія, всей волости была извѣстна въ подробности сцена, разыгравшаяся въ семьѣ Кононовыхъ и только что нами разсказанная въ предъидущей главѣ. Пошли толки и предположенія о будущему.
Случай этотъ немедленно вызвалъ тревогу и среди сельской и уѣздной администраціи. Уже на другой день пріѣхалъ въ Малое Заручье волостной старшина съ писаремъ, на третій — перепуганный о. Афанасій; на четвертый — становой, членъ уѣзднаго по крестьянскимъ, дѣламъ присутствія и т. д. Авдотью, Павла и Якова допрашивали, осматривали ихъ бумаги и, найдя, со стороны мѣстнаго начальства, все правильнымъ и успокоившись за себя, лишь диву дались, да высказали предположеніе о необходимости немедленно поднять «дѣло» каждому властеначальнику по своему вѣдомству. Всѣ они подтвердили предположеніе деревенскихъ юристовъ о томъ, что Авдотью, вѣрнѣе всего, разведутъ съ Яковомъ, отдадутъ Павлу. Кононовы, всей семьей, ѣздили въ городъ, къ воинскому начальнику. Но и тамъ фальши тоже не оказалось: мѣстная воинская власть, провѣривъ документы по извѣщеніямъ госпитальнымъ, полка и другихъ воинскихъ и этапныхъ начальниковъ, нашла, что не на нее падаетъ отвѣтственность за этотъ грѣхъ. Требовалось искать разъясненія дальше и списаться «съ дунайской арміею». Обѣщали тотчасъ поднять это дѣло. Предположеніе Кононовыхъ о фальши Якова и Авдотьи, устроившихъ, будто бы, все это дѣло чрезъ подкупъ военныхъ писарей, значитъ, не подтвердилось… Теперь всѣ стали приписывать этотъ случай злой судьбѣ всѣхъ участвующихъ въ этой драмѣ лицъ.
Самой Авдотьѣ отъ этого было, однако, не легче, хотя она и дѣлала видъ, что равнодушна ко всему, что творится вокругъ нея. Напротивъ, въ душѣ она очень страдала: ея опасенія большаго скандала даже находили себѣ подтвержденія. Тѣмъ не менѣе, она продолжала жить у Александры, никого другаго изъ деревенскихъ не видя, и ласкала Лишь забѣгавшую къ ней поминутно Пашку, называя ее теперь не иначе, какъ «несчастненькой», въ тихомолку же плакала… Но она твердо оставалось при своемъ рѣшеніи не идти въ мужній домъ, а идти къ матери.
На третій день прибѣжала и ея матка: она услышала странные толки по деревнямъ про случай съ ея Авдотьей. Съ кривымъ Кононовымъ она опять чуть не подралась изъ-за его попрековъ и ругательствъ на Авдотью и рѣшила непремѣнно увести дочь къ себѣ.
— Лучше побираться станемъ вмѣстѣ Христовымъ именемъ, а сраму этого не снесемъ! — ободряла старуха Авдотью. — Да нѣтъ, Авдотья работящая; заживемъ еще опять, какъ прочіе люди!
Авдотья стала собираться къ отъѣзду.
Но даже и за вещами своими гордячка-Авдотья не рѣшилась идти одна къ Якоѣу.
— Еще скажутъ что, — опять объяснила она пріятельницѣ своей, Александрѣ: — а я, вѣдь, не поскуда, какъ называетъ кривой чортъ Кононовъ; я покажу… — И она просила дружку идти съ ней.
Якову и Дарьѣ она опять кланялась въ ноги и просила Курнакова возвратить Кононовымъ корову, полученную отъ нихъ при Авдотьиной свадьбѣ, что тотъ и обѣщалъ сдѣлать.
Яковъ при этомъ свиданіи опять былъ чрезвычайнно сдержанъ, но ласковъ и подтвердилъ дважды, что не думаетъ уступать жену добровольно Кононовымъ и будетъ «тягаться», для чего ужь и подыскалъ адвоката и руководителя въ лицѣ одного разстриги-дьячка, большаго знатока законовъ.
Довести себя съ вещами до маткиной деревни, на собственной лошади, однако, Авдотья позволила Якову, но лишь подъ условіемъ, что Александра; извѣстная въ деревнѣ за самую нравственную женщину, будетъ сопровождать ее при этомъ переѣздѣ. Расходившійся вдругъ изъ-за оказаннаго Якову предпочтенія, Павелъ возревновалъ и подрался съ Курниковымъ. Не пришлось ему участвовать даже въ деревенскихъ проводахъ Авдотьи, такъ какъ Кононовы должны были запирать его въ хлѣвъ на это время, ибо пылкій мушкатеръ рѣшительно порывался взять штурмомъ избу Якова, а самого врага, Якова, котораго прозвалъ «проклятымъ Османомъ», готовился зарубить топоромъ на выѣздѣ изъ деревни.
Вся деревня опять вышла провожать отъѣзжающую. Къ ея несчастью, видимо, стали всѣ относиться теперь болѣе участливо. Она опять всѣмъ кланялась низко и просила не поминать лихомъ. Никакіе уговоры сосѣдей не подѣйствовали и послѣднія ея слова, обращенью къ народу, были:
— Сама себѣ выдала такое рѣшеніе, православные, сама. Силой меня не отдадутъ ни Павлу, ни Якову; нѣтъ, не таковая я баба!… Я не поскудница Авдотья, какъ говоритъ кривой чортъ Кононовъ, нѣтъ, — вы увидите… Авдотья чистая, честная русская баба, охъ! чистая.
Укорительная фраза стараго Кононова «поскудница», видимо, уже легла надолго, если не навсегда, угнетающимъ камнемъ на душу бѣдной Авдотьи: она никакъ не могла ни переварить ее, ни забыть.
Уѣхала, наконецъ.
Взволнованная жизнь деревни стала успокоиваться.
X.
правитьОднако, долго еще говорили объ Авдотьѣ.
Сначала пронеслись по деревнѣ толки, что Авдотья у матери груститъ безъ Пашки, а что Кононовы нарочно не хотятъ отдать ребенка, надѣясь тѣмъ вернуть ее въ семью перваго мужа. Послѣ стали ужь, говорить, что баба все плачетъ. Дѣйствительно, ее напугала мысль, подсказанная ей кѣмъ-то изъ деревенскихъ, что у ней нѣтъ никакого вида ни отъ перваго, ни отъ втораго мужа, ни отъ попа, ни изъ волости и что Павелъ можетъ водворить ее у себя полицейскою властью, въ случаѣ церковнаго расторженія ея брака съ Яковомъ. Она испугалась и стала чаще обыкновеннаго плакать.
Затѣмъ меньше стали ею заниматься. Наконецъ, забыли…
Вдругъ пронеслась вѣсть, что Авдотья исчезла.
Въ первое время думали: не пошла ли она куда-нибудь въ наймички.. Потомъ повѣрили словамъ матери, что Авдотья, истомившись душевнымъ страданіемъ, ушла куда-то далеко, далеко, на богомолье… Но какъ было идти далеко, въ чужую сторону, безъ паспорта? Это, вѣдь, не своя волость, гдѣ всѣ знаютъ въ лицо другъ друга
Посудили, порядили въ деревнѣ, — забыли и про это.
Занялись другою интересною новостью: у воинскаго получилась, въ городѣ, наконецъ, бумага насчетъ судьбы Павла Кононова. Предписывалось считать его не мертвымъ, а живымъ человѣкомъ. Но полкъ тоже не признавалъ здѣсь своей вины. Это, видите ли, «несчастная описка» госпитальнаго писаря или фельдшера въ Зимницѣ: умеръ отъ тифа не Кононовъ, Павелъ Ивановъ, а канониръ Павелъ Ивановъ, взятый наборомъ не изъ Малозаручьевскаго крестьянскаго общества, а изъ мѣстечка Заручьевскаго, хотя и той же губерніи и уѣзда, и солдатъ какой-то артиллерійской бригады, а не рядовой --скаго пѣхотнаго полка. А Кононовъ, Павелъ Ивановъ, раненый рядовой --скаго полка, «эвакуированъ въ Россію, чрезъ Кіевъ». По насмѣшкѣ, судьбы, въ утѣшеніе Кононовыхъ, вѣроятно, сообщалось, что уже начато строгое разслѣдованіе всего этого «прискорбнаго случая» и что подозрѣніе падаетъ на вольнонаемнаго госпитальнаго писаря Ивана Зубровскаго, нынѣ умершаго.
Нашему Павлу все это разъясненіе было мало интересно, впрочемъ: онъ не хотѣлъ себя признавать умершимъ еще тогда, когда приказывалъ ему таковымъ считаться воинскій начальникъ въ Старосилѣ. Теперь же онъ успѣлъ освоиться даже и со своею долею соломеннаго вдовца, развернулся въ деревнѣ, заживилъ окончательно рану и, погрустивъ сначала по Авдотьѣ, сталъ, затѣмъ, искать развлеченій въ заведеніи общаго деревенскаго «пріятеля и благодѣтеля», кабатчика Волчка.
Тутъ дѣло пошло на ладъ довольно быстро.
Ко времени полученія «бумаги» о воскресеніи его изъ мертвыхъ и разрѣшеніи ему вновь именоваться живымъ человѣкомъ, большая часть военнаго туалета Павла уже была въ закладѣ у Волчка. Павлуша сталъ нерѣдко штурмовать, «какъ Плевну», — объяснялъ онъ, — кабакъ пріятеля силою, когда тотъ отказывался давать водку въ долгъ; солидный Волчекъ неоднократно уже вынужденъ былъ напоминать ему, что онъ ведетъ себя «совсѣмъ не по-кавалерски». Тогда солдатъ пригрозилъ другимъ манеромъ: если ему не будетъ кредита въ кабакѣ, то онъ не захочетъ и оставаться въ деревнѣ, уйдетъ вновь на службу ранѣе «срока поправки» и тѣмъ неизбѣжно сдѣлаетъ то, что весь его долгъ Волчку пропадетъ окончательно.
— Ты знаешь, — убѣдительно доказывалъ Павелъ кабатчику: — теперь жены у меня нѣтъ… Ну ее прахомъ, въ самомъ дѣлѣ! — Одна голова: все равно пропадать, здѣсь ли отъ твоей водки, аль на службѣ отъ османскаго ятагана. Давай!
Цѣловальникъ, смѣясь искренно, давалъ ему еще водки, но уже снималъ съ него, закладомъ, драгоцѣнный для солдатскаго сердца Павла «егорій».
Одинъ Яковъ, значитъ, стоически-твердо переносилъ свое сиротствующее положеніе безъ Авдотьи.
Вдругъ, въ концѣ мая того же года, громомъ пронеслась вѣсть, что на Кичеевской мельницѣ, въ пятнадцати верстахъ, у запруды, вынесло трупъ утопленницы. Наѣхала полиція, слѣдователь…
Народъ тотчасъ призналъ въ утопленницѣ заручьевскую Авдотью. Мужъ и матка ея подтвердили то же. Сама ли сгубила себя несчастная баба, или извелъ ее кто другой, по злому на нее умыслу, — осталось неразъясненнымъ. Слѣдователь, долго собиралъ, стороною, свѣдѣнія о мужьяхъ бабы, объ ея семейной жизни и объ ихъ отношеніяхъ къ ней. Но на Павла не могло пасть подозрѣнія по обстоятельствамъ дѣла: онъ, со дня прихода домой въ мартѣ, въ теченіе двухъ мѣсяцевъ ни разу не отлучался такъ далеко изъ деревни, доказано было его полнѣйшее alibi; объ Яковѣ же Бурнаковѣ были собраны самыя одобрительные отзывы отъ всѣхъ сельскихъ властей и отъ народа.
— Сама на себя, видно, руки наложила, гордячка, — единогласно говорили судебному слѣдователю окрестные крестьяне. — Долюшка ужь такая ея была, горемычная судьба!.. А чистая, правая была баба, неча сказать!