Каламбий (Адыль-Гирей Кешев) Записки черкеса.
Нальчик: Эльбрус, 1987.
АБРЕКИ
правитьНас у отца было всего двое детей — я да старший брат. Выросли мы на земле абадзехов 18, а родились в Кабарде. Еще ребенком, лет семи, помню, я расспрашивал иногда отца, зачем он переселился на чужую землю, далеко от родственников и друзей. «Как тебе знать дела старших?» — отвечал на это обыкновенно отец. Только когда мы подросли и уже могли крепко держаться в седле, отец рассказал нам причину, почему он покинул родной край. Видишь ли, дело-то из чего вышло. Был у отца закадычный приятель, с которым он чуть не в одной рубахе грелся: и горе, и радость, и добыча — все было у них пополам. Раз они поехали, по обыкновению своему, поворовать немножко. День выждали в лесу, а ночью пробрались тихонько в один аул. Здесь они разлучились, чтобы высмотреть в одиночку удобнейшие места для кражи. (Так всегда делается между хорошими ворами; только непривычные к темным ночам бредут гурьбой и зато никогда не знают удачи.) Когда отец вернулся в назначенное для сходки место, товарища там не оказалось. Он простоял в большом нетерпении до полуночи. Товарищ не ворочался. Тогда отец пошел к высмотренной конюшне, вывел оттуда безо всякой помехи трех добрых коней и отправился домой, думая, что и приятель его вернется домой с такою же добычей. Прошла после этого целая неделя: приятеля все еще не было. Отец не в шутку испугался и бросился тотчас разузнавать, что бы такое случилось с его приятелем. Отец не пил в эти дни; по сто раз в час забегал в дом его наведаться, не воротился ли он, или по крайней мере нет ли какого о нем слуха. Наконец, в один вечер приехало к отцу несколько незнакомых лиц с требованием возвратить украденных коней. Отец ахнул от изумления и досады, однако ж прикинулся, что ничего не понимает. Он подумал, что приезжие только подозревают его в краже, как это часто случалось. Но потом дело разъяснилось. Друг отца, пойманный на месте кражи в конюшне, назвал своего товарища и тем хотел купить себе свободу. Однако его продержали до тех пор, пока не удостоверились, что именно отец украл трех коней. Отец вынужден был отдать лошадей, которых все это время держал привязанными в лесу. Случай этот черной кошкой проскочил между приятелями. Из друзей они сделались вдруг злейшими врагами. Ссора недолго протянулась. При одной встрече новых врагов недостойный друг отца пал. Родственники его стали, угрожать отцу, хотя при жизни покойника они всеми силами старались сбыть его как-нибудь с рук. Отцу моему волей-неволей пришлось оглядываться по сторонам и избегать встречи с новыми врагами. Дело все-таки не обошлось без маленьких стычек и вынимания винтовок из чехла. Отец говорил, что если бы враги захотели на самом деле убить его, то случаи к тому представлялись почти на каждом шагу, но они храбрились только для виду, чтобы люди не считали их трусами, не соблюдающими родовой чести. Под конец они предложили отцу через посредника оставить край, чтобы не напоминать им каждую минуту о неотомщенной крови. Отец с негодованием отверг это бесстыдное предложение и поручил посреднику сказать, что оружие должно порешить это дело. Дело мало-помалу перешло в руки людей. Прибегли к шарьяту 19. На отца пала плата за кровь. А как у него не было на это ни средств, ни охоты, то он и удалился к абадзехам. Здесь он нашел самое радушное гостеприимство. Общество, в котором он поселился, взяло на себя прокормление его семейства на первую зиму, а весною вспахало ему отдельное поле и предоставило на всегдашнее пользование лучшую часть покоса.
Первые старшины абадзехские искали дружбы моего отца; каждый осыпал его щедрыми подарками и лаской, желая привлечь к себе. На другого беглеца, пожалуй, никто бы не захотел даже посмотреть потому, что человек, не ужившийся в родном краю, как хочешь, не всякому может показаться хорошим. Но отец мой был не таков. Его нельзя было не уважать. Редко кто мог бы стать впереди его там, где требовалось уменье обворожить знакомого и незнакомого. Из уст его словно ручьи меда текли. Если захочет, бывало, кому понравиться, так будет говорить с тем хоть целый год и не выронит ни одного неприличного слова, не сделает ни одного такого движения, которое могло бы оскорбить дворянский вкус. Может оттого он хорошо узнал все эти тонкости, что рано сиротой остался. А известна доля сироты. Никто не проглотит в жизни столько горьких капель, как бездомный бедняк. К каждому человеку он ласкается, как собака, у всех ищет покровительства и защиты, потому и всем хочет понравиться. Бедственно, конечно, такое житье — и врагу не следует его пожелать, — но правда и то, что тот, кто вырос в сиротстве, не походит уже на прочих людей. Он не сравнимо лучше их. Почему? — спросишь. Потому, что не знал с колыбели ни ласк, ни нежностей; ходил зимой босой, в лохмотьях, ел объедки чужой семьи; если побивал его, до крови ровесник, то он сносил терпеливо, хотя мог бы и больнее отплатить за обиду; он видел, как мать заботливо окутывала своего сына в жестокие морозы, своим дыханием отогревала окоченевшие члены, тогда как он, бедный сирота, продрогнув до костей, с посиневшими губами, жался к чужому очагу, боясь ежеминутно, чтоб его не оттолкнули оттуда. Он видел, как однолетки его скакали в праздники на резвых лошадках, закинув за пояс красивенькие пистолеты, между тем как он толкался в толпе, глотая обильные, ни для кого не дорогие, слезы. Зато каждая обида, каждая боль сердца, каждая накипевшая на душе желчь, укрепляла его, как хрупкое железо закал, и подняв голову среди невзгод, он уже делается не чувствительным к душевным и телесным страданиям; его уже ничто не томит. Отец мой — дай ему бог место в раю! — испытал на себе все это. Чужой очаг научил его, как нужно обходиться с людьми. Не было такого неуживчивого человека, с которым он не пояадил бы. Счастлив был князь, имевший его при себе. Отец возвышал его в глазах людей своими благоразумными советами и знанием дворянского обычая. За это его так и прозвали княжеским спутником.
Между адыгами такому человеку везде, как дома. Его никогда не посадят с конца, а всегда выдвинут вперед. Имея такого главу, семейство наше сделалось вскоре как бы урожденным в незнакомом краю. А как подросли мы, как стали выезжать вместе с другими юношами, так, поверишь ли, на нас начали смотреть точно на князей. Кунацкая наша стала любимым сборищем всех, кто с винтовкой на плече садился на коня, — не из одного нашего аула, а из целого околотка. Так правилом и сделалось, чтобы каждая партия непременно выезжала с нашего двора; иначе, думали, и удачи не будет.
Отец давно твердил нам, что нанесенная ему кабардинцами обида останется без возмездия. «Я, может, скоро умру, — говорил он потом, — но помните, что вы абрек и». Не раз водил он моего брата знакомить с местностью и выучил его так хорошо, что брат знал каждую тропинку в Кабарде и вдоль Кубани: ни темная ночь, и никакие туманы не могли сбить его с дороги; хоть с завязанными глазами он мог бы провести куда угодно. А ты, верно, знаешь, что в наездах хороший вожак нужнее, чем самый храбрый наездник. Всякий знакомый с темными ночами скажет тебе то же самое. Храбрый человек только поощряет товарищей своим примером, он не выпустит лишнего против других заряда; но без вожака никакая партия, если только в ней есть хоть один человек с мозгом в голове, не пустится в дальний путь. Бывали случаи, да не так еще давно, что целые шайки отборных наездников погибали, как стадо скотов, а все оттого, что оставались без проводников в чужой земле, как рыба, выброшенная на песок. Уж такого стыда не могло случиться там, где находились мы с братом. Если бы рассказать тебе десятую часть тех опасностей, через которые невредимо проскользали мы, уаллахи, ты бы подумал, что я вру. Да, так! Я сам, очевидец, иногда сомневаюсь, не во сне ли все это было. Сам посуди, не похожи ли на проделки ходжи, например, вот эти два случая (беру самую малость, потому что всего и в месяц не перескажешь). Раз, в осеннюю пору, когда обнаженная земля не могла укрыть не только человека, но и птицу, мы с братом провели шайку мимо ворот русской крепости, под самыми носами часовых на каланче. Лошади наши, почуяв близость жилья, громко ржали. Мы сами очень ясно слышали кашель караульных и звук оружий, перебрасываемых от скуки с руки на руку. Сорок всадников проехали мимо крепости так же незаметно, как если бы пролетала над головами часовых ночная птица. Такие случаи повторялись всякий раз, как мы отправлялись на добычу, потому что тогда, как и теперь, где переправа через реки, там русские выставляли или крепость, казачий пост, или сторожевую вышку. Пешеходу даже трудно было обойти их. Другой раз брат мой оказал такую услугу, что его с того времени не иначе называли, как первым вожаком. Случай этот расскажу тебе подробнее, потому что он довольно замечателен. Едва ли от кого другого услышишь что-нибудь подобное, хотя каждый адыге, если он не просидел век свой у очага своей сакли с закопченной от дыма бородой, засунув ноги в золу, насчитывает в своей жизни тысячи чудес.
В числе пятидесяти отборных всадников перешли мы Кубань и проникли в самую глубь казачьих земель. Время стояло рабочее. Скрываясь дня два в темном лесу, мы видели не в дальнем от нас расстоянии жнецов и косарей. Слышали веселый говор и песни гяуров и с нетерпением ждали распоряжения старших в купе (партии), чтобы броситься на готовую добычу. Назначили минуту нападения под вечер, когда рабочие собирались в свои хутора. Мы живо приготовились. Поправили седла, осмотрели оружие и, разделившись на две партии, шагом направились из леса. Партия, в которой находился я, должна была остановиться на окраине леса и ждать, пока другая, пройдя по балке, не преградит жнецам дороги в хутора. Помню, как сильно во мне билось сердце, каким огнем пылало все мое тело. Разве один охотник, наскочив на раненого оленя, испытывает такое чувство, какое испытал я в те незабвенные минуты. Я досадовал на медленность; уши мои жадно прислушивались, не раздается ли сигнальный выстрел и знакомое «бей». Товарищи мои тоже удерживали себя силой. Между тем быстро темнело. Последняя краска дня исчезла за вершиной леса. Наконец, послышался сигнал. Мы с гиком высыпали из лесу и врубились в самую гущу жнецов. Опорожнив винтовки, ударили в шашки и через полчаса покончили дело. Казаки отчаянно оборонялись косами и вилами, а многие даже оружием, так что имей они хоть мало времени собраться с духом, нам едва ли бы удалась попытка. Впоследствии я сам видел, как трудно разорвать табор из связанных повозок. Но в этот раз нападение было произведено так быстро и неожиданно, что каждый гяур остался неподвижно на том месте, где стоял. Много мужчин легло на месте, много скрылось в лес. Добыча наша была очень велика, потому мы не обратили внимания на бежавших. На каждого из нас приходилось по три ясыря (пленных), все почти из мальчиков и молодых девушек. Мы затруднялись, кого из них выбрать и кого оставить. Большая часть товарищей забрала по четыре и более пленных. Так иногда жадность помрачает умы людей! Однако, когда рассеянная партия наша собралась в кучу, люди благоразумные, бывалые, советовали бросить по крайней мере третью часть добычи. Некоторые даже громко высказали противное мнение: «не всякий день можно наткнуться на такой случай, и потому брезгать тем, что бог послал, не следует». За этими толками мы больше провозились, чем за схваткой. Ты сам знаешь, какой человек адыге. В пустяках он шагу не сделает против воли старших, претворяется таким скромным, безгласным, что, уаллахи, невольно подумаешь, не обратился ли он в того старичка в сказках, что по одному знаку своего господина останавливал птиц в облаках и из глубины семи полос земли вызывал невиданных красавиц. Но как только дело коснется его интересов в разделе добычи или в чем другом, тогда лучше зажмурь глаза, заткни покрепче уши и отвернись в сторону. На слово старшего последний молокосос, только что выпущенный из-под полы кормилицы, готов отвечать двадцатью. В тот вечер я сам не меньше других петушился. «Кто не любит добычи, может и с пустыми руками поехать. Легче еще будет!» — проговорил я несколько раз довольно громко. Брат услышал меня и так погрозил нагайкой, что я не только закусил губы, но еще и отпустил тотчас трех своих пленных, оставив у себя только одну девушку. Брат мой начал увещать и других, только не нагайкой, а умным словом.
— В этом купе, — сказал он, — я вижу много достойных дворян, которые и по уму и по храбрости выше меня, но, надеюсь, они меня извинят, если я к их уважаемому голосу осмелюсь прибавить и свой. Бог — да будет свята всегда Его воля, и да славится, пока мир стоит, имя Его — благословил наше предприятие. Мы шутя, можно сказать, завладели огромной добычей, перебили врагов истинной религии. Ни один товарищ не оцарапан. За все это каждый да вознесет в душе своей аллаха! А теперь подумаем о том, что мы находимся посреди русских станиц: путь наш не короток и усеян постами да пикетами. Казачьи отряды беспрестанно снуют по дорогам. Благородные юноши, собравшиеся здесь, избрали меня вожаком. Я горжусь этим выбором и все силы свои употребляю на то, чтобы оправдать доверие товарищей по оружию. В случае какого несчастья — от чего избави нас, боже! — вся вина падет на мою шею. Поэтому я прошу или выслушать мо слово, или же снять с, меня ответственность вожака. Отвечать за участь пятидесяти наездников среди враждебной страны я не берусь; а как простой товарищ готов разделять с вами все опасности.
— Говори свое слово, Харакет! — сказали старейшие из купа. — Кто не послушает тебя, тому да будет стыдно перед этим купом.
Молодежь притихла, видя, что дело идет не в шутку.
— Если позволено мне говорить, — продолжал брат, — так вот что я скажу. Известно каждому, что излишняя добыча обременительна как для коней, так и для всадников. Скажите, многие ли из нас не отказывали утомленному пешеходу в просьбе — посадить его позади седла? А теперь, к сожалению, куп наш не может похвастать благоразумием. Добыча ослепила его недостойным образом. Большая часть юношей, вижу, нахватала по два, по три ясыря. Что же из этого? — спросите вы может быть: — ведь чем больше добычи, тем больше и славы? Но подумал ли кто, что спина лошади не бревно, что со связанными руками нельзя пробираться по неприятельской земле? Бросьте, товарищи, лишний груз. Не, забудьте, что нередко нам приходилось довольствоваться парой быков или двумя-тремя клячами. Теперь же, по милости аллаха, по ясырю всякий себе может взять. Но нужно десяти по крайней мере человекам быть свободными от всякой тяжести. Пятеро будут постоянно впереди и высматривать, нет ли где звезды; другие — пять — сзади — обманывать погоню. Послушайте моего совета. Клянусь, я проведу вас, как на ладони.
В купе долго шептались. Всем было жаль расставаться с половиной добычи. Особенно затруднялись, кого назначить в прикрытие. Никто не желал, конечно, отказаться от добычи ради славы охранения отряда. Один указывал на другого, говоря: «ты бы пошел в прикрытие, лошадь у тебя добрая». А тот, в свою очередь, тоже ссылается на соседа. Если же кто и желал внутренне участвовать в свободном отряде, не решался высказать этого, боясь, чтобы не обошли его при дележе. И здесь прежде всех заговорил мой брат. Такой уж он был странный, не мог никак смолчать. И до сих пор еще удивляюсь, как даже знатные, гордые дворяне слушались его. Должно быть, родятся такие люди на свете, которые что ни вымолви, все выходит хорошо, и перечить им нельзя. Что ж бы ты ., думал? В такую минуту, когда советы отца родного не могли бы ничего сделать, когда корысть затмила весь разум, все приличия в купе, слово брата подействовало на всех. Десять всадников многом побросали добычу и двинулись в путь. Облегченный куп тоже тронулся. Брат с пятью товарищами поехал вперед; пятеро других, на лучших конях, отстали позади, не теряя, однако ж, нас из виду. Небо совершенно потемнело. Черные тучи предрекали или грозу, или сильный дождь. Однако все обошлось благополучно. Мы ехали всю ночь без остановки и на рассвете были уже в пол-часе езды от Кубани. Здесь куп остановился, чтобы посоветоваться насчет дальнейшего пути. Был предложен вопрос: переехать ли Кубань, пока еще не совсем рассвело или подождать до наступления вечера в балке? Голоса разделились. Одни утверждали, что чем скорее переедем реку, тем можем быть безопаснее от неожиданных встреч, так как по ту сторону Кубани русские не так охотно ездят. Другие, напротив, полагали, что так как погоня неизбежна, то не лучше ли выждать время и узнать, куда она направится. Русские никак не могли бы подумать, что мы, захватив такую огромную добычу, решились остаться все еще внутри их страны, потому поиски их должны были устремиться за Кубань. Следов своих мы не опасались. Сухая трава, начавшая желтеть, не могла нас выдать. Притом ехали мы большей частью кошеными или потравленными лугами. Наконец сами кони, замученные долгим путем, нуждались в отдыхе. Все это заставило партию принять последний совет. Куп расположился в балке, вблизи ручья. Лошадей расседлали и, спутав прочно, загнали в одну кучку на самом травяном месте. Человека четыре присматривали за ними. Большая часть купа, разостлав под собой бурки, легла отдыхать. Надзор за пленными поручили двум расторопнейшим молодцам. Я с двумя товарищами, как самые младшие в партии, развели живо огонь и начали варить кашу. А как котелок был очень мал, всего человек на шесть, то приготовление каши для целого купа производилось в несколько приемов. К полудню обед был готов, полбарана, оставшегося от вчерашнего дня, изжарили отлично на вертеле. Мы насилу разбудили куп. Пока раскладывали доли на листья лопуха, кто имел обыкновение молиться — помолился. Когда все расселись по местам, я с товарищами разнес кушанье по порядку, начиная с самого старшего. После долгого поста каждый с жадностью принялся за свой кусок и вмиг покончил с ним. Пленным тоже поднесли по куску: но никто из них не посмотрел даже на нас: не до еды, верно, им было. Накормив партию, мы взяли порции караульных за лошадьми и отправились было к ним, как вдруг один из них прибежал чуть дыша. Увидев его, все повскакали с мест и схватились за оружие и седла, не разузнав еще что такое случилось. Караульный, трус что ли он был, или запыхался очень, только ни слова не мог проговорить, а все показывал рукой в ту сторону, где находились лошади. Тут, конечно, всякий догадался, в чем дело, и человек десять быстро побежали к лошадям. Куп засуетился. Кто всыпал порох на полку винтовки, кто поправлял кремень, кто закручивал бурку, чтобы привязать ее к луке, — никто не стоял праздно. Послышался топот наших коней, и не больше как минут через пять весь куп был на конях. Но тут-то и обнаружилась затруднительность нашего положения. Пуститься прямо из балки гуртом на ровное место было бы безумно, потому что с тяжелой добычей партия не сделала бы и версты от легкого отряда казаков. Потянуться вниз по балке к Кубани, значило добровольно отдаться в руки неприятеля, потому что балка оканчивалась пикетом, в котором по меньшей мере находилось полсотни человек. Счет, положим, не великий сам по себе, но очень достаточный, чтобы навести раздумье, когда имеешь позади себя вдвое сильнейшего врага. Пришлось выбрать одно из двух — бросить всю добычу и искать спасение в быстроте коней или дулом винтовок проложить себе путь. Иного выхода не представлялось. Не будь у нас пленных, встреча с сильным отрядом никого бы, конечно, не испугала. Мы не удовольствовались бы тем, чтобы без вреда уйти от него, а затеяли бы с ним непременно драку. Но теперь было не то. Проклятая добыча заставила всех призадуматься. Что если кто проболтается по возвращении домой о бесстыдном бегстве? — так рассчитывал каждый про себя: — какими глазами будем смотреть на людей? В этих мыслях безмолствовал куп. Между тем всадник, посланный выглянуть из балки, донес, что отряд быстро приближается двумя партиями. Медлить было нельзя. В балке не было ни куста. Неприятель тотчас же мог нас заметить. Один выстрел, — и из пикета казаки перерезали бы нам дорогу. Что ты ни говори, брат, а кто не видел таких опасностей, тот не вправе еще называться мужчиной. Мне кажется, при одном воспоминании об этом, я вырастаю на целую четверть. Смерть, это пугалище людей, которую мы ждем со страхом, не так ужасна, как станешь лицом к лицу с ней: встречаешь ее с твердым намерением нр подаваться от нее ни на шаг. Как будто вот, вот вижу и теперь перед собой мужественные лица нашего купа; на каждом из них так и говорилось: «умру, но не брошу добычи». Верно, куп остался бы в этом положении до прихода неприятеля, если бы вдруг не заговорил беспокойный мой брат. Голова безбожника, подумаешь, за всех работала.
— Настоящая минута, — сказал он, выступив среди круга, — одна из тех, в которой узнается черкес. Когда дело дойдет до винтовок, ни один человек из этого купа не обратится вспять. В этом я убежден так же твердо, как и в том, что теперь над нами светит солнце, а с неба взирает миродержавный аллах, готовый помочь любимым своим сынам. Конечно, умирая от меча гяуров, мы сделаем приятное аллаху. Но аллах не сказал, чтобы рабы его с завязанными глазами бросались навстречу смерти; он требует от них только, чтоб они не бежали от смерти малодушно, когда он пошлет ее к нам. Враг идет теперь на нас. Избежим его, если можно; если же нельзя, то падет каждый из нас праведным мучеником за веру. Давеча я дал слово провести вас как на ладони и, при помощи бога, исполню свое обещание. Только держите мой совет. Совет же мой таков: всадники с пленными пусть отправятся вверх по этой балке. Брат мой знает дорогу. Он выведет их из оврага в лес, который может укрыть хоть десять тысяч всадников. А я с легким отрядом, разыграем с неприятелем шутку лисицы с волком.
Едва проговорил он это, как весь куп зашевелился молча. Я первый пришпорил лошадь, за мной и другие, и сорок всадников вытянулись по узкой тропе. Брат с товарищами быстро двинулись вниз и, отъехав на выстрел от нас, высыпали вдруг, будто нечаянно, из оврага, а потом прикинулись испуганными, и крупной рысью понеслись по окраине балки, прямо к пикету. Оба казачьи отряда, соединившись вместе, ударили за ними, думая, вероятно, что и мы с пленными тянемся по лощине, в ту же сторону. Наши молодцы не торопились: неприятель был не очень близко, да к тому же необходимо было беречь коней для дальнейшей хитрости. А казаки просто потрясали землю: их крики, свист нагаек и топот коней доносились даже до наших ушей. Надежда разорвать на куски малочисленных врагов придавала им бешеное нетерпение и отнимала всякую возможность обдумать хорошенько, что такое эти десять человек, которые осмелились открыто явиться перед ними и, казалось, добровольно рвались на погибель. Эта необдуманная торопливость гяуров, можно сказать, спасла наших товарищей от неминуемой гибели. Проскакав версты две дружно, неприятельский отряд начал растягиваться в длинную цепь. Чересчур сытые, невыезжанные их кони не скакали, а тащились; иные бесцеремонно растянулись на земле и никакие увещания нагаек не могли поднять их на ноги. Только человек двадцать на хорошо приготовленных лошадях выделились из отряда и быстро нагоняли наших. Они уже могли послать за ними пули; но этого не сделали. Летучий наш отряд доскакал до пикета, мигом перескочил его и поворотил в чистое поле. В эту самую минуту седлали коней на посту. Неприятель поздно догадался об обмане и с новой яростью пустился вслед за нами.
Между тем мы благополучно прошли балку и вступили в обширный лес. Опасность миновала. Их дерзкая отвага могла кончиться очень плохо. Помочь им мы не могли. Оставалось только просить в душе помощи аллаха, да с трепетом прислушиваться к каждому порыву ветра с той стороны, где остались они. Путь наш шел все лесом, где и тропинки не попадалось. Всадники отставали друг от друга, да так далеко, что нередко приходилось криком и свистом поддерживать связь. Как передовой, я больше всех натерпелся в этот день. Разумеется, по такой дороге не далеко уедешь. До темной ночи мы с трудом проехали всего, может, десять верст, зато это короткое пространство обошлось нам гораздо дороже, чем все бывшие на моей памяти странствия. Мы высунули языки, как собаки; большая половина лошадей или захромала, или изранилась… Днем еще кое-как ползли, по крайней мере, видели что-нибудь вокруг себя, и выбирали удобнейшие места. Но с наступлением ночи тысячи невзгод разом обрушились на нас. Вся наша забота устремилась к тому, чтобы не отбиться совсем друг от друга и не заблудиться. Никогда не позабуду этой проклятой ночи. Лес, темный и среди белого дня, так страшно нахмурился, что лошадь едет-едет, да вдруг стукнет лбом в дерево и, ошеломленная, замечется во все стороны, или, дрожа, присядет. Крики и гам наполнили лес. Один с размаху влетел в ров и просил оттуда о помощи; другой, сорванный с седла упругой веткой, кричал: «держите лошадь!» Не видишь, кто кричит, пойдешь отыскивать его ощупью, либо сам попадешь в ту же беду, либо убьешь целый час. Спасибо еще, что пленники все время держали себя смирно. Будь они немножко посмелее, да поумнее, уаллахи, все до единого разбежались бы. Мы не только их, но и себя не могли беречь. Иногда такая досада брала меня, что я подносил кинжал к своему горлу. Не знаешь, куда идти, направо ли, налево ли; не видишь ничего под самым носом. Сук лезет прямо в глаза и только тогда догадаешься об опасности, как посыплются искры из глаз. Въедешь под низкое дерево и чуть голова уцелеет на плечах. Шапок никто не смел надевать: их каждую минуту нужно было отыскивать в темноте, потому все привязали их к седельным лукам. Оружия тоже не мало пострадали. Множество пистолетов повисло на ветках, половина винтовок переломалась пополам или осталась без замка и ложа; с лошадей срывались уздечки, и всадники ехали, куда лошадь хотела. Один товарищ чуть-чуть не лишился жизни самым позорным образом. Ехал, ехал, да повиснул на раздвоенном суку. Не успей он взвизгнуть, так живо бы затянуло горло. К счастью, его другой товарищ случился тут и выручил вовремя. Да перечислять все беды этой ночи и слов не достанет. Довольно сказать, что из всего купа не осталось человека без порядочного шрама. Наутро не было конца шуткам и смеху. Но тогда не до шуток было, многие готовы были с досады заплакать по-бабьему. Наконец, не видя никакой возможности продолжать путь, измученный куп с большим трудом собрался на одной поляне. Некоторые хотели было остановиться здесь, но большая половина не согласилась на это. Как бы то ни было, до рассвета нужно было соединиться с летучим отрядом, если только он благополучно избежал опасности. Но как двинуться дальше на избитых, израненных конях, которые едва дышали? Прибегли к единственному средству. Каждый привязал как можно туже ноги своего пленного к стременам так, чтобы нельзя было соскочить с седла, а сам, ведя коня своего под уздцы, должен был держаться одной рукой за хвост передней лошади: это — чтобы не разлучиться. Составилось подобие игры мальчишек, в которой все с зажмуренными глазами держатся за полы черкесок и ходят по лугу с журавлиным криком. Но мы кричали не по-журавлиному, а скорее по-собачьему. И тут вся беда опрокинулась на мою несчастную голову. Тогда как все прочие шли в цепи, не заботясь о дороге, я один расплачивался за всех, по милости моего брата, тычками и сотнями всевозможных неприятностей. Я двигался наобум и, разумеется, очень часто натыкался на непроходимые места. Тогда я брал другое направление, совершенно случайно, без всяких соображений, а цепь послушно вилась по моим следам. Приходилось полчаса и более вертеться на одном месте. Как ни почетно было мое положение и как оно не прельщало меня своей новизной, но все-таки я несколько раз собирался отказаться от него. В эти минуты место в цепи представлялось мне чистым раем. Но меня ободрял пример моего брата, который умом и расторопностью, незаметно для гордых товарищей, постепенно приобретал над ними первенство.
Я вспомнил его поговорку: «кто хочет быть мужчиной, тот не должен ни перед чем отступать, никогда не терять присутствия духа». Идя ощупью в страшной мгле, останавливаемый поминутно ударами сучьев, я твердил эту поговорку вместо молитвы. Она придавала мне бодрость и силу. Я шел смелее и мало-помалу, увлекаемый своими геройскими усилиями, посреди мрачно нависшего, непроходимого леса, затягивал песню. Эта неожиданная веселость действовала и на весь куп. Начинали разговаривать и шутить над перенесенными трудностями. «Живя еще на земле, мы попали в ад», — сказал кто-то в цепи; и на это замечание все отвечали дружным хохотом. При таком настроении купа и сама затруднительность нашего положения делалась как-то незаметна. Тем временем приближалась полночь. Несколько звезд моргнуло на темном небе; но напрасно мы старались узнать между ними нашего всегдашнего путеводителя Темир-Козыка[1]. На этот раз он коварно изменил нам.
Среди ободрительных мыслей, которыми я вооружался, ежеминутно приходит мне в голову вопрос: куда мы идем, и где мы найдем своих товарищей? Я не знал даже, в какую именно сторону направлены наши лица — к стороне ли Кубани или в противную. Ждать же рассвета для разрешения моего сомнения было неловко. Мы, пожалуй, могли подобно слепцам набресть к утру на берег Кубани, обставленный станицами. Я знал одно, что для. соединения с летучим отрядом нужно было ехать все лесом, имея по правую руку течение Кубани. Эти соображения приводили меня снова в отчаяние. Прибегнуть же к товарищам за советом я считал > для себя унижением.
После долгого утомительного пути мы выбрались на обширную поляну, где нас вдруг поразил приятный свет. Мы обрадовались ему, как редкой находке. Наши глаза, доселе встречавшие, одну сплошную мглу, отдыхали. Грудь дышала свободнее. Легкий ветерок, вырвавшийся бог весть откуда, отрадно пахнул нам в лицо. Куп расположился перевести дух от усталости, держа за повода своих коней.
— Мы вышли из ада и вступили в рай, — сказал прежний голос. — Сто тысяч лет долой с плеч!
— Эй, еще не торопись, — отвечал ему другой, — мы только что миновали одну полосу из семи полос ада; шесть еще впереди; а это преддверье рая, данное для того, чтобы мы еще более почувствовали новые трудности. Велики грехи наши! А ты как думаешь, красавица моя? Э, да чего ты пригорюнилась, словно мокрая кошка? Или спать хочется? Жаль, что мы не на ночлеге, а то бы мы
с тобой славно погрелись.
— С кем ты болтаешь? — спросил кто-то.
— С кем? Известно, с моей пленницей: с кем же больше говорить мне таким медовым языком.
— Спроси-ка прежде у нее, понимает ли она что-нибудь из твоих слов.
— Мало, брат, мне нужды до этого! Поймет, когда будет нужно. А теперь я сам себя не очень хорошо понимаю.
— Что так?
— В пятках моих столько игол, что я сомневаюсь, осталось ли их сколько-нибудь в лесу; а на лице такие рубцы, что если захочу, уверю всех наших девушек, что участвовал в жаркой битве — и никто не подумает, что мы всю свою храбрость положили в войне с ветками.
В это время мне послышалось что-то вроде свистка. Я навострил уши — все тихо кругом. Товарищи все еще продолжали шутить, значит, ничего не слыхали. Обман, подумал я, и ничего не сказал товарищам. Спустя немного свист раздался снова, несколько яснее первого.
— Нам, кажется, подают знак, — сказал я.
— Что, что, какой знак? — спросили разом несколько человек.
— А вот прислушайтесь внимательнее.
Наступила совершенная тишина. Свист повторился в третий раз и уже очень явственно.
— Так и есть: это наши молодцы! — с радостью вскричали мы все в один голос. С нашей стороны прозвучал ответный свисток; за ним тотчас послышался и четвертый.
— Ну, теперь в дорогу! — сказал я, взяв лошадь свою за повода. — Отряд наш впереди. Свистун, продолжай свое дело. Ну-те, с богом!
Ободренный куп шагом поднялся с минутного привала и опять вступил в мрак леса. Неумолкаемый свист служил мне верным вожаком: я шел прямо по тому направлению, откуда он доносился. Приближалось к рассвету. Небо очищалось, а вместе лес прояснялся понемногу. Уже птицы шевелились в листах, готовые с первым лучом порхнуть из мрачных своих жилищ. Наши молодцы встретили нас на небольшой поляне. Одни из них лежали на бурках, устремив глаза к мерцавшим звездам; другие чинили повреждения в сбруе; а взмыленные их кони стояли, понурив головы, сцепленные друг с другом уздечками. Брат мой сидел на высоком дереве, и оттуда подавал нам сигнал.
— Добро пожаловать! — закричал он, спускаясь с своего поста, как только мы вступили на поляну.
— Будь угоден аллаху, — отвечали ему с нашей стороны.
— Гостинец каков?
— Выбирай любое.
— Ну, слава богу, выбрались из чертова притона, — говорили наши джигиты. — Отдохните немножко, да в путь, прямо на сторону Карачая.
— Это как? — с изумлением спросили мы.
— Да так же. Иного выхода нет. Все броды заняты.
На другой день два раза натыкались мы на отдельные отряды, но они ничего не могли нам сделать, даже не дали знать о нас на линию; иначе нам бы не уйти. Еще четверо суток тащились мы все вверх по течению Кубани. На пятый день, вечером, расположились недалеко от Каменного моста, что при слиянии Теберды с Кубанью. Тут стоит памятник И. К., из которого гяуры выстроили сторожевую башню. Десятка два солдат постоянно живут в башне, охраняя мост. Брат мой, посланный высмотреть переправу ниже моста, донес, что река в разливе, и что на наших измученных конях, да еще с пленными за спиной невозможно и думать о переправе. Что тут делать? Рассуждали долго, наконец, все, по совету брата, решили переехать по мосту. Но как переехать мост, охраняемый каменной башней, против которой винтовки наши были бессильны? А окна башни глядели на нас, грозно нахмурившись. Они, казалось, так и говорили: попробуйте лишь сделать шаг, и посмотрите, что с вами будет. Наш брат смерти не боится, если только она предстанет открыто перед лицом, так, чтобы была возможность и самому что-нибудь сделать, а не смотреть связанным бараном. Придумали хитрость. Брат тихонько подполз к самой башне и, лежа на брюхе, высмотрел все. Часть солдат спала в своих конурках среди башни, другие сидели у ворот башни и, осиливаемые дремотой, то кланялись вниз, то, очнувшись, осматривались кругом, и снова закрывали глаза. Когда брат рассказал виденное им, многие из купа соблазнились беспечностью часовых и требовали тотчас же напасть на башню и перерезать всех солдат. Но их предложения не приняли: во-первых, потому, что при этом покушении мы сами могли бы пострадать без всякой пользы, — ибо что у бедного солдата может быть, кроме черствого сухаря, который тверже всякого камня? А раненый или убитый товарищ мог еще более затруднить наш и без того тяжелый куп; во-вторых, если б даже и удалось нам без всякой потери перебить солдат, то этим мы только раздражили бы врагов и усилили бы погоню.
— Тут ничем не поможешь делу, как только хитростью, — сказал мой брат, — если прямо броситься к мосту, то полудремлющие солдаты проснутся тотчас же и товарищей своих подымут, заберутся в башню и начнут стрелять в нас из отверстий. Этак дело плохо пойдет. А я посмотрю — не удастся ли как-нибудь иначе. Хитрость уже раз выручила нас. — не поможет ли она и теперь. Видите ли, что мне пришло в голову? Я поднимусь на эту горку, что вон позади башни, и пущу вниз камень. Солдаты подумают, что это медведь или кабан, и пойдут в мою сторону. А вы будьте готовы, и как только я прибегу назад, скачите к мосту, только не кучкой, а один за другим, потому что мост не совсем широкий. Эдак, даст бог, дело уладится хорошо.
Кончив речь, брат сейчас же скрылся в темноте. Спустя немного с горы полетел огромный камень и с шумом бухнул с высокого берега в реку. Слышен был даже плеск воды. Затем послышались голоса. В это время один из пленников наших, чувствуя, должно быть, близость своих земляков (хотя глаза всех были крепко завязаны), вскрикнул что-то по-своему, но сильный удар по голове рукоятью шашки замкнул ему уста. Должно быть, однако, крик был услышан часовыми, хотя не совсем за шумом реки. Несколько человек наудачу двинулись к нам. Мы стояли в яме и не иначе могли быть замечены, как если б они приблизились шагов на десять. Уже было наведено несколько винтовок, готовых вырвать нечестивые души из грязного тела, как вдруг с горы покатилась целая глыба камней, земли и гнилых пней. Солдаты остановились. Они, казалось, рассчитывали, что бы такое могло это значить. В эту минуту послышалось по горе глухое мычание, что-то похожее на рев кабана. Вмиг солдаты засуетились, молча и тихо стали подкрадываться к площадке, которой оканчивалась гора. Не успели мы оглянуться назад, как тут же очутился наш мнимый кабан. Куп с шумом выскочил из ямы и устремился быстро к мосту, но едва поравнялся он с башней, как раздался выстрел оставшегося у ворот часового. Обманутые солдаты сбежали с горы, производя своими неуклюжими сапогами шум, заглушавший топот лошадиных копыт. Страшный, горловой крик, так хорошо знакомый нам с давних пор, разрывал воздух пополам. Однако, пальбы не было. Мы преспокойно перешли мост и пристегнули коней. И только тогда дали вслед за нами залп, но ни одна пуля не прожужжала мимо наших ушей. Точно ветер относил их обратно к хозяевам. Долго еще слышались за нами неистовые крики и бряцание оружия, но мало-помалу все стихло в ночной темноте. Один лишь гул Кубани провожал нас далеко и, казалось, лаял на нас за вражду нашу к новым ее господам.
Вот какие дела делали мы в былое время! Теперь ничего похожего не бывает. С каждым днем жалко мельчает народ адыгский; тошно подчас становится, как оглянешься вокруг себя, да посмотришь, какими глупостями заняты черкесы. О! если б эта земля, на которой мы с тобой стоим теперь, если бы этот прах получил вдруг язык, он бы заговорил: «Вы, нынешние адыги, жалкие муравьи, вы недостойны топтать своими нечестивыми ногами грудь мою. Оставьте меня! Удалитесь в другое место! Я честно служила вашим отцам и дала в себе приют их гниющим костям. Вы не вправе лечь подле них. Я вас не приму. Не ваша теперь я: вы меня продали своими же руками. Так ищите же себе новой отчизны!» Так и сказала бы она, если бы могла говорить. Где те отважные, неустрашимые наездники, под ногами которых тряслась и стонала земля, которые на всю жизнь венчались с мраком ночи, променяв теплую постель и красивых жен на сырое ложе под открытым небом, спокойную жизнь на вечные хлопоты. Да, нет теперь таких наездников и не будет их уж никогда! Если в ком и осталась душа смелая, кусающаяся, и тот должен погибнуть в постыдном бездействии, в золе домашнего очага, не совершив ни одного порядочного дела, в пример своим детям и внукам. Да и не так еще пропадают свежие силы земли адыгской… Посмотри вокруг себя — увидишь ли хоть одного юношу, который бы не пил или не желал выпить водки и не тыкал в зубы трубки. А страсть к нарядам? Разве одно это не показывает уже, что черкесов нет более, что остались лишь тени их, жалкие, пугливые тени, которых во сто раз лучше мертвый остов предков. Прежде и первый всадник на всей адыгской земле не носил на плечах своих таких пышностей, что видим ныне на подлом рабе. Где, наконец, увидим мы наших славных гегуако, где услышим их сильное, жгущее душу слово? Нет более гегуако! Род их вымер. Не для них нынешнее время. Не рыцарские подвиги прославляют теперь наши песни, — они поют, так окатилась девка в ауле или как такой-то муж не выполняет своего долга, и как за то бьет его жена. Помет! — и больше ничего… Однако я совсем устал, рассказывая тебе бог знает что. Уаллахи, и говорить не стоит. Но так уж созданы мы, что любим более всего свое прошлое: в нем только и отдыхаем душой. Не думай, однако, что я каждому встречному рассказываю свои похождения. Нет! Не поверю чужим ушам тайн души. Но ты… другое дело. В тебе с первого раза я нашел что-то такое, чего нет в других наших юношах. Родись ты немного пораньше, из тебя мог бы выйти порядочный наездник. Знаю, что многие из наших смотрят на тебя косо, также хорошо понимаю твое положение, и сердечно тебя уважаю. Тот не мужчина, кто не умеет крепко держаться за то, что раз взял в руки. Мой совет: уживайся с русскими, но не ради каких-либо наград, а ради своих же братьев, которые очень, очень нуждаются в помощи и хороших советах. Ведь чего путного было ждать от тебя, если бы ты остался навеки между нашими юношами. Пропал бы даром: ни я, и никто другой не ставил бы тебя и в грош. Ну, прощай на короткое время. Я скоро заверну опять к тебе. А теперь спешу в соседний аул. Там один человек обещал мне за маленькие услуги подарить на зиму шубу. Не смейся. Теперь ничего не получишь без услуг — век, можно сказать, базарный. А не то было прежде. Бездомный человек, каков я, всю жизнь проводил в первой встречной сакле, ел и пил наравне с семейством — и с него ничего не требовали. Прощай! Рассказ, пожалуй, буду продолжать, если он тебя занимает.
Вот и шуба на зиму, но я не получил ее, а почти вырвал силой. Ох, времена! Обещал человек чуть не клятвенно, а как дело дошло, до исполнения, вдруг переменился и пошел сыпать отговорки: «завтра, послезавтра». Только тогда и выпустил из рук шубу, когда я, рассердившись не на шутку, выехал со двора, с тем чтобы никогда не возвращаться… Но черт с ними, с этими новообращенными скрягами! На чем я остановился прошлый раз? Я говорил об одном из приключений за Кубанью. Подобных приключений было немало в моей жизни. Но я уже упомянул тебе, что рассказывать их долго. Из рассказанного случая можешь судить, сколько раз находились мы между двух огней. Ни для кого, однако, эти путешествия не приносили столько пользы, как для нашего дома. Не говоря о хозяйственной части, которая быстро росла, вес и значение наши в обществе увеличивались с каждым днем. На нас смотрели теперь не как на пришельцев, искавших защиты и покровительства, но как на самых значительных членов аула. В ряду молодежи, благодаря высокому уму брата моего, мы заняли самое видное место, между тем как в народных совещаниях почетное место подле аульных владельцев отводилось всегда отцу. Его голос могущественно раздавался во всех спорных делах. Содействие его дорого ценилось тяжущимися сторонами. Конечно, не все благосклонно смотрели на возрастающее влияние абреков. Завистников и недоброжелателей было немало; даже открытых противников насчитывалось десятками. Если бы вес наш в обществе держался только на минувшем успехе, то нас, кличи, скоро забросили бы в угол, как это всегда случается с выскочками; но дело наше, по милости бога, было прочно. Каждый набег в чужие земли, каждое рассуждение в народном суде укрепляли корни нашего влияния. Беспрестанные столкновения с людьми разных мест и общие дела дали нам обширный круг знакомства, так что я нисколько не солгу, если скажу тебе, что в целом обществе, не исключая и богатейших старшин, не было дома обильнее нашего хлебом-солью и гостями. Не стану много толковать о высоком уважении, которым пользовались мы среди чужого нам по происхождению народа абадзехского; достаточно сказать, что старшина Ханца-Харун, в ауле которого мы жили, охотно отдал дочь свою за моего брата. А род наш — скрывать нечего — еще не из чисто-дворянских. Дед мой был ни больше, ни меньше, как м я сова-ром князей К…
Но счастье — вещь странная. И приходит оно незаметно, как и отходит также. Отец мой часто сравнивал счастье с отлично убранным конем среди гладкого поля. Увидев его, путник останавливается, подкрадывается к нему тихонько на цыпочках. Вот он близко к нему, стоит лишь руку протянуть — и конь его. Не тут-то было. Конь порхнул, взвился на дыбы и брыкнул так, что ком грязи, вылетевший из-под его копыт, высек искры из глаз, словно из огнива. Обманутый путник, чуть не плача с досады, что выпустил из рук славную добычу, поехал уныло по своей дороге; а конь сам собой пошел в конюшню человека, которому он и во сне никогда не грезился.
Счастье подшутило и над нашим семейством. Вдруг явилась холера. Сотни людей перешли в лучший мир. В число их попал и отец наш. Последние слова, слышанные нами от него, были таковы: «Живите ладно с людьми; пусть пример мой будет вам в этом полезным уроком». Смерть отца не произвела сначала никаких перемен в нашем доме. Брат заступил его место и действовал во всем с таким уменьем, что казалось, дела наши пойдут еще лучше. Может, это нам так показалось оттого, что люди, нас окружавшие, были пока заняты каждый своими утратами. Язва выгнала из их головы все заботы. Но как только она прекратилась, мы догадались, к чему клонились предсмертные слова отца. Нам стало ясно, что вся крепость наша заключалась в отце. С потерей его мы будто крыльев лишились, и ничем уже не отличались от большей части молодежи. Голос наш мог быть выслушан разве только в купе, да и то не всегда, а в особенных случаях, как, например, те, о которых я говорил. Враги поняли наше положение лучше нас самих, и стали действовать настойчиво и дерзко. Нашлись между нами такие молодцы, которые взялись упрекать Ханца-Харуна в том, что он своими руками вымазал себе лицо грязью. «Возьми дочь свою назад», — советовали они ему. Конечно, исполнить это было не так легко, как сказать; но тем не менее уж одна молва об этих происках подрывала нашу силу в глазах народа. Мы были еще так малоопытны в такого рода делах, что не могли без гнева сносить нападки врагов, и тем еще более усиливали их. Злейшим из врагов наших был один Баракай, из рода короткий меч. До нас он считался первым вожаком и одним из расторопнейших наездников в купе. Но на беду он был молодец лишь там, где не было ему соперников, по пословице: на безлюдье и кабан взбирается на холм. Он молчал, когда брат мой занял его место, и ни одним словом не высказал перед ним своего неудовольства. Зато за глазами он давал полную волю своему бабьему языку и поносил нас всеми средствами, какие только могла изобрести его куриная голова. Злоба таких людей неистощима. Работая в потемках, как кроты, они ничего не упускают из виду, всем пользуются с умением и успехом. Баракай неутомимо ратовал против нас и сеял невидимо раздоры между нами и прочей молодежью. Разумеется, не всякое его слово принималось: одни слушали его от безделья и скуки; другие затем, чтобы посмеяться над ним же; третьи, более простодушные, верили ему во всем, и в свою очередь кричали, «что семейство Тадж зазнается слишком, что это ни на что не похоже, что нужно сбить с него рога». Я искал не раз удобного случая сцепиться как-нибудь с бабою-Баракаем, но брат удерживал меня от этого, говоря, что не нужно начинать первым, чтобы не быть виноватыми перед обществом. «Ты подожди, — говорил он, — Баракай пока лает по-собачьи, но скоро заговорит по-человечьи, и тогда…» Но судьбе было неугодно, чтобы мы дождались окончания собачьего лая. Разрушение семейству нашему подуло, только не со стороны Баракая, а с такой, откуда ни мы, ни враги наши не ожидали. Раз вечером, когда я с братом, сидя одни в кунацкой, рассуждали о необходимости нового набега, к нам вбежал незнакомый молодой человек и, с трудом переводя дух, вскричал: «ищу покровительства аллаха и благородного дома Тадж». Мы вскочили быстро с мест. Брат спросил его, в чем он ищет покровительства нашего. Молодой человек, ничего не говоря, указал рукой на двор. Мы вышли — и что ж увидели? Прислонившись лицом к плетню, стояла молодая девушка. Тут же около нее был привязан взмыленный конь. Ворота ограды, отворенные обыкновенно до поздней ночи, были заперты. Мы поняли, в чем дело.
— Распорядись, Мата, — сказал брат и вернулся к гостю, в кунацкую.
Я отпер ворота и, подойдя к девушке, сказал ей: «пойдем, красавица, в дом». Девушка не трогалась с места, отвернулась от меня и начала плакать в рукава своей рубахи. Я хотел было взять ее под руки, но, вспомнив, что это может не понравиться молодому гостю, крикнул из дома служанку.
— Ради самого аллаха, отпустите меня домой, — проговорила девушка вдруг, всхлипывая.
— А что? Ты уже и каешься? — спросил я, смеясь.
— В чем мне каяться, когда я не была никогда согласна… Меня украли без моего ведома. Сжальтесь надо мной, если вы чтите бога. Не губите несчастной…
Тут подоспела служанка и, взяв ее под руку, повела к дому. Я пошел вслед за ними. Служанка ввела ее в саклю жены брата. Я дал служанке наставления, как обходиться с гостьей, и приказал строго не оставлять ее наедине. Я уже выходил со двора хозяйской, как служанка догнала меня и сказала, что гостья умоляет меня выслушать от нее несколько слов. Я очень удивился такому желанию, но должен был поневоле исполнить просьбу женщины. Став позади сакли жены брата, я приказал служанке вывести туда гостью, так как, по обычаю, мне нельзя было войти к жене брата. Гостья не замедлила явиться, и уж на этот раз заговорила очень смело. Видно, отчаяние придало ей силу.
— Я уже говорила тебе, — начала она, — что похитили меня без моего ведома и согласия. Я никогда не желала и не желаю принадлежать тому, кто привез меня сюда. Он прибегнул к Вашему покровительству только затем, чтобы сделать свой беззаконный поступок законным. Не отвергайте же и униженной просьбы беззащитной девушки. Не допускайте в вашем доме позорного насилия над моей невинностью. Пусть нас судит правоверное общество. Если и коран и люди отступятся от своей правды и откажут в защите бедной девушки, тогда… Что же делать? Я постараюсь перенести свое несчастье. А до того времени, если что случится со мной, вы отвечаете перед богом и людьми. Я же считаю себя безопасной под вашим кровом. Вот все, что я хотела сказать..
Услышав такие слова, я поспешил сообщить их брату наедине. «Дело скверное, — проговорил брат, выслушав меня, — подождем до завтра». После этого разговора он вызвал из кунацкой молодого гостя, чтобы переговорить с ним. Но в это время послышалось несколько голосов за оградой. Я вышел из ворот и увидел огромную толпу, шедшую прямо к нашей кунацкой. В толпе находились Ханца-Харун и лучшие тхамады аула. Тут был почти и весь аул. Все держали в руках большие дубины, будто шли на охоту за собаками. Я донес об этом брату: все мы трое вошли в кунацкую и сели, как бы ничего не подозревая. Скоро у ворот раздался говор толпы, вслед затем вошли к нам два старика.
— Аул весь стоит у ворот дома Тадж, — сказал один из них после селяма.
— Милости просим в кунацкую, — отвечал брат. — Хотя у нас не хватит сил угостить целый аул, однако рады посещению.
— Благодарим за гостеприимство, — сказал тот же старик. — Если дело дойдет до угощения, мы не сомневаемся в вас. Но теперь не до него. И ты, Харакет, и ты, Мата, слушайте внимательно посланцев общества. Хотя вы не родились между нами, однако сделались нам братьями. Двадцать лет живем мы вместе, и до сих пор никто, сколько нам известно, не имел причины быть недовольным вами. Надеемся, и в ваших сердцах нет против нас ничего дурного. А потому общество просит вас возвратить похищенную незаконно девушку родственникам ее. От этого не будет обиды вашему очагу… Так ли передал я поручение общества? — обратился он к своему товарищу. — Если что забыл, напомни.
— Совершенно так, — отозвался тот.
Брат долго думал, опустив глаза в землю. Я ждал его слова. Гость наш, забившись в угол, трясся как в лихорадке. Посланцы, изложив свое дело, постукивали палками о пол, давая тем знать, что обществу должно дать скорее ответ.
— Мы, — проговорил брат не поднимая головы, — будем подлы, если не сумеем ценить всех благодеяний, оказанных нам обществом. Мы поступим равно очень глупо, если осмелимся не выслушать требования лучших людей аула, мизинцы которых умнее наших голов. Но выдать человека, пришедшего в дом наш искать защиты, при всем нашем уважении к обществу, мы не в силах. Однако, чтобы не быть виновными перед обществом, поручаем дело его справедливому суду, и поверьте, мы снесем все, что ему заблагорассудится на нас наложить.
— Нет, душа моя, Харакет, не обижайся, если старцы скажут тебе откровенно, что ты ошибаешься, как ребенок. Тхамады так уважают ваш кров, что никогда не захотят наносить ему позор. Ты не так судишь. Не нужно суда там, где неправда очевидна. Зачем же попусту горланить? Ваш гость, пусть не во гнев ему будет сказано, сделал большую ошибку. Но его пока никто не винит, ибо какой юноша не делает ошибок? Но ведь общество состоит не из одних юношей. Из уважения к вашему дому оно, пожалуй, сделает одно снисхождение. Пусть Мата с одним товарищем спросит девушку: согласна ли она пошла за этого молодца? Если так, спора не может быть; если же нет, вы не в праве защищать этого дела, не вооружая против себя целого аула.
При этих словах гость наш затрясся пуще прежнего, точно вонзили ему в грудь острый кинжал.
— Никто на свете не вправе вырвать у меня жену, — вскричал он дрожащим голосом, забыв всякое приличие перед почтенными старцами, и бледный, как мертвец, подскочил к ним. — Пока я жив, не позволю и родному брату расспрашивать ее.
— Эй, не петушись, молодец! — возразил старик. — Ты не уничтожишь целого аула. Не городи чепухи. Лучше вложи дело в руки вот этих мужей, что стоят перед тобой. Если они вывезут — счастье твое. Своей куриной силой ты сделаешь немного.
— Через мой труп разве дойдете к жене моей! — закричал юноша, но брат удержал его.
— Если ты наш гость, — сказал он ему, — поручи дело нам. Беды наши теперь общие. Успокойся же пока.
Старики вышли к толпе и, спустя немного, вернулись, требуя, чтобы я с одним товарищем из толпы расспросил девушку. Я взглянул на брата. Он кивнул в знак согласия и вышел, зная заранее ответ девушки. Действительно, она повторила прежние слова еще с большей силой и настойчивостью, и прибавила, что выдали ее не родственники, а какой-то приятель нашего гостя, который бывал у них в доме. Когда товарищ мой передал ответ посланцам, они оба в один голос вскричали:
— Вот видите ли, общество даром и шагу не сделает. Дело самое вопиющее — что вы скажете на это?
— Суда требуем, — отвечал брат. — Без него мы никак не можем успокоиться.
— Да ведь суд положит решение по желанию девушки, — возразили старики.
— Суда! Суда! Какое бы ни было его решение! — твердил брат.
— Хорошо. Мы скажем об этом тхамадам. Пусть будет по их желанию…
Старики вышли.
— Ведь они правы, — сказал Харакет, обращаясь к гостю. — Суд не может не уважить голоса девушки. Разве имеешь еще какую надежду?
— Надежда моя на вас да на бога, — отвечал юноша. — Если бывал когда-нибудь случай, чтоб у мужа силою отняли жену, то что делать, проглочу оскорбление. Если же это первый пример на земле адыгской — и то воля аллаха.
— Какой суд! Суда нет на пустяки! — раздалось громко в толпе; посыпались ругательства и угрозы. Мы слушали скрепя сердце. Волнение увеличивалось по мере того, как разгорячались некоторые. Каждое слово, произнесенное во всеуслышание, подхватывалось массой и повторялось сотнями народа. «Да мы не только пришельцам, но и своим никогда не позволяли таких вольностей!» — заревел один из толпы и со всего размаха ударил дубиной в ограду. Старый плетень пошатнулся, и иглы колючника дождем посыпались наземь. Мы все трое выскочили из кунацкой.
— Что это? Неприятели или соседи пришли сюда? — закричал брат, входя в толпу.
— Да, мы можем сделаться и врагами, если не ценят нашей дружбы, — крикнули из толпы.
— По домам! Девушка уведена! — пронеслось вдруг с того конца, который примыкал к нашему дому.
Гость наш, стоявший подле нас с пистолетом в руке, одним прыжком исчез в толпе. Рванулся было и я за ним, но брат схватил меня за руку.
— Не горячись, Мата, попусту, — проговорил он. — Дело кончено, не воротишь его. Наша кровля покрылась позором.
Удивился я, слыша такие слова в устах Харакета. В эту минуту я готов был отступиться от него, так недостоин показался он мне.
— Ты ли это говоришь, брат? — спросил я с упреком, позабыв всякое уважение к нему.
— Да. Это говорю я, Харакет.
— Если так, то ты сегодня не тот, кого считал я первым человеком… Ты… нынче трус…
— Пусть будет так, — живо возразил брат, стоя неподвижно на одном месте. Не знаю, что происходило в ту минуту в душе его. А и думал ли он о чем-нибудь. На мой взгляд он стоял, как будто ничего с нами не случилось: как будто перед нашими же глазами не обесчестили нашего дома.
— Умереть бы нам теперь же, на этом месте, чем пережить такое бесславие! — вскричал я, и слезы невольно выступили из глаз.
— Умереть — не важная штука, — отвечал брат. — Всякий раб сумеет умереть. Пользы мало из того. Не смерть, а жизнь нужна нам, чтобы стереть с лица клеймо.
В это время подошла к нам гурьба людей, ведя под руки нашего молодого гостя, бледного, как полотно, с опущенными вниз глазами. Черкеска на нем, новая и очень щеголеватая, была разодрана в клочки, пистолета не было в руках.
— Берегите своего гостя, — насмешливо сказал нам один из державших его. — Дело потерянное, не след уж гоняться за ним. Лучше позабыть о нем.
— Да, мы постараемся забыть его, — возразил брат таким голосом, что насмешливый господин не нашел больше что сказать.
Мы взяли своего гостя за руки и оплеванные удалились в кунацкую, а гурьба шумно отправилась восвояси. Долго сидели мы молча, не поднимая друг на друга глаз. Пришел крестьянин наш и рассказал, как увели нашу гостью. Тем временем как мы переговаривались с посланцами, один из родственников девушки пробрался в ворота хозяйской (второпях мы забыли распорядиться запереть их и приставить к ним людей) и, став позади сакли, вызвал ее оттуда. Разумеется, она тотчас же вышла к нему. А домашние наши не сумели удержать ее. Служанке, заметившей ей, что не следовало бы ей так делать, она отвечала: «Я не рабыня, чтоб не иметь своей воли».
Молчание наше тянулось чуть не до полночи. Огонь в очаге давно погас, и мы сидели в потемках.
— Зачем мы сидим? — прервал наконец брат.
— Тебе это решать, — отвечал я. — Ты давеча сказал, что жизнь нам нужна, а теперь укажи, для чего она нужна.
— Гость наш, идешь ли по следам нашим? — спросил вдруг брат печального, убитого юношу. — Мы столько же оскорблены, как и ты, если еще не больше.
— Я на все согласен, что вы прикажете, — проговорил юноша. — Готов даже отказаться от мести, если это вам угодно.
— Если так, медлить нечего. В эту же ночь мы должны оставить аул, в котором нет уже места для нас.
— Этого я ожидал, конечно, после того, что с нами произошло. Но как это сделать… Ведь у нас есть дом, имущество? — начал я.
— У нас теперь ничего нет, кроме лошади, шашки, винтовки да страшного позора на лбах, — перебил брат.
— Все же надо как-нибудь устроить. Иначе нас могут считать бог знает за кого. Нет, как хочешь, брат, я так не выеду.
Нужно тебе сказать, что я больше хлопотал из-за жены брата, так как он сам ничего о ней из приличия не мог заговорить. Насчет крестьян и другого имущества я не беспокоился. Объяснить свои мысли лично брату я не мог, разумеется, хотя обстоятельства наши и могли бы извинить отчасти подобную нескромность. А пока было между нами недоразумение, дело тянулось бы, пожалуй, и до утра. Потому я вызвал из кунацкой нашего гостя, и через него начал переговариваться с братом. Через час мы были готовы к выезду. Харакет решился пустить жену на волю, несмотря на все мои увещания не делать этого. Наш гость, оказавшийся ученым человеком, написал на клочке бумаги, приготовленной им для собственного брака, развод брата. Смысл этого свидетельства был такой: Харакет не имеет никакого неудовольствия на жену, напротив, в продолжении своего супружества был постоянно признателен к ней; что единственной причиной развода послужили обстоятельства, и что, наконец, он, Харакет, при двух свидетелях, на вечные времена отказывается от всех прав своих на нее и предоставляет ей полную свободу выбрать себе второго мужа, а в вознаграждение за ее ревностно-исполненные обязанности уделяет ей сорок туманов и весь находящийся в доме скарб. На другом клочке бумаги написали распоряжение насчет крестьян и движимого имущества. Крестьян отпустили на волю до тех пор, пока мы, или дети наши (если они будут), не потребуем от них прежнего холопского повиновения. Скот, лошадей и баранов предоставили в их полное распоряжение. Оба свидетельства отдали старшему из крестьян, присовокупив к ним и несколько словесных наставлений.
Затем мы сели на лучших коней, взяли три заводных и выехали из аула, сопровождаемые лишь лаем недремлющих псов. На другой день, вечером, мы были уже на земле махошев 20. Старшина Каирбек и прежде еще знавший Харакета, радушно принял нас в свою кунацкую, сказав, что не только аул Ханца-Харуна, но и семь королевств имей мы врагами, и тогда не отказал бы нам в гостеприимстве. Впрочем, ни чьей защиты мы не искали, потому что защита наша заключалась в собственной нашей силе.
Недели две прожили мы без всякого дела. В кунацкой Каир-бека ежедневно собиралось множество людей. Смех и веселье не умолкали до поздней ночи. Стрельба и скачка являлись тотчас, как надоедали разговоры. Сам хозяин принимал во всем живое участие и везде был первым. Редко видел я человека, подобного Каирбеку. Это был батыр во всех отношениях. Ласковый и суровый в одно и то же время, он подчинял себе каждого, с кем имел дело. Одним умом он отстранил от власти своего старшего брата и прибрал в руки всех махошев, ворочал ими, как своими рабами, отнимал крестьян у господ, опираясь лишь на то, что они дурно с ними обращаются и тем заставляют их прибегнуть к его защите. Самовластие его не знало предела. Самые буйные страсти кипели в этой богатырской, с виду чуть не женской душе. За все пребывание свое в доме Каирбека не помню, чтоб он хоть раз переночевал у себя. Чуть сумерки, он уходил бог знает куда и возвращался только с восходом солнца прямо в кунацкую. А в хозяйской сидела молодая его жена, очень недурная, как я слышал. С узденями своими Каирбек обращался чрезвычайно гордо, подчас надменно и нагло. Язык его, словно острая коса, резал просто голову. Уаллахи, я скорее согласился бы подставить шею под шашку, чем выслушать выговор Каирбека! Немало удивлялись мы терпению махошев. Да явись такой удалец, как Каирбек, у нас в абадзехии, клянусь, через десять дней отправили бы его на расправу Азраила21. A тут и возражать никто не дерзал. Сказать правду, мы скоро охладели к Каирбеку, несмотря на радушие его к нам и на его высокие достоинства. Может быть, это происходило от непривычки нашей к такому падишахству. Достоинство и хорошее происхождение везде в почете — против того и спора нет, но ни в каком случае не должно им поклоняться, сносить от них всякие обиды. Дворянский обычай указывает каждому черкесу приличное ему место, дает знать, что можно ему делать и чего нельзя. Тому нет места между адыгами, кто захочет стать выше всех, кто пожелает поставить волю свою законом для других. Такого человека всякий заметит, всякий будет стремиться как бы подрезать ему крылья. И будь он силой равен хоть грому, имей на плечах своих сто голов, рано или поздно, а сломит себе шею. Так случилось и с Каирбеком.
Не менее Каирбека надоели нам и махоши. Это такой народ, что и причислять-то его не следовало бы к адыгам. Народ тихий, скромный, куда до абадзехов! И молодежь их какая-то вялая, мертвая. Нет в ней ничего этакого поджигающего кровь, ничего смелого, дерзкого. Что за необходимость была нам жить с такими людьми? Притом же, мы покинули дом свой вовсе Не затем, чтобы наблюдать житье-бытье махошев. Месть говорила в нас ежеминутно. Ничто не могло заглушить ее. Она требовала пищи, а мы еще не поднесли ей ни одного кусочка. Да и что подумал бы враждебный нам аул? Не нам было сидеть сложа руки да любуясь неукротимым буйством нашего гостеприимного хозяина. Каша его становилась в горле, пока сердце горело жаждой мщения. Посоветовавшись между собой, мы оседлали своих коней и, опоясавшись шашками, явились к Каирбеку.
— Что это? — спросил он, живо приподнявшись при виде нас, — вы уже собрались оставить меня. Нет, не думайте этого, я вас не пущу. Кладите оружие на место. Не слыхали вы разве пословицы: «гость в плену у хозяина». Долой сейчас же шашки!
— Благодарим за ласку, Каирбек, — отвечал брат. — Но дело наше таково, что сидеть долго на одном месте нам было бы очень неприлично. Ты сам, думаю, не одобришь такой праздности.
— Так точно. Дело ваше не терпит замедления, понимаю душу мужа, потому не стану вас удерживать. Только дайте мне слово воротиться ко мне тотчас по окончании дела.
— Слово — дело не шуточное для дворянина, — сказал на это брат. — Дать его должно с полной уверенностью, что сдержишь его. А что с нами случится — ведает один бог. Не делай же нас обманщиками.
— Хорошо, братец, хорошо. Быть по-твоему! — вскричал Каирбек, подбежав к Харакету. — Бог даст всегда успех такому мужу, как Харакет. Дорожите его словом, молодые люди! — прибавил он, обращаясь ко мне и к товарищу нашему, Измаилу. — С ним вы и в аду найдете себе дорогу. Бог с вами, прощайте. Если окажется во мне нужда, я готов всегда вам услужить. Итак, счастливого пути!
Мы поблагодарили хозяина и выехали со двора.
Недалеко от ханцовского аула находился большой густой лес. Теперь он весь порублен русскими. В то время жители редко туда ездили за рубкой строевого леса, и то, если набиралось их около сотни ароб. Они опасались убыхов22, которые целыми партиями скрывались в лесу в ожидании добычи. Мы расположились в самом недоступном месте этого леса. Лошадей, спутав на три ноги, пустили в лес, а сами с помощью кинжалов вырубили с трудом десятка два молодых дерев и сложили из них довольно прочный шалаш, который мог защищать нас от непогоды и даже от внезапного нападения. Узкий вход заделали так искусно, что снаружи никто бы не заметил его. Внутренность шалаша очистили сначала от трав и корней, потом засыпали и утоптали мягким черноземом, разделив ее на три отделения: в каждое отделение насыпали свежей зеленой травы. Посредине вырыли яму для огня, против отверстия, сделанного наверху шалаша. Отверстие это приходилось под кудрявым дубом так, что дым, выходивший из отверстия, совершенно исчезал в густой листве. Устроившись таким образом, мы держали совет, как пропитать себя в глухом лесу. Положили обратиться к одному из вернейших крестьян наших. А чтобы холоп не напакостил как-нибудь, решили указать ему большой дуб при самом входе в лес: в дупле его он должен был каждую неделю класть припасы. Шалаш же не открывать ему ни под каким предлогом. На первый раз мы удовольствовались лесными яблоками и грушами.
Когда наступила ночь, собрались в путь. Чтобы себя не обременять ничем, оставили лошадей подле шалаша. Для предохранения от волков обложили их натертыми порохом тряпками. Подняв полы черкесок за пояс и перебросив за плечи винтовки, мы тронулись молча. Ночь стояла такая, какая и нужна была нам. Густые тучи медленно плыли по небу. Каждый из нас молился в душе, чтобы они не разразились дождем. Молитва наша была услышана. Вместо дождя поднялся сильный ветер. Лес глухо зашумел. Гладкое поле возле аула свистело как-то пронзительно и жалобно. Каждая травка будто плакала. Какое-то уныние проникло мне в душу. Недостойные мужчины чувства начинали овладевать мною… я плюнул и стал бормотать про себя какую-то веселую песню. Измаил и Харакет тоже молчали. Свист ветра и на них действовал не лучше, чем на меня. Глупые минуты находят иногда на человека без всякой причины: вдруг ни с того ни с сего начинаешь грустить, бог ведает по ком, и внутри тебя словно кто лопатой ворочает. Говорят, сам враг людей, проклятый шайтан насылает их на человека, чтоб отнять у него все мужское и сделать его бабой. Должно быть, тут не без козней нечистой силы, иначе отчего бы случиться такому стыду с людьми, которые нарочно изгоняют из сердца всякие нежности? Черт ли, другой ли кто был тому причиной, знает один бог, только все мы трое в тот вечер походили на людей, идущих на похороны. Не поднимая друг на друга глаз, мы очутились под аульной оградой. Нас поразила необыкновенная тишина. Ни лая собаки, ни мычания коровы, разлученной на ночь с телком, ни даже протяжного крика пасечника, оберегавшего обыкновенно по ночам свои ульи от покушения соседей, ничего не слышалось в непроницаемой мгле. Один ветер свободно разгуливал по спящему селу, срывал с саклей камышовые крыши и разносил их так далеко, что хозяева, если б захотели на утро собрать их, не нашли бы и щепки; старые плетни скрипели и валились от сильного напора ветра. Прежде чем войти в аул, мы на минуту остановились. Брат с Измаилом взялись приготовить все необходимое для предстоящего дела, а мне велели переговорить с крестьянином насчет провизии, да предупредить его,,чтоб он в эту ночь караулил весь наш двор. Мне указали место, и мы расстались. С трудом и опасением я добудился холопа и, передав ему наскоро, что нужно, поспешил оставить место, которое вызывало во мне воспоминание о прошлом счастии. Мне казалось, что место это прижигало мне пятки. Меня тянуло в нашу кунацкую, я желал хоть раз еще взглянуть на нее. Я шел быстро… ноги мои чуть касались земли, колени дрожали, сердце мое билось так сильно, что я слышал каждый его стук, в ушах раздавался ужасный шум, будто вблизи меня работал кузнец; я вбежал в ограду, страшный вид опустения больно кольнул меня; я подошел к двери кунацкой и толкнул ее дрожащей рукой, но дверь была забита изнутри. Подбегаю к окну, тоже заперто. Сердце мое сжалось, слезы чуть не прошибли из глаз. Как мне хотелось взглянуть, хоть впотьмах, на внутренность нашей кунацкой, этого теперь и выразить не могу. Я насилу оторвался от стен кунацкой и направился к назначенному мне месту. Товарищи были готовы и ждали только меня. После краткого совещания мы опять разделились. Брат взял на свою долю середину аула, самую населенную и опасную, а нам с Измаилом велел действовать с боков. По окончании дела все трое должны были сойтись на холмике, тотчас за оградой. Расставшись с товарищами, я бегом пустился к своей части, вырубил огня, завернул горящий трут в тряпку, потом взял горсть сухой соломы и, вложив в нее тряпку с трутом, размахивал до тех пор, пока солома не вспыхнула. Тотчас я всунул ее под крышу первой с краю сакли. Зажег другой пук соломы и дал огня соседней сакле. Таким порядком, не более как в полчаса времени, я успел обежать все строения назначенной мне половины, не исключая амбаров, конюшен, даже курятников. Мы все трое в одно время столкнулись с горящими пучками в руках. Я с трудом узнал своих товарищей. Лица и руки их были густо вымазаны сажей, а бороды и усы укоротились наполовину: это второпях пламя запалило их.
— Что, все? — спросил брат. — Не забыли ли какой сакли?
Ветер быстро раздувал пламя и, как степную траву, гнал с крыши на крышу. Темно-бурый дым взвился широкими полосами. Раздались крики и вопли. Люди пробуждались из глубокого сна. Не желай никому подобного пробуждения!
Скоро мы очутились на своем холму и сели отдыхать от утомления, имея перед глазами плоды своих усилий. Аул весь виден был нам, как на ладони. Обширный костер с каждым порывом ветра разгорался сильнее. Огненные языки жадно протягивались с одной стороны в другую. То была река, выступившая из берегов, только река огненная, всепожирающая, ничего не щадящая. Никогда более не видывал я такого зрелища. Аллах керим! Что это была за ночь! У другого волоса опрокинули бы шапку от одного рассказа о таком происшествии, а мы чуть не плясали от радости. Стоны и вопли детей и жен, отчаянные крики мужей, спасавших свою семью и самые необходимые вещи, как например, одежды, оставленные второпях в сакле, рев скотины, ржание коней, задыхающихся в запертых конюшнях, протяжный, заунывный вой собак, все это слилось в один общий плач, в одну жалобу. Под эту музыку мы ощущали в себе необыкновенно-светлое чувство. Как будто и теперь еще вижу перед собой Харакета, сидящего на холмике; лицо его, озаренное отражением костра, так и дышало счастьем. Губы его поминутно шевелились, готовясь передать то, что происходило в душе; но обычная твердость сдерживала его. Он жадно следил за каждым извивом огня и, казалось, опасался, чтоб не уцелело что-нибудь из аула. Между тем, пламя все усиливалось и багровым, зловещим светом озаряло далеко окрестность. Люди кидались в огонь, стараясь затушить его. Большая часть их едва была прикрыта исподним платьем. Полунагие женщины рыдали при виде погибавшего жилища и судорожно прижимали к себе испуганных детей. Быки, прорвав рогами хлевы, яростно бросились в толпы народа и свирепо топтали все попадавшее на пути. Ветер завывал с новой силой и страшно колыхал огненными волнами, шипел и свистел. Жители мало-помалу перестали суетиться. Они убедились в своем бессилии и, сложив покорно руки на груди, предоставили все воле божией. Молча взирали они, как пламя пожирало плоды их долголетних трудов. Затем начали составляться в кружки: послышались ругательства и проклятия, бог знает на кого. Едва ли знали они виновников ужасного своего пробуждения, да и не время было им рассуждать об этом. Они только тушили ярость свою богохульствами.
— Теперь пора нам на охоту, — сказал Харакет, поднимаясь с места. — Смотрите, целиться в крупных кабанов, а не в тощих. Промахнуться мудрено: иголку можно поднять с земли — славное освещение!
— Это выходит по пословице: сверх чесотки веред, — сказал я смеясь.
— Ничего, ханцовцы сильные ребята, вынесут и ту и другую. Одна чесотка не свалит их с ног. Ну, вперед… Да, еще одно слово — стреляйте не с одного места, а с разных. Сходиться опять здесь.
Мы рассыпались в разные стороны. Я подкрался очень близко к одной кучке, взвел курок винтовки и начал водить дулом, выбирая на ком бы остановить его. Я узнал довольно крупного человека и сделал движение, чтобы спустить курок… но рука замерла, точно кто перетянул ее палкой, сердце дрогнуло. Я весь сгорел от стыда. «За что же я его убью? — подумал я невольно: — Ведь он не видит меня, не подозревает опасности, он безоружен». Никогда не одобрял я затылочных героев и считал их всегда подлыми трусами. Я встал, чтоб идти к холму, как вдруг на другом конце аула раздался выстрел, а за ним, спустя немного, и другой, и третий, все с разных точек. Народ снова засуетился и смешался как стадо овец при нападении волка. Он не знал, что б это значило. «Убийцы, убийцы, ловите их!» — кричали со всех сторон, и массы беспорядочно устремились кто куда, надеясь, верно, тут же поймать убийц за хвост. Выстрелы становились все чаще и чаще. До ушей моих несколько раз долетали предсмертные стоны раненых. Кровь опять заиграла во мне. Мне вдруг представилось, с каким неудовольствием узнают товарищи о моем бездействии. А, главное, я боялся, чтоб они не стали подозревать меня в женственной мягкости сердца, и чего доброго, в постыдной трусости. Потому я быстро направился к одной толпе и навел снова винтовку. Курок звонко щелкнул. Рука моя опять затряслась. Винтовка сама собой опустилась с сошек. Мне, наконец, стало досадно за себя. Лихорадка начала меня бить. «Неужели ты так слаб?» — словно шепнул мне кто-то. Дрожа всем телом, я приложился и невольно закрыл глаза… Выстрел загремел — и кто-то, выхватившись из толпы, с ревом растянулся на земле. В голове моей все помешалось. Не помню, как добрался я до холма…
Спустя немного, явились и товарищи, держа в руках еще раскаленные винтовки.
— На первый раз довольно, — сказал Харакет. — Теперь можно и отдохнуть.
Мы отправились в лес. Зарево пылающего аула провожало нас до самой опушки, освещая нам дорогу. Ночь я провел без сна, несмотря на совершенное изнеможение. Картина пожара неотвязчиво носилась перед моими глазами, а тяжелый стон безвинной жертвы невыносимо терзал мне уши. Я вскакивал и осматривался долго и внимательно вокруг себя, желая увериться, не наяву ли все это происходит. Я завидовал Измаилу и Харакету. Они храпели самым безмятежным образом. Можно бы подумать, что они заснули на пути из Мекки 23: так мало походили они на истребителей целого аула. Проснувшись утром, брат говорил, протирая глаза: «вчера на шее моей висело пудов двадцать; теперь чувствую, что половина свалилась». Я сделал черпак из листьев, принес в нем из речки воды и дал умыться Харакету; потом высыпал перед ним горсть спелых груш, запасенных еще со вчерашнего дня. Остальное время до вечера мы провели в глубоком молчании, развалившись на мягкой травяной постели. Но у каждого из нас была своя мысль — каждый по-своему рассуждал о том, что еще остается нам делать, и как бы ранить еще больнее наших врагов. Вечером я пошел к назначенному дубу. В дупле его лежал целый мешок пшена, узелок с сыром и копченкой, котелок, две чашки, плоская длинная доска, употребляемая косцами вместо стола, и другие принадлежности полевой жизни. Забрав все это, я направился было к нашему шалашу, как вдруг из-за ближнего дерева показался доверенный крестьянин. Он сообщил мне, что пожар истребил весь аул, кроме нашего двора, так что жители хотят переселиться на другое место, что убито пять человек и ранено трое, и что, наконец, ханцовцы единогласно признали нас виновниками общего несчастия. Они приняли всевозможные меры к поимке или умерщвлению нас. Прежде всего они разослали гонцов во все соседние аулы с просьбой не принимать нас нигде как гостей; в противном случае ханцовцы угрожали им своей неприязнью.
К открытию нас главным образом способствовало то, что двор наш остался невредим от огня. В порыве ярости общество бросилось было вымещать свою обиду на нашем доме. И оно исполнило бы это, если бы крестьяне не объявили секрета, который скрывался до того времени, то есть, что они люди свободные. Дело кончилось тем, что Ханца тотчас взял к себе домой дочь с отказанным ей добром, а жители разошлись по своим пепелищам, стуча зубами от ярости. Когда я рассказывал все это товарищам, брат сказал: «Пусть ханцовцы ищут нас по соседним аулам: а мы будем следовать за ними шаг за шагом. Орел слетает на цыплят в открытом месте. Выстроится новый аул, н мы не замедлим явиться».
В полдень мы покушали с отличным аппетитом и легли спать, а ночью снова очутились в ханцовском ауле. Удушливый запах дыма носился еще в воздухе. Горящие уголья тлели под кучами золы, вспыхивая изредка. Разные фигуры, образовавшиеся из глины, торчали на развалинах домов, как пугало в огороде. Вид разрушения был еще ужаснее в ночной темноте. Это был настоящий ад. Тягостное впечатление легло мне на сердце и давило невыразимо. Ведь так еще недавно с обитателями этой развалины мы братски делились хлебом-солью. Еще не успел умолкнуть в, ушах голос их дружбы. И вот мы виновники их несчастия. Хозяйки, из рук которых мы ели лучшие куски, девушки, считавшиеся нашими сестрами, дети, которых мы качали на руках, — все они, по милости нашей, должны теперь ночевать под открытым небом, лишенные первых потребностей жизни. Такие мысли осаждали меня беспрестанно. Даже чувство тяжкой обиды, нанесенной нашему дому, не могло совершенно оторвать меня от малодушных размышлений. Несмотря на то, я готовился нанести новый удар врагам и ни одним словом не выразил пред своими товарищами, что происходило во мне.
Ханцовцы, желая по крайней мере избавиться от смрада и угара, оставили пепелища и расположились на ночь в чистом поле. Но и тут мы не дали им покоя. Прикрытые мглой, мы невидимо посылали смерть сидевшим вокруг костров мужчинам. Бедные ханцовцы, не ожидавшие нового горя после того, что случилось, пришли в такое смущение, что громко взывали к аллаху, с дерзостью, неприличной мусульманам. Отчаяние их было несказанное. Они кучками выбежали из круга туда, откуда раздавались выстрелы, но мы не мешкали, и в это время целились в них с другого конца. Так обошли мы круг, пробежали его потом посредине, стреляя по встречным, и, когда весь табор поднялся на ноги, отправились шагом к себе. Несколько всадников выскакали в погоню, но совсем по другому направлению. Они кричали во все горло: «ловите! ловите!»
— Если найдете! — отвечал на это, смеясь, брат… Наутро я узнал от крестьянина, что раздраженное общество разослало во все стороны людей с целью открыть во что бы то ни стало наши следы. Кроме того, оно наняло самых расторопных молодцов выведать нас тайком, войти в сношения, а потом выдать нас ему в руки или застрелить. Составили из лучших наездников ночной обход, и в то же время начали запасаться материалом для постройки нового аула, призвав на помощь соседей, так как у самих ханцовцев не осталось от пожара и половины ароб и быков. Наш лес должен был теперь привлечь жителей. Кто-нибудь невзначай мог набрести на наше убежище. Потому, когда наступила ночь, мы покинули лес, чтобы до окончания постройки нового аула скрыться где-нибудь вблизи. А чтоб узнать, не открыто ли наше жилище во время нашего отсутствия, оставили в нем старую черкеску и несколько газырей с порохом, как бы забытые второпях. Тот, кому бы пришлось побывать в шалаше, конечно, не мог бы никак отказаться от подобной находки. Приятель, к которому мы явились, жил в ближайшем к ханцовцам ауле и был один из отъявленнейших врагов околотка, хотя и не скрывался ни от кого. Он нередко имел с нами дела, потому с большой охотой скрыл нас в своем амбаре, посреди мешков проса и кукурузы, а лошадей наших запер в особой конюшне, где обыкновенно запрятывалось все, что не терпит людского взора. Три раза в день хозяин сам приносил нам есть и сообщал при этом слухи, доходившие до него. Долго, впрочем, он не засиживался с нами, опасаясь возбудить в ком-нибудь подозрение. Из домашних его, одна хозяйка знала о пребывании нашем в кладовой. Прошла неделя в таком добровольном заточении. Разумеется, в такой короткий срок ханцовцы не успели обзавестись новым хозяйством. Между тем скука бездействия начинала сильно нас томить. Да и стыдно было нам перед самими собой проживать в душной конуре, словно амбарные крысы. Еще много дела предстояло нам. Не одним огнем было вымещать обиду и не все таиться под кровом ночи. Нужно было показать себя врагам и среди дня, чтобы они не подумали, будто мы прячемся от них из боязни. Мы расстались с хозяином. Он до тех пор не хотел нас отпустить, пока не взял с нас обещания вскорости вернуться к нему.
Около полуденного намаза мы явились неожиданно перед новыми жилищами ханцовцев. Не в голой степи уже увидели мы врагов своих. Толстые колья, воткнутые крепко в землю, большим полукружием захватывали огромное пространство: это были зачатки будущей сильной ограды. Кучи хвороста, очищенные от листьев, грудами возвышались там и сям. В иных местах был выведен плетень. Посреди полукруга виднелись сакли, еще не мазанные глиной и слегка прикрытые зеленой травой. Попадались еще и большие просторные шалаши, которые мало чем уступали саклям; из тех и других дым валил густыми клубами. Видно было, что опустившиеся головы ханцовцев выпрямлялись. Мы быстро въехали в черту аула. Десятка два мальчишек играли в альчики при самом входе в ров. Увидев нас, они оставили игру, и с любопытством посмотрели на наши лица. Казалось, они что-то припоминали. Я с Измаилом тихо приблизились к ним, схватили двух из них подмышки и повернули коней. Остальные ребята с криками бросились к саклям. Несколько человек показались на рву с винтовками, прицелились и выстрелили по нас. Пули свистнули мимо. Затем выскакала из аула и погоня. Наши кони, отдыхавшие целые две недели, неслись как из лука стрела. Но несмотря на это, погоня была уже близка. Ее злобные восклицания и ругательства доносились до нас. В ней мы узнали и старого Ханцу. Харакет, скакавший позади без добычи, поворотил своего коня, выхватил мигом винтовку и, как вихорь снежный, ударил в лицо врагам. Прогремел выстрел. Оглянувшись снова, мы увидели двух коней, мчавшихся к аулу с опрокинутыми под брюхо седлами, без седоков. Харакет уже нагнал нас. Погоня, однако, не отставала. Лес зачернел перед нами. Мы приударили коней. Харакет еще раз схватился с погоней и спешил снова одного врага. Зато у самого под правой рукой проскочила пуля, унося с собой кусок черкески и бешмета. Доскакав до опушки леса, мы тотчас же спешились. Пленных и лошадей поручили мне, с тем чтобы я углубился с ними как можно далее в лес. А Харакет с Измаилом, прикрывшись деревьями, остановили преследователей. Загорелась перестрелка. Погоня, раздраженная неудачей и подстрекаемая надеждой зараз уничтожить злейших врагов своих, спутала коней и пешая ударила со всей яростью на Харакета и Измаила. Но каждый дуб стал перед ней неприступной крепостью. Дорого поплатилась она за свою смелость. Харакет и Измаил, как кошки перебигая от дерева к дереву, каждую пулю свою посылали наверняка, тогда как враги палили наудачу и наносили больше вред сучьям и листьям древесным. Перестрелка длилась до тех пор, пока с обеих сторон не истощился весь запас пороха. Тогда поневоле они разошлись…
В ту же ночь мы приехали к своему приятелю и после короткого совещания мы с ним взяли мальчиков и пустились в дорогу. Подобную добычу нельзя было долго укрывать под носом врагов: следовало как можно скорее сбыть ее с рук. На следующий день утром, мы слезли с коней перед кунацкой старшины Каирбека. По обыкновению его не было дома. Приходилось ждать его до восхода солнца; до того времени поднялись бы на ноги дворовые и гости; а мы вовсе не желали, чтобы секрет наш сделался известен кому-нибудь, кроме самого хозяина. Что тут делать? Товарищ мой, Джунис, известный мастер на штуки, нашелся тотчас. Вошел прямо на двор хозяина и стуком в окно кухни разбудил служанку дома. «Так и так, — говорит ей, — по приказанию Каирбека привезли мы двух мальчишек. Надобно сейчас же спрятать их в таком месте, где бы их никто не мог видеть. Так, мол, приказал сам хозяин. Да чтоб она, собачья дочь, не проболтнула тайны, иначе пойдет путешествовать на хвосте коня от хозяина к хозяину». После такого наставления, разумеется, служанке ничего не оставалось, как припрятать подальше наших пленников и натянуть крепчайшую узду на бабий свой язык. Джунис прибавил еще, чтоб она ни под каким видом не заговорила с пленными и если б они сами покусились что сказать, то зажала бы им рот. Успокоившись насчет пленников, мы вошли в кунацкую. Одни из гостей молились на разостланных на полу оленьих шкурах, другие, сидя на дворе, совершали омовение, а третьи издавали сильнейший храп, как будто на свете не существовало вовсе ни заботы, ни молитв. Мы спросили о Каирбеке, хотя, может быть, лучше самих гостей знали, где проводит он это время. Нас просили подождать. Развесив свое оружие на стене, мы сели на одной из длинных скамей, расставленных по углам кунацкой. Раннее посещение наше возбудило любопытство; гости исподлобья осматривали нас, желая, вероятно, по нашей наружности узнать, что мы за люди и зачем так рано приехали. Некоторые даже будто нарочно выходили на двор и, зевая да потягиваясь, осматривали наших коней. А прямо нас спросить никто не решался, зная наперед, что не получат настоящего ответа. Наконец, воротился и хозяин. Увидев меня, он быстро, не давая произнести обычного приветствия, спросил: «где ты, молодец, оставил своего брата?» Вместо прямого ответа я сказал, что желал бы переговорить с ним наедине. Каирбек схватил меня за плечо и поспешно вывел из сакли. Джунис последовал за мной.
— Это что за человек? — спросил живо хозяин, когда мы очутились позади сакли, показывая рукой на Джуниса.
— Это мой товарищ, — отвечал я.
— Ну, так говори же, где оставил ты брата?
— Брат остался пока в доме этого мужа и прислал тебе поклон да маленькую добычу С просьбой зарыть ее в землю так, чтоб и следа не осталось.
— Ого, какой молодец! — проговорил весело хозяин. — Зарыть в землю, да еще так, чтоб нельзя было и следов сыскать! Одно слово: молодец твой брат! Не любит, чтоб изо рта торчал кусок; нужно, говорит, совсем проглотить. Попробуем-ка и мы… да не большой ли кусок-то? Пожалуй, не влезет еще в рот.
— Кусок очень невелик по твоей пасти, — сказал Джунис, — всего двое мальчишек.
— А ты когда мерил мою пасть? — спросил хозяин, вперив острые глаза свои в Джуниса.
— Нужно только раз взглянуть на кабана, чтоб убедиться в ширине его рта, — отвечал тот, не раздумывая.
— Гм!.. Да, где же ваша добыча?
— В твоей кладовой.
— Как так? Без моего ведома!
Тут Джунис рассказал ему хитрость, к которой мы прибегли по необходимости. Каирбек остался очень доволен нашей проделкой. Особенно понравилось ему то, что мы так хорошо знали его львиные замашки. Желая еще более поразить нас своим могуществом, он оставил у себя пленных, с тем, чтобы подарить их в тот же день одному из своих гостей. Нам же дал пять отличных коней, выезженных так, что садись да и поезжай. Другой бы на этом и остановился, потому что чего более стоили два мальчика? Но Каирбек, бывало, как разгорячится, забывал решительно всякие расчеты. Пригоршнями кидал свое добро.
— Вы, — говорил он, — люди бездомные, некому справить вам одежду и обменяться вам не с кем. Возьмите у меня по одному платью, то есть не с моего плеча, а с плеч моего дальнего гостя и товарищей его. Раздевание их предоставляю одним вам, так как вы сняли с меня их обузу. Я бы не прочь и своим платьем поделиться с вами, но, уаллахи, кроме того, что видите на мне, нет, ничего лишнего.
Мы, разумеется, не прочь были от такого предложения, тем более, что платье на нас начинало сильно расползаться, но воспользоваться предложением не могли без ущерба своему дворянскому достоинству. Как ты знаешь, по обычаю, раздевание гостей, получивших подарки, принадлежит исключительно дворне хозяина и людям, особенно близким к нему. Это мы дали заметить Каирбеку.
— Это не помеха, — возразил он, — я так устрою, что ни гости, ни дворня ничего не узнают об этом. Не стыдитесь!
Действительно, он что-то шепнул гостям и те беспрекословно исполнили его желание. Но все это казалось недостаточным щедрому хозяину. На прощание он поднес мне еще два двуствольных турецких пистолета — один брату, другой мне. В то время пистолеты эти так же дорого ценились, как нынче пистолеты с шестью выстрелами. Оружие самое надежное. Не чета нашим кремневым: и под дождем, и при ясной погоде грянет одинаково, никогда не обманет. Главное, двух сразу можно положить, одного подле другого. Послужил мне подарок Каирбека — спасибо ему, вот он и теперь еще при мне, и до последней минуты будет со мной. Если бы только прибавить к нему другую такую же парочку, тогда и семь человек в поле не были бы страшны мне. Особенно добыть бы шестивыстрельный — о, это сложная выдумка гяуров! Поворачивай только колесо, и цель прямо в лоб: шесть выстрелов! Да это, черт побери, находка! У аллахи, я бы отдал все, что у меня есть, лишь бы найти такой клад. Да нет! Безбожники наши ни за что на свете не променяют его. Но бог даст, когда-нибудь добуду его!
И Джуниса не обидел щедрый Каирбек — подарил ему славный кинжал, за который можно бы сейчас дать два тумана. На том мы и расстались с Каирбеком. «Вот что значит седлать коня в добрый час», — твердил Джунис всю дорогу. Даже сам брат, ничему не изумлявшийся, едва поверил, когда мы представили ему подарки Каирбека.
Отдохнув день, мы снова отправились на ловлю. На этот раз и Джунис к нам присоединился. Ударили среди белого дня на ханцовцев, рубивших лес для постройки, нарочно выбрав то время, когда все они, утомленные работой с утра, собрались в общем шалаше подкрепить себя пищей и отдыхать. Отогнали из-под самого носа тридцать быков. Целый град пуль посыпался на нас на очень близком расстоянии, но не причинил нам ни малейшего вреда, напротив, еще более помог нам: быки, испуганные громом выстрелов, понеслись вперед с такой быстротой, что кони наши едва успевали за ними. Погони никакой не было, потому что верховых между дровосеками не оказалось. Спокойно пригнали быков в ближний аул и продали их на кумач бывшим там армянским купцам. А поверенные купцов немедленно угнали их к русским.
Ханцовцы почувствовали наконец, каких неугомонных врагов послал им бог в наказание за грехи. Да! Они лучше бы согласились иметь против себя целый аул, нежели трех бездомных бродяг. С враждебным аулом они бы не побоялись столкнуться лицом к лицу, а укротить нас не было никакой возможности. Словно ястреб на стадо цыплят, налетали мы на них и, нанося беспощадный удар, мгновенно исчезали, не оставив по себе другого следа, кроме слез и жалоб. Имена наши сделались пугалищем не для одних детей, но и для взрослых. Ужас, наводимый нами, походил на трепет человека при мысли о страшной фигуре Азраиля. Не мудрено после этого, если в целом околотке только и говорили, что о нас. И странная вещь! Одни ханцовцы горели к нам ненавистью и жаждали нашей крови, чтобы залить ею нанесенные нами раны; а в окрестностях, даже ближайших к ханцовцам, те самые люди, которые во всякой другой беде брали на свои шеи одинаковую с ними долю, которые клятвенно были связаны с ними, — и те не желали нам зла, напротив, явно сочувствовали делам нашим. Особенно молодежь, страстная ко всему чрезвычайному, просто обожала нас и брала себе в образец. К нам приставали один за другим все недовольные праздностью, обиженные несправедливостью людской и такие, которые не питали в душах ровно ничего дурного, но были соблазнены нашими делами. Даже из ханцовцев пришло к нам трое молодцов. Таким образом, составилась у нас большая шайка из отчаяннейших голов в околотке. Присоединяясь к нам, каждый требовал взять с него клятву в том, что он до последней минуты останется верным товарищем всех членов шайки, но брат мой не захотел связывать ничью совесть. Вообще Харакет не очень благоволил к незваным товарищам. Ему не понравилось, что эти люди без всякой причины готовы резать первого встречного и причинять вред бывшим своим соседям. Это уже делалось разбоем и воровством, а мы всеми силами избегали таких прозвищ. Дело наше было иного рода. Оно было вызвано местью, следовательно, никто нас не мог упрекать ни в корыстолюбии, ни в беспричинной жестокости. Если мы угоняли скот, увозили людей, то это делали вовсе не из видов обогащения, а только из желания причинить как можно больше боли врагам нашим. Злоба сердец наших никогда не простиралась за ограду ханцовского аула. Не раз нам случалось встретить врасплох имущество других аулов — и совесть не может упрекнуть, чтобы мы когда-нибудь прельстились им, даже чтоб имели это в мысли. Если соседи ханцовские принимали нас иногда враждебно, то мы всегда старались внушить им, что худа им не желаем, а если они питают против нас какой-нибудь злой умысел, то да судит их аллах! Из этого легко понять, что мы вовсе не были рады увеличению нашего кружка. Кроме разницы в целях, представлялось и другое важное неудобство. Шайка в пятнадцать, двадцать человек не могла скрыться в случае нужды, в первом попавшемся бурьяне или ауле; а втроем мы никогда не задумывались, как сгладить следы ног своих. Захоти, мы без всякой опасности могли бы жить даже среди самих ханцовцев. Несмотря на все это, мы однако не высказывали новым товарищам наших мыслей. Харакет говорил: что все они мало-помалу поотстанут от нас, и что поэтому не для чего отталкивать их недобрым словом. Это, пожалуй, еще вооружило бы их против нас. А мы не искали других врагов, кроме ханцовцев. Такую шайку, разумеется, невозможно было держать в доме Джуниса, потому мы вернулись к своему шалашу. И черкеска, и газыри лежали на своих местах. Постройка нового аула все еще продолжалась и не обещала скорого окончания, а сидеть праздно в лесу — было до смерти скучно. Куп стал каждую ночь выезжать из лесу двумя партиями, и обе возвращались с разными добычами уже на рассвете. Одну партию водил Харакет; мы с Измаилом неразлучно находились при нем; другую водил Джам-гурчи, испытанный юноша, не раз участвовавший в набегах наших на русские станицы. Беглецом он стал вследствие отказа в руке любимой девушки. Трудно поверить всему, что совершили мы в это время. Ужас наполнил сердца не одних уже ханцовцев, а всего околотка, — товарищи наши не разбирали никого. Чуть наступали сумерки, ни один человек не переступал черты аула. Мы опрокидывали вооруженных всадников и вязали их по рукам и ногам, словно пастухов каких. Не раз отгоняли лошадей и скот, выжгли все аульное сено до последней копны. Враги наши совершенно растерялись.
В беспрерывных наездах протекло месяца полтора. К тому времени аул выстроился и обнес себя двойной оградой из колючника. Мы явились к нему, но предприятие на первый раз не удалось. Отряд обходных не допустил нас проникнуть в аул. Тогда Харакет придумал новое средство. Он сделал из высушенного соснового дерева тончайшие дощечки и измазал их густо толченой серой, смешанной с порохом. Такие дощечки загораются от солнечной теплоты. Нам удалось кое-как бросить по такой дощечке на крыши около двадцати саклей. Но попытка снова не удалась. Вспыхнувшие крыши тотчас же были потушены.
В это время попались нам в руки пять мальчиков. По приказанию Харакета я, Джунис и еще один товарищ повезли их К убыхам. Дорога была дальняя и очень утомительная. Дня четыре пробыли у убыхов, и как только сбыли с рук свою добычу, немедленно пустились назад. Темною ночью достигли мы, совершенно изнуренные, нашего притона. Соскочив с лошадей, мы бросились в шалаш и остановились в недоумении. Вместо узкой двери нас поразило огромное отверстие. Стены шалаша обвалились, подпорки лежали разбросанные там и сям. Я обошел все углы — пусто кругом; ощупываю руками стены — ни бурок, ни башлыков и никакого другого признака жилья. Я с отчаянием подбежал к Джунису и, едва сдерживая слезы, спросил: что бы могло значить, такое опустошение? Джунис отвечал, что должно быть молодцы: наши, соскучившись в лесу, укрылись куда-нибудь в аул; но это,, очевидно, были одни слова. Сердце мое не поверило Джунису. Оно говорило мне очень ясно, что товарищи наши не могли удалиться на другое место, не дождавшись нас. Джунис молча достал трут, отвязал с пояса отвертку и начал рубить огонь. Я с трепетом ожидал, когда осветится шалаш и глаза мои ясно увидят окружающие предметы. Сухое сено наконец вспыхнуло, и мы увидели? наше прежнее жилище. Но прежнего в нем не осталось ничего. Казалось, голодные волки грызлись в нем за несколько минут до нашего прихода. Трава, служившая нам постелью, сбитая, как полость, была разбросана клочками. Часть стены и верх шалаша едва держались в ожидании первого напора ветра. Глаза мок беспокойно бродили кругом, и вдруг остановились неподвижно на одной точке. Кровь застыла в жилах, сердце перестало стучать… я весь окаменел.
— Вот наша кровь, — проговорил я, задыхаясь, и указал рукою на угол, забрызганный весь кровью.
— Да, вон еще, — отвечал Джунис угрюмо и показал в противоположный угол. И там чернела запекшаяся кровь. Я ничего более не видел, не слышал. Не помню, как выскочил я из шалаша, как вспрыгнул на коня и поскакал во всю прыть, не разбирая ни рвов, ни пней, готовых размозжить мне голову. Одни кровавые пятна искрились в моих глазах… Зардевшийся конь, шатаясь и едва переводя тяжелое дыханье, стал у ограды ханцовского аула. Я бросил его на собственный его произвол и перескочил через плетень. Быстро пробежав несколько улиц и дворов, я остановился перед саклей доверенного холопа и застучал в дверь. Спросонья он долго не мог прийти в себя и требовал, чтоб я наперед объяснил ему, кто я таков и зачем к нему пожаловал. Вместо объяснений я сильно ругнул собачьего сына и поклялся шибко отстегать его плетью, если он в ту же минуту не выйдет ко мне. Угроза мигом протрезвила заспанного негодяя. Он выскочил из сакли в одной рубахе. Не помню, было ли на нем еще что-нибудь.
— Где наши? — вскричал я, как только раб просунул голову в низенькие двери.
— А ты где был? — спросил он в свою очередь и с удивлением и страхом уставил на меня свои сонные глаза.
— Говори скорее, что случилось… ну!
— Да ведь ты сам… — залепетал он, отступая назад.
— Говори! — закричал я, трясясь в лихорадке. — Не то мать будет завтра плакать по тебе.
Запинаясь и глотая конец каждого слова, раб передал мне ужасную весть. Как деревянный обрубок, прислоненный к стене, стоял я перед холопом. Каждое слово его остриями десяти кинжалов вонзалось мне в сердце и причиняло нестерпимую боль. Сам ты посуди, мог ли я сохранить твердость мужчины в эту ужасную минуту. Нет, ты не упрекнешь меня в постыдном малодушии, если когда-нибудь доводилось тебе выслушивать подобную весть, если сердце твое хоть раз болело так, как болело оно тогда у меня. Что дороже жизни для человека? А я проклял ее в тот миг…
Дело произошло так. Ханцовцы, доведенные до отчаяния, прибегли наконец к хитрости, чтоб избавиться как-нибудь от страшных врагов. План был составлен и немедленно приступили к его выполнению. Один молодой человек в ауле знал, что Джамгурчи тайком видится со своей возлюбленной. Тайну эту он открыл кому нужно. На другую ночь после нашего отъезда с мальчиками, куп наш, по обыкновению, выехал из леса пошарить вокруг аула. Джамгурчи отделился от купа, как и всегда под тем предлогом, что желает посмотреть поближе на ханцовцев. Никто, конечно, не подозревал в нем какой-либо тайны; все были уверены, что он, как расторопный малый, высматривает добычу, чтоб известить потом я остальных товарищей: так он всегда делал, так же, без сомнения, поступил бы и в тот вечер, если бы непредвиденный случай не повернул вдруг все вверх дном. Как только подкрался Джамгурчи к сакле любовницы, его вдруг окружили со всех сторон и не дали даже пошевельнуться. Однако, вместо того, чтобы скрутить ему руки и поднести дуло под нос, с ним заговорили самым ласковым голосом. Джамгурчи немало был удивлен, увидев перед собой первых тхамадов аула, которых нельзя было ожидать в такую позднюю пору просто на улице, не только что подсматривающих за шашнями молодежи. Между тхамадами находился и отец возлюбленной Джамгурчи. Одно из двух предложили на выбор Джамгурчи: выдать им в руки Харакета с товарищами, и в ту же ночь получить руку любимой девушки, или же навсегда выкинуть из головы мысль о женитьбе. Чтобы вернее подействовать на мягкое сердце юноши, опытные старики прибавили еще, что если он не выполнит требуемого, то на другое же утро возлюбленная его будет волей или неволей отдана другому. Джамгурчи не долго колебался. Сердце его изменило обету товарищества и предалось сетям женщины. Заключив сначала брачный союз с отцом возлюбленной, Джамгурчи поклялся на алкоране навести в следующую ночь посланных из аула на жилище купа. Он назначил .им место в лесу, где они должны были ожидать его, и вернулся к товарищам как ни в чем не бывало. Наступил срок. Куп, весело болтая, сидел в шалаше. Огонь пылал на очаге, освещая беззаботные лица. Шашлык шипел на вертеле; котелок, вися над огнем на деревянной цепи, с шумом варил пшено. Джамгурчи незаметно ускользнул в это время из шалаша… Ужин был готов. Лежавшие на боку приподнялись, собираясь приняться за него… как вдруг раздался выстрел, и несчастный Харакет, сорванный с места, растянулся в другом углу и испустил дух, успев только до половины вынуть кинжал из ножен. Пуля попала в правую лопатку и вышла через левый бок, пройдя сердце. Куп не успел еще прийти в себя от изумления, как послышался другой выстрел, и Измаил лежал в последних судоро’гах. Тогда все схватились за оружие и в беспорядке бросились из шалаша; но густая цепь людей загородила им дорогу. Залп из сорока винтовок молнией сверкнул во тьме ночи. Большая половина купа легла тут же, как подкошенная трава, прежде чем успела щелкнуть курками своих ружей. Четверо или пятеро пробились сквозь цепь и скрылись в лесу.
Так исчез грозный куп, наводивший ужас на всю окрестность. Ханцовцы оказались не храбрее своих сожительниц. Да иначе и; не могли они отделаться от таких людей, как Харакет и Измаил. Только из щели могли они покуситься на их львиные души. Ведь собака кусает человека сзади, а не спереди. Стать лицом к лицу с людьми вроде Харакета не всякий дерзнет. Не человек он был, а лев — без преувеличения. И мне было лишиться его! К чему не привыкает ничтожный человек? Какие несчастья не скользят по его душе? Как вода расступается перед брошенным камешком и потом смыкается, так точно и сердце наше принимает удары судьбы и поглощает горечь их в себе…
Когда крестьянин кончил рассказ, я кинулся вон от него и долго бродил бессознательно по темным улицам, сопровождаемый горячим лаем собак. Я не знал, куда мне деться, что делать. Я чувствовал, что мозг в голове шевелится… Не скажу тебе, какие чувства пробегали в это время по моему сердцу. Помню только, что в ушах моих, как прибой волны, стучал лай собак и больше ничего… Придя несколько в себя, я решился было разбудить кого-нибудь из жителей и на нем выместить смерть товарищей, но потом раздумал и медленно выбрался из аула. Лошадь моя мирно паслась недалеко от того места, где я оставил ее. Казалось, она понимала мое теперешнее одиночество и потому не хотела меня покинуть. С трудом и после долгих исканий нашел я наконец место на опушке леса, где как собак зарыли, без кефина и дженази[2] брата и Измаила. Свежая насыпь, не успевшая еще осесть, грустно чернела. Ноги мои подкосились… я упал на могилу милого брата и зарыдал, как ребенок… Душа моя жаждала слез, как раскаленная зноем земля — дождя. Грудь моя разрывалась, но слез у меня не было, глаза мои были сухи. Не помню, что далее происходило со мною… я очнулся, когда в воздухе пахнуло" холодком рассвета. Темные окраины неба быстро приподнимались. Красные лучи утра пробивались сквозь груды туч. Тени скользили над головой, спеша куда-то скрыться. Я снова припал лицом к земле и жарко целовал ее. Горячо помолился я за неоплаканные души брата и Измаила и, поклявшись их памятью мстить за них до последних минут жизни, поехал к шалашу, чтобы прикрыть землей кровь и навсегда расстаться с несчастным убежищем. Выполнил ли я свою клятву и успокоил ли тлеющие кости товарищей, можешь судить из дальнейшего рассказа. А теперь я; не в силах продолжать. Харакет и Измаил, как будто живые, перед моими глазами. Они меня не упрекнут — я это знаю. Но" все-таки мне становится тяжело при воспоминании о них.
После долгих размышлений я нашел наконец, что мне делать.. Три дня и три ночи ехал я безостановочно, не жалел своей лошади, а на четвертый, вечером, увидел белые шатры, раскинутые вдоль берега Лабы. Это был русский лагерь. Я въехал в него не как друг. Первый, кто говорил со мною, был какой-то казанский; татарин, знавший несколько по-черкесски.
— Что тебе нужно, кунак? — спросил он.
— Толмач! — проговорил я.
— Я толмач, — сказал казанец, ткнув себя пальцем в грудь. — Ты лазутчик, что ли?
— Да.
— На что тебе толмач? — допрашивал солдат.
Я объяснил ему, на что нужен толмач, и он без дальнейших расспросов повел меня к самой большой палатке во всем лагере. В ней жил начальник отряда. Меня скоро ввели туда, полагая, вероятно, что я приехал сообщить что-нибудь очень важное. Начальник потребовал тотчас одного из служивших при нем черкесов, а казанцу сказал что-то, после чего тот, стоявший до того" времени навытяжку, попятился к двери и вышел задом. Черкес: пришел. Меня спросили, зачем я приехал в лагерь, не имею ли чего сообщить? Я отвечал, что приехал единственно из желания подружиться с русскими, но что готов услужить чем могу. Начальник обласкал меня и обещал наградить, если я укажу отряду удобные пути и доставлю нужные сведения о делах абадзехских. После этого черкес повел меня к своему купу. Таким образом, очутился я посреди русских, с которыми никогда не думал встретиться иначе, как на поле битвы. В прежнее время я бы почел мысль о таком сближении величайшей подлостью. Но теперь оно не казалось мне ничем особенным. Я скоро привык к русским и стал смотреть на них не так, как прежде.
Черкесы, находившиеся в отряде, приняли меня как бы старого своего знакомого. Они старались угодить мне во всем, отводили мне среди себя первое место. Но скоро я открыл причину всех этих вниманий. Дело в том, что эти почтенные люди лезли из кожи, чтоб понравиться начальнику. Потому не удивительно, что они смотрели на меня, как на средство к своему возвышению перед русскими. Каждый из них домогался овладеть мною и, выведавши у меня что нужно, донести о том начальнику от собственной своей особы. Поэтому я вовремя взял все предосторожности против их умысла и решился быть с ними как можно осторожнее. Не затем удалился я из родной земли, чтобы внести в нее вопли и слезы, никогда не имел я желания помогать русским против моих братьев. Да избавит бог от этой мысли всех мужей земли адыгской! Я жаждал не черкесской крови, а только крови ханцовцев. Лишь их вопли и стоны могли усладить мой слух.
Чуть не каждый день приставал я к начальнику с предложениями навести его врасплох на неприятелей. Начальник, приписывая это моему усердию, давал мне денег, сукна и разные другие вещи, а все-таки не двигался с места. Так простояли мы два месяца. Нетерпение мое росло с каждым часом. Мысль, что ханцовцы наслаждаются покоем и, быть может, вовсе забыли когда-то страшных врагов, эта мысль точила меня червем. Дни проходили за днями. Я сидел молча в шатре черкесов, и не хотелось молвить ни с кем слова. Я не находил ни одного человека, сродного мне по душе, и потому презирал всех окружающих. Правда, был между милиционерами один молодой человек, который провел несколько лет в бегах в земле абадзехов. Он отчасти понял меня и искреннее всех привязался ко мне, хотя меньше всех выказывал мне внимания. Он пытался не один раз намеками предостеречь меня от своих товарищей. Но я притворялся не понимающим его. Даже на дружеское предложение его поселиться в его доме, по возвращении милиции из отряда, я отвечал уклончиво. Но последствия жестоко пристыдили меня за такую холодность к благородному молодому человеку. Лишившись брата, я как-то сделался не способен любить кого-нибудь. Все люди казались мне или злыми, или подлыми лицемерами. Да и можно ли ожидать любви от того, кто ненавидит себя? А я, признаюсь, таков. Я сам себе опротивел. Одну цель имел я в жизни, и цель эта достигнута. Не вижу более, для чего мне жизнь. Руки мои выкупались в крови, душа не находит более наслаждения в ней. Зло не может удовлетворить человека, не знавшего в жизни ничего, кроме зла. И мед приедается. Но пора мне окончить свой рассказ. Пусть хоть один человек, в мире узнает, что такое людская злоба и до чего способна она иногда довести человека. Пусть кто-нибудь обсудит хорошенько печальную повесть семейства Тадж. Пусть кто-нибудь взвесит беспристрастно, какие последствия имели бы неутомимая деятельность и ум двух человек, если б они были направлены постоянно ко вреду врага и к пользе своих. Ты способен сообразить все это. Сердце мое чует в тебе что-то родное. Но пути наши различны… да будет, как суждено! Я не ропщу, не ропщи же и ты.. Ты такой же, как и я, сирота… Итак, доскажу тебе дальнейшую свою историю, хотя ты не найдешь в ней ничего нового, а разве повторение тех же кровавых подвигов, которыми наполнил я твои уши. Если бы рассказывал я тебе какую-нибудь сказку, то, пожалуй, прибавил бы что-нибудь приятное, ласкающее слух, но рассказ мой — быль, с начала до конца истинная быль, изображающая, может быть, не одно семейство Тадж, а тысячи ему подобных, чтобы не сказать, всех обитателей адыгской земли. Право, если хорошенько посмотришь, увидишь, что все случившееся с нами, ежедневно повторяется перед глазами, только, разумеется, в ином виде и при иных обстоятельствах. В молодости еще слышал я, как один мудрый старец говорил громко собравшемуся около мечети народу: «род адыгский создан аллахом наподобие собачьему. Никогда не было и не будет в нем согласия и доброго совета. Грызть вечно самого себя — его удел. И погибнет он не от чужой руки, а от собственной». Разве слова эти не оправдались теперь. Кто, как не сами адыги погубили адыгов?..
Решившись на одно из двух — вывести русских в поход или оставить их лагерь, я отправился раз вечером в палатку начальника. Со мною был и переводчик, уже заранее наученный мною, что и как говорить. После долгих переговоров я объявил начальнику, что если он упустит из рук готовое счастье/то оно навсегда станет к нему задом. Я говорил с таким огнем, как некогда в кругу сверстников накануне нападения на русские селения. Месть поджигала мой язык. Начальник, видя мою упорную настойчивость, усомнился в искренности моего усердия, и спросил меня: чем я могу ручаться в успехе предприятия. Я отвечал, что отдаю голову на отсечение в случае неудачи. «А если ты думаешь, — кончил я, — что я как-нибудь скроюсь, обманув тебя, то держи меня постоянно при себе, окружи, если хочешь, часовыми, и в тот час, когда убедишься в моем обмане, прикажи привязать меня к пушке и выстрелить». Начальник поддался наконец, — чтоб ему никогда более не знать удачи! Решено было на следующий день сняться с лагеря. На прощание гяур протянул мне, в виде награды, два тумана. Я их не принял, сказав, что возьму не прежде, как дело будет окончено. Когда мы вышли из палатки, переводчик стал укорять меня, зачем я отказался от подарка. Он крепко сожалел о двух туманах, как будто сам выронил их из своего кармана. Но не два тумана занимали меня. Вся внутренность моя так и трепетала при мысли, что враги мои снова узнают тяжесть руки Тадж и дорого заплатят за минутный отдых и краткое обольщение, будто я более не существую, или если и существую, то немощен как змея, у которой вырвали жало. Ночь я не смыкал глаз. Бурка прожигала мне бока. Все тело мое горело. Рыдания ханцовских жен опять раздались в ушах отрадной песней. Палатка показалась мне душной. Я вышел на чистый воздух и сел позади шатра. Изредка долетали до меня полусонные крики с цепи, выдвинутой из лагеря, да бессвязный бред из ближних палаток. Легкая прохлада, пронесшаяся в воздухе, освежительно коснулась моего горящего лица. Я почувствовал облегчение. Сердце забилось тише. С головы свалился тяжелый свинец. Мысли мои укладывались. Незаметно прервалась нить их… и мной овладел сон. Я видел Харакета. Он обнажил не зажившие еще раны и умолял залечить их. Я дал ему свою руку. Вид мертвеца был ужасен… Сделав отчаянное усилие, я раскрыл глаза. Предутренняя свежесть дохнула мне в лицо. Уже черная тень ложилась на землю. Луна была недалеко от заката. Я встал на ноги, прошелся раза два вокруг палатки и сел опять на прежнее место. Что бы а снова не заснуть, я начал следить глазами за быстро убегавшим месяцем. Стало светать. Лагерь зашевелился. Я вошел в палатку и, набросив на себя бурку, притворился спящим. Я не хотел, чтобы товарищи узнали, как я провел ночь. Это легко бы возбудило в них всевозможные подозрения. Стали просыпаться в палатке. Весть о выступлении в поход вызвала в милиционерах разные толки. Одни ей радовались в надежде по возвращении из похода вернуться домой; другие чуть не подкидывали шапок от сладкой мысли отличиться в деле перед русскими и получить награды. Едва же речь касалась до меня, все понижали голос. Рассказ переводчика о вчерашнем посещении начальника очень не понравился жупу. Он никак не ожидал, чтобы я, безвестный какой-нибудь пришелец, мог так скоро втереться в доверенность к начальнику. Понятно, что наемные лазутчики пуще всего страшились соперничества. Больше всех ненавидел меня переводчик. Он не жалел слов, чтобы возбудить против меня и других.
Я терпеливо сносил все обидные рассуждения про мою особу. Но когда один шутник начал уверять всех честью, будто я изгнан из общества абадзехского старыми бабами за покражу кур и за то поклялся жестокой местью, я уже не в силах был удержаться и, быстро сбросив с себя бурку, присел. Все мигом притихли, а шут самым жалким образом выказал свою заячью храбрость. Он весь посинел и разинул рот чуть не до ушей. При всем моем бешенстве, я не мог не улыбнуться. Прочие товарищи чувствовали себя тоже не совсем ловко. Я не показал ни малейшего вида, что слышал весь их разговор. В полдень весь лагерь пришел в движение. Палатки складывали в повозки. Солдаты чистили свои ружья и точили тесаки; а наши купали лошадей и подрезывали им копыта. Я радовался, глядя на волновавшуюся массу людей. В ней каждый казался мне поборником и неумолимым мстителем за кровавую мою обиду. Моя звезда будет освещать путь этой массе и вести ее к моей цели!.. Скоро меня потребовали к начальнику. Я застал его вместе с пятью другими офицерами за круглым столом, обставленным бутылками и тарелками с различными явствами. Начальник сидел посредине и пускал изо рта вверх кольца табачного дыма. «Якши, кунак! Якши!» — закричал начальник, едва только я занес ногу за порог шатра, а за ним вторили и все остальные.
— Якши, — отвечал я. «Кушал твой иок?» — спросил начальник, поднося ко рту пустой стакан. Я сказал: «иок». Но он налил; полный стакан водки и, кивнув мне головой, проговорил: «Алла верди!» «Якши иол», — отвечал я, приложив руку ко лбу. Он налил опять стакан до края и протянул мне. Я покачал головой, давая тем знать, что не пью.
Начальник расспрашивал меня чрез казанца, куда я era поведу, каким путем и сколько времени придется быть в дороге. Сначала я затруднялся ответом, но потом ободрился и сказал:. «Если ты был так доверчив, что решился следовать за незнакомым, человеком в глубь неприятельской земли, и так благороден, что» поверил простому слову иноверца, то довершай же, как начал: предоставь мне свободу действия. Каким бы ни было путем, а я доведу тебя до цели, и с помощью божьей устраню всякую опасность. Ты уже знаешь, чем готов я отвечать в случае неудачи. Но если ты не веришь дворянскому моему слову, то давай алкоран, я поклянусь на нем. Больше этого не скажу ничего. Через три дня ты будешь у цели. Если хоть один выстрел потревожит движение отряда, то голова моя и мечь в твоих руках". «Якши, джигит!» — закричали в один голос и начальник и офицеры.
Не стану утомлять тебя подробностями нашего похода по" непроходимым местам. Я много перенес за эти три дня. Товарищи мои старались заподозрить меня в глазах начальника, войско роптало на трудность дороги. Начальник сто раз в день призывал меня для объяснений. Дело мое висело на волоске; я каждую минуту трепетал за него. Но бог мне помог. На третью ночь мы уже подошли к аулу Ханцы и в глубоком молчании обложили его со всех сторон густой цепью. Живо отворили ворота, барабаны загрохотали, раздались крики — ура! Половина войска ворвалась в спящий аул и стремительно ударила на сакли. Ханцовцы проснулись — и жестокая резня началась. Сперва жители пытались удержать врага на улицах и храбро оборонялись, но солдаты, ударив на штыки, рассеяли их по домам; кто не хотел попятиться,, лег на месте. Пришлось приступом брать каждую саклю; но как: на это нужно было много времени и крови, прибегли к помощи пламени. Пожар быстро распространился. Осажденные поневоле бросили свои укрепления и пошли искать смерть или плена. Грустный зикир[3] смешался с криками солдат. Борьба на жизнь и смерть охватила все пункты аула. Обе стороны работали холодным оружием — тут некогда было заряжать ружья. Ханцовцы я продавали каждый шаг ценой своей крови. Каждый из них явил себя героем. Я видел, как мальчик в предсмертных судорогах уцепился одной рукой за воткнутый в живот штык, а другой описывал вокруг головы убийцы слабые удары; рука его не могла уже причинить вреда, но стиснутые зубы и зловещий огонь закатывавшихся глаз грозили ужасно. Я носился из улицы в улицу. Мрачные, забрызганные грязью и кровью тени мелькали вокруг меня. Там с треском падал плетень, за которым укрывались не-- сколько отчаянных стрелков, и солдаты с диким ревом перебегали чрез него. Догоравшие жилища валялись среди удушливого смрада… Приближалось к рассвету. Пожар мало-помалу слабел, не имея для себя более пищи. Гул битвы то вдруг стихал, сменяемый визгом жен и детей, то с новой яростью отдавался в окрестности. Я незаметно попал в самый разгар битвы. В крепкой ограде одной сакли засели человек пятьдесят и с бешенством отбрасывали все приступы солдат. Последние, находясь в открытом месте, терпели ужасный урон от частой стрельбы осажденных. Я спрыгнул с коня и с обнаженной шашкой устремился к воротам ограды. Грянуло громкое «ура» — ободренные солдаты, держа ружья наперевес, рванулись за мной. Град пуль осыпал нас и положил человек двадцать на месте. Остальные мигом выломали ворота и ворвадись в ограду. Натиск был так стремителен, что осажденные не успели скрыться в саклю. Зазвенели шашки и солдатские приклады. Как львы дрались ханцовцы, поклявшись не выходить живыми из ограды. На крики бойцов сбежалось много людей с обеих сторон. Двор наполнился битком. Резались долго и упорно. Солдат было вдвое больше врагов, но отчаяние придало последним такую силу, что они одержали бы непременно верх, если бы не подоспела; вовремя помощь к русским. Напор свежих штыков окончил кровопролитие. Пятьдесят ханцовцев сдержали слово, как следует мужам, и один подле другого легли в ограде, положив кругом себя кучи солдат. По взятии этой ограды не было уже ни одной замечательной схватки; там и здесь только звякали одиночные выстрелы. Лучшие люди аула все до одного схватили мученические венцы. Разве одни подлейшие трусы, достойные не винтовки, а вертела, да дряхлые старики, остались в живых. Шумные улицы опустели и притихли. Одни пугливые чадры шныряли туда и сюда, не зная, куда деться, и слышались вопли грудных младенцев и ребятишек. Солдаты с криками радости рассыпались по пепелищу и забирали все, что уцелело от пламени. Отовсюду тащили пленников и пленниц и пропасть вещей. Особенно падки были они на все съедобное. Открыв где-нибудь бочку с сыром или масло, солдаты сбивались в кучку и, подпрыгивая весело на одной ноге, закусывали с большим аппетитом, как бы справляя тризну по убитым товарищам. Один случай особенно обратил на себя мое внимание. В низенькой, продранной во многих местах ограде одного пчельника столпилась гурьба воинов. Солдаты подхватывали на руки сапетки, и убедясь, что взять их с собой невозможно, со всего размаха бросали их оземь. Белые соты выскакивали из разбитых сапеток; пчелы, вылетев с визгом из своих жилищ, отчаянно кружились над головами незваных гостей. Я молча смотрел, и в душе моей проснулось что-то такое, чего я никогда прежде не чувствовал. Мне как будто жаль стало этих ульев. Мне вдруг представился старик с белой, как лунь, бородой. «Смотри, что ты наделал, — казалось, говорил он, — ты в один миг разрушил то, что составляло заботу многих лет моей жизни. Ты топчешь чужими ногами пропитание бедной моей семьи. Вот малые дети, у которых вырвал ты последний кусок. Бог накажет тебя за их слезы». Глаза мои невольно отвернулись от шумного круга моих новых товарищей, я ударил коня, чтоб отъехать прочь, как вдруг позади меня послышались торопливые шаги. Я быстро обернулся: у хвоста моей лошади стоял человек высокого роста, покрытый с головы до ног кровью. Он приставил дуло своей винтовки между моими лопатками и готовился дернуть за курок. «Так это ты привел к нам гостей? — проговорил он глухим, задыхающимся голосом, — ты, значит, дал клятву не оставлять нас ни минуты в покое… успокойся же теперь сам!» Я не успел пошевельнуться… молния сверкнула в глазах, что-то прожгло мне внутренность. Я почувствовал, что лечу с большой высоты — далее ничего не помню… Я очнулся вечером другого дня, когда отряд наш был уже почти на полпути к Лабе. И был очень слаб, чувствовал тошноту, и невыносимую боль под сердцем. Меня подняли замертво прибежавшие на выстрел солдаты. Русский хаким сделал мне перевязку. Положение мое было самое незавидное среди таких людей, как милиционеры. Они бы, наверное, бросили меня, как лишнюю обузу, если бы не нашелся между ними добрый человек; это был молодой Ислам, тот самый юноша, которого я оттолкнул от себя в лагере. Он на груди своей довез меня до самого лагеря, а оттуда к себе домой. Семейство его приняло меня как родного. Старуха — мать Ислама не сделала различия между им и мною; а одиннадцатилетняя сестра его, пугавшаяся меня сначала, мало-помалу привыкла ко мне, и стала ухаживать за мною, как за родным братом; целые дни просиживала она над моим изголовьем, отгоняя концом своих рукавов мух от меня и ловя на лету мои желания; ее карие глазки заменяли мне все лекарства; от взгляда их утихала боль. Я становился просто ребенком… Душная сакля, в которой я лежал, чем дальше, тем сильнее привязывала меня к себе…
Через четыре месяца я встал с постели, и, совестно сказать, но делать нечего, договорю — женился на сестре моего друга. Как случилось, право, не могу тебе объяснить; до сих пор еще и не растолковал себе этого. Знаю только, что в этом случае я поступил как будто не в полном своем уме. Год я прожил очень спокойно; обзавелся кое-каким хозяйством и начал походить на других людей. Но все это мне наскучило. Я стал убеждаться, что взялся не за свое дело. Дни мои тянулись вяло… Я сам заметно киснул и дряхлел. Дошло мало-помалу до того, что я возненавидел свое положение и ничем уже не был доволен. Я кое-как свалил с плеч непривычную обузу и стал по-прежнему одиночным скитальцем…
И с тех пор вот уже прошло три года, как я слоняюсь из угла в угол, не имея ни постоянного жительства и никакой ясной щели. Не осталось в стране адыгов такого места, где б не ступила нога моя, да едва ли найдется хоть один сколько-нибудь известный человек между кабардинцами, ногайцами, абазинцами и карачайцами, который бы не знал меня, и которого, в свою очередь, я не высмотрел бы с ног до головы. Не мало между ними встречал я хороших мужей, истинных уорков24, которые предлагали мне у себя и постоянный угол, и кусок хлеба без косого взгляда. И не вина их, если я нигде не уживался. Так уж верно суждено мне не знать никогда покоя! Но этим еще не кончаются мои похождения. Еще раз имел я случай столкнуться с ханцовцами. Как-то я узнал от одного пленного абадзеха, что после погрома ханцовцы, ушедшие от смерти и плена, то бегством, то разными необыкновенными случаями в числе ста душ поселились в ближнем ауле; это б еще ничего, но между ними находились предатель моего брата Джамгурчи и злейший враг наш, Баракай. Оказалось, что ранивший меня в ночь погрома был не кто иной, как тот же предатель Джамгурчи. В пылу битвы он догадался, кто виновник неожиданного посещения русских, и тот же час оставил ряды сражавшихся, чтобы найти меня и кровью моей омыть всеобщее бедствие. Как только услыхал я это, во мне снова проснулось прежнее беспокойство. Дело мое еще не совсем окончено, подумал я, шататься праздно не годится. Имя ханцовцев уже не существовало, но те, которые прежде других должны были погибнуть, те еще живы, их грело солнце, уста их не переставали улыбаться. Думал я не долго. Собрал пять отборных молодцов из праздной молодежи, не дававшей мне покою вечными просьбами вести ее куда-нибудь за добычей, и без шума отправился в дорогу. Я запасся на дорогу письменным видом от знакомого лабинского начальника, под предлогом разузнания абадзехских дел. Билет этот был необходим по двум причинам; он отклонял от меня всякое подозрение в дружеских сношениях с абадзехами, да кроме того, с ним мы могли прямо, не делая лишних обходов мимо русских крепостей, добраться до цели. Так и сделали. Прибыли в тот самый лес, где некогда имела притон наша шайка. Оставив товарищей в лесу, я пешком побрел в глухую полночь в аул, перелез через плетень, и остановился в раздумьи перед ближайшей к воротам саклей. Решившись на отчаянное средство, я стукнул в ставни окна. «Кто там?» — спросил мужской голос. «Гость, ищущий ночлега», — отвечал я, и отойдя от окна, вынул кинжал на всякий случай и скрыл под буркой. Скоро растворилась дверь и предо мной явился человек среднего роста, широкоплечий, в незастегнутом бешмете, с пистолетом в руке.
— Милости просим, вот моя кунацкая, — сказал он, указывая рукой на соседнюю саклю и готовясь повести меня туда.
— Благодарю, — отвечал я, — у меня есть здесь приятель, да, к сожалению, я не знаю его сакли, так как он недавно перешел сюда.
— Как его зовут?
— Джамгурчи, если изволишь знать.
— Как не знать! Он мой сосед. Вот, вот его сакля. Видишь?
Я заприметил саклю.
— А не знаешь, дома ли он?
— Дома. Он был у меня поздно вечером.
Я сделал несколько шагов по направлению к сакле Джамгурчи.
— Да где же твоя лошадь, или ты пешком? — спросил он. Вопрос озадачил меня неожиданностью.
— Что ты говоришь? — спросил я в свою очередь, притворившись неслышащим, а между тем обдумывал, что сказать.
— Лошадь твоя! — крикнул хозяин, воображая, верно, меня глухим. Он крикнул так громко, что спавшие псы проснулись и подняли гвалт, и ставни, в которые я стучал за минуту перед тем, с шумом раскрылись.
— Лошадь мою спрашиваешь? — повторил я
— Да.
— Я ее оставил у ворот. Вот как разбужу Джамгурчи, отворим ворота и введем ее. Да вот было позабыл… у меня есть еще здесь другой приятель, Баракай. Нельзя ли уж зараз узнать и его дом?
Услужливый хозяин показал и жилище Баракая, прибавив, что и он сидит дома. Я поблагодарил его и быстро направился к сакле Джамгурчи; но едва недавний собеседник мой вошел? в саклю, разговаривая с какой-то женщиной, вероятно, своей женой, и громко захлопнул за собой дверь, я переменил направление, перепрыгнул обратно через плетень и поспешил к своим товарищам. Они ждали меня совсем готовые. Может, не более как через два часа мы покончили свое дело; вывели из конюшни Джамгурчи двух коней, оставив в ней одного; из Баракаевой же одного коня, а другого тоже оставили. Выезжая с шумом со двора, я подъехал к окну Джамгурчи и, сильно ударив в него плетью", крикнул: «Эй, хозяин! Ты спишь, а конюшня твоя взломана, и кони выведены. Покинь теплую постель, если ты муж с усами, а не баба с волосами». То же сказали и Баракаю. Затем мы тронулись шагом по арбяной дороге. Ночь стояла довольно ясная; предметы различались далеко; тем не менее я опасался, чтобы преследователи не сбились как-нибудь с нашего следа и не направились в другую сторону. В предотвращение этого я приказал двум товарищам вести лошадей пока не торопясь, а чуть завидится погоня, пуститься вскачь. Я же с остальными товарищами своротил с дороги и спрятался в бурьяне. Я не обманулся в расчете. Скоро послышался топот лошадиных ног; невдалеке от нас, на холме, показался всадник. Он покружился раз десять на одном месте; размахивая шашкой, и потом вновь опять пустился с холма. Вслед за ним выскочил из-за холма и другой всадник. Оба в ряд вихрем пронеслись мимо нас, говоря что-то между собой. Мы тотчас выехали из своей засады и отняли у них всякую возможность обратиться в бегство. Преследователи обернулись к нам лицом и стали посреди дороги точно столбы. Оба придерживали приклад своих винтовок, готовые при первом движении выхватить их из чехла. Когда мы подъехали к ним шагов на десять, оба в один голос крикнули: «стой, ни шагу дальше!» Но мы продолжали ехать и окружили их с трех сторон. «Кто вы и зачем здесь?» — вскричал один взволнованным голосом. В нем я узнал Джамгурчи. Дело было решено. Натянув сильно повода, я что было мочи ударил своего коня, а конь подо мною на ту пору был такой, какого не сыскать на всей Кубани, тигр — не конь; рванулся он так, что искры посыпались из моих глаз… Два львиных прыжка, и я очутился под носом Джамгурчи, который стоял неподвижно, не скажу от страха — греха зачем брать на себя, — а скорее от удивления. Еще раз свернулся клубком мой тигр, фыркнул и, налетев на врага, ударил его широкой грудью. Удар пришелся как нельзя вернее, как раз в бок. Лошадь Джамгурчи отлетела, как пух, шагов на десять и с тяжелым стоном повалилась наземь. Но всадник, ловко, соскочив с нее, остался на ногах и, прежде чем успел я выхватить шашку, выстрелил из винтовки. Пуля прошла под левой моей рукой, захватив часть газырей. Испуганная лошадь взвилась подо мной и шарахнулась назад. Джамгурчи сделал несколько шагов вперед и в упор выстрелил в меня из пистолета. Я упал с лошади, но вмиг поднялся снова. В эту минуту товарищи прицелились в Джамгурчи. Я крикнул, и все они разом опустили винтовки. «Теперь очередь моя!» — сказал я Джамгурчи и медленно подошел к нему, ударил его шашкой в то самое место, где шея сходится с правым плечом. Джамгурчи пошатнулся, дернул за рукоять своей шашки, но руки его опустились — и он тихо присел. «Я это знал…» — прошептал он едва внятно. Я приставил дуло пистолета к его лбу, и он принял горячий свинец не моргнув даже глазом… Обернувшись, я увидел труп подлого труса Баракая, который ни в коем случае не должен бы лежать подле храброго Джамгурчи. Мы взяли лошадей и оружие убитых, не тронув их одежды, и поехали в обратный путь. Только на отдыхе почувствовал я маленькую боль в правом боку — то был след второй пули Джамгурчи. Она прожгла небольшую черту, коснувшись слегка двух ребер. Так кончилась вражда наша с ханцовцами. Отомстил ли я за смерть Харакета и Измаила, и смыл ли грязь, брошенную в лицо нашему роду, — суди сам. Теперь, кажется, не осталось у меня ни одного кровного врага… Да, я и забыл совсем о кабардинских врагах отца. До сих пор еще они не забыли о мести. Я не раз уже сталкивался с ними. Что будет, то будет. Не мне их искать, а им меня. Одно верно, что при встрече с ними я не сворочу с дороги. Чье счастье возьмет верх — знает один бог. Но шепну тебе в заключение, что сердце подсказывает, сердце с некоторого времени твердит, постоянно, что пора мне наконец успокоиться.
KOMMEHTАРИИ
править18 Абадзехи — одно из самых многочисленных адыгских племен, селившееся в Кавказских горах от бассейна р. Афипс до бассейна р. Лабы. Граничили на западе с шапсугами, на севере с бжедугами, хатукайцами и темиргоевиами, на востоке с мамхеговцами, на юго-западе с убыхами. (См.: Очерки истории Адыгеи. Майкоп, 1957, с. 150.)
19 Шарьят (шариат) — свод религиозных и бытовых правил мусульман.
20 Махоши — адыгское племя, занимавшее территорию на западе до земли абадзехов по течению р. Фарс, на востоке по левому берегу р. Лабы. Граничили на западе, юге и востоке с егерухаевцами, мамхеговцами, бесланеевцами, на севере с ногайцами. (См.: Очерки истории Адыгеи. Майкоп, 1957, с. 152.)
21 Азраил (Хазраил) — вестник смерти в мусульманской мифологии.
22 Убыхи — горское племя, имеющее много общего как с адыгами, так и с абхазами. Занимали территорию, расположенную на Черноморском побережье между реками Хостой и Шахэ. На юго-востоке граничили с абхазскими племенами (джигеты, ахчипсоу), на северо-западе с шапсугами, на севере с абадзехами. (См.: Очерки истории Адыгеи. Майкоп, 1957, с. 155.).
23 Мекка — главный религиозный центр ислама и паломничества мусульман; находится в провинции Хиджас Саудовской Аравии.
24 Уорк — дворянин. В обязанности уорка входила военная служба во время княжеских походов.