Étude sur la situation des serfs en Russie (Тургенев)

Étude sur la situation des serfs en Russie
автор Иван Сергеевич Тургенев

Опубл.: 1857. Источник: az.lib.ru

И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма в восемнадцати томах.

Том двенадцатый. Либретто комических опер. Водевиль. Стихотворения. Речи. Записки общественного назначения. Автобиографическое. Незавершенное. Dubia

Издание второе, исправленное и дополненное

М., «Наука», 1986

<ÉTUDE SUR LA SITUATION DES SERFS EN RUSSIE>

Depuis que Pierre le Grand, il n’y a pas plus d’un siècle et demi, a fait entrer la Russie dans l’Europe, cet empire toujours agrandi, qui renferme plus de soixante millions d’habitants, qui occupe la neuvième partie de la terre habitable et sur lequel jamais le soleil ne se couche, cet empire marche à pas de géant dans toutes les voies de la civilisation matérielle. Peuple essentiellement habile dans l’imitation, les Russes ont su merveilleusement mettre à profit l’expérience des peuples leurs aînés et les leèons de tout genre qu’ils sont allés prendre hors de leur pays ou qu’ils ont reèues chez eux des étrangers. Si l’agriculture, livrée encore à des mains esclaves et non fomentée par le travail libre, est restée presque stationnaire dans la routine, en revanche, le commerce, l’industrie, les sciences, les arts, les métiers, la guerre, la marine, les finances ont fait des progrès si rapides, si étendus, si persévérants, que, dans toutes ces branches de la civilisation moderne, les Russes ont fini par égaler leurs maîtres. Dès à présent, et sous tous les rapports, la Russie est l’une des grandes puissances du monde; et, parfaite image de tout l’empire, sa nouvelle capitale, dont le tzar Pierre traèait l’emplacement, en 1703, dans une forêt marécageuse, est déjà devenue aujourd’hui, par sa magnificence, aussi bien que par l'étendue de son enceinte et le nombre de ses habitants, la seconde ville du continent européen.

C’est par ses institutions, par elles seules, que la Russie est restée bien loin en arrière des autres nations policées. Sous ce rapport, elle est encore dans l’Asie. Quel est, en effet, son gouvernement? L’autocratie, la dictature absolue et perpétuelle, sans frein, sans entraves, sans limites. Le tzar est de tous points semblable aux anciens khalyfes arabes; roi, pontife, général, législateur et juge, il réunit tous les pouvoirs; il tient dans sa main la vie, la fortune, le sort de tous ses sujets; il commande même, ou du moins prétend commander à leur conscience. Enfin la Russie est encore un état patriarcal où la nation se gouverne comme une famille. Sur la famille règne le père; sur l’agglomération de familles appelée commune, le starosta; sur l’agglomération de communes appelée empire, le tzar. D’une autre part, nul corps de droit ne trace et ne définit clairement les droits et les devoirs des membres de la société, et nul corps judiciaire indépendant n’est constitué pour appliquer et interpréter la loi. Point de législation, point de jurisp-prudence; une justice (si justice peut se dire) tellement corrompue et vénale, tellement dénuée de garanties et de sanction, que le recours au prince est l’unique correctif aux monstrueuses iniquités qu’elle peut impunément commettre. Enfin, sous l’autocrate, une société sans intermédiaire, sans lien, sans classe moyenne. D’une part, quelques nobles vivant dans le luxe et le loisir; de l’autre, une plèbe innombrable vivant dans le travail et la pauvreté; la propriété de l’homme sur l’homme, le maître et l’esclave.

La Russie ne méritera vraiment le nom de nation civilisée, de nation européenne, qu’après avoir joint aux progrès faits dans la vie matérielle d’heureuses et nécessaires innovations dans les institutions surannées que lui a léguées l’Orient.

Avant tout, la servitude doit être abolie; elle doit disparaître à jamais du seul coin de l’Europe où elle existe encore. C’est le plus grand anachronisme contre l’esprit de notre temps; c’est le plus monstrueux excès de la tyrannie; c’est un crime flagrant, perpétuel et général, que réprouvent également la religion, la philosophie et l’humanité. Personne, même en Russie, même dans la caste des seigneurs, seule intéressée à sa conservation, ne défend plus en principe la servitude. Elle est dès à présent condamnée par le sentiment public autant que par la conscience individuelle, et les adversaires de l’abolition ne la combattent plus aujourd’hui que par la difficulté d'établir à sa place un nouvel ordre de choses. Enfin, l’on peut dire que l’affranchissement des serfs, dès longtemps préparé dans les conseils de la couronne, n’est plus en Russie qu’une question d’opportunité, qu’une affaire d’exécution. Déjà l’on assure que le grand-duc héritier^[1] poussé par ses propres lumières et sa naturelle bonté de cœur plus encore que par l'éducation qu’il a reèue du poëte Joukowski, est fermement résolu à tenter sous son règne cette grande et sainte révolution sociale, plus faite pour illustrer son nom que toutes les victoires et conquêtes de ses prédécesseurs.

Essayons de bien préciser, de bien comprendre l'état présent de la question.

Il est sans doute inutile d’avertir que la servitude n’est pas l’esclavage. Les serfs russes ne sont ni les Ilotes de Sparte ni les servi de Rome, ni les nègres de l’Amérique. On ne les vend pas précisément à la manière des pièces de bétail, par tête, et comme chose mobilière; mais c’est comme le cheptel du domaine; c’est un troupeau parqué sur le sol où il est né, ou il doit mourir, où il se reproduit et se conserve. Les paysans russes sont absolument les anciens serfs de la glèbe (addicti, ad-scripti glebae), tels que les avaient faits dans les Gaules, par exemple, la conquête des peuples du Nord et le droit féodal, suite de cette conquête. Ils sont attachés à la terre sur laquelle ils ont pris naissance, et, transmis avec le sol à tous les nouveaux propriétaires qu’il peut avoir, soit par héritage, soit par mutation, ils doivent exclusivement à ces maîtres tout le travail de leurs mains. Aussi, de même que, sans entrer dans le détail de ses champs de cannes, de café, de coton ou d’indigo, on évalue la fortune d’un planteur des colonies par le nombre de nègres qu’il emploie, de même on évalue en Russie la valeur d’une propriété rurale, sans acception de son étendue ou de sa fertilité, par le nombre de serfs qu’elle renferme. On ne dit pas d’un seigneur qu’il a tant de dêciatines en terres, bois ou prairies, mais tant de paysans tant d'âmes. C’est une manière plus courte, plus simple et plus sûre d’indiquer sa fortune et son revenu.

Cela expliqué, continuons.

L’histoire de la Russie est encore à faire, principalement dans la partie des origines. Privé de documents authentiques qui n’existent nulle part, ne pouvant remonter à des sources historiques aussi cachées que celles du Nil, le seul historien russe, Karamzine, n’a pu donner sur les temps primitifs de son pays que des aperèus généraux fort incomplets, fort incertains, où figurent seulement les chefs du peuple, mais où le peuple lui-même est entièrement oublié. L’on ne peut donc rien apprendre dans son livre sur l’origine de la servitude en Russie, et ces deux questions fondamentales : Quand et comment se forma-t-elle? sont également sans réponse. D’autres ouvrages, estimables d’ailleurs, tels que le «Tableau statistique et historique» de Schnitzler, tels que les «Etudes sur les institutions rurales de la Russie» du baron Auguste de Harthausen, etc., restent muets aussi sur ce point. Tout ce qu’on sait des anciens Slaves, qui composent encore le principal noyau de la nation russe, comme les anciens Gaulois celui de la nation franèaise et la masse de la population actuelle, c’est qu’ils étaient tous hommes libres, égaux entre eux, sans monarques, sans chefs héréditaires, et pensant, comme dit Karamzine, que le premier des biens pour les hommes est la liberté personnelle illimitée. Ce ne fut que plusieurs siècles après l'établissement définitif des Slaves sur la terre russe de Kiev et de Novgorod, qu’on vit se former parmi eux une aristocratie territoriale, et que les chroniques commencent à mentionner des kniaz (princes), des roïévodes, des boïards, noms asiatiques comme celui de tzar, et dans lesquels l'étymologie du mot démontre l’origine étrangère du titre et de la fonction.

Mais est-ce pendant les invasions des Tatars ou Mongols par l’est et des Polonais par le sud, lorsqu’il y eut alternativement des races victorieuses et des races vaincues, que s'établit la féodalité militaire, avec son corrélatif obligé, la servitude de la glèbe? C’est ce qu’avait produit l’entrée violente des Goths, des Bourguignons et des Francs dans les Gaules et leur domination sur la race gauloise. Il y aurait alors similitude parfaite dans la manière dont se forma par toute l’Europe le régime féodal. Mais, en premier lieu, les époques de cette formation seraient très différentes. En France, la servitude est d’une date beaucoup plus ancienne qu’en Russie. Lorsqu'à la fin du cinquième siècle, le Franc Clovis régnait à Paris, le Goth Alaric à Toulouse, le Bourguignon Gondebaud à Dijon, et que leurs barons s'étaient partagé les terres de la Gaule conquise, les Slaves russes jouissaient encore de toute leur liberté primitive et patriarcale. Le passage des hordes asiatiques qui se ruaient sur l’Europe, Goths, Vandales, Alains, Huns, Bulgares, se faisait par les bords de la mer Noire et les rives du Danube, du nord-est au sud-ouest, sans que ce flot d’hommes, lancé du côté des tropiques, remontât jamais vers le pôle. Rien donc ne remuait encore dans l’empire des tzars. Ce fut seulement en 862 qu’une espèce de monarque élu, le Va-règue Rurick, commenèa de gouverner la Russie centrale; ce fut seulement en 988, qu’en introduisant le christianisme parmi ses peuples, Wladimir le Grand établit l’autorité sur un dogme religieux; ce fut seulement dans le douzième siècle que les premières tribus tatares, les Petchenègues et les Outses, s’avisèrent de remonter de la Caspienne dans le Volga, ouvrant ainsi le chemin aux Mongols, qui fondèrent, dans le siècle suivant, l’empire de la Horde d’Or. Enfin, ce fut seulement après 1480, au temps de votre Charles VIII, qu’en chassant ces princes tatars établis à l’orient de Moscou et en soumettant la république de Novgorod à l’occident, Ivan III fonda l’empire russe dans sa forme actuelle: un tzar, prince absolu; des boïards, seigneurs féodaux; le peuple, troupeau de serfs rivés à la glèbe.

Mais la différence n’est pas seulement dans les dates et les époques chronologiques, elle s'étend jusqu'à l’essence des choses. Malgré l’exemple du reste de l’Europe, il n’est pas probable que la féodalité et la servitude se soient fondées en Russie dans le choc des races, par la victoire de l’une, par la défaite et la soumission des autres. Les Tatars et les Polonais firent de nombreuses incursions sur la terre russe, jamais d'établissements fixes et durables. Ils étaient assaillants d’habitude, fréquemment vainqueurs, mais non conquérants. Ils emportaient du butin, ils donnaient l’investiture à des princes qui leur payaient tribut; mais ils n’occupaient point le pays, sur lequel ils avaient seulement passé comme un flot de marée qui monte et se retire. On doit plutôt croire qu’en Russie c’est du pouvoir souverain, une fois constitué, que procédèrent ensemble la féodalité et la servitude qui subsistent encore aujourd’hui. D’après les idées de l’Asie, pratiquées en Europe par les khalyfes arabes et les sultans osmanlis, le chef de l’Etat était maître du sol et des habitants. Ces idées pénétrèrent dans l’Europe orientale. Après l’avènement de Rurik et de sa postérité, chaque monarque faisait des partages entre ses enfants. A l’aîné appartenait le titre de grand-prince, dont la résidence fut successivement établie à Kiev, puis à Riasan, puis enfin à Moscou, d’où lui vint le nom de grand-prince et bientôt de tzar de Moscovie. Mais les autres fils et les gendres du souverain recevaient, avec le titre de princes (kniaz), des domaines effectifs, de vrais apanages. Il est probable que toutes les anciennes maisons princières de la Russie sont des branches collatérales de la première maison régnante. D’un autre côté, le grand-prince, devenu tzar, récompensait par des dons de seigneuries, de fiefs, c’est-à-dire de terres peuplées d’hommes, les services qui lui étaient rendus. Tous les boïards furent, dans le principe, des donataires de la couronne, et il est bien remarquable que la plus grande partie de ces serviteurs de princes récompensés par des lots de territoire et de population, — assez semblables aux anciens leades ou fidèles des chefs germains, devenus les feuda-taires des rois francs, — n'étaient pas Russes, mais étrangers, Tatars, Hongrois, Polonais, Lithuaniens, Finnois. Presque toute la noblesse russe actuelle, propriétaire du sol et des habitants, est donc d’origine étrangère; de plus, elle est tout entière d’investiture autocratique, de création impériale. Ainsi, au rebours du reste de l’Europe, tandis qu’en France la royauté s’appuyait sur le peuple affranchi, sur les communes, pour vaincre la féodalité, détruire les grands fiefs et préparer l’unité nationale; tandis qu’en Angleterre les barons féodaux terrassaient la royauté et lui imposaient la grande charte; tandis qu’en Allemagne la diète des princes élisait l’empereur, et qu’en Pologne le roi n'était qu’un magistrat républicain; en Russie, dans sa toute-puissance illimitée, le tzar créait à la fois la féodalité et la servitude. Ce qui semble confirmer cette opinion, généralement admise par tous ceux qui ont étudié l’histoire russe dans ses monuments anciens, c’est que les distributions de terres et de paysans par la couronne, à titre de récompenses, ont continué sans interruption, aussi bien que les créations de nobles, même depuis l’avènement des Romanoff, sous Michel III, Alexis I-er, Pierre le Grand, Anne, Elisabeth, Catherine, Paul, Alexandre, et jusqu'à nos jours; c’est qu’enfin, malgré ses libéralités immenses et incessantes, la couronne possède encore en propre une partie considérable du territoire et de la population de l’empire. La régie des domaines impériaux forme un ministère, presque un gouvernement.

Un fait, du moins, un fait capital, et mis hors de doute, est acquis à l’histoire : c’est alors que la servitude disparaissait du reste de Г Europe, qu’elle s'établissait en Russie. Elle n’a même reèu sa forme actuelle dans ce dernier pays qu'à l'époque où, partout ailleurs, elle était à peu près abolie, au commencement du dix-septième siècle. En France, pour ne pas trop étendre les points de comparaison, dès le règne de Louis le Gros (vers 1110), les paysans avaient commencé à se racheter, à former des communes, une bourgeoisie, un tiers état; les croisades, en ruinant les barons féodaux, aidèrent merveilleusement à l'émancipation des serfs, que favorisèrent de tout leur pouvoir Philippe-Auguste, Saint Louis, CharlesV, Louis XI. A la mort de Henri IV (1610), il ne restait de serfs en France que dans quelques fiefs ecclésiastiques, et plutôt de nom que de fait. C’est justement à cette époque qu’en Russie l’autorité souveraine enchaînait définitivement à la terre les hommes de travail. Jusque-là, chaque année, au jour de la Saint-Georges (le 18 septembre), qu’ils nomment Yourieff-dien, tous les paysans avaient eu le droit de changer de pays et de se donner à des maîtres nouveaux. Ce droit était un puissant correctif à la servitude. Il obligeait les seigneurs à bien traiter leurs serfs, sous peine de les perdre; il rendait les injustices et les violences, sinon impossibles, au moins peu durables; il laissait enfin une sorte de libre arbitre dans l’esclavage. Et, de même que des appâts attirent les pigeons au colombier, les seigneurs devaient par intérêt et par calcul, offrir au moins à leurs paysans protection, sécurité et bien-être. Sans doute alors on voyait rarement les révoltants abus de pouvoir dont les serfs sont devenus victimes; sans doute aussi les nobles n’avaient point à craindre de leurs vassaux ces assassinats, ces incendies, toutes ces terribles représailles, aujourd’hui si fréquentes, que les rapports reèus au ministère de l’intérieur présentent une moyenne annuelle de soixante meurtres de seigneurs par leurs paysans. C’est plus d’une par semaine !

Mais, pour les seigneurs et pour le prince, cet état de choses offrait de graves inconvénients. D’un côté, le goût naturel du changement et le désir plus naturel encore d’une condition meilleure, faisaient de la classe des serfs une population flottante, presque nomade, qui, cherchant toujours les terres d’une culture plus facile et plus fructueuse, finissait par abandonner à la stérilité les terres de qualité inférieure et de moindre produit. D’un autre côté, surtout pendant les désordres et l’anarchie qui durèrent, sans interruption, entre l’extinction de la race de Rurik (1592—1598) et l’avènement des Romanoff (1613), le privilège de la Saint-Georges n'était plus pour les serfs qu’un moyen de quitter la culture des champs et d’aller grossir les bandes des faux Démétrius et autres prétendants au trône, ou de vivre dans le brigandage. Ce fut Boris Godounoff, le premier des tzars usurpateurs, celui qu’on accuse d’avoir été l’assassin de Dmitri et l’empoissonneurde Fédor, empoisonné lui-même en 1605, qui, par un ukase du 21 novembre 1601, abolit leYourieff-dien, le droit qu’avaient les serfs de changer de maître une fois par an, les condamna pour toujours à la vie sédentaire, — et les attacha définitivement à la glèbe, eux et leur postérité. Mais en faisant ainsi, par acte de bon plaisir, toute la masse de leurs sujets esclaves d’une caste privilégiée, formée de leurs parents, de leurs favoris et de leurs serviteurs, les tzars ne pensèrent pas même, comme Louis XIV, à régler les relations des deux classes par une espèce de code noir. Une seule loi fut rendue sur la matière: «Le seigneur ne peut tuer son serf». Voilà l’unique limite donnée au pouvoir du maître; voilà l’unique protection donnée à l’esclave.

Il y a deux cent cinquante ans que dure cette situation, et il s’agit de la changer avant qu’elle ait duré trois siècles. Les difficultés sont graves, on doit le reconnaître; et si les unes viennent des seigneurs qui, possesseurs du sol entier, ne veulent point abandonner la propriété de leurs terres, les autres viennent des serfs eux-mêmes, qui sont encore loin de comprendre les avantages du travail libre et la possibilité d’une situation intermédiaire entre le maître et l’esclave. Dans toutes les autres contrées de l’Europe, le servage s’est peu à peu converti, d’abord en partage des denrées recueillies, puis en redevance fixe d’argent; et, tenant du seigneur propriétaire la possession temporaire du sol; le serf, qui cultiva dès lors la terre à son profit, est devenu partout métayer et fermier. C’est le même changement qu’il s’agit d’introduire en Russie; l’expérience et la raison disent aussi haut que la justice et l’humanité qu’il faut affranchir les paysans et leur donner les terres à bail. La plupart des seigneurs comprennent fort bien dès à présent, et l’on ferait aisément comprendre aux autres que ce changement leur doit être plus profitable que nuisible. Ils ne perdraient, en effet, que la puissance corporelle sur leurs vassaux, c’est-à-dire les droits les plus odieux, les plus révoltants, les plus périlleux aussi, et dont plusieurs d’entre eux sentent fort bien l'épouvantable iniquité. Mais ils garderaient, ils accroîtraient peut-être les droits utiles, effectifs, le produit et la valeur de leurs propriétés. Avec des serfs travaillant pour eux comme des animaux domestiques, les seigneurs courent les chances, bonnes ou mauvaises, des saisons et des événements. L’abondance des produits, que la difficulté des communications fait généralement consommer sur place, ou bien des disettes partielles, auxquelles souvent cette même difficulté de communications ne permet pas de remédier, amoindrissent également leurs revenus. Que la moisson manque, et le seigneur doit pourvoir à la subsistance de ses paysans; qu’une épizootie frappe la contrée, il doit remplacer les chevaux et le bétail enlevés par le fléau; que des guerres lointaines et prolongées multiplient les levées d’hommes, les bras font défaut sur ses terres. Dans les années malheureuses, au lieu d’apporter au train de sa maison des réformes dont souffrirait l’orgueil nobiliaire, il s’endette, il devient la proie de l’usure, et la ruine des plus grandes fortunes commence d’habitude par ce défaut d'équilibre constant entre la recette et la dépense, qui ne s'établit qu’avec des revenus fixes et certains. En tout temps, d’ailleurs, il faut au seigneur des intendants, engeance parasite, race avide, dont le moindre pillage est de dîmer le revenu du riche oisif qui l’emploie à pressurer le travailleur pauvre. Et il y a bien d’autres inconvénients attachés à la propriété territoriale telle qu’elle est constituée en Russie. Par exemple, le serf qu’un seigneur prend à son service personnel et attache à son nombreux domestique, devient dès lors, lui et sa descendance, exempt du travail de la terre. De sorte qu’il se forme dans tous les domaines, sous le nom de dvorovié (gens de la cour), une population en quelque sorte inutile et fainéante qui demeure à la charge du maître. A peine obtient-on que les hommes valides exercent quelque métier, qu’ils soient cordonniers, tailleurs, maèons, maréchaux-ferrants, ou musiciens dans les orchestres des châteaux; mais les femmes, les enfants, les vieillards reèoivent, sans rien faire, des distributions de vivres et de vêtements. Ainsi, sans entrer davantage dans le détail des vices et des charges de la propriété, il semble évident que tous les propriétaires accepteraient sans peine une nouvelle constitution qui, leur donnant des fermiers au lieu de serfs, changerait en rentes fixes, assurées, indépendantes des saisons ou des événements politiques, et perèues sans intermédiaires, des revenus jusqu'à présent incertains, précaires, variables et dîmes par les intendants.

Mais laissons les seigneurs et leurs intérêts, bien ou mal entendras. II faudra bien sans doute qu’ils acceptent la propriété telle que la leur fera la loi civile, fort différente du droit naturel, et qu’il se trouvent trop heureux, en perdant la possession de l’homme, de garder celle de la terre. Arrivons aux serfs, qui forment le vrai nœud de la question.

A Dieu ne plaise qu’on voie dans ce qui va suivre, je ne dirai pas l’apologie, mais seulement la plus lointaine justification, la plus indirecte excuse de la servitude. Non, sous aucun rapport, par aucun motif, la servitude ne peut être excusée et justifiée. Attenter à l’indépendance d’un être raisonnable, que Dieu a fait libre, qui est notre égal, notre semblable, notre frère, c’est un crime commis à tous les instants de sa vie, et qui dure autant qu’il existe. Homère avait raison de dire, en ces temps antiques où l’esclavage semblait si naturel qu’il était accepté des plus grands esprits, des plus nobles cœurs, de Platon et d’Aristote: «Quand Jupiter fait un homme esclave, il lui ôte la moitié de son âme». Et, de même que la vue des mauvais traitements infligés au malheureux noir des colonies redouble notre horreur pour l’esclavage, pour la propriété de l’homme sur l’homme; de même, en voyant de près les monstrueuses iniquités que traîne après soi la servitude, — souffrances physiques et dégradation morale, — on s’indigne, on se révolte avec plus de ferveur contre cet esclavage déguisé, qui n’a plus même ici pour excuse dernière la différence des races, de la couleur, du culte, des climats; car opprimés et oppresseurs sont de même sang, de même pays, de même religion, et pour nourrir ses habitants sous un ciel meurtrier, la terre n’attend pas que son sein soit déchiré par des bras amenés dans les chaînes de par delà les océans. Qu’on se rassure donc: ce n’est pas en voyant des serfs qu’on pardonne à la servitude. Plus on en est près, plus on la maudit. Mais enfin, si les meilleures choses sur la terre ont leurs côtés faibles et défectueux, les plus mauvaises? en revanche, peuvent racheter jusqu'à un certain point les maux qu’elles causent par quelque légère compensation. C’est la loi de ce monde. Et pour la servitude en particulier, il faut bien expliquer au moins comment elle a pu subsister jusqu’ici, comment elle se maintient encore, et comment le plus grand, peut-être, des obstacles qui s’opposent à son abolition vient justement de ses victimes.

Votre révolution franèaise a écrit sur son étendard aux trois couleurs trois paroles qui résument merveilleusement, d’après les idées qui ont eu cours jusqu'à présent dans le monde, tous les droits et tous les devoirs des hommes entre eux: Liberté, égalité, fraternité. Mais, pour rendre complète la formule des droits et des devoirs, ces trois termes ont besoin d'être réunis, d'être inséparables. La fraternité humaine, introduite ou répandue par le christianisme, n’est guère, prise isolément, qu’une consolation offerte pour l’autre vie aux opprimés de celle-ci, et tout au plus un conseil de modération donné aux oppresseurs. L’Eglise même, en acceptant le despotisme, la féodalité et l’esclavage sous toutes ses formes, n’a pas entendu différemment la fraternité prêchée par le Christ, qui, s’il rendait à Dieu ce qui est à Dieu, rendait à César ce qui est à César. En second lieu, la liberté, comme on la pratiqua dans la Grèce antique, dans la Rome des Scipions, à Venise, à Florence, comme on la pratique encore dans certains Etats de l’Union américaine, c’est-à-dire compatible avec l’esclavage et donnant à une seule caste le rang de citoyens, n’est guère qu’un privilège de plus ajouté à ceux de l’aristocratie. Enfin, l'égalité sans la liberté peut se trouver dans les pires conditions où tombe l’homme des sociétés modernes, dans les armées, les hôpitaux, les prisons, les bagnes de galériens. Je le répète, les trois termes n’ont leur pleine valeur qu'à la condition d'être réunis, d'être inséparables. Mais enfin, si affaiblis qu’ils soient par leur isolement, chacun d’eux vaut encore quelque chose par lui-même, et peut offrir une certaine compensation à la perte des autres.

Négation absolue de la liberté, la servitude, comme le despotisme, produit du moins, en un certain sens, l'égalité. Tout les sujets sont égaux sous le despote; tous les serfs sont égaux sous le seigneur. Quand vous avez vu pour la première fois un village russe, vous avez pu vous croire chez les frères moraves. Il n’y a point là, comme dans vos campagnes franèaises, de belles et vastes fermes, espèces de manufactures agricoles qu’habitent les capitalistes ruraux, entourées de pauvres cabanes où de nombreux journaliers^ véritables ouvriers de l’agriculture, mènent une vie non moins misérable et non moins précaire que les ouvriers des fabriques urbaines. Comme tout Russe appartient à une commune et a droit à une part du sol, il n’y a pas de prolétaires en Russie. Dans nos villages, sur les deux côtés du chemin qui les traverse, s'élèvent deux rangées de maisons parfaitement égales et semblables. Chaque tiaglo, ou famille, a la même habitation que les familles voisines; elle est pourvue des mêmes instruments de travail et du même cheptel de bestiaux; elle reèoit le même lot de terre, soit à cultiver pour le seigneur, soit à cultiver pour sa propre subsistance; enfin elle donne le même temps et le même labeur aux intérêts du maître et à ses propres intérêts.

Il faut convenir qu’une telle similitude de position offre un grand allégement aux maux que fait endurer la commune servitude. On se soumet avec plus de patience et de résignation à l'état meilleur, et le serf, qui ne saurait aspirer jusqu'à la position du maître, et qui n’en connaît pas d’intermédiaire entre eux, n’a près de lui nul point de comparaison pour exciter son envie et pour l'éclairer sur ses droits. A cette espèce de communisme en pratique se joignent quelques avantages matériels. Par exemple, il est admis dans tous les domaines que les paysans couperont autant de bois qu’il leur en faudra pour construire leurs maisons et pour s’y chauffer. Ils sont donc à l’abri du froid, souffrance plus cruelle peut-être que la faim sous le climat qu’ils habitent, et premier des besoins à satisfaire. D’une autre part, lorsque, sous l’inspection de l’intendant ou du starosta, du chef élu par eux et parmi eux, ils ont donné le travail de leurs mains à la culture des terres, libres des soucis d’une redevance à payer, il savent que, quoi qu’il arrive des saisons et de la récolte, le maître ne peut les laisser mourir de faim. En somme donc, et ne considérant que le bien-être matériel, possible sous un climat donné et dans les conditions qu’il détermine, je crois que les serfs russes, plus malheureux sans doute que vos paysans aisés, les chefs de fermes et de métairies, le sont moins peut-être que vos prolétaires des champs, les simples journaliers. Si leur situation était volontaire et non forcée; s’ils étaient liés par des contrats à l’agriculture, et non enchaînés au sol par la naissance: si le maître n’avait sur eux des droits corporels et celui de les atteindre, comme des nègres marrons, en quelque part qu’ils essayent de fuir; s’il ne pouvait entrer dans leur isbâ comme chez lui, condamner aux verges le père de famille, prendre le fils pour en faire un soldat et la fille pour en faire sa servante ou pis encore; si enfin, agriculteurs par goût et par choix, ils avaient dans leur humble condition l’indépendance de l’homme libre et la dignité du citoyen; je ne sais trop si les paysans russes gagneraient beaucoup à changer d'état <…>^[2]

C’est dans cette situation matérielle des serfs qu’est l’explication du maintien de la servitude et des difficultés de son abolition. Proposez à un paysan son affranchissement pur et simple, c’est-à-dire de lui rendre la libre disposition de ses bras, de son corps; offrez-lui même de plus en terrain à cultiver, sous condition de redevance en argent ou en nature; voici quelle sera toujours et invariablement le sens de sa réponse: «Que me restera-t-il, le maître payé, dans les années de mauvaise récolte? qui me nourrira, moi et ma famille, dans les années de disette? où prendrai-je de l’argent pour acheter des chevaux, des vaches et des moutons? où prendrai-je du bois pour construire ma maison, mon chariot, mon traîneau, ma charrue, et pour me chauffer pendant six ou sept mois d’hiver? Enfin qui me protégera, si je n’ai plus un maître puissant, contre les exactions du fisc, les violences de l’autorité, les vénalités de la justice?» Il faudrait donc, pour qu’un serf acceptât son affranchissement comme un bienfait, ajouter au don de sa liberté celui des instruments de travail, c’est-à-dire les capitaux et la terre, et, de plus, des garanties d'égalité devant la loi.

Mais ce n’est pas tout encore, et nous touchons au nœud de la question le plus difficile à délier. Non-seulement, aux yeux d’un serf agriculteur (je ne parle pas des serfs artisans, colporteurs, voituriers, domestiques, qui acceptent plus volontiers leur libération, ayant un métier qui les fait vivre), l’affranchir, c’est le renvoyer, le chasser, se défaire de lui comme d’un animal inutile; c’est encore le dépouiller, c’est lui prendre son bien. Par une heureuse illusion, il regarde comme lui appartenant la terre qu’il cultive. «Nous sommes au maître, dit-il, mais la terre est à nous». Ce mot forme le fond et l’essence de sa pensée. Plutôt que de renoncer à croire que cette terre, à laquelle il est attaché, qu’il arrose de ses sueurs et qui lui donne son pain, où il a vu mourir ses pères et naître ses enfants, où fut son berceau et où sera sa tombe; plutôt, dis-je, que de renoncer à croire que cette terre lui appartient, il aime mieux appartenir lui-même au seigneur. La propriété, même ainsi faite, la propriété en commun, la propriété illusoire, lui semble plus chère et plus précieuse que la liberté^[3]. Comment donc le ferezvous convenir que lui donner la liberté en lui reprenant tout le reste, que le mettre nu sur le grand chemin, sans terre, sans toit, sans bétail, sans outils, sans provisions, sans argent, en lui disant: «Tu es maintenant ton maître, et va-t’en où tu veux», c’est se montrer charitable et généreux à son égard, c’est lui rendre le plus signalé des services et le plus grand des bienfaits?

Pour que l’abolition de la servitude se réalisât en Russie, comme elle s’est effectuée dans le reste de l’Europe, par un simple changement d'état, — de seigneurs en propriétaires, et de serfs en fermiers, — sans quelque grande révolution sociale qui emporte la caste des nobles, et livre la terre à ceux qui s’en croient les maîtres parce qu’ils la cultivent, il faudrait, de longue main, éclairer les paysans sur leur vraie situation, sur leurs vrais intérêts. Il faudrait, d’un côté, leur faire comprendre que rien n’est à eux, ni champ, ni maisons, ni bétail; que tout cela leur sera donné en prêt, en dépôt, par le propriétaire, auquel ils devront, en retour, payer un loyer, c’est-à-dire une portion des produits du travail dont il leur fournira les instruments. Il faudrait, d’un autre côté, leur faire comprendre que le travail dans la liberté leur donnera pour le moins autant de bien-être que le travail dans la servitude, et qu’en les préservant à jamais des maux de la servitude qu’ils ne connaissent et ne sentent que trop, la liberté leur apportera des biens nouveaux et inconnus, plus précieux même et plus enviables que le bien-être.

Mais qui leur donnera cet enseignement? Qui les instruira, qui les formera pour l’indépendance? L’exemple serait certainement le meilleur des instituteurs. Naguères, ils refusaient obstinément de cultiver la pomme de terre, croyant s’avilir en partageant cette nourriture avec leurs cochons. C’est quand ils ont vu les nobles en manger aussi qu’ils ont consenti à partager cette nourriture avec leurs maîtres. S’il y avait parmi eux, près d’eux, des paysans affranchis, devenus de serfs fermiers, tous voudraient le devenir à leur tour. Mais l’exemple manque; aucun essai complet et définitif n’a pu être tenté, précisément à cause de la résistance obstinée qu’opposent les serfs à un changement dont ils ne comprennent par les avantages, où ils voient plutôt une exigence nouvelle qu’un bienfait caché. Pour vaincre cette résistance, pour les amener à désirer demain ce qu’ils refusent aujourd’hui, il faudrait par avance les persuader, les convaincre, puisque, du fond de leur épaisse ignorance, ils ne peuvent s'éclairer eux-mêmes. Encore une fois, qui prendra ce soin, qui remplira cette tâche? Sera-ce leurs popes? Mais ces membres obscurs du bas clergé, humblement courbés devant le seigneur, ignorants comme leurs ouailles, sans consistance, sans autorité morale, ne sont ni respectés, ni influents, comme le furent jadis vos curés de campagne. Sera-ce les intendants? C’est comme si l’on faisait prêcher aux écoliers par le maître d'école, une férule à la main, et d’ailleurs les intendants ont, dans le maintien de la servitude, l’intérêt de leur existence même; ils doivent disparaître avec elle. Sera-ce enfin le maître lui-même qui prendra soin de sermonner et d’endoctriner ses paysans? Jadis les boïards vivaient dans leurs terres, comme vos anciens seigneurs châtelains; ils étaient personnellement connus de leurs vassaux, et s’ils n’abusaient pas trop cruellement d’un pouvoir sans frein, s’ils régnaient un peu paternellement sur leurs petits Etats, ils pouvaient prétendre, par la justice et la modération, à inspirer quelque confiance, même quelque attachement à leurs sujets. Alors, la vue des douleurs du peuple en servage pouvait adoucir le coeur de ces potentats de clocher, et diminuer l'âpreté de leurs exigences. Et puis, en consommant sur place les revenus du sol, ils en rendaient une grande partie aux travailleurs qui avaient produits. Mais aujourd’hui, ajoutant à tous les maux de l’ancienne féodalité le mal nouveau que les Anglais ont nommé Г absentéisme, vivant dans les capitales, Pétersbourg et Moscou, ou même dépensant leurs rentes à l'étranger, les seigneurs n’ont pas plus de relations avec leurs vassaux que le trésor public avec les contribuables. L’un paye, l’autre reèoit; voilà tout. A peine le seigneur paraît-il de loin en loin, comme un météore menaèant, sur l’horizon de ses domaines. Il n’en connaît pas les habitants, il n’est pas connu d’eux, il est étranger dans leur pays, dans la contrée qu’il possède. Veut-il s'éclairer ou les éclairer sur leur position, les questions qu’il adresse, les conseils qu’il donne sont tenus pour autant de pièges tendus à la faiblesse et à l’ignorance. On répond à ses questions par le mensonge pour le dépister, et l’on se garde autant de ses conseils que des perfidies d’un ennemi. «Notre ennemi c’est notre maître», a dit votre sage la Fontaine. L’intérêt qu’il témoigne n’est qu’une feinte mieux calculée, mieux ourdie, et ses bienfaits mêmes, reèus avec défiance, inspirent peu de gratitude. Ainsi point d'épanchement, point de sincérité. Un simple renseignement est impossible à prendre. Bien que de même sang, le maître et le serf, dans leurs rapports, sont des hommes de deux races, des êtres de deux espèces. Comment donc concilier des intérêts hostiles, faire la paix et signer un pacte nouveau?

Je crois vous avoir présenté sous son véritable jour la grande question de l’affranchissement des serfs. Tel est, à mes yeux, l'état présent de cette question. — Quelle en sera la solution future? je l’ignore. Ceci est en dehors et au-dessus de ma tâche. Nous ignorons tous ce qui se passe dans les profondeurs insondables de la population serve. Mais il devient plus évident de jour en jour que, si l’on veut prévenir une immense commotion sociale; si l’on veut empêcher qu’un autre Spartacus ne renouvelle la guerre des esclaves, ou plutôt, sans remonter à l’histoire romaine, qu’un autre Pougatcheff ne soulève les opprimés contre les oppresseurs^[4], et que des jacqueries russes, terribles comme le soulèvement de vos noirs de Saint-Domingue, ou comme l’insurrection de nos colonies militaires, ne mettent à feu et à sang les manoirs de la féodalité; si l’on redoute enfin de voir aux prises les haches de la révolte et les baïonnettes de l’ordre public, il est temps d’aviser^[5]. Sur cinquante millions de serfs qui peuplent les vastes campagnes de la Russie, on dit que la couronne en possède, elle seule, quatorze millions. N’est-ce point à elle qu’il appartient de prendre l’initiative, de faire la loi par un magnanime exemple, et de briser toutes les résistances, moins au nom du pouvoir souverain qu’au nom de la justice vengeresse et de l’humanité vengée?^[6]

Перевод

<ЗАПИСКА О КРЕПОСТНОМ ПРАВЕ>

С тех пор как Петр Великий всего полтора века току назад приобщил Россию к Европе, эта постоянно растущая империя, которая насчитывает более 60 миллионов жителей и занимает одну девятую обитаемой части земного шара, эта страна, где никогда не заходит солнце, идет гигантскими шагами по пути материального развития. Русские — народ необычайно способный к заимствованию; они сумели великолепно использовать опыт более развитых наций и всякого рода сведения, полученные ими за рубежом пли у приезжавших в их страну иностранцев. Если земледелие, предоставленное еще рукам рабов и не оживленное свободным трудом, остается почти неподвижным и отсталым, то зато торговля, промышленность, науки, искусства, ремесла, финансы, военное и морское дело развиваются так быстро, так широко и так постоянно, что во всех этих отраслях современной цивилизации русские в конце концов догнали своих учителей. Уже сейчас Россия во всех отношениях представляет собою одну из величайших держав мира; и, точно выражая облик империи в целом, ее новая столица, план которой царь Петр еще только намечал в 1703 году среди лесов и болот, стала теперь вторым городом европейского континента по великолепию, размерам и числу жителей.

Но в отношении своих учреждений, — правда, только в этом отношении, — Россия осталась еще далеко позади других цивилизованных наций. В этом смысле она еще принадлежит Азии.

Какова, в самом деле, система ее правления? Самодержавие, абсолютная наследственная власть, не знающая ни узды, ни ограничений, ни пределов. Царь во всех отношениях подобен древним арабским калифам. Он — государь, глава церкви и войска, законодатель и судья, он соединяет в своем лице все виды власти; в его руках жизнь, благополучие и судьба всех подданных; он повелевает или, по крайней мере, стремится повелевать и их совестью. Словом, Россия — страна еще патриархальная, где народом управляют как семьей. Семьей правит отец; совокупностью семей, которая зовется общиной, — староста', совокупностью общин, составляющих империю, — царь. При этом нет законодательного учреждения, которое указывало бы и четко определяло права и обязанности членов общества; не образован также и независимый судебный орган для того, чтобы применять и толковать законы. Нет законодательства, нет юриспруденции; правосудие (если это можно назвать правосудием) настолько развращено и продажно, настолько не обеспечивает каких бы то ни было гарантий и определенных мер воздействия, что обращение к государю является единственно возможным средством против тех чудовищных несправедливостей, которые оно может безнаказанно совершать. Наконец, между самодержавием и обществом нет никаких посредников, никаких связей, нет и среднего сословия. С одной стороны — немногочисленное дворянство, проводящее жизнь в роскоши и праздности; с другой — бесчисленная чернь, живущая в труде и бедности; право собственности одного человека над другим, господа и рабы.

Россия действительно заслужит название цивилизованной нации, нации европейской лишь тогда, когда она сочетает свои успехи в материальной жизни с необходимым и разумным обновлением тех отживших учреждений, которые унаследованы ею от Востока.

Прежде всего следует уничтожить крепостное право; рабство должно исчезнуть навсегда из того единственного края в Европе, где оно все еще продолжает существовать. Это величайший анахронизм, противный духу нашего времени; это чудовищное проявление тиранической власти; это преступление явное, постоянно повторяемое и всеобщее; оно в равной мере осуждается и религией, и философией, и человечностью. В самой России, даже в сословии помещиков, которые одни лишь заинтересованы в сохранении крепостного права, никто уже больше не защищает его как принцип. Сейчас оно осуждается как общественным мнением, так и личным сознанием каждого человека, и противники его отмены ссылаются теперь лишь на трудности установления нового порядка вещей вместо крепостного права. Словом, можно считать, что освобождение крепостных в России, давно уже подготовленное в государственных учреждениях, стоит сейчас на очереди и для него остается лишь выбрать подходящий момент. Уверяют уже, что великий князь наследник^[7], побуждаемый скорее собственными убеждениями и свойственной ему добротой, нежели воспитанием, полученным им от поэта Жуковского, твердо решил осуществить в свое царствование этот великий и святой общественный переворот, который прославит его имя больше, чем все победы и завоевания его предшественников.

Попытаемся как следует уточнить и понять нынешнее положение вещей.

Нет нужды предуведомлять, что крепостное право — это не рабство. Русские крепостные — не спартанские илоты, не римские рабы, не американские негры. Их, собственно, не продают, как скот, с оплатой по поголовью, или как движимое имущество; но они составляют как бы живой инвентарь поместья; это стадо, которое держат на том участке земли, где оно родилось, где должно умереть, где размножается и сохраняется. Русские крестьяне — совершенно то же, чем были крепостные феодала (addicti, adscripti glebae), каких в Галлии, например, создало нашествие северных народов и феодальное право, явившееся результатом этого нашествия. Они прикреплены к той земле, на которой родились, и вместе с землей переходят к новым владельцам по наследству или по передаче; этим господам они обязаны отдавать весь свой труд. Так же как состояние колониального плантатора определяют числом работающих на него негров, не входя в подробное рассмотрение его тростниковых и кофейных плантаций, его запасов сахара и индиго, — так и в России стоимость деревенского поместья оценивают по числу прикрепленных к нему крестьян, без учета его размеров и плодородия почвы. О помещике не говорят, что у него столько-то десятин пахотной земли, леса или лугов, но столько-то крестьян, душ. Это более простой, краткий и верный способ обозначить его состояние и доход. Объяснив это, продолжаем.

История России еще должна быть написана, особенно в той части, которая относится к возникновению государства. Не обладая подлинными документами, ибо таковых вообще не существует, не имея возможности обратиться к первоисточникам, скрытым, как истоки Нила, — единственный русский историк Карамзин смог дать лишь общие, очень неполные и неточные очерки древнейшего периода в истории своей страны; в этом обзоре фигурируют только вожди народа, сам же народ совершенно забыт. Из его книги ничего нельзя узнать о происхождении крепостного права в России, и два основных вопроса — когда и как оно возникло — остаются без ответа. Другие труды весьма, впрочем, почтенные, как например «Tableau statistique et historique» («Историческая и статистическая картина») Шницлера и «Études sur les institutions rurales de la Russie» («Очерки русских сельских установлений») барона Августа Гартгаузена и др., также умалчивают об этом. Единственно, что нам известно о древних славянах, составляющих основное ядро русской нации (как древние галлы — ядро нации французской), а также и всей массы современного населения, — это то, что все они были свободными людьми, равными между собой, не имевшими ни монархов, ни наследственных вождей; они считали, как говорит Карамзин, что высшим благом для людей является неограниченная личная свобода. Только несколько веков спустя, после окончательного расселения славян на земле Киевской и Новгородской, из их среды выделилась земельная аристократия, и хроники начинают упоминать о князьях (государях), воеводах, боярах; всё это названия азиатские, как и само слово царь; этимология этих слов указывает на иностранное происхождение титула и функций его носителя.

Но не во время ли нашествий татар или монголов с востока и поляков с юга, когда победившие народы существовали рядом с народами побежденными, как раз и возник военный феодализм и — как его неизбежное следствие — земельное закрепощение? Ведь именно это явилось в Галлии результатом насильственного вторжения готов, бургундцев и франков и их господства над галльским народом. В таком случае можно было бы говорить о полном сходстве в условиях образования феодального строя во всех частях Европы. Но прежде всего эпохи установления феодализма были очень различны.

Во Франции крепостное право возникло гораздо раньше, чем в России. Когда в конце пятого века франк Хлодвиг правил в Париже, гот Аларих — в Тулузе, бургундец Гондебальд — в Дижоне, а их бароны поделили между собой земли завоеванной Галлии, — русские славяне пользовались еще своей изначальной патриархальной свободой. Азиатские орды, ринувшиеся в Европу (готы, вандалы, аланы, гунны, болгары), двигались по берегам Черного моря и Дуная с северо-востока на юго-запад, и этот людской поток, перемещавшийся в направлении тропиков, никогда не подымался в сторону полюса.

Таким образом, в нынешних владениях царей все было еще спокойно. Только в 862 г. варяг Рюрик, бывший своего рода избранным государем, стал править центральной Россией; только в 988 году Владимир Великий, установив христианство среди своих народов, положил в основу своей власти религиозный догмат. Лишь в двенадцатом веке татарские племена печенегов и утцов впервые стали передвигаться от Каспийского моря вверх по Волге, открывая таким образом путь монголам, которые в следующем веке основали государство Золотой Орды. И, наконец, только после 1480 г., во времена вашего короля Карла VIII, Иван III, изгнав татарских ханов, расположившихся на восток от Москвы, и подчинив себе Новгородскую республику на западе, основал русское государство в современной его форме: царь — неограниченный властелин; бояре — феодальные владельцы; народ — стадо прикрепленных к земле крепостных.

Но различие не только в датах и хронологических эпохах, оно касается и сущности вещей. Несмотря на то, что именно так это произошло в остальной Европе, вряд ли феодализм и крепостное право в России образовались в результате столкновения народов, победы одного народа, поражения и подчинения других. Татары и поляки совершали многочисленные вторжения в русскую землю, но они никогда не создавали в ней прочных и длительных учреждений. Обычно они были нападающими, часто победителями, но не были завоевателями. Они увозили добычу, давали полномочия князьям, которые платили им дань; но они не занимали край, а только набегали на него, как морской прилив, который подымается, а затем сменяется отливом. Скорее следует думать, что в России феодализм и крепостное право, существующие и по сей день, произошли вместе от установившейся верховной власти. По азиатским представлениям, которые в Европе проводились в жизнь арабскими калифами и турецкими султанами, глава государства считался хозяином земли и ее населения. Эти взгляды проникли и в восточную Европу. После того как престол бы занят Рюриком, а также и его потомством, каждый государь совершал раздел земель между своими детьми. Старшему принадлежал титул великого князя; его резиденцией последовательно были Киев, Рязань и, наконец, Москва, отчего произошел его титул великого князя, а затем и царя Московского. Другие же сыновья и зятья государя получали вместе с титулом князя выгодные поместья, настоящие уделы. Вероятно, все старинные княжеские роды в России — это боковые ветви первого царствовавшего дома. С другой стороны, великий князь, ставший царем, награждал за оказанные ему услуги поместьями, вотчинами, т. е. населенными землями. Собственно, все бояре были людьми, жалованными царской властью, и замечательно то, что большинство этих царских слуг, награжденных землями и людьми подобно прежним leudes (дружинникам) или fidèles (давшим клятву верности) у германских вождей, которые затем стали вассалами королей франкских, были не русскими, а чужеземцами — татарами, венграми, поляками, литовцами, финнами.

Таким образом, почти все современное русское дворянство, обладающее землями и людьми, — иноземного происхождения; кроме того, оно все целиком создано государем и является инвеститурой самодержца. Итак, в противоположность остальной Европе, в то время как во Франции королевская власть опиралась на освобожденный от зависимости народ, на коммуны, и, чтобы победить феодализм, стремилась уничтожить большие владения и подготовить национальное единство страны; в то время как в Англии феодальные бароны подчиняли себе королевскую власть и навязывали ей великую хартию; в то время как в Германии собрание князей выбирало императора, а в Польше король был всего лишь должностным лицом республики, — русский царь, ничем не ограниченный в своем самовластии, создавал одновременно и феодализм, и крепостное право. Это мнение, принятое всеми, кто изучал русскую историю по ее древним памятникам, подтверждается, по-видимому, тем, что раздача царями земель и крестьян в качестве награждения, так же как и пожалование дворянства, продолжались беспрерывно, даже и после вступления на престол Романовых, при Михаиле III, Алексее I, Петре Великом, Анне, Елизавете, Екатерине, Павле, Александре и так до наших дней; наконец, несмотря на огромную и непрекращающуюся расточительность в раздаче казенных земель, короне принадлежит еще очень значительная часть территории и населения империи. Управление императорскими землями составляет целое министерство, почти целое правительство.

Один факт по крайней мере, причем факт очень важный, является исторически несомненным: в то время как крепостное право исчезало в остальной Европе, в России оно только еще устанавливалось. Больше того, в этой последней стране оно приобрело свою современную форму лишь тогда, когда повсюду в других странах оно было уже почти полностью отменено, т. е. в начале семнадцатого века. Во Франции, чтобы не идти слишком далеко за сравнениями, уже с царствования Людовика Толстого (около 1110 г.) крестьяне начали откупаться, образовывать общины; стала создаваться буржуазия, третье сословие; крестовые походы, разоряя феодальных баронов, удивительно помогли освобождению крепостных, чему всячески покровительствовали Филипп-Август, Людовик Святой, Карл V, Людовик XI. После смерти Генриха IV (1610) крепостные во Франции оставались только на некоторых церковных землях и притом скорее по названию, чем на деле. В России же как раз в это время царская власть окончательно прикрепила к земле трудовой люд. До этого ежегодно в день Святого Георгия (18 сентября), который они называют Юрьевым днем, все крестьяне имели право менять место жительства и выбирать себе других хозяев. Это право было весьма существенным коррективом к крепостной зависимости. Оно побуждало помещиков хорошо обращаться со своими крепостными из страха лишиться их; оно вело к тому, что несправедливости и насилия если и оказывались возможными, то во всяком случае не были длительными; оно оставляло, наконец, для рабов своего рода свободу воли. Подобно тому, как приманкой заманивают голубей в голубятню, так и помещики должны были из расчета и для своей же выгоды предоставлять своим крестьянам по крайней мере защиту, безопасность и довольство. В то время несомненно были редкостью возмутительные злоупотребления властью, жертвами которых становились крепостные. Без сомнения, и дворянам не приходилось опасаться со стороны своих крестьян тех убийств, поджогов и других ужасных форм мщения, которые стали в наши дни настолько частыми, что в докладах, получаемых министерством внутренних дел, ежегодно сообщается в среднем о шестидесяти случаях убийства помещиков их крестьянами. Это больше чем по одному убийству в неделю!

Но для помещиков и для царя такое положение вещей имело много серьезных неудобств. С одной стороны, естественное стремление к переменам и еще более естественное желание лучших условий жизни превращало крепостных в население подвижное, чуть ли не кочевое. В постоянных поисках земель более плодородных и легких для обработки оно в конце концов забрасывало менее выгодные земли худшего качества. С другой стороны, особенно во время смуты и безвластия, беспрерывно длившихся с тех пор, как угас род Рюрика (1592—1598), и до самого вступления на престол Романовых (1613), право, предоставляемое Юрьевым днем, становилось для крепостных только способом к тому, чтобы бросить земледелие и присоединиться к бандам Лжедмитрия и других претендентов на трон или же существовать разбоем. Первый из царей-узурпаторов — Борис Годунов, — тот, кого обвиняют в убийстве Дмитрия и в отравлении Федора, кто сам был отравлен в 1605 г., указом от 21 ноября 1601 г. отменил Юрьев день, т. е. право крепостных раз в год менять хозяина, и тем самым, осудив их на вечно оседлую жизнь, окончательно прикрепил их к земле с их потомством. Но, превратив таким образом по своей царской воле основную массу своих подданных в рабов привилегированной касты, состоящей из их же родственников, их фаворитов и слуг, цари и не подумали даже, — как это сделал, например, Людовик XIV, — о том, чтобы установить отношения этих двух классов чем-нибудь вроде черного кодекса. В этом смысле был издан только один закон: «Помещик не может убить своего крепостного». Вот единственное ограничение власти господина; вот единственная мера защиты, обеспеченная рабу.

Это положение вещей длится уже двести пятьдесят лет, и его надо изменить раньше, чем ему исполнится три столетия. Трудности велики, это надо признать; и если одни из них вызваны тем, что помещики, владельцы всей земли, не хотят отказаться от права собственности на свои владения, то другие трудности исходят от самих крепостных, для которых далеко еще не ясны преимущества свободного труда и самая возможность занять промежуточное положение между господином и рабом. Во всех других странах Европы крепостное состояние постепенно превратилось сначала в систему раздела урожая, затем в аренду земли за определенную денежную плату; и, получив от помещика землю во временное владение, крепостной стал теперь обрабатывать ее для собственной выгоды и превратился повсюду в арендатора-фермера. Такое преобразование следует провести и в России; опыт и голос рассудка так же, как справедливость и гуманность, властно заявляют о необходимости освободить крестьян и дать им землю в аренду. Большая часть помещиков уже сейчас прекрасно понимает, а остальным можно легко объяснить, что от этой перемены они более приобретут, нежели потеряют. В самом деле, они утратили бы только физическую власть над своими вассалами, т. е. право самое гнусное, самое возмутительное и в то же время самое опасное, ужасную несправедливость которого многие из них прекрасно сознают. Но они сохранили бы и даже, быть может, приумножили бы свои приносящие пользу и действительные права, производительность и ценность своих имений. Когда на них, как рабочий скот, работают крепостные, помещики всецело зависят от благоприятных или неблагоприятных условий погоды и от других обстоятельств. Избыток продуктов, которые ввиду трудности сообщений обычно приходится потреблять на месте, или частичные голодовки, которым трудно бывает помочь из-за тех же дорожных трудностей, в равной степени уменьшают их доходы. Если урожай оказывается недостаточным, помещик обязан позаботиться о пропитании своих крестьян; случится ли в местности скотский падеж, тот же помещик должен возместить убыль лошадей и скота, унесенных этим бедствием; когда же продолжительные и далекие войны умножают рекрутские наборы, на землях помещика не хватает рабочих рук. В неурожайные годы, не желая вводить в своем образе жизни ограничения, обидные для его дворянской гордости, помещик залезает в долги, становится жертвой ростовщиков; крушение больших состояний начинается обычно с постоянного несоответствия между поступлениями и расходами, которые можно было бы привести в равновесие только при наличии определенных, надежных доходов. К тому же, помещику во всякое время нужны управляющие, паразитическая порода людей, алчное отродье, которые присваивают по меньшей мере десятую часть дохода богатого бездельника, использующего их для того, чтобы душить поборами бедных тружеников. Есть еще много других неудобств, связанных с земельной собственностью в том виде, как она сложилась в России. Например, крепостной, которого помещик сделал своим личным слугой и включил в многочисленную дворню, изымается, так же как и его потомство, из земледельческого труда. Таким образом, во всех поместьях создается, под названием дворни (дворовых людей), население, в известном смысле бесполезное и праздное, живущее за счет хозяина. С трудом удается заставить работоспособных мужчин заняться каким-либо ремеслом, стать сапожниками, портными, каменщиками, кузнецами или же музыкантами в барских оркестрах; женщины же, дети и старики, ничего не делая, получают питание и одежду. Итак, даже если не останавливаться подробно на всех отрицательных сторонах, на всех трудностях владения поместьем, представляется очевидным, что все помещики легко приняли бы новое устройство, при котором они имели бы дело с арендаторами вместо крепостных и получали бы ренту постоянную, надежную, не зависящую от изменчивости погоды и политических событий, взимаемую к тому же без посредников, вместо непостоянных, случайных и неопределенных доходов, десятая часть которых присваивается управляющим,

Но оставим помещиков и их интересы, плохо ли, хорошо ли понятые. Им придется, конечно, принять право собственности в том виде, как его определит гражданский закон, сильно отличающийся от естественного права; и пусть они считают себя счастливыми, если, потеряв право владеть людьми, они сохранят все же собственность на землю. Перейдем к крепостным, вопрос о которых является узловым.

Упаси боже, если в том, что я скажу далее, увидят не то чтобы апологию, но даже самый отдаленный намек на оправдание, самое косвенное извинение крепостного права. Нет, ни в каком отношении, ни по каким причинам крепостная зависимость не может быть оправдана или извинена. Посягать на независимость разумного существа, которого бог создал свободным, который равен, подобен нам, наш брат, — это преступление, совершаемое в течение всей его жизни, длящееся, пока он существует. Гомер был прав, заявив в те далекие времена, когда рабство казалось настолько естественным, что его признавали такие величайшие умы, такие благороднейшие сердца, как Платон и Аристотель: «Когда Юпитер делает человека рабом, он отнимает у него половину души». И так же, как наше отвращение к рабству, к владению человека человеком удваивается при виде дурного обращения с несчастными чернокожими в колониях, так и при виде чудовищной несправедливости, физических страданий и нравственного упадка, которые влечет за собой крепостное право, растет наше страстное возмущение этим замаскированным рабством, не имеющим здесь даже самого жалкого оправдания в различии рас, цвета кожи, религии, климата, потому что ведь угнетенные и угнетатели здесь люди одной крови, одной страны и религии — и, чтобы прокормить своих обитателей под этим жестоким небом, земле не надо ждать, пока ее лоно взрежет рука людей, привезенных в цепях из-за океана. Не сомневайтесь же, — глядя на крепостных, невозможно оправдать крепостное право. Чем ближе мы к нему, тем больше его проклинаем. Но если даже самые лучшие вещи на земле имеют свои слабые и несовершенные стороны, то зато и самые дурные могут до некоторой степени искупить причиненное ими зло кое-каким, хотя бы и незначительным воздаянием. Таков закон этого мира. Что же касается, в частности, крепостного права, то надо по крайней мере объяснить, как оно могло просуществовать до сих пор, как оно еще держится и почему основным препятствием к его отмене оказываются сами его жертвы.

Ваша французская революция начертала на своем трехцветном знамени три слова, которые чудесным образом выражают в согласии с идеями, распространенными до сих пор в мире, все права и все обязанности людей по отношению друг к другу: Свобода, равенство, братство. Но чтобы сделать формулу о правах и обязанностях исчерпывающей, надо эти три понятия сочетать воедино. Братство людей, провозглашенное и распространенное христианством, если взять его отдельно, является лишь утешением, обещанным в иной жизни тем, кто угнетен в жизни здешней, и самое большее — советом угнетателям быть умеренными. Сама церковь, принимая деспотизм, рабство и феодализм во всевозможных формах, именно так понимала братство, проповедуемое Христом, который если и воздавал богу божье, то Кесарю тоже воздавал Кесарево. С другой стороны, и свобода, какой она была в древней Греции, в Риме времен Сципионов, в Венеции, во Флоренции, какой она еще сейчас является в некоторых штатах американского Союза, т. е. свобода, совместимая с рабством и дающая права гражданства одной-единственной только касте, — такая свобода — не что иное, как еще одна привилегия для аристократов. И, наконец, равенство без свободы можно найти и в самых тяжелых положениях, в какие человек попадает в современном обществе: в армии, в больнице, в тюрьме, на каторге, на галерах. Повторяю, эти три слова получают свой полный смысл лишь в том случае, если они соединены и неразделимы. Но все же, как бы их значение ни было ослаблено разделением, каждое из них еще что-то значит само по себе и может дать какое-то возмещение при утрате двух других.

Крепостное право, так же как деспотизм, полностью отрицая свободу, в каком-то смысле влечет за собою хотя бы равенство. Все подданные равны под властью деспота; все крепостные равны под властью помещика. Когда вы в первый раз видите русскую деревню, вы можете подумать, что попали к моравским братьям. Здесь нет, как у вас во Франции, больших отличных ферм, где живут сельские капиталисты, — этих своеобразных сельскохозяйственных мануфактур, окруженных бедными лачугами, в которых многочисленные поденщики, подлинные сельскохозяйственные рабочие, влачат жизнь не менее жалкую и не более обеспеченную, чем рабочие городских фабрик. Ввиду того что каждый русский крестьянин входит в состав общины и имеет право на земельный надел, в России нет пролетариев. В нашей деревне, по обеим сторонам проходящей через нее дороги, тянутся два ряда домов, совершенно одинаковы похожих один на другой. Каждое тягло или семья имеет такое же жилище, как и соседние семьи; у нее те же орудия труда, то же поголовье скота; она получает такой же надел земли и должна возделывать его либо для помещика, либо для своего собственного пропитания; наконец, она тратит столько же времени и труда, как и другие семьи, работая для господина и для себя. Следует признать, что такое равенство в положении крестьян сильно облегчает те бедствия, которые несет с собой всеобщее порабощение. Люди с большим терпением и покорностью переносят состояние, которому подвержены также их соседи и их близкие. Едва ли они стремятся к чему-то лучшему, и крепостной, не смея и мечтать о положении господина и понятия не имея о каком-либо промежуточном между ними состоянии, не видит вокруг себя предмета для сравнения, который мог бы возбудить в нем зависть и помог бы ему уяснить его собственные права. При такого рода коммунизме на практике возникают и некоторые материальные преимущества. Так, например, во всех поместьях принято, чтобы крестьяне рубили столько леса, сколько им понадобится для постройки себе домов и их отопления. Таким образом, они защищены от холода, а это первое, о чем надо заботиться в нашем климате, где холод причиняет страдания, быть может, более жестокие, чем голод. С другой стороны, когда, под наблюдением управляющего или старосты, т. е. начальника, избранного ими из своей же среды, крестьяне заканчивают полевые работы, они не ведают забот об арендной плате и знают, что, каковы бы ни были погода и урожай, хозяин не даст им умереть с голоду. В общем, если учесть только материальное благосостояние, каким оно может быть в условиях данного климата, я думаю, что русские крепостные, конечно, несчастнее ваших зажиточных крестьян, арендаторов ферм и хуторов, но зато, быть может, менее несчастны, чем ваши сельские пролетарии, простые поденщики. Если бы их положение было добровольным, а не принудительным; если бы они были связаны с сельским хозяйством по договору, а не прикованы к земле от рождения; если бы господин не имел над ними физических прав и не мог бы ловить их, как беглых негров, всюду, куда бы они ни пытались бежать; если бы он не имел права входить в их избы, как в свой собственный дом, присуждать отца семьи к наказанию розгами, отдавать его сына в солдаты, а дочь превращать в свою служанку или во что-то еще похуже; если бы, наконец, будучи земледельцами по призванию и свободному выбору, они обладали в своем скромном состоянии независимостью свободного человека и достоинством гражданина, не знаю, много ли выиграли бы русские крестьяне от перемены своего положения. <…>^[8]

Именно материальным положением крепостных можно объяснить устойчивость крепостного права и трудности его отмены. Предложите крестьянину просто-напросто освободить его, т. е. вернуть ему возможность свободно распоряжаться своими руками, своим телом; предоставьте ему даже землю для обработки за денежную или натуральную плату, — и вот каким, всегда и неизменно, будет смысл его ответа: «А что же мне останется после уплаты господину при плохом урожае? Кто станет кормить меня самого и мою семью в голодные годы? Где я возьму денег на покупку лошадей, коров, овец? Где возьму леса на постройку избы, на поделку телеги, саней, сохи и на отопление в течение шести-семи зимних месяцев? Наконец, кто же, при отсутствии влиятельного господина, защитит меня от произвола сборщиков податей, от насилия властей, от продажности правосудия?» Для того, чтобы крепостной принял свое освобождение как благодеяние, следовало бы к дарованной ему свободе прибавить также и орудия труда, т. е. денежные средства и землю, а кроме того, обеспечить ему равенство перед лицом закона.

Но это еще не все, и здесь мы подходим к узловому вопросу, который труднее всего разрешить. По мнению крепостного землепашца (я не говорю о крепостных ремесленниках, разносчиках, извозчиках, слугах, которые охотнее принимают свободу, так как прокормить их может ремесло), освободить его — это значит уволить его, прогнать, избавиться от него, как от бесполезной твари; это значит разорить его, отнять у него его имущество. Благодаря своего рода счастливому заблуждению он считает, что земля, которую он обрабатывает, принадлежит ему. «Мы господские, — говорит он, — а земля-то наша». Эти слова выражают сущность его мыслей. Он предпочитает скорее сам принадлежать помещику, чем отказаться от уверенности в том, что земля, к которой он прикреплен, которую он орошает своим потом, которая кормит его, земля, где умерли его предки и родились его дети, где была его колыбель и будет его могила, — что эта земля принадлежит ему. Собственность, даже такая призрачная общинная собственность, кажется ему ценнее и дороже свободы^[9]. Как же вы убедите его в том, что дать ему свободу, отняв все остальное, пустить его голым по большой дороге, без земли, без крова, без скота и орудий труда, без запасов и денег, заявив ему: «Ты теперь сам себе хозяин, иди куда хочешь», — это значит проявить по отношению к нему сострадание и великодушие, оказать ему величайшую услугу и величайшее благодеяние?

В Европе отмена крепостного права совершилась путем простого изменения в положении господ, ставших землевладельцами, и в положении крепостных, ставших фермерами, притом без какого-либо коренного общественного переворота, который смел бы сословие дворян и отдал бы землю тем, кто считает себя ее хозяевами, потому что обрабатывает ее. Для того, чтобы уничтожение крепостного права в России осуществилось тем же путем, следовало бы постепенно разъяснять крестьянам их истинное положение и истинные интересы. Надо было бы, с одной стороны, дать им понять, что им не принадлежит ничего: ни поля, ни дома, ни скот; что все это будет им дано взаймы, в пользование владельцем земли, которому они взамен должны будут платить аренду, т. е. отдавать часть продуктов своего труда, для которого он снабдит их нужными орудиями. Нужно было бы, с другой стороны, объяснить им, что свободный труд принесет им по меньшей мере такое же благосостояние, как и труд крепостной, и что свобода, защитив их раз навсегда от всех зол крепостного состояния, слишком хорошо им известных и ими испытанных, принесет новые, еще неведомые им блага, даже более ценные и завидные, нежели само благосостояние.

Но кто разъяснит им все это? Кто просветит их и подготовит к независимости? Лучшим наставником, разумеется, был бы живой пример. В свое время они упорно отказывались выращивать картофель, полагая, что унизят себя, употребляя эту пищу наравне со свиньями. Только увидев, что дворяне тоже едят картофель, они согласились разделить эту пищу со своими господами. Если бы среди них или рядом с ними были освобожденные крестьяне, ставшие из крепостных фермерами, — все захотели бы тоже стать ими. Но примеров нет; не удалось довести до конца ни одного решающего опыта — как раз из-за упорного сопротивления крепостных всякой перемене, выгоды которой они не понимают, усматривая в ней скорее какое-то новое вымогательство, чем скрытое благодеяние. Чтобы сломить это сопротивление, чтобы побудить их захотеть завтра то, от чего они отказываются сегодня, следовало бы заблаговременно уговаривать их и убеждать, потому что при полном своем невежестве они неспособны сами уяснить себе все это. Спросим еще раз: кто возьмет на себя эту заботу, кто выполнит эту задачу? Быть может, их попы? Но эти безвестные представители низшего духовенства, смиренно гнущие спину перед помещиком, такие же невежественные, как и их паства, не обладающие ни стойкостью, ни моральным авторитетом, не пользуются ни тем уважением, ни тем влиянием, какое имели когда-то ваши деревенские священники. Быть может, это сделают управляющие? Но ведь это то же самое, что заставить учителя поучать школьников с помощью линейки; да кроме того, управляющие заинтересованы в сохранении крепостного права: оно обеспечивает их существование, вместе с ним они должны будут исчезнуть. Наконец, может быть, сам барин возьмет на себя труд увещевать и поучать своих крестьян? Когда-то бояре жили в своих поместьях, как ваши феодальные сеньоры, владельцы замков; вассалы знали их лично, и если они не слишком жестоко злоупотребляли своей безграничной властью, если они хоть сколько-нибудь по-отечески правили своими маленькими государствами, им можно было рассчитывать на то, что справедливостью и умеренностью они внушат доверие и даже некоторую привязанность своим подданным. В тех условиях зрелище страданий закрепощенного народа могло смягчить сердца этих деревенских властителей и уменьшить суровость их требований. Кроме того, потребляя на месте плоды своей земли, они значительную долю их возвращали труженикам, которые их взрастили. Но теперь дворяне прибавили ко всем недостаткам старого феодализма новое зло, которое англичане назвали абсентеизмом; живя в столицах, Петербурге и Москве, или даже за границей, помещики имеют со своими крепостными не больше связей, чем казна с налогоплательщиками. Один платит, другой получает; вот и всё. Лишь изредка помещик, как угрожающий метеор, появляется на горизонте своих владений. Он не знает их обитателей, и они его тоже не знают. Он чужестранец в их краю, на землях, которые ему принадлежат. Если он хочет выяснить что-либо или разъяснить крестьянам их положение, то вопросы, которые он ставит, и советы, которые он им дает, воспринимаются как ловушки, рассчитанные на их слабость и невежество. На его вопросы отвечают ложью, чтобы сбить его с толку, а его советов остерегаются, как коварства врага. «Наш враг — это наш хозяин», — сказал ваш мудрый Лафонтен. Интерес, который он проявляет, это не что иное, как притворство, только более продуманное, точнее рассчитанное, и самые его благодеяния принимаются с недоверием и не вызывают особой благодарности. Итак, никакой откровенности, никакой искренности. Невозможно получить самые простые сведения. Будучи людьми одной крови, господин и крепостной в своих взаимоотношениях оказываются представителями двух рас, существами разных пород. Как же примирить эти враждебные интересы, заключить мир и подписать новое соглашение?

Полагаю, что я верно осветил перед вами столь важный вопрос освобождения крепостных в России. Таково, на мой взгляд, состояние этого вопроса в настоящий момент. Каким же окажется его решение в будущем? Не знаю. Это превышает мою задачу и стоит за ее пределами. Мы не знаем, что происходит в бездонных глубинах крепостного населения. Одно лишь становится со дня на день все более очевидным: если желательно предотвратить великое общественное потрясение, если желательно помешать новому Спартаку поднять новое восстание рабов, — или лучше, не обращаясь к примерам из римской истории, — желательно воспрепятствовать тому, чтобы новый Пугачев поднял угнетенный народ против его угнетателей^[10], а русские жакерии, ужасные, как восстания ваших чернокожих в Сан-Доминго или мятежи в наших военных поселениях, предали огню и мечу феодальные усадьбы, если, наконец, никто не хочет видеть, как топоры восставших пойдут в дело против штыков, охраняющих порядок, то настала пора задуматься и поразмыслить^[11].

Из пятидесяти миллионов крепостных, населяющих обширные пространства России, четырнадцать миллионов, как говорят, принадлежат одному только царствующему дому. Не ему ли и подобает взять на себя инициативу, подать всем пример великодушия и сломить всякое противодействие, не столько именем высшей власти, сколько во имя карающей справедливости и отомщенной гуманности^[12]?

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту первой публикации на французском языке: Revue de Paris, 1857, v. 35, 1 janvier, p. 356—397.

Перепечатано и впервые в русском переводе опубликовано с обоснованием авторства Тургенева Т. П. Ден: Т сб, вып. 4, с. 120—144.

В собрание сочинений включается впервые.

Автограф неизвестен.

Записка о крепостном праве в России составляет значительную часть очерка Луи Виардо «Histoire de Dmitri (étude sur la situation des serfs en Russie)» («История Дмитрия (этюд о положении крепостных в России)»). Текст этой записки Виардо заключил в кавычки, указав, что автором ее является его русский друг, мысли которого записаны им по памяти.

Характеристика «русского друга», данная Л. Виардо (дворянин, владелец крепостных душ, получивший образование в Германии, где проникся либеральной философией Гегеля и Фихте, потом жил во Франции), позволяет предположить, что автор вставки в «Историю Дмитрия» — И. С. Тургенев. Причем рассуждения последнего о происхождении крепостного права явно даны Виардо не в пересказе по памяти, как он утверждает, а как тщательно записанный подлинный текст. Об этом свидетельствует большое количество исторических фактов, дат, имен, цитат, реминисценций из книг русских и иностранных, а также личных наблюдений и рассуждений, говорящих о том, что автор прошел серьезную школу гегелевской диалектики.

В пользу участия Тургенева в статье Л. Виардо свидетельствуют еще три обстоятельства. Во-первых, несомненный и очень ранний интерес русского писателя к крестьянскому вопросу, относящийся уже к началу сороковых годов (в 1842 г. появилась его официальная записка «Несколько замечаний о русском хозяйствен о русском крестьянине»). Во-вторых, уже имевшее место совместное выступление в печати с Л. Виардо именно по вопросам русской жизни. По мнению Т. П. Ден, есть основание утверждать, что записка, включенная Л. Виардо в статью «De l’Affranchissement des serfs en Russie» и опубликованная в «Revue Indépendante» в мае 1846 г., которая тематически близка «Нескольким замечаниям о русском хозяйстве и о русском крестьянине», также написана Тургеневым. И, наконец, сохранилось письмо Л. Виардо к Тургеневу от 19 января 1848 г., где он предлагает русскому писателю сотрудничество в создании новеллы о судьбе крепостного. «Вы могли бы ввести в этот сюжет главные детали, встречающиеся в написанных вами рассказах, подготовляя правдивый и полный роман нравов, — писал Л. Виардо и добавлял: — Я вам предлагаю свою помощь не только в переводе, если бы вы написали это по-русски, или свое редактирование, если бы вы написали это сразу по-французски, что вы можете делать в совершенстве, но также, чтобы мне сделаться лицом, ответственным перед издателем, быть и заявленным автором <…> я отведу от вас все подозрения» (см.: Голованова Т. П., Назарова Л. Н. Новые работы французских славистов о Тургеневе. — Русская литература, 1973, № 3, с. 226).

Отказ Тургенева от авторства может быть объяснен цензурно-полицейскими условиями, исключавшими появление подобного произведения в русской легальной печати.

В конце июля 1857 г. «История Дмитрия» Л. Виардо вошла в его книгу «Les jésuites jugés par les rois, des évêques et le pape, nouvelle histoire de l’extinction de Tordre écrite sur les documents originaux. Histoire de Dmitri, étude sur la situation des serfs en Russie» («Иезукты в оценке королей, епископов и папы. Новая история упадка ордена, написанная по подлинным документам. История Дмитрия, этюд о положении крепостных в России»), которая была напечатана в той же типографии, что и «Revue de Paris». Книжный текст очерка идентичен журнальному. Положительная рецензия на эту книгу появилась во Франции в том же году за подписью сотрудника «Revue de Paris» Ж. ля Бома (J. la Beaume) (Revue de Paris, 1857, 1 août, p. 455—457); в ней были подчеркнуты симпатии к убеждениям автора. В России книга была запрещена (см.: Алфавитный каталог сочинениям на французском, немецком и английском языках, запрещенным иностранною цензурою или дозволенным к обращению с исключением некоторых мест с 1856 по 1 июля 1869. СПб., 1870, с. 85).

Стр. 531. Семьей правит отец ~ совокупностью общин ~ царь.-- Тургенев излагает точку зрения историка А. Гакстгаузена (Haxthausen A. Studien über die inneren Zustände des Volkslebens und insbesondere der Ländlichen Einrichtungen Rußlands, Bd. 3. Berlin, 1852, S. 128—132).

Стр. 533. Русские крестьяне ~ то же, чем были крепостные феодала (addicti, adscripti glebae). — Addicti — несостоятельные должники в Римской империи. По постановлению претора они отрабатывали свой долг. Термин применялся к колонам, которые из-за долга собственнику земли прикреплялись к земле, становились рабами земли (serviterrae) и лишались права выхода (Codex Justinianus, liber XI, 48, 6; 50, 2 и др.). Adscripti glebae (прикрепленные к участку земли) — так назывались в поздней римской империи и в эпоху раннего феодализма сервы, лишенные права выхода (Rotteck К. Allgemeine Geschichte, Bd. V. Freiburg und Breisgau, 1834, s. 279 (книга имеется в библиотеке Тургенева: Музей И. С. Тургенева в Орле). Ср.: Неусыхин А. И. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI—VIII веков. М.: Изд-во АН СССР, 1956, с. 13-20, 307—317).

Стр. 534. «Tableau statistique et historique» ~ Шницлера.-- Иоганн Генрих Шницлер (1802—1871) — немецкий историк и статистик. Жил в России в 1823—1828 гг. В данном случае имеется в виду его книга «La Russie, la Pologne et la Finlande. Tableau statistique, géographique et historique. St.-Pétersbourg, 1835».

…в конце пятого века франк Хлодвиг правил в Париже, гот Аларих — в Тулузе, бургундец Гондевальд — в Дижоне.-- Хлодвиг — франкский король меровингской династии (484—511); Аларих — король вестготов (484—507); Гондебальд (Гондебо) — король бургундов, который около 474—516 гг. составил закон, получивший его имя (Lex Gondebada).

Стр. 535. …племена печенегов и утцов ~ стали передвигаться со вверх по Волге.-- Утцы — азиатское племя, упоминаемое в летописях вместе с каманами, печенегами и др. (см.: Schnitzler. Statistique et itinéraire de la Russie. Paris — St.-Pétersbourg, 1829, т. 1, p. 66).

Стр. 536. …большинство этих царских слуг ~ награжденных ~ людьми подобно прежним tendes (дружинникам) или fidèles.-- Lendes (Lente, люди) — воины, сопровождавшие вождей или королей в походах и дававшие клятву верности; в средние века они назывались lendes, antrustions (Trust — верность), или fidèles (Guizоt. Essai sur l’histoire de France. Bruxelles, 1837, T. 1, p. 210—214. — Книга сохранилась в библиотеке Тургенева — см. выше.

…при Михаиле III, Алексее /. — Тургенев имеет в виду Михаила Федоровича, родоначальника династии Романовых, и его сына Алексея Михайловича.

Управление императорскими землями составляет со почти целое правительство.-- См.: Haxt hausen A. Des domaines de la couronne en Russie et de leur administration. Berlin, 1853, p. 1—101.

…с царствования Людовика Толстого ~ крестьяне начали откупаться.-- П. Дюкре, который жил в России в 1792—1810-х гг., а в 1796 г. был учителем французского языка у родственника матери Тургенева М. В. Муромцова (Дюкре писал под псевдонимом Пассенан), утверждал, что Людовик VI, прозванный Толстым (1091—1137), публиковал эдикты об освобождении крестьян (см.: Passenans P. D. La Russie et l’esclavage dans leurs rapports avec l’civilisation Européenne ou l’influence de la Servitude sur la vie donnuquc des russes, sur leur existence civile, morale et politique et sur les destinées de l’Europe. Paris, 1822. T. 1, p. 32). Этот текст в книге, принадлежавшей Тургеневу, отчеркнут (хранится в Музее И. С. Тургенева в Орле).

Стр. 538. …установить отношения ~ двух классов чем-нибудь вроде черного кодекса.-- Черные кодексы (les codes noirs) — постановления французского правительства, регулирующие обязанности чернокожих рабов во французских колониях. Нассенан, отмечая отсутствие регламентации прав и обязанностей русских крепостных, утверждал, что они находятся в более тяжком положении, чем чернокожие рабы (см.: Passenans, t. 1, р. 68—70).

Стр. 539. …избыток продуктов ~ или частичные голодовки ~ в равной степени уменьшают их доходы.-- Французский экономист Ж. Б. Сей (Say) считал, что избыток продукции должен быть пущен в оборот и дать доход, что возможно только при условии хороших путей сообщения и дешевого транспорта. Потребление избытков продукции на месте является расточительством. Сей заявлял, что войны, уничтожая орудия производства и сокращая число производителей, иодрывагот благосостояние населения (ель: Say J. В. Catéchisme d'économie politique. Paris, 1815, p. 143, 146—147; книга имеется в библиотеке Тургенева — см. выше).

Стр. 540. «Когда Юпитер делает человека рабом, он отнимает у пего половину души».-- Перефразировка двух стихов из «Одиссеи» Гомера (песнь XVII, с. 322—323).

Стр. 541. …попали к моравским братьям.-- Моравские братья — чешская религиозная секта, образовавшаяся в XV в. Секта отрицала государство, сословность и имущественное неравенство.

Стр. 546. …сказал ваш. мудрый Лафонтен.-- Имеется в виду басня Ж. Лафонтена «Le vieillard et l'âne» («Старик и осел»).

…восстание ваших чернокожих в Сан-Доминго.-- В 1791 г. в Сан-Доминго (восточная часть острова Таити) произошло восстание негров и мулатов, перебивших всех белых плантаторов (см.: Rotteck К. Allgemeine Geschichte, Bd. 9. Freibourgund Breisgau, 1834, S. 386—395).

Стр. 546—547. …топоры восставших пойдут в дело против штыков, охраняющих порядок.-- 8 июля н. ст. 1858 г. П. Мериме в письме к графине М. Монтихо сообщал о своей беседе с Тургеневым об эмансипации крепостных в России. Тургенев, по словам Мериме, выражал уверенность, что в России произойдет революция, если крепостное право не будет уничтожено, и тогда все дворяне будут перевешаны (Mérimée, II, 2, р. 540; а также: Maurois A. Tourgueniev. Paris, 1931, p. 97).

Стр. 547. В Херсонской губернии уже вспыхнули сильные беспорядки.-- Имеются в виду крестьянские волнения в Херес некой губернии в 1852, 1854 и 1856 гг., которые были подавлены военной силой (см.: Крестьянское движение в России XIX века и начале XX века. Сб. документов. М., 1962, с. 248—256, 284, 604, 683, 685, 710, 716, 719, 721, 725, 727).

…недавним указом Александра IF повелел уничтожить военные поселения.-- Тургенев имеет в виду указ, опубликованный 1 мая 1857 г., в котором говорилось о подчинении округов пахотных солдат Новгородской, Витебской и Могилевской губерний общим постановлениям, действующим по удельному ведомству (см.: Полное собрание законов Российской империи. Собр. 2-е, т. XXXII, отд. 1-е, № 3178. 1858, с. 348).

---

1. Aujourd’hui l’empereur Alexandre II — L’empereur Nicolas fit lui-même quelques tentatives dans cette voie, mais il se rebuta aux premières difficultés. Il avait plutôt, dans ses actions comme dans sa personne, l’apparence d’une intraitable volonté que cette vraie volonté calme et persévérante qui mène à fin les grands projets; et, depuis sa mort, un de ses courtisans l’a peint d’un seul mot: «C'était, a-t-il dit, une faèade de grand homme». (Примеч. Тургенева.)
2. Здесь опущен текст Л. Виардо (см. об этом на с. 704).
3. La France reconnaît à ses habitants le droit de morceler le sol et de le vendre comme toute autre marchandise; la Russie va encore plus loin: elle soumet sa terre à un partage continuel, elle donne à chacun de ses enfants un droit égal à l’usufruit de sa terre qui n’est pas, comme en France, propriété exclusive de l’individu, mais la propriété collective du peuple, représenté par la commune. La Russie veut que chaque individu du peuple jouisse d’une portion de terre, et que cette jouissance ou le droit de possession soit parfaitement identique pour tous les membres. En France, le sol est la propriété exclusive des individus; en Russie, il constitue un bien général qui ne concède aux un tés que le droit de possession temporaire ou d’usufruit («Etudes sur la situation intérieure, la vie nationale et les institutions rurales de la Russie, par le baron Aug. de Harthausen»). (Примеч. Тургенева.)
4. Pougatcheff était un paysan cosaque qui, sous la grande Catherine, souleva toute l’Ukraine, battit plusieurs fois les généraux de l’impératrice et marcha sur Moscou, qu’il eût pris peut-être sans la trahison. Mais sa tête fut mise à prix, et ses compagnons le livrèrent. Cette singulière figure historique est peinte de main de maître dans le petit roman d’Alexandre Pouchkine intitulé: «La Fille du capitaine». (Примеч. Тургенева.)
5. Déjà, dans le gouvernement de Cherson, des mouvements tumultueux ont éclaté, qu’il a fallu réprimer en toute hâte et punir avec sévérité. Dans ce gouvernement et dans plusieurs autres, les paysans étaient convaincus que le nouvel empereur, à son couronnement, décréterait l’abolition générale de la servitude. On sent, parmi tous les paysans russes, une véritable fièvre d’indépendance. (Примеч. Тургенева.)
6. Par un ukase tout récent, l’empereur Alexandre II vient d’ordonner la suppression des colonies militaires, régime odieux inventé sous son aïeul Alexandre I-er, par le tout-puissant et détesté favori comte Arakchéieff. C’est un premier pas fait dans la voie de l'émancipation générale. (Примеч. Тургенева.)
7. Сейчас это император Александр II. — Император Николай также сделал некоторые попытки в этом направлении, но отказался от них при первых же трудностях. В его действиях, как и в самой личности его, была скорее лишь видимость несгибаемой воли, чем подлинная спокойная и настойчивая воля, способная доводить до конца большие замыслы; после его смерти один из придворных обрисовал его одним словом: «Это был, — сказал он, — лишь фасад великого человека». (Примеч. Тургенева.)
8. Здесь опущен текст Л. Виардо.
9. Франция признает за своими обитателями право делить землю и продавать ее, как и всякий другой товар; Россия идет еще дальше: она подвергает землю постоянному переделу, предоставляет каждому из своих сыновей равное право на пользование доходами с земли, которая не является, как во Франции, исключительной собственностью одного лица, а представляет собой коллективную собственность народа, представляемого общиной. В России каждый человек из народа может пользоваться наделом земли, и это пользование, или право собственности, совершенно одинаково для всех членов общины. Во Франции земля — это частная собственность отдельных лиц; в России — это общая собственность, и отдельным личностям предоставляется только право на временное владение ею или на получаемые с нее доходы («Etudes sur la situation intérieure, la vie nationale et les institutions rurales de la Russie par le baron Aug. de Harthausen» (Очерки о внутреннем состоянии народной жизни и сельских установлениях России барона Авг. де Гартгаузена), т. 1, с. 112—130). (Примеч. Тургенева.)
10. Пугачев — это крестьянин, казак, который в царствование Екатерины Великой поднял всю Украину, в нескольких сражениях разбил генералов императрицы и пошел на Москву: возможно, он и взял бы ее, если бы этому не помешала измена. За его голову была назначена награда, и сообщники выдали его. Эта своеобразная историческая личность мастерски изображена в повести Александра Пушкина, озаглавленной «Капитанская дочка». (Примеч. Тургенева.)
11. В Херсонской губернии уже вспыхнули сильные беспорядки, которые пришлось подавить со всей поспешностью, а виновников сурово покарать. В этой губернии и во многих других крестьяне были убеждены, что новый император по случаю коронации издаст указ о всеобщей отмене крепостного права. Среди русских крестьян ощущается всеобщее лихорадочное ожидание свободы. (Примеч. Тургенева.)
12. Недавним указом император Александр II повелел уничтожить военные поселения, отвратительное учреждение, изобретенное при его предке Александре I всемогущим и ненавистным временщиком графом Аракчеевым. Это был первый шаг на пути ко всеобщему освобождению. (Примеч. Тургенева.)