В. Ф. Ходасевич
править«Щастливый Вяземский»
править1878, 10 (22) ноября 1928
Еще в 1822 году Пушкин сочинил надпись к портрету князя Петра Андреевича Вяземского:
Судьба свои дары явить желала в нем,
В щастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род — с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
А в одном черновом наброске того же времени он воскликнул:
Щастливый Вяземский! Завидую тебе!
После того Вяземский прожил еще пятьдесят шесть лет, и до самого конца ему можно было завидовать: все «дары судьбы» при нем и остались. Биография Вяземского — одна из немногих, слишком немногих, счастливых биографий в русской литературе.
Сын екатерининского и павловского вельможи, он родился в подмосковном имении Остафьево (10 июня 1792), получил прекрасное образование. Его ранние литературные опыты нашли приязнь и поддержку тут же, в родной семье: его поэтическим «пестуном» был ближайший приятель отца, И. И. Дмитриев. Эпоха благоприятствовала развитию таланта и воли к действию. И Россия, и русская словесность находились в периоде созидательном. Молодой Вяземский участвовал в ополчении двенадцатого года, был под Бородином и вернулся цел, хотя две лошади под ним были убиты.
Вслед за тем он стал таким же счастливым застрельщиком в схватках литературных. Русский лжеклассицизм кончался. Уже Державин давно перерос его тесные границы. Уже взорвалась первая мина, подложенная под классицизм сентиментализмом Карамзина. Впрочем, сам Карамзин, кстати сказать — женатый на сестре Вяземского, уже покидал поэтическое поприще: он трудился над «Историей Государства Российского». Словом, перед новыми силами открывалось обширное поле. Жуковский и Батюшков пытались «обрести новые звуки». В неясной дали намечались смутные очертания грядущего романтизма. Уже в противовес чопорной державинско-шишковской «Беседе» возникала задорная революционная кучка арзамасцев. Вяземский тотчас стал ее «душой». Жуковский и Батюшков к ней примкнули. Вступил даже милый и бесталанный Василий Львович Пушкин, хотя не очень годился — ни возрастом, ни писаниями: это был «сочувствующий». Гораздо более подходил к «Арзамасу» юный племянник Василия Львовича. Но тот учился в Царскосельском лицее и не мог посещать собраний: под именем «Сверчка» он «из лицейского заточения подавал голос, как из-за печки».
Около 1815 — 16 г. состоялось знакомство Вяземского с Пушкиным. Оно вскоре (и навсегда) перешло в теснейшую дружбу, а дружба была подкреплена прочным литературным союзом — тоже на всю жизнь. На долю Вяземского выпало великое счастье — быть одним из немногих, зато вернейших друзей Пушкина. И я бы решился сказать, что Вяземский был достойнее всех этой дружбы. Дельвиг был слишком вял и простодушен. Жуковский, при всей любви к Пушкину, старался «давить» на него, «направлять» его по тем, а не иным путям. Плетнев, при всех достоинствах, был человек неталантливый. Вяземский был гораздо умнее Плетнева и Дельвига — и бескорыстней Жуковского.
Двадцатые годы — годы, в которые формировался Пушкин, были и для Вяземского важнейшей эпохой. Он стал не только одним из виднейших, образованнейших и проницательнейших наших критиков, но и главным поборником того нового литературного движения, во главе которого стоял Пушкин и которое они с Пушкиным условились называть романтизмом. (Другое дело — был ли это действительно романтизм и что такое вообще романтизм.) Они стали ближайшими союзниками в литературных боях и схватках. В «Сыне Отечества» поместил Вяземский восторженную статью о «Кавказском пленнике». К первому изданию «Бахчисарайского фонтана» Вяземский написал вступительную статью в форме «Разговора между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова». Это был один из манифестов «Пушкинской плеяды». Впоследствии мы почти всегда видим Пушкина и Вяземского сражающимися под одними знаменами, бок о бок друг с другом. Пушкин привлек Вяземского в «Северные цветы», затем в «Литературную газету». Вяземский должен был быть ближайшим участником несостоявшейся газеты Пушкина, а потом — «Современника», пресеченного дантесовской пулей.
В их личных отношениях за двадцать с лишним лет не явилось ни тени досады, обиды или охлаждения. С тем вместе Вяземский умел быть другом, а не льстецом. Он не потворствовал Пушкину. Напротив, нередко ему перечил в самых острых вопросах, могущих вызвать бурное раздражение Пушкина. Так, в конце 1824 — в начале 1825 года Вяземский старался сгладить резкую ссору Пушкина с отцом и убедить его не бесить правительства. Следы семейно-миротворческих попыток Вяземского находим и в более поздние годы: Вяземский всегда поддерживал хорошие отношения с родителями Пушкина и особенно с его сестрой, Ольгой Сергеевной, которой писал в стихах:
Я полюбил в тебе сначала брата,
Брат по сестре еще мне стал милей.
Имя Вяземского находим мы и в числе тех сравнительно немногих лиц, которые пытались устранить или ослабить неизбежное столкновение Пушкина с Дантесом. Наконец, после смерти Пушкина, Вяземский и мертвому приятелю старался оказать услугу важнейшую: зная, как дорога была Пушкину честь его жены, Вяземский, со всей силой своего авторитета, старался обелить Наталию Николаевну.
Не привожу отрывков из стихов, обращенных Пушкиным к Вяземскому, как и из их переписки. И то и другое слишком обширно и общеизвестно. Тут каждая строка говорит о любви и доверии. Жену Вяземского, кн. Веру Федоровну, Пушкин дарил такой же дружбой. Есть даже известие, впрочем, весьма недостоверное, что будто бы, на недолгое время, в Одессе, кн. Вера Федоровна даже была увлечена Пушкиным. Бывая у Вяземских, Пушкин играл с их маленьким сыном и писал стихи в его альбом.
Поэтическая деятельность Вяземского началась очень рано. В 1808 г. он уже печатался. Он был всего на семь лет старше Пушкина, но это старшинство сказалось в его поэзии и отчасти сохранилось навсегда. Как ни боролся Вяземский за новую поэтическую школу, иные навыки старой еще над ним тяготели. Он еще успел отдать дань таким устарелым формам, как басни, притчи или апологи. Неверно, будто «сатиродидактический тон» сделался навсегда основной чертой его поэзии, но отголоски этого тона в ней действительно сохранились. Несмотря на то, что впоследствии Вяземский испытал решительное влияние Пушкина, в нем нельзя отчасти не видеть предшественника Пушкина, поэта предпушкинской поры. Это сближает его с Жуковским, Батюшковым и даже с Дмитриевым.
Как бы ни назвать путь, которым шел Пушкин, — этот путь привел его к реализму, т. е. прежде всего к конкретности переживания, а отсюда — к связанности и соподчиненности поэтического произведения, к связи между формой и содержанием, к проверке воображения рассудком, к целесообразности и целеустремленности каждого образа и каждого слова, к стилистическому единству. Это еще не все, но это, кажется, главное, что было добыто Пушкиным и чего не было или было слишком недостаточно у его предшественников. Вяземский далеко ушел от них по пушкинскому пути. Но за Пушкиным он не угнался. Дело здесь не только в очевидном различии дарований. Тут еще важна эпоха. Семилетнее старшинство не прошло даром для Вяземского.
Вместе с тем за стихами его нельзя не признать достоинств. В них есть независимый ум, умение, часто и мастерство. А мастерство есть необходимое условие таланта и верный его показатель. («Я — поэт, но холодное мастерство мне чуждо»: эта формула не так давно изобретена бездарностями для самоутешения. Замечательно, что в эпоху расцвета русской поэзии таких плоскостей вовсе не говорили.) Однако в его раздумиях порой было много истинного чувства. Вяземскому доводилось много ездить по России, и тема езды, дороги, просторов, снегов, затерянных станций стала не только исключительно частой, но и самой удачной в его поэзии. Довольно назвать такие стихотворения, как «Станция», «Памяти Орловского», «Первый снег», «Русский Бог», чтобы воскресить в памяти образ Вяземского-поэта.
С другой стороны, Пушкин недаром сказал о нем: «Язвительный поэт, остряк замысловатый». Нельзя забывать блистательных подвигов Вяземского на поприще эпиграммы. Тут он, а не Пушкин был истинным преобразователем. До Вяземского эпиграмма была растянута, скучна и беззуба. Она вращалась все вокруг одних и тех же тем: усыпительные поэты, незадачливые драматурги были ее излюбленными героями. Они выводились под условными именами Клеонов и Аристов, причем все Клеоны и Аристы были похожи друг на друга, как две капли воды и как посвященные им эпиграммы. Именно Вяземский научил эпиграмму быть конкретной, зубастой и метить не в бровь, а в глаз. Пушкин и Боратынский были его учениками, но, пожалуй, они не всегда достигали той безошибочной меткости, какая была присуща Вяземскому. Недаром ему принадлежит едва ли не самая убийственная из русских эпиграмм — на Булгарина: Двойной присягою играя, Поляк в двойную цель попал: Он Польшу спас от негодяя И русских братством запятнал.
Он был блистательным остряком и ценителем острого слова, зачастую нескромного. В 1833 — 34 гг. «с горя, что им не удалось устроить серьезный орган для пропагандирования своих мыслей», они с Пушкиным особенно предавались сочинению стихов, которые назывались у них «pbesies maternelles» (Непристойные стихи (фр.)).
«Щастливый Вяземский!»… Да, он во многих отношениях был счастливее Пушкина. И прежде всего в том, что при всей своей гордости, при всей независимости внутренней — Пушкин никогда не мог добиться той прочной и действительной независимости, которая Вяземскому давалась сама собой, благодаря его богатству и знатному роду.
По воззрениям он примыкал к либеральной части тогдашнего общества. Это было известно и в молодые годы Вяземского мешало его служебной карьере. Он зато имел возможность, не гонясь за карьерой, ждать, чтобы карьера сама пришла к нему. Впрочем, его либерализм, можно сказать, ограничен был скептицизмом. Он был не весьма высокого мнения о гражданском сознании русского общества и народа. В 1825 г. он писал Пушкину: «Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом… Оппозиция — у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя, и в честь своих пенатов… но промыслом ей быть нельзя. Она не в цене у народа. Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам, но об опале твоей в год и двух раз не поговорят… Ты служишь чему-то, чего у нас нет…» Поэтому политические выступления Пушкина он называл донкишотством.
С 1831 г. его служебные дела приняли счастливый оборот. Получив звание камергера, он вслед за тем назначен был вице-директором департамента внешней торговли, впоследствии был ординарным академиком по отделению русского языка и словесности, товарищем министра народного просвещения, членом Государственного совета, обер-шенком высочайшего двора и состоящим при особе императрицы Марии Александровны. Последние годы своей жизни, уже в отставке, провел он преимущественно за границей, где и скончался, в Баден-Бадене, 10 (22) ноября 1878 г., восьмидесяти шести лет от роду.
Кажется, только два огорчения испытал он в жизни: то были смерть его маленького сына Николеньки (в 1825 г.) и смерть Пушкина. Кн. Вера Федоровна пережила его: она умерла только в 1886 г., когда ей было уже девяносто шесть лет.
Литературное наследие Вяземского очень велико. Кроме стихов и статей (из них выделяются статьи о Пушкине, Дмитриеве, Озерове, Козлове, Жуковском, Гоголе) оставил он, между прочим, ценнейшее исследование о жизни и творениях фон-Визина, труд, появившийся в 1848 г., но вдохновленный еще Пушкиным. К этому надо прибавить многочисленные политические статьи, записки и воспоминания. В родном Остафьеве, перешедшем впоследствии к гр. Шереметевым, Вяземский сберег драгоценные реликвии Карамзина и Пушкина, а также огромный архив, который доныне еще не издан и не разобран полностью. Он имел все основания произнести слова, однажды им сказанные:
Я пережил и многое, и многих.
Нельзя отрицать, что в конце концов он пережил и время своего расцвета, и эпоху своего литературного влияния. Но — до конца остался верен преданиям юности, крепко держал в руках свое литературно-партийное знамя. Однако ж судьба и тут была к нему милостива: он не знал старческого раздражения и досады. Сановная карьера, вовремя сменив карьеру литературную, новыми заботами и трудами заполнила его жизнь.
Да, он прожил долгую, полную, счастливую жизнь. Знал радости творчества, любви, богатства, дружбы, почестей. Но, может, самое счастливое в истории его жизни то, что ему суждено было стать как бы частью «русской легенды». Ему посчастливилось войти не только в историю России, но и в ее миф, в то предание о России, которое для нас отчасти, быть может, реальнее самой России. Все можно вырвать иль выжечь из нашей памяти, но Медного всадника, но украинской ночи, но Тани Лариной мы не забудем. Не забудем и того, что, когда «бедная Таня» очутилась в Москве, всем чужая и одинокая, —
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
Он вошел в самое задушевное из русских преданий. В русской истории он является рука об руку с самым реальным и самым милым из ее призраков. Счастливый Вяземский!
Впервые опубликовано: «Возрождение». 1928. 22 ноября.