Василий Анучин
править«ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ»
править(Из рассказов старого сибиряка)
править«Колдовской цветок: Фантастика Серебряного века. Том IX»: Salamandra P.V.V.; 2018
Беззвучная, полная лунного света ночь царила над тихо уснувшим в горах Енисеем. Черные скалы, упершись вершинами в синее небо, повисли над темною рекою и смотрят, как звезд хороводы играют и блещут в таинственной бездне, как светлые полосы лунного света бегут по водам, извиваясь, как сонная рыба всплеснется. Все спит. Черные тени легли в заповедные дебри и притаились. Крепко уснула тайга, только осина шепчет что-то сквозь сон, да ворчливый ручей где то бурлюкает по камешкам.
То была ночь, в которую любит лесной побродить по вселенной и пошутить над людьми — искони уже такой он лукавый. Выберет яркую, лунную ночь и пойдет куролесить. Бродит в дремучей тайге, прыгает через колоды, пляшет по скалам или заберется в болото и возится там, только брызги летят, а сам хохочет; а то на ветку усядется и ждет: не закричит ли, заплутавшись, охотник, — любит он поводить их по дебрям. То откликается издали, то тоже, как будто охотник, по лесу навстречу пойдет и берется дорогу казать. Сдуру поверишь, ан глядь! — в топь заведет, да и ушмыгнет, а потом из трущобы и хохочет да бьет в ладоши.
Старики, что виды повидали, много знают рассказов и разных бывальщин про леших, только молодежь ныне уже стала не та: над стариками смеются, — а вот послушайте, — что в эту ночь случилось со старым Пахомом.
С промысла[1] плыл он с двумя сыновьями. Плыли и днем, и ночами — сбыть торопились товар, только приутомились и ночевать порешили.
— Эй, вороти-ка, ребята, — молвил старик, — вот к той поляне… вон туда, где кедр-то большой, — пригожее место!
Весла дружно и плотно зашлепали, а вокруг искры так и забегали, круги огневые так и запрыгали.
Грузно ударилась лодка о берег.
— Ну-т-ко с Божьею помощью!.. — прыгнул из лодки Пахом и… по колена увяз.
— Экая штука-то выпала! так ведь и знал; никогда из тайги без шутки не выпустит! Николи здесь болотины не было, а тут сразу и прилучилась… Ванюха, дай-ка посудину!
— Котору?
— Тьфу ты, ухо свиное! что те, догадку-то коршун что ль выклевал? С водкой, вестимо!
— А ты, старый филин, не лайся, а то вот дам по макушке, так вовсе в болото улезешь.
Добыл Ванюха бутылку, слюнку сглотнул, подумал и в собственный рот опрокинул, только забулькало.
— Ванька!! двести хорьков в нос твоей матери, что ты делаешь?! — неистово рявкнул Пахом и к лодке тянулся, но ноги крепко увязли.
— Ванька!!.. Петро, что ты смотришь, мерзлый налим! Отымай!
Длинный Петро лениво поднялся, в затылке царапнул и прицелился Ваньку за чуб изловить, — но тот не дурак: прыгнул на берег, на камень, уселся и тянет опять из бутылки.
— Бей его! дуй его душу свиную! — вопил Пахом и на берег рвался, а Петро уже возился с Иваном.
— Чур меня! ну, пошалил, да и будет! — лесного Пахом упрошал.
Встал на карачки; шлеп!.. шлеп!.. вылез, — весь в тине, ни рыла, ни уха не видно — и злобно вцепился в Ивана.
А Петро бутылку ко рту тем часом приставил и долго что-то на небо смотрел. Кончил. Смотрит: батько с Иваном дерутся. Батько ловко вцепился Ивану за уши и в брюхо коленом уперся, а тот мелкую дробь на боках у отца выбивает.
— Спятили оба, должно быть! — решил Петро я пошел разнимать. Вдруг… бац!.. кто-то целой осиной огрел его по лбу. Крякнул Петро, искры в глазах замелькали. Смотрит: осина стоит, как осина, а он ее лбом подпирает, словно козел у забора.
— Видно, батько толкнул! ах ты, старая выдра! только сзади толкаться умеешь! так вот тебе… вот тебе!..
Все в кучу смешались. Пахом бьет Ивана, Ванька Пахома, а длинный Петро по макушкам обоих.
Месяц смотрит на них и смеется, и звезды от смеха мигают, а за рекою в горах кто-то громко хохочет.
— Стой!! слышь! будет, чертов внук! чур нас! — опомнился старый Пахом. — Экая ночь-то сегодня лукавая!
— А что ты толкаешься сзаду?
— Будет! будет! Вишь, леший игрушку из нас себе сделал, чур нас! Слышите, как за. рекой-то хохочет? чур нас!..
— Ну-т-ко, ребятушки! нужно разбить становище. Нуте, дружнее: вы по дрова, а я буду груз выкладывать, да огонь разведу.
— Батько, я трушу! — Ванька промолвил и робко в тайгу оглянулся.
— Хе! курицын сын! — усмехнулся Пахом. — Видимо, нечего делать, — придется другую бутылку достать… только чур, поровну!
— Поровну! поровну! — живо Петро и Иван подхватили.
— Ну вот, держите по чашке, а мне уж, что будет в остатке.
— Врешь, батько! стой! или еще тумаков захотелось? Сказано, поровну, — что ж ты лукавишь?! — длинный Петро и Иван ухватились за батьку.
— Стой, чертов внук! Меня, видно, леший туманит, — чур нас!..
— Вишь, затуманило!..
Выпили. Нехотя в лес потащились Иван и Петро, а Пахом — разгружать свою лодку.
— Ну-т-ко, начнем!.. А это еще что за штука?!
Смотрит: рыба не рыба, бревно не бревно — длинное, черное что-то в воде завалилось в осоку.
— Гм… что-то неспроста! Опять, видно, шутка… Может быть, леший тут спать завалился — в тине-то мягко ему, лежебоку!.. чур нас!..
Не шевельнется.
— Слушай! уйди поздорову, а то вот как двину веслом по спине-то!..
Не дрогнет.
— Вишь, дрыхает, язви его, — видно, всю ночь куролесил! Стой же!!..
Шестик доставши, прицелился старый… раз!..
Плюх!.. словно из целой бадьи окатило водою Пахома.
— Тьфу! тьфу! клин те осиновый в заднюю часть!.. стой — захлебнусь!.. — откуда и ноги взялися, как бросился старый бежать.
Смотрит: а кто-то уж так-то ли ловко несется навстречу, только хрустит под ногами.
— Эге! нет, брат, шалишь, — не проведешь! Я те устрою гостинец.
Шмыгнул за кустик Пахом, нащупал дубинку покрепче, прицелился так, чтоб двинуть с размаху, и ждет.
Ближе, ближе; прямо на кустик несется… слышно, пыхтит… бац!!.
— Вот тебе, мерзкая рожа!.. запомни Пахома!!
— Ой! Светы мои! чур меня! Батько! Петро! — завопил повалившийся на землю леший.
— Что за оказия? Голос-то словно бы Ванькин! Или опять меня леший морочит! Слышь, Ванька, ты это, что ли?..
— Чур меня! чур меня! сгинь! провались!..
— Вишь ты, паршивый свиненок! что ты тут бегаешь?
— Батько! Никак, это ты?!..
— Я.
— Ой, батько родимый! как меня леший сейчас саданул по затылку — думал, что жив не останусь!
— Гм… а где же Петро?
— Ой, батько, не знаю, — мы с ним разошлись; я все валежник искал, да не мог ничего отыскать…
— Вишь ты — не стало по лесу валежни!
— Право, не видел, должно быть мне леший глаза отводил. Я все иду дальше, да дальше, только смотрю: в дебрю такую забрел, что ни шагу вперед! Лес — что стена, пни да колоды вокруг, а трава через голову смотрит. Вернулся назад — выхода как не бывало! Лес, да трава, да колоды; струсил, пустился бежать, а сам все про лешего думу имею… Глядь! а он уже тут: длинный такой, повесился вниз головой на сучке у сосны и так-то ли дюже ругается, — видимо, спать я ему помешал.
— А все-таки, где же Петро-то?
— Не знаю! Должно быть, далеко завел его леший.
— Надо покликать… Петро!! Петро!!
— Петро!! Петро!! — откликнулся кто-то из лесу.
— Петро… Петро… — послышалось за Енисеем.
— О — о!.. О — о!.. — раздалось в далеких горах.
— Тьфу! вишь, ухает сила нечистая! Ванька, бери дробовик, да пойдем, окрестившись, поищем.
Пошли. А в тайге тишина, как в могиле: ни листок, ни трава не шелохнется. Теметь сырая лежит под навесом столетних деревьев, а трава будто нарочно в плетень заплетается, словно как сеть по земле расстилается, словно змея между пней извивается, — вязнет и тонет нога.
— Батько! Смотри-ка, смотри-ка — вон леший-то!
— Где?
— Да вон, на сосне-то повис… вон, влево.
— Вижу, вижу! ага! погоди ж, богомерзкая тварь!
— Слышь, батько… Храпит!
— Спит, окаянный, с устатку! Уже погоди, разбужу, как всажу ему горсточку дроби в заднюю часть.
— Батько! а может быть, то человек?!
— Что ты, малый, опомнись! Разве способно уснуть человеку, повесившись вниз головою с сука, так только дрыхает леший да евонная дочка, летучая мышь.
Грянул и раскатился в тайге оглушительный выстрел.
Словно медведь, заревел пробудившийся леший, забрыкался, треснуло что-то, хрустнуло, — словно бы сук обломился, и леший исчез.
Ванька со страху присел за колоду, а старый Пахом хохотал.
— Ага! Мерзкая рожа! запомни Пахома!
— Слышь, батько… стонет… ой! батько родимый, — да это Петро… слышь, кличет тебя…
— Стой, Ванька, чурайся! леший глаза нам отводит! чур нас!
— Нет, батько, все стонет — пойдем поскорее.
— Стой, Ванька, стой! Он, може, не слышит, надо погромче… Чур нас, Пахома с Иваном!!
Пошли, смотрят: а длинный Петро лежит на траве, ухватившись руками за заднюю часть, в крючок весь загнулся и стонет.
— Петро! Али ты?
— Ой-ой… Ой-ой… батько!
— Ах, сила нечистая, тварь препоганая, чтобы твоему отцу подавиться гнилым огурцом! — ругался Пахом, — да тебя-то на дерево как занесло?
— Ой, так и жжет… я веток смолевых хотел наломать, да оборвался и за штанину повис на суку…
— Все лешего шутка! Поганое место, должно быть, у них тут был шабаш сегодня!.. Ну, поднимайся, Петро, да скорее в дорогу!
Петро приподнялся.
— Ой! не могу!
— Пособляй ему, Ванька!
— Ой, больно! идти не могу!
— Ну, стой, садись на меня! — и Ванька, взваливши на спину стонущего брата, направился к лодке, а сзади, — ругаясь, Пахом.
А мыши летучие вкруг так и шныряют, так и кружатся, свищут поганым крылом вкруг голов православных.
— У… вы, нечистая сила, — бормочет Пахом.
— Батько, кого это ты?
— Да вот лешенят этих, вишь, разлетались!
— Это ведь мыши летучие, батько!
— Мал ты и зелен еще! не все ли одно: что в лоб, то и по лбу.
— Ну, вот и лодка; ну те, садитесь, ребята, скорее.
Улегся Петро посредине, Ванька на веслах, поплыли.
Спит Енисей, не шелохнет; огненный столб от луны по реке протянулся и звезды играют в пучине. Купаются весла, а искры от них так и брызжут, так и играют кружки огневые, а сзади словно две ленты серебряных тянутся с лодки.
— Экая ночь-то сегодня лукавая! — молвил Пахом.
Только что кончил, вдруг за рекой как загремит меж утесов, как зашумит, зашумит, — словно кто тысячу камней спустил по откосу, — как булькнет вдруг что-то в реке…
Струсил Пахом:
— Ванька! наляжь посильнее! Леший, должно быть, с утеса сорвался, — опять захлестнет!
Смотрят: а сзади утес вдруг дрогнул, качнулся и вслед им грозит, качаясь, как палец гигантский.
Чертовым пальцем утес тот с поры той зовется, — зовут его так и поныне[2].
Так вот как бывало в старинное давнее время, а ныне уж стало не то: смеется народ, а пусть-ка попробует в лунную ночь побродить по тайге — много увидят!
В. Анучин. «Чертов палец»
правитьПубликуется по авторскому сб. Рассказы сибиряка (СПб., 1900).
Анучин (Онучин) В. И. (1875—1941) — прозаик, поэт, этнограф, публицист, сибирский областник. Родился под Красноярском в семье рабочего золотых промыслов. Окончил церковно-приходкую школу и духовное училище, Археологический ин-тут в Петербурге, работал в Музее антропологии и этнографии, изучал в Туруханском крае быт и шаманизм енисейских остяков. С 1897 г. публиковал рассказы, фольклорные стилизации, выпустил приключ. повесть По городам и лесам (1903). В 1907 г. безуспешно выдвигался в Красноярске от партии эсеров на выборах во 2-ю Гос. Думу. В 1910 в Петербурге издавал и редактировал журн. Отклики художественной жизни. В первые послереволюц. годы выступал в Томске с проектами «Ойротской республики», пан-азиатского государства, религии «Твори радость» и пр. Ряд произв. остались неопубликованными. После административной высылки (1923) занимался преподавательской деятельностью в Казани, с 1928 г. в Самарканде. Фигура скандальная и неоднозначная: нек. исследователи обвиняли Анучина в фальсификации писем к нему М. Горького, знакомства и переписки с Лениным, фактов собственной биографии и т. д.