«ЧЕРНАЯ ДѢВУШКА»
правитьЗа кулисами холодно, мрачно. Сквозь тусклое окно, затянутое слоемъ пыли, гдѣ-то тамъ, на высотѣ поддугъ, еле пробиваются лѣнивые октябрьскіе лучи. Желтый язычокъ огня стеариноваго огарка сильно колышется на изрѣзанномъ и исчерченномъ карандашами столѣ; суфлеръ, ёжась отъ сквозняка и держа ладони рупоромъ, надрывается, откидываясь то вправо, то влѣво. Темная бездна за его спиной гудитъ отраженными голосами.
Репетиція идетъ довольно бойко; большинство бормочетъ роли по тетрадямъ, въ пальто, съ зонтиками и палками въ рукахъ. Спектакль репетируемой пьесы долженъ состояться сегодня; стараются запомнить главнымъ образомъ мѣста.
Кончивъ свое «явленіе», выхожу покурить. Состояніе духа отвратительное… Положимъ, городъ хорошій, театральный, платятъ исправно, но уже такова участь актера: вѣчно быть недовольнымъ, вѣчно желать чего-то лучшаго; а лучшее никогда не приходитъ.
Спустившись въ корридоръ, я задумчиво иду мимо каменныхъ арокъ. Папироса вынута, вотъ уже чиркнула спичка — вспыхнулъ огонекъ, и я испуганно отшатываюсь; изъ темной ниши неожиданно выступаетъ впередъ какая-то черная фигура. Я успѣваю разглядѣть сверкающіе глаза, руки, судорожно поднятыя къ горлу… Спичка погасла, красный червячокъ конвульсивно искривился, почернѣлъ — мы остались въ темнотѣ.
— Кто это?..
Тихо… Я вглядываюсь въ темноту… Черная фигура — здѣсь, въ двухъ шагахъ… Мнѣ слышно ея взволнованное дыханіе.
— Кто здѣсь?..
Вторично не получивъ отвѣта, поворачиваю обратно и дѣлаю нѣсколько шаговъ.
— Не уходите… не уходите!.. — вдругъ раздается дрожащій полушопотъ.
Возвращаюсь.
— Вамъ кого-нибудь надо?
— Васъ…
«Гмм… Значитъ, одна изъ „психопатокъ“… Сейчасъ будетъ благодарить за высокое, за „блаженство дивныхъ минутъ“… и въ концѣ концовъ попроситъ фотографическую карточку или по меньшей мѣрѣ вручитъ таковую для надписи».
— Что прикажете?
— Ахъ, это трудно… Только, ради Бога, не смѣйтесь… Мнѣ такъ стыдно… такъ страшно…
«Ну вотъ, вотъ…»
— Помилуйте, смѣяться?.. Тутъ такъ темно — пройдемъ въ фойе.
— Ахъ, нѣтъ, ради Бога, не надо!.. Мнѣ такъ страшно… такъ много, много надо сказать… Простите, я васъ безпокою, но я… я увѣрена… мнѣ такъ показалось… вы такой добрый…
«Вѣдь вотъ, никогда не начнутъ сразу, непремѣнно подходы!..»
Я вдругъ озлился, ужъ почему — не знаю… Просто съ утра былъ золъ.
— Вамъ, вѣроятно, карточку?..
— Какую? — удивилась незнакомка.
— Мою карточку?..
— Нѣтъ… зачѣмъ?.. Мнѣ совсѣмъ не то…
— Ну-съ?..
— Мнѣ необходимо поговорить съ вами, много-много сказать… Я увѣрена, что только вы, одинъ вы… Ахъ, такъ не скажешь…
Она внезапно схватила мои руки, прижала ихъ къ своей груди и, вся трепеща, задыхаясь, стала бормотать умоляющимъ голосомъ, съ сильнымъ южнымъ акцентомъ, ударяя на «о»:
— Прошу, прошу васъ, позвольте мнѣ придти къ вамъ!.. Я должна вамъ открыть свою душу… У меня никого нѣтъ… Вся моя жизнь — въ этой надеждѣ… Ради Бога, позвольте!..
Тутъ я узналъ ее.
Съ мѣсяцъ тому назадъ, у насъ, за кулисами, появилась какая-то странная черная дѣвушка, очень бѣдно одѣтая, очень застѣнчивая. Она постоянно улыбалась не совсѣмъ обычной улыбкой, потупляла глаза и жалась къ декораціямъ. Изъ-за портала или ободранной лѣсной кулисы вѣчно выглядывала ея склоненная голова. Говорили, что антрепренерша разрѣшила незнакомкѣ присутствовать на всѣхъ репетиціяхъ, что эта дѣвушка — просто помѣшанная, мечтавшая поступить въ актрисы.
Первое время косились, потомъ стали заговаривать, подтрунивать, потомъ просто издѣваться надъ ней самымъ пошлымъ и грубымъ образомъ. То въ двухъ шагахъ отъ портала, гдѣ навѣрное пряталась черная, сутуловатая фигура дѣвушки, говорили невозможныя сальности, то надѣвали ей на голову вѣнокъ Офеліи и увѣряли, что она — олицетворенная героиня Шекспира.
Бѣдняжка краснѣла, терялась, съ жалкой улыбкой прятала лицо и никогда никому не отвѣтила рѣзко, даже обиженно.
Какъ-то репетируя, я просто утомился видомъ напряженно стоящаго человѣка, схватилъ стулъ, отнесъ его за кулису и поставилъ передъ незнакомкой, предлагая сѣсть. Она задохнулась, судорожно оперлась о спинку стула и, не найдя, видимо, словъ, опустила голову.
Я продолжалъ репетировать, искоса поглядывая въ сторону «черной дѣвушки». Одно время она точно снимала съ своего лица паутину, потомъ, робко озираясь, медленно опустилась на самый кончикъ стула, сгорбилась и, вытянувъ шею впередъ, принялась ловить каждое мое слово.
Этотъ зритель невольно заставилъ меня играть… Чортъ знаетъ изъ какого самолюбія я воодушевился, поднялъ тонъ, и репетиція пошла «въ голосъ», что называется — во всю.
Съ тѣхъ поръ черная дѣвушка больше не появлялась. Постепенно о ней забыли — и вотъ…
— Если вамъ угодно, я съ большимъ удовольствіемъ, но… вашъ визитъ… За нами, актерами, большой глазъ…
— Ахъ, мнѣ все равно!.. Пусть говорятъ, пусть… Я увѣрена, вы, вы… Позвольте придти!..
— Сдѣлайте одолженіе! Когда?..
— Я всегда могу… Умоляю васъ!..
Эпизодъ со стуломъ былъ еще свѣжъ; поэтому, продолжая быть галантнымъ, я сказалъ:
— Репетицію мы окончимъ черезъ часъ: я къ вашимъ услугамъ отъ трехъ до пяти. Вечеромъ спектакль.
— Въ три можно, да?.. Я приду!..
— Сдѣлайте одолженіе. Вамъ угодно подождать, или…
— Нѣтъ, нѣтъ, я знаю, гдѣ вы живете.. Я сама приду… Благодарю, благодарю васъ!..
Она порывисто сжала мою руку и утонула въ темнотѣ.
Возвращаясь на сцену, я уже забылъ свою галантность и, признаться, посылалъ къ дьяволамъ всѣхъ психопатокъ на свѣтѣ. Отъ трехъ до пяти надо было успѣть пообѣдать, прочесть роль, отдохнуть, отъ пяти до шести напиться чаю, собрать вещи и къ началу седьмого уже сидѣть въ уборной передъ зеркаломъ, а тутъ… Значитъ — обѣдать наскоро, значитъ — не спать…
II.
правитьЗвонокъ.
Незнакомка скользнула въ прихожую, какъ тѣнь, и замерла словно въ ожиданіи побоевъ.
— Вы аккуратны.
— Я помѣшала… Я надоѣдаю…
— Ахъ, нисколько, помилуйте, очень радъ…
Я чувствовалъ себя тоже нѣсколько взволнованнымъ, какъ каждый холостякъ, впускающій къ себѣ молодую женщину и желающій быть чрезвычайно любезнымъ.
Не снимая драповой кофты, гостья вошла въ комнату, служащую мнѣ и гостиной, и кабинетомъ, и столовой. Замѣтивъ приборъ на столѣ, она всполошилась.
— Ахъ, вы будете обѣдать?.. Пожалуйста, пожалуйста, обѣдайте, прошу васъ!..
— Что вы, помилуйте, я совсѣмъ не голоденъ… Обѣдъ не уйдетъ.
Я страшно хотѣлъ ѣсть, но настойчиво придвинулъ кресло къ письменному столу и жестомъ пригласилъ гостью его занять.
Она сѣла, восторженно, робко оглядывая стѣны.
Тамъ висѣли лавровые и серебряные вѣнки, мои портреты въ роляхъ, все это убранное красными и бѣлыми лентами съ золотыми надписями. Всюду, на стульяхъ, на диванѣ, валялись разноцвѣтныя подушки отъ подношеній.
Пока незнакомка жадно пожирала своимъ блестящимъ взоромъ мои трофеи, я успѣлъ разсмотрѣть ее впервые при полномъ освѣщеніи.
Это была дѣвушка лѣтъ двадцати, сутуловатая, очень блѣдная, очень нервная, съ желтыми дряблыми щеками, выпуклыми глазами цвѣта туманнаго неба, съ искривленной улыбкой на влажныхъ губахъ. Вздернутый носъ съ круглыми ноздрями и ямка на подбородкѣ придавали ея лицу что-то необыкновенно дѣтское, наивное; въ то же время сильно развитая грудь, постоянно двигающіеся пальцы, игра синеватыхъ тѣней на лицѣ говорили о натурѣ страстной, чувственной, живущей глубоко и сильно.
Преодолѣвая волненіе, гостья принялась стягивать съ себя нитяныя перчатки, очень ветхія, распустившія усики вокругъ дыръ на пальцахъ… Руки… ахъ, женскія руки! какъ онѣ много говорятъ!.. ея руки были обезображены множествомъ заусеницъ и объѣденными ногтями.
— Вы постоянно живете здѣсь?
— Нѣтъ, я пріѣзжая.
— А! Давно вы пріѣхали?
— Да… нѣтъ… къ началу спектаклей… Я изъ деревни… У тетки хуторъ… Я тамъ почти постоянно…
— Вы, вѣроятно, очень любите театръ?
Она даже отшатнулась.
— О!.. Развѣ можно не любить театръ?!.. Я… ахъ, вы будете смѣяться… я съ дѣтства грежу театромъ, какъ помню себя… Я постоянно играю сама… У насъ глушь… На хуторѣ я, тетка и рабочіе… Управлюсь съ хозяйствомъ и ухожу съ книжкой въ садъ или въ степь… Тамъ я играю, играю… Вы знаете, я лазаю по деревьямъ, какъ мальчикъ… (она стала говорить все быстрѣй и быстрѣй). Такъ взлѣзу на дерево, качаюсь на вѣткѣ и читаю стихи… Меня тетка хотѣла выдать замужъ за… ну, это все равно… Тамъ есть одинъ помѣщикъ… не совсѣмъ богатый, но и не бѣдный… Я и убѣжала сюда…
— Вотъ какъ!.. Значитъ, вы бѣглая?.. улыбнулся я.
— Не совсѣмъ. Тетка знаетъ, гдѣ я, и уже два раза писала. Пусть!.. Я вѣдь не робкая… Я опять убѣгу, и ужъ такъ… А можетъ быть и вернусь…
Она хрустнула пальцами, потомъ спохватилась.
— Ахъ!.. Вѣдь я вамъ не сказала своей фамиліи!..
— Пожалуйста, не трудитесь.
— Нѣтъ, нѣтъ, вѣдь я не боюсь… Но она такая смѣшная… Меня зовутъ Вереска… Она не годится для сцены?.. правда?..
— Вереска?.. Мм.. да… пожалуй.
— А имя мое Елена… Елена Вереска.
— Позвольте ужъ и отчество.
— Назаровна…
— Елена Назаровна… Вашъ отецъ, вѣроятно, малороссъ?..
— Да, онъ умеръ.
— Это замѣтно.
— Что?
— Не то, что онъ умеръ, а что вы — малороссіянка… У васъ, довольно сильный акцентъ.
Гостья испугалась.
— Неужели? Это нехорошо?..
— Для сцены?.. Нехорошо… Но вѣдь акцентъ можно исправить, хотя малорусскій акцентъ — одинъ изъ самыхъ упорныхъ.
— О, я исправлю, я исправлю!..
— Вы желаете поступить на сцену?
— О, да, да… но я не знаю, смѣю ли?.. На сцену!.. Боже мой, Боже мой!..
Черная дѣвушка даже задохнулась и опять хрустнула пальцами.
— Ну, вотъ мы и договорились. Вы желаете поступить на сцену и не знаете, есть ли у васъ талантъ, какъ вообще начинаютъ?
— Да.
— Вы желаете, чтобы я провѣрилъ васъ и затѣмъ указалъ путь къ началу?…
— Да, да!.. Умоляю!..
Она сложила руки и вся потянулась ко мнѣ, какъ люди сильно вѣрующіе тянутся къ иконѣ.
Съ каждой минутой я убѣждался, что имѣю дѣло не съ обыкновенной барышней или дамой, какія обращались ко мнѣ десятками съ той же просьбой. У тѣхъ всегда бывало одно изъ трехъ побужденій: или жажда блистать мишурой въ чаду атмосферы подмостковъ; или разсчетъ подороже продать себя съ выставки, гдѣ товаръ искусно подкрашенъ и пикантно обнаженъ; или — нужда. Послѣднее — рѣже всего. О любви къ искусству ради искусства я не говорю, какъ о такомъ исключеніи, котораго, признаться, не встрѣчалъ. Положимъ, всѣ онѣ дышали этой любовью, всѣ онѣ умирали безъ театра, всѣ готовы были даже на отчаянныя жертвы — лишь бы служитъ «высокому и прекрасному», «пробуждать чудныя чувства», обнажать порокъ, воспѣвать добродѣтель и красоту во имя блага, но… поскобливъ всѣ эти восторги и умиранія, всегда можно было найти побужденія болѣе простыя.
Впервые я почуялъ не то. Ужъ одно качаніе на вѣтвяхъ подъ собственную декламацію чего-нибудь да стоило.
— Надо мной всѣ смѣются, — продолжала она еле слышно: — меня считаютъ помѣшанной… Ахъ, они не добрые!..
— Вы говорите про нашихъ актеровъ?
— Да… Я, правда, странная…
«Положимъ, зайцы-то у тебя въ головѣ скачутъ»… — подумалъ я.
Она какъ будто прочла мою мысль.
— Это отъ одиночества… Вѣдь я росла совершенно одна, въ степи…
— Какъ же вы познакомились съ театромъ?
— Изъ книгъ. Я много-много читала, все, что пришлось; и лечебники, и журналы… что попадется, то и читаю. Пробовала учиться по-французски — учебникъ нашла у священника, — да не вышло, многихъ листовъ не хватало.
«Должно быть, небогатый, но и не бѣдный помѣщикъ ей книги носилъ»…
Она и тутъ меня поймала.
— «Ниву» привозилъ мнѣ тотъ… Женихъ мой… — Вереска улыбнулась. — Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!.. Я за него все равно бы не пошла…
— Отчего же?
Она добросовѣстно обдумала мой глупый вопросъ и просто отвѣтила:
— Не люблю его…
— Онъ, должно быть, старше васъ?..
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ… но онъ… нехорошій… не знаю… нѣтъ… я просто не могла бы его любить… А вамъ зачѣмъ это?
Я немного сконфузился.
— Видите ли… Когда ко мнѣ обращаются дѣвицы съ такими же просьбами, какъ у васъ, я обыкновенно совѣтую имъ выйти замужъ. Сцена для большинства — очень горькое поприще. Она такъ часто не оправдываетъ и сотой доли надеждъ, что лучше постараться выйти замужъ, чѣмъ всю жизнь потомъ бороться и съ нищетой, и съ закулисными дрязгами.
Тутъ я произнесъ своими словами монологъ Кина къ Аннѣ Демби. Вереска слушала не шевелясь, и когда, давъ волю своей краснорѣчивой желчи, я умолкъ, — съ глубокимъ изумленіемъ произнесла:
— Такъ что же?
— Какъ? Вамъ этого мало?..
— Жертвы… тѣмъ лучше!.. Развѣ можно безъ жертвъ?… Чѣмъ больше, тѣмъ лучше!.. тѣмъ дороже!.. Ахъ, жить для театра, подъ насмѣшками, или когда ненавидятъ… А игра? Вѣдь этого не отымутъ?..
— Бываетъ, что и отымутъ. Станутъ обходить ролями, станутъ…
— Ну, я уйду, пойду искать, гдѣ лучше…
— А жить на что вы будете?
— Я живу теперь на шесть рублей въ мѣсяцъ и уже счастлива, потому что меня пускаютъ даромъ въ театръ.
Лучистый огонь засвѣтился въ ея выпукло-сѣрыхъ глазахъ, спина выпрямилась, лицо сдѣлалось строгимъ, только едва замѣтная судорожная улыбка подрагивала на губахъ.
Странно созданъ человѣкъ! Меня вдругъ охватила не то зависть, не то грусть… Чего мнѣ было жаль? Утраченной вѣры въ возможность жить для искусства, исковерканныхъ надеждъ, смерти въ себѣ самомъ того живого духа, который оправдываетъ всѣ условности нашей профессіи и на самомъ дѣлѣ обращаетъ въ чистыхъ жрецовъ? Или я почуялъ въ своей собесѣдницѣ силу, и по актерской замашкѣ уже ревновалъ ее къ своему богу?
Какъ бы то ни было, пройдясь по комнатѣ, я остановился передъ книжной полкой и, по минутномъ размышленіи, досталъ почему-то Надсона.
— Давайте читать.
— Сейчасъ?
— Чего же откладывать? Рано или поздно… Вы Надсона читали?
— Нѣтъ…
— А вообще вслухъ читали когда-нибудь?
— Очень мало… теткѣ…
— О знакахъ препинанія, тонѣ, колоритѣ понятіе имѣете?
— Нѣтъ… Надо останавливаться на знакахъ препинанія?
— Да… Но тѣмъ лучше, что вы совсѣмъ неопытная, — значитъ, увидимъ самый корень. Читайте такъ, какъ бы вы читали теткѣ, — или нѣтъ: какъ бы вы читали самой себѣ, качаясь на вѣткѣ.
Я открылъ книгу и случайно попалъ на стихотвореніе «Грезы».
— Ну-съ!..
Она долго задыхалась и снимала съ лица паутину, какъ тогда, за кулисами. Пальцы трепетно разстегивали кофту; обтрепанное вороново крыло на шляпкѣ съ поломанными перьями дрожало.
— Прочтите сначала про себя.
Черная дѣвушка, шевеля губами, впилась въ стихотвореніе. Я закурилъ папиросу, продолжая наблюдать. Брови Елены Верески то сдвигались, то поднимались кверху, лицо озарялось то радостью, то печалью, то восторгомъ, то тоской ожиданія…
Дверь въ прихожей взвизгнула.
Появилась Матрена. Свирѣпо поглядѣвъ на гостью, она подняла свой грязный передникъ.
— Обѣдать подавать, что-ли?..
Я замахалъ рукой.
— Подождите, послѣ…
— Простынетъ, чего жъ его ждать? Плиту погасили.
— Хорошо, хорошо, уходите.
Матрена собрала что-то на своихъ губахъ лакированными пальцами, глубоко вздохнула и, шлепая туфлями, уплыла.
Моя гостья даже не оглянулась: она, очевидно, ничего не видѣла и не слышала.
— Прочли?
— Да.
— Нравится?
— О, да!..
— Итакъ — давайте вслухъ.
Я забился подальше на диванъ, чтобы не смущать дебютантку.
Вереска погладила лобъ, провела пальцами по измятой сѣрой рубашкѣ, вылѣзшей изъ-подъ верхней одежды.
— Снимите кофточку, такъ неудобно.
— Нѣтъ, ничего… Сейчасъ…
Еще минуты двѣ колебанія — и экзаменъ начался.
Боже мой, что это было за чтеніе!.. Нѣтъ возможности передать, изъ чего оно состояло. Едва слышно вылетали обрывки фразъ, полуслова, полудыханія. Невольно рисовалось поле сраженія, гдѣ всѣ воины передрались и лежали полумертвые въ неописанномъ хаосѣ, перемѣшавшись съ пушками, ружьями, издавая стоны и глухіе, отрывистые вздохи.
Я зналъ стихотвореніе, но долго ничего не могъ разобрать. Малорусскій акцентъ отчетливо покрывалъ общую кашу неожиданныхъ звуковъ. Можно съ увѣренностью сказать, что такъ — никто въ мірѣ никогда не читалъ.
По временамъ я едва удерживалъ порывы безумнаго смѣха, но… какое-то неуловимое предчувствіе чего-то глубоко зарытаго въ необыкновенномъ чтеніи «черной дѣвушки» — глушило мой смѣхъ.
Я не далъ ей дочитать до конца и всталъ.
— Хорошо… позвольте… Да довольно… Я уже вижу…
Она откинулась на спинку стула; ея блѣдное лицо покрылось потомъ, глаза устремились въ одну точку, еще видимо не оторвавшись отъ образовъ пира, робкаго пажа и прекрасной королевы, воспѣтыхъ въ стихотвореніи.
— Простите… я въ затрудненіи… Такъ вообще не читаютъ, — заговорилъ я, съ трудомъ подбирая слова.
Она вдругъ перебила:
— Я раздѣнусь…
И не ожидая моихъ услугъ, медленно, съ кошачьимъ изгибомъ, стала стягивать съ себя кофту.
— Позвольте я помогу…
— Не надо… благодарю васъ… Жарко.
По первому взгляду на ситцевую рубашку можно было отгадать, что корсетъ отсутствовалъ.
Оправивъ измятые рукава, гостья вытерла глаза пуховымъ шарфомъ; взоръ ея все еще былъ устремленъ на пажа и королеву…
Я ждалъ вопросовъ, оханья — ничуть не бывало, и молчали мы довольно долго.
— Это Надсонъ? — спросила она.
— Да.
— Тутъ все его стихи?
— Его… Но это всѣ… Онъ не много успѣлъ написать.
— Отчего?
— Умеръ…
Она вздрогнула и задумалась, потомъ еле внятно прошептала послѣдній стихъ, на которомъ я прервалъ ее: «Такъ въ дѣтствѣ я мечталъ»…
— Мнѣ можно будетъ унести эту книгу? Я скоро принесу назадъ…
— Можно, можно, пожалуйста.
Опять мы оба замолчали… Положеніе становилось глупымъ.
— Итакъ, давайте объясняться, — рѣшилъ я приступить къ дѣлу. — Я уже сказалъ вамъ, что такъ не читаютъ, но дѣло не въ томъ. Главное — у васъ сильный акцентъ; прежде всего надо его искоренить… Но это въ будущемъ, а теперь — прочтите-ка мнѣ что-нибудь наизусть. У васъ вѣдь есть какіе-нибудь излюбленныя стихотворенія или отрывки?..
— Есть…
— Что же?
— Я много знаю изъ Пушкина…
— Вотъ и прекрасно.
— Хотите «Русалку»?
— Очень хочу.
Черная дѣвушка, теперь ставшая на половину сѣрой, поднялась со стула.
— Вы не смѣетесь?..
— Помилуйте!..
Она неровно сдѣлала два шага, приглаживая пальцами обѣихъ рукъ пряди желтовато-каштановыхъ волосъ, свисшихъ на виски.
— Снимите шляпку, она стѣсняетъ.
— Да… да…
Резинка, зацѣпившись за гребень, щелкнула. Дѣвушка положила шляпку на столъ, скрестила руки на груди, прижавъ ладони въ ключицамъ, потомъ, подойдя къ стѣнѣ, прислонилась бокомъ, почти спиной ко мнѣ, — такъ и начала читать…
Опять долженъ сказать: никогда ничего подобнаго я не слыхалъ… Это не было ни чтеніе, ни игра… это была сама жизнь, сама правда. Условность сценическихъ положеній всегда принудитъ хотя бы генія придать любому моменту незамѣтную искусственную окраску въ болѣе напряженномъ голосѣ, въ движеніяхъ рукъ, головы. «Черная дѣвушка» не имѣла понятія ни о какихъ условностяхъ театра. Она разучивала свои роли на деревьяхъ, въ стогахъ сѣна, на берегу рѣки, въ кустахъ сирени, или въ безсонныя ночи на своей узкой и жесткой кровати, разметавшись въ жару вдохновенія, устремивъ воспаленные глаза въ темноту, наполненную яркими живыми образами. Сказать, что это былъ экспромптъ самороднаго таланта — нельзя. Правда, передо мной несомнѣнно обнажался талантъ огромный, самобытный, но въ то же время я видѣлъ страшную по своей болѣзненной оригинальности работу, работу нѣсколькихъ лѣтъ, упорную, кропотливую… Она сжилась съ этой сценой, она ее перечувствовала во всѣхъ мелочахъ, и теперь, управляемая вдохновеніемъ, гармонично развивала въ длинной цѣпи едва уловимыхъ оттѣнковъ… Не было возможности услѣдить, поймать ту спайку, которая разграничивала артиста отъ изображаемаго лица: они сливались цѣльно и неизмѣнно.
Говорила и Наташа, и князь, что усложняло задачу, ставило ее на почву рискованной подражательности. Меня поразило, какъ просто и легко вышла изъ этого положенія Елена Вереска. Не было противной актерской мгновенной смѣны интонацій, — говорила одна русалка; рѣчи князя шли какъ бы отъ нея, какъ бы передаваемыя ею; поэтому, слегка освѣщенныя горькой ироніей, онѣ были согрѣты ея собственнымъ горемъ.
И откуда степная дикарка взяла эти натуральныя паузы, иногда необычайно длинныя, но одухотворенныя цѣлой гаммой ощущеній, проносившихся на ея мертвенно-блѣдномъ лицѣ? Я ясно видѣлъ, что все это переживалось, что любовь, страхъ, ожиданіе, жгучая душевная боль потрясали ее съ ногъ до головы, можетъ быть, даже выпуклѣе, чѣмъ это могло быть въ дѣйствительности.
Начала она тихо, какъ обыкновенно тихо разговариваютъ о самыхъ интимныхъ вещахъ два взволнованныхъ любовника. Признаніе о беременности совершенно не походило на все слышанное мною до сихъ поръ. Наши ученицы или актрисы придаютъ фразѣ выраженіе стыдливаго упрека; онѣ опускаютъ голову и выжимаютъ изъ себя признаніе отрывистымъ лепетомъ.
Вереска-Наташа уже любила ребенка; въ ея голосѣ прозвучала тоска, страхъ за участь своего дѣтища, бросаемаго отцомъ; глаза смотрѣли прямо въ глаза любовника съ мутнымъ огнемъ страданія и уже зародившагося презрѣнія къ этому жалкому отродью, способному на подлую измѣну во имя условности свѣта.
На признаніе князь восклицаетъ: «Несчастная»! Это восклицаніе на сценѣ почему-то всегда отдаетъ комизмомъ. Неудачно ли оно поставлено Пушкинымъ, или вина актеровъ, не умѣющихъ избѣжать водевильнаго оттѣнка, — не знаю; скорѣй виновна актриса, своимъ вышеприведеннымъ институтскимъ тономъ не дающая настроенія ни публикѣ, ни князю. Елена Вереска и тутъ выручила партнера. Ея князь не глупо испугался и не отшатнулся, какъ ужаленный; онъ не скоро нашелъ дыханіе для злополучнаго слова, а найдя, все еще подавленный стыдомъ, подъ горящимъ взоромъ любовницы, скользнулъ имъ по воздуху, потупясь въ сторону… Такимъ образомъ сцена вышла какъ разъ наоборотъ въ смыслѣ общепринятыхъ интонацій.
А вотъ и монологъ — одинъ изъ классическихъ у Пушкина.
Что можетъ быть нелѣпѣе монолога на сценѣ?.. Нуженъ огромный талантъ, огромная сила выразительности, чтобы сохранить иллюзію правды. Произносить на сценѣ монологи такъ, какъ Вереска произнесла монологъ «Русалки», конечно, нельзя: ее бы никто не услышалъ. Она его продумала. По едва уловимому шопоту, я, сидя въ трехъ шагахъ, еле разбиралъ отдѣльныя мѣста… Но это опять была сама жизнь, — самая тонкая, художественная правда, какую только мнѣ приходилось встрѣчать. Идя наперекоръ актерскому шаблону, къ концу монолога Вереска совсѣмъ затихла, но я невольно дрожалъ, такъ какъ передо мной шевелилось что-то безумное, страшное… Когда она сдѣлала движеніе къ рѣкѣ, я уже не сомнѣвался, что Наташа утонетъ вотъ сейчасъ, на моихъ глазахъ… и еслибы теперь передъ этой «черной дѣвушкой» была рѣка — она бы непремѣнно бросилась и утонула…
Никогда не забуду одного движенія въ послѣднее мгновенье. Наташа прижала къ себѣ ребенка, своего еще не родившагося ребенка — да такъ и бросилась… Можетъ быть, этотъ жестъ, взятый въ отдѣльности, вышелъ бы на сценѣ смѣшнымъ или уродливымъ, — не берусь судить; но въ общемъ тонѣ исполненія онъ былъ страшно силенъ и драматиченъ. По крайней мѣрѣ я не улыбнулся, а, глубоко потрясенный, вскочилъ. Наташа спускалась на дно рѣки, т.-е., скорчившись, лежала на моей кушеткѣ лицомъ внизъ. Минута пролетѣла въ молчаніи, потомъ раздались подавленные стоны… Они наростали все сильнѣй и сильнѣй, наконецъ рыданія вырвались наружу.
Стоитъ женщинѣ заплакать — ей сейчасъ же подаютъ воду. Я это зналъ, но самъ воды никогда не пью, — значитъ, графина у меня не оказалось, а извлекать воду изъ умывальника я счелъ неудобнымъ, и мнѣ оставалось бѣжать въ кухню. Тамъ, разумѣется, пришлось торговаться съ Матреной изъ-за стакана. Она все еще негодовала, что я не обѣдаю, угрожая выбросить обѣдъ свиньямъ, которыхъ, впрочемъ, во дворѣ не было…
Возвращаюсь обратно съ стаканомъ — Елена Вереска уже диво хохочетъ. На мои упрашиванія выпить воды — мотаетъ головой… Я утомился и сѣлъ… Сосѣди… Боже мой, что должны были думать сосѣди!..
Къ счастью, истерика была непродолжительна; хохотъ постепенно перешелъ въ всхлипыванія, потомъ въ икоту… По многимъ признакамъ я догадался объ отсутствіи носового платка у гостьи, и принесъ ей свой… Просморкавшись, вытеревъ глаза и лицо, «черная дѣвушка» сразу проглотила всю воду и встала.
— Вамъ надо обѣдать… Простите… — прошептала она съ растерянной улыбкой, щуря припухшія, красныя вѣки…
— Нѣтъ, не безпокойтесь, еще есть время…
— Вы вечеромъ играете… Я пойду…
И опять ничего не спрашиваетъ!.. Взяла свой пуховый шарфъ, однимъ движеніемъ надѣла шляпку, потянулась за кофтой…
Я не противорѣчилъ и помогъ одѣться. Когда нитяныя перчатки тоже оказались на мѣстѣ, гостья вдругъ пошатнулась и сѣла.
— Дайте еще воды… пожалуйста…
Снова пришлось бѣжать въ кухню…
Второй стаканъ такъ же залпомъ былъ осушенъ до дна, но Вереска уже не встала, а, положивъ ногу-на-ногу, охватила колѣно обѣими руками и глубоко задумалась.
Я понялъ, что настала очередь говорить.
— Видите ли, Елена Назаровна, я вамъ прямо скажу: такъ постоянно играть нельзя. Жизни не хватитъ и на годъ. Это не искусство.
Я обстоятельно развилъ свой взглядъ, совѣтуя обратить вниманіе на главное, что ложилось преградой между нею и театромъ — на ея здоровье: временно уѣхать въ деревню, забывъ про всякія роли, стихи, и зажить одной растительной жизнью…
Она глухо отвѣтила:
— Я прожила такъ, какъ вы говорите, девятнадцать лѣтъ, и еслибы не книжки и не роли, то навѣрное сошла бы съ ума.
На это я указалъ, что самымъ убійственнымъ ядомъ для нея было — при страстной любви къ искусству — сомнѣніе въ возможности служить ему, но что теперь… Я говорилъ о ея оригинальномъ талантѣ, блестящемъ будущемъ, убѣждая заняться прежде всего леченіемъ…
«Черная дѣвушка» качала головой.
— Нѣтъ… нѣтъ… только не въ деревню… Меня вылечитъ одинъ театръ… Я знаю… Здѣсь, за кулисами, я ожила… Вѣдь я была еще хуже… Тетка и то говорила, что меня уже надо посадить въ больницу, потому и сватала за помѣщика… Ужасъ, ужасъ!.. Нѣтъ, ради Бога!.. умоляю васъ!.. Не надо въ деревню!..
Я растерянно пожалъ плечами.
«Чортъ знаетъ! можетъ быть, ты и права», — мелькнуло въ головѣ.
— Какъ же быть?.. Надо, значитъ, пристроиться къ труппѣ…
— О, да, да!..
— Попробуемъ…
Вереска такъ и вспыхнула; безумная радость озарила ее всю. щеки окрасились румянцемъ, глаза заискрились… Она даже похорошѣла.
— Вы съ антрепренершей знакомы?..
— Да… немного… Я просилась въ труппу, — она отказала, но разрѣшила бывать на спектакляхъ и репетиціяхъ…
— Гмм… Значитъ, жалованья не дастъ…
— Я не прошу жалованья…
— Да вѣдь и шесть рублей на улицѣ не валяются… Вотъ что… не знаю, выйдетъ ли прокъ, — я переговорю съ режиссеромъ, попрошу его занимать васъ на выхода… Статистки получаютъ у насъ по 30 копѣекъ въ вечеръ, на десять вечеровъ разсчитывать можно, значитъ три рубля будутъ обезпечены… Вы хорошо пишете?..
— Нѣтъ, скверно…
— Я думалъ насчетъ переписки ролей… Ну, да ужъ какъ-нибудь рублей 15 наскребёте…
Затѣмъ я назначилъ «черной дѣвушкѣ» часы для подготовительныхъ занятій.
Прощаніе было трогательно. Трепеща отъ восторга, Вереска сжимала мои руки и все переспрашивала, правда ли, что у нея есть способности.
Уже совсѣмъ уходя, она вспомнила о Надсонѣ, вернулась, бережно прижала его къ груди… Какъ на грѣхъ — гребень вылетѣлъ изъ волосъ, и тѣ распустились. Дѣвушка торопливо закрутила ихъ, не глядя въ зеркало, и наконецъ вышла за порогъ, вся красная, съ припухшими вѣками, съ космами, торчащими изъ-подъ шляпки въ разныя стороны.
На мой послѣдній поклонъ въ корридорѣ она вдругъ звонко разсмѣялась.
— Что вы?
— Ничего… такъ…
— Я, кажется, догадываюсь.
— О чемъ?..
— Гмм… не очень богатый помѣщикъ вѣроятно останется съ носомъ.
Она даже съёжилась отъ смѣха и убѣжала, прикрывая лицо Надсономъ и шарфомъ.
Еслибы кто-нибудь встрѣтилъ насъ въ эту минуту — репутація Елены Верески погибла бы навсегда…
— Матрена, обѣдать!..
Матрена не замедлила явиться съ миской въ рукахъ; она сурово поставила ее на столъ.
— Никакъ ревѣла?..
— Гостья?..
— Кто же еще…
— Н-да, плакала…
— Заревешь!..
Матрена покосилась на кушетку. Тамъ еще валялся скомканный носовой платокъ…
— То-то вы за водой прыгали… Ахъ, безстыжія!..
— Вздоръ говорите.
— Чего же она ревѣла?..
— Роль проходила…
— Ро-о-ль?.. Знаемъ мы эту роль…
— Ну, ну, пожалуйста!..
— Креста на васъ нѣтъ… Сказано: актерщикъ…
— Вотъ что, Матрена: думайте, что вамъ угодно, а на сторонѣ дѣвушку не марайте, — оно зря выйдетъ.
— Зря… какъ же… Драть ее надо… Мать-то, небось, не знаетъ… Вотъ ужъ я ей скажу…
— Да она сирота, пріѣзжая.
Матрена дернула себя за носъ и даже локоткомъ подперлась.
— Сирота-а?
Это открытіе неожиданно вернуло намъ добрую репутацію. Очевидно, почтенная женщина не могла допустить, чтобы я обидѣлъ сироту.
— Чего же ее разносило?
— Въ театръ хочетъ…
— Ишь-ты… Въ актерки?
— Да.
Она грустно покачала головой.
— Городъ-то, городъ… всѣхъ пожретъ, и сироту не пожалѣ-ѣтъ… Охъ, грѣхи наши тяжкіе, Мать Пресвятая Богородица, спаси насъ и помилуй!..
Матрена собрала испарину со всей нижней половины лица, вытерла руку о животъ и, поглаживая голыя локти, побрела за жаркимъ…
III.
правитьВечеромъ, въ антрактѣ, я зашелъ въ уборную къ примадоннѣ. Та растирала на рукахъ арбатскую пудру.
— Вы Елену Вереску знаете?
— Какую Вереску?
— «Черную дѣвушку».
— А! знаю. Это сумасшедшая?
— Не совсѣмъ… Она больна театральнымъ зудомъ.
— Не все ли равно?
— Она очень талантлива…
— Перестаньте!.. Какой тамъ талантъ! Просто кривляка. Въ началѣ онѣ поклонницы, обожательницы, а потомъ — глядишь, и сами лѣзутъ на сцену…
— Я ее слушалъ: это нѣчто совсѣмъ исключительное.
— Да вѣдь у васъ, мужчинъ, всегда такъ.. Повиснетъ дѣвушка на шеѣ, застонетъ — вы и давай открывать таланты… Она мнѣ тоже читала…
— Какъ, и вамъ?…
— Ну, разумѣется!.. Лѣзла, лѣзла… Чтобы отвязаться, я какъ-то и приняла ее… Стала она читать монологъ Маріи изъ «Керимъ-Гирея»… Ну, я не выдержала и расхохоталась… Богъ знаетъ что такое!.. Ничего не разберешь: задыхается, стонетъ… Фу!.. Кривлякъ не люблю.
— Все-таки, Надежда Степановна, надо помочь…
— Охъ, ужъ эти подписки!.. Конца имъ нѣтъ…
— Да не о подпискѣ рѣчь: помочь ей пристроиться на выхода.
— Вы съ ума сошли!.. Такую-то въ театръ?
— Почему же нѣтъ?.. Вынести письмо или сказать пару словъ — не Богъ вѣсть что.
Примадонна даже обидѣлась.
— Я-то тутъ при чемъ? Поговорите съ Люковой или съ Олимпійцемъ… Только во что она одѣваться будетъ?
— Съ міру по ниткѣ — голому рубашка. Хламу-то у васъ много… соберите кое-что…
Пристальный взглядъ.
— Вамъ это надо?..
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Клянусь — тутъ чистое искусство…
Беру ея набѣленную руку и цѣлую въ ладонь (чтобы не стерегъ бѣлилъ, разумѣется).
— Вѣдь вы добрая… Такъ только пугаете…
Шлепокъ по щекѣ.
— Хорошо… соберу… а пристраивать — это уже ваше дѣло, мужчинское…
— Въ бенефисъ — займете?..
— Милый, да что же ей дать?
— Говорю — на выходъ!.. Ну, два слова какихъ-нибудь…
— Увидимъ…
— Надежда Степановна…
— Уходите!.. Второй звонокъ — а я еще безъ платья.
Складываю ладони, умильно наклонивъ голову.
— Прелесть… ангелъ доброты… на выходъ…
Розовая туфля поднимается на воздухъ.
— Ну?!.
Посылаю воздушный поцѣлуй и медленно проскальзываю въ дверь.
Рядомъ — высокая рулада… «Энженю» пробуетъ голосъ… «Ладно!.. примадонна-то — наша»!..
Лечу къ режиссеру. Тотъ одержимъ маніей величія, почему въ труппѣ его и окрестили Олимпійцемъ. Въ сущности, это человѣкъ добрый.
Олимпіецъ игралъ; я застаю его поправляющимъ румяна на щекахъ.
Недоумѣвающіе взгляды, пожатія плечъ — все какъ слѣдуетъ.
— Я-то при чемъ? Обратитесь къ Люковой…
— Къ Люковой я пойду только отъ васъ…
Это смягчаетъ первоначальную интонацію.
— Хорошо… Когда понадобится — займу.
Антрепренерша — уже немолодая дѣва, существо мягкое, безвольное и презирающее актеровъ, растерянно мямлила: «Къ чему, зачѣмъ? труппа и безъ того полна». — Въ результатѣ — на мои клятвы, что примадонна даже отдаетъ Верескѣ половину своего чуднаго гардероба — объявила: если режиссеръ нашелъ это возможнымъ и нужнымъ, то противъ участія г-жи Верески въ спектакляхъ она ничего не имѣетъ, но безъ жалованья, на разовыхъ, поднятыхъ до одного рубля.
IV.
правитьПервый выходъ «черной дѣвушки», взявшей фамилію Назаровой, былъ назначенъ въ бенефисъ примадонны. Дебютантка должна была изобразить камеристку, докладывающую о приходѣ портного. Затѣмъ на сценѣ происходитъ примѣрка бальнаго платья. Примадонна спрашиваетъ: хорошо ли она дѣлаетъ реверансъ; камеристка отвѣчаетъ, что «очень хорошо-съ!», затѣмъ собираетъ картонку и уходитъ. Вотъ и вся роль.
Зная капризность бенефиціантки, я трусилъ. Дебютантка могла сконфузиться, промолчать, сказать не во-время, не сумѣть подать платье, и въ концѣ концовъ или совсѣмъ не уйти со сцены, — что тоже бываетъ, — или уйти не въ ту дверь.
Первые дни Вереска являлась ко мнѣ аккуратно. На третьемъ же урокѣ она стала читать громче и правильнѣе, слѣдя за акцентомъ и, что важнѣе всего въ данномъ случаѣ, сама научилась ловить себя на неправильномъ произношеніи. О тщательномъ изученіи роли камеристки я уже и не говорю… Она меня этими двумя фразами положительно измучила. «Да такъ ли, да хорошо ли, да не лучше ли такъ»… — тысячу разъ кланялась, входила, выходила, дѣлала реверансы, улыбалась, удивлялась, восторгалась, всплескивала руками, какъ бы одѣвала и раздѣвала меня передъ воображаемымъ трюмо… Но вотъ и репетиція.
Въ пьесѣ участвовала вся труппа. Нечего и говорить, какіе взгляды и замѣчанія выдержала дебютантка. Ее обстрѣливали со всѣхъ сторонъ, маленькія актрисы презрительно сторонились. Олимпіецъ глядѣлъ съ мрачнымъ недоумѣніемъ. Несчастная дрожала какъ листъ.
Кто изъ актеровъ не знаетъ, что репетиція для дебютанта куда мучительнѣе самого спектакля!.. Тамъ и костюмъ, и гримировка какъ бы накладываютъ маску, за которой чувствуешь себя гораздо покойнѣе. Наконецъ — тамъ имѣете дѣло съ публикой, т.-е. съ судьями болѣе или менѣе безпристрастными.
Не то на репетиціи. Здѣсь судьи всегда жестоки, безжалостны, грубы и пристрастны елико возможно. Ядовитыя улыбки, смѣхъ, какъ бы невзначай брошенное слово — дѣлаютъ свое дѣло: дебютантъ окончательно теряетъ равновѣсіе; ему кажется, что онъ летитъ въ какую-то темную, удушливую бездну…
Конечно, моя Вереска съ перваго же шага оглохла и ослѣпла… Конечно, она была смѣшна съ своей потерянной, жалкой улыбкой, съ дрожащими поломанными перьями на шляпкѣ, съ слезами на глупо вытаращенныхъ глазахъ, съ трясущимися руками и ногами.
И все это изъ-за двухъ фразъ? Да, но сказать двѣ фразы куда труднѣе, чѣмъ сыграть настоящую роль. Нѣтъ времени овладѣть собой, услышать собственный голосъ. Только оправился — глядь, а роль ужъ и сыграна и не на чемъ отыграться…
— Помните: кричите!.. — шепнулъ я передъ самымъ выходомъ дебютанткѣ, и направился къ рампѣ, гдѣ у суфлерскаго столика величественно возвышалась фигура Олимпійца.
Какъ разъ когда Вереска появилась въ дверяхъ, я спросилъ его, читалъ ли онъ сегодняшнюю рецензію? (Въ ней хвалили Олимпійца за наканунѣ сыгранную роль.)
— Что?.. Нѣтъ… просматривалъ… Виноватъ… позвольте, сейчасъ… Съ начала, съ начала!.. Позвольте выходъ, я не слышалъ!..
Больше мнѣ ничего и не надо было. Задавая вопросъ Олимпійцу, я однимъ ухомъ уловилъ какой-то безпомощный лепетъ камеристки.
Повторитъ-то она, конечно, лучше…
Примадонна сидитъ съ обиженно-изумленнымъ видомъ… Она уже злится…
Помощникъ, щипля бородку, выскочилъ впередъ.
— Пожалуйте къ выходу… Еще разъ!
Вереска, стоить съ недоумѣніемъ, глядя на насъ.
— Повторяютъ, пожалуйте!.. Ну-съ?.. Что же вы?..
— Идіотка!.. — буркнула примадонна, поведя плечами.
Кругомъ, смѣшки.
— Будьте любезны повторить, я не слышалъ, — процѣдятъ Олимпіецъ холодно и строго. — Не задерживайте репетицію…
Наконецъ, та догадалась.
«Г. портной Оберни проситъ позволенія у герцогини войти. Онъ принесъ бальное платье».
Вошла хорошо, реверансъ сдѣлала отчетливо, проговорила внятно.
Олимпіецъ поправилъ пэнсъ-нэ.
— У васъ слышно: «пузволенія»… Не «пузволенія», а «позволенія». Во-вторыхъ, зачѣмъ реверансъ?..
Примадонна обидѣлась еще больше, но уже на режиссера: реверансъ было ея указаніемъ!
— Если лакеи кланялись во время доклада, значитъ — камеристки дѣлали реверансы!
— Хорошо, но… почему же реверансы? Мнѣ кажется, просто поклонъ… Дамы, я понимаю, но камеристки…
— Вотъ именно камеристки!.. Это не современныя горничныя!..
— Да мнѣ рѣшительно все равно, — понялъ наконецъ режиссеръ происхожденіе реверанса. — Отъ этого ни ваша роль, ни пьеса ничего не выиграютъ и не проиграютъ…
Примадонна вскочила.
— Нѣтъ, вотъ именно моя роль проиграетъ!.. Потому что въ слѣдующей сценѣ я прохожу цѣлый урокъ реверансовъ, и то, что горничная кланяется лучше меня, оттѣняетъ мою роль, мое происхожденіе…
Олимпіецъ поднесъ обѣ руки къ лицу ладонями наружу.
— Извольте, извольте.
— Повторите, пожалуйста, такъ нельзя… Это не репетиція… — простонала примадонна въ сторону Верески.
Я уже былъ на выходѣ и снова шепнулъ:
— Сдѣлайте полуреверансъ, слегка.
На этотъ разъ прошло совсѣмъ хорошо. Герцогиня сидѣла спиной, слѣдовательно не видѣла ея полупоклона, а «пузволенія» замѣнилось — "позволенія ".
Олимпіецъ кивнулъ головой, репетиція продолжалась.
Сцена съ переодѣваніемъ была отложена до генеральной, и притворно-восторженное: «Очень хорошо-съ!» попало на мѣсто и довольно удачно.
Спектакль…
Что о немъ сказать?.. Одѣлась Вереска прекрасно и была очень мила въ своемъ бѣломъ чепчикѣ, походя на невиннаго младенца… Полуреверансъ, докладъ и «очень хорошо-съ» — миновали превосходно. Много апплодировали — примадоннѣ, конечно, подносили массу цвѣтовъ, подарковъ…
Вереска восторженнымъ взоромъ слѣдила за ходомъ спектакля. Она упивалась этой чадной атмосферой, утопая въ блаженствѣ отъ осязанія бѣлилъ и румянъ на своемъ лицѣ, отъ вида самой себя въ коротенькой юбочкѣ, отъ сознанія, что и она незамѣтнымъ винтикомъ попала въ грохочущую машину, что она — актриса, что богъ, ея дивный, чарующій богъ — такъ близокъ, что робкой, дрожащей рукой и она кладетъ свою крошечную долю ѳиміама на золотую курильницу его священнаго алтаря…
V.
правитьЗанятія наши прервались сами собой. Нѣсколько разъ, утомленный безсонными ночами, я просто проспалъ время уроковъ, потомъ и ученица стала манкировать… Правда, успѣхи она дѣлала большіе, но играть ужъ ей не давали. Помимо камеристки, заняли еще два или три раза — безъ словъ, вотъ и все…
Какъ-то въ началѣ января она пришла ко мнѣ очень блѣдная, худая и объявила:
— Уѣзжаю…
— Куда?..
— Домой…
— А театръ?..
— Я вернусь… О, я вернусь!..
На всѣ разспросы она мучительно повторяла:
— Надо, надо…
Къ чему я разспрашивалъ?.. Довольно было вглядѣться въ эти провалившіеся глаза.
«Черная дѣвушка» просто изнемогала отъ нужды. На дворѣ стояли жестокіе морозы, а та же ветхая драповая кофточка еле прикрывала ея похудѣвшія плечи. Гдѣ она обѣдала? Не знаю. Она получила изъ театра всего девять рублей и прожила на нихъ всю зиму, платя за каморку гдѣ-то на окраинѣ по два рубля въ мѣсяцъ. Оставались гроши. Какъ жить?.. О, другія находятъ пути… и нельзя винить ихъ… Вѣдь ѣсть необходимо…
Очевидно, Вереска не могла сломить своей чистой дѣтской, глубоко талантливой натуры…
Наканунѣ я заплатилъ въ ресторанѣ двадцать съ чѣмъ-то рублей… Мнѣ стало больно… и серебряные вѣнки на стѣнахъ показались отвратительны.
Я придвинулся ближе.
— Возьмите у меня немножко денегъ.
Она, какъ подкошенная, склонилась на столъ и зарыдала.
Я глядѣлъ на эти дрожащія плечи и думалъ:
«Да, не твои силы и не твой талантъ нуженъ, чтобы проложить себѣ дорогу на нашемъ подломъ болотѣ… Всѣ искусства ведутъ къ поднятію духа, стремятся оторвать человѣка отъ звѣря. Такъ понимаютъ, такъ и относятся къ тѣмъ, кто имъ честно служитъ. Да, всѣ — кромѣ нашего. Къ чему лицемѣрить?.. мы служимъ не искусству, а толпѣ, ея развлеченію и разврату. Такъ всегда было, во всѣ времена, такъ и теперь. Театръ — школа?.. Почему же на преподавательницъ этой школы смотрятъ какъ на доступныхъ женщинъ?.. Почему званіе музыкантши, художницы, писательницы не кладетъ этого клейма?.. Вѣдь исторія не говоритъ, что онѣ отличались образцовой нравственностью. Почему однѣ могутъ встрѣтить поддержку въ обществѣ путемъ стипендій, пособій, а другія — только продажей своего тѣла или происками закулисныхъ интригъ?.. Значитъ, мы служимъ не искусству… Да и есть ли оно?.. Не пройдетъ ли еще много вѣковъ, прежде чѣмъ театральная школа станетъ на ряду съ академіей художествъ, консерваторіей или университетомъ… Да и станетъ ли когда-нибудь»?..
Вереска отдышалась.
— Благодарю васъ… Не надо.
— Я не разорюсь…
— А дальше какъ?..
— Дальше?.. Получите мѣсто и возвратите.
— Получу мѣсто?.. Нѣтъ, я не скоро получу мѣсто… Надо переждать…
Настаивать… когда она права… Я слишкомъ хорошо зналъ театръ, чтобы не понимать этого…
Мы простились…
Я поцѣловалъ руку «черной дѣвушки», не боясь испортить бѣлилъ, — она была чиста…
Сезонъ оконченъ, всѣ разъѣхались.
VI.
правитьНовый сезонъ, новый городъ…
Получаю письмо… Почеркъ убійственный, кривыя буквы лѣзутъ во всѣ стороны… Видны безсильныя старанія загнать ихъ въ строчку… Тутъ кляксы, тамъ потеки, какъ будто отъ слезъ.
«Наконецъ-то узнала вашъ адресъ… Ахъ, какъ много, много надо сказать!.. Я все еще дома… Каждый день ложусь и встаю съ мыслью о васъ и о театрѣ… Неужели не скоро наступитъ минута, когда можно будетъ вернуться къ вамъ?.. Не бойтесь, я больше не буду надоѣдать вамъ ни просьбами, ни слезами, ни своимъ ужаснымъ чтеніемъ и игрой… Я теперь сама занимаюсь тайкомъ… У меня отобрали всѣ книги и тетради, но я кое-что припрятала… Чтобы не попасться, ухожу въ садъ и провожу все время на деревьяхъ… Тамъ меня слушаютъ только птицы… за то мечты уносятъ далеко-далеко… Какъ мнѣ стыдно за первое впечатлѣніе, которое я произвела на васъ, которое всегда производила и на другихъ… Правда, я была больна… Я помню ваши совѣты, и все думаю о здоровьѣ… Мнѣ кажется, я очень, очень поздоровѣла… Только почему-то грудь ноетъ сильнѣй и сильнѣй и въ ушахъ шумитъ… Нѣтъ, я не могу вамъ лгать!.. Я написала: „почему-то“ — и мнѣ стало стыдно… Я вамъ признаюсь… Этой весной, только тронулась рѣка — такая невыразимая тоска охватила меня, такъ потянуло и за облачками, свободно убѣгавшими вдаль, и за льдинками, уносимыми рѣкой… что я хотѣла утопиться… Свѣтило солнце, меня видѣли и скоро нашли… Я захворала, мнѣ обрили голову… Теперь я почти здорова, вотъ только шумъ въ ушахъ… Это меня страшно мучитъ… Неужели я оглохну?.. Какъ же я буду играть»?..
Въ концѣ было:
«Умоляю: откликнитесь на мое письмо, поддержите мой духъ… Я изнемогаю… Хоть двѣ строки!.. Вѣдь вы въ моемъ раю!.. Каждое ваше слово будетъ для меня голосомъ неба… Хоть что-нибудь»!..
А вотъ, еще P. S.:
«Меня все сватаютъ за помѣщика… но я борюсь… Я его просто возненавидѣла съ тѣхъ поръ, какъ онъ назвалъ театръ „чортовымъ балаганомъ“… Нѣтъ, нѣтъ, ни за что!.. Вѣдь это равносильно навсегда отказаться отъ искусства, равносильно смерти»…
Письмо застало меня самого угнетеннымъ и желчнымъ болѣе, чѣмъ когда-либо. Я отвѣтилъ слишкомъ правдиво, слишкомъ рѣзко:
«Неужели вы не убѣдились, проведя годъ за кулисами подъ градомъ глумленій и чуть не умирая съ голоду, что театръ не для васъ?!.. Вы все грезите о какихъ-то идеальныхъ режиссерахъ, священнодѣйствіи… Нѣтъ этого!.. Нѣтъ и нѣтъ!.. Нашъ театръ — торговое предпріятіе, а не храмъ!.. Нужна кожа гипопотама, мозги идіота или самоувѣренная наглость, чтобы пройти къ намѣченной цѣли. Бросьте иллюзію, не мучьте себя напрасно!.. Идеальные режиссеры и антрепренеры, безкорыстно помогающіе талантамъ стать на ноги, живутъ только въ воображеніи гимназистокъ… Поймите же, наконецъ: у насъ легко дѣлаютъ карьеру или жены и любовницы покровителей, заправилъ, вліятельныхъ актеровъ, рецензентовъ, — или пройдохи, умѣющія водить за носъ, но не брезгающія ничѣмъ остальнымъ. Развратъ, деньги и реклама — вотъ три рычага, возносящіе на пьедесталъ. Умѣнье повернуть одинъ изъ нихъ — талантъ, идущій впереди таланта актрисы. Безъ него — тяжелая, неблагодарная лямка, полутѣнь и нужда, висящая надъ головой, какъ камень, готовый сорваться каждую минуту. Быть хорошей матерью и воспитать честныхъ людей — куда выше, чѣмъ, теряя по дорогѣ совѣсть, разумъ и сердце, наконецъ взобраться на пьедесталъ… Хорошо — взберетесь, но придетъ минута, оглянетесь на себя и страшно станетъ: во что, во что вы превратились!.. Все изломано, издергано, забрызгано грязью… Что-то завистливое, злобное, лицемѣрное очутилось тамъ, гдѣ еще недавно живымъ ключомъ били чувства, способныя на добро… Помните Матрену?.. Она по-своему опредѣлила: „Городъ-то, городъ, все пожретъ“!.. И вѣрно, — пожретъ»!..
Можетъ быть, я сгустилъ краски, но я ихъ не выдумалъ, я взялъ ихъ съ натуры… Тѣмъ не менѣе, дня черезъ два сомнѣніе и страхъ овладѣли мной… Да вѣдь такой отвѣтъ измученной, больной, страдающей дѣвушкѣ равносиленъ удару ножомъ въ сердце! Не теряя ни минуты, пишу второе письмо, предлагая денегъ на проѣздъ и хлопоты по устройству дебюта — отвѣта нѣтъ и нѣтъ…
Вскорѣ я успокоился и махнулъ рукой… Тѣмъ лучше… При всѣхъ удачахъ — наслажденія первыхъ минутъ пронеслись бы вихремъ, а тамъ — разочарованія, горечь… Ей, вотъ именно ей, было бы очень тяжело…
Вѣроятно, поразмыслила и вышла замужъ за не «очень бѣднаго помѣщика»… а можетъ быть — повѣсилась на излюбленной вѣткѣ, но ужъ ночью, чтобы никто не видѣлъ.
Вотъ и три года миновали… а о «черной дѣвушкѣ» ни слуху, ни духу…
Такъ и погасъ этотъ блѣдный, робкій лучъ невзошедшаго солнца на нашемъ парусиновомъ небѣ… Понятно — почему!.. Настоящее солнце для парусины не годится. Нуженъ рефлекторъ изъ стали, два уголька вольтовой дуги и мѣдный проводникъ… Тогда солнце свѣтитъ и ночью…
«Общая участь»… какъ говоритъ Гораціо у Шекспира — а я добавлю: участь всего живущаго идеаломъ въ нашъ… реальный вѣкъ…