В. В. Розанов
править«Трудности» для инородцев
правитьОчень много получил я писем от инородцев по поводу последних двух моих статей о вопросах, связанных с их судьбою и будущим. Писали латыши, малороссы и поляки. Я рад, что все письма написаны без вражды к русской народности и даже признают неодолимость слияния. Оттенок, который, однако, я хотел бы сохранить за своими статьями, — это указание на радость слияния. Я хотел бы, чтоб инородцы шли к нам гордо и как господа, отнюдь не как рабы и принужденные, — однако с мыслью стать русскими и только русскими. Внутренняя мысль, отнюдь не «пожирательная» (которую я ненавижу), — заключается, однако, в полном и горячем слиянии, с «давай сколько можно больше русского», — и веру ее, и язык ее, и нравы; и (да! да!) даже слабости и недостатки, с «анекдотами» и проч. Хочется слияния народного, а не чиновного. И русский народ, в неуловимости и беспредельности своей души, в ее беззаветности, в ее грусти, — может принять все это море чужих вод, может дать отзвуки и вариации на все инородческие тоны и звуки.
Но во многих письмах и звучит это желание: «Из нас, инородцев, многие любят Россию более, чем сами русские»; «Я латыш, 20 лет живу в России, — и никогда не вернусь к своим». И т. д.
Но во всех почти письмах есть жалоба на «грубость мер», на жесткость всего дела. И вот, собственно, об этом хочется сказать два слова. «Все пошло бы быстрее, если бы было все мягче».
Так. Конечно. А где взять таких искусных людей? Мягкость — великое искусство, мудрость. Оно страшно трудно, а ведь «дело идет» рядовыми людьми, чиновниками, солдатами. Тут инородцы должны принять во внимание следующее:
Государство именно от громады своей и чрезмерной мощи (качество не отрицательное) имеет неодолимо это качество жесткости и грубости своих приемов, проистекающих не из моральных причин, а из физической массивности. Погружали раз краном на пароход бочку с цементом: и, как говорили матросы, она одного из них коснулась. С виду поглядеть — нежно коснулась, потому что даже и не качалась в воздухе, не «размахивалась», а едва заметно, как медленнейший маятник, передвигалась по коротенькой дуге. Матрос был убит. А «размаха» не было. Напротив, серебряной ложечкой как ни ударь по лбу шаловливое дитя за столом, — оно только почешется. Вот. Таким образом, навсегда должны выкинуть из мысли инородцы, что кто-то их не уважает, кто-то пренебрегает их лицом, душою, психикой, народностью, кто-то и хотя бы сколько-нибудь хочет их притеснить. Ничего подобного. Но дело выходит жестко, потому что его делает государство; и государство делает все жестко и «повелительно» в отношении самих русских. Например, ни в одной своей губернии оно не позволит хотя бы чуть-чуть пошевелить и приспособить программы школ к данной именно губернии «ввиду ее особенностей». Ничего подобного «не разрешается», и притом «сколько бы губерния ни ругалась». Таким образом, инородцы не терпят ни капли более «жесткого», чем самые русские из русских. Это — существо дела.
И это хорошо. Государство всегда есть «повелитель»: и счастье граждан заключается в том, что они знают и сознают, частицу какой мощи сами составляют. «Трудно и прекрасно». Так и должно быть. Царства суть царства, а кто хочет мармеладу, — может кушать его у Абрикосова за 50 коп.
Смысл моих статей и заключался в приглашении к трудному, прекрасному и героическому. «Терпи, потому что ты человек», «я терплю, потому что я не животное, которое всегда брыкается, а понимаю — для чего терплю». «Бесконечная Россия вдали», бесконечная духовными дарами еще более, чем протяжением, есть достаточно великая цель, чтобы и нам, русским, со многим примириться и чтобы инородцам от многого отказаться.
Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 24 января. № 13603.