При обзоре «Современника» за 1858 год мы не говорили о письмах г. Михайлова и имели на то свои причины. Изображая различные стороны французской жизни и французского общества, г. Михайлов с беспощадною правдивостию обнажал пороки, разъедающие его организм; при этом ему приходилось упоминать о таких печальных и грязных явлениях, с которыми мы не считали нужным знакомить наших читательниц. На этом основании мы прошли молчанием первые четыре письма; пятое письмо г. Михайлова, составляющее самостоятельное целое, заключает в себе такие светлые мысли о женщине, о значении ее в общей жизни человечества, что мы считаем обязанностию указать на это письмо и поговорить об его содержании. Молодые девицы могут встретить в этом письме некоторые резкие выражения, и потому мы рекомендуем его не им, а матерям и воспитательницам, и советуем и тем и другим прочесть его с воспитанницами, выпуская то, что покажется излишним. Общее направление, основная мысль письма выкупают эту резкость отдельных эпизодов — резкость, которая может быть смягчена, не вредя достоинству и связи целого. Письмо г. Михайлова вызвано толками о женщине, занимающими французское общество в лице передовых его представителей. Толки эти выразились в последнее время в книге историка Мишле «L’amour»[1], наделавшей много шуму, получившей незаслуженную известность и, по выражению г. Михайлова, скандальный успех. Первое издание «L’amour» разошлось в месяц с небольшим. Оно наделало шуму и в Петербурге; оно могло иметь вредное влияние на образ мыслей общества, и потому дельное опровержение основных положений этой книги заслуживает полного сочувствия. Такое опровержение составляет существенную и главную часть статьи г. Михайлова. Приступая к разбору нового сочинения Мишле, автор «Парижских писем» делает беглый очерк новейших мнений, высказанных о женщине французскими писателями и мыслителями; в этом очерке г. Михайлов обращает особенное, почти исключительное, внимание на Прудона, знаменитого представителя коммунистических идей во Франции. Мнение Прудона о женщине кажется г. Михайлову несовременным и, что еще важнее, совершенно неистинным. Таким должно оно. действительно, показаться каждому беспристрастному человеку, не увлекающемуся именем Прудона и принимающему к сердцу самостоятельность женщины и ее права на развитие. Прудон не только смотрит с предубеждением на современную женщину, далеко не соответствующую нравственному идеалу, но даже отрицает в женщине вообще всякую способность к самосовершенствованию; стремление к прогрессу он считает со стороны женщины незаконною попыткою выйти из того положения страдательной подчиненности, на которое, по мнению Прудона, она от века осуждена природою.
Путь к самосовершенствованию, путь науки и умственной деятельности, по мнению Прудона, должен быть закрыт для женщины; она неспособна к серьезному труду и недостойна такого труда. Чем же поддерживает Прудон такое обидное для женщины положение? Тем, что женщина ни в области мысли, ни в области искусства не может представить тех знаменитых имен, которыми гордится человечество. «Где твои Шекспиры, Кювье, Канты?» — спрашивает Прудон у женщины. Он не замечает того, что силы женщины просыпаются только теперь и что ссылка на безотрадное прошедшее, проведенное ею в полной умственной зависимости, неуместна, невеликодушна и не может служить против нее доказательством. Прудон считает влияние женщины на общество вредным: следы этого влияния он замечает в поэтических произведениях, отличающихся сентиментальностью, лишенных силы и мужества. Этот факт, подмеченный самим Прудоном, служит разительным доказательством против его теории: ежели он признает в женщинах способность действовать на общество и человечество, то он не может, не противореча себе, считать ее существом слабым и ничтожным, не может презирать ее. Действительно, тон ненависти сменяет у него тон пренебрежения, с которым он до тех пор отзывался о способностях и значении женщины. Признавая влияние женщины вредным, Прудон советует совершенно парализировать это влияние, стеснить женщину и отнять у нее те жалкие права, то скудное умственное развитие, которыми пользуется она в современном обществе. Здесь Прудон поступает неэкономически. Он видит силу, приносящую вред общему организму человечества; вместо того чтобы вникнуть в сущность этой силы, вместо того чтобы стараться извлечь из нее ту пользу, которую может принести каждая сила, приложенная к должному месту и получившая должное направление, вместо всего этого он советует уничтожить эту силу и таким образом лишает человечество одного из его могущественных двигателей. Мнения Прудона о женщине резки, несправедливы, оскорбительны для достоинства женщины. Он принимает за норму результаты неправильного развития и считает случайные свойства, привившиеся к женщине от испорченного общества, за необходимую и неизбежную принадлежность ее природы. Мнения Прудона, повторяем, резки; но уже по самой резкости своей они не так опасны, как мысли, выраженные историком Мишле в его книге «L’amour». Мнения Прудона восстановят против себя всех: мыслящий человек увидит их несправедливость и нелогичность, человеку пустому, преданному исключительно свету, не понравится мрачный взгляд на вещи, проведенный в его мыслях, женщина оскорбится тем беспощадным приговором, который произносится над ее судьбою. Совершенно другое впечатление может произвести на читающее общество книга Мишле, уже на первый раз располагающая в свою пользу блестящим, увлекательным изложением. За этим изложением скрываются мысли неверные, но не всегда поражающие глаз резкостию или очевидною нелогичностию. Мишле располагает читателя в свою пользу, объявляя себя защитником женщины. Но как же он ее защищает? Так, как защищают балованного ребенка от справедливых требований наставника. Какое понятие составляет себе Мишле о личности женщины? Понятие самое жалкое, самое оскорбительное, хотя облеченное в сладкие, вкрадчивые фразы, проникнутые французскою любезностию. Женщина, по его мнению, вечная больная, вечный ребенок, которого капризы должен уважать мужчина, не стараясь ни о фундаментальном излечении болезни, ни о воспитании и развитии дремлющих в ребенке способностей. Автору «Любви» как-то нравится в современной женщине ее непривычка мыслить, ее неуменье понимать серьезные гражданские или человеческие интересы, ее слабость воли; в том, что прямо происходит от неправильного или недостаточного развития, он видит какую-то прелесть, женственную грацию, забывая ту великую истину, что женщина — человек, и что общечеловеческий недостаток не может казаться добродетелью в женщине. Любуясь этими грациозными, по его мнению, особенностями женской природы, Мишле, подобно Прудону, принимает случайные и, по всей вероятности, временные явления за необходимые и законные; на этих особенностях он основывает любовь, которая не возвышается в его книге до степени разумного, сознательного чувства. Женщина является в этом чувстве повелительницею, которой приятно располагать волею любимого человека, является больным, балованным ребенком, который капризничает, хнычет и требует себе постоянных услуг и угождений. Мужчина играет страдательную роль, смотрит в глаза своей повелительнице, не имеющей, впрочем, никакой личной свободы, ее капризам жертвует своими обязанностями и с ее стороны не может ожидать никакого сочувствия задушевным интересам своей умственной жизни. И это любовь? И на таком-то жалком чувстве должно быть, по мнению Мишле, основано семейное счастие? Где же мысль, где пища для умственной жизни, где то обновление нравственных сил, которого мужчина имеет право требовать от женщины, решившейся разделить его судьбу? В любви, как характеризует ее Мишле, существует только обаяние, основанное на созерцании физической красоты и грациозного кокетства. Такая любовь недостойна мыслящего человека и оскорбительна для нравственной и развитой женщины, оскорбительна потому, что не предполагает уважения необходимым условием. Опровергая Мишле и Прудона, г. Михайлов сам прямо и открыто становится в ряды защитников эманципации женщины. Эманципация женщины! Слово это вызывает самые разнообразные понятия, производит самые разнообразные впечатления. Одни считают эманципацию женщины невозможною, другие — предосудительною мечтою, многие принимают за эманципацию неосмысленное желание некоторых женщин оригинальничать, нарушать без особенной надобности принятые общественные обычаи, отличаться резкими манерами и резким образом мыслей; многие думают, что эманципация несовместна с истинною женственностию; многие именем эманципированной женщины называют какую-нибудь неудавшуюся подражательницу г-жи Жорж Санд. Все эти мнения несправедливы и не вытекают из смысла самого слова «эманципация». Жорж Санд отнеслась не так, как следовало, к вопросу о самостоятельности женщины. Она обратила преимущественное внимание на те стеснительные законы света, которые ограничивают круг деятельности женщины; она потребовала уничтожения этих неосмысленных законов; она сама нарушила их и думала таким образом доставить женщине независимость. Она ошиблась, потребовала вдруг независимости, тогда как следовало сначала требовать для женщины серьезного образования; она напала на внешние стеснения, не поняв, что эти стеснения основаны на внутренней слабости и неразвитости самой женщины, что они останутся в полной силе до тех пор, пока будут существовать вызвавшие их причины. Эманципация женщины состоит не в бесплодном ниспровержении общественных приличий, а в реформе женского воспитания. Только правильно развитая, серьезно образованная женщина будет в состоянии руководствоваться в своих действиях не бездушным судом света, а собственным чувством, голосом собственного рассудка. Только женщина, способная к серьезному труду, будет поставлена в совершенно независимое положение в обществе и в семействе; дело эманципации — разрушить предрассудки, которыми скована женщина, и дать ей взамен этих предрассудков твердые, здравые убеждения. Порядок в этом действии должен быть обратный, то есть сначала надо сформировать убеждения, а падение предрассудков будет уже естественным следствием этого формирования. Дело эманципации — внести в женское воспитание науку во всем ее строгом величии. Те женщины, для которых настала пора самостоятельности, с жадностию возьмутся за науку, они поймут, что знание, только знание, делает человека свободным и великим. Кто не способен понять этой истины теперь, тот поймет ее впоследствии или, хоть и не поняв, увлечется общим движением. Что делать! без этого нельзя. Во всяком деле есть передовые люди, есть и масса, толпа. Так проводится в жизнь вопрос о самостоятельности женщин в Англии и в Америке. Г. Михайлов приводит в своем письме имя мисс Елисаветы Блеквель, доктора медицины, отправлявшегося, во время пребывания его в Париже, в Лондон читать лекции физиологии. Вот тип эманципированной женщины в том смысле, как должно понимать это слово. Мисс Блеквель не тратила жизни и душевных сил на мелкую борьбу с мелкими условиями общественной жизни; ею не руководило желание блеснуть оригинальностью; она пошла тяжелою, трудовою дорогою, переломила встречавшиеся ей препятствия не из своенравного умничанья, не по капризу, а вследствие твердого убеждения; она отстояла за собою право трудиться и приносить пользу и потом, в течение последующей жизни скромно, без претензий, пользовалась приобретенным правом. Беглая характеристика личности и деятельности мисс Блеквель, представленная в статье г. Михайлова, показывает нам, как смотрит автор на эманципацию женщины. Он отдает полную дань уважения личности мисс Блеквель и ставит ее несравненно выше женщин, подобных Жорж Санд, которые, по его словам, составляют «печальные, хотя и симпатические явления переходной, страстной эпохи». За этою страстною эпохою, за эпохою борьбы женщины с препятствиями, которыми окружило ее общество, должно следовать время сознательного труда и разумной свободы, как следствия этого труда. Представительницею, или, вернее, предвестиицею, этой лучшей эпохи, к которой стремятся желания всех передовых людей, мужчин и женщин, является мисс Блеквель, и за нею следует много других женщин, трудящихся в Америке в скромных и неизвестных должностях. Эти скромные труженицы без шума отстаивают общее дело женщины и тихою деятельностию своею готовят ей лучшую будущность. Уважение к личности, самостоятельности и труду женщины, сочувствие ко всему, что содействует ее развитию и самоосвобождению, и смелое противодействие антипрогрессивным, вредным идеям Прудона и Мишле — вот отличительные свойства и главные достоинства статьи г. Михайлова, вот и побудительные причины, заставившие нас обратить на эту статью внимание матерей и воспитательниц. Мысли, приведенные г. Михайловым, должны быть распространяемы в нашем обществе, стремящемся к самосознанию; на этих мыслях должно быть воспитываемо молодое поколение; только подобные мысли, проведенные в жизнь, способны сформировать женщину гармонически развитую, способную приносить пользу, нравственно свободную и, следовательно, счастливую.
Мы мало знаем Россию; многие стороны русской жизни нам совершенно неизвестны. Многие обширные местности нашего отечества, многие скрывающиеся в них обычаи старины или современные промыслы, содействующие благосостоянию жителей, еще не исследованы, не приведены в общую известность и только в последнее время по частям открываются в отдельных письмах и статьях туристов. К числу таких статей относится «Река Керженец» г. Потехина, которую мы рекомендуем нашим читательницам. В этой статье заключается очень оживленное описание одного из лесных уездов Нижегородской губернии. Г. Потехин посетил этот уезд зимою, потому что в это время года крестьяне, свободные от тяжелых работ, принимаются за лесной промысел и ведут образ жизни, отличающий их от прочего сельского населения средней России; они перебираются в леса и строят себе временные жилища, врытые до половины в землю и называющиеся на их языке зимницами. Семейства их остаются в деревне, а сами они, живя в зимницах, во время всей зимы рубят лес, связывают срубленные деревья в плоты и с наступлением весны сплавляют их вниз по Керженцу в Волгу. Зимницы составляли главную цель поездки г. Потехина и описаны им особенно подробно. Для большинства читателей это предмет новый, и потому житье-бытье крестьян в лесу, изображенное со всеми подробностями, какие только мог подметить путешественник, заслуживает полного внимания всякого, кто желает иметь об отдельных частях России более полное понятие, нежели то, какое сообщают нам географические учебники. Та часть Нижегородской губернии, которую описывает г. Потехин, интересна во многих отношениях: она до сих пор, несмотря на рубку и пожары, сохранила огромные леса, остаток тех сплошных, дремучих лесов, которые покрывали собою большую часть нынешней России и теперь почти без следа исчезли в средних, наиболее населенных губерниях, удержавшись отчасти на востоке и северо-востоке. Где сохранились леса, там до некоторой степени удержались и остатки старины. Раскольники-старообрядцы, вытесненные из средних губерний, искали себе убежища на востоке и укрылись в лесах, внося за собою строгое соблюдение обрядов и обычаев, завещанных предками; здесь основали они свои скиты, расселились и в течение времени образовали множество различных сект, или толков. К расколу принадлежит большая часть тамошних поселян, и в их домашнем быту сохранилось много отдельных черт, напоминающих собою жизнь древней России. Описание большого раскольничьего скита, изображение древних уцелевших обычаев и очерк трудовой жизни крестьян в зимницах — вот три главные элемента статьи г. Потехина. Автор вглядывался в те предметы, которые встречались на его пути, и представил самое отчетливое описание тех особенностей, которыми отличается посещенный им край; он передает разговоры свои с поселянами и выводит несколько характерных личностей, с их предрассудками и своеобразным взглядом на жизнь. Особенно любопытно описание внутреннего быта зимниц и характеристика их обитателей. Г. Потехин видел их вечером, за ужином, когда они, утомившись от дневных трудов, собрались вокруг огня и старались развлечься веселою беседою и шутками, грубыми, но проникнутыми русским юмором. Их разговоры, списанные автором с натуры, заключают в себе изображение их бедной трудовой жизни, сделанное ими же самими, без желчи и озлобления, с какою-то безответною покорностию судьбе.
Во второй книжке нашего журнала мы указали нашим читательницам на статью «Север Скандинавии в картинах природы и народного быта», помещенную в двух последних нумерах «Современника» за 1858 год. Мы сказали, что в этой статье автор изображает природу Эмтланда, страны, лежащей на западном берегу Ботнического залива, под 62® северной широты; теперь в очерках, находящихся в настоящую минуту перед нами, тот же автор ведет своих читателей далее на север, за полярный круг. Природа делается еще строже и суровее; явления ее величественны и ужасны; нравы жителей, полудиких кочевых лапландцев, носят на себе следы влияния окружающей природы. В этом очерке, как и в том, о котором мы говорили прежде, автор пользуется нитью повести, чтобы связать между собою характеристику народного быта и отдельные картины северной природы. Повесть сама по себе ничтожна и даже местами вредит главной цели автора. Героем повести является лапландец Лянни, воспитанный у шведского пастора и совмещающий в себе всевозможные добродетели; он везде действует на первом плане, и мы видим, таким образом, не дикаря-лапландца с его предрассудками и наивными верованиями, с его природными стремлениями и с тем характером, который развивают кочевая жизнь и дикая обстановка: нет! мы видим романического героя, способного на полное самоотвержение и безграничную преданность, совершающего разнообразные подвиги, обращающегося самым гуманным образом с своими домочадцами и отличающегося от образованных шведов, с которыми он приходит в соприкосновение, только особенным цветистым языком, наполненным фигурами и умственными сравнениями. Делая этого Лянни героем повести, автор, как кажется, имел в виду доказать, что лапландцы способны к самосовершенствованию и не заслуживают того презрения, с которым смотрят на них шведы. Эта же цель видна была и в прежнем очерке, в котором автор вывел девушку лапландку, одаренную редкою красотою и самыми благородными свойствами души. Цель эта, по-видимому, имеет свое жизненное, гражданское значение в Швеции, где, вероятно, масса населения, а может быть, и должностные лица не вполне уважают человеческие права и человеческую личность бедных дикарей. Как бы то ни было, желание автора защитить лапландцев повредило художественному достоинству повести; в характере Лянни видна идеализация. Мы не спорим, такой характер возможен, но возможен как исключение, а исключения не могут иметь значительного интереса; желая познакомиться с народным бытом, мы хотим видеть народ как он есть, а не так, как захочет показать нам его романист, преследующий в своем произведении общественную цель. Ежели автор хотел выбрать из целого народа одну какую-либо личность, то эта личность должна была выражать в себе характерные особенности своего племени; она должна была развиваться при обыкновенных условиях и не возвышаться над своими соотечественниками ни образованием, ни нравственными достоинствами. В личности Лянни, напротив того, все исключительно: и его воспитание, и светлый взгляд его на религию и обязанности человека, и его чистая любовь к жене и кроткое обращение с нею и работниками. Лянни лапландец только потому, что ходит на лыжах и ездит на оленях; в характере его нет ничего типического. Из-за этой главной личности, некстати выдвинувшейся на первый план, выглядывают некоторые явления лапландской жизни, гораздо менее утешительные и, вероятно, гораздо более близкие к действительности. В отношениях между другими действующими лицами автор изображает некоторые сцены грубости и насилия; но этих сцен очень немного, они очень коротки, так что даже в совокупности дают самое слабое понятие о лапландской народности. Автор неохотно выказывает непривлекательные стороны описываемого им предмета и грешит, таким образом, против истины, без которой не бывает художественности. Сверх того, желая заинтересовать читателя нитью повести, он группирует одно событие к другому и почти не останавливается на самой интересной части своего предмета — на изображении будничной, повседневной жизни лапландцев; мы видим действующие лица его рассказа в постоянном волнении, в ненормальном положении; с ними постоянно совершается что-то необыкновенное: вместо описания народного быта мы видим ряд приключений, вставленных в рамку северной, скандинавской, природы. Из народных обычаев описана только та церемония, которая происходит между отцами семейств, когда один из них просит для своего сына руку дочери другого. О том, как лапландцы проводят день, как изменяется их образ жизни с временами года, как происходят помолвки, свадьбы, похороны, как совершается воспитание детей, — обо всем этом не сказано ни слова; а между тем кочевой образ жизни лапландцев и неприязненные отношения их к шведам дают право думать, что они сохранили много обрядов и обычаев из своего до-христианского быта. Слабые стороны повести и недостаток подробностей в описании народного быта выкупаются до некоторой степени прекрасными картинами природы. К сожалению, автор слишком мало останавливается на этих картинах, боясь, вероятно, уклониться от нити своего рассказа. Несмотря на то, есть некоторые описания довольно отчетливые; образование ледников в горах объяснено очень наглядно; общая картина зимы и изображение вьюги в полярной земле сделаны довольно ярко. Особенно интересна последняя глава повести, в которой описывается переход путников в Норвегию через горный хребет. Подобный эпизод встречается и в первом очерке, разобранном нами в февральской книжке; разница в том, что здесь другая обстановка: тот переход совершался в конце лета и потому путники не встречали значительных препятствий и опасностей, северная природа являлась им в самых привлекательных своих красках; здесь, напротив того, действие происходит среди зимы, за полярным кругом; все величие и все ужасы оцепеневшей природы развертываются перед глазами путников и на каждом шагу грозят им гибелью. Бесконечная полярная ночь, беспредельные снежные равнины, прерываемые только огромными ледяными пиками, замерзшие горные потоки и водопады, страшная стужа, свет северного сияния, играющий и дробящийся на льдистых, мертвых вершинах, — вот обстановка действия — обстановка величественная и ужасная. Жаль, что автор не разработал вполне этой обстановки и обратил преимущественно свое внимание на действие, которого вымысел не отличается особенною художественностию. Как бы то ни было и в настоящем своем виде статья дает понятие о характере лапландской природы.
Рекомендуем нашим читательницам небольшой, но чрезвычайно грациозный рассказ, отражающий в себе английскую национальность, как она проявляется в семейной жизни. В этом рассказе, отличающемся несложностию сюжета, действуют только два лица: муж и жена. Характер каждого из этих лиц чрезвычайно типичен; подобные характеры могли сформироваться только среди английской жизни, при тех условиях, при которых живет английское общество, при той самостоятельности, которою пользуется в нем женщина и которая дает ей средства выработать себе свою личность и свой взгляд на вещи. Эта типичность, это отражение народности в выведенных личностях составляют необходимое свойство художественного произведения. Мы это видели уже, говоря о повестях Ауэрбаха и о романе г. Гончарова. Как первые знакомят нас с духом немецкой жизни, как второй охватывает собою почти все стороны русской национальности, так рассказ, находящийся теперь перед нами, переносит нас в английское семейство и обнаруживает нам отношения, существующие между супругами и выработавшиеся из народного характера. Постараемся познакомить наших читательниц с тем, в чем именно состоит типичность этих характеров и положений. Муж, Франк Атертон, является человеком практическим, деятельным; он прожил молодость в труде, не растратил чувства на пустые вспышки и, затаивая в глубине души лирические порывы, стыдясь их, как проявления слабости, начал сомневаться в том, возможно ли в душе его какое-либо чувство, кроме чувства гражданина и сознания человеческого долга. Он сохранил душевные силы в полной свежести, он способен любить постоянно и глубоко; но в его чувстве не может быть юношеского пыла, юношеской нежности. Всякое выражение чувства кажется ему излишним, почти приторным; оно, по его мнению, недостойно благоразумного человека и, отвлекая его от серьезных обязанностей, вредит нормальному развитию характера. Любя свою супругу с полным самоотвержением, он леденит ее своею, часто притворною, вынужденною, холодностию. Он не понимает, что каждое истинное чувство просится наружу и что отталкивать во имя принципа искреннее выражение нежности со стороны любимой женщины — значит напрасно, грубо оскорблять беззащитное существо, поражая ее в самое чувствительное место, профанируя безыскусственное излияние привязанности. Подобные характеры невозможны в России: наши молодые люди начинают жить слишком рано всеми сторонами и способностями души; они тратятся по мелочам, не служат в жизни своей никакому определенному принципу и в зрелом возрасте делаются узкими эгоистами, способными не затаивать искреннее чувство, а, напротив, подделываться под чувство, на которое они уже не способны. Франк Атертон имеет много общего с Штольцем; но в нем нет тех сторон характера, которые развило в Штольце русское воспитание. В нем есть твердость, любовь к труду, развитие практического смысла; но он никогда не жил чувством, как случалось жить Штольцу в те минуты, когда он находился под влиянием матери; потому он не умеет взяться за чувство и боится его, как мы боимся того, что нам несродно и незнакомо. Мы сказали, что подобные характеры не могут формироваться при условиях нашей жизни. Это может показаться странным. Разве нельзя было бы, скажут нам, представить человека, развивающегося у нас на Руси так, как развился Атертон? Нет, ответим мы. Атертон стоял лицом к лицу с долгом человека и гражданина; между ним и этим долгом не было посредствующего влияния чувства к какой-нибудь отдельной личности: к матери, к жене, к детям; его не поддерживала привязанность к кому бы то ни было. Следовательно, он трудился по сознанию долга, и это сознание предохранило его от эгоизма, сохранило свежесть его душевных сил и дало ему возможность полюбить глубоко и сильно. Подобное явление возможно только в таком обществе, в котором каждая отдельная личность чувствует свои гражданские обязанности и несет их с гордостию и с любовью, не нуждаясь ни в принуждении, ни в поощрительных мерах. Нигде это понимание не развито так сильно, как в Англии; в нашем отечестве оно еще очень слабо, подавлено эгоизмом отдельной личности, потому у нас человек, не имеющий людей дорогих и близких, не знает, куда девать душевную теплоту, забивает ее в себе и начинает служить исключительно самому эгоизму, делается аферистом и дилетантом, сохнет и мелеет; а Атертон не высох, он только сосредоточился, и то не по недостатку внутренней жизни, а по принципу, проведенному слишком строго. «Умная идея, — говорит он, — успела пробраться в мою голову и прошептать мне, что я нежностию своею обращал жену в ребенка и что ее характер никогда не разовьется при таком обилии солнечного света».
И Алиса, жена Франка, составляет чисто английское явление. Она сама, собственными литературными трудами, прокладывает себе дорогу в жизнь и с шестнадцатилетнего возраста пользуется полною самостоятельностию и не злоупотребляет ею. Развитие ее совершается при условиях, довольно сходных с теми, при которых развивался Франк; между тем результаты выходят различные: Франк старается жить одним умом и сознанием долга, Алиса, напротив того, ищет чувства и предается ему с беззаботною откровенностию. Дело в том, что она лучше Франка поняла жизнь и отношения чувства к рассудку; она поняла эти отношения тем тонким и психологическим чутьем, которым бывают особенно одарены женщины; сверх того, она не могла поставить себе в жизни гражданского долга в том обширном значении, в каком понимал его Франк. Вследствие этого она признавала необходимость чувства для полноты жизни и успела решить в своем уме многие вопросы, которых не коснулся Франк во время своей холодной жизни. Наконец, между супругами заметно различие природного характера, темперамента: кипучая энергия Алисы, не ослабленная ее трудовою жизнию и выразившаяся в полной силе в чувстве к мужу, представляет разительную противоположность с спокойною природою Атертона, с природою, в которой мысль всегда преобладает над порывистыми движениями души. Самый род занятий Франка и Алисы содействовал развитию тех сторон их характера, в которых заключается различие между ними. Франк — юрист, человек, обязанный вносить в свои занятия строгий, холодный, критический смысл; в нем не должна говорить страсть. Самое человеческое чувство может повредить верности его взгляда. Алиса — писательница, она должна вдумываться в положения и характеры людей. Но не только вдумываться — этого мало: для того, чтобы творить, надо перечувствовать то, что хочешь выразить. И действительно, Алиса жила чувством, изучала душу человека и уясняла себе те стороны жизни, которые остались неизвестны Франку. Что произошло от столкновения двух подобных личностей — это составляет сюжет повести. В самом действии совершается более полное развитие обоих характеров. Особенно отчетливо выступает перед читателями личность Алисы, которая сначала живет полною жизнию, дает волю чувству и потом вдруг сосредоточивается, встретив холодный прием, стареет нравственно на несколько десятков лет и чувствует, что уже не в силах разбудить в себе прежних светлых надежд, прежнего детского увлечения. В семействе разыгрывается молчаливая, но печальная драма, вследствие которой муж и жена чувствуют себя несчастными, потому что один не понял и невольно оскорбил другую. Грациозность отдельных сцен и верность общей картины составляют главные достоинства рассказа.
- ↑ «Любовь» (фр.).