ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
правитьКомедія «Скупой» была написана и представлена съ 1668 г. Подобно тому, какъ въ другихъ своихъ пьесахъ и, скажемъ кстати, подобно тому, какъ это часто дѣлалъ Шекспиръ, — Мольеръ заимствовалъ сюжетъ и, какъ увидимъ ниже, даже нѣкоторыя подробности, изъ пьесы римскаго драматурга Плавта: «Auluaria» (aulula уменьшительное отъ aula — котелъ; auluaria — какъ-бы «комедія съ котелкомъ»), У Плавта дѣйствіе заключается въ слѣдующемъ: Старый и бѣдный аѳинянинъ, Энкліонъ, нашелъ у себя въ саду котелокъ, полный золотомъ; скупость, бывшая и безъ того у него въ характерѣ, еще болѣе усилилась этимъ обстоятельствамъ: на котелкѣ сосредоточилось всѣ его мысли и чувства; онъ только объ одномъ и думаетъ, только одного и боится, — какъ-бы не украли у него эту драгоцѣнность; онъ то и дѣло переноситъ ее съ мѣста на мѣсто, заканчивая и пряча то тутъ, то тамъ; онъ подозрителенъ до послѣдней степени, вида во всякомъ человѣкѣ, говорящемъ съ нимъ, подходящемъ къ нему, посягателя на его собственность. У Энкліона есть дочь Федра, которую любитъ и на которой хочетъ жениться молодой человѣкъ Ликонидъ; но онъ медлить объясненіемъ съ отцемъ ея, а между тѣмъ его-же дядя, богатый старикъ Могадоръ, проситъ у Энкліона руки его дочери. Энкліонъ сначала колеблется, думая, что Могадору нужны только его деньги, но потомъ соглашается. Между темъ Стробилъ, лакей Ликонида, подслушалъ одинъ изъ мопологовъ Энкілона и узналъ, такимъ образомъ какъ о существованія завѣтнаго котелка, такъ и о томъ, что старый скряга, перенося, какъ мы выше замѣтили, эту посудину съ мѣста на мѣсто, спряталъ ее, наконецъ, въ храмѣ Вѣрности, находящемся къ нѣсколькихъ шагахъ отъ его дома. Воспользовавшись минутнымъ отсутствіемъ Энкліона, Стробилъ крадетъ котелокъ. Отчаяніе Энкліона не имѣетъ границъ, а тутъ еще Ликонидъ, видя, что свадьба Федры съ Могадоромъ готова совершиться, спѣшитъ открыться отцу дѣвушки, объявляя, что и Федра его любитъ и хочетъ, во что бы то ни стало, сдѣлаться его женою. «Всѣ несчастья разомъ обрушились ни меня!» восклицаетъ Энкліонъ, — и на этомъ, послѣ начала сцену между Стробиломъ и Ликонидомъ, въ которой первый разсказываетъ второму о похищеніи котелка, — обрывается текстъ, дошедшій до насъ отъ Плавта. Остальное потеряно, и конецъ придѣланъ уже въ началѣ XVI ст. итальянскимъ ученымъ Кодромъ Урцеемъ. Это окончаніе — самаго обыденнаго, дюжиннаго свойства: Стробилъ соглашается отдать котелокъ своему барину только на томъ условіи, чтобы получить свободу, сдѣлаться вольноотпущенникомъ. Ликонидъ, послѣ энергическаго противодѣйствія принимаетъ это условіе и сдѣлавшись обладателемъ украденнаго сокровища, передаетъ его Энкліову, и тотъ, въ награду за такой великодушный поступокъ, отдаетъ ему руку дочери и, въ добавокъ, весь котелокъ съ золотомъ въ видѣ приданаго… Зрители! — такъ заканчиваетъ пьесу Стробилъ — скряга Эвкліонъ измѣнилъ свою натуру, онъ вдругъ сдѣлался щедрымъ".
Изъ этого краткаго изложенія читатели уже могутъ ясно видѣть, въ чемъ заключается сходство и, въ тоже время, различіе, между латинскою и французскою комедіею. Мы еще вернемся къ этому предмету, а теперь укажемъ на тѣ частности, которыя, какъ сказано выше, Мольеръ заимствовалъ въ латинскомъ подлинникѣ, (замѣтимъ тутъ-же, что заимствованія эти французскій комикъ дѣлалъ только у Плавта; — у Кодра Урцея онъ не взялъ ничего, кромѣ имени главнаго дѣйствующаго лица. «Нашъ вѣкъ, — говоритъ Урцеевскій Стробилъ — представляетъ намъ примѣры многихъ скупыхъ господъ, которыхъ и называю Гарпагонами, Гарпіями, Танталами…»).
Эвкліонъ Плавта также возится съ своимъ котелкомъ, какъ Мольеровскій Гарпагонъ — съ своей шкатулкой; заставляя Гарпагона дѣлать неоднократные визиты своей шкатулкѣ, Мольеръ подрижастъ латинскому комику. Точно также имъ почти буквально держится его, когда въ 3-мъ явленія І-го дѣйствія представляютъ намъ Гарпагона обыскивающимъ Лафлеша; у Плавта эта сцена представляется въ слѣдующемъ видѣ.
Эвкліонъ встрѣчаетъ у себя въ домѣ Стробила, раба Ликонида; между ними происходитъ слѣдующій разговоръ:
Эвкліонъ. Вонъ отсюда, мерзкій червякъ, выползшій изъ своей норы… Погоди, погоди, вотъ я тебя отдѣлаю по своему.
Стробилъ. Чего вы бѣситесь? Что у меня общаго съ вами, старикъ? Изъ-за чего вы меня толкаете, изъ-за чего теребите, изъ-за чего бьете?
Эвкліонъ. И ты еще спрашиваешь, висѣльникъ, воръ и трижды воръ?
Стробилъ. Что я у васъ укралъ?
Эвкліонъ. Отдай — и поскорѣе.
Стробилъ. Отдать — что?
Эвкліонъ. Тебѣ еще нужно объяснять, что?
Стробилъ. Я у васъ не взялъ ничего.
Эвкліонъ. Отдай, отдай то, что ты укралъ. Ну?
Стробилъ. Ну?
Эвкліонъ. Ты не смѣешь унести..
Стробилъ. Да чего вамъ надобно?
Эвкліонъ. Довольно шутить: мнѣ не до шутокъ.. Клади сюда…
Стробилъ. Да что такое положить, наконецъ? Называйте меня по имени. Ничего я у насъ не бралъ, ни къ чему не прикасался.
Эвкліонъ. Покажи мнѣ свои руки,
Стробилъ. Отъ онѣ.
Эвкліонъ. Ну, показывай-же.
Стробилъ. Да вотъ-же обѣ!
Эвкліонъ. Третью!
Стробилъ. Онъ совсѣмъ помѣшался…
Эвкліонъ. Если ты не сознаешься, пойдешь на висѣлицу.
Стробилъ. Въ чемъ сознаться?
Эвкліонъ. Что ты унесъ отсюда?
Стробилъ. Да казнятъ меня боги, если я тронулъ хоть что нибудь, вамъ принадлежащее, (въ сторону) и если не хотѣлъ тронуть.
Эвкліонъ. Отряхни твой плащъ.
Стробилъ. Трясите сколько угодно.
Эвміонъ. Подъ твоей туникой нѣтъ ничего?
Стробилъ. Пощупайте, — И такъ далѣе[1].
Точно также, Гарпагонъ выгоняетъ Лафлеша почти въ такихъ-же выраженіяхъ, въ какихъ Эвкліонъ прогоняетъ свою служанку Стафилу. «Вонъ отсюда! — кричитъ онъ ей вонъ отсюда! Проваливай скорѣе, проклятая шпіонка! — За что вы меня выгоняете? спрашиваетъ Стафила. — Ты еще смѣешь спрашивать о причинѣ, мерзавка? — кричитъ скряга; — вонъ, говорятъ тебѣ!»
Знаменитая сцена послѣ покражи Гарпагоновской шкатулки кажется почти переведенною съ латинскаго, Энкліонъ, узнанъ о своемъ несчастіи, кричитъ: «Я погибъ! Умеръ! Убитъ! Куда бѣжать? Куда не бѣжать? Остановите, остановите! Кого? Я не знаю, я ничего не вижу, я ослѣпъ; не могу сообразить, гдѣ я, кто я. Умоляю, заклинаю — сжальтесь, помогите мнѣ, укажите человѣка, который обокралъ меня… Послушайте, вы, сидящіе здѣсь въ вашихъ бѣлыхъ одеждахъ, — скажите! Вѣдь вы съ виду честные люди… Что ты говоришь? Я готовъ тебѣ повѣрить, ты, кажется, честный человѣкъ… А? Что? Вы смѣетесь… О, я знаю васъ всѣхъ, я знаю, что здѣсь много воровъ. Что вы говорите? Не знаете? Вы убиваете меня!.. Ну, говорите-же, кто взялъ?.. Ни кто?.. Ахъ, я несчастный, несчастный! Меня зарѣзали, погубили безвозвратно. Страшный день, принесшій мнѣ слезы, черную печаль, голодъ, нищету!.. Есть-ли на свѣтѣ существо несчастнѣе меня?.. Что остается мнѣ дѣлать на свѣтѣ послѣ потери золота, которое я хранилъ такъ старательно? Я лишалъ себя необходимаго, и отказывалъ себѣ въ малѣйшемъ удовольствіи — и вотъ теперь другіе наслаждаются моимъ разореніемъ и моею погибелью!..»
Между Эвкліономъ и Ликонидомъ происходить, послѣ покражи котелка, такая-же сцена недоразумѣнія, какую мы видимъ между Гарпагономъ и Валеромъ. Ликонидъ говоритъ Эвкліону о дочери этого послѣдняго, старикъ думаетъ, что рѣчь идетъ о котелкѣ. Вотъ эта сцена:
Ликонидъ. Это я виновникъ вашей печали.
Эвкліонъ. Что я слышу?
Ликонидъ. Сущую правду.
Эвкліонъ. Что-же я вамъ сдѣлалъ дурнаго, молодой человѣкъ? За что вы губите меня и моихъ дѣтей?
Ликонидъ. Видите въ этомъ одного изъ боговъ, увлекшаго меня
Эвкліонъ. Что ни говорите?
Ликонидъ. Сознаюсь, что я виноватъ, и знаю, что заслужилъ наказаніе. Потому-то и умоляю васъ простить меня.
Эвкліонъ. Какъ же вы осмѣлились, посягнуть на то что не принадлежитъ вамъ?
Ликонидъ. Что же дѣлать? Проступокъ совершенъ. Того, что сдѣлано, не уничтожишь. Вѣроятно, такъ хотѣли боги. Безъ ихъ воли, этого не случилось-бы.
Эвкліонъ. Кто вамъ позволилъ тронуть мою собственность безъ моего позволенія?
Лихонидъ. Вино и любовь помутили мой умъ…
Въ такомъ родѣ продолжается вся сцена. На остальныя, болѣе мелкія, частности мы не указываемъ. Изъ нашихъ примѣчаній къ «Скупому» читатели познакомятся съ заимствованіями, сдѣланными Мольеровъ къ этой пьесѣ, и изъ нѣкоторыхъ другихъ пьесъ.
Такимъ образомъ, самую мысль своей комедія Мольеръ заимствовалъ у Плавта. Но дѣло не столько въ самой мысли, сколько въ разработкѣ ея. У Плавта скупой обрисованъ только самыми бѣглыми чертами Мольеръ изобразилъ скупость во всѣхъ ея проявленіяхъ — въ отношеніи къ дѣтямъ, знакомымъ, дѣвушкѣ на которой имъ хочетъ жениться, прислугѣ; усложненіемъ положеній, въ которыхъ находится главное дѣйствующее лице, французскій драматургъ придалъ тоже дѣйствію драматизмъ — свойство, котораго совершенно лишено произведеніе драматурга латинскаго. «Съ какой силою, — говорить одинъ французскій критикъ, — съ какою вѣрностью кисть Мольера рисуетъ этого скупаго, чуждающагося своего семейства, видящаго враговъ въ своихъ дѣтяхъ, которыхъ онъ боится, и которыя не менѣе боятся его, — сосредоточивающаго всѣ свои привязанности въ шкатулкѣ, — между тѣмъ какъ его сынъ разоряется и лихвенными процентами, а дочь сводитъ интригу, въ его же домѣ и тайкомъ отъ него, съ человѣкомъ, котораго она любитъ! Скупой рѣшительно не знаетъ, что происходитъ въ его семействѣ, что дѣлаютъ его дѣти: онъ съ точностью знаетъ только счетъ своимъ червонцамъ; это единственная вещь, интересующая его, это единственный предметъ его заботъ, деньги замѣняютъ ему дѣтей, родственниковъ и друзей. Такова мораль, извлекаемая изъ удивительной комедіи Мольера; и если есть картина, способная возбудить ненависть и презрѣніе къ скупости, то это, конечно, та, которую рисуетъ намъ онъ…»
Большое преимущество скупаго Мольеровскаго передъ скупымъ Плавтовскимъ состоитъ еще въ томъ, что первый — человѣкъ богатый, второй — бѣдный, у котораго этотъ найденный котелокъ составляетъ, дѣйствительно нее состояніе; по поводу этого обстоятельства, извѣстный критикъ, Ла-Гарпъ, дѣлаетъ слѣдующее справедливое замѣчаніе: «У Плавта Эвкліонъ безпрестанно повторяетъ, что онъ бѣденъ, — и это очень хорошо; но Гарпагонъ говорить тоже самое, — и это выходитъ еще лучше, потому что мы знаемъ, что онъ говорить неправду. Эвкліонъ — человѣкъ бѣдный и находятся почти въ такомъ-же положеніи, какъ извѣстный сапожникъ въ баснѣ, которому сто червонцевъ совсѣмъ вскружили голову: онъ нашелъ горшокъ съ золотомъ, зарытый его дѣдомъ въ саду. Въ „Скупомъ“ Мольера, богатство не найдено, а собрано самимъ обладателемъ его, что гораздо важнѣе; притомъ, Гарпагонъ богатъ и извѣстенъ за богача, что дѣлаетъ его скупость болѣе ненавистною и менѣе извинительною.»
Гарпагономъ Мольеръ создалъ безсмертный типъ, который послѣ него разработывался уже многими писателями: имя Гарпагона сдѣлалось нарицательнымъ именемъ, и мы готовы не считать вымышленнымъ разсказъ о томъ скупомъ, который, увидѣвъ пьесу Мольера, будто-бы сказалъ, что «изъ этого произведенія можно извлечь большую пользу и что въ немъ можно научиться отличнымъ правиламъ экономіи»: — лучше охарактеризовать правду, съ которою изображенъ этотъ типъ, (не смотря на нѣкоторыя карикатурныя подробности), невозможно.
Закончилъ эти замѣчанія указаніемъ на то, что, придавая своему созданію значеніе общечеловѣческое, авторъ снабдилъ его и характеромъ современности, снабдилъ чертами, присущими Франціи той эпохи. Скупость была однимъ изъ наиболѣе распространенныхъ пороковъ эпохи Людовика XIV. «Знатные — говоритъ тотъ самый критикъ, характеристику котораго мы приводили выше — одни только имѣли въ то время привилегію разоряться, тратя безумныя деньги. Средній и низшій классы утѣшались тѣмъ, что обкрадывали государство и знатныхъ и, чтобы скрывать свое воровство, старались запрятывать свои богатства какъ можно подальше и какъ можно старательнѣе?» Кромѣ этой общей современной черты, находимъ другія и болѣе частныя, каковы, напримѣръ къ 7-мъ явленіи 1-го дѣйствія и 5-мъ явленіи 5-го дѣйствія, выходки противъ самозванцевъ-аристократовъ, наполнявшихъ тогдашнее общество.
- ↑ Мы не приводимъ какъ здѣсь, такъ и ниже, соотвѣтственныхъ сценъ изъ «Скупаго», отсылая къ нимъ читателя настоящей книги.