В. В. Розанов
править«Се человек»
правитьНа мрачный гроб русской духовной цензуры, очерченный г. Котовичем, мне хочется положить одну маленькую незабудку.
Это из личных воспоминаний.
Ах, русское духовенство, русское духовенство: и ненавидишь его, — иногда ненавидишь всеми силами души, — и любишь. И нельзя оторвать одного, нельзя заглушить другое.
Приезжаю я в Александро-Невскую лавру. В бумаге завернут том первый моей книги «Около церковных стен», только что отпечатанный. Насовал я там всяких колючек духовенству под пазуху. Только напечатал и думаю: «Не пропустит цензура, сразу же не пропустит».
Издание стоило страшно дорого. «Все затраты пропали». Жаль и мыслей: многие были чрезвычайно дороги мне, не по самолюбию, а деловым образом.
«Умрет моя бессмертная мысль. Книга горит: это душа моя горит».
Горюю. И боюсь. И стучусь в дверь цензора.
Долго не отпирали. Потом отпер какой-то засаленный мальчишка. Должно быть, послушник. В длинном.
Учтиво спрашиваю:
— Отец архимандрит дома?
— Гуляют!
— Гуляют?..
— В монастырском саду.
Ах, Боже мой. Что же теперь делать.
— Да где сад?
— А вот тут недалече. За стеной.
— Да почему же они гуляют?
— А пообедали и гуляют.
«Пообедали!» Но ведь я приехал еще утром и был всего час дня.
— Может, пройдете туда? — это он спрашивает.
— Ну, что же. Попробую.
Прошел. Приотворил калитку. Сад огромный и красивый. Весь пустой, тихий. Приглядываюсь: и вижу далеко-далеко бредет по аллее темная фигурка.
Не будь я с «виной» под мышкой, — подошел бы, поздоровался. Но я держу в руках книгу, обвиняющую меня: как же я пойду тревожить с нею начальство? Конечно, рассердится и не пропустит!
Затворил калитку и вернулся в келью. Сижу мрачнее тучи. На душе мысли скребут. «Целых две тысячи рублей пропало».
Чей-то голосок спрашивает:
— Вам что?
Поворачиваюсь. Еще монах.
— Книгу надо пропустить. — Называю фамилию и заглавие книги (полный криминал). — Вот и жду старшего цензора.
— Зачем?
— Чтобы он подписал. Билет там что ли выдал. Вообще, что духовная цензура не препятствует.
— Ну? — точно не понимает.
— Боюсь, цензурна ли. Дорого стоило печатание. Вдруг запретят.
— Так зачем же запрещать?
— А если не цензурна.
— Пустяки. Отчего не цензурна. Давайте сюда.
Я подал.
— Отец архимандрит, при котором я состою помощником, высокой созерцательной жизни человек, и его отвлекать по-пустому не подобает. Он занят богомысленными размышлениями…
Он взял перо и попробовал о бумагу качество. Обмакнул в чернильницу.
— Вот мы ее и пропустим.
Так красиво растянул слова.
— Не читавши??!
— А для чего же читать. Ведь вы хорошо пишете?
И чуть-чуть смеется. Я взглянул на него. Не старый, почти молодой. Волосы белокурые. «Брада» и все такое, как следует. Полон. Бел. Но не очень, в меру.
«Се человек», — подумал я. И сказал вслух:
— Как бы вам в ответ не попасть. Ведь закон… правила.
Он улыбнулся совсем широко:
— А какие же мне «правила», когда я монах. Мы живем по благодати, а не по правилам. Закон — для внешних.
И смеется. Чуть-чуть с лукавством, но добрейшим. И весь он вообще имел что-то деликатно-русское в себе. Ни тени грубости; о цинизме и вспомнить было нельзя.
— Только вы мне за это вот что: напишите рецензию на сочинение моего товарища по семинарии, священника (такого-то, имя забыл) — «Об Арсении Мациевиче». Основательный труд, деньги затратил, а он — семейный. Писал же по первоисточникам.
И он «одобрил к обращению» мою — «Около церковных стен».
Я взял серенькую книжку об Арсении Мациевиче с самым пылким желанием написать рецензию. Прочел — полна интереса и труд, конечно, компетентный. Начал я писать рецензию… И лишь оттого, что таковое писанье «по просьбе» мне пуще ада противно и тягостно, я так и не исполнил все-таки долга перед добрейшим отцом А. Вскоре он был переведен куда-то на юг, настоятелем монастыря: и оттуда еще раз напомнил о своем семинарском товарище.
И еще раз захотел я исполнить. И еще раз не исполнил. Верно, он меня осуждает теперь…
Так что на смертных полях цензуры есть и цветы. И когда Господь призовет на Страшном Суде всю духовную цензуру к ответу: «Что ты сделала с русскою религиозною мыслью», то седые старцы и строгие, изможденные постом лица, выдвигая вперед отца А., скажут:
— Господи! Но ведь и Содом обещано было пощадить, если в нем найдется десять праведников! Вот отец А., вот и еще…
И, найдя несколько таковых же, возопиют хором, «соборне»:
— Не все мы были грубы и жестоки. Были и милостивцы среди нас… Ради сих добрых не взыщи, Боже, и с остальных…
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 29 ноября. № 12112