Максимилиан Волошин. Избранное. Стихотворения. Воспоминания. Переписка.
Минск, «Мастацкая лiтаратура», 1993
Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии Захара Давыдова и Владимира Купченко
Летом 1923 года, после длительного перерыва, вызванного гражданской войной и голодом, снова начался «съезд северян в Крым». Именно к этому времени в жизни М. А. Волошина произошли два важных изменения: в январе умерла его мать и он встретил М. С. Заболоцкую. «В лице Маруси Заболоцкой я нашел подлинного друга, сотрудника и спутника, о котором мог только мечтать», — делился поэт с Ю. Оболенской в письме от 25 декабря 1923 года. В этом же письме он рассказывал об эксперименте, предпринятом им, благодаря стечению трех вышеназванных обстоятельств. «Я, оставшись единственн<ым> распорядителем своего дома, решил сделать опыт последовательного коммунизма: превратил его в бесплатн<ый> дом отдыха для писателей, ученых и художников — частн<ым> образом, вне государственных санкций. Результаты были блестящи: у меня за это лето жило 200 человек гостей (считая только тех, что провели под кровлей больше одной ночи). Жили все очень дружно, крепко, редко кто покидал Коктебель без слез…» В конце письма Волошин повторял: «Это лето было очень хорошо, радостно и содержательно: как лучшие лета довоенн<ого> времени. В извест<ном> смысле общий дух дома был даже лучше, т. к. совсем не было жильцов, а только гости. Из литераторов был Чуковский, Евгений Замятин, которого я совсем не знал лично до этого, но очень ценил по литературе. Из поэтов — Мария Шкапская и много людей, имеющих отношение к литературе. Художников — почти никого. Остальные были люди случайные, но все очень милые и редко хорошие».
Замятин прибыл в Коктебель 20 августа — и на другой день писал жене: «У Волошина — 2 дачи, очень хороших. Живет человек 20 разного народу — еще не всех видел и знаю. Он был очень рад мне, кажется, — по случаю приезда устроил у себя чтение своих стихов — до 12 ночи…» Свою комнату писатель сравнивал с кельей: «белая, толстостенная, маленькое окошечко, кровать, стол, стул. Примитивно весьма». 28 августа Замятин сообщал, что «уже забронзовел: полчаса — минут 40 каждый день лежу на солнце, на пляже». Из волошинских гостей Евгений Иванович отметил «молодую врачебную чету москвичей — ассистентов моск <овского> ун<иверсите>та», писательницу М. М. Шкапскую, студенток Института слова И. В. Карнаухову и С. А. Толстую, московскую актрису 3. А. Сахновскую. «Сам Макс Волошин — очень интересен. У него прекрасная библиотека».
3 сентября приехал К. И. Чуковский, давний и хороший знакомый Замятина. (5 сентября М. С. Волошина писала знакомой: «Сейчас у нас самая яркая пора: Чуковский и Замятин».) Из других писем узнаем, что в тот же период в Коктебеле были: поэт Г. А. Шенгели, помощник прокурора Верховного суда СССР И. С. Кондурушкин, редактор «Ленинградской правды» И. М. Майский, советский дипломат И. С. Кожевников. В просторной мастерской волошинского дома регулярно проводились литературные чтения: Волошин читал свою поэму «Протопоп Аввакум», Замятин — свой роман-утопию «Мы». Мария Степановна пела — на собственный мотив — стихотворение Ф. Сологуба «Заря-заряница».
В конце сентября Замятин встретился со знакомыми инженерами-путейцами, среди которых был начальник Курской железной дороги. 3 октября, вместе с ними и К. И. Чуковским, он выехал из Коктебеля на север…
По-видимому, в октябре 1923 года Евгений Иванович писал Волошину из Петрограда: «Дорогой Максимилиан Александрович. Киммерийски приветствую Вас и Марью Степановну — воздевая руку к небу. Хотя, впрочем, тут это, пожалуй, не годится: три недели я в Петербурге и ежедневно созерцаю сквозь окно, как некое серое ящеричное брюхо ползает по самым крышам. Никогда ничего хорошего из этого не выходит, когда небеса забывают свое место и пробуют устроиться на земле: одна слякоть. И внутри как-то очень сыро, и все люди ходят сутулые — голову в плечи — как Ремизов, будто боятся стукнуться макушкой о небо.
Очень все стукаемся — просто мочи нет. Приехал — первое, с чем поздравили: Катковы на мой роман „гузном сели“ — по-Аввакумовски говоря. Ну, тут другого, по правде говоря, и не ждал. А вот то, что без меня вышел мой роман с вырезанными из него двумя рассказами — это уж подарок. Спасибо. На днях послал в „Круг“ Воровскому статью („О литературе, революции, энтропии и о прочем“ — для критического сборника); почти уверен, что статья окажется верблюдом, а Воронский — игольным ушком[1]. Пишу рассказ — тоже верблюд. Боюсь, что и Вы, когда приедете, привезете с собой целый караван верблюдов.
Книг выходит мало, а вышедшие — не выходят из книжных магазинов. Нет почти никаких новых литературных затей. Разве вот что: „Россия“ (Лежнев) распухает в толстый журнал, листов в 20; хорошо, если бы Вы дали туда стихи и уговорились с Лежневым о какой-нибудь критической статье — этого там особенно не хватает. В Петербурге за зиму выйдут 2—3 книги „Литературной мысли“ (изд<ательст>во „Мысль“) — тоже нечто вроде журнала, с „вторым отделом“; если хотите печатать что-нибудь там — я могу передать.
Вы не раздумали еще ехать в Москву и к нам? Если Ваша поездка откладывается — пошлю Вам последнюю свою книгу; но предпочту передать из полы в полу. Пра-шляпа цела и тоже ждет Вас; а прикажите — вышлю.
Если есть в Петербурге какие поручения — пишите. Получили ли мою открытку из Москвы (я проболтался там почти две недели)?
Ваш Евгений Замятин.
Я стал в Петербурге старше этак лет на 10; от Коктебеля остался один загар — да и тот под галстуком. Даже Чуковский тут ходит бесстыдно застегнутым».
Волошин отвечает 7 января 1924 года (это единственное сохранившееся его письмо к Замятину!):
Дорогой Евгений Иванович! Ваше письмо было первым ушатом холодной воды, который сразу поохладил мое стремление на север, а затем Чуковский, Вересаев и др. убедили меня в полном идиотизме такого предприятия. Невозможность литературного заработка сразу отрезает все мечты о поездке. А везти с собой «караваны верблюдов»… Я этим слишком много занимался и в иносказательном, и в прямом смысле (10 месяцев в Центральной) Азии, в дни моей юности, я был начальником каравана из 22 верблюдов, из которых каждый был похож профилем, повадкой и нравом на Мандельштама: представляете, какое наслаждение!!). Нет — я предпочитаю сидеть в Коктебеле и использовать давление нашего гидравлического пресса на медленное выдавливание веских строчек стихов.
А в Коктебеле неиссякаемо прекрасно: до 23 декабря стояла летняя теплынь, и клубились Тернеровские туманы. А потом барометр сошел с ума, море стало на задние лапы… И пошел такой невообразимый кавардак в течение двух недель, что за это время потонуло 30 судов — ив том числе несколько иностранных пароходов, нагруженных русским хлебом. У нас переливало через дорогу, выдавило ветром несколько стекол и выкинуло на берег несколько хороших корабельных балок. Черное море редко позволяет себе такие океанские дебоши. А на этот раз это был совершенно исключительный чертогон. Сезоны менялись по 10 раз в день: и жара, и мороз, и снежная метель, и солнце, и ливень — все на протяжении одних суток и снова, и снова, и снова…
Сидим мы, замуровавшись на зиму (Иос<иф> Викт<орович>, Ал<ександра> Ал<ександровна>[2], Маруся и я), не видим никого. Каждый занимается своим делом: Иос. Викт., в каскетке и в шубе Лира, лежит навзничь на постели, прикрывшись с головой прошлогодним N «Известий», и, держа в руке светильник, из-под низу читает советские новости «между строчек».
Александра Александров<на> омолаживает вчерашний борщ «водищей» и неутомимо кудахчет про Вятку и Пучежь. Маруся делает десять дел зараз или болеет самыми мучительными болезнями, проковыряв себе ухо вязальной спицей.
Я сижу, уткнувшись носом в книжку, или вправляю стихам вывернутые позвоночники.
Прочел «Уездное». Очень хорошо. Крепкая фольклорная мозаика. Но больше радуюсь теперешним Вашим путям. С большим интересом прочел Вашу статью о современной прозе (в «Совр<еменном> искусстве»)[3]. Очень хорошая и крепкая манера определений — совсем не критическая. Это-то и прекрасно. Кое с чем не согласен. Но очень свежо и сочно.
Очень жду Ваших книг. Т. к. я не приеду, то посылайте сюда. И напоминаю Вам Ваше обещание вместе с Чуковским прислать мне «Современный Запад» (N 1, 3, 4 — второй у меня есть), «Восток» и книжек «Всемирной литературы» — что получше. Сейчас за каждую новую книгу буду благословлять приславшего! Если возможно достать N (толстой) «России» и «Литературной мысли», — буду очень благодарен. Писать туда критические статьи? Да что же теперь возможно писать? Ведь сейчас марксистское миросозерцание регламентировано обязательным, а у меня от него мозги тошнит. Нет, из этого ничего путного не выйдет. Не соблазняйте, Евгений Иванович.
Книги посылками доходят аккуратно. Бандеролями — нет. А шляпу, я надеюсь, Вы привезете в Коктебель лично будущим летом, т. к. жду Вас непременно. Открытку из Москвы не получал: только одно письмо. Маруся лежит в постели и просит Вам передать, что Вас любит крепко и целует, и зовет, в чем я всецело к ней присоединяюсь. Александра Александровна тоже просит приписать, что она вовсе не курица.
Следующее письмо Замятина — от 19 января 1924 г.
Дорогой Максимилиан Александрович. Каково Вам зимой коктебельствуется? Меня Коктебель развратил совсем: привык к солнцу — и под петербургским ватным небом все время не по себе.
Ползимы прошло почти зря: в суете, в людях, в заседаниях. Всего кончил один рассказ и написал одну статью. Сейчас пишу о Сологубе: 28-го янв. — его юбилей, придется читать. Юбилей обставлен с помпой (в Александринке): чем мы хуже Москвы с Брюсовым?
Кажется, скоро начнем новый журнал, частный; в редакции К<орней> Ив<анович>, я и А. Н. Тихонов (если Вы такого знаете). Вот бы куда Ваших стихов или статью.
Ни из Коктебеля, ни из коктебельцев никто что-то не пишет: летние дружбы — как летние ночи — коротки. Получили ли Вы хоть одно из моих писем? Привет Заре-Зарянице.
В следующем письме Замятина о журнале сообщается подробней:
20-11-1924. СПБ.
Дорогой Максимилиан Александрович.
От прочитанной за эти дни горы рукописей — в голове у меня сейчас, как в вагоне III класса на пятые сутки: дымно, ватно и путано. Напишу только немного — и, должно быть, несуразно.
Диво дивное: разрешен журнал. Имя ему: «Русский Современник», двухмесячник, толстый. В редакции: Горький (заграницей), Чуковский, я, А. М. Эфрос (москвич) и А. Н. Тихонов. Предприятие частное, деньги есть. Первый N — в конце марта. И вот — пять суток без продыху читал рукописи, планировал и изобретал — с прочими соредакторами. И — третьеклассный вагон в голове.
Есть план в первой же книге дать несколько Ваших стихов — если пройдут цензуру. Не откладывая, напишите — какие из перечисленных стихов уже были напечатаны (все равно где): «Из бездны», «Преосуществление», «Европа», «Стенькин суд», «Дикое поле», «Русск<ая> револ<юция>», «Благословение», «Феодосия», «На дне преисподн<ей>», «Готовность», «Потомкам», «Молитва о городе», «Видение Иезекииля».
Журнал сбил меня: я, было, начал писать пьесу по заказу 1-й Студии Моск. Худ. Театра. Когда опять сяду — не знаю.
Отпраздновали недавно юбилей Сологуба — очень помпезно, в Александринке. Отчасти это было — назло надменному соседу — Брюсову. Устраивали только обществ<енные> организации: Союз пис<ателей>, Вольфила[4], Инст<итут> ист<ории> искусств, Инст<итут> жив<ого> слова и др. Казна никакого участия не принимала — ни единым словом.
Живу на Коктебель совсем не похоже — и жду весны, чтобы опять думать об отдыхе, о солнце и о многих других хороших вещах.
Ваше письмо получил. Книги на днях вышлю. Низкий поклон Марии Степановне и хранительнице заветов и очага — Александре Ал<ександровне>. Ваш Евг. Замят<ин>.
В первом номере журнала «Русский современник» (издатель — Н. И. Магарам, редактор — А. Н. Тихонов) был напечатан замятинский «Рассказ о самом главном», но стихи Волошина в него не вошли (так же как и в следующие три номера). Поездка же Волошина в Москву и Ленинград все-таки состоялась. Судя по его записной книжке, он виделся с Замятиным как минимум дважды: 10 и 12 апреля. И еще один раз они встретились 2 мая, на обеде у К. И. Чуковского, где участвовали в сочинении буриме, на рифмы, предложенные Волошиным. Лучшим было признано стихотворение Замятина! (Чукоккала. М., 1979, с. 312—313).
Следующее письмо Волошину Евгений Иванович пишет 10 августа 1924 года:
Дорогой Максимилиан Александрович, пишу Вам из России — самой настоящей, с черноземом, Доном, соломенными крышами, лаптями, яблоками. Воздух — как парча — весь расшит запахами яблок разных сортов: пахнет аркадом, шелковкой, малокваской, лимонкой, анисом, боровинкой, грушевкой, китайкой — знаете Вы такие сорта? Яблок здесь столько, что ими кормят тут коров. Солнца столько, что дай Бог всякому Коктебелю.
Впрочем, нрав здесь у солнца куда более ветреный, чем у Вас в Коктебеле: завтра может раскапризничаться, закукситься — и тогда придется либо засесть писать, либо — бежать. Если писать будет лень — сбегу. Куда — еще не знаю: может быть, и в Коктебель. Хотя ведь у Вас теперь, наверное, пол-Москвы и пол-Петербурга? Когда найдется свободная минута — напишите пять строк о Коктебельской республике и о том, нашлось ли бы там для меня место.
Знаю, что у Вас Белый; передайте ему мой привет.
В Петербурге — как водится — измотался, очень. Май и июнь — работал над пьесами; потом писал статью для N 2 «Русск<ого> Современника»; была уйма редакционной работы. N 2 должен был выйти неделю или полторы назад. Кстати: получили ли Вы посланные Вам из Петербурга книги и 1-ю книжку «Современника»?
Сейчас ничего не пишу — вот уже недели две — и вообще ничего не делаю, а просто — подрумяниваюсь на солнце, как яблоко, и читаю — к счастью, не рукописи, а просто книжки — какие взбредут в голову. Сегодня в руках у меня была «Россия» N 2; там напечатаны два Ваших стихотворения — «Русь гулящая» и «Мы третий день плывем…».
Низкий поклон мой Марье Степановне.
Гор<од> Лебедянь, Тамбовск<ой> губ<ернии>, Покровск<ая> ул. 12, Е. И. Замятину.
30 января 1925 года М. М. Шкапская писала Волошину: «Очень хорош „Современник“ — уже 4 N вышли <…> Замятин и Чуковский очень хорошо развернули журнал. Культурный, свежий, интересный, острый — захватывает все больший круг читателей». Однако так думали далеко не все. А. Лежнев усмотрел в «Русском современнике» «ноты мистицизма, страха перед настоящим и тоски по прошлому» (Печать и революция, 1924, N 6, с. 127); напостовец С. Родов объявил журнал «выступлением буржуазной литературы уже в открытом виде, без забрала» — и пятый номер журнала уже не вышел…
Десятым июня 1925 года датировано последнее из известных писем Замятина к Волошину: это приписка к просьбе А. Н. Тихонова («Гонимый болезнью и всякими иными несчастиями, я, по наущению мудрого Замятина, возгорелся мыслью провести это лето в благословенном Коктебеле»…) Евгений Иванович добавлял:
Дорогой Максимилиан Александрович, каюсь: виновником предстоящего набега на Вас А. Н. Тихонова — являюсь я. А, впрочем, может быть, и каяться не стоит: виноваты Вы, Коктебель, чудесный Ваш дом у самого синего моря. Дом этот летом, вероятно, лопнет по швам от количества поглощаемых им людей. Тем не менее — хорошо было бы, если бы Вам удалось устроить у себя А. Н. Тихонова. За эту зиму ему много пришлось перенести, и (однажды вечером на Вашей мусульманской крыше он Вам все расскажет) — и он вполне заслужил коктебельский рай и гурий.
Меня в рай не пускают грехи — и финансы; по крайней мере, прошлым летом не доехал до Вас потому, что не хватило денег. Этим летом, может быть, и доеду.
Привет мой Марии Степановне и всей Волошинской республике.
А. Н. Тихонов, разумеется, был принят (и затем приезжал в Коктебель еще дважды), — а Замятин «доехал» туда лишь в 1929 году. Правда, перед этим, весной 1927 года, Волошин снова был в Ленинграде-- и они встречались. (Есть даже групповая фотография, где Волошин и Замятин сняты вместе.) Перед этим, в Москве, Максимилиан Александрович видел замятинскую «Блоху», поставленную вторым МХАТом, — и, без сомнения, они говорили об этом «шуточном представлении»…
Время пребывания Замятина в Коктебеле в 1929 году определяется несколько точнее: с начала августа по 7 сентября. Сохранилось и описание «коктебельского» Замятина, сделанное журналистом И. М. Басалаевым. В воспоминаниях «Записки для себя» он писал: «По двору в кухню идет высокий, с маленькой головой и как бы срезанным затылком Евгений Замятин. У него налаженные отношения с кухней. Он ходит туда за водой для бритья, заказать себе обед или поговорить с хозяйкой». Жил Замятин в торцовой комнате одноэтажной пристройки к волошинскому дому. «В его прохладной комнате — кирпичный пол, жесткая низенькая железная кровать, табуретка и окно, заваленное коробочками, газетами и обрывками бумаги. Евгений Иванович сидит без рубашки (худой, загорелый торс, крепкие мышцы) перед складным зеркальцем и неторопливо, терпеливо, — как всегда, что бы он ни делал, — бреется безопасной бритвой.
— Как вам нравится моя комната?
— Комната нравится, — отвечает Всеволод[5], — но ведь мимо ходят целый день!
(Надо сказать, что тропинка к двум деревянным культурно-„нужным“ домикам, называемым всей дачей „гробами“, вела мимо замятинского флигеля.)
Замятин в ответ острит:
— Изучаю утробную жизнь наших обитателей».
17 августа, в день именин Волошина, Замятин надписал ему четвертый том своего собрания сочинений (М., «Федерация», 1929): «Милому хозяину Коктебельского Волхоза (Волошинского Вольного Волшебного Хозяйства) в день 17-VIII-1929. Евг. Замятин».
27 августа Евгений Иванович с удовлетворением сообщал жене: «Мои достижения нижеследующие: 1) комната, в к<оторо>й даже сегодня, сейчас, когда дует ветер, называемый „астрахан“, — прохладно; 2) я четыре дня сплю здесь, как большой — до 8—8 1/2 часов утра (правда, позже ложусь — позавчера, (напр<имер>), по случаю фокстрота — в 12; 3) вчера взвесился — за месяц Крыма сбавил кило (63 вместо 64-х); 4) на днях ездили на моторной лодке в Отузы <…> На Волошинской даче есть несколько любопытных экземпляров мужского и, к сожалению, как-то ничего особенно увлекательного среди дам — или я стар стал, не знаю. Вчера уехал харьковский профессор-психиатр, специально работающий по гипнозу и метапсихическим явлениям — поговорили с ним всласть[6].
Вчера появился один профессор-восточник, к<оторы>й указал мне две новых книжки по Атилле[7], к<а>к будто очень любопытных. Это письмо передаст Вам профессор-археолог Борис Петрович Денике[8] — по-моему, он очень мил».
Коктебелем Замятин на этот раз был не слишком очарован и подумывал через неделю «эвакуироваться» к жене в Судак — и далее по Южному берегу. Однако 29 августа неожиданно пришли весьма тревожные известия. В этот день Евгений Иванович писал жене: «Сегодня во время обеда (обедаю я все время здесь, на Волошинской даче) примчался Вересаев, залез (к ужасу Волошина) в клумбу и сунул мне в руки N „Комсомольской правды“ от 27/VIII. Через несколько минут прибежал Адрианов с номером „Лит<ературной> газ<еты>“ от 26-го и „Веч. Красной“ тоже от 26-го. Всеобщая паника: везде — статьи, адресованные Пильняку и мне: почему напечатан в „Петрополисе“ роман Пильняка „Красное дерево“, запрещенный у нас цензурой, и почему напечатан в „Воле России“ роман „Мы“? Все это связано с кампанией против Союза писателей, начатой в „Лит. газ.“ — еще ничего. Пойду после чая, часов в 6, потолкую с Вересаевым; пожалуй, на сей раз придется отвечать в газете…»
Два слова об этой истории. Роман Замятина «Мы», написанный в 1920 году, был отклонен советскими издательствами и передан им в берлинскую (просоветскую) газету «Накануне». Однако сначала роман был опубликован за рубежом на английском и чешском языках. Эти публикации прошли незамеченными. Гнев лидеров РАПП вызвала публикация отрывков из романа на русском языке в эмигрантском журнале «Воля России» в Праге в 1927 году. И вот, 26 августа 1929 года, начался поход против «недопустимых явлений» в советской литературе: рапповский критик Б. Волин выступил против публикаций романа Б. Пильняка «Красное дерево» в Берлине, пьесы М. Булгакова «Бег», романа И. Эренбурга «Рвач» и романа Замятина «Мы». Кампанию подхватили другие газеты, она продолжалась весь сентябрь и начало октября. Особенную ярость вызывали Пильняк и Замятин: их называли «буржуазными трибунами», пособниками белой эмиграции, требовали исключения из Союза писателей.
Басалаев вспоминал: «Во всех вечерних и в „Литературной“ в этот месяц много писалось о Евгении Замятине как авторе романа „Мы“. Бранили и требовали оргвыводов. Каждое новое сообщение о Замятине обсуждалось горячо всеми. Сам Замятин, надо отдать ему должное, держал себя спокойно». 6 сентября Евгений Иванович написал Волошину на первом томе своего собрания сочинений: «Дорогому Максимилиану Александровичу Волошину на память о вечерах в Коктебеле от Е. Замятина (читать надо не „Евгения“, а „Епифания“ — ибо судьба моя — судьба Епифания-инока). 6.IX-1929». (Волошин написал «Сказание об иноке Епифании» в феврале 1929 года и в то лето не раз читал его своим гостям.) Комментируя эту надпись в том смысле, что Замятина «тоже бесы одолевают», Басалаев добавлял: «Кстати, о Замятине распространено мнение как о сухом, черством человеке. По-моему, неверно. Это страстный, умеющий жить и живущий всеми сторонами своего физического существования человек».
7 сентября Замятин выехал в Судак. Басалаев описывает, как писатель «долго и неловко» связывал свой портплед: «то книги не входят, то какая-то коробка торчит». «Нет, не умеет он собраться в дорогу, — и весело улыбается». «Потом компанией провожаем его до автобусной станции. В ожидании автобуса рассаживаемся на перила маленькой станционной террасы. Едим арбуз. Молодые женщины интересуются Евгением Ивановичем и настойчиво допрашивают, какая у него жена. Он улыбался, шутил. О жене не рассказывал…»
Разумеется, спокойствие Замятина было внешним: он прекрасно понимал, как опасны нападки на него в печати. И еще в Крыму написал два письма: 8 сентября, в Отузах — ответ на статью Волина, а 12 сентября, в Алуште, — письмо в Правление Всероссийского Союза советских писателей. Черновик первого письма Замятин показывал еще в Коктебеле, и Басалаев свидетельствует: «Письмо было небольшое и сжатое». Однако в «Литературной газете» 7 октября «было напечатано письмо длинное и острое. В нем Замятин заявлял о своем выходе из Союза писателей».
Разумеется, Волошина беспокоило, чем окончится вся эта история. Самому Замятину, видимо, было не до писем, — но другие знакомые информировали поэта о развитии событий. 22 ноября 1929 года Лев Остроумов писал Волошину: «История с Пильняком кончилась тем, что его „Красное дерево“, наделавшее столько шуму, будет печататься в СССР без переделок. Замятин же побывал у Сталина, и тот сказал ему, что за границу Замятина не вышлют, а печатать будут». На самом деле печатать Замятина перестали совсем, травля его в печати не прекращалась — ив 1932 году, после нового обращения к Сталину, писателю было разрешено выехать за границу…
О Волошине же и о Коктебеле он не раз вспоминал. 27 марта 1930 года привет от Замятина передавал Волошину книговед М. М. Саранчин. А незадолго перед отъездом Евгений Иванович рассказывал о Коктебеле ленинградскому писателю М. А. Дьяконову, который летом 1932 года и приехал впервые в Дом поэта[9].
- ↑ Статья была опубликована в сборнике „Писатели об искусстве и о себе“ (М. —Л., „Круг“, 1924. С. 67—75).
- ↑ И. В. Зелинский (см. с. 473). А. А. Вьюгова — вдова ученого.
- ↑ Имеется в виду журнал «Русское искусство», N 2—3 за 1923 г.
- ↑ Вольная философская академия, существовала в Петрограде в 1919—1922 гг. Председателем ее был А. А. Блок.
- ↑ Всеволод Рождественский.
- ↑ По-видимому, Константин Иванович Платонов (1877—1969).
- ↑ „Атилла“ — трагедия Е. Замятина (1928).
- ↑ Денике Б. П. (1885—1941) — историк искусств.
- ↑ Дьяконов М. Страничка воспоминаний. — Архив Дома-музея М. А. Волошина в Коктебеле.