Осип Иванович Сенковский, основатель и бывший редактор «Библиотеки для чтения», критик и беллетрист, любимец нашей русской публики тридцатых и сороковых годов, умер в прошлом году, после двадцатипятилетних трудов на поприще русской литературы и журналистики. Громкая известность, которою не так давно пользовался Сенковский, затихла прежде его смерти; кончина его прошла незаметно, и, как замечает г. Дудышкин, в нашей литературе появились только две статьи, проникнутые сочувствием к жизни и к трудам покойного. Узнать причины подобного явления любопытно не для одного специалиста по части русской словесности: это явление имеет важное значение в истории развития нашего общества; любопытно сравнить требования современной критики с тем, что нравилось прежде, что удовлетворяло потребностям общества, с тем, что так недавно возбуждало всеобщее сочувствие и восклицания. Имя Сенковского, знаменитый псевдоним его — «барон Брамбеус», — считались синонимом остроумия и глубокомыслия; его повести читались с наслаждением, рецензии его для массы читателей считались безапелляционными приговорами; с того времени прошло лет пятнадцать-двадцать, и авторитет Брамбеуса упал; что казалось остроумным, то кажется натянутым; в чем видели глубокомыслие, в том теперь видят напыщенность. Защитники Сенковского отстаивают его человеческую личность, чистоту его стремлений, говорят об его замечательных умственных способностях и твердых нравственных убеждениях; но никто не решается сказать, чтобы влияние Сенковского на направление русской литературы, на развитие русского общества было прочное и благотворное. В печати уже установилось мнение о произведениях Сенковского, и повести его и рецензии низведены на степень фельетона, потому что в первых нет художественности, а во вторых нет глубины и серьезности, и в тех и других Сенковский осмеивает то, что кажется ему смешным, а смешными находит он часто предметы самые возвышенные: стремление человека к нравственной свободе, распространение просвещения, самоотвержение ученого во имя науки. В печати, повторяем мы, мнение о произведениях Сенковского уже установилось; но в обществе еще до сих пор случается слышать одобрительные отзывы об остроумии и занимательности повестей Брамбеуса. Такого рода отзывы могут слышать наши читательницы; они могут ими увлечься и плениться, хотя на короткое время, блестящим изложением Сенковского. Подобное увлечение вредно, как всякое уклонение от истины; оно может быть тем более вредно, что всякий взгляд Брамбеуса на предметы, заслуживающие полного уважения со стороны каждого развитого человека, нравится неприготовленному читателю своею смелостию. Этот легкий взгляд на вещи может внушить неосмысленный, бесплодный и безотрадный скептицизм, может заставить сомневаться в прогрессе, в благодетельном влиянии просвещения, потому что и над просвещением Брамбеус смеется при каждом удобном случае. На этом основании, чтобы предохранить наших читательниц от подобного увлечения, мы считаем нужным указать им на статью г. Дудышкина, в которой личность Сенковского разбирается строгим, но беспристрастным судом истории. Статья эта, доступная по своему изложению, важная по выбранному автором предмету, близко касающемуся нашей современности, может познакомить наших читательниц с приемами исторической критики, с тем, как должно смотреть на общественных деятелей, как оценивать их заслуги и распознавать невольные ошибки от намеренных уклонений. Г. Дудышкин передает главные факты жизни Сенковского и особенно подробно говорит о первых годах его молодости, чтобы определить элементы, из которых составился его характер, влияния, которым он был подвержен, и знания, которые вынес он из школы в жизнь и которые должен был приложить к полезной деятельности. Сенковский воспитывался в Виленском университете и слушал лучших тамошних профессоров. Блестящие природные способности молодого студента обратили на него внимание наставников; еще в бытность свою в университете Сенковский участвовал в некоторых работах, предпринимавшихся его профессорами, и выбрал себе изучение Востока предметом специальных занятий; по выходе из университета он в течение двух лет путешествовал по Турции и Малой Азии и приобрел в арабском языке такие фундаментальные сведения, что выдержал блестящим образом экзамен, сделанный ему известным академиком Френом. Обстоятельства благоприятствовали ученой карьере Сенковского: двадцати двух лет он получил кафедру при Петербургском университете. Что мог он при своих знаниях сделать на пользу науки и что сделал — этого не взвешивает г. Дудышкин, отклоняя от себя в этом случае роль судьи и предоставляя специалистам решить этот вопрос, важный для оценки личности Сенковского. Главное дело в том, что Сенковский через несколько лет оставил трудную дорогу исследователя и принялся за русскую литературу. По каким побуждениям взялся он за дело, незнакомое ему и не возбуждавшее в нем сочувствия, как действовал он на этом новом для себя поприще, какое влияние имела его деятельность на современное ему общество и какое значение имеет эта деятельность, ежели смотреть на нее с исторической точки зрения, — вот вопросы, на которые статья г. Дудышкина дает полный и решительный ответ. Самое заглавие статьи показывает взгляд автора на разбираемую личность. Сенковский — дилетант, то есть человек, не проникнутый глубоким чувством к своему делу, не способный на самоотвержение, а готовый трудиться тогда, когда это доставляет ему выгоду или удовольствие, и притом не так, как того требует положение общества, а так, как велит ему трудиться собственная, часто минутная, прихоть. Из этого дилетантизма выводится объяснение всех поступков Сенковского: оттого он бросил науку и принялся за журналистику, убедившись в том, что известность литератора хотя, может быть, и не так прочна, как известность ученого, но зато при тогдашнем положении дел могла достаться легче, наделать более шуму и скорее подействовать на массу; оттого он не проводит в своей критической и беллетристической деятельности никакой общей мысли, а надо всем смеется, во всем сомневается, потому что смеяться и сомневаться легче, нежели доказывать и опровергать; сверх того, смех и сомнение, облеченное в игривую форму, тешили массу читателей, для которых было бы трудно следить за доказательствами и взвешивать опровержения. Оттого и деятельность его в свое время была вредна для правильного развития общества, а теперь она не имеет никакого, даже исторического, значения; ее как будто не существовало. Эти суждения г. Дудышкина могут казаться резкими только с первого взгляда; на самом деле в них нет ничего произвольного: они основаны на поступках покойного литератора, на мыслях, взятых из его собственных сочинений, на отзывах его современников и сотрудников и, наконец, на суждениях тех лиц, которые брали на себя обязанность защищать Сенковского перед судом ближайшего потомства. Противоречия, в которые Сенковский часто впадает с самим собою, — противоречия, выражавшиеся и в его произведениях, и в словах, и в поступках, — все это обнаруживает в нем очевидное отсутствие убеждений как литературных, так и общественных. Он не доверял теории, смеялся над всеми существующими научными системами, но, разрушая или, вернее, стараясь разрушить все, не созидал, не давал взамен разрушенного ничего нового и руководился при своих суждениях случайными обстоятельствами, а не твердою мыслью, вошедшею в сознание. Он тешился своим делом, иногда занимался им из личных выгод, иногда для собственного удовольствия, для удовлетворения своего самолюбия, но никогда не служил делу, не жертвовал собою во имя истины — вот в чем состоит особенность дилетанта, человека, выбравшего себе занятия случайно, вот чем отличается дилетант от человека, действующего по внутреннему призванию, чувствующего в себе действительную потребность творчества и удовлетворяющего этой высшей потребности тем путем, к которому естественно направлены его способности. Сенковский был дилетант, и многие читатели придут к этому убеждению, прочтя статью г. Дудышкина. Это убеждение важно, потому что оно является результатом исторического обсуждения личности по тем материалам, которые сама она дает за себя или против себя. Такое обсуживание ведет к познанию исторической истины и уясняет собою нравственные законы практической жизни, по которым должен действовать человек в отношении к своему обществу.
Мы считаем нужным обращать внимание наших читательниц на те статьи, в которых разбирается и обсуживается деятельность людей, трудившихся для нашего общества и вообще имевших какое бы то ни было влияние на его развитие. Подобные статьи разъясняют потребности нашего общества, определяют главные черты его характера, знакомят с различными проявлениями русской жизни и умственной деятельности, словом, дают русскому материалы и средства узнать собственное отечество в лице его замечательных представителей. Руководствуясь этою мыслью, мы указали на статьи о Федотове и Сенковском; на этом же основании мы указываем и на статью г. Ковалевского «Об Иванове и его картине». Эта статья близка русскому сердцу по своему сюжету; сверх того, она отличается тем блестящим изложением, с которым читательницы наши уже знакомы по «Картинам Италии» того же автора. Она проникнута глубоким чувством и искренним уважением к личности и к дарованиям покойного художника, которого не умели вполне оценить его соотечественники и который, по возвращении своем из Рима в Петербург, нашел холодный прием, интриги и преждевременную могилу. Александр Андреевич Иванов был, по признанию всех истинных ценителей изящного, замечательнейший русский живописец после Брюллова. Чистая любовь к искусству, правильное пониманье обязанностей художника и уменье жертвовать своим убеждениям материальными выгодами и комфортом составляли главные свойства личности Иванова как человека и художника. Он считал изучение необходимым условием творческой деятельности. Историческая живопись была, по его мнению, высшим проявлением его искусства; а чтобы иметь право приняться за эту живопись, художник, по требованиям Иванова, должен был изучить добросовестно ту эпоху, которую он хотел воспроизвести, оживить на своем полотне. Историческая верность, которую, по недостаточному знанию, часто нарушают в своих картинах талантливые художники, была особенно дорога просвещенному уму Иванова; художественное создание должно, по его мнению, быть проникнуто духом той эпохи, которую воспроизводит его творец; эта эпоха должна отражаться в общем плане картины, в изображенных чувствах, в мысли, вложенной в различные группы и фигуры, в типе этих фигур, во внешней обстановке, в мельчайших подробностях одежды и украшений. Чего хотел достигнуть Федотов в своем роде, того требовал Иванов от своей исторической живописи. Он приложил к своему искусству во всей их строгости те требования, с которыми обращается современная критика к историческому роману. Удовлетворить таким разносторонним требованиям, при добросовестности Иванова, было трудно, и наш художник действительно посвятил почти всю свою жизнь на создание одной картины. Усвоив себе техническую сторону своего искусства, развив в себе правильный, широкий взгляд на его значение, Иванов взял сюжетом ту минуту из земной жизни Спасителя, когда он является к народу, собравшемуся на Иордан слушать проповедь Иоанна Крестителя. Изображая эту торжественную минуту, Иванов хотел выразить идею обновления человечества новым учением, хотел представить контраст между одряхлевшими понятиями древнего мира и новыми идеями, полными силы, жизни и любви, — идеями, олицетворением которых является Спаситель, показавшийся на горизонте. Взявшись за такую идею, нужно было вложить ее в соответствующие образы, составить план картины, создать типы, сгруппировать фигуры так, чтобы каждая из них имела свой характер, чтобы каждая говорила свое слово в этой великой эпопее, выраженной в одном моменте. Иванов не верил порывам вдохновения и творил, обсуживая критически каждую черту своей кисти, каждую позу, которую придавал он различным фигурам своей картины. Идея медленно зрела в душе Иванова и еще медленнее развертывалась на полотне. Художник принялся за изучение еврейских древностей с добросовестною усидчивостию ученого специалиста: он хотел, чтобы действующие лица его картины, как живые люди, представились его воображению, нося на себе печать своего времени в образе мыслей, в типе, в одежде и в приемах вседневной жизни. Чтобы достигнуть такого ясного созерцания минувшей эпохи, нужно было углубляться, вдумываться, изучать и переносить в воображение, связывать между собою в один стройный образ разбросанные по разным ученым сочинениям черты личности тогдашнего еврея. Труд был огромный; но, не совершив этого труда, Иванов не стал бы творить, боясь исказить историю и оскорбить свое искусство. После долгих и усидчивых занятий Иванов усвоил себе полное знание исторической эпохи, и тогда начались для него труды творчества: он делал эскизы, обдумывал каждую позу, присматривался к воздушной перспективе южных стран, изучал природу и медленно, осторожно приводил в исполнение свою давно задуманную идею. Г. Ковалевский, видевший несколько раз покойного художника в Риме, дает краткий, но живой очерк его трудовой жизни и добросовестной деятельности. Некоторые моменты жизни Иванова переданы г. Ковалевским особенно наглядно. К числу таких моментов относится, например, описание того времени, когда картина в первый раз была выставлена на суд римской публики. В этом описании очерчены и личность художника, скромного, одичавшего в своем уединении, и различные партии, выразившиеся в разногласии суждений насчет картины, и римский народ, прямо оценивший ее достоинство врожденным чутьем изящного. Представив эту торжественную для художника минуту, г. Ковалевский знакомит читателей с значением картины в области искусства и разбирает те возражения, которые были сделаны против нее петербургским обществом и петербургскими художниками. Затем г. Ковалевский приводит некоторые суждения Иванова, некоторые эпизоды из его жизни, отражающие в себе черты его характера. Об этих эпизодах мы распространяться не будем, чтобы не убавить для наших читательниц интереса статьи г. Ковалевского, написанной с полным знанием дела и обнаруживающей в авторе искреннее сочувствие к личности почтенного художника, кончившего свое поприще тогда, когда для него открывалась слава, когда исполинские планы теснились в его голове, обещая в будущем много прекрасных созданий. Позволим себе только одно замечание: защищая Иванова против нападок со стороны людей, не понимавших или не хотевших понять великого значения его творческой деятельности, г. Ковалевский опровергает то мнение, будто Иванов писал свою картину 20 лет, и говорит, что писал он ее только в продолжение семи лет. Мы думаем, что защищать в этом случае Иванова нет надобности: только воплощенное тупоумие может вменить в укор то, что особенно высоко ставит нашего художника в глазах каждого просвещенного человека. Работал двадцать лет одну картину — значит понимал святость искусства и умел жертвовать собой для своего дела. На упреки такого рода не должно отвечать. Сверх того, г. Ковалевский опровергает мнение о двадцатилетнем труде Иванова совершенно голословно: мы не знаем, на чем основывает он свое мнение о том, будто картина написана в семь лет. Переписка Гоголя с Ивановым противоречит словам г. Ковалевского. Вот что пишет Гоголь от 25 июня 1840 года (см. «Сочинения и письма Н. В. Гоголя», издание П. А. Кулиша, том V, стр. 402): «Что делает ваша Famosa[1] (то есть, я разумею картину)? На чем она теперь остановилась? то есть, я разумею, на чем остановился труд ваш? близится ли к концу, или еще доныне остаются роковые tre anni[2]?» Эти слова могут служить ясным доказательством того, что картина не только была уже начата в 1840 году, но что можно было даже ожидать ее окончания в скором времени. Правда, г. Ковалевский говорит, что были три разные мотива, на которых Иванов строил свою картину и в которых постепенно выработывалась основная мысль. Может быть, он хотел сказать, что выполнение картины по его последнему эскизу заняло семь лет; но это — обстоятельство второстепенной важности, потому что последний эскиз является результатом предыдущих работ, которые нельзя же откинуть прочь в расчислении всего времени, употребленного на создавание картины. Как бы то ни было, это место темно в статье г. Ковалевского и может подать повод к недоразумениям.