Вячеслав Шишков.
«Нечистая сила»
править
Конечно, всякому ученому человеку ведомо, что на водяных мельницах кроме русалок водятся и черти. Даже так: русалки-то не всегда водятся, а черти постоянно. Русалка все-таки существо женское, капризное: ей чтобы и приличный омут был, и камыши, и песочек желтенький, на случай ежели фантазия придет лунной ночью на приплеске поваляться.
Вот видите, какие привередницы эти самые русалки. А все оттого, что топились в довоенное время, при государе императоре. Они сами верили во всякую нежить и, по всей вероятности, были дочери кулацкого элемента, кончали же свою жизнь посредством утопления из-за каких-то любвей. Глупость какая! Теперь порядочная девушка никогда на подобное самоубийство не пойдет. Да разве мало парней у нас в России или женатиков, которые плохо с женами живут и на сторону озираются? Нет, в корне изменились времена.
Что же касается чертей, то рядовые черти — народ простой, а подчас — и совершенно бестолковый. Неизвестно, как теперь, а раньше, бывало, любого черта каждый солдат околпачить мог: в карты ли объегорить, или в сумку посадить, да крестом его, подлеца, меж рог. Рядовой черт вообще существо забитое, его, кроме старух, никто и не боится. Миллионы уст ежедневно кричат у нас в России:
— Черт тебя задави! — или: — Черт тебя заешь!
А между тем, совершенно не слыхать, чтоб кого-нибудь давил или пожирал черт. Если б были такие случаи, селькоры и рабкоры моментально опубликовали бы по телеграфу. Впрочем, есть одно окаянное село Кукудырово, прямо позорное село. О нем будет опубликовано подробно дальше.
По сведениям из самых достоверных источников — в аду давным-давно — может быть, при блаженной памяти Иване Грозном — происходила чистка, и многие малосознательные черти были вышвырнуты за борт. Будучи безработными, они, ясное дело, кой-как организовались и в первую голову, черт бы их драл, закрепили за собой водяные мельницы. На ветряных же мельницах, изволите ли видеть, им жить вредно. Ха-ха! Там сквозняки и водички нет прохладной, значит — пыль, а у многих из них — туберкулез. Да, что ни говори, а вырождается и черт.
Хотя, слыхать, есть такая наука, нарицаемая евгеника: она всякие породы улучшает. Но ей впору управляться с четвероногой зоологией и с людьми. А на наш трезвый взгляд, ежели черт вырождается — и пусть, и слава богу. От них вред один и срамота для нашей страны. Почему в Европе нет чертей? Потому, что Европа с понятием.
Впрочем, мы будем говорить не о русалках и чертях, — все написанное выше можно и не читать, — мы будем говорить о самом заурядном колдуне, Архипыче. Фамилия — Перепукин. Правда, что он бывший мельник. В революции мельницу у него оттягало начальство, что же касается чертей, они по старому знакомству ушли за Архипычем в мир, то есть в село Кукудырово, вроде эмиграции. На мельнице чертям жилось вполне вольготно, в селе же Кукудырове, у Архипыча в избе, пришлось уплотниться под шестком, где ухваты. Тут уж споры о жилой площади, чтобы по закону, в сторону, а того гляди-- бабка ухватом в глаз. Но все-таки Архипычу пользу приносили они большую, во вред другим.
Позвольте во весь рост, как говорится, обрисовать Архипыча, а также и в окружности: как тугой живот, сивая бородища до пояса и тому подобные приметы. Легче бы всего снять фотографию, но очень дороги пластинки, и, кроме того, под рукой нет аппарата. Оно, конечно, можно и купить в Москве. Ну, хорошо, купишь, а как снимать-то? Патрет — не лапоть, снял да бросил, а надо с толком: «Спокойно, мол, снимаю». А то ни черта не получится. Нет, тяжело стало жить.
У Архипыча рожа большая ростом, а глазки маленькие, черные, из-под бровей. Брови у колдунов всегда бывают лохматые, седые. За поясом у Архипыча большой ключ торчит. Весит Архипыч с сапогами шесть пудов и в праздник надевает красную рубаху. Молодым его никто не помнит, всегда был старый, но очень крепкий: мешок муки для него как мыла фунт, просто играет с ним.
Самая же главная из наружных примет: Архипыч по большим праздникам ходит в божий храм. Колдун, а ходит. Не вдруг этому можно и поверить, а между тем доскональный факт. Описываю не торопясь, обстоятельно, ибо, будучи уволен с должности псаломщика по навету красного попа, я имею много времени.
Покончив с описанием наружности Архипыча, приступим прямо к делу. А дело вот в чем. Когда в феврале семнадцатого года громили помещиков, колдуну досталась львиная доля, как говорится. А именно: четыре коровы дойных, жеребец, два боровка со свинкой, сани барские, шуба енотовая с шапкой и много кой-чего по мелочи. Прочим же православным мужикам пришлись самые пустяки: кому овса мешок, кому дуга, кому старая жилетка, одному же, дедке Пахому, выпали по жребию дамочкины панталоны: правда, фасон занятный, мужики долго хохотали — и кружевца и бантики какие-то. Пахом шутки ради прикинул, не годятся: в бедрах огромный простор, сытому коню впору, а длиной очень окургужены.
Случилось же такое неравномерное распределение земных благ потому, что колдуна страшно боялись все. Ежели ему поперечить, то и конь падет, и корова сдохнет, а нет — и самому рожу сведет на сторону, свадьбу испортит, молоко у коровы отымет. Колдун — так колдун и есть, ему недолго. Вот как верил темный люд. Просто срам.
Стал Архипыч после этого богатеть. Конечно, и черти помогали ему: стоит колдуну бровью повести, всего натащут.
При большевиках страшными налогами обложили его, то есть такими налогами — ложись да умирай. А ему хоть бы хны. Он откровенно заявил на сходе:
— Этот налог, ребята, меня не касается. Я знать не знаю.
— А кто же будет платить?
— Не могу вам этого объяснить, только не я.
Мужики пошептались-пошептались, — заплатили. И на другой год, и на третий — так же.
Впрочем, один, Павлуха, рыжий, председатель сельсовета, насмешливо сказал:
— Да что мы, братцы, батраки, что ли?
— Сма-атри! — прошептал в сивые усы колдун, а его глазки так и кольнули шильцем в сердце мужика. — Попомни.
Мужик пришел домой — хвать! — баба сбежала. А баба у него, Лукерья, в расцвете лет, прельстил же ее один спекулянт, из города Смоленска, за скоромным маслом приезжал. Даже, подлец, записку на столе оставил: «Будьте здоровы».
С тех самых пор колдуна стали бояться пуще — везде ему почет и уважение — и по сей день он ни фунта хлеба, ни рубля налогов не платил. Все налоги за него вносили мужики.
Теперь позвольте, в порядке живой очереди, представить вдову Арину — вдовы, по преимуществу, называются Аринами, даже в книжке у поэта Некрасова, если не изменяет нам память.
Наша же Арина, то есть, строго говоря, не наша, а крестьянка села Кукудырова, — эта самая Арина решительно ничем не отличалась, вдова и вдова. При ней ребенок одного года и двух месяцев.
Впрочем, Арина отличалась своей бедностью, хотя имела корову. Правда, корову она ничем не кормила. Корова давала два стакана молока, потом стакан, а потом и совершенно околела.
Для несчастной вдовы Арины это роковое событие — удар ножа в спину. Ох, и слез было, и крику на все село. Ай, ай, батюшки! Чем ребенчишка кормить? А младенца, между прочим, звали неизвестно как. То есть он святое крещение восприял, и имя ему, без всякого сомнения, наречено было, но священник, отец Кузьма, это имя прогнусил нарочно непонятно, в бороду, родительнице же сказал: «Когда все деньги уплатишь мне за таинство, три целковых, тогда скажу имярек. А теперь иди смиренно со Христом домой». Вот какие отпетые попы у нас.
С тем Арина и ушла. А корова сдохла.
Обратилась Арина к сходу:
— Православные, мол… так и так…
Православные послали ее к свиньям, сказали:
— Обратись к милицейскому… он разжует тебе, как и что.
Обратилась Арина к милицейскому. Тот сказал ей:
— Стукнись к председателю сельсовета.
Стукнулась Арина к председателю, Павлухе рыжему.
А тот — пьяный. Пощекотал маленько вдову под мышками — Арина ничего еще была, молодая, крепкая, — и сказал:
— Хотя я человек вроде вдовый, но коровы тебе не дам и жениться на тебе не намерен. Ежели вольную профессию желаешь допустить со мной, изволь.
Вдова ужасно боялась щекотки, завизжала и пошла в волисполком.
— А где ее взять, корову-то? — сказал волисполком. — Эвот какая ты ядреная, сама выкормить можешь, не говоря о младенце, и телку целую. Запасных коров нет у нас, иди.
Вздохнула Арина полной своей грудью да прямо в женотдел. В женотделе беспорядок, никого нету. Председатель женотдела ребенка скинула — муж ее по пьяной лавочке поучил, — в больницу увезли, секретарь по грибы ушла, казначей — никаких денег не имела — неизвестно где. А прочих членов не было.
Арина в комсомол. А что за беда, ежели комсомольцы и пощекочут чуть, да убудет ее, что ли? А все-таки там пареньки дотошные, грамотеи хоть куда. В бога не верят, может, в горькую вдовью долю ее поверят.
Вошла, перекрестилась на ихний красный уголок, — а ячейка за столом сидела. Выслушала ее ячейка, посоветовалась промежду собой. И кудрявый парень, Колька Зуев, председатель, стал писать бумагу. Пишет да пыхтит, пыхтит да пишет.
— Вот тебе, — говорит, — бумага. Езжай в уездный город. Там назначат корову выдать тебе. А у кого из наших крестьян отобрать, тут сказано.
Взяла Арина бумагу, поклонилась и пошла. Даже стыдно ей стало, что в честь благодарности и не пощекотал ее никто. Пришла домой, погляделась в кой-какое зеркальце: ничего себе, улыбнется — ямки на щеках, и губы сочные. Ну, что ж…
На другой день, чуть зорька поутру, Арина с ребенком пешедралом в город. Как шла мимо избы колдуна, Архипыча, трижды сплюнула через левое плечо, перекрестилась: на колдуновой трубе, на крыше, чертенок небольшой сидел, мяукал, котом прикинулся, желтыми глазами Арине душу лижет — свят-свят-свят.
И всю дорогу думала про колдуна. Это он, окаянная сила, ее корову задавил, он, он! Чуть ночь, бывало, вот и стучит, и стучит в окно. Выглянет Арина — никогошеньки на улице, только темень, жуть. А наутро: «И что же ты, вдовица, меня не пустила погостить?». А сам страшный, а сам большой… Ох, лучше в омут. Да пропади он пропадом, этот самый гадина, колдун.
В городе прочли бумагу, заглянули в списки, верно, правильно. Сказали вдовице:
— Идите, гражданка, в полном спокойствии домой. Просьба ваша уважена. Мы сейчас сделаем распоряжение в ваш волисполком. Корова будет выдана вам.
У Арины почему-то слезы заклубились в сердце, и глаза стали мокрые от радости. Низко поклонилась Арина и ушла. Красноармеец-земляк чайком с крендельками попотчевал ее, в лесочек предлагал пройтись, мол, усердие такое есть в знак памяти. Арина же: «Что ты, соколик, что ты!» И домой. Радость так и несет ее на крыльях.
Три дня поджидала Арина обещанной коровы. Вот тебе и город — как мог надуть. Ночью видела сон, будто бы колдун Архипыч подослал в волисполком трех хвостатых чертенят и те выкрали из казенного сундука приказ, а в сундук положили дохлого зайца с ястребиной головой. И будто бы сам председатель волисполкома, товарищ Карнаухов, как открыл сундук, ахнул… и захохотал дурноматным хохотом. Хохочет да кричит: «Милицейский! Милицейский!»
Арина от крика вздрогнула, проснулась, глядь…
Но о том, что тут произошло, будет оказано впоследствии. А произошло действительно ужасное, такое ужасное, что…
В порядке же протекающих событий дело было так. Приказ пришел в волисполком из города за Ариной следом, то есть на другой же день. Приказ попал сначала в руки регистратора — на входящем-исходящем журнале он сидел — в руки Васютки Огурцова, его в прошлом году из комсомола выгнали. И раз, и два пробежал Васютка Огурцов приказ, сказал: «Вот так это здорово!» — и сунул приказ в самый нос подслеповатому секретарю.
Секретарь — человек из города, в очках и лысый, бороденка плевая — прочел приказ, снял очки, смахнул платочком пот с лысины, протер очки, надел, опять прочел. Когда подходил к концу, руки тряслись, и трясся весь приказ, как на осине иудин лист.
Секретарь трясется, стакан с чаем на столе в бряк пошел, а Васютка Огурцов озорных своих глаз с секретаря не спускает, знай улыбается, — Васютке Огурцову хоть бы что, Васютке Огурцову даже интересно.
— Ну, как, Фадей Митрич, ловко? — спросил он.
Секретарь в ответ молчит, из-под очков смотрит этаким туманным взглядом, будто ему по темю лопатой со всех сил ударили, потом мычать стал, потом заикаться:
— Про… про… па… пали… мы… — и петушком с приказом к председателю.
А председатель строгий был, нос большой, лицо бритое, только усы торчат неопределенной масти.
— Фу, дьявол, жарко до чего. Искупаться бы сходить, — сказал председатель.
Секретарь же забормотал, как индюк, тряся приказом:
— Вововот, это… это… это охладит;
— Почему ты, Фадей Митрич, начал заикаться? А ну-ка, что из деревни пишут нам?
И стал вслух читать. Приказ же, примерно говоря, гласил:
«Дескать, по получении сего, немедленно отобрать лучшую корову от крестьянина села Кукудырова Нила Архипыча Перепукина и, дескать, вручить оную корову, под расписку, крестьянке того же села Арине Афанасьевне Короткозадовой. Означенную, дескать, передачу произвести в спешном порядке и об исполнении донести».
Тут была поставлена точка. Дойдя до точки, председатель, товарищ Карнаухов, расстегнул ворот рубахи и залпом проглотил остывший чай. Глаза его выкатились, точно он сатану увидел. Секретарь же дрыгал-дрыгал поджилками, присел.
— Легко сказать, — едва передохнул председатель. — Попробовали бы они сами отобрать, приказывать-то можно за сорок-то верст…
Председателю, действительно, сразу стало холодно, даже шея и открытая грудь зашершавились густыми пупырышками.
Секретарь разинул рот и дал волю каблукам, каблуки в пол — тра-та-та. Муха влетела в рот, и не заметил: полетала во рту и — вон.
— Что касаемо отобрания коровы, — запрыгал председатель голосом, как колченогая старуха через лужи, — то тут я ума не приложу. Оно, конечно, я ничему этакому не верю, чтобы стал бояться колдуна, но вот баба моя, точно, суеверию верит свято-нерушимо. Какая же в ней образованность? Убийственная баба у меня. Смотрю-смотрю, да и разведусь.
— Пропропропагандой надо сбивать, — сказал секретарь и так зачакал зубами, едва язык не прикусил.
— Как же все-таки с коровой быть? — подшибил председатель щеку кулаком и призадумался.
— А вон Архипыч чай под окошком пьет, — взошел в дверь Васютка Огурцов. — Вы, товарищ Карнаухов, высуньтесь да словесно ему и крикните: «Веди, мол, немедленно свою корову ко вдове».
— Как же это так можно, словесно, — взволновался председатель.
Васька же Огурцов сказал:
— В таком случае, ежели лично вам страшно, дайте предписание председателю сельсовета.
— Резонт! — вскрикнул товарищ Карнаухов, и его потное лицо вдребезги раскололось радостной улыбкой.
…И когда проходили со службы…
…Архипыч, действительно, под раскрытым окошком чай пил, на окошке герань цветет, а на полу, у шестка, черти сахар косарем на мелкие кусочки кромсают.
…Первый прошел регистратор Васька Огурцов, снял кепку, поприветствовал Архипыча.
Вторым — секретарь. Низким поклоном тоже поприветствовал Архипыча и шляпой вправо-влево помахал.
Третьим — председатель волисполкома проходил.
— Здорово, Архипыч! — крикнул он. — Чай с сахаром!
— С медком, — поправил колдун и захехекал.
— Ну как, меду много нынче?
— Есть… У меня всего много… Иди-ка, погляди, сколько у меня слуг-то под шестком сидит…
— Хе-хе, — захехекал и председатель. — На мой взгляд — это предрассудок. Глупости…
— Чего-о-о? — тут колдун встал во весь свой великий рост и сутуло перегнулся в окно, на улицу.
Но председателя и след простыл, у председателя неожиданно заболел живот, председатель без оглядки домой спешил.
Вдруг схватило живот и у председателя сельсовета, рыжего коротконогого Павлухи. А Павлуха, надо заметить, в двух верстах, на хуторе существовал.
— Вот дьяволы, — сказал Павлуха и сразу животом на горячую печь прилег. — Колдун напротив их живет, а они мне предписание прислали за две версты.
И не мог всю ночь уснуть.
Всю ночь не сомкнули глаз и чертенята колдуна: они такую возню подняли на чердаке у рыжего Павлухи, такой гам развели по всему двору, что даже собачонка Пестря — ходу, ходу — да прямо в лес, и щенят своих под амбаром бросила.
Рыжий Павлуха обнял возвратившуюся беглянку бабу под самую грудь, накрылся с головой среди лета полушубком да так до утра и простучал зубами.
Утром Павлухина баба снесла колдуну свеженьких преснушек.
— Кушай, Архипыч, на здоровье, — сказала баба, поглядывая пугливо под печку, под шесток: там ухваты сами собой шевелились помаленьку. — Павлуха кланяться тебе велел.
А Павлуха думал-думал, потел-потел — и послал предписание милицейскому: немедленно отобрать самолучшую корову от Архипыча и отвести ее Арине, — так, мол, волисполком требует, а с волисполкомом — город — строгий, мол, наказ, живо, спешно!
Милицейский тоже не спал всю ночь, но его черти не тревожили, да не больно-то он и верил в них, не спал он по совершенно иной причине. Милицейский об этой неделе накрыл самогонщиков, а ихнюю механику вдребезги колом, и четвертые сутки сам-друг поздравлялся в амбаре самогоном.
Когда же принесли за печатью предписание, милицейский быстро протрезвел, задрожал со страху и вот тут-то увидел маленьких, этак вершков пяти-шести, двух дьяволят. Один сидел на зеркале и, скрючившись, обкусывал на задней лапке когти, другой на самоваре устроился — удобно, как в санях, — зубы скалит и от нечего делать самый кончик хвоста крутит.
— Ах вы, неумытики!.. — крикнул дико милицейский. Дьяволята — жжих! — и нету.
Он снял веревку, чтоб от колдуна вдове корову отвести, и решительно направился к избе Архипыча.
Идет браво, но не так, чтобы уж твердо очень — дорога все-таки покачивалась чуть, — идет, бубнит:
— Говорено тебе, дураку, на митингах: предрассудок есть достояние темных масс… А ты, дурак, колдуна бояться, чертей на самоваре видеть? Тьфу!
Только сплюнул да хотел немножко посморкаться — ой, ой! — два дьяволенка перед ним по дороге, как белки, скачут. Милицейский из револьвера в одного — раз, в другого — раз! Дьяволята — жжих! — и нету.
— Черта с два, чтоб я стал вас трусить, — самодовольно сказал он.
Вот и волисполком, а через дорогу изба колдуна, Архипыча. Милицейский остановился против колдуновских ворот, кровь то приливала к голове, то отливала, одна нога готова бы пойти, пожалуй, другая — стоп.
— Ах ты, пес, — выругался милицейский, а самого так и повело всего, аж плечами передернул. — Какой же я после этого кандидат в партию, дурак паршивый… Да что я, колдунов, что ли, не видывал? Что он, килу, что ли, мне сделает, хомут насадит, грыжу припустит или моей гражданской жене личность на затылок повернет? Иди, иди, паршивый дурак, не бойся!.. А вот я те потрясусь…
В этот миг колдуновские ворота сами собой распахнулись, и рыжая корова прямо к милицейскому. Милицейский так растерялся, что хотел из уважения шапку перед коровой снять, а корова облизнулась да человечьим голосом ему: «Ах, ты со двора пришел меня сводить?»
Милицейский взмахнул рукавами, ахнул — шапка слетела с головы, — и побежал.
— Стой, куда это ты? — остановил его мужик.
— Туда, — прохрипел милицейский, — сбесилась… Корова колдуна сбесилась…
— Чего врешь, тихо-смирно коровушка идет, — сказал мужик. — А чего это у тебя глаза красные какие? Луком, что ли, натер? И физиномордия опухши?
— Так, — сказал милицейский, задыхаясь. — С самогоном тут… Затрудненье такое вышло… То да се… Фу, батюшки мои, взопрел как!
Он присел на луговинку, закурил. Руки тряслись, едва крючок свернул. А мужик ушел. Сидит милицейский, дым пускает, а напротив — церковь божья.
— Все это затемнение народных умов, — сказал он в пространство. — Вот в партию попаду, буду пропаганду мужикам пущать, чтобы из церкви кинематограф сделали… Гораздо больше удовольствия.
Встал, отряхнулся и пошел к Арине. Колдун под окошком чай пил, издали борода белела. Милицейский на всякий случай какую-то молитву в уме творил. Ну, и ничего, ни коровы, ни чертей. Ах ты, дьявол, как же совместить?
Вот тут-то она и проснулась, вдова Арина, глядь… милицейский перед ней.
— Ишь ты, как сладко почиваешь, — сказал он Арине и покосился на зеркало, на самовар: ничего, благодаря бога, спокойно, окаянных нет.
Арина встала, потянулась, взяла на руки ребенка.
— А я с великой радостью к тебе, вдова.
— Ну? С какой? Уж не коровушку ли привел?
— Вот именно… По коровьей части.
Он полез в карман, хотел предписание вынуть, вдруг выхватил из кармана руку и с омерзением что-то швырнул на пол.
— Чего-то ты?
— Так… Животная одна, — упавшим голосом сказал он, плюнул на руку и вытер об шинель.
Арина ребенка жвачкой кормит, прекрасно улыбается. Милицейский ухмыльно головой крутнул, сказал:
— Вот видишь, крестьянско-рабочее правительство как заботится о тебе: наилучшая корова тебе вышла.
— А где же она?
— Ступай, веди. Вот и веревка, — проговорил милицейский, но в его руках вовсе не веревка, а черт знает что: в его руках был бабий повойник.
— Чья же корова-то?
— Корова-то? — переспросил милицейский и сунул красный повойник в карман. — Корова знатная. То есть такая корова, благодарна будешь.
— Да чья же? Уж не Кукушкиных ли?
— Корова-то? Нет, не Кукушкиных. А вот какая корова… С такой коровой любой парень на тебе, защурившись, женится. Не корова, клад! — Милицейский нагнулся и заглянул на улицу. — Да вот она идет. Вот у меня и предписанье, иди, бери. — А сам тихонько от окошка прочь: корова повернула к нему рога и что-то хотела спросить по-человечьи.
Арина крикнула:
— Как? Это?! Колдунова?! — бросила ребенка в люльку, брякнулась на кровать, завыла.
Баба плачет, ребенок плачет, милицейский в угол к печке сел, в его глазах темный свет дрожит, вот-вот сейчас черти примерещатся.
— Мне бы только в партию попасть, — провилял он шепотом, — там так обработают меня, что… — А вслух сказал:
— Что ж, корова настоящая, корова дойная, ты взглянь, вымя-то какое… А во избежание предрассудков каких темных, ты ее можешь святой водой окропить, даже батюшку, отца Кузьму, позвать с иконой, с богородицей.
Но баба отмахивалась руками, совсем округовела баба, уткнулась в подушку, выла.
— Эх ты, дура, дура, — сказал милицейский наставительно. — Самый паршивый ты бабий элемент… Нашла кого бояться, колдуна… Тьфу!
А баба закричала в двадцать ртов:
— Да вы сдурели с волисполкомом-то своим поганым! Чтобы я, да чтобы у колдуна… Корову? Да я ему лучше последнего петуха отдам. На!!
Тут милицейский вытаращил безумные, красно-огненные глаза, разинул рот: на печке сидел порядочных размеров черт, он прищурил желтый глаз и норовил набросить петлю из веревки на шею милицейского.
Милицейский хлопнул дверью и по всей лестнице съехал на собственном седалище, крича:
— Ей-богу, это моя у него веревка! Ей-богу!!
Вот и весь немудреный мой рассказ. Другие скажут: а почему, мол, не обратились к комсомолу? Комсомол, наверное, не боялся колдуна.
Точно так. Комсомол, действительно, ни капельки не боялся колдуна. Председатель комсомола, Колька Зуев, даже сказал на митинге:
— К черту суеверие! Корову мы отберем торжественно, а в случае чего мы можем связать колдуна и обрить ему для протеста морду.
Все тогда на этом антирелигиозном митинге ужаснулись. Комсомольцы же всем народом, с красным знаменем своим, повалили к колдуну. Корову без всяких рассуждений отобрали, и сам председатель Колька Зуев во главе процессии повел ее к несчастной вдове Арине. Шли в ногу, с барабаном, с песнями. Сзади плелись матери да бабки комсомольцев, плакали: им боязно, что колдун в знак мести перепортит всех ребят.
Комсомольцы же били в барабан и пели очень громко:
Как родная меня мать
Провожа-а-ла!
Тут и вся моя родня
Набежа-а-ла!..
И будто бы колдуновская корова сказала возле церкви: «Куда это вы меня ведете-то?» Но комсомольцы нуль внимания: еще громче грянули.
Когда же подвели корову к Арининой избе, Арина у ворот стояла. Как увидела торжественную церемонию, затряслась вся, посинела и грохнулась на землю: сильный родимчик приключился, наверно, черт в нее вошел.
Видя в этом козни нечистой силы, вся толпа в страхе прочь. Но комсомольцы всеобщей панике не поддались, комсомольцы стали бегать за народом и стыдить их, обзывая темными дурнями. Корова же, постояв немножко, пошла домой.
А колдун в это время пил чай с медом. На окне — герань духи пускала.
Но этим дело не закончилось. Председатель комсомольцев, кудряш Колька Зуев, схватил корову под самым носом колдуна, накрутил ей хвост, чтоб прытче шла, не упиралась, и повел к вдове. Колдун же вслед заругался на Кольку, угрожая волшебством. Колька за камень, хотел в бороду пустить, да передумал, лишь неустрашимо крикнул в самые очи колдуну:
— Несознательный дурак! Жулик!
Корова же, как бы из протеста к колдуну, злорадно стала печь блины, ни слова не сказав по-человечьи, и с удовольствием пошагала к новой своей хозяйке, Арине Короткозадовой. А был уже вечер. И что произошло дальше — неизвестно.
Однако впоследствии гражданка Короткозадова болтала кумушкам, что в честь благодарности Колька Зуев тогда усиленно ее отщекотал, после чего Арина будто бы долго охала и крестилась на божий храм, зато крепко-накрепко уснула и сутки проспала без всяких бесовских наваждений. С тех самых пор Арина совершенно перестала бояться колдуна.
Вот теперь все, окончательно.
Разумеется, факт очень прискорбный, гадкий факт. Еще слава богу, что у нас в СССР таких глупых местностей раз-два, да и обчелся. И по нашему глубокому убеждению, уж ежели искоренять предрассудки, так искоренять: дружно, энергично, с полным сознанием ответственности. И, конечно, не в колдуне тут дело, не в Архипыче. Что такое колдун? Человек и человек, как и все мы, грешные, А надо вот что… Надо усиленно чертей ловить.