Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке… Статьи о литературе.
М., «Художественная литература», 1977
«Кто виноват?» А. И. Герцена
правитьА. Герцен. Кто виноват? Роман в двух частях. Ред. и вступ. статья И. Новича. Прим. Л. Жукова. М., Гослитиздат, 1936, 254 с.
Роман Герцена «Кто виноват?» печатался начиная с 1845 года в «Отечественных записках» и в 1847 году вышел отдельной книгой — приложением к первому номеру «Современника». Роман имел такой же шумный успех, как и появившаяся одновременно «Обыкновенная история» Гончарова. Между тем произведение Герцена резко отличалось от всего, что в то время принято было называть романом или повестью. Ничего похожего на эту вещь не появилось и в позднейшей литературе, если не считать произведений самого Герцена.
Прежде всего, необычно было само построение романа.
В первой главе описана встреча бедного молодого учителя Круциферского с семьей богатого помещика генерала Негрова. За первым чаепитием застенчивый юноша, едва осмеливающийся «подымать взоры», все же замечает присутствие молодой девушки, бедной воспитанницы Негровых, Любоньки. И тут Герцен прерывает повествование: «Я не умею писать повестей: может быть, именно потому мне кажется вовсе не излишним предварить рассказ некоторыми биографическими сведениями, почерпнутыми из очень верных источников. Разумеется, сначала — биография их превосходительств». Итак, глава вторая содержит биографические сведения о Негрове, третья — о Круциферском, и только в четвертой главе развивается едва наметившийся в начале роман между Дмитрием Круциферским и Любонькой. После этого между читателем и автором происходит следующий разговор:
« — Повесть, кажется, близка к концу, — говорите вы, разумеется, радуясь.
— Извините, она еще не начиналась, — отвечаю я с должным почтением… Когда служитель церкви является с тем, чтобы венчать, то это начало совсем новой повести, в которой только те же лица. Они не замедлят явиться перед вами».
Однако «те же лица» весьма и весьма медлят и появляются лишь через полсотни страниц. А пока в трех главах внимание читателя занято совсем новым лицом: в губернский городок N приезжает из-за границы молодой помещик Владимир Бельтов. Верный своему обыкновению обращаться вспять, Герцен отводит много места биографии матери Бельтова, и даже старый родич Бельтова, нашедший для него воспитателя, задерживает на себе внимание автора: «Не могу никак удержаться, чтобы не сказать несколько слов и об этом чудаке: меня ужасно занимают биографии всех встречающихся мне лиц». Первая часть романа кончается, но главные герои все еще не встретились друг с другом.
Роман между Бельтовым и женой Круциферского Любонькой занимает лишь последние шестьдесят страниц второй части, эта часть также не лишена биографических отступлений. «Семейные картины увлекательны, — говорит Герцен, обрисовав мирную жизнь Круциферских, — и теперь, докончивши одну, я не могу удержаться, чтобы не начать другую. Тесная связь их, уверяю вас, раскроется после». Но вся связь описанной затем семьи уездного предводителя дворянства с основным сюжетом романа заключается только в том, что из этой семьи пошли порочащие Бельтова слухи, когда лопнула надежда выдать за Бельтова предводительскую дочку Ваву. И, однако, этот так мало связанный со всем повествованием эпизод Белинский справедливо считал лучшим во всей второй части.
Мы видим, как тесны для Герцена рамки традиционного любовного сюжета. Полный простор своему своеобразному дарованию Герцен нашел только в «Былом и думах». Но и в «Кто виноват?» сюжет служит автору лишь нитью, на которую он нанизывает ряд кратких, но выразительных биографий и метких характеристик. Иной не терпеливый читатель готов был бы пропустить эти отступления, но, как справедливо замечает Герцен, «вместе с тем он пропустит и повесть». Именно в этих отступлениях ярче всего проявляется талант Герцена-беллетриста.
Гончаров или Толстой умели с замечательной скульптурностью отделывать каждую деталь внешности, быта и психологии героя. Герцен в несравненно меньшей степени обладал этой способностью, зато он умел умно и глубоко объяснить читателю общественный смысл того или иного жизненного положения. Поэтому он не обрисовывал характер во всех деталях, а, наметив лишь беглый конспект его развития, останавливал свое внимание на ряде типических обстоятельств, на поворотных пунктах жизни героя, подкрепляющих основной вывод автора.
Биографии всех, даже эпизодических лиц объединены у Герцена общей мыслью. Вопрос — кто в этом виноват? — может быть отнесен не только к трагедии четы Круциферских, но и к любой из маленьких человеческих историй, рассказанных Герценом. Описывая жизнь самых разнообразных людей, Герцен показывает, как неожиданно и жестоко ломается вся их судьба под давлением тупого произвола и азиатского бесправия, которое царило в крепостной России того времени.
Старый дядюшка Бельтова интересен не тем, что он рекомендует для Владимира воспитателя, а следующим небольшим, но чрезвычайно характерным эпизодом из его юности: катаясь по Невскому, он — тогда блестящий молодой поручик — имел несчастье обогнать чьи-то сани; разгневанный таким непочтением седок вытянул арапником поручикова кучера, зацепив заодно и барина. Уже по одному этому жесту можно было угадать высокопоставленную особу — и в самом деле, на другой день непочтительного поручика арестовали и сослали в Уфимскую губернию, откуда он вернулся уже «несколько поврежденным…».
А кто был виноват в том, что Дмитрий Круциферский родился слабым, болезненным ребенком? Отец его, бедный уездный лекарь, не захотел выдать свидетельства о естественной смерти кучера, который в действительности был насмерть засечен помещиком; этим Круциферский навлек на себя гнев губернатора, и вся семья его со дня на день ожидала кары. «В это тревожное время беспрерывных слез родился Митя — единственный наказанный в деле о найденном теле кучера». Естественно, что цензура вымарала эту «биографическую подробность». Но такой же характер носит большинство биографических отступлений Герцена.
Положение женщины в крепостной России было особенно тяжелым, и освобождение женщины было неотъемлемой частью общедемократической программы Герцена. За постановку «женской проблемы» Герцен особенно ценил романы Жорж Санд и находил отзвуки этой темы в самых разнообразных произведениях, вплоть до трилогии Бомарше. И в романе «Кто виноват?» женские биографии производят наиболее сильное впечатление. Мы вместе с автором сочувствуем даже наивной институтке Ваве, которую тиранит мать, приучая ловить женихов, даже будущей мадам Негровой, пока мы знаем ее бедной сиротой, воспитанницей деспотичной старой девы — графини.
Но самые сильные краски находит Герцен для тех случаев, когда к общему беспразию женщины присоединяется гнет крепостного права. Такова трагическая история матери Бельтова. Эта крепостная девушка по прихоти своей помещицы получила образование в пансионе и была продана как гувернантка другой помещице. Молодой повеса, племянник ее новой барыни, преследует гувернантку Софи своим ухаживанием и собирается перекупить ее. Девушка бежит в Петербург, чтобы поступить на место и выкупиться на волю, но грязные слухи, которые распустил о ней молодой повеса, оставляют ее без куска хлеба. Раскаявшийся помещик впоследствии женился на Софи, но ничто не могло «исторгнуть горького начала из души ее».
Особенно важна для Герцена история Любоньки, незаконной дочери Негрова от крепостной. Судьба ее с самого рождения изменчива и полна унижения. Когда Негров женится, Любоньку отучают называть его отцом и отправляют в людскую; когда жена его воспылала нежностью к Любоньке, девочку вновь переселяют в бельэтаж и внушают ей, что ее крепостная мать — не мать, а кормилица. При этом положение Любоньки в доме Негровых остается двусмысленным и постоянно вызывает оскорбления окружающих.
Любонька, в отличие от других героинь романа, принадлежит к тем натурам, которые «развиваются от внешнего гнета». Жизнь выработала в ней сильный, протестующий характер. После пушкинской Татьяны Любонька стала в русской литературе новым положительным образом сильной женской натуры. Она предвосхитила некоторые черты Ольги из «Обломова» и Елены из «Накануне». Вырвавшись из семьи Негрова, Любонька не удовлетворилась тем ограниченным мирком «семейного эгоизма», которым был вполне доволен ее муж, отставший в провинциальной глуши от своей науки, от всяких общих интересов. Нужен был только повод, чтобы неудовлетворенность Любоньки проявилась, и этим поводом стал Бельтов.
Из всех образов романа Владимир Бельтов получил наибольшую популярность. Это новый вариант лишнего человека. Он стоит выше окружающей среды, губернские помещики и чиновники сразу возненавидели его, «поняв чувством, что Бельтов — протест, какое-то обличение их жизни, какое-то возражение на весь порядок ее». Но таким же «возражением на весь порядок жизни» были и Онегин и Печорин. Бельтов отличается от них тем, что у него общественные интересы преобладают над личными, он уже задумывается над изменением общественного строя, он стоит ближе к тургеневским героям, каждый из которых был пропагандистом («хоть для одной женской души, да пропагандист» — как выразился Добролюбов). Бельтов стремился к общественной деятельности, но богатство, непривычка к труду, ложное идеалистическое воспитание, а главное — время, в которое он жил, николаевский режим, душивший в России 30—40-х годов всякую попытку революционной деятельности, привели его к капитуляции. «Я, точно герой наших народных сказок, — говорит Бельтов, — ходил по всем распутьям и кричал: есть ли в поле жив человек? Но жив человек не откликался… А один в поле не ратник».
Как известно, Герцен был склонен сближать самого себя не только с Бельтовым, но и с другими «лишними людьми». «Все мы более или менее Онегины — раз только мы не предпочитаем быть чиновниками или помещиками», — писал он. Собираясь вывести в повести «Долг прежде всего» еще одного лишнего человека, Герцен говорит об условиях его жизни: «Опять та же жизнь, которая образовала поколение Онегиных, Чацких и нас всех…»
Однако, отождествляя себя с Бельтовым, Герцен переоценил своего героя; этой переоценкой объясняется его неудачная попытка в статьях «Лишние люди и желчевики» (1860) и «Еще раз Базаров» (1868) защищать Бельтова от слишком «желчной» критики Добролюбова. Во второй статье Герцен утверждал, что у Рудиных и Бельтовых «иной раз бывает и воля, и настойчивость и что, видя невозможность деятельности, к которой они стремились… они… уезжали на чужбину и заводили… русскую книгопечатню»[1]. Бельтов, однако, вел себя за границей совсем иначе, чем основатель вольного русского слова Герцен. Бельтов как литературный тип и шире и уже, чем живой человек — Герцен. В той же статье Герцен сам признал, что для 20-х годов Онегин не может быть принят за «интеграл всех стремлений и деятельностей проснувшегося слоя… хотя он и представляет одну из сторон тогдашней жизни. Тип того времени… — это декабрист, а не Онегин»[2]. Бельтов также представлял лишь некоторые черты деятелей 40-х годов: в нем ярко выразились как раз слабые стороны дворянского периода революционного движения. Сильные же стороны революционеров той поры восприняли и развили разночинцы, они же установили, что обломовские черты «лишних людей» унаследованы либералами. Сочувственное отношение Герцена к своему герою в самом романе, написанном в конце 40-х годов, было вполне оправдано, но, заступившись за Бельтова 1860 года, Герцен, по существу, заступился за либералов, и в этом была его ошибка.
Роман «Кто виноват?» отчетливей, чем другие беллетристические произведения Герцена, характеризует его как художника. О некоторых его особенностях, например, биографичности, — мы уже упоминали. Плеханов, противопоставляя Герцена дворянским художникам, указывал, что у Герцена отрицательные качества героев-помещиков находятся в причинной связи с крепостным правом, в то время как Гоголь, например, эту причинную связь не изображает или не хочет изображать. Это противопоставление слишком упрощает дело. Чернышевский не без основания причислял Герцена к гоголевской школе. Известно, какое колоссальное впечатление произвели на Герцена «Мертвые души», в которых он, как в зеркале, увидел всю крепостническую Россию. Влияние Гоголя заметно и в романе «Кто виноват?».
Герцен боролся с тем же врагом, с которым хотел бороться и боролся Гоголь, и если связь характеров с крепостным бытом выступала у Герцена более ясно, чем у Гоголя, то это объясняется особенностями Герцена как просветителя. Белинский относил Герцена к типу художников, особое преимущество которых заключается «в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой… Для них важен не предмет, а смысл предмета, и их вдохновение вспыхивает только для того, чтобы через верное представление предмета сделать в глазах всех очевидным и осязательным смысл его»[3]. То, что подчас за писателя договаривала революционно-демократическая критика, Герцен договаривал сам.