«Женщины, которые осмеливаются»
правитьЖенщины, которые осмеливаются! Мой дорогой друг, и заглавие и книга полны отваги! Я раньше всех других читателей прочитал тебя — с тем наслаждением, с которым всегда тебя читаю. Я люблю твое утонченное, колоритное, благоуханное, сложное искусство, которое умножает число наших чувствований и приводит в звучание в сокровенных глубинах нашей мысли множество тончайших струн, которых дотоле в себе и не подозревал. Из всех твоих книг эта книга — быть может, именно та, где полнее всего проявляются твои редкие и тонкие писательские особенности и где наслаждаешься ими с наибольшей полнотой. То, о чем ты говоришь в ней, вызвало во мне целый ряд размышлений, и мне хочется по поводу этой книги поболтать с тобой о любви, потому что именно о любви, и о любви отважной, идет речь в Женщинах, которые осмеливаются.
Теории, которые тебе случалось развивать по вопросу о сентиментальной любви (а она, в сущности, не что иное, как лицемерие физиологического инстинкта), — теории эти раздражают меня самой своей утонченностью.
Многое в твоей последней книге нравится мне своей искренностью. Но все-таки мы никогда не придем к согласию в вопросе о любви.
Понятно, что этому приятному занятию отводится значительное место в жизни женщин: им нечего делать. Но я удивляюсь тому, как может для мужчины любовь быть чем-то большим, нежели простое развлечение, которое легко разнообразить, как мы разнообразим хороший стол или то, что принято называть спортом. Верность, постоянство — что за бредни! Меня никто не разубедит в том, что две женщины лучше одной, три лучше двух, а десять лучше трех. Вполне естественно, что к одной из них возвращаешься чаще, чем к другим, — это столь же естественно, как и то, что мы чаще едим любимое блюдо. Но человек, решивший постоянно ограничиваться только одной женщиной, поступил бы так же странно и нелепо, как любитель устриц, который вздумал бы за завтраком, за обедом, за ужином круглый год есть одни устрицы.
Верность и постоянство, как мне кажется, отнимают у любви очарование непредвиденности и неограниченной свободы выбора.
Что же касается женского сердца, то оно устроено совсем не так, как наше, и мне понятно, почему женщины более постоянны в своих привязанностях.
Мы любим женщин вообще; когда наш мимолетный выбор падает на одну определенную женщину, мы этим приносим дань всему женскому полу в целом. Можно любить брюнеток за то, что они брюнетки, а блондинок за то, что они блондинки; можно любить одну женщину за ее жгучие глаза, проникающие в самое сердце, другую — за ее голос, от которого содрогаются ваши нервы, третью — за ее алые губы, четвертую — за изгиб ее талии. Но так как мы, увы, не в состоянии сорвать все эти цветы зараз, природа вложила в нас любовь, безудержную страсть, бешеное влечение, которые заставляют нас желать этих женщин одну за другой и увеличивают в наших глазах ценность каждой из них в час опьянения страстью.
Но мне кажется, что это опьянение должно ограничиваться для мужчины периодом ожидания. Удовлетворение желания не оставляет места неизвестности и этим лишает любовь ее главной ценности.
Каждая победа над женщиной еще раз доказывает нам, что в объятиях у нас все они почти одинаковы. Идеалисты, которые вечно гонятся за несбыточной мечтой, в особенности должны впадать в уныние после достигнутого обладания. Мы же, кто требует от любви гораздо меньшего, — мы имеем право быть благодарными ей за то немногое, что она дает людям понимающим и взыскательным.
Постоянство ведет к браку либо к оковам.
Нет в жизни зрелища более грустного и безотрадного, чем многолетние связи.
Брак, если относиться к нему серьезно, сразу же упраздняет возможность новых желаний, новых порывов страсти, неожиданностей завтрашнего дня, все очарование встреч. Кроме того, он обрекает супругов на удручающее однообразие их брачной жизни. Ибо кто из людей разрешил бы себе по отношению к своей жене те пленительные вольности, что с первого же свидания допускают любовники?
А согласись, что наибольшая ценность любви именно в этом — в смелости поцелуев. В любви нужно дерзать, вечно дерзать. Не много было бы у нас приятных любовниц, если бы мы не были более смелы в наших ласках, чем их мужья, если бы довольствовались плоской, монотонной, пошлой привычкой супружеских ночей.
Женщина вечно мечтает; она грезит о том, чего не знает, грезит о том, что подозревает, грезит о том, о чем лишь догадывается. Как только минуло удивление первых объятий, она вновь начинает грезить. Она уже начиталась разных книг и продолжает читать. Непонятная фраза, вполголоса сказанная шутка, незнакомое слово на каждом шагу открывают ей существование чего-то неизвестного. Если ей случится задать робкий вопрос мужу, он тотчас принимает строгий вид и отвечает: «Все это тебя не касается». А жена думает, что это касается ее ничуть не меньше других женщин. И что же именно «все это»? Значит, что-то есть? Что-то таинственное, неприличное и, видимо, приятное, — недаром об этом возбужденно говорят вполголоса. Да и она слышала, что продажные женщины удерживают своих любовников с помощью каких-то непристойно-безнравственных, но могущественных приемов.
Что касается мужа, то он прекрасно знает эти тайны, но не осмеливается открыть их жене в уединении их супружеских ночей потому, что женщина, на которой ты женился, — это, черт побери, не любовница, и потому, что мужчина должен уважать свою жену, мать или будущую мать своих детей. А так как отказаться от всего того, что дома для него запретно, ему не хочется, он отправляется в какой-нибудь притон и там отводит душу.
Но женщина начинает рассуждать просто, ясно и здраво. Живешь только раз. Жизнь коротка. Женщина, вышедшая замуж в двадцать лет, становится зрелой в тридцать и перезрелой в сорок. Если ничего не испытать, ничего не познать, ничем не насладиться прежде, чем дойдешь до этого предела, — все будет кончено, и навсегда. Супружеские радости исчерпаны. Они ей надоели, опостылели. Что же тогда — взять любовника? А почему бы и нет? Они, быть может, так сладостны, эти тайные ласки, на которые решаются при адюльтере.
Как только такая мысль, такое желание проникло в сердце женщины, падение близко, очень близко.
Наконец она осмеливается, но осторожно, шаг за шагом. Она разрешает не все, ставит границы: это можно, а этого нельзя. После того, как уже сделан первый шаг, такие разграничения нелепы и смешны, но они составляют общее явление. Казалось бы, что, начиная с того мгновения, когда женщина решилась отведать запретной, утонченной, неустанно изобретательной любви, она будет идти все дальше и дальше, будет вечно добиваться чего-то нового, вечно искать, вечно ждать иных, более жгучих поцелуев. Так нет же! Мораль — странная, неуместная мораль — вновь вступает в свои права.
Можешь ли ты представить себе убийцу, который думал бы, что зарезать человека ножом — большее преступление, чем застрелить его из пистолета?
Женщины осмеливаются не на все, далеко не на все любовные ласки, которые скрашивают наше унылое существование.
Мне хотелось бы, чтобы нашелся поэт, истинный поэт, который воспел бы то постыдное, что вызывает краску смущения на лице тупиц. Для этого не понадобилось бы ни грубых слов, ни скабрезных шуточек, ни двусмысленных намеков: можно было бы написать на эту тему ряд простых, прямодушных, вполне искренних поэм.
Помнишь, как мы наслаждались иными стихами, которые считаются грубо-непристойными, но сладостны, как ласка?
Ты написал в прозе нечто подобное. Пусть вопят глупцы, — иди дальше.