Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
«ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ»
правитьПродолжая свою полезную деятельность издателя-пушкиниста, С. М. Лифарь вслед за «Путешествием в Арзрум» выпустил «Египетские ночи» М. Л. Гофмана. Эта книга содержит в себе много весьма интересного — и столько же, если не еще больше, спорного.
Открывается она вступительною статьей, в которой живо, но тщательно изложена история работы Пушкина над одним из самых замечательных, но и самых загадочных его замыслов.
Еще в 1824—1825 гг., в Михайловском, Пушкин написал (в двух редакциях) стихотворение о Клеопатре, продающей свои ночи: то самое стихотворение, которое, в качестве импровизации Итальянца, ныне печатается в тексте «Египетских ночей». Тут я позволю себе сделать М. Л. Гофману первое, частное возражение. Это стихотворение («Чертог сиял» и т. д.) заканчивается стихами:
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
Однако некоторые издатели вслед за ним помещают еще отрывок, содержащий в себе 12 строк:
И вот, уже сокрылся день,
И блещет месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам.
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам.
В роскошном золотом покое
Средь обольстительных чудес
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое.
М. Л. Гофман считает этот отрывок вариантом начала, а не продолжением основной пьесы — «Чертог сиял». Свое мнение он основывает на том, что пир Клеопатры происходил ночью, а в отрывке изображено лишь ее наступление. Мне все же кажется, что мы здесь имеем именно продолжение: дело все только в том, что на этот раз изображается не та ночь, когда Клеопатра на пиру бросила «вызов наслажденья» своим поклонникам, а о наступлении следующей ночи — первой из трех, ею «проданных». Ведь в 1825 году Пушкин еще не думал о прозаической повести. История Клеопатры и ее любовников тогда еще представлялась ему самостоятельным произведением, которое не могло оборваться стихом «Глава счастливцев отпадет». Этого произведения, которое, видимо, должно было развернуться в целую поэму, Пушкин по неизвестным причинам не закончил. Но можно предполагать с большой долею вероятности, что, если б оно было кончено, в нем было бы дано изображение трех проданных ночей. Брюсов, в известной своей реконструкции, именно и пытался дать такое изображение — и, на мой взгляд, сделал это с той степенью удачи, которая вообще доступна таланту, пытающемуся завершить создание гения. Попытка Брюсова была логически последовательна, поскольку дело шло о неконченном произведении 1825 г. Непоследовательна и просто ненужна она была лишь в том случае, если мы посмотрим на нее как на попытку закончить импровизацию Итальянца. Из дальнейшего читатель поймет, почему это не одно и то же.
В конце 1834 — в начале 1835 года Пушкин задумал большую повесть из римской жизни, причем, как видно из сохранившегося плана, «анекдот» о Клеопатре должен был войти в повесть в качестве вводного рассказа. Однако и на сей раз, написав несколько отрывков, Пушкин расстался со своим замыслом. Но мысль о Клеопатре, видимо, сильно его занимала. На сей раз обратился он к новому замыслу: написать повесть из современной ему петербургской великосветской жизни, причем «египетский анекдот» о Клеопатре, в виде неоконченной поэмы известного стихотворца, означенного двумя звездочками, должен был послужить как бы завязью для параллельных событий, разыгрывающихся между героями повести. Следом первоначальной работы над новым замыслом остались подготовительные наброски, из которых один начинается словами: «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.», другой — «Ах, расскажите, расскажите!», третий — «Гости съезжались на дачу гр. Л.». Их можно найти в любом собрании сочинений Пушкина. М. Л. Гофман весьма проницательно подчеркивает, что они писаны прежде тех трех глав, которые ныне известны под именем «Египетских ночей». Мне кажется, что он верно угадывает причину, почему Пушкин несколько раз начинал повесть и обрывал работу: препятствием служила невозможность вложить в уста рассказчика сколько-нибудь значительные отделы стихов о Клеопатре. Сделать героем событий самого автора поэмы, т. е. заставить его пережить в действительности то, что ранее было написано, — тоже было бы безвкусно. Наконец Пушкин нашел выход: он, так сказать, расщепил своего героя: поэму о Клеопатре вложил в уста импровизатора, а героем будущих петербургских событий, повторяющих ситуацию поэмы, решил сделать поэта, вводящего импровизатора в светский круг Петербурга. Таким образом, достигал он большой экономии и в то же время экспрессии в развитии сюжета. Таким образом, поэт, ранее лишь упомянутый под двумя звездочками, стал героем повести. Под именем Чарского занял он в ней то самое место, которое в первоначальных набросках занимал персонаж, названный то Минским, то Алексеем Ивановичем.
Приняв такое решение, Пушкин должен был с самого начала затормозить ход фабулы. Первоначально петербургская версия «египетского анекдота» должна была начать разыгрываться с первых строк повести между героем и героиней, которую Пушкин, колеблясь, именовал то Вольской, то Лидиной и в которой М. Л. Гофман, на наш взгляд вполне справедливо, усматривает портрет А. Ф. Закревской (если не ошибаюсь, того же мнения придерживается и В. В. Вересаев). Теперь, введя Итальянца, Пушкину пришлось прежде всего мотивировать его появление в повести, а затем заставить его произнести ту импровизацию, которой суждено было послужить зерном дальнейших событий, именно и долженствовавших составить центральный сюжет повести. Тогда-то и написал Пушкин те три главы, которые ныне известны под именем «Египетских ночей», но в которых фабула доведена только до импровизации. «Египетские ночи» так и остались неконченными. М. Л. Гофман поставил своею задачей попытку их реконструкции, для которой его вступительная статья служит мотивировкой и объяснением. Эта реконструкция представляется одновременно и справедливой, и спорной.
В первой главе М. Л. Гофман дает обычный пушкинский текст без изменений. Во вторую главу, в том месте, где Итальянец произносит для Чарского свою, так сказать, пробную импровизацию, после слов: «Вот они <стихи — ВФХ>, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в памяти Чарского», — М. Л. Гофман вводит стихотворение, пропущенное в пушкинской рукописи, но явно предназначавшееся для этого места: «Поэт идет…» Такая вставка, в свое время предложенная еще Ефремовым, совершенно законна. Наши сомнения и возражения касаются дальнейшего, начиная с конца III главы, т. е. с текста импровизации.
Рукопись «Египетских ночей» обрывается словами: «Импровизация началась». Самих стихов в ней нет. Позднейшие издатели просто печатают стихи 1825 г.: «Чертог сиял» и т. д. Действительно, Пушкин намерен был использовать эти стихи, но не в том виде, как они были написаны в 1825 году. Давая им новое назначение, он решил в них переработать по крайней мере первую четверть, до слов «Ценою жизни ночь мою». О таком решении свидетельствует рукопись, принадлежавшая некогда А. Ф. Онегину и набросанная на бумаге 1834 года. Текст этой рукописи, относящейся к 1835 году, М. Л. Гофман и печатает вместо первых 32-х стихов традиционного текста. Тут он и прав, и не прав; прав, ибо текст онегинской рукописи — позднейший и к тому же специально предназначавшийся для повести, тогда как традиционный текст представляет начало самостоятельной, недоконченной поэмы. Однако же Гофман и не прав, ибо традиционный текст художественно отделан, а текст онегинский — всего только еще черновик. Об этом свидетельствует не только вид рукописи, испещренной помарками, но и ее содержание. Начать с того, что она начинается прозаическим наброском, содержащим описание дворца. М. Л. Гофман полагает, что импровизация Итальянца так и должна была начинаться прозой, — это весьма сомнительно. Тем и чудесен для самого Пушкина импровизатор, что чужая мысль исходит из его головы «уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными, однообразными строфами». Заставить Итальянца начинать с какого-то прозаического «разбега» — значило бы без всякой надобности сильно ослабить эффект импровизации. Мне кажется, что, приспособляя стихи 1825 г. для прозаической повести, Пушкин имел в виду две цели: во-первых, дать более глубокую и обстоятельную психологическую характеристику Клеопатры, что им, несомненно, и достигнуто в рукописи 1835 года; во-вторых — расширить и детализировать описание дворца, слишком, пожалуй, сжатое в тексте 1825 года. Вот эту-то вторую задачу он и не успел осуществить, набросав описание дворца лишь в виде прозаической программы, которую так и не превратил в стихи. Что же касается стихотворной части, то и она явно не отделана: в ней, например, имеется такое место:
В моей любви для вас блаженство,
Могу забыть я неравенство.
Я вызываю — кто приступит?
Здесь новая женская рифма введена после женской же: очевидный просодический дефект, нигде у Пушкина не встречающийся и с точки зрения пушкинской просодии совершенно недопустимый. Таким образом, М. Л. Гофман предлагает замену текста 1825 г., вполне обработанного, но не предназначенного для повести, — текстом 1835 г., предназначавшимся для повести, но зато несомненно черновым. Признаюсь, я не знаю, что лучше. Говорить о следовании «воле Пушкина», которая одна могла бы решить вопрос, тут не приходится: Пушкин отверг текст 1825 года, но ведь и черновым текстом 1835 г. он бы не удовлетворился. Недаром в рукописи «Египетских ночей» стихов нет вовсе.
Таково сомнение. Перейду теперь к возражениям. После третьей главы, которая кончается импровизацией, М. Л. Гофман печатает четвертую, которой нет ни в одном издании «Египетских ночей», потому что ее вообще не существует: М. Л. Гофман ее сам написал на основе пушкинских рукописей. О ней буду говорить ниже, а сейчас остановлюсь вот на чем. Если М. Л. Гофман счел возможным после третьей главы без всякой оговорки печатать четвертую, то, значит, третью он почитает оконченной. Вот это и неверно. Третья глава Пушкиным не дописана. Она не могла обрываться на последнем стихе импровизации, потому что сама импровизация не окончена. Тема, предложенная Итальянцу, им еще не развернута. Итальянец только еще подошел к изображению трех ночей, «проданных» Клеопатрой. Гофман совершенно прав: импровизация не должна была в повести иметь продолжения, но не потому, что Итальянец почитал ее оконченной, а потому, что ему не дали ее кончить. Заставить Итальянца изобразить все три ночи — значило перегрузить повесть целой вводной поэмой — это со стороны Пушкина была бы большая архитектоническая ошибка; но Пушкин не мог ее допустить не только по этой причине, а еще и потому, что рассказ об отношениях Клеопатры с «покупателями» ее ночей заранее ослабил бы интерес читателя к будущему рассказу о судьбе героев повести: эта судьба могла быть или параллельна, или противоположна судьбе героев импровизации; в довершение всего, получилось бы ненужное и тенденциозное сопоставление. Импровизация Итальянца должна была оборваться не по его воле, но на том месте, где она и обрывается. Именно поэтому Брюсов был не прав, поскольку он решился продолжать не пушкинскую поэму 1825 года, а импровизацию 1835-го. Я писал об этом в киевском журнале Ипокрена в 1918 г. Чем намерен был Пушкин мотивировать обрыв импровизации — не знаю. Возможно, что в публике произошло бы некоторое замешательство, вызванное рискованностью предмета (на это есть некоторые намеки в тексте III главы). Во всяком случае, после импровизации Пушкин несомненно вернулся бы к прозе и к обществу, собравшемуся на сеанс Итальянца. Вероятно, он вновь показал бы Чарского и, хоть бы мельком, — будущую героиню повести. Другими словами — четвертая глава не могла непосредственно следовать за стихотворною частью третьей главы.
Наконец, — о главе четвертой. Мы совершенно согласны с М. Л. Гофманом в том, что касается ее содержания. Несомненно, в ней Пушкин дал бы разговор о Клеопатре и между Чарским и Вольской (или Лидиной) завязал бы начало такого же договора, какой был заключен Клеопатрой с ее любовниками. Несомненно и то, что для четвертой главы Пушкин использовал бы те подготовительные наброски, о которых выше говорено и которые использованы М. Л. Гофманом. Охотно признаю и то, что «своих» слов М. Л. Гофман вставил для связи весьма немного. Но все-таки он их вставил, а на 51-й странице дал целый абзац, скомпонованный из разных пушкинских фраз, заимствованных из других произведений Пушкина: из стихотворений, посвященных Закревской, и даже из «Арапа Петра Великого». Точно так же на 48-й странице дано изображение Закревской, представляющее собой парафразу из отброшенной строфы Евгения Онегина. Автореминисценции у Пушкина бесчисленны. Вероятно, не обошлось бы дело без них и в «Египетских ночах», но это не значит, что из пушкинских фраз можно составлять новые пушкинские произведения. Наконец, — и это самое главное, — у нас нет и не может быть ни тени уверенности, что подготовительные наброски, использованные М. Л. Гофманом для четвертой главы, причем они во многих местах разрезаны и перетасованы, — именно так были бы разрезаны и перетасованы и самим Пушкиным. Правда, сам М. Л. Гофман говорит прямо: «Не может быть никаких сомнений в том, что Пушкин написал бы совершенно иначе свою четвертую главу». А раз так, то не стоило ее писать, и еще менее стоило писать на титульном листе: «„Египетские ночи“ с полным текстом импровизации Итальянца, с новой, четвертой главой — ПУШКИНА» (заглавные буквы — в тексте). Такой заголовок не смутит никого из знающих дело, но он способен ввести в глубокое заблуждение рядовых читателей. Поэтому нам сдается, что М. Л. Гофман повысил бы, а не понизил ценность своей работы, если бы ограничился своим проницательным исследованием о тексте «Египетских ночей» и об их вероятном содержании и не давал бы конкретной реконструкции четвертой главы.
В заключение — несколько слов о «приложении», в котором М. Л. Гофман дает воображаемую пятую, последнюю главу повести. Поскольку она откровенно представляет собою его собственное писание, не претендующее на научное значение, она вызывает менее возражений, чем четвертая, будто бы «пушкинская» глава. В ней М. Л. Гофман является не пушкинистом, а беллетристом, и судить ее следовало бы не с научной, а с чисто художественной точки зрения. Но это вывело бы нас далеко за пределы этой статьи.
1934
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьУсловные сокращения
Вокруг Пушкина — Мстислав Цявловский и Татьяна Цявловская. Вокруг Пушкина. Издание подготовили К. П. Богаевская и С. И. Панов. Москва: «Новое литературное обозрение», 2000.
Некрополь… — Владислав Ходасевич. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. Москва: «СС», 1996.
О Пушкине — Владислав Ходасевич. О Пушкине. Берлин: «Петрополис», 1937.
Письма к МАЦ — В. Ф. Ходасевич. Письма к М. А. Цявловскому. Русская литература, 1999, № 2, сс. 214—230.
ПхП — Владислав Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина (1924; см. в первом томе настоящего издания).
СС, 83-90 — Владислав Ходасевич. Собрание сочинений, тт. 1-2. Анн Арбор: «Ардис», 1983—1990.
СС, 96-97 — Владислав Ходасевич. Собрание сочинений в четырех томах. Москва: «Согласие», 1996—1997.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые — Возрождение, 1934/3452 (15 ноября), под рубрикой: Книги и люди. Рец. на изд.: Проф. М. Л. Гофман, Египетские Ночи, с полным текстом импровизации Италианца, с новой, четвертой главой — ПУШКИНА и с Приложением (заключительная пятая глава). Издал Сергей Лифарь, Париж, 1935. (Так — на титульном листе.)
«<…> вслед за „Путешествие в Арзрум“…» — см. рец. Ходасевича (1934) в настоящем издании.
«Брюсов в известной своей реконструкции…» — отклик Ходасевича на нее (1918), впервые опубл. в киевском ж. Ипокрена, см. в настоящем издании.
«<…> того же мнения придерживается и В. В. Вересаев…» — см. статьи «Княгиня Нина» в кн.: В двух планах (Москва, 1929), сс. 97-102; и «О Нине Воронской» в сб.: Звенья, том III—IV (1934), сс. 175—179. Перепечатаны в изд.: Любовный быт путинской эпохи, II (1994), сс. 136—142.
«Такая ставка, в свое время предложенная еще Ефремовым…» — см. сноску к этому месту в тексте «Египетских ночей» в изд.: Сочинения А. С. Пушкина, ред. П. А. Ефремова, том V (1903), с. 76.
«<…> рукопись, принадлежавшая некогда А. Ф. Онегину…» — см. в изд.: Неизданный Пушкин (1923, второе издание), сс. 104—112 и 234—235.